Мой Бельчонок.
Против воли я затаиваю дыхание, услышав эту фразу. Нежную. Пропитанную лаской. Осторожную и влюбленную. Родным голосом, который не спутаю ни с каким другим. Голосом, подтверждающим, что Эдвард в порядке. Он жив.
Послушай меня внимательно.
А разве раньше бывало иначе? Разве вообще может быть иначе? Я прикусываю губу, чуточку прикрыв глаза. Стараюсь сосредоточиться.
Извини, если я напугал тебя. Мы с Эмметом до последнего надеялись, что все выйдет иначе. Но обстоятельства поменялись и теперь нужно действовать им под стать.
Я пытаюсь наслушаться баритона. Здесь, в окружении недоуменных лиц наших домочадцев, под серьезным взглядом Глеба, который он с меня не сводит, тембр Эдварда – предел мечтаний. Рядом с ним мне никогда не страшно. Я знаю, что делать, если он со мной. И я знаю, за что сражаться. Никогда не отступать.
Я слушаю Ксая, как он и просил.
А Каролина, стиснув пальчиками свое платьице, закусив губку, жадно слушает меня. Глаза ее уже мерцают, а беспечность в них пропадает под чистую. Ника, стоящая за спиной девочки, прижимает ее к себе, поглаживая детские плечики. Выражение ее лица – сосредоточенно-напряженное – так же невозможно проигнорировать.
Анта и Рада, выглянув из кухни, медленно подходят к нашему маленькому кругу доверенных. Они в прострации.
И только Тяуззи, немного разряжая атмосферу, протяжно мяукает, пристроившись у ног хозяйки.
Белла, во всем слушайся Глеба. Что бы он ни велел делать.
В голосе просьба. Нет. Мольба. Скрытые огоньки страха. И много, по-настоящему много веры в мое благоразумие. За все время Эдвард говорил со мной таким тоном лишь раз…
Краем глаза я посматриваю на охранника. Эту гору из серьезности и воли, помноженные на четкий анализ обстановки и продуманность плана действий. Его тяжелый взгляд проходится по мне со сдерживающим фильтром подчиненного, но все равно пробирает до костей. Профессионализм нашего начальника охраны зашкаливает… и трудно это не заметить. Глеб считает тратой времени этот звонок. Глеб намерен вывести нас из дому за пять минут, а я уже пять говорю с Эдвардом… но он понимает меня. Уважает мое право на информацию. И входит в положение.
Я отвечу на твои вопросы, Белла. Через час. Я обещаю.
Сглатываю, сама себе согласно кивнув. Я доверяю Эдварду. Я прекрасно понимаю, в какой ситуации мы все оказались… и я не буду ставить ему палки в колеса. Ради его безопасности. Ради безопасности Каролины.
- Я поняла, Ксай.
Слышу его облегченный, теплый вдох, звучащий почти идиллией в этом начинающемся сумасшедшем доме. Мое спасение, мое вдохновение, мое все. И крохотную, но такую теплую улыбку. Благодарную.
До встречи, моя девочка.
- Ксай, - кратко, шепотом, прощаюсь я. И отключаю мобильный.
Обернувшись к Веронике, все еще придерживающей Карли рядом, от греха подальше, хмурюсь.
- Мы должны ехать.
Каролина куксится так, словно ей очень больно. Ее ладошки безвольно повисают по бокам.
- Не надо…
- Папа нас встретит, - пытается утешить девочку Ника. Поднимает на меня глаза, - так ведь?
- Да. И папа, и Эдди, - я стараюсь ради юной гречанки придать лицу хоть какую-то безмятежность, - все будет в порядке, солнышко.
- Нам паковать вещи? – Рада, выглянув из-за плеча Анты, сбитая с толку, глядит на охранника.
- Надеть куртки, взять удобную обувь и паспорта, - четко, вернув себе возможность контроля ситуации, глухим басом отвечает тот, - и как можно скорее. Как можно.
- Я переодену тебя, - вызывается Ника, потянув Карли к детской. Тяуззи просительно увивается за ними. Ему хочется на руки.
- Давайте я, Вероника Станиславовна, - Анта ступает вперед, тревожно глянув на девочку в платье и Нику в домашнем халате, - лучше переоденетесь сами. Я-то одета. – Она оборачивается к рыжеволосой домоправительнице, что уже стягивает передник, кидая прямо на пол. – Забери наши вещи, Рада.
Каролина вздрагивает.
- Мой кот!
- Я возьму его, - я ловко подхватываю пушистого на руки, припоминая, куда Эдвард спрятал его переноску, - иди с Антой, Каролин.
Когтяузэр пробует не согласиться с принятым решением, но едва ли это удается ему, уже оказавшемуся на высоте. Я держу его крепко. И одновременно думаю о том, где искать свой паспорт.
Дом оживает. Все его домочадцы заняты делом.
И лишь Глеб, оставаясь внизу, в своем темном костюме, подчеркивающем мускулы, тяжелым взглядом изучает часы на своей руке. Торопит нас.
Снаружи, в пятнадцать минут восьмого, еще светло. Солнце играет на верхушках пихт, серебрит ручейки недавнего дождя, забавляется с облаками, белыми и пушистыми, на синем небе. Тепло. Даже ветерок – и тот теплый. И нет ни намека на предвидящуюся грозу…
У самого крыльца, поправ лужайки и клумбы с цветами, два черных внедорожника. Домоправительниц Глеб отправляет во второй. Нас – в первый.
И Каролина, сжав переноску с Тяуззи как последнее, что у нее осталось, неумело забирается на заднее кожаное сиденье, толкнувшись от металлической подножки. Взволнованно следит, садимся ли мы с Никой следом. Дабы успокоить ребенка, мы обе занимает места по разные от девочки стороны. И ее ладошки, теплые, маленькие и пахнущие ванильным мылом, с недетской силой пожимают наши пальцы. Кот в ногах недовольно урчит резкой смене обстановки.
Тонированное стекло, что-то мне подсказывает, защищено от пуль. Перегородки между водителем и пассажирами нет. Судя по эмблеме на руле, автомобиль – «тойота». А на переднем сидении почти точное отражение Глеба, его помощник. Петр. Мы уже познакомились у Ксая в больнице.
Машина резко стартует с места, оставляя наш с Аметистовым дом, проникнутую воспоминаниями лужайку и лес, столько раз изображенный мной в акварельном виде, позади. Поглаживая пальчики Карли, наблюдая за тем, как движется стрелка на спидометре и мелькают повороты целеевской дороги, я не до конца отдаю себе отчет, что происходит. Все кажется мне сюрреалистичным, пропитанным самим определением слова «нереальность». В конце концов, быстрая смена событий сама по себе выбивает из колеи, а здесь, судя по реакции охраны на приказ Каллена, замешана еще и угроза для жизни…
Я боюсь. По-настоящему, до дрожи за своих родных людей. И ничем этому не поможешь.
Вероника перехватывает мой взгляд. Она, с распущенными волосами, в первой попавшейся блузке и джинсах сидит рядом, дозволяя увидеть, что и сама напугана. До чертиков. Но в то же время в ее зеленых глазах подсказка – Каролина здесь. И мы обязаны в первую очередь думать о ней. Юную гречанку и так потрясывает как в лихорадке.
- Я не хочу уезжать…
- Порой нет других вариантов, Карли.
- У нас никогда их нет.
- Мы едем к папе, - напоминаю я. Пытаюсь встроиться в размеренный, успокаивающий голос Вероники.
- Папа меня не заберет. Он нас отправит…
- Каролин, - тяжело вздохнув, новоиспеченная миссис Каллен наклоняется и притягивает девочку к себе. Заключает в теплые, но надежные объятья.
Каролина пытается не реагировать.
Каролина мечтает остаться безучастной.
Но стоит губам девушки лишь коснуться ее волос… как плотину прорывает. И Каролина, поправ все свои правила, все сдерживание, с отчаянным детским стоном, предваряющим истерику, обвивается вокруг медсестры.
- Н-ника…
- Я с тобой, зайчонок, - та утешающе гладит ее спинку, прячет от всего, даже от меня. Укутывает своей нежностью и голосом, в котором один мед. Могу поклясться, даже Петр, плененный, следит за ней с пассажирского переднего сиденья. Ника… мама. Самая настоящая.
Глеб ускоряется, километры пролетают быстрее, как и пейзажи за окном, но рядом со мной, здесь ничего не меняется. Любовь. Самая чистая, самая светлая и самая красивая. От нее хочется жить.
- Я никому не дам тебя в обиду, - шепчет на ушко малышке Вероника, прикрыв ее плечи своей курткой, - и никто и никогда не посмеет стать между вами с папой. Мы будем все вместе. Мы будем с ним.
Каролина всхлипывает, но кивает. Ей спокойно рядом с мачехой… с мамой.
Я не мешаю им, лишь исподтишка наблюдая, устроившись у самой двери, сбоку. Я тихо радуюсь тому, что маленькое создание, больше всех заслуживающее счастья и покоя, наконец обрело его. По крайней мере, начало положено, а это уже полдела. Большая даже его часть.
Мы направляемся в аэропорт Шереметьево. Я устанавливаю это по указателям, которым четко следует Глеб, и по постепенно редеющим лесам, переходящим в поля. В конце концов, когда впереди виднеется причудливое строение из стекла и бетона, вытянутой формы и с огромным количеством самолетов, все становится предельно ясно.
От паники, что Ксай выпроводит нас из страны, даже не объяснив ничего, меня спасает лишь его обещание ответить на все вопросы через час. А мы едем уже почти столько же…
Каролина, ища защиты, приникает к Веронике крепче. Вжимается в нее, оставляя себе немного пространства лишь для контроля за Тяуззи. Ее глаза, становясь все больше и больше по подъезду к международному аэропорту, наполняются слезами снова.
- Я никуда не полечу!
- Иди ко мне, моя красавица, - Ника переключает ее внимание, перехватив обе ладошки. Поглаживает роскошные темные волосы, - немножечко потерпи. Мы еще не знаем, что будет.
- Я все равно не полечу! Я не хочу опять одна!..
- Каролина, мы вместе, вместе, - не выдерживаю я, ловя мерцающий взгляд юной гречанки, такой загнанный и потерянный, - видишь? И так будет всегда.
- Нет…
- Ш-ш-ш, - я вношу свою скромную лепту, огладив ее коленки, дрожащие так же, как и все тело. Улыбаюсь, надеясь, что своим примером расскажу больше, чем банальными словами.
Спокойствие. Только спокойствие.
Нам оно понадобится.
Глеб ловко поворачивает на развязке к первому терминалу. Главному. Он минует запрещающие знаки, игнорирует гудки других водителей, и движется четко к своей цели. К шлагбауму, пропускающему на территорию аэропорта и парковочные полосы самолетов.
Человек на пропускном пункте, едва завидев какое-то удостоверение, протянутое главой охраны, немедля освобождает путь. И автомобиль, минуя разделительную полосу, довольно быстро въезжает, врывается внутрь. В воздухе уже постепенно вступают в законные права сумерки. Воздух свежеет, пахнет вечером. А облака плывут медленнее, наливаясь темнотой.
Охранник везет нас по бетонным плитам к единственно-верному месту – серому ангару в некотором отдалении от остальных. Здесь уже не так ярко светят фонари, нет машинок «follow me», сопровождающих самолеты, а самих летательных аппаратов не видно и в помине. Мы будто бы покидаем территорию аэропорта, хотя ограждение и мерцающие вдалеке взлетные полосы говорят об обратном.
Впрочем, от терминала мы в любом случае далеки. Даже дополнительного.
Каролина жадно вглядывается в однотипный пейзаж за окном, все еще не отпуская Ники. Эта девушка придает ей сил. Она смогла добиться доверия своей будущей воспитанницы.
Я следую примеру девочки. Не совсем понимаю, что происходит.
Но вот автомобиль останавливается. Вот Петр, резво покинув его, открывает дверь мне, пока Глеб помогает Веронике и Каролине. Я захватываю с собой переноску с котом, дабы позволить ей быстро и спокойно выйти.
Это оказывается очень кстати.
Сперва я слышу недоверчивый всхлип, а потом безудержный визг. И в отражении закрывающейся двери меня настигает видение Эдварда, наскоро чмокнувшего племянницу в лоб, а затем и Эммета, подхватывающего свое сокровище на руки.
Он, в том же костюме, в каком уезжал, только лишь с распущенным галстуком, крепко прижимает дочь к себе. Наверное, со всей медвежьей силой, даже глаза закрыв и уткнувшись подбородком в ее плечико. Карли не больно. Она лишь рада. И держит отца, насколько хватает сил, с таким же рвением. Плачет, пусть пока и беззвучно.
Петр подводит меня ко входу. Берет в руки переноску, освобождая мои.
И снова – очень кстати.
Потому что по примеру Каролины, увидев своего Алексайо – живого, здорового, столь близкого – не сдерживаюсь. Требую его себе, мгновенное переметнувшись в любимые объятья.
Эдвард теплый. Горячий даже. Ткань его костюма, рубашки – мягкая, аромат приятный, пусть и чуть стертый длинным днем, а губы… мои нежные, трепетные губы. Они целуют меня, словно бы встретили там, где никогда не ожидали. Как в последний раз.
- Ты здесь.
- И ты здесь, - задушенно, с трудом усмехаюсь, стиснув его ладони, - мой Ксай…
- Еще бы, - его ответный смешок выходит абсолютно вымученным, у век гусиные лапки, во всей позе скованность, вызванная усталостью, но он счастлив. И даже пытается шутить, - все хорошо. Тише.
- Ты в порядке.
- Да. А ты?
- Ага… - я смаргиваю навернувшиеся на глаза слезы, на мгновенье отстранившись от мужа. Хочу увидеть его лицо. Хочу понять, что утро этого дня и время сейчас, его вечер – рамки одних-единственных суток. Мир не перевернулся. Земля не стала крутиться в другую сторону. И мы вместе. Как полагается. Как надо.
Мой уставший, но такой добрый взгляд аметистов. Мои веки, мои скулы, мои губы, мои длинные черные ресницы… я соскучилась так, будто мы не виделись больше месяца… я устала. Я просто хочу обнимать его. Вот так. Сегодня, завтра, всегда.
…Что-то я расклеиваюсь.
- Бельчонок, я тебя люблю, - никак не способствуя моему успокоению, тем временем шепчет на ухо Ксай. Подмечает, что Эммет так же нечто говорит Веронике, стараясь скрыть это от ушей Карли, уже начавшей разыскивать своего любимца. – И я хочу, чтобы ты понимала, что все, что нужно, я готов сделать, дабы тебя уберечь. Это не подлежит обсуждению.
Я суплюсь.
- Не ценой себя, - сострадательно веду по его правой щеке, кусая губы от ее холодного отсутствия любой реакции. Сегодня это задевает.
- Не ценой, - он кивает, - но просьбой – не упрямиться.
- Боюсь, невозможно…
- Не время сейчас, Белла, - Эдвард серьезнеет, а глаза его становятся чересчур внимательными, напитанными мудростью и желанием оберегать, - просто меня послушай: вы должны покинуть Россию.
Почему-то я была к этому готова. Даже если немного и прошибает болезненной дрожью.
- Нет, Ксай.
- На несчастных четыре дня, - предчувствия мою реакцию, он остается совершенно спокоен. Держит меня, не отпуская, смотрит в глаза, - Кубарев устроил здесь полный разнос и нам с Эмметом нужно немного времени, дабы разобраться во всем.
- Наше присутствие ничего не меняет.
- Меняет все, солнце, - он морщится, опасливо выглянув поверх моей макушки, - это необходимо, поверь мне. С полуночи все наши самолеты оцеплены и не подлежат эксплуатации до окончания следствия. Плата за откладывание подобного… больше не принимается, - я слышу, как он скрипит зубами. Недовольная, мягко разглаживая собравшиеся на лбу и у губ морщинки. Поцелуями и касаниями.
Вот это естественно – быть с ним. Целовать его. Чувствовать. Я только-только едва не потеряла это ощущение… и что же, опять бежать? Снова?!
- Вам не нужно быть здесь. Не теперь. Ради безопасности вашей и Каролины.
- А ради вашей?..
- Ты не защитишь меня в Москве, любовь моя, - Ксай трепетно касается моих щек, словно бы впервые видя их кожу, - и я тебя тоже. Так нельзя.
- Но так правильно. Мы договаривались больше не разлучаться.
- Это краткая разлука, - он сострадательно поглаживает мою спину, - ты даже не заметишь. Погреетесь на солнышке… у Ники и Каролины есть греческое гражданство, у тебя - американский паспорт. Все нам на руку.
- А у тебя – самолет, - сдавленно бурчу, боязно оглянувшись на ангар. Знаю, что в нем. И знаю, что выбора, по сути, у нас нет. Сколько бы я не упрямилась.
А это вызывает слезы…
- У меня – самолет, - почти как ругательство произнося это слово, Алексайо приникает своим лбом к моему. Целует скулы. – Последний. Я обещаю.
Чувствую себя ребенком, но ничего не могу поделать. Его близость для меня хуже наркотика.
- Я не хочу уезжать, - сдавленно и тихо, точно как Карли, шепчу.
- Бельчонок, так надо, - терпеливо уговаривая, он все же немного торопится. Это слышно по голосу. По вздохам. И по прикосновениям рук. – Не пугай Каролину.
Очень, очень дельное замечание. Я с силой прикусываю губу.
- Ника в курсе, - его шепотом эхом отдается у меня в голове, - сейчас нужно сделать все с наименьшей кровью. Я позвоню вам сразу же, как прилетите. Петр и Глеб полетят с вами.
- Целый арсенал…
- Всего двое – это мало. Но лучших, - Эдвард тяжело вздыхает, крепче обвив меня руками. Сдержанно целует в висок, - ради всего святого, моя девочка, береги себя. Через четыре дня, надеюсь, все закончится. Мы сможем вернуться домой.
- Ты не расскажешь мне, что случилось?
- Для этого не время. Не сегодня.
- А когда же?..
- Белла, пора садиться в самолет, - Ксай неумолим. Он глядит на меня как взрослый, он говорит со мной так же. И глаза его заливает сталь, - и лучшее побыстрее. Нам еще нужно уловить время, чтобы взлететь.
- Почему не летишь ты? – ребячусь, стиснув зубы.
- Я под следствием, - как ребенку, разъясняет он, - и Эммет тоже. Думаешь, я бы отправил вас одних, будь иная возможность?..
Я морщусь, тяжело выдыхаю. А потом так сильно, как могу, обвиваюсь вокруг мужа. Напитываюсь им.
Боже, а я ведь так радовалась этому начинающемуся дню…
Видимо, встреча со спонсорами прошла из рук вон плохо. Или вскрылись новые подробности, о которых Ксай молчит. А я, то ли потерянная, то ли глупая, то ли слишком послушная, не могу выспросить.
Теряю хватку? Или до сих пор думаю, что сплю?..
Господи…
- Я тебя люблю.
- Я тебя не меньше, - честно докладывает муж, крадя у меня маленький, целомудренный поцелуй. А затем со вздохом разворачивая в сторону Ники, Эммета и Каролины. Обняв папу, она, уже покрасневшая от слез, вспотевшая, с запутавшимися волосами, слушая его, хнычет. Отчаянно.
- Сейчас, - подсказывает Эдвард. И надевает на лицо теплую улыбку для Карли.
Побуждает меня сделать тоже самое.
- Нам пора, Каролин.
…Кажется, отказаться не выйдет. Никак.
На это намекает и серо-голубой взгляд Эммета, тяжелый и стальной, как никогда.
Мы летим в Грецию.



