Я останавливаюсь на крайнем месте в последнем ряду парковки. Рядом – отведенный под газон участок земли и ярко-синий знак «P», ни одной машины. Посетителей в такое время здесь немного, тем более – в рабочий день, так что мой выбор выглядит довольно странным.
И все же, все то расстояние, что имеется между машиной и стеклянными дверями, мне необходимо. Не уверена, что, припаркуйся прямо напротив сияющей зеленой вывески с названием учреждения, смогла бы войти внутрь – смелости мне катастрофически не хватает.
Я достаю ключ-карточку из зажигания, аккуратно кладу в маленький кармашек своей кораллово-розовой сумки. Сегодня это – моя цветовая гамма. Целомудренной длины платье-бато с нежной кружевной отделкой ей соответствует, а его длинные рукава создают ощущение свободы и легкости – побольше легкости тоже бы сейчас не помешало.
Открываю окошко у водительской двери, делаю глубокий вдох теплого летнего воздуха, облокачиваюсь на мягкое сидение. Почему-то бежевая кожа под пальцами кажется холодной. И моя дрожь, едва заметная, постепенно усиливается. Умом я понимаю, что к температурному режиму все это не имеет никакого отношения, но все же накидываю на плечи тонкую кофту, захваченную как раз для таких целей.
Мне просто нужно выйти из машины.
Всего лишь требуется войти в кабинет.
Задать свой вопрос.
Услышать на него ответ.
Принять.
Механический, совершенно несложный алгоритм, выполнимый в течение пятнадцати минут максимум. Но нет никаких сил даже на то, чтобы попросту открыть дверь моей «BMW» и ступить босоножками на плоской подошве на нагревающийся от летнего солнца серый асфальт – он так и рябит у меня перед глазами.
Глубоко, настолько, насколько могу, вздыхаю. Закрываю глаза и мысленно считаю до четырех. Плавно выдыхаю, не оставляя и капли воздуха внутри. И заново.
Дыхательная гимнастика, по уверению психологических статей, какие я листала на пути в Лас-Вегас, к отцу, очень действенное средство. Но пока единственный эффект, к которому она приводит, моя проклюнувшаяся мысль, что лучше бы я снова шла в резиденцию Рональда, чем на прием к репродуктологу. От Свона я хотя бы знаю, чего ожидать.
Вчера вечером, после того, как Дамирка заснул на половине своей любимой сказки, Ксай с виноватым видом сообщил мне о завтрашнем незапланированном брифинге по поводу «Мечты». Он и Натос, как главные конструкторы, обязаны были присутствовать – поднимался вопрос о включении Конкорда в авиапарк крупной компании, приметившей самолет еще на демонстрационном полете в «Жуковском». Мы должны были быть в «Альтравите» в одиннадцать утра – и ровно в это же время установилось время конференции.
Моей главной задачей в ту минуту стала попытка скрыть, насколько на самом деле такой новости я рада и что она – бальзам на сердце, максимально удачный исход событий из всех. Со своими сомнениями и подозрениями я не знала, куда бы деться от Эдварда во время приема и как именно улучить минутку поговорить с доктором наедине. Мне казалось, в отсутствие Ксая я точно смогу сделать все правильно, быстро и четко. И, возможно, во что я вправду искренне верила вчера, сообщить ему хорошие новости сама. Уже сегодня.
Может быть, поэтому мне и удалось сравнительно быстро его успокоить и уверить, что нет ничего страшного в том, что он пропустит один прием – всего лишь плановое звено в начинающемся большом событии, звено мизерное и краткое. Я и сама справлюсь.
А сейчас я в этом не уверена. Мне недостает решимости, и я боюсь отрицательного результата. Ксай прав, невозможно к нему привыкнуть.
Я опускаю водительское зеркальце, поправляю растрепавшиеся волосы, уложить которые отчаялась еще ранним утром. Поправляю пальцами несуществующие разводы туши и зачем-то прохожусь по губам сладким клубничным блеском. Сжимаю руки в замок как можно крепче – чтобы почувствовать кольцо. Который раз вспомнить, зачем я здесь и ради чего.
В конце концов, ничего кошмарного не происходит. Нужно попросту принять сегодняшний вариант развития событий и двигаться дальше, не отступаясь от цели. Уж слишком важна для меня моя цель.
Алексайо вчера принялся извиняться быстрее, чем до меня окончательно дошло, что происходит. Он сетовал на рабочее расписание их спонсоров, не позволяющий перенести прием в «Альтравите» на другое время и рабочие часы доктора. Он просил меня поверить, что не отказывается от идеи пройти последнее обследование и попробовать сделать первую подсадку, просто обстоятельства сложились не лучшим образом и, как назло, сейчас. И ему очень, очень жаль.
Я надеюсь, я смогла убедить мужа, что катастрофы по вине брифинга не случилось. Его результаты анализов в порядке (настолько, насколько этот порядок мы приняли, конечно), а для моего гинекологического осмотра Эдварду быть в «Альтравите» не обязательно. Он займется самолетом и как раз разберет оставшиеся напоследок бизнес-дела до нашего переезда (к слову, нам с Ксаем стоило недюжинных усилий уверить Колокольчика, что не пройдет и двух недель, как уедем из Москвы обратно на Родос, уже навсегда, а возвращение – временное дело).
Дамир посидит с Радой и Антой, а я всего лишь поговорю с врачом и все будет как нужно. Мы… мы начнем действовать. Я назначу дату следующего приема.
…Если он нам еще будет нужен.
Десять часов и сорок девять минут. Приехав заранее, я обеспечила себе лишние мгновенья нервозности – да и только. А теперь пришло время взять себя в руки и сделать то, что требуется. Мне пора. Меня ждут.
Я и отчаянно, и резко распахиваю дверь машины – благо, рядом никто не стоит, иначе оставила бы на его автомобиле царапины. Минуя подножку, спускаюсь прямо на асфальт и вздергиваю голову сразу же, как ощущаю его твердость под ногами. Беру сумочку. Закрываю машину. Ступаю на выделенный для посетителей тротуар, очерченный белой линией. И иду, сжав кожаный ремешок, прямо к дверям. Я уже выучила, где здесь главный вход и в какой именно стороне от него заветный ресепшен.
Я помню слова Ксая после авиасалона, они до сих пор звучат у меня в голове максимально реально – «я – будущий папа Лисёнка». За такой вывод можно перевернуть самые могучие горы. Дрожь, пробирающая тело, чуть спадает – у меня теплеет на сердце. Боже, я ведь так люблю тебя, Аметист. Ну неужели ради тебя я не смогу найти в себе силы не отчаиваться, даже если все совсем не радужно? Неужели что-то на этом свете помешает мне осуществить твою самую заветную мечту? Пусть отчасти она уже и сбылась с появлением Дамирки.
Ухмыльнувшись, я тяну на себя тяжелую стеклянную дверь. Ручка у нее на удивление удобная.
В холле лучшей репродуктологической клиники города приятно пахнет ненавязчивым цветочным букетом освежителей воздуха, хорошей кожей и совсем немного – малиновой отдушкой конфеток в прозрачной вазочке. Девушка со светлыми волосами и добродушной улыбкой поднимается со своего места, встречая меня у регистрационной стойки. На ней бежевая блузка, в ней – откровенный энтузиазм. А за ее спиной, в окружении уже знакомой мне фотоколлекции забавных спящих малышей в шерстяных костюмчиках, заветная надпись: «У вас будет ребенок». Тот кусочек, тот отголосок вдохновения, которого мне не хватает.
- Доброе утро, - и бодро, и слаженно, и улыбчиво начинаю я, - у меня назначен прием на одиннадцать утра, репродуктолог. Изабелла Каллен.
Наверное, этот администратор смотрела бы на Ксая так же, как и ее коллега некоторое время назад. Они похожи по миловидному образу и манере общения, их глаза красивы, а движения и фразы – отточены. Только Эдварда сегодня здесь нет. И потому все обаяние и услужливости девушки – для меня.
- Конечно же, Изабелла. Триста пятнадцатый кабинет, доктор вас уже ждет.
Ей хватает краткого взгляда на экран монитора, чтобы назвать мне все необходимые координаты. А мне краткого взгляда на холл справа, чтобы вспомнить, где именно нужный кабинет находится. Мы были здесь дважды, а я запомнила. Это хороший знак.
Посетителей в этом крыле нет, что очень удобно. Я спокойно, не забывая про правильное дыхание, направляюсь в верную сторону. Десять шагов прямо. Поворот налево. Дверь.
Я стучу и, получив разрешение, опускаю ручку. Дверь светло-каштановая, а кабинет – бежевый. Мне приходит ассоциация с любимым латте макиато, и я еще больше расслабляюсь. Прохожу.
- Здравствуйте, Изабелла. Пожалуйста, присаживайтесь, - Валентина Александровна, мой доктор, приветствует меня первой. Она подстриглась и стала использовать более нейтральные тени для глаз, но это – все, что изменилось. А аура профессионализма и взгляд, способный по моему внешнему виду определять больше, чем говорю, оценивать, что именно недоговариваю, все еще здесь. Ровно как и дружелюбие, от которого унимается еще частичка моей не проходящей дрожи волнения.
«Мама, - спрашивал меня Дамир в ночь нашей первой совместной грозы, - ты не боишься? Совсем?..». И я отвечала ему так, как и должна была отвечать мама. Потому что я – мама. И не пристало мне сейчас чего-то так по-детски бояться.
- Здравствуйте, Валентина Александровна.
Присаживаюсь на кресло возле ее стола – исконное место Ксая – и кладу сумку на свои колени, предусмотрительно отперев блестящий замочек.
- Я рада видеть вас, Изабелла. Эдвард Карлайлович, я полагаю, сегодня прийти не сможет?
- У него неотложная встреча, так что, к сожалению, нет.
- Я понимаю. Значит, сегодня мы сконцентрируемся на Вас. Расскажите мне, как ваши дела?
На столе Валентины – полная история моих текущих осмотров и всех тестов, проведенных ранее – в синей папке, с такой же синей закладкой и шариковой ручкой с эмблемой клиники. Доктор знает нашу с Ксаем ситуацию досконально и ее перфекционизм меня радует. С таким подходом шансы сделать все правильно и решить проблему в разы возрастают. Как и шансы подтвердить заветное предположение.
- Все неплохо… наверное, - крепче держусь за ремешок сумки, будто она может чем-то мне помочь, - но у меня есть пара вопросов.
Валентина понимающе кивает, демонстрируя свое внимание. Ее халат белый, но не отпугивает своей белизной. Волосы аккуратно причесаны, но не упрятаны под густым слоем лака, от запаха которого меня всегда мутило. А на ее правом пальце тоже обручальное кольцо. Почему-то я замечаю его впервые.
Меня никто не торопит, давая достаточное количество времени, чтобы решиться задать свой вопрос. И мне его хватает.
Чуть помедлив, я, неглубоко вздохнув, достаю из сумки картонную коробочку синего цвета, наличие которой проверяла четыре раза, прежде чем уехать из дома. Протягиваю ее женщине.
- Я сделала четыре теста на беременность позавчера вечером.
Она аккуратно открывает бумажную крышечку, выдвигая полоски пластика вперед. Я не успеваю даже толком увидеть их, как вздрагиваю. И бормочу:
- Результаты пополам – два отрицательных и два положительных. Я не знаю… я не могу понять, что это значит.
Валентина благодарна мне за доверие – ее взгляд говорит это прежде, чем она произносит вслух. Разноцветные, разносортные тест-полоски укладывает по одной на белый лист бумаги на своем столе. Внимательно каждую из них оглядывает.
- Хорошо, что вы их сделали. Теперь у нас есть подозрение, которое нужно подтвердить. В какой последовательности вы их использовали?
