Это моя комната.
Да, да, это определенно она. Вот здесь, левее двери, комод с многочисленными кофточками и маечками, брючками и платьицами, а тут, правее постели, настоящий трельяж из красного дерева, как у взрослой. Мама каждое утро расчесывала мне за ним волосы, пока я корчила рожицы в трехстворчатое зеркало. А кровать тут, по центру, верно. С балдахином, белая, в ворохе подушек с какими-то сказочными животными. Мое покрывало вышито сиреневыми цветами, а у одеяла перламутровые пуговицы пододеяльника. Я помню каждую мелочь. Я даже знаю, сколько ворсинок у ковра, что лежит возле кровати. Ровно четыреста пятьдесят пять – у меня было время посчитать… с похорон мамы прошло уже больше двух недель.
Но сейчас мне не до ковра.
Я пугаюсь. Я сажусь на своей кровати, сжав руками подушку, и, задыхаясь, смотрю по сторонам.
Темно. Тени от фонарей по стенам. Дьявольски блестит зеркало трельяжа. Ручки комода мерцают во тьме.
Мне страшно. Мне холодно. И меня трясет.
- Р-роз!..
Не знаю толком, что мне приснилось. Что-то страшное, наверное. А может, и не столько страшное, сколько грустное. Последнее время от грустных снов я тоже прячусь. Они делают больно.
Никто не отзывается.
Я прочищаю горло. Сажусь ровнее.
- Розмари!..
Пусто. Стены об этом говорят, все в траурных полупрозрачных цветах на обоях, потолок, такой высокий, далекий и белый, ковер… в нем ни пылинки, а я задыхаюсь. Я ненавижу эти ворсинки, которых ровно четыреста пятьдесят пять.
И я соскакиваю на пол. Не тружусь ничего на себя накинуть, не беру одеяло даже, хотя не знаю, когда смогу согреться… мне нужно к Роз. Я хочу к Роз. Я хочу, чтобы она меня крепко-крепко обняла и сказала, что я ее девочка, что меня никто не даст в обиду, что все это – просто плохой сон. И мы вернемся в спальню, Розмари зажжет ночник, уложит меня удобно на подушках, тепло поцелует в лоб, затем – в обе щеки, накроет одеялом и… расскажет длинную-длинную сказку. Чтобы я точно заснула. Она никогда не уходит, пока я не засну, и, держа ее руку в своей, я стараюсь не засыпать как можно дольше. Я вообще хочу, чтобы Роз никогда не уходила…
В коридоре темно. Не так, как в комнате, горит пара светильников, но все же очень мрачно… и я дрожу сильнее, сложив руки на груди, босыми ногами чересчур громко касаясь деревянного пола.
Я слышу, как на кухне моют посуду. Может, это Роз?.. До кухни ближе, чем до ее спальни. Я проверю.
Однако прежде, чем подхожу к лестнице, двигаясь ровно вдоль стенки, побаиваясь монстриков темноты, вижу, как приоткрытая дверь напротив пропускает яркий свет. Он почти божественен в этом ужасном царстве мрака. Он – мое спасение. И, глянув на коридор, в котором еще много дверей и комнат за ними, по которому даже если бежать – не меньше трех минут, я захожу в комнату. Просачиваюсь сквозь дверную щель, стараясь быть и тихой, и невидимой. Но почти сразу же греюсь в световом пространстве.
…Что-то льется в стакан. Шебуршит лед. Я слышу плеск.
- Папочка…
Нет сомнений, что это он. В своем доме, на своем большом красном кресле, со своим острым многоугольным стаканом. Я постоянно вижу папу с ним. Без стакана, наверное, папа уже не папа. Он всегда пьет что-то янтарное, похожее на крашеную воду. Но пахнет от него потом не водой… и он порой странно разговаривает.
Сейчас, сидя там же, где обычно, отец чинно мне кивает. И жестом велит закрыть дверь.
Он выглядит очень… уставшим. У него лицо, как будто он никогда не спал. У него растет борода, хотя папа ненавидит бороду, его глаза темные-темные, пустые. И больше он не улыбается, наоборот, как будто всегда злится. А ночами папа плачет. Я слышала.
- Изабелла.
Мое имя – как плохое слово, которое нельзя произносить. Но он поднимает уголок губ, усмехается. И манит пальцем меня ближе. Перехватывает стакан.
Папу надо слушаться. Я, шмыгнув носом, медленно, но иду к нему. Он хороший. Просто он грустный. А грустные порой обижают тех, кто рядом.
Я становлюсь прямо возле его кресла.
Большая, крепкая рука, тем не менее, притягивает меня еще ближе. Дерево в основании кресла больно впивается в коленки.
Папа оглядывает меня с ног до головы. Глаза его задерживаются на моих глазах… и он сглатывает так, словно бы что-то мешает ему дышать.
- Почему ты не спишь, Изабелла?
- Я хотела позвать Розмари, папочка…
Он хмурится. Морщины глубокие, страшные. Я их очень не люблю. Папа злится – тогда они появляются. А когда он злится… мне не нравится.
- Зачем тебе Розмари, Изабелла?
Мама звала меня «Белла». Роз зовет меня «Белла». А папа меня так никогда не звал. Он вообще как будто не знает, что меня можно называть как-то иначе. Не так длинно.
- Мне… мне страшно.
Отец усмехается снова. Грубее.
- Тебе уже много лет. Нельзя бояться всего кругом. Что тебя напугало? – и перехватывает мою ладонь. Его пальцы больно сжимают кисть.
- Я проснулась… - нерешительно бормочу, кусая губу, пытаясь понять, говорить ему, что мне неприятно или нет, - а там на стенах… и вокруг… и холодно… монстры?
Его глаза страшно блестят. Я сглатываю.
- Тебе негоже бояться монстров, Изабелла. Чем ты отличаешься от них?
- Я не монстр…
- Еще бы. Монстры добрые, - папа вдруг берет и треплет мою щеку. Его пальцы холодные, даже ледяные, и все так же не жалеют силы. Я всхлипываю. – Не реви. Лучше садись ко мне на колени. Я расскажу тебе, чего на самом деле стоит бояться.
Я не знаю, хочу ли я… наверное, не хочу. Но папа здесь. Папа просит меня. И он хочет со мной говорить. Первую неделю после похорон он вообще обходил меня стороной… а сегодня нет. Может, жидкость в его бокале не так уж и плоха?
Хоть и нерешительно, но просьбу я исполняю. Папа даже помогает мне, подсадив – он высокий, как и кресло.
Его рука крепко обвивает мою талию, притягивает к себе. Бокал ближе. Я слышу запах. У меня болит нос и щиплет в глазах. Что за гадость?..
- Слушай внимательно, Изабелла, и запоминай, - со всей серьезностью начинает папа, похлопав меня по руке, - это очень важно.
Я аккуратно, словно бы это запрещено, приникаю к его груди. Рубашка жесткая, пиджак тоже, к тому же, он грязный и пахнет этим янтарным зельем… весь папа им пахнет. Уже много, много дней.
Но он обнимает меня. Он здесь. Я должна терпеть. Папа хороший…
- Самое лучшее чувство на свете, Изабелла, это чувство любви, - начинает отец, - любовь порождает множество приятных вещей и совершенно неприятных, но, так или иначе, она прекрасна. И порой очень сильна. Ты хочешь сделать человека, которого любишь, счастливым, и даешь ему даже то, что сам не можешь терпеть. Исполняешь его желание.
Папа поправляет свое золотое кольцо. Оно провисает на его пальце, но он его не снимает. Такое же было у мамы… я всхлипываю, очень тихо. И пугаюсь. И накрываю рот ладошкой.
Но ему все равно. Сейчас – да.
- Я подарил твоей матери тебя, - отец ведет пальцами по моим волосам, путая пряди. Мне больно, - она очень просила и я разрешил. Когда ты родилась, она была невероятно счастливой.
Он разрешил?.. Правильно. Папа и должен разрешать. Теперь я знаю.
Я опускаю глаза. Мне почему-то холоднее, чем было.
- Спасибо, папочка…
Но отец меня не слышит. Ему все равно.
- Ты, Изабелла, должна была стать ее подарком. А стала ее проклятьем, - его голос грубеет, руки становятся твердыми, делают куда больнее, нежели раньше, - твоя мать любила тебя, а ты ее – нет.
- Нет, папочка! – я чувствую слезы. Я в них задыхаюсь. Хватаюсь за его руку, за его рубашку, и оборачиваюсь. Ищу его глаза, - я ее люблю!.. Люблю, папочка!..
- Это не так, - спокойно отвечает он, - и ты это знаешь. Но однажды, Изабелла… однажды, я обещаю, ты полюбишь. Очень сильно.
- Я ее люблю… и тебя люблю… сильно-сильно!
Не слышит.
Голос отца наливается жесткостью, наполняется чем-то до ужаса тяжелым и грубым. Царапает. Режет. Кромсает. И не прекращает.
- Ты полюбишь и тебя полюбят в ответ. Ты будешь дорожить этим человеком больше всего на свете. Ты будешь беречь его от всего. Защищать его. Целовать его. Исполнять его желания. А потом… - и папа, хмыкнув, описывает бокалом круг, чуть разлив жидкость, - а потом… - он выпивает остатки, что в нем есть, хохотнув сам себе, хотя на глазах я уже вижу слезы, - у тебя его заберут. Навсегда. Убьют. Закопают в землю. И ты будешь смотреть. Будешь жить с этим дальше. Никто и никогда тебе его не вернет.
Папа ставит бокал на пол.
Папа силой заставляет меня стать рядом.
Смотрит, прищурившись, глубоко дыша.
…А по щекам слезы.
- Ты убила свою мать, Изабелла. Только ты. И я никогда, никогда, маленькая ты дрянь, тебе этого не прощу…
В ужасе я отшатываюсь от его кресла.
Я бегу.

…Просыпаюсь, вскрикнув. Открываю глаза, вздрагиваю всем телом, вижу белую наволочку подушки и… начинаю плакать. А может, просыпаюсь со слезами на глазах? Бог его знает.
Больше всего на свете боюсь увидеть белый потолок. Но, благо, вижу совсем другой, натяжной, серо-фиолетовый. А на стене, напротив кровати, «Афинская школа». А покрывало у меня мое, темное, пахнущее клубникой.
…Я дома.
- Ксай?..
Тихо. Чересчур.
Я лежу, сжав руками простыни, запрокинув голову, и все так же рыдаю. Неслышно, зато с содроганием. И рыдания, пусть безмолвные, дерут горло. Нет его. Нет моего Ксая.
Я помню, что я сделала тогда, в конце этого кошмара-воспоминания. Я, сломя голову, не жалея ног и ударяясь о стены, побежала к Розмари. На кухню. Но на кухне мыла посуду не она. И я побежала наверх, в кровь искусывая губы, к ее спальне. Я схватилась за дверную ручку как за последнее, что у меня было. И Розмари, удивленную, до смерти своим видом напугав, схватила за ворот ночной рубашки. Вжалась в нее как только могла – в нее, стоящую в ванной, с зубной щеткой в руках и пастой во рту.