Он любит, когда ее волосы распущены. Роскошные, черные, как смоль, они лежат на ее узких плечиках, пышные, тяжелые, подвивающиеся на концах – одно удовольствие любоваться. Длинные пряди прикрывают только-только начавшую формироваться грудку. Обнаженная, прекрасная во всей той первозданной красоте, что дарует Бог своим лучшим созданиям, она еще стыдливо сжимается, когда глядит на нее своим синим-синим взглядом.
На ней ни грамма косметики. На ней ни тряпицы одежды.
Но на ее запястьях два весомых золотых браслета, а на голове – обруч с бриллиантовыми вставками. Целиком и полностью это существо стоит втрое больше любой искусницы любви, даже той, которую воображают в своих фантазиях баснословно богатые господа.
- Chrysalide*…
Свои огромные серо-голубые глаза она поднимает на него, едва слышит имя. Здесь у каждого есть имя, и оно единственное, чем ты обладаешь. Мирские имена презираемы Господином. Он лично выбирает то, что подходит тебе в его обители, и ты обязана его выучить. В конце концов, оно отражает твою сущность… и в моменты близости, когда глаза Господина закатываются от удовольствия, а пальцы впиваются в твои бедра, ты шепчешь его. Шепчешь свое имя.
Но до тех пор не открывай рот.
Черноволосая красавица, смущенно прикусив полную красную губку, делает шаг назад. Опускает руки, давая своему властителю вдоволь налюбоваться на нежную фигурку, гладенькую кожу без единого волоска, еще по-мальчишески сложенные бедра.
С восточного столика из резного красного дерева она берет гроздь сочного, крупного винограда. Нежно-бордовый, без косточек, он – мечта.
Ее маленькие губки с очаровательной медлительностью поглощают одну ягоду, облизнув с пальчиков протекший прозрачный сок, такой же сладкий, как и ее собственный.
Господин, широко улыбаясь, выгибается на своем темно-бордовом кресле. Его платиновые запонки уже давно откинуты в угол.
- Ma chérie, viens me**.
Виноград она берет с собой. Изящно, нежной поступью, движется к Господину. Робко улыбается, как и полагается созданию ее возраста, но не отводит глаз. Их глубина и сила, затаенная у радужки, сводит мужчину с ума. Он обожает свою Chrysalide.
Забирается на его колени она по-детски ловко. Подняв гроздь повыше, садится на дорогую итальянскую ткань своими обнаженными ягодицами, теплыми и живыми, выгибаясь властителю навстречу.
Он ухмыляется. Он требовательно забирает у нее одну виноградинку, самую маленькую, но самую сочную, не упругую, давя пальцами. И ведет ее холодной мякотью по коже Chrysalide, оставляя полосы сладчайшего нектара. Впитывая аромат ее кожи, он становится неотразим.
- Dites-moi, mon amour***… - сокровенным шепотом просит Maître. Останавливается внизу плоского живота с бархатной кожей, готовый соскользнуть вниз, в затаенные дебри прекрасного, едва услышит нужную фразу. Он уже на грани. Он уже готов.
Красавица вздыхает, прикрывая свои очаровательные глаза. Черные ресницы отбрасывают тени на прекрасные щечки, такие же алые, как и вся ее кожа, стоит лишь коснуться той «игрушками».
Медлит. Специально.
Maître, предвкушающим взором окидывая ее тельце, раз за разом, наполняется той живительной энергией, что может дать лишь молодое тело. Самое молодое.
Следом за виноградным соком, оставившим сладкие разводы, он губами шествует по коже Chrysalide. Целует ее шейку, ключицу, ее грудку, ее ребра… и ее талию. Кругами бродит по ее талии, воспламеняясь внутри от своего желания. Угнетающего. Ошеломляющего. Способного остановить сердце.
- Dites-moi, mon amour, dites-moi! – почти приказывает, сжав пальцами ее талию.
Дитя роняет гроздь винограда на каменный пол.
Дитя открывает глаза.
- Je t'aime, mon maître…
Довольный, он не скрывает своего восторга. Приподнимает своего ангела, откинув ее восхитительные волосы с тоненьких плеч, и расправляется с ширинкой.
- Maître vous aime, Carolyn****…

Задохнувшись, утерявшийся в пелене ошеломительного сновидения, мужчина широко открывает глаза. Против воли ежится, когда чувствует мягкие губки ниже своей талии. И рефлекторно, подавившись остатками воздуха, движется им навстречу.
Не может сопротивляться. Не умеет. Кончает, зажмурившись со всей возможной силой.
Но это… неправильно. Неинтересно.
Губы мягкие, но они – не те. Губы теплые, но они – не те. Губы… взрослые. А ему нужны Ее. Ему нужна Chrysalide. Каролина.
А в изножье кровати, обнаженная и решительная, Апполин делает все, чтобы ее Maître был счастливым.
…Вбирает в себя все до последней капли.
- Je t'aime, mon maître…
Только вот ее не слышат. И не отвечаю то, что следовало бы за такой оргазм, за подстройку под ночную фантазию, за любовь во время сна.
Грубо отталкивая любовницу, опаленный жаром и удовольствия, и сновидения, мужчина поднимается на ноги. Чуть покачнувшись, спешит к телефону.
Только не добегает.
Вздрагивает.
И падает.
- Carolyn!..
*Куколка
**Подойди ко мне, моя дорогая.
***Скажи мне, любовь моя.
****Мастер любит тебя, Каролин.