Придвигаюсь на краешек кресла, чтобы указать ей на то, о чем буду говорить.
- Друг за другом. Первый, который зеленый, был положительным, а второй, синий – нет. И третий – снова да. Он голубой. А тот, который розовый – нет.
Женщина следит за каждым из моих движений, меняя тесты местами. В ее глазах ничего лишнего, точно как и в ровной позе. Я не могу разгадать, хорошо ли хоть на грамм то, что какие-то из несчастных тест-полосок дали мне надежду. Ложную?..
- Они все разных марок, насколько я вижу? Правильно, что вы использовали такую схему.
- Тут все, что были в ближайшей аптеке. Это случилось в Греции, на Родосе, если место имеет значение.
- Думаю, место здесь ни при чем, Изабелла. Как ваш цикл?
Я размышляла об этом две ночи подряд, засиживаясь с маленьким карманным календариком, пока Эдвард спал. Уж на какой вопрос, а на этот ответ у меня готов давно и, надеюсь, окончательно-точный.
Женщина обращается к своим записям и моей карте в синей папке. Смотрит на тесты, смотрит на цифры, смотрит на пометки. Сверяется с теми датами, что называю, и без труда высчитывает ту задержку, что высчитала в день своего двадцатилетия и я сама.
- Девять дней.
Я нервно приглаживаю волосы, ощутив неприятный трепет от звучания этой цифры в комнате. Как же теперь понимаю Ксая, что за ночь до первого нашего приема едва ли на стенку не лез – напрасные надежды пугали его больше, чем перспектива остаться без детей в принципе.
- Понимаете… такое уже было… однажды. Там было восемь дней, правда, примерно в мае… но потом… потом пошли месячные. Ночью, резко и болезненно.
Доктор делает маленькую отметку в моей папке, а затем поднимает голову от записей. Ждет, все так же терпеливо, когда я решусь на нее посмотреть. Выглядит доверительно.
- Мне просто нужно знать точно... – тихо признаюсь я.
Она успокаивает меня своей собранностью. Никаких лишних эмоций и никаких уверений. Одна фраза:
- Мы с вами узнаем.
Ну что же… хорошо бы. Меня еще только не подбрасывает на этом кресле. Сдерживаюсь, но нервный озноб достигает своего апогея. Кофта слишком тонкая. А за окном – август.
- Скажите мне, что заставило вас сделать тесты? Были какие-то сторонние симптомы? Тошнота, сонливость, головокружение, чувство голода?
- Меня не тошнило ни разу, но сонливость и чувство голода – да. И я быстро устаю от того, что раньше усталости не вызывало…
Женщина понятливо кивает. Очередная пометка не заставляет себя долго ждать. У нее каллиграфический почерк, ей богу, только мне все равно не разглядеть.
- Хорошо, Изабелла. Тесты обычно дают хорошую гарантию результата даже на ранних сроках, но всегда бывают исключения и их нужно учитывать. Мы с вами сделаем анализы, проведем осмотр и вагинальное УЗИ – и уже тогда сомнений не будет.
На своих коленях я сжимаю ладони в замок так, что белеют пальцы. Но не молчу.
- Спасибо, Валентина Александровна.
С моим эмоциональным состоянием в последние дни очень радует, что в «Альтравите» все делается оперативно. Анализы, требуемые для подтверждения или опровержения предполагаемого диагноза, мне проводят в течение двадцати минут. Самая полная стандартная схема.
- Результаты скоро будут, - сообщает репродуктолог, когда молоденькая лаборантка протягивает мне вату, дабы остановить кровь, - при наступлении беременности в крови женщины уже на шестые сутки определяется хорионической гонадотропин, это гормон. Если у вас он есть, это неплохой ориентир.
Она надевает стерильные перчатки, а я, раздевшись, устраиваюсь на гинекологическом кресле. Потолок в комнате белый, очерченный сероватыми участками пространства у плинтусов. Я задумчиво смотрю на их ровную поверхность с тонкой линией посередине.
- Этот гормон, он может появляться и вне беременности?
- Может, Изабелла. Но не в норме.
Валентина проводит привычный осмотр, не комментируя свои действия. Я стараюсь отвлечься. Еще два месяца назад от одной мысли о гинекологическом кресле меня трясло так же, как сегодня – от ожидания известий о беременности. И, хоть страх ушел, память о не самых приятных ощущениях осталась – но уж их я точно переживу.
- Все хорошо, - подбадривает женщина.
Она настраивает небольшой монитор слева от меня, включая его. Надевает новую пару перчаток, активирует датчик, подготавливает его к работе. Эта процедура предстоит мне второй раз в жизни – только вот ответственность на ней ныне куда большая, чем была прежде.
Мне не суждено понять ничего, что происходит на черно-белом экране монитора. Валентина сморит с сугубо профессиональным видом, ничто мне ее не выдает, что, может быть, и к лучшему. Дважды она возвращается к одной и той же области, похоже, проверяя свои догадки. Нажимает на кнопку печати. А потом освобождает меня, разрешив одеться.
Я никак не могу справиться с хрупкой молнией-застежкой на своем платье, меня не слушаются пальцы, с которыми я, спрятавшись за зеленой ширмой, мучительно борюсь. Вроде бы уже все, что можно было предпринять, сделано и закончено. Я надену босоножки, застегну эту молнию и выйду к доктору, а она объяснит мне итог нашей сегодняшней встречи. И это, на самом деле – выйти из-за ширмы – еще сложнее, чем было открыть дверь машины на парковке.
Я зажмуриваюсь, потерев переносицу пальцами. Мое золотое кольцо такое же холодное, как и кожа. Я не уверена, что в ближайшее время мне обеспечен нормальный ее цвет.
Открывается дверь, я слышу – лаборантка приносит анализы. Дальше тянуть мне просто не имеет смысла.
Я стараюсь вернуться к Валентине в собранном виде, со сконцентрированным выражением лица и спокойным взглядом. Я не хочу дрожать, не хочу спешить, не хочу задыхаться. Я просто хочу, теперь уже невыносимо сильно, чтобы она сказала. Хоть что-нибудь.
Только мне все равно страшно. Почти так же, как во время первой грозы без Эдварда. По ту сторону ширмы развезлась пропасть.
Уже привыкшая к моему промедлению доктор, методично просматривая бумаги, ожидает. И краешком губ улыбается мне, когда все-таки возвращаюсь на кресло.
- Ну что же, Изабелла, давайте посмотрим на ваши результаты.
Передо мной две белые бумажки – оказывается, белый цвет я все еще не могу терпеть.
- В вашей крови определен хорионической гонадотропин, - женщина указывает мне на первую из бумаг, являющуюся бланком анализов, - а так же повышено содержание прогестерона. Это специфический женский гормон.
Я хмыкаю – на большее просто не хватает.
- А УЗИ – один из самых надежных методов для диагностики ранней беременности – дало нам четкую картину состояния вашей матки, - теперь мое внимание акцентируется на второй бумаге, черно-белом снимке с монитора, где обведена область с маленьким, неприметным кружком внутри.
- Это – плодное яйцо. Я поздравляю вас, Изабелла. Вы беременны.
…Самый яркий звездопад в моей жизни. Вот он. Вот сейчас.
Что. Что? Что?..
Я поднимаю глаза на Валентину и смотрю на нее практически не моргая – секунда, две, три… десять. Я выдыхаю и маленькая соленая капелька – в ней и отражается этот звездопад – падает вниз. Она касается щеки, а я закусываю губу, сама себе качнув головой. Отрицая саму возможность того, чтобы в это не поверить.
Мне становится спокойно и хорошо. Будто я всегда в глубине души знала, что будет сказано именно это, что простая данность и мой приход, и анализы, и исследования – всего лишь часть на пути к истине. И как я только могла сомневаться, это же само собой разумеется. Это должно было быть так – и никак иначе.
Теперь нет ни дрожи, ни страха, ни мыслей. Нет ничего, кроме звезд. Они окружают меня плотным, теплым, мягким облаком. Наполняют меня счастьем. Теперь я знаю, какое оно, человеческое счастье. В величайшей ипостаси.
- Спасибо, Валентина Александровна.
Я говорю ей это и широко, ошеломленно-радостно улыбаюсь.
С глянцевой черно-белой фотографии на меня смотрим обведенный синей ручкой кружок.
Ну здравствуй, маленький Лисенок.
Ты даже представить не можешь, как я уже тебя люблю.
Добро пожаловать домой.



О том, что «Старбакс» располагается недалеко от «Альтравиты», я знаю – именно здесь мы с Эдвардом завтракали перед первым совместным приемом. Но все равно изумляюсь, увидев знакомую вывеску – мне кажется, я еще долго буду изумляться самым обыденным вещам. Розмари говорила, так бывает, когда случается нечто настолько невероятное, что уже даже малейшие ежедневные события выглядят уникально.
Я подхожу к дружелюбному пареньку на одной из касс, прямо возле витрины с установленным разнообразием десертов. Думаю, какой размер кофе сейчас мне подойдет больше… а потом вспоминаю, несколько безумно улыбнувшись, что кофе мне теперь нельзя. У немного смутившегося парня прошу большой зеленый чай, насилу сдержав усмешку. Если счастье подвластно измерениям, мое сейчас – в высшей своей отметке. Я растеряна, потому что не знаю, что с таким количеством этого чувства делать. И как хоть на грамм его выразить, дабы не разорвало изнутри.
Я сажусь на улице, под зеленым зонтиком, за самый дальний столик. Соседей у меня нет, гул посетителей кофейни где-то в стороне, а аромат зеленого чая как никогда притягивает.
Я не в состоянии связно думать. Чудится, я уже вообще не в состоянии что-либо делать в ближайшее время – моя эйфория концентрированнее эспрессо и жжется сильнее, чем имбирный чай.
Откинувшись на спинку железного стула, я подрагивающими пальцами левой руки прикасаюсь к поясу своего платья. Ткань приятная, чуть прохладная, но снизу ее греет кожа. А меня греет осознание, что еще под этой кожей есть. Кто.
Я кладу рядом с левой и правую руку. Как следует ощущаю теперь всю полноту картины, каждое кружево, каждую клеточку. Я то ли смеюсь, то ли уже плачу, я не знаю… но ровно дышать не могу точно. Это какие-то запредельные эмоции, ощущения, испытать которые означает постичь особый смысл, стать на магическую стезю, коснуться потаенного запретного плода.
Если волшебство существует, если есть нечто магически-потустороннее в этом мире, вот оно. Беременность. Мне даже слово это странно произносить – каждая фибра души дрожит, холодеют кончики пальцев.
Беременна. Беременна. Беременна.
У нас с Ксаем будет ребенок.
Боже мой.
Зеленый чай божественен. Я делаю глоток, чтобы хоть как-то справиться с эмоциями, какие уже выплескиваются за любые границы, после которых ни одни другие так сильны не будут. Это чувство, что испытываю, в один ряд стало с двумя другими – когда Ксай впервые сказал мне, что любит; когда Дамир, прошептав, что я его мама, повторил тоже самое.
Валентина, дав мне немного прийти в себя и хоть на каплю, но осознать текущее положение вещей, сказала еще несколько важных фраз. Прежде всего – что все хорошо и идет как следует, хоть наблюдение, конечно, в дальнейшем потребуется. Затем – что в следующий прием подробно объяснит мне все, что требуется знать, даст рекомендации, обрисует риски, каких стоит избегать, поделится опытом. Ну и наконец, мой срок. Лисенку примерно четыре недели – плюс-минус пару дней.