…Той ночью она меня до самого рассвета не могла успокоить.
Я ненавижу Рональда. Всем сердцем. Да будь он проклят!
…Мамочка моя!..
А сейчас утро, судя по всему. Светло. Даже слишком светло, ярко, бело. Как во время молнии. Мне и жарко, и холодно одновременно – лицо горит, а тело дрожит.
- Ксай!
Я щурюсь, жмурюсь, хватаю ртом воздух. Слушаю чертову тишину и меня подкидывает на кровати каждый раз, когда в сознании всплывают слова Рональда.
У тебя его заберут.
Навсегда.
Убьют.
Закопают в землю.
И ты будешь смотреть.
Стиснув, что есть мочи, зубы, я поворачиваюсь на бок. Утыкаюсь лицом в подушку, избавляясь от рыданий. Мне хоть немножко, хоть чуть-чуть надо выпустить их наружу.
Подушка пахнет Ксаем. Она, кажется, еще даже немного теплая… она – его. И я – его. Только Алексайо и след простыл… его в комнате нет.
Вздрогнув, я оставляю подушку. Утираю слезы, сажусь ровно. Пытаюсь припомнить, когда видела мужа последний раз.
Отберут.
Закопают.
Мамочки…
Наверное, я понимаю умом, что все это глупости. Ксай дома, в безопасности, а Рональд далеко и я вряд ли увижу его снова, если не захочу. Его угроза пустая. Его слова – бред.
Но как же мне нужен Эдвард сейчас!.. Чтобы просто увидеть… просто убедиться… пожалуйста!
Вокруг меня все пылает, когда свешиваю с кровати ноги. Ванная пуста, комната пуста, ни его очков, ни телефона, ничего. Словно бы и не было никогда. Словно бы я одна.
Нещадное солнце слепит и причиняет глазам боль. Я морщусь, пытаясь от назойливых лучей увернуться. Мне они сейчас не нужны.
А вот Ксай нужен.
И потому игнорирую слабость в мышцах и дрожь, что не проходит. Даже слезы игнорирую, а они застилают глаза.
Становлюсь на ноги, схватившись за спинку постели для опоры. Медленно, четко оценивая ситуацию, выпрямляюсь.
Одеяло. Мне нужно одеяло.
…Ну почему оно такое тяжелое? Весит почти сто килограмм.
Отберут.
Закопают.
Тихо хныкнув, я проглатываю череду всхлипов. Натягиваю одеяло на плечи, перехватываю его концы. И бреду. К двери. Наружу. В коридор.
Мне нужен Ксай. На мгновенье, всего одно.
Пожалуйста, пусть он будет в порядке…
Да, может это по-детски. Может это недостойно ни женщины, ни жены, может быть я веду себя как взбалмошная девчонка и ставлю его под удар, ведь наверняка напугаю... но я не могу. Я не могу поступить сейчас иначе. Я просто сойду с ума.
В коридоре мне холодно. Я держу одеяло крепче, вмиг возненавидев льняную сорочку, что так холодит кожу, но не останавливаюсь. До кабинета Алексайо от нашей спальни совсем недалеко. Я смогу.
О Рональде, его словах, Роз, маме стараюсь просто не думать. Сейчас не до этого, а силы отнимает порядочные. Я слишком устала.
Забавно, что я снова босиком, а пол снова деревянный. И стены в коридоре не светлые, здесь нет окон, на них тени. И волосы мои распущены, запутаны. И плачу я как в тот день.
Но дважды ничего не повторяется, а это сильно утешает.
Тыльной стороной ладони я вытираю слезы. Сама себе бормочу слова, которые помогают идти вперед. И, по стенке, не чураясь ее поддержки, пусть и медленно, но дохожу до своей цели. Вокруг тихо, тепло теперь и снова ярко. Солнце – мой мучитель. Кто бы мог подумать?
Я смотрю на дверь в кабинет мужа как впервые. Она… чужая. Ромбики, красные отметины, ручка… все, как во сне, все – не мое. И больше всего на свете, видит Бог, я боюсь ущипнуть себя и оказаться там, на кресле, на коленях Рональда. Снова услышать его голос, почувствовать запах виски, ощутить жесткость рубашки и уловить шорох льда в стакане.
Я его ненавижу.
Я ненавижу этого человека.
И никогда, никогда не буду с ним больше встречаться! Даже ради Роз!
Ну правда ведь? Пожалуйста!..
Тихо стучу в дверь.
Мне открывают.
Натос, в серой майке и джинсах, кажется, новых, удивленно оглядывает меня. Он возвышается неприступной горой, от него пахнет грейпфрутовым одеколоном. Но больше всего веет теплом и солнцем. В кабинете приоткрыто окно, поют птички за ним, а легкий весенний ветерок колышет листки бумаги на столе. Идиллия.
- Белла?
Я смотрю на него из-под ресниц. Смущенно.
Реальность вернулась. Это действительно был сон.
- Привет…
- И тебе привет, - Эммет, видимо, что-то для себя поняв, открывает дверь шире. Сразу же. – Проходи. Не надо здесь стоять.
Кто я такая, чтобы не слушаться?
Но вместо того, чтобы смотреть себе под ноги, впиваюсь глазами в кабинет. Стол, шкафы, перегородки, затонированные намеренно, ниши, что теперь пусты. Вот кресло, вот компьютеры с характерным «яблоком», вот бесконечная череда бумаг – работа подходит к концу. Я вижу все, даже форточку и ее ручку, что позволила окно открыть, кроме главного.
И Натос, внимательный, оказывается рядом в нужный момент. Удерживает меня, споткнувшуюся на одеяле, в вертикальном положении.
- Ты что это, Белла? – неодобрительно хмыкает, второй рукой, свободной, притянув ближе кресло. Ксая. Кожаное. С удобными подлокотниками. – Садись. Как ты себя чувствуешь? Что случилось?
Я только сейчас понимаю, как сильно у меня болит голова. От этого, наверное, все такое яркое.
- Эдвард?..
- Он вышел за чаем. Белла, посмотри на меня, - Натос неудовлетворительно пожимает мою ладонь, - ты заболела?
- Как он? – я гну свою линию.
- Кто?
На лбу Эммета морщинки, в глазах недоумение. Он, такой солнечный, спокойный, не может меня понять.
- Эдвард…
- В полном порядке. Что ему сделается?
Мне чуть легче.
- Хорошо…
Танатос глубоко вздыхает, покачав головой. Отрывается от меня, оглянувшись на дверь.
- Сиди здесь, ладно? Не вставай.
Я обессиленно киваю. Захочу, уже не встану. Одеяло теперь весит тонну даже на плечах.
Натос пропадает из поля зрения на несколько мгновений, мне кажется, не больше. В любом случае, каким бы мое восприятие ни было, возвращается он быстро. И не один.
Алексайо, в свободной хлопковой кофте цвета кофе и бежевых брюках входит следом. Отдает брату чай, что несет в руках – две гжелевые кружки, пахнущие мелиссой. Мы их разукрашивали.
Взволнованный, он присаживается передо мной.
- Что такое, мой Бельчонок?
Он… сам… клубничный, теплый, настоящий. Мой. Не во сне, не в видениях, во плоти. Живой, здоровый, далеко уже не бледный, выправивший свое здоровье. Сумевший выстоять. Со мной. Ради меня. Для нас обоих.
Мне не кажется!
Осчастливленная, слабо улыбнувшись, я ничего ему не говорю. Просто подаюсь вперед, послав к чертям одеяло, и так крепко, как позволяют руки, обнимаю мужчину за шею. Утыкаюсь лицом в его плечо, сдавленно хныкнув.
- С тобой все хорошо…
- Ага, - баритон становится мягче, слаще для меня, - и я рядом. Что-то приснилось?
- Это не сон…
Ксай, в ответ на мою дрожь при упоминании правды, не докапывается до нее. Сдержанно кивает, как мне кажется, оглянувшись на молчаливого Натоса с чаем в руках.
Вздыхает.
- Ты знаешь, какая горячая? – мне чудится или он сжимает зубы?
- А ты прохладный…
- Ясно. Ну и хорошо, - меня успокаивающе гладят по волосам, нежно касаясь кожи, - но нам все равно лучше вернуться в кровать. Там удобнее.
Я не протестую. Молчаливо выражаю свою согласие, так же, как и прежде, кивнув.
- Ладошку вот сюда, да, - Ксай помогает мне устроить руку у себя на шее как надо, крепко перехватывая талию и колени, - держись, белочка. Все хорошо.
Одеяло он перекидывает через локоть. Неужели может удержать?! Встает. И меня поднимает следом, без труда.
- Тебе тяжело…
- Нисколько, - Эдвард ласково целует мой лоб, но сразу же морщится, - потерпи немножко, сейчас я тебя уложу.
Эммет, я вижу, открывает нам дверь. Без лишних вопросов.
Да и нет мне до них дела. Ксай со мной.
Это похоже на помешательство, дурной сон, какое-то непонятное видение. Оно сродни туману, что окутывает и не дает ничего разглядеть. Оно делает больно, путает мысли, задевает за живое.
И я крепко держусь за Эдварда, не желая его отпускать, до дрожи радуясь, что вот она – реальность, вот он – мой. И никто нас не тронет. Его.
- Я здесь, малыш, - он, намеренный успокоить, целует мой висок, - и никуда не денусь. Не бойся.
Легко сказать. Но в его присутствии, чувствуя его, это действительно не так сложно. Я чуть ослабляю хватку.
Ксай направляется в спальню «Афинской школы».
Я хнычу.
- Не надо…
- Тебе будет удобно, Белла. Обещаю.
- Она светлая… и большая…
- Ты со мной, помнишь? – его голос добрый, напитанный состраданием и желанием позаботиться, - мы все исправим.
Легко сказать. Но выпутаться из его рук у меня нет ни сил, ни желания. Я не могу, да и теплый Ксай, да и нежный… похоже, смирение – все, что мне остается.
Эдвард держит свое слово. Прежде всего он удобно устраивает меня на кровати, поправив простыни, уложив хорошо подушку, вернув на место одеяло. Затем затягивает шторы, закрывает дверь. И садится рядом, из полки в тумбочке доставая электронный градусник.
- Нет.
- Ради меня, Бельчонок, пожалуйста.
- Ты расстроишься. Я не буду.
- Я хочу тебе помочь, вот и все, - Ксай легонько трется своим носом о мой, пытается улыбнуться, - это всего три минуты. А я лягу с тобой и никуда не пойду.
Я смиряю его внимательным, долгим взглядом. Морщусь, но сдаюсь.
- Умница моя, - довольный, Уникальный исполняет свою задумку. Но затем, как обещал, ложится рядом. И дозволяет прижаться к себе, себя обнять так, как я хочу.
Чувствую все: головную боль, ломоту мышц, чертову слабость и жар. Идеальные составляющие для ужасного дня. Но близость Эдварда, его прикосновения, его взгляды чуть облегчают ситуацию, хоть мне и совестно, что я вырвала Ксая из плотного графика.
