Если кому-то будет интересно, есть такой проект (серия фильмов) Сергея Мирошниченко "Рождённые в СССР". Детей, начиная с 7милетнего возраста снимают каждые 7 лет и смотрят, как изменилась их жизнь. Первый фильм был отснят в 1989 и всем 20 героям было по 7 лет, потом по 14, 21, 28, скоро будет фильм про 35-летних. И так будут снимать до достижения героями 70 летнего возраста. Мне было очень интересно посмотреть.

От его лица невероятно сложно говорить, Уникальный во всех смыслах

В небольшом прямоугольнике света из окна, в окружении синих стен и белого линолеума пола, он сидит на изумрудном диванчике ожидания, кожаном и довольно массивном.
На лице его глубокая задумчивость, синеватыми округами осевшая у глаз и испещрившая бесчисленными морщинками бледный лоб. Левый уголок губ скорбно опущен.
Эдвард бесконечно одинок в эту секунду в столь тихом и пустом коридоре. Целиком и полностью в своих мыслях, он растерян. И уязвим, разумеется.
Я тихонько прикрываю дверь в палату Дамира.
От Алексайо это не укрывается, конечно же, но глаза он на меня поднимает как-то нехотя и медленно. Без особого интереса следит, как подхожу к нему, как присаживаюсь рядом. И лишь когда своей ладонью мягко накрываю сжавшие друг друга в замок его, в аметистах проскальзывает нотка теплого облегчения.
- Ты выглядишь немного потерянным, любовь моя.
Эдвард поворачивает голову в мою сторону.
- Отчасти, так оно и есть.
- Я понимаю, Ксай…
Мужчина безрадостно усмехается. Нежно касается моих волос.
- Как он?
- Заснул пока. Во сне не больно.
- А морально?
- Не лучшим образом.
Алексайо тяжело вздыхает. Руки его больше не в замке, они отпускают друг друга. Левая пожимает мою ладонь, а правая обвивает мою талию. Я рядом с Эдвардом, а он – рядом со мной. Мы вместе и это придает сил, какие в такие моменты просто необходимы.
- Анна говорит, скорее всего имела место психологическая травма.
Как ни горько, но мне кажется, она права. Я безмолвно мужу киваю.
- Это сложнее. Мое присутствие может усугубить его состояние.
- Ты поэтому не заходишь? – слегка поежившись, потираю его плечо, приникнув поближе. Мы не виделись около двух часов, и я ожидаемо соскучилась. Эдвард – неотделимая часть меня, часть моей души и моего сознания. Я целая и готова к обороне лишь в том случае, если он рядом. Такая зависимость вряд ли является чем-то здоровым, но это неизменно. По крайней мере, в ближайшее время. Случившееся с Дамиром… основательно все подкосило.
Молчание затягивается, будто отвечать Ксаю неловко.
Он просто обнимает меня, как и множество минут прежде, смотрит в одну точку поверх моей головы. Хмуро смотрит. Весь он сегодня производит впечатление чересчур задумчивого, скорбного человека. У него черные джинсы, первые попавшиеся на глаза в шкафу, иссиня-черная кофта точь-в-точь под оттенок ботинок. Крохотная цепочка с серебряным бельчонком, что он купил во Флоренции, делает образ еще мрачнее.
- Я привез.
Баритон выдает это таким тоном, будто все сразу же становится на свои места от него. И этот ответ должен объяснить мне каждую мелочь.
- Кого?..
- Дамира, - на имени ребенка мой муж морщится, - раньше назначенного времени я заставил тебя его привезти в приют.
Он так горько хмыкает, что я давлюсь этим звуком, проскочившим в пространство. Пальцы сами собой крепче пожимают его ладонь.
- Мы оба привезли.
- Ты просто мне не возразила. Я принял это решение.
- Верно, не возразила. Поэтому и виновата.
- Изабелла, - четко сделав акцент на моем полном имени, Эдвард говорит как-то строже и даже на грамм грубее. В аметистах тлеет пепел, - Дамир пострадал и все, что с ним произошло, на моей совести. Я не знаю, как теперь смотреть ему в глаза.
А вот это уже признание…
- Думаешь если бы мы привезли его на час позже, многое бы изменилось? Анна же сказала, что все произошло ночью…
- Мы не знаем, что бы было, - не соглашается Ксай, - порой хватает и минуты, дабы изменить судьбу.
- Ты ведь знаешь, что от нее не убежать, правда? – хмурюсь я.
- Она не может так повторяться, Белла. Это уже за гранью.
Я легонько поглаживаю правую его щеку. Эдвард определяет мою задумку по траектории движения, но не противится, по крайней мере, активно. Лишь отводит глаза, демонстрируя, что такого моего отношения не достоин. Мы ходим кругами.
- Папас Ксай.
Мужчина даже вздрагивает, когда я говорю это. Добрый знак.
Аметистовый взгляд возвращается ко мне, и мрачный, и недоуменный, и… тронутый. В нем теплится сила, что пробуждается, когда я упоминаю имя мужа в одном контексте со словом «отец».
- Папас Ксай, - ненавязчиво повторяю, тише прежнего, задержавшись пальцами у его скулы, - произошедшего мы не изменим, и ты это знаешь. Мне тоже больно, что Дамир здесь, но это факт. Ему нужен защитник, понимающий человек рядом, ему нужна любовь и вера, что его больше не оставят – такой у него сейчас нет. И если мы с тобой даем согласие усыновить его… мысли о том чья это вина и чья судьба должны отойти на второй план.
- Мое согласие неизменно, Бельчонок.
- Я знаю, - убежденно киваю ему, погладив напряженную ладонь со вздувшимися руслами синих вен, - но я бы хотела, чтобы и Дамир это знал. У вас был контакт вчера, вы нашли общий язык.
- Пока я это не перечеркнул, - без лишних эмоций, ровно достаточно, напоминает Эдвард. Констатирует.
Я приникаю к плечу Ксая. Устало и одновременно с удовольствием опираюсь о него, снизу-вверх глядя в любимые глаза. Печаль и удрученность из них мне хочется выгнать в первую очередь.
- Знаешь, он так смотрел на меня сейчас… он сначала испугался, потом не поверил, потом снова начал опасаться… но самое страшное, Уникальный, он уже не верит во что-то хорошее для себя. Он отчаялся, и я очень боюсь, - закусываю губу, потому что произнести это еще сложнее, чем признать, если вдруг придется, - я боюсь, он сломался.