Валентина не могла точно сказать дату зачатия, вряд ли хоть кто-нибудь мог настолько явно высчитать это, но мне было не нужно. При всех «выдающихся» математических способностях, я без труда определила день сама – когда после суда и гордого «Дамир Эдвардович Каллен», мы с Ксаем сбросили пыл на пустынной трассе. Его первый раз в машине. Мой первый секс, в котором настолько нуждалась. И была совершенно, абсолютно, неизмеримо счастлива.
Не собираюсь искать в этом ни благословение, ни услышанные молитвы, ни какое-либо поощрение за хорошую карму. Мы усыновили маленького мальчика и это прежде всего благо, наивысшая ценность для нас самих. Он – сокровище, он – наш сыночек, в нем – все добро, красота и невинность этого мира, который заново для нас открыл.
Но как же, черт подери, это… правильно, что именно в тот день мы не смогли воздержаться.
Я прикрываю глаза, расслабляясь. Я пью чай, слушаю ветер и не убираю руки со своего живота. Я просто не в состоянии пока. Я не могу насладиться.
Где-то невдалеке звонят колокола – этот звук пронизывает всю мою душу, потому слышу его даже за гулом толпы за столиками и движением на автостоянке. Полдень.
У меня звонит телефон – его вибрация, так и не снятая с самой клиники, ощутима кожей.
Я панически боюсь, что это Эдвард. Мне пока нечего ему ответить внятно, я скорее напугаю и введу в ступор своим собственным ошеломлением. Да и как сказать ему вообще, еще и при Дамирке…
Но это Ника.
- Да?..
- Белла, привет, - голос у девушки такой умиротворенно-радушный, что мне хочется улыбнуться, - послушай, мы собирались сегодня с Эмметом и Каролин в кино, на «Миньонов», но у него до сих брифинг, а у нас – лишний билет. Может быть, мы позовем Дамира? Потом поедим пиццу, и я привезу его обратно.
Я начинаю поражаться тому, как идеально в этом дне все складывается.



Эдвард возвращается домой к шести часам вечера. С ногами забравшись на плетеное кресло на веранде, я терпеливо жду его, медленно попивая гранатовый сок. С сегодняшнего дня все вкусы для меня окрашиваются в новые цвета восприятия, а значит, я заново открываю для себя знакомые вещи. И это потрясающее ощущение.
Но ему все равно не сравниться с той детской, неизмеримой радостью, когда со стороны лесного массива на серой дороге вижу знакомую черную «Ауди A8». Алексайо себе не изменяет – у него особая связь с этой машиной и, по его уверениям, водить ее – одно удовольствие. Понимаю его, потому что тоже самое испытываю по отношению к своей. Бывает, что машина идеально подходит.
Он останавливается на подъездной дорожке и я, отставляя пустой стакан прямо на дерево веранды, поднимаюсь с кресла.
Лето, радушно одаривающее яркими красками, ласкающее теплым ветерком и безоблачным голубым небом – не уверена, что когда-то оно было настолько голубым, насколько сегодня – окутывает меня. И мое так и не снятое, специально оставленное для Ксая, легкое целомудренное платье. Я уже знаю, что ему тоже нравятся кружева.
Эдвард выходит из машины, не заботясь о том, чтобы достать ноутбук или свои документы, для которых предназначена красивая кожаная папка – точь-в-точь в цвет машины, будто шла в комплекте.
Мужчина радостно мне улыбается, отчего на его левой щеке очерчивается очаровательная ямочка. И меня уже не остановить.
- С возвращением!
Алексайо ловит меня безо всяких расчетов, просто и легко, сразу прижимая к себе. Ткань его светлой рубашки тонкая и жесткая, а вот костюма – приятная на ощупь. Он сидит на нем настолько хорошо, насколько только на Эдварде может сидеть одежда, и выглядит просто потрясающе. Теплый, уверенный, стильный, мужественный и великолепно пахнущий своим новым парфюмом, тайну которого не раскрывает уже второй месяц, Ксай нечто невероятное со мной творит. Я его не отпущу.
- Здравствуй, Бельчонок, - по-доброму посмеиваясь моим захватническим объятьям, Эдвард запускает пальцы в мои волосы. Наклоняется и целует их, вдохнув запах – наш маленький ритуал.
- Ты восхитительно выглядишь. Я завидую твоим деловым партнерам.
Ксай кривовато, хитро ухмыляется, заглянув мне в глаза. В его собственных – дюжина оттенков фиолетового и загадочно-счастливый блеск.
- А я завидую сам себе, - нежно поглаживает мою спину, задержавшись на кружевном участке, - откуда это платье, красота моя? Я его раньше не видел.
- Оно новое, - так же хитро глянув, заговорщицки сообщаю. И смеюсь, снова повиснув у него на шее.
Я долго думала, как именно буду вести себя этим вечером и что будет правильнее. У меня было время отточить какую-никакую сдержанность и направить свое воодушевление, свое счастье по разным руслам, дать ему какой-то логичный выход. И уже потом сказать главное так, как Эдвард того заслуживает. Он ждал этой новости всю свою жизнь. Я очень хочу, чтобы момент был особенным и упоительным. Пока все получается как надо – мой лишний повод собой гордиться.
Я глажу Ксая по гладковыбритой щеке, не в состоянии удержаться. Он реагирует на касание тем жестом, что греет сердце с самого первого своего появления – наклоняется к моей ладони.
- Как прошла пресс-конференция?
Аметисты выглядят умиротворенными, как и собственно, настроение мистера Каллена.
- «Мечта» в скором времени войдет в парк «Аэрофлота».
- «Аэрофлота»? Это та большая русская компания?..
- Ведущий авиаперевозчик в России, - кратко кивает мой муж, - Эммет все-таки своего добился.
Не глядя на то, что мои мысли заняты другим и все впечатления сейчас притупились из-за наличия куда более главного и серьезного из них, не могу удержать ошеломленной улыбки.
- Так это же потрясающе, Эдвард! Я поздравляю вас! Только так и должно было быть.
- Спасибо, солнце. Просто если Натос чего-то захочет, он этого любым путем добьется – а он этим итогом бредил. По сути, было несколько брифингов и одни закрытые переговоры, так что у него было время убедить их всех. Конкорд слишком серьезное судно для более мелких компаний, так что все логично. Ну да бог с ними, с этими самолетами, - его лицо становится сосредоточенным, а голос – чуть ниже, - как дела у доктора?
Честно соблюдавший все условия, включая диету, прием лекарств и правильный образ жизни в целом, Алексайо смотрит на меня испытующим, но мягким взглядом. Он осторожно убирает пару моих прядей за ухо, касается кожи лба. И старается понять результат встречи еще до того, как о нем говорю.
Я глубоко вздыхаю, в сорвавшемся довольном смехе утаивая огромную радость. Мое счастье, надеюсь, прикрывает вуаль восторженного удовлетворения.
- Все прекрасно, Ксай. Я полностью здорова.
Еще пару секунд аметистовые глаза меня не отпускают – что-то ищут? Но потом Эдвард крайне ласково и тепло приникает своим лбом к моему. Он прикрывает глаза и его черные ресницы, такие красивые, чуть подрагивают. Я кладу ладонь на его затылок, массируя кожу. Мои пальцы тоже дрожат.
- У нас с тобой все получится, - горячо обещаю ему я. Вот тут уже едва-едва сдерживаюсь, потому что заветная фраза так и рвется наружу. В последний момент себя окорачиваю.
- Да.
Так кратко, но так убежденно. От радости мне хочется кричать. Может, в этом все дело? Высшее благо нам было дано после того, как Ксай поверил в лучший для себя исход? В то, что его достоин, что сможет?.. Это так и останется тайной, но, по-моему, предположение вполне здравое.
- όπου και να βγει θα σ' αγαπώ
έγινε η ζωή μου πια δική σου (*что бы ни случилось, тебя буду любить
стала моя жизнь уже твоей)
Мне не нужен сегодня перевод. Наверное, впервые. Потому что именно эти стихи в день рождения Эдварда читала ему я сама.
- Это взаимно, Ксай. В тебе вся моя жизнь и я надеюсь, ты это знаешь.
Он выглядит тронутым, в глазах появляется тоненькая пелена. Эдвард влюбленно, светло мне улыбается, поцеловав в щеку. Он знает.
Выдохнув, отпускаю его, убрав руку. Ерошу напоследок темные волосы.
- Дамирка сегодня в кино с Никой и Карли, так что мы ужинаем вдвоем, папочка. Рада, к слову, приготовила мусаку…
Мой оптимистичный тон с нотками смешинок вызывает в Эдварде отклик быстрее, чем когда-либо. Он сегодня часто смеется, что выглядит еще одним чудом.
- С чего бы это Рада решила приготовить мое самое любимое блюдо?
- Наверное, чтобы тебя порадовать, - загадочно бормочу, делая вид, что строю теории, и отстраняясь от мужа. – Ты заслужил.
Он складывает руки на груди, опираясь спиной о водительскую дверь машины.
- Спасибо тебе, Бельчонок. Ты заставляешь меня думать, что у нас сегодня особенный повод для такого ужина.
Делаю вид, что никакой интриги нет. Похоже, мой спектакль начинает хромать и это не лучший исход – не хочу, чтобы Эдвард подозревал лишнего. У него слишком живое воображение.
- Каждая твоя победа – наш повод, - кратко и, надеюсь, логично выхожу из опасной зоны, - я накрою на стол, Ксай. Жду тебя в столовой.
Его бровь немного изгибается, но в целом, мне кажется, Эдвард верит. Или просто не может понять, что именно не так.
- Белла.
Я оборачиваюсь, останавливаясь у первой ступеньки крыльца.
Взгляд у Эдварда откровенно сияет. В нем нет подозрений теперь, нет теорий – только неприкрытое любование. Концентрированное.
- Не могу насмотреться на тебя сегодня. Ты светишься.
Пожимаю плечами и шлю ему воздушный поцелуй.
- Потому что я тебя люблю.
Ужин проходит в спокойной домашней атмосфере, доставляющей Эдварду удовольствие, что является главной его целью. Я хочу, чтобы Ксай забыл обо всем, что его тревожит, чтобы успокоился, расслабился, разговорился, в конце концов… чтобы был дома. И телом, и мыслями.
К мусаке у Рады припасен греческий салат, подобрать для которого правильную брынзу для нее целая головная боль, потому что настоящий греческий сыр еще нужно поискать. Зато всегда, когда ей удается все сделать как задумано – как сегодня – женщина бескрайне довольна. Анта посмеивается, что для Дамира целое представление – готовить вместе с ними – из-за перфекционизма Рады и ее огромной вовлеченности в процесс.
Только Ксай доволен всегда и благодарит так же искренне и неизменно за любое блюдо, вне зависимости, вышло оно идеальным или нет. За это – знаю по себе – радовать его хочется особенно сильно.
Я уже говорила с нашими домоправительницами, но хочу поговорить еще раз – отчетливо это понимаю, когда мы вот так вместе ужинаем и по лицу Эдварда я вижу, как ему нравится. Они заботились о нем долгое время до моего приезда, став куда больше, чем простыми помощницами. Они любят Эдварда, любят Дамира, любят, пусть и не сразу приняв, меня. Я слишком им благодарна, чтобы замолчать такое. Я хочу сказать им спасибо за то, что делали и делают для моей семьи. Мне теперь хочется всем говорить «спасибо» как можно чаще. Эмоции сегодня – мое все.
Эдвард занимает время ужина кратким рассказом о прошедшей встрече со спонсорами и представителями «Аэрофлота» (и принимает поздравления женщин с продвижением «Мечты» на высший уровень, смутившись этих поздравлений), а также говорит о том, что греческий риелтор подтвердил наш запрос на дом, он официально принадлежит нам теперь и можно начинать ремонтные работы. Эдвард предлагает Анте и Раде ехать с нами – на соседнем участке есть небольшой домик в четыре комнаты, предназначенный для них, и они могут приглашать детей погостить там в любое время. Женщины обещают подумать, тронутые щедрым предложением Ксая. А я уже и не знаю, может ли он по-другому.