- Это не сон… - себе в оправдание, словно подобное что-то значит, бормочу.
- Что именно, Белла?
- То, что мне приснилось…
Мое противоречие Эдвард встречает морщинками у глаз и губ. Я чувствую себя безумно виноватой.
- Пожалуйста, не расстраивайся…
- Я переживаю, солнышко. И это нормально, - пытается отшутиться он. Но я-то знаю правду. И знаю про их с Эмметом маму. Эти разговоры Натос не сдерживал. Она сгорела, фактически. Они просто не смогли сбить температуру. Бедные… и бедный мой Ксай.
- Я не умру, - клятвенно обещаю ему.
- Еще чего, - Ксай фыркает, защищающим жестом притягивая меня ближе. Целует мои волосы, - ты будешь жить очень, очень долго. И счастливо.
- С тобой…
- Со мной, - не споря, выдыхает он. Тихо.
Я обвиваю руками его талию. В отличие от рубашки отца, кофта Эдварда мягкая, ткань так и манит к себе, и даже брюки очень приятны на ощупь. Волосы, кожа, руки… он другой. Он совершенно другой. И он все, что мне нужно в этой жизни.
- Когда мама умерла… я пришла к Рональду…
Насторожившись, Уникальный ощутимее меня гладит. Его пальцы скользят по спине, по позвонкам. А губы с теплым, свежим дыханием прокладывают дорожки из поцелуев по коже.
- Он пил в тот вечер и, наверное, не понимал, что говорит… а может, он так и думал? – меня потрясывает, что, разумеется, от Алексайо не укрывается. Но он по-прежнему ласков, никак не выдавая своей излишней обеспокоенности. Руки его уверенно движутся по моей коже, словно выгоняя все ненужное, избавляя от него. Он меня защищает.
- Рональд сказал, что когда я обрету человека, которого полюблю всем сердцем и который полюбит в ответ меня… все кончится. Его отберут. Убьют. А я останусь в одиночестве. Я убила свою мать.
Я не зову слезы. Более того – я их не жду, хотя предвижу. А они, предатели, уже солеными дорожками бегут по щекам. Это почти условный рефлекс – упоминание о маме, о Ронни… я ничего не могу с собой поделать.
Алексайо привстает на локте, привлекая меня к самой своей груди. Крепко целует в макушку.
- Такого не будет, - убежденный, уверенный баритон меня лишь распаляет. – И ты знаешь, что не виновата в той грозе.
- А если виновата?.. И мне без тебя делать нечего…
- Нет, - спокойно повторяет Эдвард, не давая мне усомниться, - мы с тобой все пережили. Никто больше нас не тронет. И ничего больше нам не будет угрожать.
- Ты… а если ты?.. – я всхлипываю, застонав чуть громче, чем нужно. Пугаю мужа.
- Даже не думай, - но он гнет свою линию, не слушая меня. Обнимает, держит рядом, а градусник вынимает. Неудовлетворительно хмурится цифрам на нем, как я и предполагала, - я тебе обещаю, что все будет очень хорошо. А когда ты поправишься – идеально.
Он оборачивается к тумбочке, где уже стоит наготове стакан воды, лежат таблетки. Подносит оба этих предмета к моим губам.
Я испытываю жгучую необходимость поделиться с ним недавними сокрытыми событиями. Я больше не могу.
Поспешно глотаю таблетку, запивая водой, что бы ни несла в себе. И плачу уже честно, не прячась, обвив его теплую, готовую к моим прикосновениям руку.
- Ксай, Розмари вчера звонила…
- Она тебя расстроила? – он сострадательно приглаживает мои волосы.
Я мотаю головой.
- Она сказала мне о Рональде. О том, что он хочет мира…
- Мира?
- Увидеться со мной. Поговорить. П-помириться, - не могу. Не желаю не то, что говорить, слышать это! Я могу ненавидеть?.. Могу. Его – могу. Этот человек сделал слишком, слишком многое, дабы посеять во мне ненависть к себе. Я никогда его не полюблю. И, наверное, никогда его не прощу…
- Белла, она, наверное…
- Она имела в виду это, - перебиваю его, не давая закончить. Меня начинает потрясывать, - я не лгу, Ксай! Она хочет, чтобы я говорила с ним! Видела его… слышала!..
Отчаянье захлестывает волной. Оно удушливое, темное, большое. Топит меня.
Слабость мышц сводит с ума. Я с таким трудом поднимаю руку, что держаться за Ксая уже фактически не хватает сил. Я плачу, дыхания не хватает, а лишние вздохи… я не знаю. Не имею представления, как себя унять.
- Бельчонок, иди ко мне, - Аметист помогает мне, как всегда делал и делает до сих пор. Обнимает, самостоятельно создавая ту загородку силы и комфорта, что необходимо, придавая нашим объятьям максимальную степень близости, - я с тобой. Всегда. Ночью, днем – это неважно. И пока ты не захочешь видеть отца, никто тебя не заставит. Я не позволю ему даже подойти к тебе.
- Ты обещал меня с ним не оставлять…
- И не оставлю, - Ксай любяще меня целует, - веришь мне?
Я плачу чуть тише, уткнувшись в его грудь.
- Верю…
Больше мы не говорим. Вернее, не говорим на эту тему. Или я не говорю, если уж совсем точно. А Ксай продолжает, гладя, обнимая меня, бормотать успокаивающие, согревающие фразы. Убаюкивает меня.
Эта таблетка… она явно неспроста. Я начинаю чувствовать, как клонит в сон, немного отпускают тянущие мысли, чугунная голова дозволяет сомкнуть глаза. Я плачу тихо-тихо, унимаясь… и истерика, благодаря Алексайо, сходит на нет.
- Я люблю тебя, - шепчет баритон прежде, чем проваливаюсь в сон. Куда более спокойный, чем прежде.



Я открываю глаза.
Солнце в зените.
Одеяло на моих плечах.
А тихое постукивание пальцев о клавиатуру – над ухом.
Медленно, боясь головной боли, я оглядываюсь на источник звука. Но виднее мне не становится. В комнате царит приятный полумрак, не глядя на проглядывающие за окном лучи солнышка.
Изумленно моргаю.
Пытаюсь приподняться на локтях, дабы как следует оглядеть комнату. Помню, что Эдвард обнимал меня, когда засыпала… вроде бы здесь? От жара память притупилась. А может, все дело в излишнем любопытстве?
- Не надо, Бельчонок.
Знакомый голос, заботливый и тихий, меня уговаривает. Но довольно упорно, при этом обладатель голоса кладет свою ладонь на мою спину. Разравнивая ткань льняной сорочки.
- Ксай…
- Твой Ксай, - баритон подтверждает, все еще не превышая допустимой громкости, - поспи еще. Тебе пойдет на пользу.
- Я выспалась…
- Прошло едва ли три часа. Не упрямься, Белла.
Я не упираюсь, понапрасну не расходуя силы. Вместо этого молчаливо поднимаю на мужа глаза, наблюдая за тем, как он изучает что-то на экране компьютера, одновременно перебирая пальцами мои волосы. Хмурый и бледный. Мое чертово ненавистное сочетание.
- Ты тут.
- Я обещал быть тут, - Эдвард отрывается от компьютера, поймав мой взгляд. Смотрит очень нежно, буквально обволакивая этим чувством, - тут я и буду.
- Ты работаешь?..
- Пока ты спишь. Приятное с полезным.
Я улыбаюсь. Сейчас это не так чертовски сложно, как после первого пробуждения. Вообще мне гораздо легче. В принципе. Отпускает эта тяжесть, не пульсируют виски, перед глазами все в мягком свете, не пылает… и кожа не горит. Мне комфортно под одеялом, но я не мерзну. И жара нет, что тоже очень радует. Я устала от него.
А вот от Ксая устать невозможно. И то, что он здесь, что близко ко мне, не оставляет меня, гладит – окрыляет.
- Прости, что я доставляю неудобства… спасибо тебе.
Он глубоко вздыхает. Мрачно.
- Не говори так, пожалуйста. Ты знаешь, что никаких неудобств нет.
- Ты вынужден сидеть здесь…
- Это точно не проблема.
- Просто я хотела бы тебя поблагодарить…
Алексайо больше меня не слушает. Закрывает компьютер. Откладывает его на тумбу. И всем телом, спускаясь ниже, поворачивается ко мне.
- Маленький Бельчонок, ну что ты делаешь? – укоряюще, но довольно теплым тоном бормочет он. Тянется вперед, чмокает мой лоб. Не скрывая этого, успокоенно выдыхает.
- Температура спала…
- Я вижу, - краешком губ улыбается, - это очень хорошо. Как ты себя чувствуешь?
- Куда лучше.
- А вот это вообще прекрасно, - он посмеивается, чуть взъерошив мои волосы, - хочешь пить? Кушать? Что я могу сделать для тебя?
Его желание быть полезным, такое отчаянное, сколько бы ни прятал, режет меня по живому.
- Побудь тут еще чуть-чуть, - оглаживаю его волосы, коснувшись и скул, - с тобой мне спокойно.
- Как скажешь, - он поправляет мое одеяло, а аметисты мерцают пониманием, - только и ты никуда не уходи. Давай отдыхать.
- В середине рабочего дня?..
- График свободный. К черту его.
Я усмехаюсь. Непривычно такое слышать от мужа.
- Договорились.
Какое-то время мы лежим молча. Но слов и не нужно, их заменяют касания. Эдвард в лучших своих традициях гладит меня, я – его. И нам никого, ничего больше не нужно. Это умиротворяет, успокаивает. Да и согревает. Изнутри и снаружи.
А совсем недавно от холода я дрожала…
- Эдвард, я боюсь Рональда, - вдруг честно признаюсь, решившись. Хмурюсь, но не критично. Сейчас проще говорить об отце, когда миновала первая волна страха. Мой муж здесь, мы дома, вместе, и все, что говорила Роз, все, что связано со Своном, забывается. Теряется в тумане. – Я не буду с ним встречаться.
Ксай сострадательно пожимает мою ладонь.
- Я не заставляю тебя, Белла. И не стану.
- Если Розмари позвонит и тебе… попросит, - я прикусываю губу, - не надо. Не говори с ней об этом.
- Белла, не волнуйся. Этот вопрос явно не на сегодняшнее обсуждение, а Розмари не станет заставлять тебя. Я уверен, она все понимает.
- Я не хочу… я правда не готова…
- Я верю, Бельчонок, - мужчина кивает мне, ласково поцеловав в лоб, - не беспокойся.
Я смотрю на Ксая еще ровно секунду.
А потом самостоятельно переползаю к нему ближе. Обнимаю.
- Он сказал мне, что никогда не простит ее смерти. Он меня ненавидит…
- В запале мы многое говорим, - Эдвард пытается утешить, тщательно подбирая слова, - горе ослепляет нас, мы не думаем… а близкие рядом. Важно уметь загладить свою вину.
- Он не пытался, - я смаргиваю слезинку, хныкнув, - и не будет пытаться. Уже поздно.
- Если ты так думаешь, так тому и быть.