Мой Бельчонок.
Серый небольшой самолет с витиеватыми фиолетовыми полосами у хвоста садится на яркую посадочную полосу темного аэропорта. В отдалении виден терминал, он-то и освещает все вокруг. До города не меньше трех километров.
- Я очень рада слышать твой голос…
И я твой, Белла. Ничуть не меньше.
Останавливаясь у самой яркой парковочной точки, наш воздушный экспресс, за три часа скоротавший расстояние в несколько тысяч миль, дозволяет экипажу из трех человек подготовить все к выходу. Каролина, прижавшаяся к Нике, крепко стиснувшая пальцами телефон, по которому ей звонит папа, испуганно глядит за иллюминатор. Кроме серого грубого асфальта и темноты неприветливого моря впереди там пока ничего не видно. Взлетная полоса – всего лишь маленький островок суши. И не удивительно.
Вы приземлились, и я обещал позвонить. Белла, еще раз, пожалуйста, подчиняйтесь охране. Они знают, что делать и знают, куда ехать. Я буду очень благодарен тебе, если ты не станешь ни в чем им препятствовать.
- Считаешь, я соберу чемодан и улечу обратно к тебе? – с грустным смешком, вмиг почувствовав себя не в своей тарелке, в Греции, но такой чужой без Ксая, едва не плачу. Ежусь на большом светлом кресле, стараюсь отвлечь себя разглядыванием Тяуззи в переноске.
Нельзя плакать при Каролине.
Не стану.
Что-то мне подсказывает, что ты на такое способна. Но не стоит, моя девочка.
Его голос мягкий. Сострадательный, нежный и мягкий. Он успокаивает посреди непонятной обстановки, на каком-то острове, в таком большом отдалении от моего аметистового сердца. Я ненавижу разлучаться с Эдвардом. Я обещала ему, он обещал мне, что такого больше никогда не будет – Флоренция едва не убила нас. Однако все снова.
Изабелла, нам нужно ровно четыре дня, я тебе повторяю. И мы встретимся в Домодедово. А пока… вы же в Греции, я надеюсь, дом вам понравится… отдохните как следует женской компанией. Все, что угодно, в безлимитном объеме.
Он уговаривает меня и вполне успешно. Эдвард умеет, когда нужно, уговаривать. Его слова бархатны, его голос сдержан, уверен, каждая фраза – чистое убеждение. И никак иначе. Если речь идет о моей безопасности, о безопасности Карли, он снова тот мужчина, которого я встретила в Лас-Вегасе – знающий всех и все, все держащий под контролем. Ему хочется бесконечно доверять.
- Тебя здесь нет, - тихо бормочу, услышав всхлип Каролины. Она, запрокинув голову, чтобы не дать слезам политься, слушает папу.
Ты справишься. Уж это точно можно пережить.
- Ты себя недооцениваешь. Снова?
Бельчонок… не нужно, оно того не стоит. Все скоро закончится. А пока прежде всего помни, как сильно я тебя люблю. Сохрани себя ради меня.
Сперва я слышу в его голосе улыбку, затем – нечто вроде мягкого повеления, а после… просто грусть. Эдвард позволяет мне услышать, что тоже скучает – очень сильно. Но волнуется сильнее. И это, в свете событий предыдущих недель, меня пугает.
- Не изводи себя, и я не буду себя. Сбереги мне свое сердце.
Он глубоко вздыхает и, я уверена, будь рядом, непременно бы после такой фразы коснулся моих волос. Он всегда их касается тогда, когда слов не хватает. Высший жест заботы, высшее доказательство бесконечной привязанности… просто невероятная любовь. В этом весь Ксай.
Обещаю, Белла.
- Обещаю, Эдвард, - я накрываю трубку рукой, словно бы так могу его коснуться, зажмуриваюсь, - когда ты позвонишь в следующий раз?
Завтра вечером. Не так долго, правда?
- Не так долго, - шепотом, унимая себя, тихо соглашаюсь, - тогда… до завтра?
До завтра, любовь моя. Пожалуйста, слушайся Глеба.
- Как скажешь…
Эта фраза его успокаивает. По довольному выдоху, по промелькнувшей в голосе улыбке при последних за сегодня словах:
Моя умная Белочка. Спасибо.
И потом Эдвард, не терзая меня, не заставляя, сам… отключается. Прекрасно знает, что какой бы силой воли и решимостью не обладала, сегодня на «трубку» сброса вызова мне не нажать. Пальцы не слушаются.
Я заканчиваю свой разговор, в некоторой прострации сидя на всем том же светлом кресле, с Тяуззером напротив себя, а Ника с Карли еще беседуют с Эмметом. Лицо малышки выглядит не лучшим образом, зато она доверчиво приникает к новоиспеченной миссис Каллен, жадно ловя папины слова.
За время полета Ника уговорила ее перекусить двумя поджаристыми круассанами с джемом и большой кружкой чая, вынесенной нашим экипажем. А так же, тихонько играя в «города», помогла заплести красивую и длинную темную косу, чтобы в жарком салоне, да и на жарком острове, волосы не мешали. Каролина сегодня как никогда похожа на Рапунцель. Но Рапунцель уверенную, что Принц за ней никогда больше не придет, только что заново заточенную в свою башню.
- Я хочу домой, - скулит Эммету девочка.
Вероника поглаживает спинку падчерицы, обернувшись ко мне. Зеленые глаза полны сострадания и, я надеюсь, по мне видно, что я разделяю ее чувства. На эти дни нам доверено, ни много, ни мало, бесценное сокровище. И без него ничто не имеет смысла.
- Папочка…
- Каролин, нам пора выходить, - Ника, кивнув на подготовленный к спуску трап, привлекает внимание ребенка к себе, - отпусти-ка папу. Он позвонит завтра, он же обещал.
Каролина зажмуривается, с силой сжав губы. Слишком маленькая, слишком несчастная. Я не знаю, когда это все изменится. И потому мне так страшно.
- Пока, папа…
Как Эдвард спас меня от мучительной необходимости прерывать разговор, Натоса спасает Ника. Забирает у девочки телефон и жмет «отбой». Уверенным движением пальцев.
- Пойдем, - она поднимается, протягивая Каролине руку. Едва-едва сдерживающая слезы, та смотрит на нее так, будто совершила безбожный поступок, которому нет оправдания. Но руку отнять не успевает – Ника пожимает ее ладошку в своей.
- Мой Тяуззи…
- Я его возьму, - успокаиваю малышку, забирая переноску с котом, недовольно мяукающим, в правую руку. Глеб предлагает мне свою помощь с ношей, но, видя, как опасливо глядит на него Каролина, я отказываюсь. Не так уж тяжело.
Свежий от близости моря греческий воздух, одновременно и теплый, и прохладный, и наполняющий энергией, проникает в легкие с первым же вдохом.
По довольно широкому трапу с удобным поручнем, не слишком высокому, мы спускаемся к асфальту. Недалеко от взлетной полосы припаркована машина, большая и насыщенно-черная «Тойота», за рулем которой уже Петр. Он, заметив, что мы вышли, подъезжает ближе.
Это Корфу. Греческий остров, один из самых северных, с густыми оливковыми рощами, яркими зелеными холмами и лазурным морем, что на ночь покрывают черной шалью с отблесками темно-синего.
Корфу, как доложил мне интернет-путеводитель, прочитанный в самолете от нехватки занятий и избытка времени, это чистой воды рай.
Может быть, так оно и есть, я не спорю. Но рай для меня там, где Эдвард. Без него даже Эдем, кажется, не был бы Эдемом.
Как же я ненавижу разлучаться!
Это особенно обидно от того, что у нас изначально куда меньше времени, чем обычно полагается. Любовь прекрасна, насыщенна, тепла, она делает жизнь ярче и лучше… но ее так мало… и каждый день норовит обрезать еще кусочек, а то и большой такой кусок…
Чтобы пусто было Кубареву и всем тем, кто вынудил Эдварда отправить нас в Грецию.
Я сажусь в машину вслед за Никой и Каролиной, котика в переноске ставлю на пол. Уверяю Карли, что выпустим его дома, пока лучше посидеть там.
Дома… потрясающе звучит, когда только что дом покинул.
Петр и Глеб, сосредоточенные и, как всегда, скупые на слова, эмоции и прочее, лишь пристально глядящие по сторонам, увозят нас вглубь острова, по закрученной дороге, освещенной лишь парочкой фонарей, куда-то подальше от туристических мест. От аэропорта точно.
Но вот за окном уже снова появляется море, вот огромные деревья с густой кроной размыкаются (никогда бы не подумала, что это оливы), вот уже виден наш приют на следующие несколько дней.
Повыше уровня моря, да и дороги, будто бы выросший, как олива, из холма, желтый дом, подсвечивающийся несколькими замысловатыми фонариками. К нему ведет недлинная каменная лестница, красивые греческие колоны подпирают крытую веранду. И цветы. Вот он, гибискус – самых разных оттенков. Говорят, лучше чем здесь, на Корфу, его нет.
Для машины предусмотрено парковочное место. Петр, не ожидая, сразу же его занимает.
На сей раз честь нести кота передается, как эстафета, Веронике. Каролина крепко обвивает мою руку, прижавшись еще и к боку и, вздохнув, направляется к дому. Здесь пахнет цветами, зеленью, и едва ощутимо, совсем слегка, степью…
Путеводитель сказал, именно так пахнут оливы.
Сегодняшним днем, и без того насыщенным и малоприятным, единственное, чего хочется нам всем – отдохнуть как следует. И это не удивительно. Но удивительно то, что, когда Глеб открывает дверь, пуская нас в светлую гостиную, Каролина заявляет, что хочет спать в своей комнате. С Тяуззи, которого тут же выпускает из переноски, бережно подхватив на руки.
Мы с Вероникой переглядываемся.
- Карли…
- Я взрослая. Папа так сказал. И я буду спать одна.
Немного бледная, она очень решительна. Черты лица чуть заострились, глаза то горят, то потухают желанием поскорее уйти. И, хоть плечики неустанно клонятся книзу, она делает все, чтобы держать спину прямо. Слишком прямо. Точно так же, как и пальцы не сжимать до белого цвета… а они все равно белеют.
Петр что-то совсем тихо бормочет Глебу. И тот, окинув нас взглядом, призывает согласиться.
- Ваша спальня, мисс Каллен, - раскрывает девочке дверь, темно-бежевую, в одну из комнат, он.
Каролина, перехватив кота, тут же туда проходит.
- Открывается только верхняя часть окна, - неожиданно возникая за моей спиной, докладывает Петр, - никакого шанса сбежать.
Что же… это должно успокоить?
И я, и Вероника так и стоим в гостиной. Слышно мяуканье Тяуззи, легкий ветерок за окном и то… то, как Каролина, накрыв лицо подушкой, не иначе, плачет. В голос. Брошенно и отчаянно.
Взрослая, она сказала…
…И спряталась от нас, не желая показывать слезы.



