Дробленый фундук, шоколадно-ореховый крем и глазурная оболочка с несменным товарным знаком в виде дерева с яблоками-рожицами, вселяющими в душу свет: конфеты эти, которыми угощают здесь, пока ожидаешь заказ, давно стали визитной карточкой заведения. Дети в восторге.
Блиннерия «Дерево улыбок», разумеется, подает блины. Вкусные, пышные блины с тысячей вариаций ингредиентов и соусов, включая даже самые экзотические. Еще здесь есть кофе, чай, есть соки и сладкие коктейли без капли алкоголя, от которых постоянные гости приходят в экстаз. К тому же, интерьер заведения явно продумывали не один день – для маленьких посетителей отдельная зона с незабываемым муляжом того самого дерева, по которому можно и ползать, и кататься, и взбираться, и что только еще не делать, есть поляны с резиновыми цветами, полки с игрушками, бесплатный автомат с маленькими черничными маффинами.
И пока ребятня возится в незатухающих играх, родители могут перекусить, обсудить что-то за чашечкой кофе, а порой и просто полюбоваться на детей. В «Дереве улыбок» все дети действительно дети. Это очень вдохновляющее зрелище.
Розмари мне так говорила. Говорит.
Она в светло-малиновой блузке и бежевых брюках сидит напротив в своем оранжево-зеленом кресле, повернув голову к стеклянным дверям веранды, за которыми слышен детский смех. На ее лице мягкая улыбка, затаившаяся и в глазах. Мы словно бы переносимся на много лет назад, в те дни, когда я сама карабкалась по этому дереву и старалась, как могла, наладить контакт с детьми рядом. Роз сидела поблизости, всегда готовая утешить меня и словом, и новой порцией медовых блинчиков, и смотрела точно так же. Любовалась.
- Как здорово, что ты предложила прийти сюда, - беру с блюдца с конфетами еще одну сладость, на сей раз шоколад с пралине, - здесь очень здорово.
- Это было твоим любимым местом на протяжении десяти лет, - мама отворачивается от разглядывания малышни, переключаясь на меня. Кладет руки на стол, поворачивая ко мне ладони. Слишком нерешительно для моей Роз.
- Потому что здесь мы не прятались, - не заставляя ее ждать ни секунды, нежно пожимаю протянутые руки. Они все такие же мягкие, какими помню. Вся Розмари такая, какой я помню. Время отразилось на ней морщинками на лице, которых не избежать нам всем, чуть затухшим блеском глаз… но время – ничто, когда есть любовь. Не раз уже было доказано.
- Что такое, Цветочек?
Растерянный голос Розмари напоминает мне о бинте на одной из ладоней. Ксай заботливо перекладывал его как раз этим утром.
- Порезалась, ничего страшного.
- Когда ты успела?
- Ты же знаешь, какая я неуклюжая.
Розмари тяжело вздыхает, вынужденная это признать. Все же, оглядывается на детский городок.
- Больше мы никогда не будем прятаться, Белла.
Я, прикусив губу, быстро киваю. Не знаю, стоит ли развивать эту тему снова. Когда я проснулась этим утром, Алексайо был невероятно нежен со мной. Невероятно – ключевое слово. Он очень старался ненавязчиво, но целиком владеть ситуацией. И многое бы отдал, что не скрывал, дабы читать мои мысли и предугадывать настроение. Истерики он боялся больше всего.

В течение этой ночи, я прихожу к одной ясной, четкой мысли: близость – самое ценное, что есть в человеческой жизни.
Близость неравнодушных, родных людей, которые не упрекают за слабости, не стыдят за страхи, встречают с улыбкой даже после неудач и самых ярких провалов. Их интересует душа, а не материальные ценности и общепринятые стандарты. Скорее они отрекутся от мира, чем от тебя – даже если это заставит их отказаться от чего-то поистине важного, личного. А благодарности никто так и не потребует… разве же это жертва?
Тем прекрасна и ужасна любовь одновременно – она стирает все мыслимые и немыслимые границы. Стоя на распутье, человек последует за сердцем, а не за разумом. Так уж устроены наши чувства.
В любви – вдохновение, желание побеждать, двигаться вперед. И просыпаться по утрам. Порой это – самое сложное из всего.
На протяжении шестнадцати лет своей жизни открывая глаза после наступления рассвета, я не могла найти и капли смысла, толики необходимости делать это снова. Меня ждала запертая на семь замков золотая резиденция, презрительные взгляды отца, пышущие гневом, предстоящая со следующей же грозой пытка ужасами прошлого. Вставая и ложась с одной мыслью – своей виной – я потеряла из виду солнце…
И потому, наверно, мне подарили собственное… греющее лучше любого другого. Самое яркое.
Алексайо, чьи пальцы сейчас так трепетно скользят по моим волосам, легонько путаясь в прядях, дарят мне тепло. Ни одеяло, такое мягкое, ни подушки, такие гладкие, ни уж тем более согретый воздух утренней комнаты, за чьими окнами уже вовсю горит небесное светило, не способны на это.
Эдвард, и только он, умеет согревать мою душу. Вот такими вот незначительными прикосновениями.
Мне всегда было интересно, за какие заслуги человек получает возможность встретить свою половинку души. Найти ту любовь, которую не опишешь никакими словами, какую только почувствовать можно, увидеть все в истинном свете и оценить, в какой тьме жил до столь судьбоносного момента. И как вообще жил…
Я лежу у Ксая под боком, чувствуя его тело каждой клеточкой своего. Он умиротворенно дышит, к такому же умиротворению ненавязчиво подводя меня, и, похоже, мягко улыбается. А мягкая улыбка Алексайо – захватывающее зрелище.
- Привет…
На мое тихое, неумелое приветствие после ночи, заполненной, залитой этим недостойным поведением и щемящим душу страхом, улыбка мужа становится еще и нежной.
- Привет, мое солнышко.
Я люблю, когда он так говорит. Все время нашего знакомства я столь искренне удивлялась, почему Алексайо на малейшую щепотку ласки, на мельчайшее доброе слово реагирует едва ли не тоннами благодарности. А сейчас понимаю. Потому что после таких вот ночей, после всех произошедших событий, обнажающих тебя куда глубже, чем просто до голой кожи, абсолютное принятие вызывает на глазах слезы. Вдохновляет.
Я прижимаюсь к мужчине теснее.
- Ты давно не спишь?
- Поверь, я выспался, Бельчонок, - не давая и малейшего повода усомниться в своих словах, Ксай утешающе целует мой висок. Игриво трется возле него носом. Но в игривости этой – ласка. И беспокойство, которое почти синоним имени Аметистового, - а ты?
- Скорее да, чем нет…
- Ничто не мешает нам поспать еще.
- Не хочу, - я качаю головой, прежде чем поднять глаза. – Бодрствовать с тобой ничуть не хуже.
Не юлю. Открытое желания обнять его и уткнуться лицом в подушку, никуда не отпустив, какое порой накрывает, когда Эдварду нужно на работу, даже не поднимает головы. Туман из ночи пропадает, но часть его, в виде дымки, все же остается. Она и притупляет ощущения. Вроде запоздалого, заканчивающегося эффекта анальгетика.
Эдвард, чьи аметисты внимательны, но доверчивы по отношению ко мне, не спорит. Принимает мое решение.
Он выглядит отдохнувшим, хоть и немного огорченным. А огорчила его, как это уже повелось, я…
- Мне очень жаль.
Кажется, он удивлен.
- Чего, малыш?
- Что я так вела себя этой ночью, - на сей раз мой черед удивиться, потому что произнести это выходит довольно мерным тоном, - я понимаю, что так нельзя.
- Бельчонок, ночью была гроза. В твоем поведении нет ничего вопиющего.
- Я не должна ее так бояться.
- Ты уже так и не боишься, разве я не прав? Этой ночью ты смотрела на молнию, Белла. Я очень горжусь тобой.
Подобные слова от него – верх блаженства. Гордость Ксая, в принципе, то, ради чего я могу свернуть горы. И все же, Алексайо, в попытке поддержать меня, может и не такое сказать – с этим фактом надо считаться.
- Можно мы не будем говорить об этом?.. Сегодня.
Повторять дважды ему не нужно. Уникальный соглашается без лишних вопросов – одним лишь «разумеется», и бархатными касаниями, ставшими явнее. Я пытаюсь отвечать ему на эту ласку – кладу руки на грудь мужа, веду по ней линии. И останавливаюсь, изумившись.
- Я вчера?.. – взгляд непроизвольно цепляет бинт на ладони. Точно помню, что вечером его не было.
- Это все защелка двери, - хмуро отзывается Ксай, глянув за мою спину, - я не уследил, прости меня.
- За тем, как я цепляюсь за двери?
- За тем, как ты проснулась.
Вот уж криминал…
- Будешь ставить будильник на каждый час?
- Буду внимательнее, - без шуток отвечает Эдвард. Приглаживает мои волосы. – Скажи мне лучше, как ты себя чувствуешь? Хочешь воды?
- Если честно, я хочу только есть, - почему-то пунцовея, докладываю ему. До такой степени быстро и откровенно, что даже остановить себя не успеваю. Слова теперь сами решают, когда им быть произнесенным.
- Правда? Запросто, малыш. А чего именно?
- Чего-нибудь… твоего.
Наглею окончательно и признаю это. Спокойно, стоит заметить.
- Как насчет блинчиков? – нежно предлагает Ксай, с любовью приникнув к моему плечу, целует его, прежде чем поправить сползшую ниточку-шлейку ночнушки, а еще радуется переводу разговора в новое русло – полезное, с его точки зрения. С едой у меня всегда были сложности, тем более после кошмаров. – С каким-нибудь вареньем?