В середине ужина Рада отлучается на кухню. А минут двадцать спустя, выходит из-за стола Анта.
У нас с домоправительницами женский уговор, тайный от хозяина сего дома, и надо им отдать должное, они действуют потрясающе скрытно. И дают мне отмашку о том, что все готово, когда помогаю им уносить тарелки со стола.
Приникнув к косяку двери нашей спальни, наблюдаю за тем, как Эдвард меняет рубашку на светло-серую майку из хлопка, идеально сочетающуюся с ультрамариновыми домашними брюками.
- Подсматриваешь?
Прячу хитрую улыбку.
- Любуюсь.
Я подхожу к Ксаю, протянув ему руку, и он пожимает мою ладонь.
- Пойдем-ка, Уникальный.
Заинтригованный, но не задающий лишних вопросов, Эдвард послушно следует за мной по коридору, лестнице и холлу первого этажа. Хмыкает, когда выходим на улицу, мягче обвив мою руку. Я люблю смотреть на закаты, муж это знает, но и сам он любит. Так что я угадала с местом.
- Белл, - радостно, как ребенок, протягивает Ксай, когда поворачиваем от главного сада к резной деревянной беседке. С лучшим видом на постепенно спускающееся к горизонту солнце, она прячется среди красивой, нежно пахнущей зелени.
На небольшом столике стоят две бело-синие гжелевые чашки, выложенная на такую же гжелевую тарелку шарлотка, еще горячая, и чайник с достаточным количеством хорошего зеленого чая.
Поворачиваюсь к Эдварду, приникая к его груди. На сей раз улыбки не прячу.
- Не откажешься от маленького чаепития?
На диванчик из натурального ротанга мы садимся вдвоем, достаточно близко. Мягкость диванных подушек коньячного цвета как никогда мне приятна. Алексайо успокаивается от атмосферы и моих стараний, а я, наоборот, начинаю нервничать. Потому что к заветному моменту все ближе.
- Ты сегодня превосходишь саму себя, моя девочка, - замечает Эдвард, когда кладу ему на тарелку кусочек шарлотки. Пробует чай и довольно жмурится заходящему солнышку.
- Ты… ты создал для нас абсолютно новую жизнь, Ксай. С Грецией, с домом, с окончанием эпопеи «Мечты»… Дамир и я, нам просто… нам не хватает никаких слов, дабы выразить свою благодарность.
Мужчина поджимает губы, повернувшись ко мне всем корпусом. Это выражение лица мне знакомо.
- Я знаю, что ты не ждешь никаких благодарностей, - говорю его же слова за него самого, качнув головой, - но ты должен понимать, что нам хочется тебя благодарить. Мне хочется. Я надеюсь, ты знаешь, почему… это чувство, которое нельзя… просто так отвадить. Эдвард, ты замечательный человек, и я знаю, что твоя щедрость и доброта безграничны, но я так хочу… я так хочу тебя радовать… каждый день. Всю жизнь.
У меня немного дрожит голос, но совладать с этим не могу. Я пожимаю ладонь мужа, поднимая повыше, и горячо целую его пальцы. Все внутри рвется на части, требуя, крича выразить все то, что утаиваю с самого утра. Обрадовать. Осчастливить. Так, чтобы дальше – уже некуда. Сложнее всего сдержаться в последние минуты.
Мой любимый фиолетовый взгляд теплеет. Благодушное, вдохновленное выражение в его чертах проникнуто обожанием. Истинное значение этого слова я постигла с Эдвардом – когда впервые так на меня посмотрел.
- Тебе это делать проще всего, Бельчонок, - признает Ксай, - каждый день, когда я тебя вижу, я счастлив. Уже тем, что ты есть, ты меня радуешь. И Дамирка… поверь, это лучше сотни тысяч благодарностей и поступков. Рядом с вами я дома.
Мне больше нечего сказать из-за комка в горле. Привстаю на своем месте и крепко мужчину целую – порой лучше самовыражения и не придумаешь.
Эдвард довольно улыбается, пригладив мои волосы.
- Ты попробуешь шарлотку?
- Еще как. Проследи, чтобы я не съел всю, пожалуйста.
Около пятнадцати минут, сидя рядом, мы просто пьем чай. Небо окрашивается розовым, облака медленно плывут навстречу очертившемуся кругу солнца. А ветерок разносит аромат чая, теста и яблок все дальше и дальше – перемешивает с зеленью, с цветами, с летом. И возвращает нам.
- Ты сегодня в подходящей цветовой гамме, - тихонько, не нарушая умиротворения, замечает Ксай. Его рука на моей талии, подчеркивая свое любование платьем и его цветом, прижав к себе, а я, и не думая никуда отстраняться пока, полулежу на его груди. Неожиданно удобная и доверительная поза.
- Как знала, что нужно его надеть.
- Это не впервые – ты часто знаешь больше, чем хочешь признавать.
Он говорит это со смехом, не более. Но я, глотнув еще чая, невольно перевожу глаза на небольшую фиолетовую коробочку, спрятанную за плетеным креслом. Уже почти закат.
Думаю, пора.
В груди иступленно бьется сердце, но я его унимаю. Нарочито медленно, глубоко вздохнув, ставлю чашку на столик.
Эдвард дает мне встать, задумчиво глядя на темнеющий горизонт. Он удобно расположился на диванчике, приникнув к спинке и подлокотнику. Его одежда, его вид – мой дом и мой уют, в ярчайшей ипостаси. Мы будто в своем собственном мире в этой беседке. Тишина и негромкий природный шум, запахи, цвета… этот мир прекрасен. И станет еще прекраснее через пару минут.
Я отодвигаю пару тарелок на край стола и достаю из укрытия коробочку. Ей как раз хватает места.
Я подхожу к Эдварду, мягко забирая из его руки чашку. Заинтересованный, он не сопротивляется.
- Ксай.
Мужчина поднимает голову, как я и прошу, погладив его челюсть. Ровно садится, позволив мне стать промежду его коленей, и приятно поглаживает талию.
В его внимательные, добрые глаза я смотрю не меньше пяти секунд. Пытаюсь представить, хоть воображения явно и не хватит, что моя новость… может в них сотворить. Фейерверк? Победные залпы? Водоворот?..
- Что такое, Бельчонок? – подбадривая меня, его пальцы поднимаются выше, на спину. Расслабляют мышцы, действительно помогая. Я готова.
- У тебя будет ребенок, Ксай.
Черты Эдварда смягчаются, заполняясь любовью. Его губы трогает теплая улыбка, разглаживается пара морщинок на лбу и проявляется несколько у глаз – от их мечтательного выражения.
Я закусываю губу, потому что не могу понять, что это такое. Ожидания… бог с ними, но неужели он… он что, догадался? Из меня ужасная актриса, но чтобы настолько?.. Или он звонил Валентине?.. Или видел коробку?..
Я теряюсь в догадках, но не могу выбрать ни одной – все подходят и все явны. Я не разочарована, не думаю, я не жду от него каких-то фееричных реакций и эмоций, но мне казалось… видимо, просто казалось.
- Белла, - Эдвард тоже вздыхает, мягко подтянув меня ближе к себе. Моя талия теперь ровно напротив его лица, как и было задумано. Я чувствую теплоту дыхания, но самой не очень-то тепло. – Я знаю. Я это знаю.
- Откуда?..
Ксай пожимает плечами, и улыбка его становится добрее.
- Ты заставила меня поверить в это собственной верой, солнце. Столько раз ты показывала, что ничего невозможного нет, и я теперь это понимаю. У нас с тобой будет ребенок, ты права. Путем ИКСИ или еще какого способа, но будет. Мы сделаем подсадку, доктор поможет и однажды… да, однажды, все получится.
Его объяснение, эмоциональное и рациональное одновременно, искреннее и проникнутое идеей, я встречаю… с облегчением. Я слушаю и только к концу понимаю, в чем дело. О чем Ксай говорит.
И тут уже все становится просто. Ни волнения, ни сомнений, ни осторожных неумелых попыток.
Уже, любовь моя.
Ладони Эдварда я подвигаю с талии на свой живот, прямо по кружевному узору, поверх его главных элементов.
- У тебя будет ребенок, Ксай, - терпеливо, твердо и негромко повторяю я. Накрываю его теплые пальцы своими.
Мужчина, не совсем понимающий, о чем я говорю, хмурится. Он смотрит на свои ладони озадаченно, проигрывая в голове сотню вариантов объяснения моих слов. Все, кроме того, что на поверхности и единственно верный.
- Эдвард.
Я зову, и он откликается. Немедленно, но с неровным коротким вдохом. Вот теперь в аметистах ничего мне прежде знакомого. Колючее недоверие, болезненное сомнение и толика испуга. Он боится поверить. И хоть как-то отреагировать.
Ну конечно же, милый, ну конечно… ты столько времени слышал иное, ты не хочешь боли, ты не хочешь разочарований… ты скорее уверуешь, что я шучу или измываюсь, чем говорю правду. Тебе проще. Всем проще. Страх – он живучий, он ясный, он цепкий. Ты заносишь ногу для шага вперед, но пока не ступаешь на нее. Ты ждешь моих слов. Более ясных.
И правильно. Один на один я тебя с этим не оставлю, я здесь. Мы оба здесь.
Я наклоняюсь к нему, терпко, глубоко поцеловав в губы. Отстраняюсь и смотрю прямо в глаза, не моргая, не отводя взгляда. Я ждала этого момента так же долго, как и Ксай.
- Я беременна, Эдвард. Ты будешь папой.
Ладони мужчины на моем животе вздрагивают. Он весь вздрагивает – и даже взгляд. Делает отчаянный тихий глоток воздуха, словно задыхаясь, но тут же выдыхает его. Плотно сжимает губы.
Это не водоворот, не фейерверк и не победные залпы. Это неудержимое, невыразимое, необъяснимое стихийное бедствие, погребающее под собой все, что было в прошлом, все, что прежде звучало, все, во что прежде не верилось. Мощной лавиной, неукротимым цунами, адским землетрясением мои слова вторгаются в установившийся, знакомый ему мир Эдварда и крошат его на части, не жалея ничего. Бьют, и бьют больно. Режут, и режут по живому. Возрождают, и возрождают фундаментально. На месте руин выстраивают нечто новое и прекрасное, создают другую Вселенную. Параллельную.
Ничего в Эдварде внешне не меняется, но его глаза пускают меня понаблюдать за тем, как внутри он… перерождается? Мне неведомо более подходящее слово. Потому что все неверие, все попытки сбросить это на счет шутки или ложных надежд терпят крах. Эдвард касается моего живота и не может противостоять нагнетенному порыву убежденности. Просто не в силах мне не поверить – пусть и не до конца, но хотя бы отчасти.
Я нагибаюсь к нему, тяжело, но облегченно выдохнув. Я сама сейчас заплачу от переизбытка эмоций, сгрудившихся вокруг. Я обвиваю его за плечи, оставляя одну руку на его ладонях и крепче их прижимая к себе, касаюсь губами щеки, приникаю к виску. И я ему шепчу, стараясь не сбиться, горячо и ясно:
- Это все правда. Правда, Ксай. Правда. Я тебе покажу.
Осторожно отстраняюсь, терпеливо дождавшись, пока решит убрать руки с моей талии. И разрешит их убрать мне.
Я забираю со столика фиолетовую коробку и присаживаюсь рядом с мужем, протягивая ему, все еще иступленно молчащему, свое главное доказательство.