Половина третьего ночи.
Апполин знает, что надо спешить.
В светлом халате с рюшами и белом, даже больше – ангельски-белоснежном белье, как у девственной невесты – она босиком бежит по ледяному коридору огромного дома. Стены высокие, темные, удушающие. Ковер то и дело путает ноги, сбивая ритм, а сердце в груди так и стучит, так и бьется.
Половина третьего ночи.
Где-то вдалеке уже занимается рассвет. Он пока еще темными, но уже заметными розоватыми лучами протягивается по горизонту, касаясь даже высоких вершин высаженных возле дома деревьев. Всю жизнь Maître прятался за ними, надеясь, что уберегут от беды, ненужных фотосессий и осуждения общества… за закрытыми дверями, в закрытом доме, упрятанном этими деревьями, он делал все, что хотел. До этого дня.
Половина третьего ночи.
Ночи длинной, ночи темной, ночи страшной. В ней удушающая жара, чрезмерный запах трав и цветов у крыльца, огромные ночные бабочки как в фильмах ужасов, но, что хуже всего, в этой ночи – смерть. Ее самое яркое проявление. Заглядывает в каждое окно – вымытое, панорамное, без штор. Оно просто затонировано так, что снаружи – ничего и никого, а изнутри…
Апполин качает головой. Она ускоряется.
Половина третьего ночи.
Медицинская помощь будет здесь уже через десять минут, она лично в нее позвонила и, заплетающимся, полным скорби и ужаса голосом начала тараторить про сердце, давление, боли, секс, кровать, ночь… и про возраст. Maître не был юнцом.
Диспетчер пообещал прибыть на место через тринадцать минут. Эти три она и бежит, очертя голову, по коридору. В кабинет.
Впервые она врывается сюда так неожиданно, скоро и без предупреждения. В кабинете нет окон и вовсе, здесь совсем темно, даже включенный свет не спасает, здесь массивная деревянная мебель, чертов стол красного дерева, этот большой, чересчур большой для него стул… и ковер, алый, как кровь. Кровь, что так резко уронила давление своего господина до страшного уровня. Погубила его.
Половина третьего ночи.
Апполин, наскоро натянув белые перчатки, потрошит полки кабинета. Надо сделать так, чтобы было незаметно, но быстро и действенно. Она ищет то, что никому иному видеть нельзя, даже следствию. Кто его знает, кому оно передаст этот материал. Полиция в курсе, что Maître педофил. За это знание она ежемесячно получала сумму, за которую можно купить добротный домик на берегу озера Леман, в Швейцарии. Она замнет дело – это раз. А может и сама поживиться…
Нет. Нельзя. Никак нельзя.
Половина третьего ночи, часы спешат, а Апполин чувствует, дрожа всем телом, что вот-вот заплачет. Только это не позволено, пока дело не будет сделано. Слезы, какой бы ни были они причины, надо приберечь для полиции, докторов, похоронников и юристов. Не должны они в ней усомниться. А если и усомнятся… Боги, какая разница? Дитя. Превыше всего дитя.
Апполин делает маленький перерыв, чтобы собраться с мыслями. В полках дела в бордовой папке, что она лично принесла Maître у на стол, нет. Значит, оно эксклюзивно для него даже больше, чем она могла подумать. Значит, спрятал. Но куда. В сейф? Тот, что с деньгами, она уже проверяла. В какой же еще?
Загнанная, потерянная, девушка поворачивается в разные стороны, тщетно ища дельную мысль.
Он часто в кабинете, почти всегда. Где, как не здесь, хранить сокровенное дело?
Половина третьего ночи.
Ночи.
Этой.
…И тут Апполин вспоминает, что во сне Maître бормотал «Chrysalide». Никого, никогда за всю историю своих отношений и похождений, он так не называл, кроме Каролин…
Каролина. Ему снилась она.
Ну конечно же!
Наскоро прибрав кабинет, повыше натянув перчатки, Апполин спешит обратно.
Уже больше, чем половина третьего ночи. Уже скоро, совсем скоро все закончится. Все будет здесь. И репортеры – первыми. Сразу после полицейских. Такая новость…
Собравшись с духом и глубоко вздохнув, девушка врывается обратно в спальню хозяина. Его, бледно-синего, одной рукой ткнувшего место на груди там, где сердце, а второй умоляюще протянувшись к телефону, переступает. В открытые глаза мертвеца не смотрит. На его обнаженность тоже.
Быстро, четко и уверенно открывает полку прикроватной тумбочки.
И видит заветную бордовую папку.

«Перышко с глазами-звездами» - так он ее назвал, впервые увидев. Ее, двенадцатилетнюю, на подиуме одного из лучших детских модельных агентств. Статную, взрослеющую, грациозную и красивую, но еще… девочку. И пригласил в личную модельную школу при своем модном доме.
Первые пару недель, покинув родителей, любимую собаку, она смирялась с жизнью в закрытом поселении как с чем-то, что позволит взойти на Олимп моды через каких-то несколько лет. Все было как обычно, все было спокойно, чинно… ничего лишнего.
А через еще пару недель родителей вдруг не стало. И собаки тоже.
И Maître, улыбающийся и нежный, любуясь ей, постучался в дверь комнаты.
Он спросил, смутив ее, стала ли она уже девушкой?
Он улыбнулся, услышав, что нет.
Он спросил, вызвав в ней дрожь, хочет ли она сталь женщиной?
Он усмехнулся, блеснув глазами, поняв, что Перышко не сможет ему отказать.
Да и вряд ли бы стала. С потерей семьи мода – все, что у нее осталось. А Maître исполнил обещание, возведя ее на Олимп. Только через свою постель. С того самого первого раза. В двенадцать.

Апполин распечатывает папку, выхватывая из нее бледные, тонкие листы. На одном из них большая и четкая фотография маленькой девочки. Очень нежной, очень красивой, очень солнечной.
Каролин. Так вот она какая…
На глаза девушки наворачиваются слезы. Но в слезах этих ненависть. В слезах этих – приговор.
Она снова переступает Maître на полу, снова бежит по коридорам. Где-то вдалеке уже слышны мигалки «Скорой» и полиции.
А внизу, в главном зале, растоплен камин. Просто нравится Maître, когда он растоплен, даже если на улице жара. Все здесь делали то и так, как велел Maître. И она.
До этой ночи.
Апполин кидает листы в огонь, что сразу же, заботливо приняв их и обещав упрятать так, дабы не нашел никто, перекидывается на них. В первую очередь, словно бы сговорившись с девушкой, сжигает фотографию Chrysalide.
Апполин стоит и смотрит на огонь. Проверяет, орудуя кочергой, чтобы бумага сгорела до конца, чтобы ничего не осталось никому, даже лучшим следователям.
Каролина. Эта маленькая, маленькая девочка…
Не могла она это допустить. Никак. Ни после того, что было с ней, ни после тех других детей, ни собственными руками, о боже…
Если Мадлен Байо-Боннар действительно желала для дочери такой участи, она просто чудовище. И правильно, что больше в живых ее нет. Пусть бы так же, вместе с Maître, горела в этом огне. Вечно.
Апполин улыбается. Апполин, успокоенная, тяжело вздыхает. Скидывает в огонь свои белые перчатки.
И возвращается обратно в спальню, чтобы честно и долго «оплакивать» рано ушедшего Maître, Мэтра моды, Икону стиля и просто мужчину, о котором только мечтать…
…Забавно, да, что его погубил банальный нитроглицерин? При взаимодействии с виагрой.
Апполин присаживается перед мертвецом на колени. Никак, никак не может стереть с лица довольного выражения.
Умер.
Умер.
Умер.
Наконец-то!..