Он таким тоном спрашивает… я окончательно сдаюсь. Представляю себе это зрелище – Ксая, занятого готовкой, аромат его маленьких шедевров из теста, то, как они изысканно лежат на тарелке, какие у них хрустящие краешки и мягкая серединка… не думала, что могу так восхищаться едой. Но я до смерти голодна, это правда.
Есть только одна, мелкая и последняя, но нужная просьба:
- С клубничным вареньем, если можно…

Во время завтрака Эдвард развлекает меня какими-то милыми рассказами и просто спокойным, семейным разговором. Будто ничего не было, непредвиденных вещей не случалось, а Вегас – только лишь фон. Я чувствую умиротворение, какое так грело душу в России, тем более, завтра мы будем дома…
Завтра.
Приятная мысль.
Расстраивает в ней лишь то, что Розмари дома не будет…
Так я и прихожу к желанию еще раз маму увидеть. Отъезд, несомненно, будет долгим, а пообщаться как следует не удалось.

И вот, мы здесь: блинная (видимо, сегодня такой день – Масленица Беллы), стол и стулья, Розмари передо мной – гладит руками скатерть в ожидании ответа. А она, как и Эдвард, заслуживает правды. Даже неприглядной.
Надо…
- Мама, можно я буду честной?.. Я не смогу его простить…
Я боюсь смотреть на ее лицо. Не знаю, из-за чего больше – непринятия, недовольства, горечи?.. Розмари всю жизнь была миротворцем. Она, как могла, старалась обеспечить в доме хотя бы видимость мира, стирая между нами с Рональдом острые углы. Только силы ее отнюдь не бесконечны. И после того, как буквально на пару дней она слетала к сыну в Москву, чтобы помочь с чем-то, они окончательно иссякли. Она вернулась, застав нас немыми врагами, подписавшими договор согласия: выходные мои вне дома с кем, как и где хочу, а его деньги. Всегда Ронни пытался откупиться от меня деньгами…
Глаза предательски жжет.
- Белла, это будет твое решение, которое никто не осудит, - мама с особой нежностью поглаживает мою забинтованную ладонь, - только дай себе время на его принятие – все, чего я прошу.
- Ты надеешься, что я передумаю…
- Я надеюсь, что он заставит тебя передумать, - качает головой она, - я знаю, как тебе сейчас нелегко, моя милая. Просто отпусти это. На сегодня – точно. Или, если тебе нужно выговориться, нужно что-то рассказать – я слушаю. Всегда и везде, Белла, решение теперь за тобой.
- Тогда давай сменим тему…
Розмари, хмыкнув, согласно кивает. Официант приносит наш чай – черный для Розмари, зеленый – для меня. Маленькая частичка Ксая на этом столе разряжает обстановку. Все запахи, звуки, цвета, которые ассоциируются с ним, обладают вот такой вот удивительной силой: тучи разгоняют, пуская на небосвод солнце. И пусть в Вегасе нет недостатка в теплых днях, это тепло – особенное. Оно из души.
Я делаю первый глоток.
- Мы хотим…
Розмари поднимает на меня глаза, отставив чашку на блюдечко. Любопытство, какое сияет в них, вдохновляет. Но вот огонечек опасения способен побеспокоить. Нужна ей такая правда, такие новости? Я не знаю.
- Вы с Эдвардом, Белла? – осторожно подводит меня к ответу мама.
Я, нахмурившись, прикидываю, какова вероятность, что она поймет. Я не могу и не хочу молчать об этом, тем более не с кем больше мне делиться такими новостями. Попробовать?..
Она же мама, в конце концов!
…Будь что будет.
- Мы с Эдвардом хотим ребенка.
Взрыва не происходит. Радуги над головой не загорается. Мир не переворачивается с ног на голову. Просто лицо миссис Робинс серьезнеет.
- Очень ответственный шаг, Цветочек.
- Да. Но и Эдвард очень ответственный человек. А я надеюсь однажды ему соответствовать.
Розмари вздыхает.
- Не пойми меня неправильно, Белла, однако не потому ли это все, что ребенок нужен ему?
- Он и мне нужен. Всю жизнь ты повторяла, что дети – самое большое счастье, Роз. Помнишь?
- И никогда не заберу свои слова обратно, - ее взгляд наполняется обожанием, от которого в детстве за моей спиной вырастали крылья, а сейчас сердце тонет в тепле. Она ласково потирает мои пальцы, - однако, моя девочка, они забирают очень, очень много сил. И порой ни на что иное их уже не остается.
- Я надеюсь, мне хватит.
Делаю еще глоток чая. Запах его – мое вдохновение.
Розмари разглядывает меня, будто впервые. Словно бы что-то прикидывает в уме.
- Знаешь, Белла, ты удивляешь меня все больше с каждым днем.
- Желаниями?
- Своим взрослением. Мы не виделись пару месяцев, а ты… молодая женщина теперь. Очаровательная, любящая и безупречно красивая.
- Ты меня смущаешь…
- Правдой? – Роз качает головой, улыбнувшись с проблеском доброй грусти. - Ну что ты. Я в восхищении, так и знай.
- Это все Эдвард, мама.
- Узнай он, что преуменьшаешь свой вклад и силу в изменение положения вещей, вряд ли бы обрадовался, не так ли?
- Мой единственный вклад: стараться соответствовать ему, быть его достойной, - ни капли не сомневаясь в ответе, ровным голосом произношу я. Пожимаю плечами. – Только так, Роз.
- Ты хочешь сделать это для него?
- Родить ребенка?
- Да.
- В большей степени – да. Я пришла к желанию стать мамой, когда поняла, как сильно Эдвард хочет быть отцом, - не таюсь, не видя в этом ничего предосудительного, - я хочу для него максимального счастья, Роз. А это – его самая заветная мечта. Теперь и моя тоже.
Мама смотрит мне прямо в глаза, не давая отвести взгляд. Я все еще жду ее отрицательной реакции… или сбитой реакции… или растерянной на мою новость, но ее нет. Неужели даже Розмари понятно, как сильно мое желание? Что я готова к нему?
- Знаешь, я могла бы многое тебе на это сказать: что ты еще очень молоденькая, Цветочек, что, возможно, не совсем представляешь полную картину появления малыша, что неплохо бы еще немного проверить ваши отношения, - она почти смеется, по-доброму, на этих словах, - только вот я сама родила Фелима в девятнадцать, а глядя на то, какой у вас с мистером Калленом вышел союз… думаю, говорить это все будет просто глупо.
Своей здоровой ладонью я переплетаю пальцы с ее. Ее искренняя заинтересованность подтачивает мои сомнения. Ближе к корню.
- Я хотела бы быть такой же мамой, как ты, Розмари.
Вот это честно. Роз тронуто хмыкает.
- Ты будешь куда лучшей, Белла. Значит, ребеночек. И когда? – ее глаза вдруг вспыхивают очень ярко. - Неужели?..
- Нет, пока нет, - на мгновенье опустив взгляд, отрицаю, - но мы решим эту проблему.
- Проблему?
- Раньше у Эдварда были кое-какие сложности с зачатием. Однако сейчас это исправимо.
Раз выливать правду, так уж всю. Надеюсь, Ксай меня не осудит...
- Не сомневаюсь, - Розмари делает вид, что проскальзывающее на моем лице огорчение мимолетно, - желания сбываются, ты же знаешь. Важно лишь то, как сильно желаешь.
- В таком случае, я уже должна быть беременна.
Мама посмеивается, третий раз за сегодня обернувшись на детский городок. Шум оттуда приглушен дверями веранды, на которой мы расположились, но его все равно слышно. И если кого-то из посетителей это раздражает, то я ловлю себя на мысли, что меня – абсолютно нет. Я полюбила детей после знакомства с Каролиной. А узнав, как их любит Ксай… прониклась окончательно. Может быть, это звучит пафосно или даже глупо, но я не могу не любить то, к чему тяготеет Алексайо. Самые обыкновенные вещи он преображает. Меняет меня каждый день, хоть и не стремится. Меняет в лучшую сторону.
- Как символично, что мы пришли сюда, - цокает языком Розмари.
- Не могу не согласиться.
Приносят наши блинчики. Мои – исконно медовые, а для мамы – с теплой голубикой. Мы обсуждаем приятные мелочи за приятной едой. Вспоминаем некоторые наши вечера здесь, какие-то забавные истории из жизни, делимся предположениями, как достигается такая консистенция теста блинчиков, и я искренне заинтересовываю Роз своим интересом к кулинарии. Она укрепляется в мысли, как сильно я изменилась.
- Ты никогда мне не рассказывала о своем браке, Роз… - когда мы на время замолкаем, рассматривая прохожих в окне и давая себе перерыв, произношу я. Не знаю почему, а вспоминаю. Может, мы просто исчерпали лимит тем?
- Это не самая интересная история, Белла.
- Ты можешь не отвечать, - я отрезаю себе кусочек блинчика – истинно райской еды, вкус которой так знаком с детства, - это глупый вопрос, я понимаю.
- Он не глупый, он… даже своевременный, наверное, - Роз почему-то краснеет. Опускает глаза, откладывает вилку, словно собирается с духом.
Я хмурюсь.
- Мы познакомились в кино, тогда это было одним из немногих развлечений. Он был на три года старше меня, но очень хорош собой и не менее хорошо умел ухаживать. Цветы, конфеты – девушки очень легко на это ведутся. А потом мы приняли решение пожениться. Я была уверена, что это по большой любви.
Я помню тот вечер, когда отправлялась с Эдвардом на первую встречу. Роз говорила мне, что безопасность, забота и вера куда важнее искрометных ощущений любви. Эдвард был для нее надежным человеком, а это несомненно то, чего она для меня хотела – как любая мама. Стабильности, добрых отношений, верности. Для начала – хотя бы самому себе, своим принципам. Она уже вспоминала, что вышла замуж по любви. И когда я пыталась возразить, что только она способна сделать счастливыми… лишь улыбнулась. Горько.