Эдвард прочищает горло, пару раз моргнув, прежде чем тронуть крышку. Он и мрачный, и потерянный, и ошеломленный, и одухотворенный, и живой… и я не могу понять, чего больше. Кожа его пальцев бледная, но лицо краснеет – виски серебрятся мелкими кристалликами пота. Оттенок радужки не похож ни на один цвет, который был бы мне известен. Он совсем другой. И мне немного страшно…
Алексайо все-таки открывает коробку, машинально скинув крышку на пол. На мягкой шелковой основе фиолетово-розового цвета – именно такого цвета ткань, я невыносимо долго искала в магазине – всего две вещи. Ксай ошарашенно, тихо стонет, только лишь их увидев.
- Изабелла…
Я как зачарованная наблюдаю за тем, как он с невероятной аккуратностью, стараясь перебороть дрожь пальцев, поднимает пластиковый тест на беременность. Две розовые полоски зияют пламенем среди белого основания – для Эдварда так точно.
- Это самый первый, я сделала его еще на Родосе, - не удержавшись, говорю ему я, - и он оказался положительным.
Как на чудо света, прежде неведомое никому, Алексайо завороженно разглядывает тест. Едва касаясь, проводит по двум тонким линиям полосок.
- Αυτό δεν μπορεί να είναι…
Сам себе качая головой, он зажмуривается, устало потирая переносицу пальцами. Будто это не тест, а мираж. Все это – мираж.
А я, хоть и знаю, что в особые моменты свои чувства Эдвард может выразить лишь в греческих словах, такой греческий не понимаю. Или просто не могу сейчас его понять.
- Ксай, я отвечу на все твои вопросы, какие только будут, только пожалуйста… пожалуйста, не на греческом.
Он оборачивается ко мне, так и не отпуская пластик. Пальцы белеют от того, как крепко он его держит.
- Такого не может быть. Это невозможно.
Я глажу его плечо, пододвинувшись ближе.
- Мне сперва показалось так же. И поэтому я спросила у доктора.
Указываю ему на оставшуюся в коробке вещицу, лежавшую под тестом. Эдвард поднимает ее свободной рукой. И полувсхлипом-полустоном реагирует на черно-белое изображение, где синей ручкой Валентины еще утром обведено самое главное.
- Τι είναι αυτό? – мотнув головой, Эдвард сглатывает, сам себе переводя. – Что же это такое?..
- Твой Лисенок, μπαμπάς Xai.
Мужчина опускает тест обратно в коробку, освободив себе одну руку. Прижимает ее ко рту и не может больше сдерживаться после моей фразы. Он сбито, сорвано плачет. И горько, и счастливо.
Я даю ему минутку, пока самые ярые и тяжелые всхлипы не утихают. А потом, трепетно, мягко ему улыбнувшись, обнимаю.
- Люблю тебя, Эдвард. Так люблю, что прошу поверить, как бы тяжело это ни было, что все взаправду. Потому что так оно и есть.
Муж отрывисто кивает, как следует прижимая меня к себе. Принимает и мои слова, и мои объятья. Я у его груди, и я слышу утихающие всхлипы. Его подбородок накрывает мою макушку, и я чувствую, что он еще немного дрожит. Но руки… Эдвард самостоятельно, переступив черту, касается пальцами пояса моего платья. И больше его ладони не дрожат.
- Ты точно это знаешь?
- Абсолютно. Мы сделали все – и осмотр, и тест, и анализы, и УЗИ. Я бы не сказала тебе, не будь уверенна на сто процентов.
- Спасибо…
- Ну что ты, Ксай.
Мне неведомо, сколько мы сидим в тишине этой беседки, посреди сада, не отпуская друг друга и не говоря ни одного слова. Постепенно, тихой поступью, воцаряется какое-то новое ощущение вокруг, новое мировосприятие. Перестраивается канва повествования, бывшего столько времени непреложной и неизменимой, напитывается звездной пылью принятия. Аккуратного. Слабого еще. Но живого.
Эдвард теплый и его тепло согревает меня. Душевное, близкое, эмоциональное, мысленное. Он успокаивается окончательно, мне тоже не хочется плакать. Мне так комфортно… как давно не было. Как в густом меду… как в какой-то особой, незримой нирване, пришедшей только теперь. Это сладкое, пугающее, но приятное чувство. Когда-нибудь я его осмыслю.
- Белла, - Ксай легонько целует мою макушку и я поднимаю голову, встретившись с ним взглядом.
В глазах мужчины теперь действительно затерялся новый цвет, он – точно та ткань, которую выбрала для содержимого коробочки. Он – само воплощение того нового, что пришло. И ждет.
- Я тебя люблю, душа моя.
И не звучит это не напыщенно, неуместно – а очень правильно, невероятно честно.
Его веки еще чуть красные, но цвет лица стал прежним, да и дрожи нет. Такое же как у меня – медовое умиротворение, правда, со вставками мнимой отрешенности – воцарилось в чертах. Он даже смотрит по-другому.
Не могу не улыбнуться. Пусть устало, осторожно даже, но искренне. Искренность – наше все. Мы пережили эмоциональную бурю, мы немного вымотались. Однако мы все еще здесь – оба и вместе.
- И я люблю, Ксай.
Моя улыбка находит в нем маленькое отражение – скованное, а настоящее. Эдвард целует меня, опустив голову, и я нежусь. Он давно так… трогательно меня не целовал.
Солнце опускается за горизонт, полыхнув последним ярким лучом алого. Коробочка попадает под него, напомнив о себе. Освещается фотография, подчеркиваются знакомые две полоски. Эдвард гладит мою скулу. А потом – кружево. Вдохновленно.
- ευχαριστώ.

Эммет привозит Дамира на любимом для малыша белом хаммере. Он уже завез Каролину и Нику домой, а с Дамиркой у них была небольшая «мужская поездка». Колокольчик светится, с довольной улыбкой выпрыгивая из машины, когда дядя открывает ему дверь.
Окрашенный закатом и подгоняемый любовью, малыш несется в нашу с Ксаем сторону. Эдвард ловит его на ходу, ни на миг не задумавшись. Сильно – и, возможно, сильнее, чем нужно, - прижимает к груди. Крепко целует его темные волосы.
- Привет, мое сердце.
Чуть смутившийся такого обращения, но тронутый им, Дамир целует папу в щеку, крепче прижавшись к нему.
- Ты соскучился?
- О, малыш, ты даже не представляешь, насколько.
Голос у Эдварда хрипловат, да и эмоций в нем много – сокрытых, глубоких – но это не страшно. Как и я, постепенно, восстановив силы, он сможет их выразить. Нам обоим на радость.
- Мой котенок, с возвращением! – подбираюсь к малышу, погладив его плечо и потянувшись за своим причитающимся поцелуем. - Пахнешь сахарной ватой. Признавайся, дядя Эммет, пиццей все не кончилось?
- Мамочка… - запрокинув голову, смешливо протягивает Дамир, зажмурившись. Он шутливо закусывает губы, еще помнящие вкус сахара.
- Сахарную вату хочется до восьми лет, проверено, - дает отмашку Танатос, недалеко отошедший от своего монстр-автомобиля, - так что нужно кушать, пока хочется. Да, Дамирка?
- Да, дядя Эмм!
Их взаимодействие очень милое и настолько же доброе. Эммет преображается рядом с Колокольчиком. Я всегда видела его метаморфозы возле Каролины, Эдварда, Вероники, даже себя. Но с моим голубоглазым малышом у них особенный доверительный контакт. Эммет умеет находить подход к детям, что уж говорить. Тем более – к мальчикам.
Алексайо заботливо вытирает жженый сахар с нижней губы сына. Он смотрит на него как на сокровище всего мира. Таким одухотворенным, впечатленным взглядом, будто видит Дамира впервые. Или впервые рядом с ним настолько счастлив.
- Поеду я к своим принцессам, старший брат и компания, - Натос посмеивается, протягивая Ксаю руку, а потом похлопав его по плечу, - скоро увидимся, Белла. Дамирка.
- Пока! – широко улыбнувшись, малыш со всей добротой машет дяде, наблюдая за тем, как тот садится за руль. И не отводит взгляд до тех пор, пока машина не двигается с места.
Напоследок Эммет нам сигналит, что в окружении темнеющего леса в сумерках звучит громко и необычно, но забавно.
- Ты устал, папочка? – Колокольчик, приникнув к широкому плечу Эдварда, любопытно смотрит на его лицо. Чувства там плохо просматриваются, а утомленность – хорошо. Пусть и напускная она, эмоциональная.
- Не сильно, сынок.
- Мне понравилось гулять с дядей Эммом и Карли… но я с вами тоже хочу.
- Мы погуляем завтра.
Поверивший мальчик поглядывает на меня. Глаза у него потихоньку слипаются.
- Ты мой сонный котенок. Кому-то пора в кровать, да? А нам бы еще тебя отмыть…
- Да, - поддерживает Эдвард, поворачиваясь к дому. Свободной рукой поглаживает мою спину, призывая идти вперед, - пора спать, Дамир. Солнце уже село.
Колокольчик даже не пытается спрятать зевок.
- Ты почитаешь мне сказку, мама?
- Конечно, любимый, - убираю с его лица волосы, каких тоже не миновала участь столкнуться с сахарной ватой и улыбаюсь – утомленный, так доверчиво обнявший Ксая малыш невиннее и красивее всего. Иллюстрация детства. Иллюстрация счастья.
- Пусть папа тоже почитает…
Эдвард, уже направляющийся со своей ценной ношей к крыльцу, снисходительно кивает. Оглядывается на меня на одну секунду – но я вижу, ибо слишком это явно – какой в аметистах тлеет огонь. Энтузиазм на тысячу жизней благодаря зародившейся одной.
- Почитает Дамир, да. Папа тебе почитает.



Понятия комфорта пришло в мою жизнь вместе с появлением в ней Алексайо. И не только в откровениях, разговорах и даже простых бытовых вопросах, но и в самом уязвимом для меня обстоятельстве – во сне. Комфорт в ночное время суток никто и никогда, даже Розмари, гарантировать мне не могли. Те крохи, что урывала с Джаспером, оплачивая мнимое сострадание сексом, или же Деметрием, когда пыталась убедить себя, что поможет мне, пусть и не из лучших побуждений, да и только.
Я боялась комфорта, что создавал в моей жизни Ксай, потому что еще больше – панически – боялась, что привыкну, а он оборвет эту нить. И я останусь у разбитого корыта без какого-либо шанса справиться с этим. Не в новинку для человека опасаться боли. Тем более если нечем ее крыть.
Зато теперь комфорт – самое точное, вероятно, определение моей жизни. И моего текущего состояния, когда нежусь на нашей большой кровати с необычайно широкими подушками – они пришли в спальню Эдварда вместе со мной.
Алексайо стал моей тихой гаванью, какой остается и по сей день и, я уповаю, до конца жизни. Не могу представить никакой лучшей судьбы, чем быть с ним рядом. Греческим солнцем, что передалось и Дамирке, Ксай освещает все мое существование. Теперь не только собственной персоной, но и частичкой себя, еще даже неощутимой, во мне.
Даже Богу неведомы те слова, какие мне хочется кричать во всеуслышание. С самого пробуждения.
Я обвиваю подушку, сладко уткнувшись в ее пуховое нутро. Мягкая, клубничная и бежево-золотая, она – мое отражение начинающегося утра. Солнце, которое не прячут тяжелые шторы и широкое прозрачное окно, озерцом лучиков ниспадает на ковролин, выдает мне Эдварда, притаившегося на кресле на половине пути от окна до постели.