Каролина знает, что она здесь. Все это время, бесконечно долгое, этой темной-темной непонятной ночью, здесь. Стоит у двери, тихая, как мышка, ничем себя не выдавая. Но ее присутствие чувствуется. Каролина уже дошла до того, что чувствует ее присутствие.
Она обнимает Когтяузэра, изредка лижущего ее мокрую от слез щеку своим шершавым розовым язычком, и всхлипывает. Не может не всхлипывать, как бы сильно ни хотела, хотя прячет это, то и дело утыкаясь носом в подушку.
Какая она здесь жесткая, белая и противно пахнущая порошком. Очень похожие подушки были дома, когда с ними жила Голди. Плохие подушки. И все плохое.
А папочки нет…
Вся эта обстановка, целиком и полностью, давит со страшной силой. Каролина зажмуривается, откинув с лица расплетенные волосы, чуть волнистые от крепкой косы.
- Уходи, Вероника.
В ответ не раздается ни звука, ни шороха. Девушка как стояла в дверях, так и стоит, поглядывая на нее взглядом, от которого внутри все переворачивается, и уходить явно не намерена. Она даже дышит неслышно. Ничто, никто не выдает ее присутствия – и тени на полу нет. Однако этот взгляд… он просто прожигает. Ники нет. А не почувствовать ее невозможно.
И это больно.
- Уходи!.. – ужаленно вскрикивает Каролина, поглубже зарывшись под ненужное в тепле острова покрывало. - Оставь меня в покое!
Каролина отчаянно вслушивается в тишину. Полнейшую.
Тяуззер недовольно мурчит, слишком сильно прижатый к своей хозяйке. Его хвост живописно торчит из-под покрывала, коту жарко. Он, в отличие от девочки, жару терпеть не намерен. Вырывается.
- Тяуззи…
- Не держи его, - советует Ника, и голос ее, тихий, но слышный, все же заполняет мрачную комнату, - с нами никогда не остаются те, Каролин, кого мы держим насильно.
Девочка не хочет ее слушать. В принципе – никогда. Однако, как только чуть поднимает руку и Когтяузэр, так рьяно желающий свободы, все же умудряется ускользнуть… видит, что та права.
Кот, не оборачиваясь спешит к двери.
Он бросает ее?..
Вздрогнув, Каролина, которой уже никому не помочь, набрасывается на подушку. Она не знает, откуда в ней такие рыдания и такое количество слез, она понятия не имеет, как остановить все это. Просто так больно. Просто так страшно. Просто так холодно… как же холодно в этой жаре!
Девочка слышит, что Ника прикрывает дверь. Луч света из коридора затухает, становясь лишь маленькой полоской у порожка. А в ее сторону… в ее сторону слышатся невесомые шаги.
Каролина ожидает, когда Вероника осторожно присаживается на ее кровать, что начнет сейчас сильно и болезненно обнимать ее. Сдавит, заставит прижаться к себе, начнет бормотать какую-то ерунду… а то и вовсе накажет, как и Голди когда-то. Сядет и строго так, режуще, велит прекратить слезы. Они не уместны. Красивые девочки никогда не плачут.
Но Ника не делает ни того, ни другого. Прежде всего она молчит. Так же, как и у двери. Но при этом не обездвижена, хоть и нет никаких страшных объятий.
Девушка лишь аккуратно, очень нежно, почти невесомо, касается ее спины. От шеи, плеч и вниз, к бедрам. Тоненькие линии, словно бы наполняющие какой-то силой. Чуть щекотные, а не болезненные. Ласковые.
Сначала Каролина плачет громче.
Но Ника все так же молчаливо, медленно и приятно продолжает ее касаться. Без звуков, без упреков, без призывов уняться. Она не успокаивает ее слова. Она успокаивает ее собой.
Каролина все ждет, когда Веронике надоест. Когда она встает, уйдет, прекратит гладить… когда она скажет, что хватит этих глупых соленых слез.
Однако ни через минуту, ни через пять, ни даже через то их количество, что Карли не измерить, ничего не меняется. Она жаждет этих поглаживаний, даже по одежде. Нетерпение, когда Ника отрывает руку и подносит ее обратно, уже сверху, чтобы прочертить новую линию, мало с чем сравнимо. Она… согревает ее.
Слезы, такие же изумленные, как хозяйка, приостанавливаются. Рыдания затихают.
Каролина нежится в прикосновениях медсестры и ничего не может с собой поделать. Ничьи женские руки, кроме беллиных, не гладили ее вовсе. А так… так не гладили никакие.
- Знаешь, древние греки верили, что счастье напрямую связано с состоянием тела, - впервые заговорив, и то так отвлеченно и доверительно, что Каролин не верит своим ушам, сообщает ей Ника, - когда хорошо телу, хорошо и нам. Хочешь, я сделаю тебе массаж?
Каролина сглатывает, толком и не зная, что ответить. Это страшно – доверяться кому-то. Но это так пленительно сегодня, когда папы нет, Эдди нет, даже Тяуззи убежал… когда Вероника здесь и сама предлагает, ничего не требуя, не заставляя ее замолчать. Просто с каждым ее всхлипом, уже не всего лишь желанным, а присутствующим на самом деле, становится легче. Теплее.
- Надо снять кофточку, - не увидев отрицания и, видимо, догадавшись о мысленном согласии, Ника просительно прикасается к ее футболке, - тогда будет совсем хорошо.
И Каролина, понимает себя или нет, контролирует ситуацию, а может, отпускает, не упрямится. Просто поднимает руки.
- Умничка, - без труда стягивая ненужную одежду, Ника подсаживается к девочке поближе. Теперь ее пальцы, мягкие и теплые, касаются кожи как надо.
Мисс Каллен тихо-тихо стонет от неожиданной приятности, что они собой приносят.
- Ни о чем не думай, моя хорошая. Просто расслабься.
Легко сказать, и, на удивление, легко сделать. Каролине ничего не стоит прекратить выискивать среди своих мыслей дельные, представлять, как бы все было, увидь она сейчас папу…
Этой ночью, теплой и хорошей, бархатной, благодаря Веронике, как ее пальцы, мир не так уж плох. И все хоть немного, хоть чуть-чуть, но преображается.
Не так… больно.
Ника следует пальцами по ее спине, выводя замысловатые узоры, делая приятные пощипывания, осторожно разминает кожу. Некуда им торопиться. И ни одно движение ее не сорванное, ни одно не делает неприятно. Только хорошо. Только нежно. Только… как у мамы.
Впервые в жизни Каролина всхлипывает с улыбкой на лице. Но поспешно прячет лицо в подушку.
Вероника не останавливается ближайшие минут десять. Всецело посвящая себя выбранному занятию, не видит ничего, кроме девочки.
- Нравится?
И она, окончательно расслабившись, унимается. Больше не намерена плакать.
- О-очень…
Ника улыбается, Карли видит. А потом наклоняется к ней ближе, отчего вокруг сразу начинает пахнуть чем-то сладковато-ванильным, не приторным, а приятным, и целует волосы юной гречанки.
Каролина прикусывает губу.
- Я очень скучаю.
- По папе?
- Ага… он так редко дома, а еще и уезжает…
- Но он любит тебя. И всегда о тебе помнит.
- И я его люблю, - проникнувшись сокровенностью этой беседы, под окончание массажа, Каролина садится на кровати, глядя на Нику. Та помогает ей надеть футболку обратно, - но я не могу… мне просто грустно. Очень. Я тебе уже говорила.
- Грусть проходит, малыш, - Вероника оглаживает ее плечики, разравнивая одежду, - это важно помнить, когда все кажется совсем плохим.
- Четыре дня это так долго, Ника, - жалостливо бормочет девочка, решившись и, оставив все ненужное за спиной, переползая к миссис Каллен на руки. Обнимая ее – быстро, сильно и самостоятельно.
- Не так, как кажется, - утешает та. – У нас здесь море, много-много греческой еды, опять же, Тяуззи здесь, наша Белла. Это будет весело. Представь, как будто мы пошли в парк развлечений. Любишь парки развлечений?
Карли кивает. Папа редко разрешает ей кататься на том, что действительно хочется, но оттого сладкая розовая вата не становится хуже, купленные игрушки не являются менее родными, а разноцветные билетики, которые она коллекционирует, в любом случае греют душу. Да. Каролина любит парки развлечений.
- Вот видишь. Это наш внеплановый отдых, вот и все, - Ника, все так же мягко и осторожно, еще раз целует ее волосы, - видела, какой дом большой? А сзади еще есть маленький бассейн. И дорожка к пляжу! Завтра с утра первым делом на пляж.
- Он хороший?
- Не знаю, - покрепче обняв ее, Ника задумчиво поглядывает за окно, - думаю, да. Но завтра посмотрим.
Карли ничего на это не отвечает. Она приникает к груди своей мачехи, невольно задумываясь над словами папы о Нике и устоявшимся выражением Клары из школы, что все мачехи плохие, и не может пока прийти к единому выводу. Но знает точно одно – Вероника хорошая. Иначе бы она с ней не возилась. Хорошая, добрая и очень нежная. Каролина такого не ожидала.
- Ника?..
- Что, малыш?
Каролина обвивает ее ручонками за шею. Кладет голову на плечо.
- Поспишь со мной?
Девушка улыбается.
- Конечно, моя хорошая. Но как насчет печений с молоком перед сном? Мы с Беллой нашли очень вкусные в шкафчике на кухне.
- Ладно…
Утерев слезы и поправив свою футболку, Карли поднимается на ноги вслед за Никой, ласково, но крепко обвив ее руку. От света в главной комнате чуточку морщится, привыкшая к темноте, но это быстро проходит. Сначала всегда неприятно, когда тебя окутывает свет, особенно чужой. Но потом выясняется, что он нежный и ласковый, умеет гладить и успокаивать, а еще… любит. Никисветик – это свет. Уже даже не поддается сомнению.
На кухне Белла. Она, с забранными в хвост волосами, сидит на барном стуле, приглашающим жестом указав на две корзиночки с любимыми американскими печенюшками Каролины и тремя стаканами молока. Пачка притулилась рядом, чтобы, если что, долить.
Белла ласково ей улыбается, и Карли улыбается в ответ. Белла хорошая.
Здесь светло, уютно, по-домашнему… здесь пахнет добром. Это ли не идеально?
- Шоколадные, - подмигивает девочке Белла, подтолкнув вазочку поближе, и мечтательно закатывает глаза, - и молоко… ох уж это греческое молоко!
Каролина берет свой стакан. Садится рядом с Вероникой, напротив Беллы. И пробует позднее угощение, с первым же кусочком печенюшки, с первым взглядом на Нику и Иззу поняв, что действительно не так все и страшно. Может, им даже удастся развлечься.
Позади хозяйки просительно мяукает Когтяузэр.
Каролина отщипывает ему печенье, не обижаясь. Он сам пришел. Он ее любит.
- Кушай, Тяуззи, - наконец-то улыбаясь за сегодня полной и широкой улыбкой, желает она.