- Фелим родился и наши чувства как-то очень быстро грохнули об быт, - Роз пожимает плечами, подсказывая обычность такой ситуации, - мы были очень молоды, ребенок… это я сейчас отца его понимаю, а тогда была очень зла. Я бы, наверное, на весь мир обозлилась, Белла, что у нас не складывается, если бы не пришла к вам. К тебе.
Мама смотрит на меня… и я вспоминаю. Сидя на руках у Изабеллы-старшей, моей настоящей матери, я глядела на новую няню с подозрением, интересом и, отчасти, ужасом. Потому что считала тогда, что она намерена оторвать меня от мамочки. Но Роз… знала столько игр. Она была так… добра ко мне. Она… опекала меня, увлекала меня во время родительских ссор, как могла защищала от них. От всего дурного. Я быстро к ней прониклась. С тех пор у меня были мама и Роз. А потом осталась только Роз…
- Когда твоей матери не стало, Белла, мне пришлось уехать, ты помнишь, я думаю. Родственники моего мужа очень любили Фелима, заботились о нем, давали все, что только необходимо, что только может потребовать его взросление. Он был окружен небезразличными к его судьбе людьми, он купался в нежности. И когда я вернулась, чтобы забрать вещи… чтобы попробовать с отцом Фила снова наладить жизнь… увидела тебя в этом пустом доме… ты кинулась ко мне и расплакалась. Ты молила тебя не бросать. Так разве же я могла тебя бросить, мой Цветочек?
…У меня никого не было. У ее сына были все. Не представляю, как бы поступила я в ситуации Розмари. Уже даже слыша эту историю, уже обдумывая ее… выбрала бы своего ребенка или чужого? Выбрала ли бы вообще?
- Я никогда не смогу отблагодарить тебя сполна, Роз…
- Девочка, ты что, - она изумленно вскидывает бровь, тепло накрывая мою руку своей. Забывает о блинах, - Белла, ты лучшее, что было у меня в жизни. Я бесконечно виновата перед Фелимом, я не искуплю своей вины, но правда в том… что я не разу не пожалела. Мне казалось всегда, что ты моя дочь… он был слишком, слишком похож на отца.
Я не могу удержаться. Отодвинув свою пустую тарелку, легонько целую руку мамы, которую держу в своей. Под ее удивленный вздох.
- Мне в жизни везет на ангелов, Розмари… ты – один из них.
Миссис Робинс смаргивает слезную пелену, закусив губу. Смотрит на меня до боли влюбленно. На меня, помимо Ксая и Иззы-старшей, никто в жизни так не смотрел. Это особый взгляд. В нем – вся палитра чувств.
- Больше ты не влюблялась? – стараясь отвести нас от темы, вызывающей слезы, методично продолжаю разговор я. Просто сидеть здесь и говорить с мамой – лучшее, что может быть, мне не хватало этого. Завтра мы с Алексайо покидаем Лас-Вегас, и, могу поклясться, я не стану по нему скучать. Но вот Роз… Роз – все, что раз за разом заставляет меня возвращаться в этот город.
- Больше нет, Белла.
- Но ты вполне бы могла. Что тебе стоит покинуть резиденцию? Я могла бы помочь…
- Там мой дом, Цветочек. Я не хочу оставлять его.
- Там твой вынужденный дом… почему ты в нем остаешься?
Простой по сути вопрос оказывается непростым по ответу. Мама немного напрягается, нерешительно коснувшись меня взглядом. В нем – опасение говорить. Правду?
- Как видишь, я оттягивала, Белла, но… мне бы стоило тебе сказать. Сегодня.
Мой черед насторожиться.
- Сказать что?..
В голове уже тысячу роящихся, страшных мыслей. Больше всего я боюсь болезней. После дней в больнице с Ксаем это – худший кошмар. Розмари тоже уже не двадцать… боже, пожалуйста, пусть, если это болезнь, она будет излечимой. Я все что угодно отдам. Я… я не могу ее потерять. Только не теперь.
- Об отношениях, - Розмари набирается решимости, пытаясь говорить твердо, ясно и четко. Боязнь еще в ее глазах, но слабеет с каждой секундой. – Это очень важно.
Не больна?.. Уже легче. Хорошо.
- Белла, после встречи с отцом Фелима и нашей страсти, которая поглотила нас и не дала выхода, разрушив все за несчастные пару лет подчистую, я перестала доверять сказкам. Истинная человеческая сущность не просто желать чье-то тело, а привязываться, чтобы затем влюбляться – в душу. В мысли.
Она берет паузу, а я ловлю себя на мысли, что сжимаю в руках фарфоровую чашку. Затихает на заднем фоне даже детский смех, самый постоянный и неуемный звук, что есть здесь. Встает пара за соседним столиком – мы на веранде практически одни. И, не глядя на лето, по спине моей бегут мурашки.
- Я не понимаю…
- Девочка моя, прежде всего, я бы хотела попросить тебя постараться понять то, что мои слова никак не скажутся на наших отношениях. В моей жизни ты самый главный человек. Я никогда не сделаю ничего назло тебе, в обиду тебе. Ты говоришь, я ангел… но ангел для всех нас – ты. И это уже неоспоримо.
- Розмари, я не понимаю, - повторяюсь, знаю, но ничего не могу поделать. Добрая атмосфера любимой блинной затягивается тучами. Что-то мне подсказывает, ответ на поверхности, он прост. Я должна была догадываться, должна была знать. Важное? Нужное? Да что же?!
- Я прожила в одном доме с вашей семьей много лет, Белла. Но нужна в нем я была не только тебе.
С силой прикусываю губу. Едва ли не до крови.
- С твоим отъездом, как видишь, многое изменилось. Даже твой отец изменился, а это казалось в принципе невозможным, - она невесело усмехается, но потом серьезнеет. Смотрит на меня с любовью и призывом понять. Смотрит с надеждой. – Цветочек, и я, и он за столько лет впервые вдруг поняли, когда за тобой закрылась дверь, что от одиночества никому не спастись. И что проще встретить его, как и старость, вместе…
Мне кажется, обручальное кольцо на безымянном пальце сдавливает его со всей возможной силой. Даже дыхание перехватывает.
Варианты. Вариации. Версии. Миллион. Миллиард. Только не понимание, только не осознание. Я отчаянно ищу, как еще трактовать слова Розмари. Я отказываюсь в них верить.
- Вы что же?..
- Белла, мы оба в жизни испытали достаточно. И я, и Рональд любили… слишком сильно. Это очень больно – так любить, а затем терять, я думаю, сейчас ты понимаешь меня как никто. Счастье не строится на великих словах, а уж тем более – в постели. Более глубокие, более выстраданные чувства куда крепче. За столько лет привязанности и уважения, что у нас были, хватило, дабы нас объединить.
- Уважении? Ты шутить, наверное.
- Ты просто многого не знаешь, милая.
Это очень странная реакция – словно бы гаснет свет. Цвета перестают быть достаточно яркими, теряют свои оттенки. Черно-белая картинка, чуть-чуть приукрашенная отблеском радужного. Любые звуки на заднем плане – как через вату. Куда громче стук сердца. Куда громче – дыхание. Не пойму только, мое или Роз.
Мама пожимает мою руку. Любяще, нежно, она касается ее, стараясь привлечь мое внимание, облегчить восприятие своих слов. Только вот я почти не чувствую ее пальцев на коже.
- Не говори, что любишь его…
- Это не совсем любовь, Белла, это скорее радость близости и радость того, что тебя понимают. Простое желание разделить с кем-то свое мироощущение.
Она готовилась к этому разговору. Розмари всегда сперва мнется, выглядит нерешительной, но когда уже начинает – твердо стоит на своем. И умело направляет беседу в нужное русло, стараясь сказать мне побольше, но помягче. Щадит меня и особенно внимательно относится к моим чувствам. Не оставляет с ними один на один – касается, говорит «Цветочек», «моя девочка», любит меня.
А я все равно в ужасе. Сколько бы ни касалась.
- Он чудовище.
- Снаружи.
- Ты сама говорила, что мультфильмы Диснея – глупость. Он не принц, Роз… он никогда им не был.
- Отец бесконечно виноват перед тобой, моя девочка. Никто и никогда, тем более он сам, не станет это отрицать, - на сей раз Розмари наклоняется и целует мою ладонь. Согревает замерзшую на жаре кожу. – Только все равно найдутся те, кто даже самым беспощадным даст шанс. Возможно, потому, что видят его душу?.. Как он изменился?..
- Ты ангел для меня… не для него!
Горечь отчаянья. Она захлестывает. Я не понимаю, не могу додумать, почему? Может, все-таки соврала Ронни? Может, ненавижу его? Или это собственнические замашки по части Розмари? Было бы логично. Но все, что приходит мне на ум – страх за нее. Боль за нее. Потому что недостоин Рональд ничего столь светлого и чистого. Он все рядом с собой погружает в беспросветный мрак.
- Белла, он другой, правда… тебе, к моему огромному горю, неведомо, каким мистер Свон может быть человеком… каким его знала твоя мать.
Я сейчас разрыдаюсь. Это отвратительное, надоевшее ощущение. Беспомощность. Как же я ненавижу свою беспомощность. Столько разговоров о мудрости, о взрослении, но лишь беседа, лишь пару слов, лишь нечто неожиданное – и всему конец. Любого можно сломить причинением вреда тому, кого он любит. Слабое место есть у всех. И что же это за жестокость жизни, постоянно бить в одно и то же место? Кто там говорил, что дважды молния не ударяет? КТО?!