- Я боюсь грозы из-за него…
Эдвард внимательно слушает меня, не опуская взгляда. Его пальцы скользят по лбу.
- Не из-за мамы?
- Мама умерла, - меня передергивает но, благо, не так сильно, как прежде, - а он нет. Он однажды распахнул окно и заставил меня смотреть… я думала, я умру в ту же секунду.
Я слышу, как Ксай шипит. Редкий звук, но недвусмысленный.
- Его не оправдать, в таком случае. Никогда.
Я целую его ключицу. Приникаю к ней лбом.
- Он обожал ее… правда обожал. А я ее отобрала.
- Ты не отбирала. Тебе было едва ли три, мое золото. Ты не могла отобрать.
- В грозу ее вывела играть я…
- Белла, - прерывая и мою зарождающуюся дрожь, и грядущую истерику, и просто то, как неровно дышу, Ксай помогает мне как следует обнять себя. А потом целует. В губы. Горячо. Сильно. Выгоняет ненужные мысли, - это в прошлом. Все, что было. И твой сон – в том числе. А сейчас нужно отдохнуть. Я хочу, чтобы ты поправилась как можно скорее.
- Это просто жар…
- Жар – неприятное чувство, не так ли? – Уникальный морщится, а я разглаживаю его морщинки. Со вздохом.
- Не переживай. Оно того не стоит, правда. Я тебя никогда не оставлю.
Мой голос звучит сокровенно, а признание – искреннее. И аметисты начинают мерцать, пусть пока и в глубине.
- Так и будет, моя душа, - клянется Эдвард, - так и будет. Спеть тебе колыбельную?
- Полдень…
- Мы уже выяснили, что в полдень их тоже поют, - Ксай мне подмигивает, придвинувшись ближе. – Закрывай глаза и слушай. А вечером я накормлю тебя чем-нибудь очень вкусным. Чего ты хочешь?
Я улыбаюсь. Я кладу ладони Ксаю на лопатки, удобно устроившись в его объятьях.
- Чая.
- Чая? – муж немного удивлен. Растирает мою спину, заглядывая в глаза. Как можно глубже.
Я знаю, он сделает все, что попрошу. Найдет. Принесет. Сумеет.
Только мне многого не надо. Я знаю, за чем соскучилась.
- Зеленого чая, любовь моя, как нравится тебе. Этого будет достаточно.



Эсми на кухне моет посуду. Она стоит у умывальника в сиреневом платье и светлом фартуке, завязывающемся на цветные ленты, а Карлайл, пристроившись у ее бока, у тумбочки, протирает тарелки кухонным полотенцем.
В летнем домике посудомоечной машины нет. И, хоть Карина предлагала помыть все самостоятельно, Эсми, улыбнувшись ей, покачала головой. Кажется, она видела в подобном занятии возможность поговорить о важном с мужем. Наедине.
Эдварду совестно, что он нарушает личное пространство родителей и правила приличия, когда подслушивает их негромкие от плеска воды слова. Замерев у косяка двери, недоступный для обнаружения, он неплохо слышит происходящее на кухне. Ему это важно. А как выведать, что на самом деле думают Эсми и Карлайл иным способом, неизвестно.
Та поездка на Родос многое изменила. Прежде все – в нем самом. И как прежде жить уже не получалось и не получится, можно даже не надеяться. К тому же, именно эта поездка послужила спусковым курком к наркотическому сумасшествию, в которое он нырнул с головой. После реабилитации с ним говорили иначе. Больше улыбались. Создавали позитивный настрой. Слушали. Старались помочь. Никогда не игнорировали.
Ему было отведено максимальное количество внимания, улыбок… только вот Карлайл заметно поседел, у Эсми появились морщинки у глаз и губ, что уже нельзя было исправить, а Эммет периодически дулся на брата. Молча. В своей комнате. Но и это чувствовалось.
И самое неприятное это то, что на полную искренность, отсутствие каких-либо скрывающих факторов надеяться было бесполезно. Первый год точно.
Сейчас все вернулось, хоть и медленно, на круги своя. Но если родители знают, что его заденет их фраза, если знают, что причинит боль, они не скажут. Не смогут.
Незаслуженно сильно они его любят, заботятся под стать. А ему уже почти тридцать.
- Лайл, не разбей ее, - Эсми тяжело вздыхает, покачав головой. Возвращает к себе, пусть и неосознанно, внимание сына.
- Не разобью, - обещает отец. С осторожностью ставит тарелку на полку.
На какие-то несколько минут в кухне становится тихо.
- Он ее не любит…
На сей раз черед вздохнуть Карлайла.
- Он уважает ее. Заботится о ней. Дорожит ею. Это не так уж и мало.
- Он ее не любит, - упрямо повторяет Эсми, голос ее трескается, - они не смогут быть счастливы.
- Возможно, не до серебряной луны, но по-человечески – вполне.
- В его жизни уже хватило боли, Лайл. Я не хочу «по-человечески» для него. И для Натоса не хочу. Они заслуживают гораздо большего.
Эдвард приникает поближе к стене. Она холодная, что отрезвляет.
- Милая, чувства, о которых ты говоришь… приходят не ко всем. Можно ждать их всю жизнь. А можно быть счастливым уже сегодня.
- Я не жалею, что ждала их…
Карлайл с пониманием, отложив полотенце, обнимает жену за талию. Легонько целует ее лоб.
- А я не ждал. И мне повезло куда больше, чем я мог подумать.
Эсми кладет руку на талию мужа в ответ. Хмурится.
- Ты прожил с Марилой двадцать лет. Неужели он тоже должен прожить двадцать лет в браке с нелюбимой женщиной, чтобы обрести свою?
- Эсмин, - он произносит то имя, которым называл ее в детстве. «Эсми» просто не укладывалось в его голове, - Эдвард хочет детей. Карина хочет детей. Они готовы создать семью и стать родителями. Мы обязаны за них порадоваться.
- Если детям потом переживать развод… на чем строится эта семья, Лайл? Если не на любви?.. Не на деньгах?..
- На уважении, - спокойно объясняет отец, - на готовности быть рядом. На общих ориентирах. Эсми, ему тридцать лет – самое время жениться и стать родителем. К тому же, Анна теперь тоже взрослая и он может переключить свое внимание на малышей.
При упоминании дочери Ксай медленно, не желая быть замеченным и с другого фронта, оборачивается на гостиную. Она сидит на диване, в синих шортах, что оголяют ноги почти до бедер, в узкой и тонкой маечке на бретельках – лифчика нет. С хмурым видом строчит что-то в своем блокноте. Она купила фиолетовый, с узорами мороза на обложке. С ним теперь не расстается.
Прошло уже шесть лет с тех пор, как он встретил ее, а в Энн не изменилось практически ничего. Она невысокая, худенькая, все такая же огненно-рыжеволосая (и в отличие от подруг, никогда не желала покрасить волосы), дуется по малейшему поводу и порой отказывается есть, если к ужину домой он не возвращается.
Зеленые глаза грустные, темные. И ничего не может их обрадовать больше… с того момента, как он привел Карину в дом окончательно, Анна от него закрылась.
Если захочет сейчас уехать на обучение за границу – в Америку, Англию, Германию, в конце концов – он сможет ее отпустить? Сможет быть уверен, что не попадет в беду?.. Переключить внимание?..
Эдвард морщится, сам себе качнув головой. Навряд ли.
А на кухне, тем временем, Карлайл ласково, нежно гладит жену. Как и полагается мужу.
Она забывает о тарелках, полотенце. Просто крепко его обнимает. Прижимает к себе.
- Ты будешь бабушкой снова, а я дедом, - он посмеивается, перебирая ее волосы, - Эдвард явно не остановится на одном ребенке. Потом Эммет женится… мы с тобой будем нянчить внуков и ни о чем думать не придется. А когда Энни выйдет замуж, так и вовсе – прабабушка! Прадедушка! Мы дожили до преклонных лет, любовь моя.
Эдвард наблюдает за ними и не может скрыть улыбки. Она прямо-таки наползает на лицо, даже если немного грустная, пропитанная горечью. Они – идеальная семья. Они подарили идеальную семью им и всегда были примером. Эдвард не знает, что ждет его в будущем, он не испытывает к Карине всех тех чувств, какие раз за разом, вот уже сколько лет, вспыхивают во взгляде отца по отношению к матери. Но ему кажется, что с этой женщиной все возможно. У него предчувствие, а оно редко обманывает.
…Из-за спины кто-то легонько чмокает его плечо.
- Хочешь блинчики?
Эдвард оборачивается на Карину, несущую на кухню со стола блюдо с блинами. Для Эсми они – коронное угощение. Семи видов, в достаточном количестве, уложенные незатухающим солнцем на огромной тарелке.
- Нет, спасибо, - он с благодарностью поглаживает ее руку, - помочь тебе? Давай я отнесу.
Карина пожимает плечами, отдавая свою ношу. Она ниже его на полголовы, светловолосая, сероглазая, с длинными темными ресницами. Любимый цвет – оранжевый. Любимая одежда – кофточки и брюки. А из еды больше всего его избранница предпочитает гриль. В любом его проявлении.
Они познакомились в моле возле «ОКО». Она искала любимую «Патио Пиццу», чтобы пообедать, а он заказывал там ланч испокон веков.
Позже Эдвард узнал, что Карина рассталась с бывшим, на которого потратила десять лет, в двадцать восемь бросила прежнюю работу, переехала в Москву за новой должностью и с новыми планами… и не хотела сейчас самых серьезных отношений. И Эдварду это подходило идеально – он пока не до конца разобрался с их отношениями с Энн, чтобы приводить женщину в дом.
Но время шло, принятие друг друга крепло и, в один прекрасный момент, когда после секса Карина лежала на его плече и легонько гладила чуть отпущенную им бороду, Эдвард вдруг подумал, что, похоже, встретил ту женщину, с которой хочет завести семью.
Заботливая, домовитая, желающая быть матерью как полагается и буквально мечтающая о детях, Карина идеально ему подходила. А он, в качестве отца детей и мужа, подходил ей. Это очень быстро стало понятно.
Вот так, семь месяцев спустя, они и приняли решение пожениться.
Карина все еще стоит рядом, глядит на него, будто стараясь что-то выяснить, вслушивается в голоса на кухне, а Ксай видит кольцо на ее безымянном пальце. Обручальное.
Наклоняется, целомудренно чмокнув невесту в губы.
- Чудесный день, не правда ли?
Она ухмыляется, а у него теплеет на сердце.
Все у них получится. Нечего даже сомневаться.

Алексайо просыпается, хмуро уставившись в потолок, за мгновенье. Не удержавшись, стонет, утопая в его высоте. Цветной сон, чересчур ясный, больно проходится по косточкам. И задевает те места, что, казалось, уже не должны болеть.
Чем кончилась эта счастливая история, он помнит.
Саднят глаза.
На его правом плече, согретом чьим-то бескорыстным теплом и ровным дыханием, ощущается шевеление. Белла, ангел во плоти в этой своей ночнушке и с сонными, но уже обеспокоенными глазами, накрывает его грудь ладошкой.