Тихонькое «пилик-пилик» телефона, смешанное с шорохом листьев оливы прямо под окном моей спальни, прекращает сон. Но не разрушает его, вторгаясь молнией или круша все молотом действительности, а нежно-нежно, осторожно-осторожно, будто колыбельку с малышом, передвигает из одной ипостаси в другую. Я будто бы сама просыпаюсь. Просто потому, что пора.
Мобильный на прикроватной тумбочке светится ярко-голубым светом. Пришло новое сообщение, а на часах уже почти три часа ночи. И отправитель, выделенный в моем списке контактов большими буквами, виден явно.
«Привет. Если вдруг ты не спишь, я могу позвонить? Все хорошо. Правда. Ксай».
Что-то мне не верится, что это так.
Я сажусь на постели, окруженная москитной сеткой как мягким туманом, и мгновенно набираю нужную комбинацию цифр на мобильном. Номер Эдварда у меня в быстром наборе. Единственный.
В комнате темно. Тень из окна отбрасывает освещенная фонарем подсветки дома олива, но и только. В моей спальне, довольно просторной, по-гречески белой, с синими занавесочками на окнах, теплая тишина – слышно каждый вдох.
Русский абонент, принимающий мой вызов ровно через один гудок, делает эту ночь светлее. И оттого, что его родной бархатный голос обволакивает меня, кажется, я дышу глубже. И легче.
- Белла…
По первому впечатлению, похоже, все в порядке. Нет ни боли, ни страха, ни усталости. Есть только манящая и такая приятная радость, от которой у меня в животе порхают бабочки. Лишь человек, до предела влюбленный, может с таким благоговением произносить ваше имя.
Надеюсь, я звучу хоть на грамм похоже, когда приветствую его:
- Ксай...
И тут же, сделав дополнительный вдох, обвиваю руками подушку. С детства привычка разговаривать по телефону, сжав ее. Что с Эдвардом, что с Розмари… не получается у меня по-другому. А может, это просто попытка создать эффект присутствия? Я увлеклась психологией.
- Пожалуйста, если тебе нужно что-то сказать мне, сразу же звони. Никаких смс-сообщений.
Эдвард чуть поражен моим напором.
- Белочка, все в полном порядке. Я не хотел напугать тебя…
- Это не испуг, - чуть лукавлю, и он знает, от него такое не скрыть, - просто я… просто мне так будет спокойнее.
- Хорошо, - не спорит, - договорились, буду сразу звонить. Дело в том, что сейчас ночь, и я бы не хотел будить тебя. Но все же разбудил?
Баритон и виноватый, и хитрый одновременно. Хороший такой, нежно-хитрый, шаловливый, наполненный любованием. Ничего другого.
- Это неважно, - я прикрываю глаза, стараясь представить мужа прямо перед собой. Не прошло еще и суток, а я уже ужасно соскучилась. Это нечто невозможное, недопустимое с ним расставаться. Без пустых слов. – Я слушаю тебя, Ксай.
Муж улыбается. Все в его тоне об этом прямо-таки кричит.
- Я люблю тебя.
Эта фраза для нас не нова. Мне каждый раз приятно, когда Эдвард признается в любви, мне каждый раз трепетно это слышать, и я, без сомнения, каждый раз становлюсь счастливее, едва это происходит. Но здесь, на расстоянии в тысячу с лишним миль, здесь, одна, в пустой спальне, без любимого аромата клубники рядом и согревающих больших рук… я ощущаю тоже, что и в первый раз, когда услышала признание Алексайо. Ни с чем не сравнимую дрожь по всему телу, сперва пугающую, а после намекающую на бесконечное счастье, такую по-детски большую и искреннюю радость, что не измерить, а еще… теплое обожание. Такое количество обожания, какое мой Ксай заслуживает. Будь он рядом… боже, будь он рядом, я бы его зацеловала. Каждую клеточку кожи.
- А как я люблю тебя… - шепотом отзываюсь ему, сморгнув так некстати навернувшуюся на глаза пелене. И сразу в моей огромной холодной постели, не глядя на теплую ночь за окном, становится уютнее, становится терпимее. И москитная сетка не пугает белизной, и подушки мягче… присутствие Эдварда, даже столь призрачное, бесценно. Я просто не могу, никак, совершенно никак не могу без него жить. И расставание даже на пару часов это предельно ясно показывает. Как сегодня.
Эдвард улыбается шире, ярче. Его голос восторженно дрожит, отдавая нотками невыразимой признательности, когда муж продолжает:
- Знаешь, мое солнце, наверное, это все старческое… но ты не представляешь, как тяжело без тебя спать.
Я усмехаюсь. Громко. В голос.
Ложась в эту кровать, белую-пребелую, из светлого дерева, с большой и удобной узорчатой спинкой, явным изножьем, покрывалами с отпечатками ракушек и великолепными пуховыми подушками, я была уверена, что не засну. Я ворочалась не меньше часа, пока не прибегла к проверенному со времен больницы методу: обнять себя своим же руками, напрягая фантазию и представляя, что это Аметист. И держаться, держаться за него не отпуская. Ни за какую цену.
- Как же это взаимно, Ксай…
- Я хочу, чтобы ты знала, и эта чистая правда, Белла, что если бы не крайние обстоятельства… я бы никогда и никуда тебя не отправил.
Он переживает. Сильно. По-настоящему.
Это витает в воздухе и просвечивается в каждой нотке тона, даже при условии, что Эдвард сдерживает себя. Но теперь сдерживает куда меньше, чем в начале наших отношений. Он сам мне позвонил. А если позвонил, то ему действительно плохо.
Ох, золото мое…
- Я знаю, Алексайо, - стараюсь сказать это с максимальной нежностью и любовью, испытываемой к нему. Эдвард всегда был рядом, когда был нужен мне. Сегодня и я буду, - я прекрасно тебя понимаю.
Он скорбно хмыкает в трубку.
- А я себя уже не понимаю. Никогда не думал, что у нас такая большая кровать.
- Просто когда я на тебя переползаю, мы лежим по центру и ее размер не так виден…
- Многое бы я сейчас отдал, чтобы ты на меня переползла, Бельчонок.
А вот это уже очень грустно. Само собой, Аметистовый не демонстрирует на все сто, как ему тяжело дается эта фраза, да и вообще эта ночь в принципе. Только от меня не спрячется. Я от него, он от меня – все честно. И иначе невозможно.
- Ты еще не засыпал сегодня?
- В противном случае я бы не позволил себе звонить тебе среди ночи, - он вдруг тушуется, баритон становится тише и будто бы наливается виной, - это глупый мальчишеский порыв и мне стыдно, Бельчонок. Правда. Но я не смог себя остановить.
У меня неровно бьется сердце.
- Ну и правильно, - говорю как и прежде, спокойно и мирно. Подбадриваю его, я надеюсь, - к тому же, Ксай, лишний раз услышать твой голос для меня большое счастье.
И снова ухмылка. Мечтаю в эту секунду увидеть его лицо.
- Ты сделала меня жадным до комплиментов, Изабелла.
- Уверяю, тебе не будет мало, - хихикаю, ткнувшись носом в подушку, а телефон положив так, чтобы голос Эдварда раздавался чуть сверху. Именно так я обычно его слышу, когда лежу на мужнином плече. – А пока… представь, что я рядом. И вот-вот займу свое законное место на тебе.
Аметист усмехается.
- Нужна недюжинная фантазия, малыш.
- Разве художники ей не обладают? Тем более такие талантливые?
- Белла…
- Белла, - повторяю за ним эхом, поближе приникнув к телефону, - я на тебе. Мои ноги опять переплелись с твоими, мои руки опять обвили твою шею. Моя голова на твоей груди и ты можешь гладить, перебирать мои волосы. Я слышу каждый твой вдох, а ты – каждый мой. У нас пушистое легкое одеяло, которое согревает и зимой, и летом, а простыни хрустят… хрустят и пахнут банановым порошком Рады. Твоим любимым. И никто, никогда нас не потревожит. В комнате темно, дом спит, за окном лето… и завтрашний новый день, который настанет через пару часов.
Эдвард не перебивает меня ни на одном слове. Он слушает, кажется, внимательнее, чем когда-либо, он слышит. Чувствует.
И чувствую я. Все, о чем говорю. Каждое мгновенье. До самых последних ощущений – вплоть до чуть покалывающей щетины или жестких волос, берущих начало на груди.
Мы не расставались с ним с самой Италии. Днем он был занят, дни я проводила в одиночестве, но ночи… никогда еще ночами Эдвард меня не оставлял после тех страшных апрельских дней. Немудрено, что нам обоим так тяжело. Я способна на все, что угодно, во имя Ксая… но спать без него это просто невыполнимая задача. По всем пунктам.
- Я защищаю тебя, любовь моя, а ты защищаешь меня, - продолжаю я, - мы спим спокойно и долго, до самого громкого будильника. И все равно еще минут десять после него я никуда тебя не отпущу…
Алексайо снисходительно выдыхает в трубку.
- Ты же мое творческое создание…
- В такие моменты воображение – все, что нужно. Я тоже ужасно по тебе скучаю…
- Забавно, что теперь ты меня утешаешь, солнышко. А это была моя задача.
- Я прекрасно понимаю все, что ты чувствуешь, Ксай. И пожалуйста, когда я нужна тебе, как бы далеко я ни находилась, зови меня.
- Как видишь, я нагло воспользовался твоим советом.
- Не смей этого стесняться, - с капелькой злобы произношу я, - Алексайо, я, в конце концов, твоя жена. Помнишь? У тебя вообще эксклюзивные права на меня.
- Изабелла, эта ночь на тебя странно влияет.
Он всегда так. Всегда, когда хочет подчеркнуть улыбку в своих словах, пусть и умноженную на чуточку серьезности, всегда, когда говорит со мной как куда более взрослый человек, как папа, может, даже неосознанно, применяет полное имя. Мой строгий и сердечный Ксай… я никогда не перестану ни восхищаться им, ни им удивляться.
- Я полностью разделяю твои чувства, вот в чем дело. У меня тут тоже так себе со сном.
- Еще три ночи, моя маленькая…
- Еще три ночи, мистер Серые Перчатки, ага, - я снова улыбаюсь, зарывшись лицом в подушку. Боги, сколько бы я отдала, дабы это была его грудь. Слыша Эдварда, но не имея возможности видеть, я ощущаю себя беспомощной и потерянной. А еще и одинокой. Не думала, что могу так сильно скучать. Прямо-таки до боли. – Жаль, что телефон не позволяет тебя видеть.
- Разве душам нужны глаза, чтобы смотреть друг на друга? – вопрошает Ксай. И я сразу же узнаю слова Деи, обращенные к Гуинплену. Вот мы и снова поменялись местами.
- Не нужны, - шепотом выдыхаю я, даже не стараясь спорить. Эта книга свела нас вместе. Эта книга стала нашим талисманом. И благодаря ей Алексайо смог поверить в свою красоту.
Мы говорим с Эдвардом еще несколько минут. Может, пять. Может, десять. Я не считаю.
Его голос и незримое присутствие создает вокруг прямо-таки блаженную атмосферу, кокон из тепла и умиротворения. Я будто бы знаю, знаю наверняка, что все будет хорошо. Пока он рядом, пока он любит меня – абсолютно точно. И ничто и никогда этого не изменит. Ни один Кубарев.
Впрочем, рано или поздно, все равно бы настало время прощаться. Только настает оно как всегда неожиданно.
- Поспи, мой маленький Бельчонок, - принимая на себя эту тяжелую ношу окончания разговора, советует мне Ксай. По-отцовски любовно. С все тем же благоговением. – Завтра я позвоню вечером, как и обещал. Слава богу, это не запрещено.
- До вечера бы еще дотерпеть, - позволяю себе вольность, хоть и знаю, что Ксая она уколет. Он тоже скучает по мне. И тоже сильнее, чем представлял это прежде.
- Я всегда с тобой. Даже если не под боком, - он посмеивается, стараясь сделать это как можно непринужденнее, - тем более, ты сама говорила о воображении…
- Да уж…
- Не беспокойся, солнце, все будет хорошо. У нас обоих. И через каких-то несчастных три дня не будет возникать вопросов о не засыпании. Обещаю тебе.
Я ни мгновенья не сомневаюсь в своем ответе – это все равно, что сомневаться в Эдварде.
- Я тебе верю.
Алексайо вздыхает. А потом, понижая голос до более тихого и сокровенного, шепчет мне, словно бы на ушко:
- И вдруг поймёшь, что в мире бренном, где все надежды хороши, дороже всех прикосновений — прикосновение Души. Доброй ночи, ψυχή. Спасибо тебе.
…И отключается.