- Она не была с ним счастлива. С ним никто не может быть счастлив. Он тебя погубит, Роз…
Вот и сон, воплощение его во плоти – «я заберу у тебя самое дорогое». Я думала, Рональд нацелен на Ксая. Оказалось, вот о ком речь.
- Он спас меня, Белла, - скромно бормочет Роз, - на переходе, что недалеко от Белладжио. Он ждал меня на другой стороне дороги, а я не заметила, как погас зеленый свет… твой отец к чертям помял машину, резко вырулив прямо на встречный автомобиль, чтобы защитить меня.
Что-то я сомневаюсь…
- От того, что у него хорошая реакция, он ужасен не меньше.
- Белла…
- Розмари, не поступай со мной так, - говорю тихо, не плачу, даже не всхлипываю. Внезапно на смену тому страху и горечи, какие подливали масла в огонь, приходит вчерашняя прострация, растянутость мыслей. Слишком много за два дня. – Я не могу потерять тебя…
- Милая моя девочка, ты никогда меня не потеряешь, - в голосе Розмари те материнские нотки, от которых мое сердце бьется неровно, - всегда я рядом. Всегда я с тобой. Без разницы, к кому я привязана – к тебе больше.
- Это уже даже не смешно…
- Цветочек, послушай, - она призывно глядит на меня, крепко пожимая руки, - я люблю тебя. Но люблю и Рональда тоже. Нам осталось не так долго, большая часть жизни прожита и ошибки, что сделаны, многие не исправить. Это почти благословение, что нам есть с кем хоть немного, хоть каплю, но побыть счастливыми… с твоим отъездом мне было очень тяжело.
- Переезжай в Россию.
- Мой дом здесь, Белла, - мягко повторяет она. Качает головой. И в этом жесте, в ее взгляде в этот момент – очередное свершившееся решение. Неизменное.
Я даже ухмыляюсь. Только вот от ухмылки этой на лице Розмари появляется с десяток морщинок, а у меня в груди покалывает. Цвета возвращаются – мир не черно-белый. Только вот яркими им еще долго не стать.
- Передай Рональду, что я ошиблась вчера – я все-таки его ненавижу.
Мама с болью смотрит на то, как я поднимаю на ноги. Как кладу купюры на стол, а телефон – в сумку.
- Давай немного поговорим, Белла. Еще совсем немного.
- Я поняла тебя и услышала то, что ты хотела сказать, Розмари.
- Белла, ты слишком болезненно это воспринимаешь, попробуй только представить…
- Уж от представлений воздержусь точно, - вздергиваю голову я, поморщившись, - спасибо за компанию, Роз. Было… приятно тебя увидеть.
Розмари поднимается следом за мной. Хватает свою сумку.
- Если ты не хочешь здесь быть, уйдем вместе.
- Я уйду одна, - осаждаю ее, не принимая никаких отговорок, - и одна вернусь домой. Если ты позвонишь сейчас Эдварду, я больше никогда не стану с тобой говорить.
- Белла!..
- Я возьму такси и поеду. Мне просто нужно побыть одной немного. Умирать не стану – я ему нужна.
Моя речь и решения, которые принимаю, миссис Робинс… миссис Свон? О Господи! Так или иначе, они ей не по вкусу. Только вот бороться со мной – глупо. Не теперь.
- Я люблю тебя, моя девочка, больше всех, - выдыхает она, повержено опуская голову, - независимо от всего.
- Тебя я люблю тоже, - скорбно пожимаю плечами. И все же выхожу из кафе, не оборачиваясь и не медля. Мне нельзя здесь оставаться.
На улице около четырех, жара спадает, пробивается мягкий ветерок. Я иду по асфальту знакомых улиц, смотрю на знакомые магазины и другие заведения, порой даже гляжу на лица прохожих. Я просто иду. Мне надо сейчас идти.
Внутри – пусто. Я уже почти смирилась с тем, как это ощущается, почти прочувствовала. Но, все же, не до конца. Раз за разом, день за днем открывается что-то новое в этом чертовом городе. И дыра в моей душе, которая, я думала, в России окончательно затянулась, растет. Разрывается, кровит, причиняет много боли. Но не думает, даже не помышляет остановиться. Никто не станет меня щадить. Даже Розмари… даже она… вот так.
Рональд – монстр. Он не способен любить. Мама клюнула на его… на что? Без понятия. На что-то. И где она сейчас? Там же будет Розмари… я потеряю Розмари из-за этого человека! МАМУ! СНОВА!
Отчаянье захлестывает. Такой тяжелой, такой терпкой волной, что нет сил противостоять. Я останавливаюсь, понимая, что сейчас упаду. Я не могу. Я не могу больше, сколько бы Ксай не звал меня сильной… последнее время силы этой нет совсем.
Я не вернусь больше в Америку. Я никогда, никогда не приеду. Пропади Рональд и его раскаянье пропадом. Он окончательно подписал себе приговор с моей стороны, забрав Роз. Она заслуживает куда большего, куда лучшего. Я ему не прощу.
Оглядываюсь по сторонам в поисках скамейки. Розмари позвонит Ксаю, к гадалке не ходи, сколько бы я не запрещала. А он скоро будет здесь. Дождаться? Или взять такси? Пешком мне не дойти не до куда точно…
И вот здесь в дело вмешивается случай. А может – издевательское совпадение. А еще, не исключено, что просто нужное время и нужное место. Напротив ближайшей лавки на аллее, где располагается блиннерия, есть бар – «Ронни-Фронни». Прямо символично.
Как ни странно, на пороге я даже не топчусь.
Внутри темно. Пахнет деревом и острыми специями. Мексиканский бар, судя по вывескам на стенах, картинкам и хрусту начос. Здесь они, похоже, главная закуска.
Я сажусь за барную стойку. Бармен, методично протирающий бокалы, с интересом косится на меня.
Меню вполне понятно. С Джаспером мы часто посещали подобные заведения.
Слышу себя как будто со стороны. Вижу себя как будто со стороны. Ужасаюсь.
Но положения дел это не меняет:
- Сет кашасы, пожалуйста.



Когда Вероника Каллен просыпается в двадцать минут четвертого ночи, она, оборачиваясь на мирно спящего мужа за своей спиной, сперва подозревает, что все дело в его объятьях.
Не глядя на свой грозный вид и, порой, не менее грозный характер, Эммет очень чувствителен. И подсознательно, понимает то или нет, похоже, опасается ее ухода – его крепкие объятья в ночной тиши становятся каменными, чтобы она не убежала. Легкий дискомфорт, который они доставляют, можно пережить – момент сомнений проходит и Натос разжимает руки, но вот жар, какой окутывает все тело, переждать бывает сложно.
Только вот этой ночью, хоть могучие ладони мужа и покоятся на ее талии, Нике не жарко. В спальне умиротворенная тишина, атмосфера всеобщего покоя и расслабления. За окном, прикрытым плотными шторами, пока еще темновато – солнечные лучи уж точно не могли потревожить.
Вероника аккуратно выскальзывает из объятий мужчины. Садится на скользких простынях, отодвигает край легкого, но пухового одеяла подальше, и оглядывается вокруг. Ни малейшего дуновения ветерка. Ни минимального шума. Ни даже скрипа последнее время приоткрывающейся дверцы шкафа. На дворе ночь, все обитатели дома – в царстве Морфея. А ей неспокойно. Нечто колющее, жгучее притаилось в груди. Не дает вернуться к Натосу и дождаться утра, вслушиваясь в его глубокое, убаюкивающее дыхание.
А ведь еще пару часов назад, когда мистер Каллен вынужден был внеурочно проработать непроверенные данные об уже собранном, первом образце самолета, его возвращение было пределом мечтаний для Ники. И потому, стоило только Эммету наскоро помыться и коснуться головой подушки, она сразу же прижалась к нему всем телом. Соскучилась.
Девушка поднимается на ноги, бесплотной тенью проскользнув к двери. Волнение не унимается, а значит, тому есть причина. Только лишь убедившись, что все действительно хорошо, она сможет вернуться и заснуть хотя бы до рассвета.
Ника выходит в молчащий, темный коридор. Его деревянные панели и пол, выполненный темным цветом, не внушают особого оптимизма. Но при том и не скрывают, что ни под одной дверью, включая детской, света не горит. Пусть и мрачное, а умиротворение.
А вот о лестнице, ведущей на первый этаж, такого не скажешь…
На первый взгляд все так же неизменно, темно и спокойно, но если приглядеться… на ступенях есть капелька света. Может, от фонаря с приусадебного участка? Может, Эммет забыл погасить камин? Уж точно в том, чтобы проверить, ничего криминального нет.
Вероника, стараясь идти тихо, спускается на первый этаж. Свет действительно есть. И края лестницы он касается своим малым уголком, лучась из кухонного пространства. Арка, выводящая туда из гостиной, этого не в силах упрятать.
В конец утерявшая понимание ситуации, девушка выглядывает из-за выкрашенных в греческом стиле – в белый – арочных стен.
За большим деревянным столом, который, прямо как хозяин, выглядит максимально устойчивым и могучим, на одиноком стуле с резной спинкой и в окружении рассеивающего света маленьких лампочек над плитой, сидит она. Каролина.
Задумчиво склонившись над каким-то малость потрепанным, глянцевым журналом, она нежно гладит его поверхность своими пальчиками. Роскошные темные волосы, растрепанные и навязчиво спадающие, заслоняя свет, откидывает за спину. Хмурится.
Веронику первым замечает Когтяузэр, пристроившийся на стуле возле хозяйки. Для него выделен ее банный махровый халат розового цвета и кот, хоть и прикрытый им, хоть и разморенный теплом, все же предельно внимателен. Негромко мяукает, поднимая голову.
Каролина переводит взгляд следом за кошачьим и тут же окончательно отрывается от журнала, вздрогнув всем телом. Но ни звука не издает.