Потягиваюсь, повернув голову в его сторону, и не могу удержаться от улыбки, пусть даже сонной. В хлопковых домашних брюках и розоватого оттенка футболке, мой босоногий греческий Бог не сводит с меня глаз. Его фиолетовые глаза сияют тысячей и тысячей огней радости, в них – солнце, жизнь и любовь. В том количестве, что хватит на весь земной шар.
- Ты подглядываешь?..
- Я любуюсь, - моей вчерашней фразой складно отвечает Ксай. Его голос мягкий и бархатный, а еще – счастливый. И даже то, что негромок, этого не прячет.
Я закусываю губу, второй раз с удовольствием потянувшись. Впервые за все наше время вместе я спала в белой пижаме на бретельках. Как своеобразное ознаменование новой эры.
- И давно ты любуешься?
- Я не слежу за временем, Бельчонок, - Ксай смешливо-виновато пожимает плечами, усмехнувшись. Тень от покачивающихся штор наполовину укрывает его лицо. Мне вдруг до безумия сильно хочется его коснуться.
- Иди ко мне…
Я протягиваю в его сторону руку и Алексайо без прочих уговоров поднимается со своего кресла. Двигается он быстро, а присаживается на постель медленно, еще и нарочито осторожно. Полулежа устраивается рядом со мной, подложив локоть под голову.
Воплощаю свою мечту – веду ровную линию по его щеке.
- Люблю, когда ты рядом.
- А я как люблю, - Аметистовый наклоняется, коснувшись моих волос. Неглубоко вдыхает, прежде чем поцеловать пряди. – Как ты себя чувствуешь?
Не отказываю своим маленьким дальнейшим утренним желаниям, потянувшись вперед. Мои пальцы у Ксая на шее. Белый цвет кожи интересно смотрится в сравнении с его черными волосами.
- Счастливой.
Мужчина, ожидавший немного другого ответа, широко улыбается. На левой стороне его лица появляются морщинки радости – единственные, чьему возникновению я не противлюсь. Эдвард самый добрый человек в мире, когда смотрит так и так улыбается. Глобальное потепление распространяется по моему сердцу. И Ксай довершает эффект, тронув губами мою правую ладонь.
- Душа моя. Знала бы ты, как мне это радостно.
В мягком убежище из его рук, наблюдая за мужем снизу-вверх с уютных подушек, я его глажу. Сперва волосы, опускаясь к их линии на лбу, у висков… потом – сам лоб, густые брови, скулы… его щеки, и правую, и левую, медленно, без торопливости, не разделяя их. Его губы. Сначала глажу, а потом целую, потому что не хочу ни один день своей жизни начинать, этого не сделав.
- Твоя нежность безгранична, да, маленький Бельчонок? – Эдвард, слегка удивленный, ерошит мои волосы. Но мне видно, что тает, когда вот так, постоянно, его касаюсь. – Воплощаешь давнюю угрозу меня заласкать?
- Ох, Ксай, однажды у меня выйдет, обещаю. А вообще, это все гормоны. Любовь из меня так и льется.
Мелодично, весело посмеиваясь, муж с готовностью соглашается, кивнув. Возвращает мне один из поцелуев – в самом защищающем жесте любви на свете, в лоб.
Я беру его ладонь, неспешно выводя на ней непонятные узоры. Смотрю, как блестит на солнце кольцо, как его золотой ободок переливается мягким светом. Поднимаю на Эдварда глаза и вижу, что он следит за каждым моим движением. Не отрываясь. И я знаю, что теперь мне делать.
Я укладываю его ладонь на вчерашнее, исконное для нее место. К своему животу.
Тепло пальцев Уникального, само ощущение его широкой ладони, близкой и живой – как уверение в безопасности, какую ничему не под силу нарушить. Успокоение, отсутствие каких-либо сомнений, тихая глубокая радость. Не только для Ксая сакрален этот жест, он сакрален для меня. Потому что только так в жизни этого мужчины и должно было быть.
Он тихо вздыхает, мягко прикасаясь к тонкой ткани. Чуть-чуть отодвигает ее, проскальзывая к коже. И мое чувство безопасности обретает новую ипостась.
- Я не могу поверить… до сих пор… не могу соотнести слова и реальность, наверное… но еще со вчерашнего дня я просто пытаюсь как-то вникнуть… принять…
Мои несвязанные, едва слышные бормотания находят в Эдварде живой отклик. Его ладонь чуть крепче прижимается к коже.
- Мне не выразить, Белла, как следует, но я тоже. Вечером твои слова я был готов рассмотреть под любым углом, кроме нужного. И все, что угодно от тебя услышать. Но эта новость… и тест… и остальное… старея, я становлюсь косноязычным, солнце, прости меня.
- Между прочим ты – молодой папочка, - дельно замечаю, на мгновенье нахмурившись завершению его фразы, - так что о старости не будем.
- Не будем, - с улыбкой к моей поправке соглашается Эдвард. Склоняяется надо мной. Зачарованно смотрит на пояс моей пижамы. – Но ты даже представить не можешь, как сильно я тебя люблю. Вас всех люблю. А эти попытки самовыражения – единственный шанс хоть что-то связное сказать.
- Алексайо, я все вижу. Твои глаза мне говорят. То, как ты улыбаешься… тып ведь счастлив, да?
Он доверительно целует мое плечо. Не прерывает зрительного контакта.
- Мне бы с этим счастьем справиться, Белла. Безумно.
- Вот и все, что требовалось, - я кладу свою ладонь поверх его, поглаживая кожу, - хочу, чтобы ты был настолько счастлив, насколько это только возможно.
Ксай делает глубокий, удовлетворенный вдох. В его глазах чистейшее, невероятное умиротворение. Вчерашнее равновесие и покой, тронувшие аметисты, были только началом.
Он снова нависает надо мной, наклоняется к губам. Действует осторожно и слаженно, боясь как-то не так двинуться, но зато целует как надо – с выражением того, чего словами не скажешь. И уж точно ни с какого языка просто так не переведешь.
Эдвард меня любит. Эдвард меня благодарит. Эдвард меня просит. Обо всем сразу и конкретно ни о чем. Просит не оставлять эти поцелуи без внимания.
И я ему отвечаю, подавшись вперед, обвив за шею, притянув к себе. Начинаю понимать, что теперь он будет трепетнее во всех планах, но стараюсь с этим примириться.
Я счастлива, что людям дано выплескивать свои чувства через касания, поцелуи и близость. Порой кроме них ничего и не может тебе помочь – недостаточно сильное.
Я смеюсь и Эдвард тоже смеется. Он держит меня мягко, но надежно, он доволен тем, что кровать большая, а моя пижама – белая. Он доволен всем.
Солнце, задевающее его волосы, лицо, его руки… я держу в ладонях божество, божество и целую… и не могу найти никакой адекватной причины хоть на мгновенье это прекратить.
Это – наше признание в любви. И признание друг друга. А еще – кого-то маленького, но прорвавшего всю оборону и пришедшего к нам. Наконец-то.
Алексайо прикасается к моему животу снова и я только радуюсь. Каждое его касание эхом отзывается где-то внутри и маленькие огоньки удовольствия – особого, духовного, - прокладывают себе путь наружу.
- Сколько ему?.. - тихо зовет Эдвард.
- Четыре недели. И это она, папочка.
Снисходительность в аметистах меня забавит. Теплая как какао.
- Пол начинает формироваться на шестой неделе, Бельчонок.
- Это наш с ней секрет – только мы и знаем, что будет. Это – девочка, Ксай. Поверь мне.
Его взгляд подергивается на какой-то миг прозрачной пеленой. Тронутый, разнеженный такими заверениями, мой Хамелеон со всем обожанием мира меня целует. Долго и пронзительно.
- Ты позволишь?..
- А ты даже не спрашивай больше.
Нахмурившись от переизбытка собственных эмоций, Ксай опускается к своим ладоням на моей коже. Ксай Ее целует тоже.
- Кто бы это ни был, как же я его люблю…
Я перебираю его волосы, понимающе кивая. Это чувство мне знакомо.
Задумчивый, Эдвард наблюдает с нового ракурса. И с нового ракурса меня гладит.
- Это все как сон. Ну ей богу, Белла, мне казалось, к утру пройдет… забудется? Верить во что-то невероятное и получать это – за гранью…
- Если это сон, то пусть не кончается. Я против.
Муж хмыкает, на пару секунд прикрыв глаза. Он почти что концентрирует ощущения. Надо и мне попробовать – может, тогда все станет более вероятным.
- Сделаешь тест еще раз? При мне?
- Могу даже не один, любимый.
Получаю за такой ответ искреннюю, довольную улыбку. И еще один маленький поцелуй.
Мы с Ксаем валяемся на постели, напитываясь новыми ощущениями и мыслями, не меньше получаса. И только потом, бросив взгляд на часы, муж садится на простынях.
- Пора готовить завтрак и будить Дамирку. Чего бы тебе хотелось?
- Нужно что-то сытное, - рассуждаю я, закинув руки за голову, - ты обещал нашему котенку длинную прогулку. И я голодная. Мы голодные.
Эдвард очаровательно смеется, с любованием на меня посмотрев. И с готовностью поднимается с кровати, одним своим видом обещая все кулинарные чудеса сразу. А еще уверенной фразой, что папочка никого голодным не оставит.



Ксай приносит в столовую большую разноцветную чашку с мордочкой льва.
Дамиру нравится ее изогнутая, но удобная ручка, ее рельефный рисунок и то, что внутри нанесена шутливая шкала измерения радости. Чем больше пьешь из чашки – тем радостнее становишься. Ему сегодня как никогда подходит.
Прогулка, которую малыш нам организовал, вышла чудесной. Из всех скверов и парков Москвы Эдвард выбрал один маленький, особенный и отдаленный. Первый раз я была там, когда муж предложил три дня до окончательного выбора – быть вместе или нет. А второй раз – сегодня. И белки, бельчата и даже пару пушистых воробушков были тоже.
Дамирка визжал от восторга, наблюдая за тем, как доверчиво белки забирают орехи у Ксая. И когда папа, мягко придержав его ладошку, дал возможность одному бельчонку утащить орешек из его пальчиков, улыбнулся так широко, как никогда прежде. Эдвард получил двойную дозу нежностей за приобщение малыша к природе – ведь, на самом деле, только Ксай мог такое устроить.
Я наблюдала за их взаимодействием весь день. Преображение мистера Каллена с того дня, когда Дамир стал нашим сыном, следовали за нами по пятам. Новые чувства, новые эмоции, новый – оптимистичный – взгляд на мир, новая роль и новые, такие желанные, обязательства. Эдвард был создан для того, чтобы быть отцом, а Колокольчик – чтобы быть его сыном. Они становились все более похожи друг на друга, и даже при всей критичности прошлого нельзя было этого отрицать.
И вот сегодня, с пересечением нового рубежа, прежде непросто недостижимого, а невозможного, казалось, все лучшее в Эдварде выходит на новый, наивысший уровень. Его любовь, его радость, его доброта и его улыбка. Его счастье.
Думаю, Колокольчик подмечает некоторые изменения в папе, но не придает им значения. Он счастлив не меньше, когда вот так вот нежится в объятьях отца и получает его ласку в утроенном количестве. А причина – просто быть вместе.
- Почему Белль испугалась Чудовища? – сам с собой, еще не приметив кружки, рассуждает Дамир. Перед ним диснеевская раскраска, где уже наполовину разукрашены главные герои небезызвестного мультфильма. – У него такие рожки смешные… и глаза у него добрые.
- Иногда нужна смелость, чтобы посмотреть в глаза, - я кладу свой карандаш, оглядываясь на Эдварда. Он, излучающий спокойствие и уверенность перед непростым разговором, уже садится возле нас.