Я направляюсь на кухню.
Более-менее придя в себя после разговора с Ксаем, неожиданного, но, как оказалось, такого нужного, понимаю, что хочу пить. Воды. А лучше чая. А еще лучше – сладкого-пресладкого сока. Кажется, в холодильнике был мультифруктовый. В нем вообще много чего есть. Дом заполнен едой настолько, словно бы завтра ее перестают продавать во всей Греции.
Что же, это плюс. Не надо будет искать магазина.
Впрочем, стоит мне только покинуть комнату, еще не успев вдоволь порадоваться и поблагодарить тех, кто так предусмотрительно собрал в доме продовольственную лавку высшего класса, как я понимаю, что в гостиной не одна.
В ней, совмещенной с кухней и столовой, разделенной всего лишь обеденной стойкой, горит свет. Светильничек, не лампа даже, но все равно заметно. В конце концов, на часах уже почти три ночи, вокруг – темно.
Я знаю, что за левой дверью от дивана спят телохранители. Четвертая, самая малая из спален, выделена им. Но, кажется, у них установлена какая-то вахта. И не удивлюсь, если прямо сейчас территорию дома кто-то патрулирует.
Я знаю, что правая дверь от музыкального центра (и зачем здесь такой большой?) принадлежит Каролине. Ника отправилась с малышкой туда сразу же после наших ночных посиделок с печенюшками, прихватив Когтяузэра. Она собиралась девочку уложить.
Ну и дверь прямо по центру, между двумя спальнями, как раз напротив моей, получается, комната Вероники.
Только она приоткрыта. Только хозяйка ее здесь. На барном стуле. С большой кружкой, где изображены сцены греческих мифов, судя по всему наполненной чаем.
Выглядит миссис Каллен совершенно потерянной.
Толком не зная, как правильно поступить, я тихонько, не желая пугать, здороваюсь с ней.
- Здравствуй, Ника…
Резко выдохнув, видимо, не ожидавшая моего появления, что вполне логично, она отвечает с секундным опозданием.
- Доброй ночи, Белла…
Ну вот. Мы обе – сама вежливость. Только не то время и место.
- Я могу присесть?
- Конечно, - смятенная, Вероника отодвигается на самый край стула и стойки, передвинув следом свою чашку, - надеюсь, я не помешаю?
- Ну что ты, - уже толком и не понимая, хочу сока или нет, двигаюсь к холодильнику. Достаю пачку. Наливаю. Все на автоматизме. А сама краем глаза посматриваю на Нику. Глаза у нее красноватые… словно бы плакала.
Я ставлю свой стакан с оранжево-розовой жидкостью на тумбочку. Стою пока с другой стороны, не решаясь подсесть к медсестре. Пытаюсь оценить ситуацию.
- Извини, что я спрашиваю… но у тебя все хорошо?
Девушка, в свободной серой пижаме, с наспех собранными в пучок волосами, отводит взгляд.
- Должно быть. Но пока… не очень.
Признание дается ей с трудом, что невозможно не заметить.
Я все же сажусь на свободный барный стул рядом с ней, и, помня о Каролине, стараюсь говорить тихо:
- Я могу помочь?
- Я сама себе не могу, Изабелла, - она натянуто и очень грустно, без толики улыбки, усмехается, - наверное, от этого и все беды.
Ночь становится все «интереснее». И ярче – однозначно.
После разговора с Эдвардом, и перевернувшего мое сознание, и давшего ему стимул жить дальше, идти вперед, не зацикливаясь на плохом, хочется помогать. Веронике особенно. Она так заботится о Карли, она так нежна с ней, Эммет рядом с этой девушкой выглядит безумно счастливым… мне кажется, Ника – идеал хозяйки и женщины, наверное, в целом тоже. Она так резво со всем справляется… мне чудилось, она в принципе не плачет – так и лучится светом и улыбкой, сколько себя помню.
Но, видимо, эта нежданная разлука и вообще полный противоречий день сделали свое дело. Треснуло и ее самообладание. Самой стойкой. Только Натос, кажется, жене не звонил.
- А я уверена, что смогу помочь, - дружелюбно заявляю, нерешительно, но коснувшись пальцами ладони бывшей Фироновой, - в конце концов, мы теперь одна семья, верно?
Она поднимает на меня глаза, словно бы о чем задумавшись. Но фразу, только что прозвучавшую, принимает.
- Белла… когда мистер Каллен нуждался в помощи, а ты не была уверена, что сможешь ему помочь, ты чувствовала… отчаянье? Беспомощность?
Я придвигаюсь к медсестре ближе – для доверительности. Я не хочу увиливать и привирать. Я скажу правду. Во всем.
- Полнейшие. Мне казалось, они меня раздавят.
- И мне кажется, - не таясь, признается Вероника, - я нужна Каролине, я нужна Эммету, но не знаю, совершенно не знаю, как быть их достойной.
Это определенно ночь откровений. И изумлений. И бесконечности.
- Почему ты сомневаешься, что их достойна? – правда, это не укладывается в моей голове. Ника и… сомневается? С тем, что делает с Танатосом и для него? С тем, как смотрит на нее наш Малыш?
Вероника, качнув головой, быстро утирает несколько слезинок. Они умудряются прорваться сквозь оборону. Зато и настраивают свою обладательницу на полную искренность. Заполняют ею.
Миссис Каллен оборачивается в мою сторону, садится прямо и кладет руку возле моей. Глядит прямо в глаза, раз уж мы начали беседу.
- Изабелла, я всю жизнь, большую ее часть точно, не имела ничего своего. Даже угла. И более того, я была уверена, что никогда ничего и не обрету, - она безрадостно ухмыляется, но потом крепко сжимает губы, - а потом Эммет позвал меня, чтобы сбить температуру Каролине… и за два месяца, даже чуть меньше, я обрела… все.
Ошарашенная и своими словами, и сложившейся ситуацией, она часто моргает, запрокинув голову. На сей раз губы кусает.
- Понимаешь, я теперь и жена, и мама… не мама, конечно, я прекрасно отдаю себе отчет, что Каролина никогда не станет воспринимать меня так и никогда этим словом не назовет, и я не виню ее, ведь я люблю Карли… - она торопится, запинаясь. Волнуется, говорит быстрее. Может, старается обогнать слезы? – Я к тому, что теперь у меня обязательства по части нее. И по части Натоса, а я… я боюсь.
Девушка выдыхает последнее слово, не удержавшись. Как есть. Без лишних прикрас.
- Боишься?
- Да, - не отрицает, отрывисто кивнув, - мне двадцать шесть, а тебе девятнадцать… видишь, насколько я старше? А так боюсь… как же ты не боишься, Белла?
- Потерять их?
- Да, - повторяется Ника, и ее едва ли не передергивает, - мне кажется, если все это однажды исчезнет… если они исчезнут, Карли и Натос… я просто не смогу жить.
Я снова кладу ладонь на ее собственную. Тепло Веронике улыбаюсь.
- Этого я боюсь точно так же. С самой первой встречи с Эдвардом, с самой первой улыбки Каролины… этого, Ника. И мне кажется, что вполне рационально такого бояться.
- Мой страх не нужен Карли – в этом все дело. И Эммету тоже. Если он узнает, как я боюсь…
- Он поймет тебя, - заверяю я. – Потому что он тебя любит. Как же он может не понять?
Вероника на мгновенье закрывает глаза.
- Я люблю его больше. За несчастные сорок пять дней, я люблю его… просто слов не хватает, Белла. Наверное, так не бывает. Это невозможно.
- Эдвард говорил мне, все бывает. Даже как в сказках – за одну ночь. Потому что чувствами управляют не люди. Они даны свыше.
Ника выдавливает улыбку, еще раз утерев непрошенные слезы. Ей нужно выговориться. Это желание выливается наружу ваттами. И я не мешаю. Я просто слушаю.
- Мистер Каллен – мудрый человек.
- Он много пережил, ровно как и Натос, - я пожимаю плечами, погладив ее руку, - мудрость приходит с событиями жизни и с годами. Мне так кажется.
- Абсолютно точно, что с событиями, - почему-то Вероника отводит взгляд, не решившись смотреть на меня. Стирает с лица какое-то неправильное по ее мнению выражение, пряча в себя. У всех есть тайны. И она не исключение, что меня как раз не удивляет. Надеюсь только, что Натос знает… он бы ее успокоил, не сомневаюсь в Медвежонке.
- Признаться честно, Ника, - перевожу тему я, одновременно с ее прятками почувствовав в себе ярое желание высказать то, что давно не подлежит сомнению, - я восхищена тобой. Твоим умением готовить, заботиться, помогать… я не умею большего из того, что умеешь ты, но вижу, как это важно. Я бы хотела быть похожей на тебя в этом плане.
Девушка глядит на меня так, словно бы я озвучила нечто невероятное. И с недоверием, и с любопытством, и с подозрением, и с радостью. Все-таки ее не скрыть. А еще Вероника пунцовеет.
- Правда?..
Точно Каролина. У них вместе большое будущее.
Я тепло и искренне улыбаюсь.
- Правда. Давно хотела это сказать.
- А я бы хотела быть похожей на тебя, - шепчет Ника, - по части отношений с мистером Калленом. Со стороны так видно… ты его идеальная часть. Я уже говорила тогда, в мае, и вот сейчас… это стало еще заметнее. Мне даже кажется, ему не надо ничего озвучивать, чтобы ты поняла. Это просто какая-то магия… я так никогда не сумею.
А вот теперь краснею я.
- На самом деле, это он меня чувствует… настолько, насколько ты описала.
- Не преуменьшай, - отмахивается она, с улыбкой, - я уверена, это не бывает односторонним…
- У вас тоже.
- У нас тоже, - едва слышно, почти про себя, повторяет бывшая Фиронова. Опять прикусывает губу. – Думаю, ты права. В конце концов, любви все возрасты… и все обстоятельства покорны. Тем более, она не приходит так просто.
- Не могу не согласиться с тобой.
В кухне становится тихо. Ника допивает свой чай, я, наконец, притрагиваюсь к соку. И, хоть знакомы мы не так давно, хотя общение у нас складывается как следует только в эти дни, мне кажется, я хорошо знаю Веронику. И мне кажется, мы будем дружить. Долго, крепко и, как полагается, верно. Хотя бы потому, что одинаково влюблены в замечательных людей из одной семьи. Да и сами мы уже семья. Это не было пустыми словами.
- Спасибо, Белла, - в конце концов, прерывая молчание, повисшее так же внезапно, как и начавшийся разговор, произносит медсестра. Слез на ее лице больше нет. Атмосфера разряжается. – За поддержку.
- Тебе спасибо, - я смущенно качаю головой, - нам в любом случае еще много и долго общаться, так что, думаю, это лишь начало.
- Надеюсь, что всегда, - подмигивает мне новоиспеченная миссис Каллен. И хочет сказать что-то еще, но тут из приоткрытой двери комнаты Карли, доносится негромкий детский голос:
- Ника?..
Девушка ставит чашку на тумбочку. Улыбается мне, и смущенная, и довольная.
- Я пойду.
- Конечно. Я помою чашку, не беспокойся. Не будем заставлять Малыша ждать.
- Это самый чудесный ребенок, которого я видела.
- Полностью согласна. Спокойной ночи, Вероника.
- Спокойной ночи, Белла, - уже на полпути к двери, шепчет она. И, войдя внутрь, нежно обратившись к нашему проснувшемуся солнышку «я здесь, милая», закрывает дверь.
Что-то мне подсказывает, все у них будет хорошо.
И Каролина назовет ее мамой. Быстрее, чем Ника может себе представить.
Я мою кружку, как обещала. Мою и свой стакан. Гашу свет и, пробравшись в темноте в комнату, закрываю дверь. Забираюсь в постель, натягиваю легкое одеяло, поправляю москитную сетку возле постели. И, крепко-накрепко обвив большую подушку, улегшись на нее сверху, бормочу:
- Спокойной ночи, Ксай. Люблю тебя.
Каким же долгим был этот день…

* * *

В принципе, если отбросить его спонтанность, наше пребывание на острове Корфу – не заточение. По крайней мере, в целом.
Погода благоволит. Причина тому атмосфера Греции или ее климатический пояс, а может просто Боги знают толк в земных местах, выбирая их себе для жизни, но здесь замечательно.
Теплые дни, солнечные, как ни один в Москве, напитанные, залитые доверху густым ароматом трав, цветов, солеными брызгами моря и свежим бризом.
В отдалении чуть меньше семисот метров от нашего домика действительно имеется пляж, длинный и большой, с белоснежными песками, какими славится Греция, удобными лежаками лазурного, как вода, цвета и, конечно же, чистым и первозданным морским горизонтом. Вода обволакивает собой, теплая и мягкая, как бархат.
Каролина любит море. Как наполовину гречанка, как поклонница греческой культуры и кухни, просто как ребенок… обожает. И впервые за долгое время ее глаза по-настоящему светятся, когда плещется в нежной водичке, впервые при мне надев оптимистичный желто-оранжевый купальник. Глеб не подвел – в полках в шкафах дома нашлось все необходимое из одежды и обуви. Плюс купальники, разумеется.
В воде с Каролиной играет Ника. Невооруженным глазом видно, сколько бы Вероника ни говорила мне обратного и сколько бы ни грустила, что Карли мало того, что по-настоящему к ней привязалась, так еще и любит. Как Малыш умеет – верно, сильно, до слез. В чувствах Каролин никогда себя не ограничивает – в этом она Эммет.
Глядя на их взаимодействие, на то, как загорают вместе рядом со мной, строят какой-то замок из песка, тихонько обсуждают Петра и Глеба, сидящих на пляже в закрытой одежде и делающих вид, что просто обгорели, я понимаю, что была права той ночью: у них все получится. Ника будет Каролине мамочкой.
Что касается нас с мисс Каллен, то в основном это игры в настольный теннис – здесь же на пляже имеется стол, правда, в крытой пристройке, а так же коктейли из сока, мороженого и молока, а порой просто газировка. Сладкие напитки делают и жизнь слаще, хотя и я, и Ника следим, чтобы Каролина не увлекалась. Сомневаюсь, что она любит стоматологов.
После купания и легкого обеда дома – время полуденного сна для Карли, а для нас с Никой возможность немного пообщаться, получше узнать друг друга или просто посмотреть что-то по греческому телевидению. Ника иногда переводит мне. К сожалению, помимо наших избранных с Ксаем слов я ничего не понимаю. Надо бы записаться на курсы.
Вечером настает любимое время Каролин помимо лазурного моря - греческая таверна. Завтрак и обед мы готовим сами (вернее, Ника готовит, а Каролина активнейшим образом ей помогает, вставая в семь утра и не пропуская ни единого «раунда» этого кулинарного фестиваля), а вот на ужин, как правило, выбираемся за пределы дома. Невдалеке от нас расположилась уютная и небольшая таверна, предоставляющая лучшие блюда как всей Греции, так и Корфу, и, пока наша юная гречанка лакомится мусакой и любимыми лукумадес, какими Эдвард угощал меня на Санторини, Вероника и я заказываем тарелку морепродуктов. Это совпадение, что она тоже их любит?
В конце концов, даже нелюдимые Петр и Глеб присоединяются к нашему столу. Прежде сидевшие в отдалении, пристально оглядывающие все вокруг, они, видимо, понимают, что угрозы в Греции нет. А может, им просто одиноко.
В любом случае, за столом с ними спокойно. Мы даже узнаем кое-что новое: Глеб женат и воспитывает дочь, Машу. А у Петра есть девушка, они планируют пожениться следующей весной. В состоянии мало понятной опасливости, такие интересности из чужой жизни очень кстати – разряжают атмосферу. И напоминают нам о звонках Эдварда и Эммета. Одновременных.
Алексайо ничего не говорит мне о происходящем в Москве, благополучно замалчивая эту тему. В первый вечер он вспоминает подробности вчерашней ночи, благодарит меня за понимание, еще раз говорит, как любит…. И слушает все то же самое в свой адрес, хоть и старается этого избежать.
Во второй раз, не глядя на мою попытку выспросить, все равно мы плавно переходим в тему Корфу, греческой кухни и пляжей. Карли, заслышав о пляжах, тоже решает поучаствовать в разговоре. Да и дядю она давно не слышала.
В третий вечер и, благо, последний, разговор вообще не складывается. Эдвард петляет от темы к теме, достойно не обрисовывая ни одну, а потом просит прощения, что должен идти. У него какое-то важное дело.
Я не настаиваю только по одной причине: завтра мы встретимся. И больше, клянусь и себе, и Эдварду, и вообще мирозданию в целом – никуда он меня не спровадит. Я буду рядом.
Потому, хоть спать ложусь в не лучшем расположении духа и все следующее утро и полдня, глядя на Каролину в море, ощущаю горечь, похожую на разочарование, вечером, садясь в самолет, понимаю, что счастлива. Мы летим домой.