- Прости, моя хорошая, - сразу же выступая из темноты коридора, Ника нерешительно выставляет руки вперед, - я не хотела пугать тебя.
Взглянув на нее из-под насупленных бровей, девочка бормочет, что не испугалась. Как-то рассеянно затем смотрит на печатное издание перед собой и, словно придя к какому-то выводу, накрывает его обеими ладошками.
- Еще так рано… почему ты не спишь?
Вероника кивает на время, так явно демонстрируемое духовым шкафом, а также на большое окно, ничуть не скрывающее только-только начинающее подергиваться светло-синим небо.
- Мне не спалось.
Емкий ответ юная гречанка выдает хмурым, отрешенным тоном. Больше в глаза девушке не смотрит.
- Ты приходила к папе, Каролин?.. Ну… в спальню?
- Не приходила. А тебе лучше было бы не приходить сейчас, Вероника.
Она очень старается сказать это грубо. Так, чтобы обвинили в плохом поведении или списали все на злость, какая порой так спонтанно возникает у детей из-за резкой смены обстановки. Но у Каролин не выходит грубо. У нее выходит грустно. И притом совсем не детской грустью, темной, выжженной по живому. С грядущими горькими слезами.
Вероника, даже подключив все силы, не смогла бы обидеться, не говоря уже о том, что обижаться на Каролину она в принципе не в состоянии.
- αγαπητέ¹, что случилось? – тон ее звучит еще ласковее, почти сразу же становясь бархатным. В бархате этом – сострадание.
- Ничего… просто уходи…
Карли знает, что не уйдет, сколько ни проси, она бы и сама никогда не ушла. Серо-голубые глаза затягиваются слезной пеленой, ладони уже не просто накрывают, а сжимают глянцевые страницы журнала. Стараются упрятать.
Стоять на своем прежнем месте Вероника больше не намерена.
В два легких шага преодолев расстояние между ними, она присаживается рядом с девочкой. Только не на стул, так кстати расположившийся рядом, а на корточки. Ловит ускользающий взгляд, пестрящий искренней болью. Она ниже Каролины. Она слушает ее.
- Солнышко, расскажи мне, что произошло?
Карли от нее отворачивается.
- Я его не отдам.
- Кого?
- Журнал. Он мой, - на сей раз взглядом Веронику все же удостаивают. Но помимо слез в нем еще и огонь, подсказывающий, что девочка не шутит. Она готова сражаться за то, что так уверенно прячет.
- Я не собираюсь забирать его, Каролин. Честно.
- Папа тоже так говорит. А потом их нет, - девочка резко захлопывает печатное издание, стаскивая со стола и что есть мочи прижимая к груди. Когтяузэр садится на своем стуле, с интересом разглядывая разыгрывающуюся перед глазами сцену.
- Я ничего не заберу, малышка. Я тебе клянусь, - Вероника подвигается ближе, нежно прикасаясь к плечику юной гречанки. На ней любимая пижама с единорогами, нежно-фиолетовая. Только что она, что тело совсем холодные. Девочка замерзла.
- Это больно… когда ты так делаешь…
- Когда глажу тебя?
Карли отрывисто кивает.
- Потому что я буду плакать…
Лишних слов от Каролины Вероника не ждет. Самостоятельно, пусть и ненавязчиво, привлекает ребенка к себе, обвивая ее за талию, оглаживая спинку. Точно по контуру между единорожками.
- А я тебя утешу, моя девочка.
Мисс Каллен терпит около десяти секунд, все еще надеясь, что Вероника отступится от своей затеи. Но она не отступается, а потому Карли сдается. Не отпуская журнал, все же склоняется к бывшей Фироновой. Лицом утыкается в ее шею, а остальным телом прижимается к груди и талии.
- Я очень по ней скучаю, Ника… я так скучаю по ней…
Она скулит как маленький зверек, загнанный в угол и брошенный на произвол судьбы. Не стремится обнять Веронику, не стремится посмотреть ей в глаза. Просто теснее прижимается и говорит. Внутри накопилось слишком много, чтобы замолчать это.
Не нужно быть гением, чтобы понять, что говорит малышка о маме.
- Те, кого мы любим, всегда с нами, Каролина.
- Я постоянно это слышу, но они не рядом… я ее не вижу, не слышу… я ее не чувствую… это все неправда! Я хочу ее видеть.
- Для этого есть воспоминания, - Вероника накрывает спину девочки обеими руками, легонько целуя ее висок. – Они нас спасают.
- Я ее… почти не помню, - словно бы это нечто постыдное, бормочет юная гречанка. Хныкает, перехватив спадающий с колен журнал, - ее больше не видно на обложках и по телевизору, а папа давно забрал у меня фотографии, картинки и журналы… он не хочет, чтобы я ее помнила.
- Может быть, он не хочет, чтобы ты расстраивалась?
- Я расстраиваюсь больше, потому что вот это – все, что у меня осталось, - она кивает на то лакированное издание, что держит в своих руках, и плачет горше. Ника прокладывает теплые дорожки поцелуев по ее лбу.
- Это журнал о твоей маме, Карли?
- Да…
- Если я пообещаю даже не трогать его руками, дашь мне посмотреть?
- Тебе не надо…
- Просто мне интересно, - примирительно замечает Вероника, перебираясь руками на кудри ребенка, поглаживает их, легонько распутывая, - но, если ты считаешь, что не надо, значит, не надо.
Карли закусывает губу.
- Это неправильно – смотреть тебе. Все говорят, ты будешь моей новой мамой…
Ника сострадательно прижимает девочку поближе к себе. Старается согреть.
- Кто так говорит?
- Я подслушала однажды… и Эдди с Беллой, и папа… все…
- Каролин, у девочки может быть только одна мама. Ты же не хуже меня это знаешь.
- Но у папы и Эдди их было две! У Беллы…
- Это немного другое, - стараясь говорить ровным, доверительным тоном, объясняет миссис Каллен, - вторая мама появляется у мальчика или девочки только тогда, когда он или она сами этого хотят. Они доверяют ей, они любят ее, они не хотят, чтобы она их семью оставляла. Только от них зависит, будет им эта женщина второй мамой или нет. Никто и никогда без твоего согласия и желания не сделает этого.
- Но кто же тогда ты?
Ее потерянность, помноженная на грустный взгляд, вызывает в Веронике волну нежности, разливающуюся по всему телу. Она очень надеется, что касаниям и поцелуям под силу это выразить.
- Я – Ника. Всего лишь.
- И ты не хочешь… быть этой второй мамой?
- Я хочу. Но стану или нет, зависит от того, хочешь ли этого ты, - девушка ерошит черные волосы малышки, не пряча улыбки, - а я просто буду рядом. Понимаешь, Карли, на самом деле, несмотря на то, что мы так быстро с тобой подружились, мы знакомы не очень долго, и ты не совсем знаешь меня. У нас с тобой еще есть время, чтобы стать ближе.
- Но я тебя уже люблю…
- Это делает меня бесконечно счастливой. Но никуда тебя не торопит.
Каролина задумчиво приникает к плечу миссис Каллен. Почти не всхлипывает.
- Можно сесть к тебе на руки?
- Запросто, - Ника ловко меняет их положение в пространстве, пересаживаясь на стул вместо Каролины, а ее забирая к себе на колени. Каролине немного неуютно, но это чувство перебивает жажда близости. Она перебарывает себя и занимает удобную позу, все так же у груди названной мачехи. Босыми ногами упирается в краешек спинки стула.
На мгновенье подняв на Веронику глаза, Карли шмыгает носом. Открывает журнал на той страничке, что так усиленно прятала от чужих глаз.
- Вот…
Исполняя свое обещание не прикасаться к изданию руками, Ника лишь мягче обнимает девочку.
На развороте, занимая всю его площадь, слева и справа, отражаясь в двух древних зеркалах в золоченной раме, замерла она – королева. В узком бирюзовом платье, так выгодно смотрящимся на темно-сером фоне замкнутой комнаты, с потрясающей фигурой без единого изъяна, высокой грудью, ровной светлой кожей, женщина действительно прекрасна. Взгляд ее, и смеющийся, и многообещающий, и игривый, смотрит в самую душу. А руки, изящно изогнувшись в жесте испанской танцовщицы, добавляют нотку страсти. При виде такой женщины желание – самое малое, что могут испытывать мужчины. И Мадлен Байо-Боннар в коллекции от Dolce&Gabanna чудесно это известно, судя по ее выражению лица.
Только вот маленькая девочка, которую Ника обнимает, видит здесь не модель десятилетия, не звезду европейских подиумов и даже не ту диву, ту музу, которой поклонялся сам Матрэ, а свою мамочку.
Вероника, благодаря Эммету, знает, что делала Мадлен с дочерью и что намеревалась сделать. Вряд ли она ненавидит эту женщину меньше, чем сам Танатос. Однако Карли, тем более в таком нежном возрасте, знать этого не надо. И не надо видеть отрицательных эмоций по отношению к той, что уже все равно не вернется. Если однажды она узнает, так тому и быть. Может, она поймет их, может – нет. Простит Мадлен или не простит – ее личное дело, ее выбор. А пока она ее любит. И все сильнее от того, что никогда больше не увидит в живую.
- Очень красивая, - произносит Вероника, запоздало догадавшись, что Каролина подрагивает вовсе не от прохлады комнаты, а от ожидание ее реакции. Пальцы девочки впились в страницу, надеясь успеть вырвать журнал из-под шквала огня, если Ника вдруг решит навредить ему.
Такого комментария ребенок точно не ожидает.
- Ты правда так считаешь?
- Конечно. И ты очень похожа на нее, что, думаю, тебе известно.
Каролина ничего не отвечает. Разжимая пальцы и оставляя журнал на своих коленях в свободном доступе, она просто устало приникает спиной к миссис Каллен. Сонно вздыхает.