- А мне нравится смотреть в глаза…
- Потому что ты смелый и добрый мальчик, Дамир.
Таким ответом Колокольчик удовлетворен. Он тоже прерывает свое рисование, тянется к кружке с молоком, благодаря папу. Делает пару глотков и довольно жмурится, улыбаясь краешками губ с бело-молочными «усами».
Эдвард заботливо вытирает их салфеткой.
- Мы с мамой хотели кое-что тебе рассказать, малыш.
Не имеющий никаких теорий о теме разговора, Дамир с готовностью кивает. Он откидывается на спинку своего стула, крепко держа нетяжелую чашку, и, похоже, расслаблен. Эдвард снова был прав – момент верный. Тем более и я, и он хотели бы, чтобы Дамир узнал самым первым.
- Мы с тобой зашли сегодня на детскую площадку после парка, помнишь? Там было много детей.
Ксай начинает издалека, но по заранее продуманному плану. Я не мешаю, потому что знаю, что лучше сглаживающего все углы, терпеливого Эдварда никто не скажет. Мы с ним сидим по обе стороны от мальчика, расположившегося посередине, и молоко, и раскраска создают нужный фон.
- Это весело, когда их много… тогда кто-нибудь может с тобой поиграть.
- Да, ты прав. Есть с кем посмеяться и побегать, в тот же футбол поиграть, как в Греции.
- Со мной сегодня и тут играли…
- Ну конечно же. С тобой интересно и весело играть, Дамир. Ты теперь это знаешь. И неважно, как все было раньше.
Малыш, неопределенно качнув головой, ничего не отвечает. Он задумчиво смотрит на свое молоко, прежде чем сделать еще глоток.
- Дамирка, на детской площадке ты познакомился с Денисом и Лерой, правильно?
- Ага… они брат и сестра, мама сказала. Денис старший.
- Они хорошо ладят и вместе играют, им весело и вдвоем. Как вам с Каролиной.
- Каролина – моя сестричка, - бархатно улыбаясь, Дамирка поглядывает на нас с папой, - дядя Эмм так сказал, и она тоже. Она хорошая.
- Очень хорошая, малыш. И она тебя любит, - я прикасаюсь к черным волосам мальчика, пригладив их. Вступаю в разговор.
- Я ее тоже люблю… это хорошо – кого-то любить, - рассуждает Колокольчик. Ставит свою чашку на стол, протянув ладошку сначала мне, а потом папе. – Я вас очень сильно люблю.
- И мы тебя тоже, родной, - Ксай пожимает маленькие пальчики, демонстрируя свою искренность и близость. – Это никогда не изменится и никогда не закончится. Запомни это.
- Да, папа…
Он не понимает, к чему все идет, это написано на лице. Но, может быть, это даже к лучшему.
- Хорошо, - сам себе дает отмашку Алексайо, на пару секунд встретившись глазами со мной. – Дамир, мы с мамой хотели сказать тебе, что, как у Карли, у тебя скоро будет свой братик или сестричка.
Мальчик, прежде сидевший в комфортной детской позе, мгновенно выравнивается. Он вздергивает голову, недоуменно и вопросительно глядя на нас обоих. Он ждет подтверждения, правда это или нет. Он его получает.
Я не успеваю даже вообразить его реакцию, как по щекам Дамира начинают течь слезы. Как во время его кошмаров.
- Нет…
- Мое солнышко, ну что ты, - придвигаюсь к нему ближе, ласково оглаживая волосы, кончиками пальцев стирая капельки слез, - тебе нечего опасаться, все будет хорошо. Малыш будет любить тебя, будет играть с тобой, будет твоим лучшим другом.
- Нет!.. – упрямо и сорвано хнычет Дамир. Отстраняется от меня, с примесью разочарования глянув на папу.
- Дамирка, мы с дядей Эмметом – родные братья. Я старше, и я помню, что тоже сначала испугался. Но как только он родился, все встало на свои места.
Колокольчик, впервые за долгое время похожий на загнанного, озлобившегося маленького зверька, резко вытирает свои слезы кулаками, оставляя красные следы на коже.
- У тебя и дяди Эмма была своя мама! И свой папа был!
Я с состраданием смотрю на ребенка, покрасневшего и расстроенного до последней грани, но не могу понять, о чем он. Хочу погладить его снова – но не дает. Отползает на самый краешек стула, ежась.
- Иди ко мне, Дамир, - призывает Эдвард. И, хоть мальчик сопротивляется, но забирает его на руки – впервые в жизни, наверное, идет против его воли. Крепко прижимает к себе, усадив на колени. И терпеливо ждет, пока посмотрит ему в глаза, потирая спину и плечи.
Дамир крепится из последних сил… но сдается. В колокольчиках что-то разбивается, пока на одном дыхании, стиснув зубы, мальчик выдает:
- У Димы так было. Его забрали, а потом родился братик… и он даже имени его не знает, потому, что Диму вернули… он давным-давно в приюте… он всегда будет в приюте… мама за ним не придет…
О господи. Неизмеримая, живая волна сострадания окутывает меня темным туманом. Слезы Дамира получают объяснение и, как уже повелось, черт подери, объяснение это ужасно. К тому же, я знаю, что потом с Димой стало – его злость и зависть едва не погубили мое маленькое голубоглазое чудо.
Мальчик зажмуривается, отворачиваясь и от меня, и от Эдварда. Он прячется на его груди, зарывшись в футболку, и плачет. Горше и громче, потому что не в силах с этим совладать. Нам следовало действовать осторожнее, возможно, подождать?.. Подвести его к этой мысли?..
- Знаешь что, Дамир, мы не сможем тебя вернуть обратно в приют, - я осторожно касаюсь его спинки, подчеркивая свои слова своими же движениями, - у нас с папой просто не хватит сил отдать то, что мы так сильно любим. Без тебя мы не сможем жить.
- Маленький вам поможет…
- Но ведь это все равно, что отказаться от солнышка, Дамир. Ты и есть наше солнце. Без тебя утро не будет светлым, а дни – теплыми.
Эдвард, крепко держа малыша, не сводит с него глаз. Колокольчик всегда чувствует, когда папа на него смотрит, у них особая связь и особое взаимопонимание. Они стали друг для друга отдушиной и уже ничто этого не изменит.
Дамир несмело, пару раз оборвав свою попытку, тоже поднимает взгляд. Он у него совсем мокрый и отчаянный.
- Σ 'αγαπώ, - твердо, но тепло произносит Ксай, погладив детский лобик, - Πάντα (*всегда). Помнишь, мы учили с тобой?
Шмыгнув носом, мальчик неуверенно переводит.
- Ты сказал, что любишь меня всегда…
- Ну вот видишь, - я глажу Колокольчика, улыбнувшись греческому, чья сила так кстати – он еще одно связующее звено малыша с его новой жизнью, его гарантия. Это правильно, как же правильно, что Ксай вспомнил.
- Ты тоже… и папа… вы тоже мое солнышко, - подавив всхлип, тихонько признается Дамирка. Протягивает мне руку, тут же крепко сжав ладонь, как ее даю, а у папы овившись за шею. – Я без вас замерзну… я не могу…
- Σ 'αγαπώ. Πάντα. Мы семья, Дамир, и мы будем вместе. Этого ничто не изменит. А появление кото-то маленького еще больше нас всех обрадует – и только.
Мудрые, убежденные слова Алексайо малышу нравятся. Он им верит, пусть даже и не настолько, насколько готов себе признаться. И когда я встаю, наклоняясь над ним в руках папы, чтобы поцеловать в щечку, Дамир перестает плакать. Он и мне верит. Мягко трется своим носиком о мой.
- Пообещайте, что я останусь с вами. Пожалуйста…
Мы с Эдвардом отвечаем практически синхронно – и твердости этой клятвы можно позавидовать.
- Мы тебе обещаем, родной. И мы сделаем все, чтобы ты в этом убедился.
Дамир, облизнув губы, кивает. Утыкается личиком в папину грудь. Пережидает окончание своей эмоциональной бури – спина еще подрагивает.
Ксай ладонью накрывает его затылок. Даже Дамир уже выучил, что значит этот жест.

Этой ночью Дамирка спит с нами. Нам с Ксаем даже не приходится обсуждать это решение, потому что оно обоюдно с самого начала. Посередине постели, приникнув к подушке, малыш тихонько посапывает. Он выглядит беззащитнее сегодня из-за заплаканного лица, выглядит более подавленным, но мы оба надеемся, что это излечимо.
Разделенные Дамиркой, я и Эдвард долго смотрим друг на друга в ночной тишине. Я держу его ладонь, а он – мою. Крепко.
- Мы справимся, - одними губами, не желая потревожить сына, обещаю я. Искренне в это верю.
Аметисты, на удивление спокойные, не опровергают. В них любовь – к нам ко всем. Огромная.
- Несомненно, мой Бельчонок.



Розмари входит в дом, по привычке кладя ключи на маленький журнальный столик у входа. Ставит сумку с продуктами для любимого блюда мистера Свона туда же. Разувается. Снимает накинутую от прохлады кофту и складывает намокший зонт – в Вегасе, что невероятно по своей сути, дождливо.
Розмари собирается идти на кухню и заняться тем, чем планировала с самого утра, но с первым же шагом останавливается. Замирает на своем месте.
Голубое море, неудержимое и широкое, насколько хватает глаз, раскинулось перед ней. На полу, на перилах лестницы, на ограждении второго этажа и дальше, дальше, уводя вглубь дома, с сотню тонких стеклянных ваз. Их прозрачные стенки не скрывают длинных зеленых стеблей, а редкие листочки подрагивают во власти воды. Но важнее всего – лепестки. Голубо-синие, точно небо, точно океан, точно ее глаза. Редкий сорт роз «Blue moon», выведенный эстетами для эстетов, ее любимый. Отражение того имени, что дано при рождении – «Голубая Роза».
На всем свете только несколько человек знают об этом обстоятельства. Изабелла, ее дочь, и Рональд – близкий ей человек.
Но Белла сейчас в Москве, она замужем, она не собиралась приезжать в Вегас, тем более – снова, после плачевной поездки пару месяцев назад.
Неужели?..
Розмари машинально, не сумев совладать с самой собой, касается пальцами белой записки в основании перил. Плотная бумага, пахнущая розами, как и все вокруг, утопающее в этом нежнейшем, приятнейшем аромате, прячет в себе краткий текст.
«Роза, прошу тебя, зайди».
Женщина поднимает глаза на цветочное великолепие, так неожиданно расплескавшееся во всем доступном ему пространстве огромного, пустого, молчащего дома… и тревога, перемешанная с изумлением, комом застывает у нее в горле. Совершенно противоречивые эмоции. И абсолютная бесконтрольность своих действий.
Роз знает, что ей нужно зайти, а для этого – нужно подняться. И она поднимается, не отдавая себе полного отчета, почему. Медленно, рассматривая каждый цветок, количество которых в каждой вазе едино – по одной розе – только вот вазы не кончаются, постепенно начиная рябить перед глазами.
Синий – ее любимый цвет – сегодня правит балом.
Спальня Рональда крайняя на втором этаже, в дальнем левом коридоре. И близко, и далеко одновременно. Розмари убеждается, что идет в верном направлении, потому как вазы с цветами ведут именно туда. Буквально высвечивают правильную дорогу.
Дверь, деревянная и тяжелая, смотрится мрачно. Но уже давно мисс Робинс это не пугает.
Она стучит, выжидая ровно три с половиной секунды. Вдыхает, выдыхает и снова делает вдох. Толкает дверь вперед. Проходит.
...Возле тройного окна в пол, ограниченного слева и справа массивными темно-зелеными шторами, стоит Рональд. Его силуэт Роз уже научилась различать из многих, как и по одной позе, одному слову определять, что за настроение сегодня у хозяина и как следует говорить с ним.