- Как ты?..
Эдвард прочищает горло, насилу ей кивнув. Унимает в себе то, что сейчас не нужно, возвращается в день сегодняшний. Он обрел то, чего не думал, что заслуживает. Он счастлив. Красивая, любимая, нежная девочка с ним и всегда будет, о чем говорит аметист на ее безымянном пальце, хамелеон на ее груди – а важно ли что-то еще? Пусть сны будут снами. Они уже далеко.
- Все в порядке, Белла. Засыпай.
Она супится, привставая на локте.
- Ксай, от меня-то уже точно можно не прятаться, - мягко журит, теперь уже поглаживая ладонью лицо. От скул к подборку и обратно, - расскажи, что разбудило тебя. Я смогу помочь.
Помочь… Эдвард тепло улыбается, хоть и краешком губ, этой фразе. Маленькая, смелая, жертвенная девочка. Вся его и вся для него. Она всегда хочет помочь.
- Правда, белочка, ничего страшного, - он вздыхает, разравнивая одеяло на ее спине, - лучше скажи мне, как ты себя чувствуешь?
- Ответ за ответ.
- Если ты промолчишь, я буду очень волноваться, - Эдвард убирает своевольную прядку с ее лба, нахмурившись. Верные пальчики Беллы тут же спешат эту хмурость стереть.
Она подбирается к нему ближе, как следует возвышается над лицом, чтобы хорошо видел. И целует обе щеки, потеревшись о его нос.
- Ксай, я буду не меньше. Ну пожалуйста.
- Это долгая история.
- Я люблю долгие истории.
- Тебе нужно отдохнуть как следует и поправиться. Долгие истории никуда не убегут.
- Я быстро поправлюсь, - обещает Белла. Самостоятельно подстраивается под ладонь мужа, давая ей прикоснуться к своему лбу, теплому, а не горячему, - видишь? Не беспокойся об этом. Поговори со мной. Я же вижу, что тебе нужно.
Эдвард жмурится, недовольно выдохнув. Пальцы его, в опасной близость от Беллы, стискивают наволочку подушки. Пламя в груди, разгорающееся медленно, едва дыша, теперь вспыхивает. И горит, причиняя боль. Память на то и память, чтобы мучить. Порой она куда страшнее реальных пыток.
- Еще до смерти Анны я хотел жениться, - мрачным голосом, надеясь, что поступает правильно, свою девочку не обидит, а в скорбь не скатится, произносит Ксай. Честность так честность. – Ее звали Карина, ей было двадцать восемь, а еще она хотела детей.
Белла, чего он больше всего боится, не хмурится и не куксится на такие слова. Все так же умиротворенно, глядя добрыми карими глазами, поглаживает его щеки.
- Ты ее полюбил?
- Нет. Я ее выбрал.
Не понимает. Но молчит.
- Мы подходили друг другу как партнеры. Как родители будущих детей, - Ксай хмыкает, поморщившись, - я относился к этому как к бизнесу. Доверие, близость и никаких издержек.
- Она была не готова?..
- Напротив. Она согласилась, и мы даже съездили с Карлайлом, Эсми, Эмметом и… Анной, в летний семейный домик в Провансе. Провели там две недели, познакомились, начали планировать свадьбу…
Алексайо не узнает свой голос. Он неправильный, недопустимый. И Белле это известно.
Зря он начал…
- Что случилось? – подталкивая к главному, видя, что уж очень хочет замолчать, Бельчонок целует его скулу. Сострадательно смотрит прямо в глаза.
- Она не забеременела, - моргнув, скорбно усмехается Ксай. – И через полгода тоже. Мы отчаялись.
- Уникальный…
Белла прикусывает губу и Эдвард, уже увидевший ее искусанной не один раз, освобождает несчастную из плена. Обнимает жену, накрыв ее спину своими руками поверх одеяла.
- Ей определили срок через два месяца. Восемь месяцев, получается. А я в этот же день получил четкий диагноз…
Он отводит глаза, заморгав чаще, а Белла недоуменно хмурится. Не может понять.
- То есть?..
- То есть этот ребенок был не моим, - как может спокойно, на выдохе, признается Эдвард, - позже она сказала, что встретила бывшего и была с ним всего ночь… всего раз, после одной из ссор или когда Анна ей написала… я не выяснял до такой степени.
- Господи, Ксай… - глаза Бельчонка влажнеют, а этого мужчина не любит больше всего. Прижимает ее к себе, злой на себя за то, что начал все это, что ее разбудил, и молчит. Не желает больше разговаривать.
- Любовь моя, - не отказываясь от его объятий, Белла лишь чуть меняет их угол. Такая красивая, нежная, добрая, усаживается на его талию, накрывает собой. Крепко обнимает. – Алексайо, мне ужасно жаль. Прости меня.
- Я тогда об этом узнал.
- О чем?..
- Ты спрашивала, когда я узнал о своем бесплодии, - Эдвард сдает последнюю оборону, - вот тогда. Я не раз перепроверил. Все было тщетно.
- Тебе просто не везло. Но теперь повезет, точно повезет, - упрямая, она не дает ему возразить. Почти сразу же целует, перехватив обе ладони, - спасибо, что поделился со мной.
Ксай запутывается пальцами в ее волосах. Тихо-тихо стонет, забирая маленький поцелуй.
Нежность безбрежна и в ней хочется утонуть. Искореняя боль, ужас, прогоняя кошмары и неверие, забирая из плена темноты, любовь воскрешает, нежность залечивая все, что осталось от прошлого. Любовь – это не влечение, это даже не зависимость. Любовь – это обожание, множество раз помноженное на трепет, ласку и готовность быть рядом. На словах куда проще, чем на самом деле. И далеко не каждый рискнет доказать свою любовь действиями.
Белла – единственное создание из всех ныне женщин на свете, которое его никогда не предавало. И, кажется, прежде умрет, чем предаст. Не нежность безбрежна. Любовь безбрежна в этой нежности.
Алексайо прикрывает глаза. Невозможно выразить то, что стесняет грудь. Такое вообще не поддается описанию. Оно либо есть, либо его нет. И когда чувствуешь, понимаешь – счастье существует. Для всех.
- Ты – мое все, Бельчонок…
Она оглаживает его лицо, целует веки.
- А ты – мое…
И теперь слова излишни – это становится очевидным. Белла не двигается со своего места, а Эдвард и не хочет ей позволять. Накрывает их одеялом, устраивает Бельчонка на себе с максимальным удобством, на которое способен, как на Санторини. Целует ее макушку, волосы, лоб. А Изабелла те же поцелуи возвращает его груди. Трепетно и с обожанием.
Ему уже повезло. Так сильно, как не виделось! И больше ждать везения незачем.
- Засыпай, - советует Белла, прижавшись к его ключице, - больше тебе ничего плохого не приснится. Я обещаю.
Ксай усмехается. Но не спорит.
Крепко, надежно обвив руками свою девочку, закрывает глаза.
Она уже не раз доказала, что все, что было прежде, любые страшные сны рядом с ней отступают. На это у Беллы всегда хватает сил.



Эдвард работает.
В очках в черной оправе, с сосредоточенно-мрачным выражением лица, он, с помощью клавиш своего макбука, создает новые переплетения знакомых мне синих, зеленых и желтых линий, а так же проверяет предыдущие метки красного цвета. Подробнейший, максимально приближенный к реальности чертеж. До последнего винтика.
И все это – здесь. Над моей головой. На нашей кровати.
В спальне пахнет зеленым чаем, немного – медом. В ней тепло, на что я последнее время реагирую с осторожностью.
Но важно то, что шторы задернуты, дабы не мешать моему сну, а Ксай не увеличивает яркость ноутбука, не зажигает лампы. Сколько он уже так сидит?
Потянувшись, я сообщаю о том, что проснулась.
И почти сразу же хмурость на лице Аметистового сменяется обеспокоенной, натянутой улыбкой.
- Доброе утро.
- Доброе утро, - шепотом отзываюсь, всматриваясь в его лицо. Явных признаков бессонницы и утомления нет, однако усталость затаилась в глазах. Ее существование берет свое начало от ночного кошмара.
Эдвард снимает очки, закрывая компьютер. Тянется ко мне по простыням, предварительно погладив запястье. В ставшем традицией поцелуе выражает свою заботу. Само собой, в лоб. Но, кажется, не расстраивается.
- Я чувствую себя хорошо.
- Так и должно быть, - серьезно отвечает Алексайо.
Я выгибаюсь ему навстречу, кладя руки на плечи.
- А ты?
Правая ладонь Эдварда на моей спине, левая убирает с лица, с плеч волосы. Он смешливо вздыхает, чуть-чуть, но растаяв.
- В порядке.
- Значит, мы оба в выигрыше.
- И не говори, - Ксай с любовью гладит мое лицо, - чего-нибудь хочешь? Воды, может быть? Чая?
Качаю головой. Странное ощущение, больше похожее на ощущение твердой земли после долгого падения. Нет желания не то, что вставать, даже двигаться. А уж иных нужд и вовсе не предвидится.
- Ты опять работаешь здесь…
- Я тебе мешаю?
- Я тебе мешаю, - грустно веду линию по его груди, следуя ровно по вороту рубашки, - во-первых, здесь неудобно, во-вторых – темно, а в-третьих…
- Ты здесь, следовательно, здесь мне спокойно, - просто-напросто докладывает мужчина, не требуя больше никаких причин. Зарывается лицом в мои волосы, окончательно отложив макбук, - без света и удобств работать можно, а вот без спокойствия – никак.
- Я могу валяться и в твоем кабинете… там был диван.
- Вот уж что самое неудобное на свете, - без юмора, но желая добыть его, пытается пошутить Эдвард, - даже не думай. Твое место в постели, Бельчонок.
- Ты напоминаешь курицу-наседку, тебе говорили?
Моя язвительность, пусть даже в мягкой, почти смешливой форме, отражается морщинками на лице Ксая. И я почти сразу же жалею, что все это сказала.
Только забрать слова обратно он мне не дает.
Пропустив руку под плечи, а телом развернувшись в мою сторону, приподнимает к себе. К губам. И целует, не меньше трех раз, в лоб.
- Значит, такова моя сущность… но я тебя не потеряю, - мне кажется, или в конце фразы проскальзывает отчаянье?
Это из-за сна? Из-за воспоминания? Бедный…
- Ну еще бы, - даже не допуская возможности иного ответа, я самостоятельно обнимаю Эдварда крепче, - я с тобой. А прошлое… прошлое в прошлом, Алексайо.
- Тебя впечатлил мой вчерашний рассказ? Я говорил, что его лучше не слушать…
- Слушать нужно всегда, - не сомневаясь, шепчу, поглаживая его рубашку на спине, - и нужно слышать. Мы договаривались не прятаться. И мне очень приятно, что ты держишь свое слово. Эдвард, я всегда готова говорить, когда тебе это нужно. Не замалчивай.
Он морщится.
- Ну, теперь ты все знаешь. Очередная закрытая дверь.
- Ты злился на нее?