- Мне она сегодня снилась… я хотела прийти к папе, но стучать… не хотела. Это так громко и страшно, когда ночью тихо…
Вероника краснеет.
- Не обязательно стучать громко, Карли. Мы всегда тебя услышим.
- Раньше я никогда не стучалась к папе…
Ответить на такое довольно сложно. Ника в некотором замешательстве старается поскорее придумать честный, но логичный ответ.
- Ну, Каролин, раньше ведь ты и свою любимую пиццу не кушала – когда была совсем маленькой. Просто мы все взрослеем и появляются некоторые правила…
- Потому что вы целуетесь? Вчера папа сказал мне так…
- И это тоже. А иногда нужно просто успеть одеться или убрать что-то… так ведь удобнее. И я, и папа, обещаем, тоже будем всегда стучаться в твою комнату.
- Мне сегодня очень хотелось к папе, Ника…
- Ты всегда можешь к нему прийти, и днем, и ночью, - убежденно докладывает девушка, - он скажет тебе тоже самое.
- Просто он с тобой…
- Карли, ко мне ты тоже можешь прийти в любое время. Я даже хочу, чтобы, когда тебе страшно, грустно или скучно, ты приходила. Всегда приходи. Договорились?
Каролина смотрит на нее из-под своих черных ресниц и нерешительно, и благодарно одновременно. За такие невинные взгляды, испытывая недюжинную любовь к их обладателю, люди убивают.
Каролина кивает, а Вероника целует ее лоб. С обещанием держать свое слово. С ответственностью за все, что сказала.
На кухне тихо. Небо медленно светлеет, полосой голубого пуская по своей поверхности близящийся восход. На часах почти четыре. Карли даже не старается подавить зевок, глядя на спящего в своем уютном коконе из ее халата Тяуззера. Успокаивающими движениями Ника гладит спинку падчерицы (и кто придумал только такое слово?).
Эммет говорил с ней вчера – после неожиданного конфуза в спальне. Говорил сегодня утром, попросив оставить их наедине и стараясь донести дочери причины его просьбы стучаться. Он сказал, они достигли взаимопонимания. Но, оказывается, не до конца…
А может, все дело в том, что ей просто приснилась сегодня мама?
- Ника…
Миссис Каллен приникает щекой к макушке девочки.
- М-м?
- Папа меня так же любит?.. Как раньше?
Даже горькой усмешки здесь много. Этот вопрос нечто вроде данности у Каролины. Натос ее предупреждал.
- С каждым днем все больше, малыш.
- Он вчера не остался со мной, когда я попросила…
Вероника, уже посвященная в эту маленькую тайну, не хмурится, хотя сделала это сразу же, как Танатос ей рассказал. Его мужская сущность, разбуженная, по словам мужа, ей самой, никак не унималась. И уж точно не было позволено в таком виде как следует обнимать дочку.
- А если я останусь, Карли? Сегодня?
Серо-голубые глаза поблескивают недоверием.
- Ты останешься?..
- Если ты этого хочешь, да, - серьезно отвечает девушка, - и Когтяузэра с собой заберем.
Карли, отыскав ее руки, несильно ту пожимает.
- Хочу.
Ее голос звучит вполне решительно на кухне. Убежденно.
Но в детской, когда Вероника закрывает за ними дверь, а кот удобно устраивается на своей части постели – в ногах Карли, девочка медлит. Ее решимость притупляется.
Ника помогает ей. Сперва убеждается, что Каролине комфортно, подушка не сползла и в ее власти, а одеяло не сбито, и лишь потом ложится. Обнимает юную гречанку со спины, тепло поцеловав ее волосы.
Карли оттаивает. Придвигается, всем телом приникая к миссис Каллен. Успокоено выдыхает.
- Спокойной ночи, Ника…
- И тебе, малыш.
Вероника улыбается. Спокойствие – то, чего больше всего заслуживает этот ребенок.
…Рассветает.



Отрешенность.
У нее терпкий, горький вкус с нотками цитрусовых, скрипучий на зубах осадок и полная потерянность дельных мыслей. Поворот от них в сторону малозначимых, звучащих данность.
Отрешенность.
Она порой спасает жизни. Она порой их губит. Но прежде всего, отрешенность, как и морфий, снимает боль.
Я восседаю за длинной барной стойкой из темного дерева с изящными вставками каких-то традиционных мексиканских изображений (скелетов в образе мариачи) вот уже сто миллилитров горячительного напитка назад. Благополучно ускользая в дебри сознания, мысли… попросту пропадают. Их тянучесть, вызванная переизбытком эмоций, теперь просто данность опьянения. Я ощущаю его каждой клеточкой организма, вот уже больше полугода не получавшего и капли алкоголя. Нет ни боли, ни страха. Нет никакого сожаления. Есть прострация, только вот теперь приятная. В прострации этой я хочу пробыть как можно дольше.
Разглядываю, будто вижу ее впервые, последнюю рюмку кашасы. Сет уже оплачен, бармен уже понял мои намерения, а бразильский ром ударил в голову. В теле поразительная легкость, хоть управлять им все тяжелее. Но это и к лучшему. Управляй я им сейчас, меня бы тут не было.
Где-то в глубине, далеко-далеко, где затаился залитый обжигающим спиртным здравый разум, проскальзывают мысли вроде «Что же ты делаешь?!». Но они слишком слабы сейчас. Потом… потом накроют, да. Вскроют, может быть. И я умру. Но пока умирать не хочется… по крайней мере, болезненно точно. У меня нет сил больше ни на какую боль. Разговоры, оказывается, куда страшнее пыток. В разговорах этих пытка и есть. Неминуемая.
Я опираюсь на барную стойку и едва ли не улыбаюсь. Горько, пьяно – словам Розмари. Союз благоденствия, твою же мать. Идеальная пара – Красавица и Чудовище. Все есть, включая замок, слуг, даже пышные балы… только вот последний лепесток с розы давно опал – Чудовище так и останется чудовищем. Его ничем не исправишь.
Забавно, а ведь когда-то я ему сострадала – да хоть вчера. Отчасти. Немножко. Как слабость женщины: сострадать… прощать… наверное, я больше не женщина. Или просто выжата до последней капли – прости, Ронни, на твою долю ни прощения, ни понимания. Я лучше постараюсь Розмари понять… если когда-нибудь мне это удастся.
Людей в баре немного – еще не вечер. В основном мужчины, но есть и несколько женщин. Кажется, у них та же цель, что и у меня – судя по заказам, какие слышу.
А какая у меня цель?..
Я оглядываюсь по сторонам. Я изучаю взглядом бар. Я пытаюсь отыскать знакомые черты в черепах мариачи. Я… схожу с ума, не иначе. Потому и голос, зазвучавший прямо передо мной, воспринимаю как часть этого безумия. Сладкого, горячего безумия.
- Какие же здесь люди заседают!.. – восхищенно протягивает кто-то притворно-восхищенно.
Я касаюсь говорящего взглядом.
Я понимаю, что перепила.
- Я сам ее обслужу, Осер, - буквально отталкивая от меня бармена, так мило исполнившего все желания, мужчина подходит ближе. Становится прямо напротив меня. Исключает возможность ошибки.
Светлые волосы, которые чуть вьются, уложены в хвост. Синие глаза искрятся. А улыбка… дьявольская, насмехающаяся улыбка, в которой изгибаются тонкие розоватые губы.
- Джаспер…
- Как приятно, что вы еще узнаете простых смертных, графиня Изабелла, - он чванно кланяется, не прекращая улыбаться.
Мрачно хохотнув, я показываю ему средний палец. Не думала, что после жизни с Эдвардом еще хоть раз посмею продемонстрировать кому-то этот жест.
Впрочем, Джаспер воспринимает его очень даже благоприятно. Ему весело.
- Какими судьбами?
- В гости…
- Хорошие такие гости для благопристойной девушки, - Джаспер складывает руки на груди. В нем не изменилось ничего. Голос, лицо, тон… я будто бы возвращаюсь в прошлое. Этот человек был моим любовником два года. Он снабжал меня «Пылью Афродиты». Он повелевал мной. И вот мы снова друг перед другом.
- Приличное общество очень… выматывает.
- Как и старый муж? – Хейл мне подмигивает. - Знаем-знаем, милая, тут ты не одна такая.
Я просто показываю ему палец еще раз.
- Он лучше всех.
- И это тоже знаем, - Джаспер кивает на мой почти опустевший сет. На деревянной дощечке две из трех рюмок с кашасой пусты. – Хорошее начало. Дальше?
- Мне хватит.
- Тут потрясающая русская водка, Изабелла. Тебе, как ценителю, стоило бы попробовать.
- Я не пью.
- А-а, - мужчина едва не хохочет в голос, доверительно склоняясь ближе ко мне. От него пахнет довольно дорогими духами, а глаза, как вижу, чисты. Неужели?.. Меняется все.
Я не понимаю, почему не ощущаю зла. Наверное, спиртное высосало все плохие эмоции. Джаспер и Джаспер. Он предал меня, он отказался от меня, он унижал меня… он едва не согнал меня в могилу, хоть и шла за ним с послушанием. Он – отвратителен. А я не могу его ненавидеть. Всепрощение, которое проповедует Ксай, не обошло меня стороной.
Сюрреалистично, я согласна. Возможно, глупо и безответственно. А еще, что вероятнее всего – просто смешно. Но сегодня, сейчас, я точно не хочу думать о том, что правильно, а что совершенно неверно. Я пьяна – могу себе позволить.
- Ты специально сюда шла или случайная гостья? – Джаспер все-таки наливает что-то в мою опустевшую рюмку. - За счет заведения, кстати. Не думал, что увижу тебя в Вегасе.