Впрочем, на анализ сегодня времени не остается – Свон поворачивается на звук открывшейся двери сам и довольно быстро. Его лицо, извечно темное, трогает… улыбка. Даже для Розмари, что чаще всего удостаивается возможности это чудо увидеть, округляются глаза.
Все дело в том, что улыбается Рональд по-особенному – и трепетно, и выжидающе, и твердо, и радостно. По-настоящему радостно – будто только ее и ждал.
- Здравствуй, Роз.
Женщина, небрежно поправив волосы, прикрывает дверь. И складывает руки на груди, внимательно оглядывая Свона. Пытается подметить что-то необычное, что-то, что должно насторожить. Но лишь сильнее удивляется, потому как на Рональде ненавистная ему прежде синяя шелковая рубашка и светлые брюки. Потому что лицо его гладковыбритое и свежее, не лишенное эмоций удовлетворения. А в руках все та же голубая роза, какую Роз уже видела сотню раз, пока сюда шла.
Мужчина делает шаг навстречу ей и Розмари, не подумав, тоже подходит вперед. Они встречаются чуть дальше, чем по середине комнаты.
- Что случилось, Ронн?
У него другой парфюм и другое выражение глаз. Выжженной земли, какую они с Роз постепенно стали заполнять чем-то живым в процессе своего общения, там нет. И словно бы не было никогда.
- Ты прекрасна.
Он протягивает Розмари розу.
- Спасибо, - недоверчивая к тону его голоса, изменившемуся в сторону более мягкого и живого, Роз аккуратно принимает дар. – С тобой все в порядке? Что за цветочный бум?
Его глаза загадочно поблескивают. У Роз дрожит душа от доброты, тронувшей их глыбы льда.
- Твой любимый цветок.
- Мой любимый цветок, - соглашается, касаясь хрупких лепестков с заметными жилками. – Спасибо тебе. Но не стоило.
- Если ты рада – стоило.
- Я рада, Ронн.
- Хорошо, - он подступает еще ближе, выверенным движением касаясь ее локтя. Рука у него теплая, это тепло поднимается волной все выше, к самому сердцу. – У тебя найдется для меня минутка?
- Все мое время теперь твое, ты же знаешь.
- Это лучшие слова на свете, Розмари. И все же.
Он вздыхает, уже обеими ладонями касаясь ее рук. Мягко гладит по плечам, придерживает за локти, спускается к ладоням. Женщина улыбается и это служит ему точкой невозврата.
- Розмари, я совершил огромное количество ошибок, большинство их которых мне не исправить и не изменить даже на смертном одре. Как я вел себя с Иззой, к чему я привел ее, и Изабеллу тоже… Как человек безвольный и утерявший любую веру во что-то хорошее, что может случиться со мной, я понес справедливое наказание, оставшись в одиночестве. И я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, что по доброй воле со мной это заточение в одиночестве разделила. Розмари, ты стала для меня путеводной звездой из преисподней, откуда я не должен был возвращаться за свои грехи. И пусть то, как я вел себя с тобой прежде и сколько боли причинил я не смогу забыть, я хочу пообещать тебе, что каждый новый день буду стараться стать лучше для тебя… и загладить свою вину настолько, насколько это возможно.
Мисс Робинс, затаив дыхание, слушает. Только лишь слушает, потому как ни на что другое ни сил, ни фраз не хватает. Впервые в этом доме звучат такие слова от его хозяина. И впервые за все время Рональд так говорит с ней, держа за руки, в окружении роз, и смотря подобным взглядом. Он говорит от сердца.
- Ронн…
- Розмари, самый логичный твой ответ будет отрицательным, и я готов принять это. Но я хочу, я мечтаю, чтобы ты понимала, что на самом деле ты для меня значишь. Не знаю я ничего о любви и не хочу знать с их сильными словами, но я знаю тебя… и тебя мне всегда было достаточно.
Рональд, качнув сам себе головой, отступает на полшага назад.
Роз накрывает рот рукой, наблюдая за ним. Но не может двинуться с места и отвести глаз – выше ее возможностей.
Свон опускается на одно колено и в руке у него золотое колечко с темно-синим камнем. На ладони, без коробочек и прочих атрибутов, порой излишних. Он смотрит на женщину так пронзительно, что Розмари не хватает воздуха. Синие розы вокруг сливаются в одну-единственную, включая ту, что в его руках – в миниатюрную гравировку на камне.
А у Рональда в голосе такая убежденная сталь, что он даже становится громче.
- Розмари Робинс, прошу тебя, останься со мной до конца. Будь моей женой.



У Эммета будет мальчик.
Лучащийся улыбкой благоденствия Танатос, с необычайной нежностью придерживая жену за талию, сообщает нам эту новость в последний день августа. Влюбленный в жизнь, свою избранницу, дочку и малыша, который ознаменовал собой окончание всего плохого в жизни Ники и всех неудач, постигнувших Медвежонка, Натос – отражение счастье в этом светлом мире.
Только вот даже ему, эмоциональному, энергичному, не сравниться с Эдвардом.
Братья испытывают, мне видится, одинаковые эмоции совершенно разным способом. Ксай воспринимает каждое чувство и ощущение, приходящее с моей беременностью, глубже. Его улыбки яркие и счастливые, его глаза теперь горят неуемным пламенем, а физическое здоровье не решается устраивать какие-либо сюрпризы. Эдвард готов кричать о своей радости всему миру, и он кричит, но не словами… а своим видом, своим отношением к нам с Дамиркой, каждодневным присутствием в этой секунде настолько полно, насколько только можно. Эдвард, наконец, полноценно живет. Мое сердце замирает от радости за него.
Алексайо поздравляет брата от всей души. Мы оба знаем, как Эммету хочется сына, и это известие воплощает все его ожидания. Ника мечтательно добавляет, что с таким обожанием Натос тоже будет вставать к младенцу по нескольку раз за одну ночь.
Она тоже выглядит счастливой. Статная, молодая, очаровательно-удовлетворенная, Вероника действительно греческая мама. Вот такими их рисовали. И вот такую заслужила Каролина, которая, к удивлению, впервые при мне сегодня Веронику мамой и назвала…
Дети играют в саду, а мы вчетвером пьем чай – как и два месяца назад, когда Дамирка впервые познакомился со всей своей новой семьей. В беседке, ставшей теперь особым местом этого дома, с шоколадом, сладостями и печеньем, что испекла Ника.
Ксай, улучив момент, просит минутку внимания.
- Ника, Натос, мы с Беллой очень счастливы за вас, такая радость приходит к тем, кто ее заслужил, и вы сполна заслужили. Поздравляем.
Воодушевленно-счастливый, Танатос благодарно Эдварду кивает. Ника, прищурившись, что-то уже подозревает, но Медвежонок – нет. И поэтому, наверное, его реакция выходит такой яркой.
- Но и нам с Беллой есть, чем поделиться, - Ксай, бесконечно прекрасный в эту секунду во всех отношениях и любых смыслах, красивый, свежий, уверенный и умиротворенный, оборачивается ко мне. Сияние аметистов отражается в моих глазах таким же сиянием. Я никогда не привыкну видеть их настолько довольными каждой прожитой секундой.
- У нас будет ребенок.
...Эммет еще только не сворачивает стол. Его резкое, отрывистое движение на диванчике, выражающее невероятное ошеломление, Ксай встречает с усмешкой. А серо-голубые глаза Каллена-младшего, еще больше округляются.
- АЛЕКСАЙО!
…Их братские объятья длятся если не вечность, то точно близкое к этому количество времени. Эммет что-то говорит брату, но так быстро и отрывисто, так эмоционально, что мне не уловить. Он притягивает его к себе, как делал лишь пару раз прежде, и поздравляет. С восхищением, потрясением, удовольствием и любовью. Натос дольше нас всех ждал и желал Ксаю личного счастья. С пеленками, сосками и милым детским агуканьем.
- От всего сердца, Белла, я поздравляю вас, - Ника, мило глянув на мужа, и тронуто – на меня, пожимает мою ладонь. Говорит она негромко в противовес Натосу, а потому пронимает сильнее. – Больше всех на свете вы этого достойны.
…Эммет добирается и до меня, отпуская брата. Он сгребает меня в свои медвежьи объятья резко, но с нужной аккуратностью, прижимает крепко. Выражает все свое отношение к такой новости и пулеметной очередью выдает все возможные поздравления. А потом мужчина наклоняется к моему уху и говорит тихо всего пару фраз, только мне – от всего себя.
- Ты ангел, Изза, ты подарила ему такую жизнь!.. Я обязан тебе до самого конца за его счастье. Спасибо.
На глаза набегают слезы. Я их смаргиваю и ответно Эммета обнимаю. Тоже крепко.
- Спасибо, Натос… спасибо!
Ксай, протянув мне руку, вызволяет из захвата Танатоса, мягко пожурив его обходиться со мной нежнее. Теперь он сам меня обнимает, и я не знаю, действительно не знаю, на что такие объятья можно променять.
Да, Эдвард не выражает то, что чувствует, слишком явно, но он дает нам больше – дает увидеть, как он счастлив, ощутить это. Самое зачаровывающее зрелище на свете – обделенное всем миром божество все-таки вернулось на Олимп. Теперь его жизнь полноценна.
Я любуюсь Эдвардом, но не могу им налюбоваться. С каждым из проходящих дней, с каждым утром считаю, что постепенно, по чуть-чуть, но это чувство начнет ослабевать. А оно лишь крепнет. Мы все будто бы начинаем новую жизнь – совершенно, принципиально иную, чем была прежняя.
И она сулит так много хорошего, что кружится голова.
В честь двух неизмеримо долгожданных хороших новостей в один день, братья Каллен закатывают пир на весь мир. Они оба, вот такие, наше с Вероникой высшая награда. И она, и я прежде всего хотим видеть их радость.
Танатос и Ника, залюбовавшись на выбранный нами греческий домик (к слову, они присматривают себе неподалеку), расположились на диванчике напротив.
Эдвард, что сидит рядом со мной и исконным жестом накрывает мою талию, с мягким интересом наблюдает за детьми и потихоньку допивает свой чай.
Я держу его руку и смотрю туда же. Я улыбаюсь, поглядывая, как Дамирка и Каролин играют в догонялки на зеленой лужайке. Кусочек за кусочком, медленно, но верно, даже самая упрятанная, самая застарелая боль Дамира уходит… когда видит, как рад Ксай, как я рада, как рады Эммет и Ника, и даже Каролин, повисающая у дяди на шее – даже ей ведомо, насколько он хотел детей. Я опасаюсь, что Дамир в такой момент больше всего почувствует себя брошенным, но происходит ровно наоборот – он начинает понимать, что именно ждет с рождением этого ребенка. Кажется, он его… принимает. И больше про приют ничего не говорит.
Все Каллены счастливы.
Я – на седьмом небе. Те чувства, что испытала еще там, в «Старбаксе» после приема, только-только узнав радостную весть, нарастают каждые сутки. И становятся такими же ощутимыми и родными, как многие другие – любовь к моим мальчикам, например. Неизменимая реальность.
Мне неведомо, как можно сполна все это выразить, хоть каждый раз и пытаюсь своим отношением к Ксаю, своей любовью к Дамиру, всеми своими делами…
И вот тут, этим последним летним вечером, мне вдруг приходит одна мысль. Краткая и, возможно, несвоевременная, лишняя, как подтверждение, что счастье сводит людей с ума, но…
Я смотрю на Дамира, на Эдварда, на нашу нежно-хранимую семью, и я думаю…
Я думаю, что все же смогу простить своего отца.