Спрашиваю и сама понимаю, что знаю ответ. Эдвард… не умеет злиться. Даже если порой ему это далеко не на пользу.
- Я ее понимал, - он пожимает плечами, отвернув голову, - в конце концов, мало того, что у меня была Энн, так у нас еще и не получалось… это может свести с ума.
- Она поступила ужасно. И так тебе ответит любой, - я целую его шею, прежде чем уткнуться в нее носом, - она не была хорошей женщиной, Ксай. И не твоя вина, что все так вышло.
- Бельчонок…
- Может, это даже к лучшему, - стараясь быть оптимистичной, успокаивающими движениями веду по его спине, - теперь ты со мной и я могу как следует о тебе позаботиться. Дать тебе все то, что ты заслуживаешь, любовь моя.
Он тронуто хмыкает. Как и всегда.
- Да, во всем этом есть положительная сторона – наша встреча. Ты права.
- Я права, - посмеиваюсь, обняв его еще крепче, - мы оба правы и мы в порядке. Хорошее начало дня, не правда ли? Помни, что ничего плохого больше не будет. Никогда.
- Тебе легко поверить, - он щурится, поймав мой взгляд. Слава богу, аметисты светлеют.
- Вот и верь мне…
- Верю, - искореняя и отголосок смеха, полностью серьезно, сдержанно и верно, вдруг произносит Эдвард. Горячо, в который раз, целует мой лоб.
А затем разравнивает мою подушку, по-отцовски трепетно пробежавшись пальцами по волосам.
- Отдыхай, Белла. Я буду здесь.
- Включи лампу.
- Она будет тебе мешать.
- Не будет. К тому же, я хочу сохранить твое зрение.
Надевая очки и открывая компьютер, он фыркает. Зато правда включает лампу.
Ну что же, бежать ему теперь правда некуда… я улыбаюсь, не упрямлюсь. Ложусь. Мягкая, шелковая, нагретая постель. Это блаженство…
Впрочем, для заключительных гарантий, что дает мне и уверенность, и улыбку Эдварда, ставшую очень яркой, своей ногой обвиваю его ногу. Соединяю нас.
Работа работой, но близость никто не отменял. Тем более, Алексайо сам так упрямо хочет быть рядом.

Этим днем Эдвард меня так и не оставляет. Вся его работа и планы отныне умещаются в спальне с «Афинской школой», и мужчина не намерен ничего менять. Он дважды отходит на пару минут, когда необходимо отнести какую-то бумагу Эммету, но не более.
Так что, когда Каролина приходит навестить меня, навещает она, по сути, обоих. Просит Анту, что идет следом, принести еще тарелку бульона.
- Эдди не должен остаться голодным!
Ксай ерошит волосы своего солнышка, дозволяя улечься рядом с нами, и минут тридцать, не меньше, говорит с ней о милых детских глупостях.
Карли, как и Ксай, цветет этой весной. И все мы знаем, что окрыляет в особенности Натоса, благодаря кому в доме воцарился покой и идиллия. Даже если она расписана по минутам.
Алексайо советуется с Вероникой, что давать мне, а что не следует, но, так как температура больше не поднимается, эта тема отпадает сама собой. Так что, забирая Каролину для одного необычного сюрприза, который недавно придумала, Ника просто желает мне поскорее поправиться.
А под вечер, когда Ксай в душе, Каролина приносит мне талисман-амулет в виде очаровательной ящерки фиолетового цвета из соленого теста. У нее золотые лапки и карие глаза.
- Он ваш с Эдди общий, - смущенно докладывает малышка, пожав плечиками, - вы же одинаковые…
Трогательная и такая добрая… я крепко обнимаю юную гречанку, звонко поцеловав в лоб.
- Спасибо, зайчонок. Он идеальный.
И ни капли лести здесь нет.
Эдвард соглашается со мной, когда укладываемся спать и я переползаю в его объятья как полагается. Ящерка смотрит на нас с прикроватной тумбы и чуть переливается от света луны из окна.
- Она зрит в корень…
- Она вся в этом плане в своего дядю, - нежусь в любимых руках, усмехнувшись, - доброй ночи, мой Хамелеон. Пусть сны будут только добрыми…



Кресло.
Пушистый ковер с традиционным русским рисунком.
Деревянные своды потолка.
Окно в половину стены – обзорное.
И он. И она.
Мазаффар сидит, устроив дочь на своих руках и, пока она спит, слишком внимательно разглядывает детские черты. Ресницы, такие черные и роскошные, волосы, столь густые, что уже можно заплетать в настоящие косы, и сиреневые веки, прячущие его, темно-карие, большие и красивые глаза. Всегда горящие интересом. Всегда – радостные. Потому что в жизни этой девочки не было ни горестей, ни бед. И не будет. Уж кому-кому, а ей хватит родительского внимания. Ради дочери Мазаффар готов на все… в самом буквальном смысле.
Аурания тихонько наблюдает за ними из-за двери. Приникнув к косяку, в белом шелковом халате и с волосами, распущенными по плечам, она незаметна на фоне светлых стен. Неслышно дыхание, нет никаких лишних движений. Такие моменты недопустимо разрушать. Они бесценны.
Мазаффар нежно касается лобика Ясмин, убирая с него непослушные, щекочущие ее прядки. Разглаживает светлую кожу, целует ее, так же невесомо, как невесома и сама девочка, доверчиво приникнувшая к его груди. Ее ладошка оплела папин локоть, головка приникла к плечу в жесткой темной рубашке. Ясмин не боится черного цвета. Ее волосы, глаза, папина одежда… она окутана им. И считает его своим талисманом.
Мазаффар не рушит представления дочери.
И Раре запрещает.
Ясмин тихонько вздыхает, что-то пробормотав. Очаровательные алые губки, приоткрывшись, изгибаются. Ее пробуждения отец допустить не может. Он наклоняется к детскому ушку, чуть тронув его своим дыханием, и сладко, крайне нежно шепчет:
- Sen gece goyunde ukduzsan (ты звездочка в темном небе). Sen ele ağla gälmäz qeder yaxsisan ki (ты так невероятно хороша). Mənim balaca qızım, mənim mələyim (Моя маленькая девочка. Мой ангел).
Аурания едва сдерживает слезы.
Он ласков. Он влюблен. Он… счастлив. Когда-то давно именно так начиналась их история любви. Эти слова звучали для нее, она засыпала на его руках подобным образом, ее он целовал… и она целовала в ответ. Аурания обожала мужа, не было в этом секрета не для кого из них. Она им восхищалась, превозносила его… она была только его, для него. И на самом деле, греховных мыслей о Кэйафасе и их совместном будущем, тем более в сослагательном наклонении, сколько бы ни хотелось, не допускала. Давила на корню.
Сердце Рары заходится неровным боем – от мыслей, от развернувшейся перед глазами сцены. Как бы ни хотела, сколько не должна была бы, а устоять на месте она не может. Неслышной тенью отрываясь от дверного косяка, что служил ее укрытием, бредет к мужу и дочери.
Мазаффар поднимает на жену хмурые глаза.
Только сегодня они не злые, не яростные. Нет в них красных искр жажды мести, нет ничего от Дьявола… темные глаза мужа пусты. Выжжены. И блестят…
Не говоря ни слова, не издавая ни звука, Аурания присаживается на колени перед их креслом. Боязно, но не скрывая своего желания, кладет руки на подлокотник. Не отводит взгляд.
Мужчина глубоко вздыхает, почти инстинктивно прижав дочку покрепче к себе.
- Rara, Sevgine ihtiyacım var (Рара, мне нужна твоя любовь).
Сморгнув капельку соленой влаги от такой обезоруживающей просьбы, Аурания сдавленно улыбается. Позволяет себе вольность, но касается руки Мазаффара, придерживающей головку Ясмин.
- Я – твоя. И любовь моя тоже…
Мужчина поджимает губы, супится, словно бы что-то пряча. На какое-то мгновенье отводит взгляд, всматриваясь в пейзаж за окном. Там уже темно, но в далеких сумерках неба прослеживаются силуэты облаков. В свое время они могли вдвоем часами их разглядывать.
- Она очень красива… - Рара с нежностью, какую не измерить, второй рукой оглаживает волосы дочери, ниспадающие к подлокотнику, - ангелочек…
- Она похожа на тебя, - глухой голос Мазаффара трескается.
- И на тебя, - Аурания позволяет себе большее, скользя от запястья уже к его локтю, по коже, по рукаву рубашки, - она – твоя копия.
- Наша…
- Наша, - блаженно повторив такое желанное слово, Рара с трудом удерживает соленую влагу, - а я ведь никогда сполна не благодарила тебя за это чудо… за нее…
Мужчина сглатывает, опустив глаза. Длинные черные ресницы – будто срисованные с ресниц Ясмин – касаются щек.
Кажется, не одна Рара сегодня борется со слезами. Сколько бы речи ни шло о недопустимости мужской слабости, факт остается фактом. И Рара его принимает.
Она встает, подавшись сиюминутному порыву. И ласково, как только может, накрывает обеими ладонями лицо мужа. Любуется им, оглаживает, стирает слезы. Нежно-нежно.
- Мое счастье…
Мурад неровно выдыхает. Сдерживается из последних сил.
- Давай уложим ее в постель, - тепло глянув на дочь, Аура просительно протягивает к ней обе руки, - позволишь мне?
Мазаффар смиряет ее пронизывающим взглядом.
Качает головой, самостоятельно поднимаясь с кресла.
- Нет нужды.
И покидает верхнюю комнату, откуда так любит наблюдать за окружающим миром, если выпадает минутка, направляясь к спальне Ясмин.
Рара идет следом, всем своим видом желая скрыть, что уязвлена. На самом деле, именно этого она боится больше всего – даже больше, чем потерять Мазаффара – что он отнимет у нее дочь. Запретит быть с ней. И это будет невыносимо…
В детской Мурад осторожно укладывает ребенка в роскошную кроватку с розовыми простынями, нависающим балдахином и плюшевым одеяльцем. Довольно улыбаясь, малышка обвивается вокруг своей подушки с узорчатой наволочкой, затихая.
Папа любовно целует ее щечку. Папа поправляет ее покрывало. Папа подтягивает друг к другу тюль балдахина.
А затем он поворачивается к Аурании, в нерешительности стоящей за его спиной, и протягивает ей руку.
Дважды Рару приглашать не нужно.
Мазаффар не произносит ни слова. Ведет жену за собой, четко следя за тем, чтобы не отставала, крепко держит ее ладонь, обещая не отпускать. Его обручальное кольцо холодит девушке пальцы.
Но вот они на пороге супружеской спальни, главной комнаты в доме. Мурад придерживает дверь, пропуская Ауру вперед. Эту же дверь крепко закрывает.
Девушка стоит чуть дальше порога, выжидающе глядя на супруга. Она толком не знает, что он намерен делать, но ловит себя на мысли, что не боится. Ничего.
- Aslanım… (мой лев)
- Balım (мой мед), - кое-как вздохнув, говорит Мазаффар. Ступает по ковру вперед. По-собственнически неостановимо, но по любовному мягко кладет свои большие ладони жене на пояс. Под ее халатом ничего, кроме нижнего белья, нет. И он знает это.