- Случайно, - кошусь на рюмку, но трогать ее не решаюсь. У меня есть еще одна, проплаченная, полная пока.
- Название бара привлекло?
В пьяном мозгу сообразительные процессы идут очень медленно. Я, если честно, только по ухмылке парня пониманию, к чему он клонит.
- Твой бар? Серьезно?
- Думаешь, кто-то еще бы назвал его так? – аплодирует моей сообразительности Хейл, - ты мне два года только и бормотала эту фразу. Привет папочке.
- На его деньги, да? – я смеюсь.
- На его, - кивает Хейл.
Я злорадствую. Я довольна. Лучшее применение тем пятистам тысячам, что Рональд ему отвалил. В центре Лас-Вегаса, бар, мексиканский… потрясающе. Сюрреализм в чистом виде – параллельные миры. Не думала, что найду место, где они состыкуются.
- Ты преобразилась, Изза, - приметливо отмечает Хейл. – Неужто и правда тот тип тебя исправил? Никакой романтики в душе?
- Ты тоже не тот…
- У меня теперь бизнес, - пожимает плечами он, - надо вести дела. Тем более, поют тут мои песни.
- Ради этого стоило открыть бар…
- Ради этого он и открыт. По пятницам, кстати, у нас день X. Слышала, что «Обитель Света» канула в небытии?
- Деметрий умер…
Я хмурюсь, но не вздрагиваю. Никто не знает правды. Голди замела следы, потом замели Голди… я тут точно не причем.
- Траванулся своей же наркотой, идиот, - фыркает Хейл, видимо, пропагандируя общую версию полиции, - причем в вашей России. Там и слышала?
- Даже видела…
Вот уж точно…
- Папочка показывал этим зрелищем, как не надо делать?
- Папочке на меня плевать до сих пор, - закатываю глаза, забирая с доски свою третью рюмку. Залпом ее осушаю.
- Я про другого папочку, - Джаспер с интересом, опираясь локтями о стойку, наклоняется к моему лицу, - как ты, замужем за ним?
- Не поднимай даже эту тему.
- Так все плохо?
- Водка жжет глаза, если ее выплеснуть на них, слышал?
Хейл смеется, сдаваясь. Поднимает руки, отстраняясь от меня. Он стал сговорчивее? Или просто играет?
- Сегодня, в воскресенье, вечеринка года, Изза. Оставайся.
- Тот самый день X?
- Без муки жить скучно. Благо, таких здесь много.
- Теперь «мука»?
- Свежо и оригинально. «П.А.» - выдумка Дема.
Даже название наркотиков меняется… за эти полгода словно бы пробежала вся жизнь. В Лас-Вегасе так точно.
- Пожалуй, воздержусь.
- Возвращаешься к прежнему ритму постепенно? – парень качает головой моему опустошенному сету. - Когда ждать в гости снова?
- Я сюда не вернусь. В Вегас.
- А-а. Прощальный аккорд?
- Я никогда не умела прощаться, ты же знаешь…
- Твое прощение мне понравилось, - хмыкает Джаспер. Подталкивает ко мне последнюю рюмку, налитую собственноручно. – Давай попрощаемся тогда еще раз. Как следует.
- Я уже до двери и так не дойду…
- Донесем, - лучезарно улыбается Хейл.
Я ухмыляюсь. Я тянусь к предложенной выпивке, тем более, себе парень тоже наливает. Но она вдруг пропадает с дощечки. Повисает в воздухе, точно как в кино.
Пораженная происходящим, я перевожу глаза на рюмку, стараясь понять, что это за фокус.
И понимаю. По фиолетовому цвету, притягивающему взгляд куда лучше, чем прозрачная водка.
Дыхание перехватывает сразу же – как от удара.
Фантазию разрезает реальность в лице Эдварда, чья рука в голубой рубашке разделяет нас с Джаспером.
Забавно, но за время, проведенное в баре, я не представляла себе реакцию Алексайо на мое развлечение, ровно как и сам факт того, что мне придется вернуться. Надеялась смазать картину все тем же спиртным. Однако вариант изначально проигрышный. Ничто и никогда не происходит по нашим правилам – особенно, если нарушаем чужие.
Первобытный страх, казалось, затихший, комком сворачивается в животе. У меня нет внутренностей. У меня есть только он. И сердце, что выпрыгивает из груди. Что не дает ни мгновенья, дабы все же вздохнуть.
Мне кажется, опьянение пропадает. Исчезает просто.
- Что это? – баритон не добрый. Баритон грубый. Вопрошающий. Твердый.
- Ваше народное средство, - не теряется Хейл, похоже, воспринявший появление Каллена как очередной виток захватывающей игры, - русский, а не знаешь… неграмотный папа, Изза.
Я не отвожу от Ксая глаз. А он на меня даже не смотрит.
- Ты опоил ее?
- Попробуй опоить насильно, - парень явно пребывает в восторге от активности событий, - сама пришла, сама заказала, сама выпила. Я под конец подошел.
- Сколько выпила?
- Сто пятьдесят.
Рука Алексайо, держащего рюмку, сжимается до белых костяшек.
- Ублюдок, - тихо выплевывает он. Ставит водку обратно на стойку.
А затем все же оглядывается на меня, но таким тяжелым взглядом, что пробирает до костей. Я поспешно опускаю голову.
Господи. Господи!..
- Пора уходить, - принимает решение Эдвард. Не спрашивает, не интересуется. Просто поднимает меня с высокого стула, даже не пытаясь поставить на ноги. Прямо так, крепко прижав к себе, несет на улицу. Заинтриговывает немногих посетителей, вызывая вздохи умиления у женщин и смех у мужчин. Только вот лицо у него такое… каменное, что мне хочется прямо здесь и умереть. В его объятьях нет спасения. От его действий я задыхаюсь. Я его… боюсь, как бы иррационально такое ни звучало.
Только теперь, здесь, понимаю, что наделала. И что за это получу.
Джаспер позади нас смешливо изгибает бровь. Но не мешает, не рискнув попадаться Эдварду под руку – стал осмотрительнее. Или приметливее.
На улице, прямо у бара, припаркован «Ягуар». Эдвард ловко открывает дверь, попутно придерживая меня, которая на ногах, как оказывается, устоять не в состоянии. Осторожно, контролируя, чтобы не разбила голову, усаживает на кожаное сиденье. Оно холодное.
Не закрывая дверь, Ксай быстро набирает какой-то номер. Тяжело опираясь об открытую дверцу, часто дышит. Очень мрачный. Мрачнее туч.
- Нашел, Розмари. Езжайте домой.
А потом отключается, убирая мои ноги и пальцы рук подальше от двери. Закрывает ее. Садится на водительское место – как в сценарной разработке, точно по строчкам. Зажигание активируется, а я утыкаюсь лицом в кожу салона. Я не могу. Не могу…
Алексайо ведет быстро, но ровно. От этой аллеи до нашего дома минут пятнадцать. Мы доезжаем за двенадцать. И вот уже снова Эдвард открывает мою дверь.
Как быстрая перемотка…
Я крепко зажмуриваюсь, как только оказываюсь снаружи. Мы в замкнутом пространстве гаража, муж держит меня близко, прямо у груди, а значит, в глаза посмотрит. И я посмотрю, даже если не хочу.
Что же, что же я натворила!
Это больше, чем ужас. Это паника. Я готова бежать, я готова умолять, я готова… на многое. Только вот тело мне не подвластно.
- Белла, - требовательно зовет Ксай.
Я мужественно держусь.
- Белла, - продолжает он. Ставит меня ровнее. Не закрывает машину.
Оттягивать – страшнее. Я закусываю губу, но решаюсь. Открываю глаза.
Аметисты… не пылают яростью. Вернее, пылают, но не все, а только в глубине, в уголках. В большей степени в них, что меня несказанно удивляет, серьезность. Горькая убежденность. Недоумение.
Он поднимает руку, а я дергаюсь. Тут же. В сторону. Подальше. Словно бы щека уже пульсирует…
Теперь в его взгляде ощутимо просматривается сострадание.
- Не бойся, Белла, - говоря мягче, глядя мягче, произносит Эдвард. Ласково целует мой лоб, - мы сейчас пойдем домой и все будет хорошо. Только скажи мне, ты пробовала что-то кроме спиртного?
- Блины…
- С Розмари?
- Да.
Ксаю, похоже, легче. Он еще раз целует мой лоб. Тепло.
Неужели не… не страшный? Я не спешу верить. Я впервые испытываю к нему подобные эмоции, а значит, в этом есть какой-то смысл. Я что-то упускаю.
- Это была кашаса? Три рюмки, да?
- Да… - как болванчик. Большего ожидать не стоит.
Я снова зажмуриваюсь, что Алексайо расценивает как знак. С той же легкостью поднимает меня обратно на руки, захлопывая дверцу «Ягуара». Несет. Куда? Зачем? Как долго?..
Я не знаю. Я сосредотачиваюсь на том, что аметисты не смотрели на меня с отвращением, и это немножко, но распускает тесный узел страха внутри. Мне больно от этого страха. Мне плохо от выпивки. Я себя не понимаю.
Эдвард бережно кладет меня на постель, отсылая заинтересовавшихся домоправителей. На его лице появляются почти все морщинки, какие я когда-либо видела. Самая явная из них – между бровями.
- Ради Бога, прости…
Мое скуление отражается истинной болью в аметистах. Ксай отмахивается от извинения, делая его ненужным. Не подтверждая его значимость, чем всегда унимает мое отчаянье.
Методично раздевает меня, снимая сперва босоножки, потом джинсы, а под конец – блузку с лифчиком. Все это благополучно устраивается в изножье постели, а тело мягким шелком обволакивает ночная сорочка. Я пытаюсь помогать с этим унизительным процессом, но в большей степени беспомощна. Смиряюсь с тем, что ситуация такова. Дозволяю Ксаю самому закончить.