В аэропорту Домодедово, таком большом и таком ярком, заполненным и людьми, и машинами, и самолетами, что садятся каждые пятнадцать минут, братья встречают нас лично.
Только-только серый самолет с фиолетовыми полосами касается взлетной полосы, только-только останавливается, давая разрешение экипажу спустить трап, я вижу Ксая и Натоса. Возле белого, как снег, хаммера Эммета стоя там же, откуда нас провожали – недалеко от ангара, видимо принадлежащего их творениям. На улице еще светло, хотя закат уже свершился. Наступают сумерки.
У Эммета черные брюки и контрастирующая с ними белая рубашка с закатанными чуть ниже локтей рукавами. Ее цвет – точно бинт, которым до сих пор перевязана его рука. Ника постоянно беспокоилась о ней, уверенная, что промывать рану Натос самостоятельно не станет. Но, судя по свежести повязки, ошиблась, мне кажется.
Наверное, обилие белого цвета на папе, да и сами его размеры помогают Каролине прежде всего при приземлении обнаружить его. С трапа она просто слетает, хоть Вероника и пытается удержать ее.
По лестнице, почти не касаясь ступеней, она бежит навстречу отцу и не хочет ничего слышать, никого видеть больше. Она в своей личной нирване.
Натос подхватывает ее без толики труда. Нежно, но крепко. Трепетно, но уверенно. И с очень, очень широкой улыбкой. Карли взлетает на его руках еще выше, к темнеющему небу, а потом как маленький котенок, как Тяуззи (правда, он в переноске в руках Петра), обвивается вокруг папы, уткнувшись лицом в его грудь. Черные, как смоль волосы на фоне белой рубашки крайне заметны.
Вероника, идущая передо мной, спускается к своей новообретенной семье не так смело. Выверяя каждый шаг, словно бы прощупывая ситуацию, она… боится помешать?
Впрочем, Натос, только заметив жену, улыбается еще шире. И распахивает объятья, удержав Каролину на весу одной рукой, для миссис Каллен. И Ника крепко, поддавшись порыву, его обнимает. С прекрасно слышным поцелуем в щеку.
Наблюдая за всей это идиллией, Ксая я вижу на минуту позже, чем должна. При всем том, что разглядываю и Эммета, и Нику, и Карли, Эдвард сегодня… смотрит только на меня.
В нежно-голубой рубашке покроя, как у брата, в таких же темных брюках, он ждет. А аметисты сияют.
Кто я такая, чтобы заставлять и его, и себя, терпеть еще больше?
Соскочив с двух нижних ступенек трапа, я бегу. И набрасываюсь, не задумываясь больше ни о чем, на мужа. Руки кладу на плечи, обнимаю за шею, целую. Требовательно, но ласково, выверенно, но спонтанно. Алексайо смеется, закрепив наши объятья своими руками на моей талии, а потом прижимается губами к моему лбу. Дает отдышаться.
- С возвращением домой, сокровище.
И это правда. С ним, слыша его голос, чувствуя объятья, ощущая ту любовь, о которой мы говорим… я дома. Всегда.

Натос предлагает поужинать всем вместе в любимой пиццерии Каролины, где, благо, помимо пиццы готовят еще и шарлотку Ксая, и мою пасту. Последний раз мы были там в марте, а кажется – в другой жизни. Столько воды утекло…
Но ни у кого возражений нет. Только нас с Никой немного смущает спокойствие братьев о безопасности. Раньше мы не покидали дома лишний раз, а сегодня едем в общественном место, еще и с Каролиной. Неужели ход дела изменился?..
«Маргариту» под двойным сыром и с маслинами приносят в течении пятнадцати минут. Каролин, попросившись сидеть на большом кожаном диванчике между папой и дядей, радостно потирает руки. На море ее глаза переливались, это так. Но сейчас они просто пылают. Она счастлива.
Эдвард до конца разрезает ей тягучую от сыра пиццу, Эммет наливает кока-колы в стакан. Малышка млеет и от близости своих самых родных людей, и от их заботы.
Впрочем, сколько бы Натос и Ксая не ухаживали на девочкой, смотрят они каждый раз прямо на нас. Прямо в глаза.
Когда приносят приборы, напитки, фокаччу на закуску и основные блюда под конец. Разговор есть, это точно.
Мы с Вероникой едим спагетти Болоньезе, решив попробовать новинку в меню заведения. Официант обещает, что такой пасты, уже ставшей почти традицией любой кухни мира, мы еще не ели. Но на вкус оказывается так себе, хотя не исключено, что все дело в тревоге.
Эммет берет себе телячий стейк, который поглощает так же быстро, как Каролина вторую порцию мороженого, а Эдвард – специальный коктейль-салат с креветками и авокадо. И шарлотку он сегодня не берет.
Необходимость изображать полное умиротворение отпадает, когда Карли просится на аттракционы, предусмотрительно поставленные рядом с кафе – за деревянным заборчиком, ограничивающим его от посетительского зала торгового центра. Эммет дает ей сумму на билет в Диснейленд, только просит не отходить никуда из поля зрения.
Осчастливленная в конец, девочка не спорит, соглашается и обещает папе свое «честное пионерское», хоть смысл этой фразы остается для меня загадкой.
Но важнее, чтобы загадкой не осталось кое-что другое.
- Что происходит, Эдвард? Эммет? – я по очереди смотрю на обоих братьев, призывая быть честными. Не позволю больше держать себя в неведении.
- Изменились обстоятельства дела, - прежде брата, проигнорировав его взгляд, докладывает Натос. Кладет свою ладонь на ладонь Вероники, - Кубарев малость унялся, потому что к делу все же присоединили то видео, которое снимал Деметрий о… Мадлен, - он хмурится, но не замолкает. На сей раз Ника потирает его ладонь, - да и обвинения в сторону Эдварда пошатнулись, потому что Патриция и София дали показания в его пользу.
- Они были здесь?..
Ничего себе. За четыре дня? Действительно, вечность, а не срок.
- Эммет привлек их без моего ведома, - сдержанно, но с тяжелым вдохом докладывает Ксай. Глядит на меня с извинениями. Но за что? Если эти девушки в кои-то веки нормально его отблагодарили, я должна ревновать?
- Раз это было нужно, он поступил очень правильно.
- Спасибо, Белла, - Натос хмыкает, качнув головой, - но лучше всего другая новость. И рядом с ней меркнет даже Кубарев.
- Закрыли какое-то из дел? – с надеждой зовет Ника.
- Закрыли чей-то рот, - не сдерживаясь, как есть грубо произносит Танатос, - причем своей же рукой.
Я непонимающе обращаюсь к Ксаю.
Он придвигается ближе к нам, говоря тише. Кладет руки на стол, чего никогда не делал при мне прежде.
- Тот Maître, которому Мадлен фактически… завещала Каролин, - он сжимает зубы, но не позволяет грубости разлиться дальше, даже в голос. А вот Эммет, сжавший кулаки, похвастаться таким не может. Думаю, если бы не рука Ники, разжимающая его каменные пальцы за секунду одним лишь поглаживанием, рана бы вскрылась и кровотечение пришлось останавливать еще долго, - он мертв. Перебрал лекарств и не рассчитал силы своего возраста в сексе.
- О господи…
- Это не привлекут к делу, мистер Каллен? – встревоженная Вероника не может взять в толк.
- Нет, Ника, - успокаивает ее Эммет, - во-первых, его любовница полностью описала их вечер и то, что было, а во-вторых, заказное убийство без следов и в своей же постели – верх пилотажа. Даже Кубарев не в состоянии на нас это повесить. Эти два новшества в деле его подкосили. Ольгерд уверяет, что теперь у нас все шансы выиграть суд. И покончить с тяжбой о самолетах в том числе.
- И когда заседание?..
- Двадцатого июня, - Эдвард поглаживает мою ладонь, перехватив ее на лакированной деревянной поверхности стола, - довольно быстро, Белла.
- Довольно… и что же, теперь… свобода?
- Пока Мурад Рзаев под арестом – да.
- Он под арестом?..
Братья переглядываются.
- По заявлению Ольгерда, опять же. Аурания выступила против него.
А вот это действительно новость.
Я гляжу на Эдварда. Он выглядит удивительно спокойным, хоть в аметистах и просвечивается немного недоумения, перемешанного с грустью. Аурания рискнула всем. Аурания рискнула… ради него? Это всегда Ксая угнетает.
- Папа! – Каролина, вторгаясь в наш маленький круг обсуждений, возникает из неоткуда. Обхватывает большую папину руку своими маленькими пальчиками, - ты мне нужен. На 5D.
Эммет не любит это развлечение. Эммет в принципе, как выяснилось, далеко не любитель кино. Но когда Каролин просит, когда он только-только вернул ее себе, отказать – выше его сил.
И потому Танатос, усмехнувшись и себе, и Нике, ласково глядящей им вслед, поднимается с дочкой.
- Пойдем, малыш.
И новостной разговор заканчивается на этой ноте.

Этим вечером, поздним и холодным – в Москве начинается проливной дождь – я, покидая ванную с уже высушенными волосами, заплетенными в косу, в своей любимой синей пижаме, с непередаваемым удовольствием занимаю свое законное место на муже. Как и обещала ему – сверху. Обняв плечи, накрыв головой грудь, а ноги тесно переплетя под одеялом.
Эдвард спит в серой кофте с синей полосой, с которой начались наши отношения, лежит на большой белой подушке, а руками гладит мою спину. Так трепетно… давно мы не касались друг друга подобным образом.
Видеть его, в пижаме, уставшего за день, но счастливого от моего присутствия, его, близкого и настоящего, прямо перед собой… это снова как сон. И я так боюсь, что вот-вот телефон зазвонит, вызов придется когда-нибудь да сбросить, и я буду одна. В этой огромной чужой постели.
Абсолютно точно, однозначно и раз и навсегда: больше спать без него я не собираюсь. Отказываюсь.
- Не мерзни, - нашептывает Алексайо, накрывая нас одеялом. Этот жест в совместном сне нечто вроде ритуального танца. Я его безумно люблю. Вся забота Эдварда, оставшаяся после такого же традиционного поцелуя в лоб, воплощается здесь.
- С тобой я никогда не мерзну.
- И не начинай, - он улыбается. Оглаживает мои волосы, с благоговением относясь к каждой прядке. Но все равно, не глядя на нашу долгожданную близость, не глядя на ночь, довольно умиротворенную, я ощущаю его нервозность. Не могу иначе.
- Что тебя тревожит, Ксай? – проведя пару линий по его шее, прикоснувшись к замершей части лица, зову я, - ты можешь мне верить, ты же знаешь…
- Я никогда не сомневался в доверии к тебе, Бельчонок, - он качает головой, а затем глубоко вздыхает, - но сегодня давай-ка спать. Ты не представляешь, как я скучал по всему этому… для разговоров будет время и завтра.
- Думаешь, я скучала меньше?
- Тем более, - он слабо улыбается, второй раз за последние пять минут поцеловав мой лоб, - закрывай глаза. Как ты и обещала, мы теперь вместе.
- И ты обещал.
- Держать обещание – наша святая обязанность, - сонно бормочет Ксай, и я чувствую, впервые, наверное, так откровенно, что усыпляю его. Без выдумок.
- О да. Спокойной ночи, любовь моя, - чуть ерзаю на своем месте – на нем – устроившись поудобнее и максимально спрятав под собой, - ни о чем не волнуйся. Мы больше не расстанемся.
- Спокойной ночи, Бельчонок, - с невероятной любовью, едва слышной, но такой ярко-пылающей, желает Алексайо. На мою предыдущую фразу ничего не отвечает.
Он кладет голову так, чтобы накрыть подбородком мою макушку, а руки под одеялом устраивает на моей спине.
Я под самой полной защитой из возможных.
Защитой kαρδιά. Сердца.

Предыдущая глава