Аурания самостоятельно дергает пояс. Он змейкой соскальзывает на пол.
- Как твое здоровье, Рара?..
Она будто не узнает его голос. Он чужой. Он… неправильный. Аурания поглубже вздыхает, сама себе качая головой.
- Я та же, Мазаффар.
Он окидывает ее своим фирменным серьезным взглядом с ног до головы. Поджимает губы.
- И ты хочешь меня?
Аура сдавленно выдыхает, отрывисто кивнув.
- Bana sen lazımsın (ты мне нужен).
И уже не просто пояс, а весь свой халат, ничуть не жалея, скидывает на пол. Он струится невесомым облаком по ее талии, ногам. Опадает вниз, создавая вокруг своей обладательницы ореол серебряного блеска. Оттеняет кожу Рары и ее волосы, ее невероятные глаза.
На сей раз ладони Мазаффара касаются уже обнаженной кожи своей женщины.
Он дышит чаще.
Подступает ближе.
- Раз нужен – я твой. – И глубоко, не чураясь своего желания, жену целует. А затем, не разрывая этого поцелуя, уносит в постель.



Двадцать седьмого мая, в семь часов утра, когда солнце светит в окно, разгоняя сонливость, а горячий чай стынет на тумбочке, возле зеркала ванной нас двое.
Ксай, идеально выбритый, свежий, в хрустящей белой рубашке и сером костюме, в котором был в первую нашу встречу и который идет ему больше любого другого… и я. В атласной пижаме нежно-голубого оттенка с забавным узором из цветов на своих шортах. Мужу они нравятся.
Он наблюдает за моими действиями в зеркало. Довольно спокойно, взгляд умиротворен, дыхание ровное, а поза никак не выражает тревоги своего обладателя. Но я знаю, что он волнуется. В конце концов, сегодня первый из двух решающих дней в жизни «Мечты».
- Ты затмишь всех, - обещаю Уникальному, невзначай коснувшись пальцами его шеи, - подними чуть повыше голову. Ага. Секунду.
И галстук, прежде ненавидимый им, а сегодня – необходимый, завязываю как полагается. Шелковый, темно-фиолетовый, приятно скользящий в руках. Он правда дополняет образ. И узел, пусть классический, но смотрится очень свежо. Алексайо вообще за столько времени впервые так… при таком параде. И мне радостно. Я люблю Эдварда любым, в пижамных штанах и даже без них (особенно без них!), но сегодня он великолепен. И я бы многое отдала, чтобы почаще любоваться таким видом.
Рубашка выглажена. Воротничок уложен. Благодаря стараниям Рады на штанах необходимые стрелки. А уж взгляд… аметисты самое большое украшение Эдварда. Никакой галстук не сравнится.
- Это наши спонсоры. Кого затмевать?
Я оглаживаю новоиспеченный узел на его шее, аккуратно вправив галстук под пиджак.
- Ваше дело – лучшее, в которое они вкладывали деньги.
- Осталось это доказать…
- Не будь пессимистом. К тому же, я уверена, вам ничего не стоит их убедить.
- С твоей верой можно сворачивать горы, солнце мое, - он любовно, с мерцающими теплотой глазами, ведет пальцами по моей скуле. Я тут же приникаю к любимой руке. У Алексайо новый парфюм. Не мята, упаси Господи, не горький грейпфрут Эммета, а нечто невообразимое, теплое и крайне приятное. Я чувствую нотки сандала, меда, кипариса и, возможно, можжевеловых ягод. И все это великолепие скрывается в маленьком черном флаконе с платиновыми буквами.
До встречи со мной Эдвард отдавал предпочтение Dior, я помню убранство его ванной комнаты. Но после нашей свадьбы муж перешел на Dolce&Gabbanа. Итальянцев, получается, я люблю больше, чем французов.
- Это всего лишь туалетная вода, - посмеивается с меня Ксай, пальцами путая волосы. Еще не до конца проснувшаяся, в своей пижаме, без самого банального макияжа и с полным отсутствием прически, рядом с ним я выгляжу в лучшем случае недоразумением. Но аметисты, когда Уникальный смотрит на меня, пылают так, будто красивее быть уже не может. Будто я – совершенство.
- Лучшая туалетная вода, - мурлычу, извернувшись и чмокнув его в щеку. Запах запечатлеется на губах, запоминается рецепторами. Я еще буду спать, а он будет рядом. – И ты лучший.
- Группа поддержки? – он шаловливо улыбается мне левой стороной губ, притягивая к себе, - ты же мой Бельчонок… что бы я без тебя делал?
- Не надевал галстук?
- Ох, это не трагедия, - Эдвард бархатно смеется, приникнув щекой к моим волосам, - скорее, не спал бы полночи. Ты имеешь удивительное свойство усыплять.
- Я просто не оставляю выбора, когда лежу сверху.
Его фиолетовые глаза вдруг подергиваются красной пеленой жара. Горячей.
- Я люблю, когда ты сверху.
Мои щеки сами собой краснеют. Я чувствую.
- У нас будет время…
- Еще как будет, - Ксай, загадочно прищурившись, кивает на свой галстук, - снимешь его с меня этой ночью? Я надеваю его ради этого.
Пунцовея еще сильнее Бог знает почему, я хихикаю.
- И не ради спонсоров «Мечты»?
- К черту спонсоров «Мечты», - он почти рычит, хоть и очень тихо, посильнее обвивая меня за талию, - любому человеку нужно вдохновение… я свое нашел и никому не отдам.
Решительный, воодушевленный Ксай – зрелище, заслуживающее предельного внимания. Это почти северное сияние. И я передать не могу, как счастлива подобное видеть.
Наверное, все дело в том, что хоть немного, но жизнь настраивается на нужный лад.
Прежде всего, выздоравливаю я. Точнее сказать, конечно, просто избавляюсь от жара, но мужа это по-настоящему окрыляет. Он сутки упорной работы из трех до презентации провел на нашей постели, каждые три часа меряя мою температуру – в перерывах от сверки детальных расчетов. Мне тогда казалось, он загонит себя, разрываясь между неотложными делами и мной. И я уже послушно меряла температуру сама, не споря.
На вторые сутки Ксай в кабинет все же ушел, предварительно убедившись, что со мной все в порядке. И уже оттуда под ночь вытаскивала его я, когда даже Эммет сложил чертежи и убрался в спальню. Пришлось напомнить Алексайо о нашем договоре и пригрозить санкциями.
На третьи сутки я уже его не трогала, почти смирившись. В полночь Эдварда еще не было рядом, но к половине первого он пришел. И готов был вертеться еще полночи, вспоминая, что сделал и проверил, а что проверить забыл, если бы не мое упрямство. В конце концов я просто заняла на его груди ту же позу, какую мы вместе создали на Санторини – обвив руками, ногами, а дыханием согревая – и угомонила. Моей наградой было то, что до утра Алексайо умиротворенно проспал. А под будильник встали мы оба.
- Я тоже, - обещаю ему в ответ, ухмыльнувшись. И, наконец себе это позволив, почти безбоязненно как следует прижимаюсь к его поясу. Ширинке. А пальцами следую по бедрам. На сантиметр ниже ремня.
Ксай рычит почти в голос, но одергивает себя. Победно скалится.
- Вечером…
- Вечером, - целомудренно целую его губы, отстраняясь. Поправляю узел галстука, - во сколько тебя ждать?
- Встреча планируется до четырех. Возможно, мы с Эмметом пообедаем с ними там же. К семи, надеюсь.
- Не так уж и долго, - стараюсь изобразить веселье, что потихоньку гаснет, погладив его волосы. Смоляные, но отливающие золотом – мое невозможное, которое возможно. И осторожно, с особой лаской, глажу поседевшие волоски у висков. Кажется, с моей неожиданно взявшейся температурой их стало больше.
- Не скучай, белочка, - подбадривает меня Эдвард, опять прижимая к себе, но на сей раз без подтекста. Гладит спину так нежно, как умеет только он, - зато все почти кончилось. Больше так надолго оставлять тебя я не буду.
- Это утешает…
Наверное, оптимизма во мне маловато. Ксай, мотнув головой, крепко целует мою макушку.
Но голос его вмиг становится очень серьезным.
- Белла, мы оставляем вам большую часть охраны. Глеб, который сегодня за главного, тоже здесь. К нему – по любым возникшим вопросам. И, если учесть, что сегодня решающий день для проекта «Мечты»… возможно, вам лучше не ходить на улицу. Для безопасности и нашего спокойствия.
Я оглядываюсь на окно, в котором солнце прямо-таки блещет.
- Для Карли это будет сложно…
Эдвард понимающе потирает мои плечи.
- Я знаю. Но попробуйте… занять ее едой? Она любит готовить, мы уже выяснили это. Как насчет кулинарного марафона?
Я усмехаюсь.
- Продуктов хватит?
- Парни привезут еще. Только скажи.
Он обеспокоен, я вижу. Поднимаю глаза и как день вижу истину, которая и без того должна быть понятна. Эдвард ненавидит оставлять меня и Каролину в принципе. А еще одних, а еще сегодня, а еще увозя Натоса. Ему почти больно.
- Ты приедешь в семь и все будет хорошо, - вздохнув, обещаю ему. Привстаю на цыпочки, целую в щеку, - думай о «Мечте». Это ваш звездный час.
- Звезд у меня этот самолет отобрал достаточно…
- Пусть бы не напрасно, - разравниваю лацканы его пиджака, поправляю воротничок рубашки, глажу галстук, - береги себя… и удачи, любовь моя.
Я получаю трепетный поцелуй в лоб. Потом в скулу. Потом – в щеку. И в конце концов Эдвард доходит до губ, чуть ощутимее нужного сжав их.
- Я всегда с тобой, Бельчонок. Звони мне в случае малейшего происшествия. Пожалуйста.
- Обещаю, - по-скаутски верно заверяю его, не тая улыбки, - до вечера, Эдвард.



Рара лежит на груди мужа, время от времени нежно целуя его кожу. Чувствует себя маленькой девочкой: любимой, согретой и желанной. Ощущает его руки на талии, на спине. Его дыхание – на волосах. И близость – не просто физическую. Поистине душевную.
Он возвращается…
Их упоительный момент близости, пусть и кончившийся довольно быстро, дорогого стоит. Рара давно не испытывала физического удовольствия, еще и помноженного на удовольствие моральное, а потому для нее эта нега особенно сильна. И мир, наконец, кажется светлее.
- Senle mutluyum (я счастлива с тобой), - не тая своих чувств, шепчет Аурания. Прикрывает глаза.
- Я тоже, - Мазаффар, не отнекиваясь, чинно кивает. Но рука его крепче прижимает к себе жену, - ты действительно та же…
- Я говорила, - она по-девчоночьи широко улыбается, зарываясь лицом в его грудь, - я вернулась к тебе. Я твоя.
- Надолго ли…
- Навсегда, Мазаффар. Ты знаешь, - ее голос бархатный, теплый, лучистый. Им можно залечивать раны, исцелять. Его хочется слушать – даже ей самой. И потому, наверное, Мурад добр. Он всегда был добр, но сегодня – особенно. Наверное, сказалась близость их разлуки… или же размолвки, что едва не сломали все.
Рара по-особенному тепло целует его шею.
- Давай забудем обо всем.
- А о чем мы помним?
- И все равно – забудем. О нем…
Она может поклясться, что он изгибает бровь.
- О ком?
- Ты знаешь, о ком. Забудем и никогда больше не вернемся к этой теме. Он того не стоит.
Мурад мрачнеет. Грозовые тучи, затягивающие его глаза, пугают. Аурания встречается с их взглядом и робеет. Но должна закончить. Ей еще есть, что сказать.
- Мазаффар, он в нашей семье третий. Я этого не желаю. Я хочу, чтобы Ясмин видела, какими могут быть отношения между любящими людьми. Чтобы она росла с нами и равнялась на нас. Чтобы никогда ее не коснулась боль нашего расставания.
- Собираешься расстаться?
- Нет. Оставить прошлое в прошлом. Расстаться с ним, - девушка как может нежно поглаживает торс своего избранника. Ногой под одеялом обвивает его ногу. – Кэйафас… далеко. За тридевять земель. Он не нужен нам.
- Он нужен тебе, раз даже сейчас о нем вспоминаешь, - Мурад сжимает зубы. Почти рычит.
- Ради тебя. Чтобы ты забыл.
- Такое не забывают.
- Мазаффар…
- Давишь на жалость? Не пристало тебе, Аура.
- Я не давлю. Я прошу. Я… говорю, - осмелев, она прикусывает губу. Для большой решимости втягивает воздух через нос, одним резким движением садится на постели. И почти сразу же переметывается на талию мужа. Склоняется, прекрасная в своем обнажении, над ним. Заглядывает в черные глаза.
- Мазаффар, я хочу подарить тебе сына. Я хочу подарить тебе много сыновей. Сейчас и потом… всегда. Я хочу тебя, - ведет линию поцелуев по его скулам, спускаясь ниже. Притрагивается к губам, щекочет их, но не вторгается. Пока просит. – У него никогда не будет детей… он уже проклят, уже наказан… ни одного сына, ни одной дочери… разве это не самое страшное? Разве мало?
- Он этим наслаждается, - неумолимо отметает мужчина. Ауру окутывает отчаяньем от его грубости и твердолобости.
- Он безумно страдает. И пусть страдает. Всю жизнь ему страдать. Незачем эти обвинения… давай их снимем.
- Ты опять защищаешь человека НЕ из своей семьи, - рыкнув, Мазаффар двигается под ней. Впивается пальцами под ребра, - я предупреждал, Рара…
- Он будет всегда отправлять нам жизнь? Днем и ночью? – она почти плачет, но не сдается. Не покидает своего места. Горячо бормочет, склоняясь к мужу совсем близко. Целует, гладит его. Задабривает. – Давай уедем, Мазаффар. Далеко. Навсегда. Нас никто не найдет, а мы начнем все заново. Ничего больше не будет нас связывать… ни с Россией, ни с ним.
Муж смотрит на нее, практически не моргая. Долго смотрит. Пристально.
Прищуривается.
- Mənim zanbaq (моя лилия), - глухо, собственнически шепчет, убирая ее волосы с лица, освобождая себе пространство. – Мы уедем, да. Мы очень скоро уедем. Я клянусь.
- И все останется в прошлом… - Рара волнуется, ей почему-то не по себе, а от обнаженности начинает потряхивать, - и никогда, никто… да?..
- Да, - Мазаффар вздыхает, припадая к ее груди. Сажает на себя как следует, гладит локоны. – Да… только да…
А потом переворачивает их. Прижимает жену к простыням и, склонившись к ее уху, замерев у самого входа, разгоряченный, необузданный и такой манящий, шепчет. Искренне и многообещающе:
- Мы оставим его в прошлом, Аурания, как ты и хочешь… этой ночью Кэйафас будет мертв.
Мазаффар почти с преступным удовольствием глядит на то, как глаза девушки распахиваются. Ее передергивает – под ним. Она всхлипывает – под ним. И уже плачет.
Плачет?..
Зажмурившись, Мурад с силой входит в жену. Забирает себе то, что по праву – его.
- Mənim zanbaq…



Каллены уезжают в половину восьмого утра, меняя свои машины на новую «БМВ-X6», что охрана оснащает и специальными датчиками, и особым стеклом. Шутки шутками, но судя по тому, что я видела, открыта настоящая охота… а это очень страшно. Будь моя воля, я бы никогда не отпустила Алексайо одного, но ему лучше не знать. Ему спокойнее не знать. Напоследок я поцеловала его по-особому, со всеми эмоциями, что теплились внутри. И убеждена, что Эдвард понял. Он вернул мне такой же поцелуй.
Но сейчас уже не семь утра. Уже десять.
И я, спускаясь вниз, застаю на полу в зале загорающего на солнышке Когтяузэра, гремящую песню Русалочки из одноименного мультфильма, и Веронику с Каролиной, усевшихся перед экраном. Ника заплетает малышке косы, перевязывая их тонкими, но яркими ленточками, а девочка едва слышно повторяет слова за Ариэль. Это ее любимая часть мультфильма.
На кухне не слышно Рады и Анты. Зато, судя по шелесту наверху, они там. Затеяли стирку.
Кажется, Ника отвоевывает у домоправительниц кухню…
Первым меня замечает Когтяузэр. Он лениво поднимает голову, следя за мной своими серыми глазами, и мурлычет что-то едва слышное, но прекрасно заметное для Карли. Вынуждает ее обернуться.
- Белла!
Радость малышки всегда особенна. И особенным делает тебя, за что люблю ее еще больше.
- Привет, красавица, - я нежно улыбаюсь ей, добродушно кивнув новоиспеченной миссис Каллен, - доброе утро, Вероника.
- Изза, - она мне отвечает, выпуская девочку из плена своих рук. Крепит ленточки в ее косах, не давая работе пропасть даром. – И тебе.
Вероника сегодня выглядит так же хорошо и по-домашнему, как мы все. Солнце искрит ее волосы золотом, глаза отливают изумрудным блеском. Ну а зеленая кофточка вкупе с недлинной юбкой это все дополняет. Весна. Уже почти лето. Ника – это лето.
- Мы будем готовить килокотопиту, Белла! – восторженно заявляет Каролина, выжидающе оглянувшись на Веронику. – Это пирог с тыквой, фетой и шалфеем! Папа говорил, он ему очень нравится. А еще… еще, Ника?
Приходя на выручку своей падчерице (хоть слово это и не применимо к отношениям этих двоих), девушка поднимается с кресла. Подходит к нам, с теплом глядя на то, как Карли обвивает мою талию, заглядывая в глаза. Девочка тоже, подобно солнышку, сегодня радостна и счастлива. Черные ресницы, правильные черты, глубина серо-голубых озер глаз и такая нежная, шелковая кожа. Каролина не просто красивый ребенок, она истинный идеал. Однако глубоко ошибается, если думает, что восхищаться ею и любить ее можно лишь за это. Внутри у моего золота такое же идеальное, прекрасное, чуткое сердце. И оно заслуживает лучшего.
- Нтоматокефтедес, - произносит миссис Каллен, озадачивая нас обеих, - это…
- …Оладушки с помидорами и сыром! – подхватывает Карли, выправляя ситуацию. Почти подскакивает на месте от нетерпения. – Будешь готовить с нами?
Я поднимаю глаза на Веронику. Ответ должна дать мне она. Их отношения с Каролиной укрепляются, доверие растет, что заметно даже слепому, и вдруг сегодняшний день она хотела отвести под готовку наедине? Чтобы еще больше сблизиться с юной гречанкой?
…Но мои опасения оказываются напрасны. Девушка почти сразу ободряюще кивает.
- Конечно, - отзываюсь Карли, еще ждущей моего ответа, - я буду очень рада поучаствовать.
Похоже, совместная готовка теперь – ритуал. Не худший, стоит заметить. Мне есть чему поучиться у Вероники. В конце концов, мы оба замужем за греками.
На кухню мы перебираемся минут через пять. У Каролины теперь свой личный фартук, цветастый и удобный, а также обруч для волос, когда не заплетены в косы. Мне Ника протягивает второй фартук, оставляя себе небольшой, тканевый и невысокий. Уверяет, что почти не пачкается во время готовки.
И… мы начинаем.
Нарезаются помидоры, вскрываются коробочки феты, овощи мелко рубятся в каждую из порций, а на огне уже кипит пшеничная крупа булгур. Ника колдует на кухне, точно зная, что и когда добавлять, а мы с Каролиной наблюдаем за ней и работаем на подхвате. Зрелище стараний бывшей Фироновой завораживает.
В процессе всплывает решение приготовить так же особый влажный пирог из шоколада, орехов и сложного многосоставного крема. Каролина хлопает в ладоши, хвастаясь тем, что уже умеет как следует растирать яйца с сахаром.
…Ближе к обеду приползает на кухню Тяуззи. Выжидающе садится на тумбочку, свободную от наших кулинарных шедевров, даже не мяукает. Просто терпеливо ждет. И Карли уже спешит к нему с кусочком свежеиспеченного пирога, щедро посыпанного фетой.
Греческий кот не отказывается от греческой кухни. Ест. Только краем глаза посматривает на охранников, занявших посты у входной двери. Он их слышит.
…Мы обедаем впятером, с домоправительницами (зовем и Глеба с его ратью, однако он отказывается, на что Ника выносит им еды на улицу). Рада и Анта, спускаясь на запах нашего импровизированного шведского стола, лишь улыбаются. Томатные оладьи нравятся всем, не глядя на их специфичный вкус, а вот пирог с баклажанами явно не для Карли. Она морщится, когда пробует его. Зато торт – куда же без него! – доедает первой. Сладкое для малышки, как и любого нормального ребенка, ее конек.
Что следует за обедом?
Мультики. Настольные игры. Обсуждения каких-то мелочей.
Каролина предлагает прогуляться, однако мы с Вероникой, оба подкованные нашими мужчинами, мягко ее отговариваем. Переключаем внимание. И удается.
До вечера, что обещает вообще не наступить, судя по тому, как медленно идут минуты, мы успеваем сделать многое, если не все, что взбредет в голову.
Но вот на часах уже семь.
Вот уже слышен шелест гравия от подъезжающей машины.
И под дверью шаги.
Заигравшаяся с пушистым любимцем, Карли вскакивает, вглядываясь в дверной проем.
- Папа! Эдди!
…Он входит. Один.
Высокий, мускулистый, очень мрачный. Со стальным взглядом и плотно сомкнутыми губами.
Глеб. Наш главный охранник.
Мы с Никой почти одновременно поднимаемся со своих мест. Напуганно.
- Вы уезжаете, - не бросая слов на ветер, кратко сообщает мужчина. - Мистер Каллен велел не задерживаться в этом доме больше ни секунды.