Он убирает мою одежду, заботливо поднимает край одеяла, поправляет подушку. Укладывает меня, точно ребенка, без единого осуждающего слова, без единого лишнего звука. Лицо непроницаемо теперь.
- Я тебя люблю, - прекрасно понимаю, как жалко это звучит, но, по сути, это все, что могу сказать. Ни словом больше.
- Я тебя больше, - выдыхает Алексайо. В который раз, за сегодня, целует мой лоб. Гладит волосы. – Спи, Белла.
…И я засыпаю. Мысли останавливаются на том моменте, когда понимаю, что за все это время он ни разу не назвал меня «Бельчонком».



Тепло. Тихо. Темно.
В спальне ни намека на часы, но, так как рассвета еще нет, явно не больше трех. Приятная на ощупь простынка, служащая мне одеялом, натянута до груди. Как в древнегреческую тогу, я кутаюсь в нее, будто стараясь прикрыться. И в то же время, движения тела никак не ограничиваю.
Я знаю, что Эдвард спит со мной – подсознание диктует это как неоспоримый факт. Никогда, какой бы проступок я не совершила, он не оставлял меня одну по ночам – держит данное давным-давно слово. Но то, что позволяет мне спать достаточно близко, чтобы вот так откровенно себя касаться... сонное сознание лелеет надежду, что это знак того, что не все потеряно. Постепенно вливаясь в пост-алкогольное состояние, я начинаю соображать. Пропадает невесомость. Нет ее.
А вот Ксай есть. Я чувствую его очень явно, потому что моя нога накрывает собой его бедро – словно бы захватывает. А рука, выпутавшись из подобия тоги, старается ухватить себе место у груди. Несильно, без какой-либо грубости, зато конкретно. Он будто убегает, а я ловлю. Повернувшись к нему лицом, сжав правой, свободной рукой подушку, пытаюсь догнать. Поза отчаянного захватчика.
Но мужчина ни капли не протестует. Наоборот, его ладонь, надежно спрятав под собой мою, на широкой груди, возле сердца – легонько пожимает мои пальцы. А вторая рука, благодаря тому, что Алексайо лежит на спине, благоволит нашей позе – придерживает мою ногу.
Немного освещает комнату луна, крадясь по полу, шторам и переходя на лицо Эдварда. Встревоженным назвать его сложно, но и умиротворенным тоже не выйдет. Нечто среднее. К тому же, мне кажется, проскальзывает в его чертах толика хмурости.
Мое чувство вины обретает чудовищную силу.
Почти такую же, как жажда, похоже, вовек воцарившаяся внутри.
Вот она, безысходность – движения слаженными не назвать, думается тяжело, а до кухни с заветным фильтром еще нужно преодолеть лестницу…
Морально я подготавливаю себя к столь сложному маршруту, попутно размышляя, как не потревожить Эдварда – еще раз смотреть ему в глаза после всего, что совершила, пока не готова.
Медленно, призывая на помощь всю свою координацию, убираю ногу. Буквально выскальзываю из-под ладони Ксая, свою ладонь подстроив под это же действие. Оказываюсь на свободной, своей части постели. Тяжело вздыхаю.
Теперь самое сложное…
Однако прежде, чем успеваю встать и сделать хоть шаг, обнаруживаю интереснейшую вещь: на моей прикроватной тумбочке, тесно примостившись в ряд, пять маленьких пластиковых бутылочек воды. Голубенькие, с зелеными крышечками, они – посланники моего Рая. От благодарности мне хочется плакать – Аметистовый даже это предусмотрел.
Я беру бутылочку в руки так, словно она из золота. Тихонько открываю, тихонько глотаю… тихонько выпиваю всю свою целительную влагу подчистую. И тянусь за следующей порцией.
Пустой пластик аккуратно кладу у кровати – падает он громко, точно разбудит Эдварда.
На тумбочке так же обнаруживается две белых, вытянутых по форме таблетки – «утром», гласит подпись на их салфетке. От головы, похоже… или от всех симптомов похмелья сразу.
Приз в студию для Ксая. При всем том, как я перед ним виновата, мучиться он мне не позволяет даже на грамм. Даже в зачет справедливого наказания.
Благодарность, по силе ее проявления - одно из самых ярких человеческих чувств. До победных огненных залпов в сердце. До сладостной дрожи на коже. До улыбок. Многих, искренних улыбок. Едва ли не до слез.
Все это звучит слишком надуманно, но я действительно так чувствую. Нежность, какую прямо сейчас, в это мгновенье, хочется подарить мужу… не удержать. Я люблю его еще больше. Только когда падаем перед кем-то, можем сполна оценить его к себе отношение. В Ксае сомневаться грешно.
Побитой собакой, еще надеющейся получить прощение самого родного человека, осторожно подползаю обратно к нему. Самонадеянно, конечно, ведь запах спиртного, какой окутывает меня с ног до головы, Эдвард ненавидит, но спать на отдалении от него – выше моих сил. Даже самых ярых.
Укладываюсь на краешек подушки, приникаю к его плечу. Боязно, но обвиваю его за талию. Как могу нежно. Какая же мягкая у него футболка… и какая бархатная кожа, кусочек которой она оголяет. Я жмурюсь. Пахнет клубникой.
Эдвард вздыхает, чуть двинувшись подо мной. Слишком глубоко для спящего.
…Разбудила.
Рука Ксая рассеяно поглаживает мои волосы, привлекая ближе к себе.
- Ты нашла воду?
В безмолвной спальне голос его звучит жутковато.
- Да…
- Я прекрасно понимаю, что чувствуешь себя не лучшим образом. Чтобы это прошло, надо сейчас поспать.
- Да, Ксай.
Мои негромкие, почти шепотом слова согласия он воспринимает с подозрением. Явнее прикасается к волосам, постепенно переходя с них на спину. Разравнивает тонкую сорочку.
- Тебе очень плохо? – сдается, говоря со мной теплее. Теперь в баритоне лишь желание быть полезным – еще одна очень точная характеристика мужчины в принципе.
- Нет…
- Можем выпить таблетку сейчас.
- Не стоит таблетку… Ксай? - хоть тело и противится, чуть отодвигаюсь от его плеча, заставляя себя посмотреть прямо в аметисты – я все же должна. Покарания в них нет, злости нет, нет даже боли – только горечь. Он и здесь со мной мягок.
- Что, душа моя?
Сердце заходится от такого обращения. Неприятные слезы самобичевания уже близко. Я ощущаю трепет в каждом уголке тела. Я никогда не смогу сполна оценить, сполна поверить в его всепрощение… еще и в мою сторону.
- Я хочу, чтобы ты знал, что мне безумно жаль… я не понимаю, как такое случилось и как оно на меня нашло, я не понимаю, как посмела в принципе зайти в тот бар, я…
Мою тираду, сбитую, сорванную, он прерывает быстро и легко – нежно оглаживает пальцами губы. Призывает сосредоточиться на этом касании. Замолчать.
- Все разговоры завтра, Белла. Сейчас – отдыхать.
- Уникальный…
- Завтра, - довольно твердо повторяет он. Убирает руку от моих волос. – Поворачивайся на бок.
Тихонько выдохнув, я не спорю, послушно поворачиваясь.
Эдвард крепко обнимает меня со спины, притянув к себе и игнорируя любой запах. В доверительной позе «ложки», дополняя ее особым элементом – подбородком поверх моей макушки, Ксай убаюкивает меня негромкими словами давно забытой песенки. Своей колыбельной.
Противиться такому средству для засыпания не в состоянии никто.

Тепло. Тихо. Светло.
Я открываю глаза, толком и не понимая, где нахожусь, и почти сразу ощущаю боль. Меткой стрелой огонечек ее вгрызается в висок, следуя дальше и дальше, глубже. Насквозь пропитывает все клетки. Поджигает их.
Вот вам и доброе утро.
Давно забытое состояние, пребывание в котором – одно из худших последствий ночных возлияний. Как же здорово жить без спиртного…
Я морщусь, очень медленно, но поворачиваясь на другой бок. И к потрясению от головной боли и вернувшей свои позиции адской сухости в горле добавляется новое: в постели я одна.
А в такой постели оставаться я не намерена.
Все как в тумане: бутылочка воды с ночи – таблетка. Вторая бутылочка – вторая таблетка. Некий ритуал одевания, заключающийся в набрасывании той самой простыни, служащей моим одеялом, на сорочку. И, через мучения, но все же осуществившаяся мечта – дважды почищенные эвкалиптовой пастой зубы. Надолго запах это не скроет, но хотя бы притупит – Ксай заслуживает.
Естественно, об полноценном приведении себя в порядок речи не идет – я просто брызгаю водой на лицо, чтобы затем осушить его полотенцем. И покидаю комнату. Медленно, держась сперва за стены, а затем за перила лестницы, бреду на аромат свежезаваренного чая. Он выдает Эдварда лучше всего.
А ему меня выдает нетвердая походка.
Когда как видение в голове больного художника являюсь в пространстве, в этой глупой простыне, взъерошенная, заспанная, Эдвард уже откладывает планшет. Похоже, не до конца верит, что это правда я.
- Белла, - намеревается встать, чтобы то ли помочь мне добраться до стола, то ли заставить вернуться в спальню – не знаю. Просто выставляю руки вперед, надеясь получить разрешение добраться до него самой. И так от меня много хлопот.
Алексайо принимает просьбу. Но почти сразу же отодвигается от стола, пригласительным жестом указав на свои колени. Делает вид, что больше за обеденным столом на семь человек мест нет.
Я с радостью принимаю его приглашение. Лучшее, что может быть, после столь длинной прогулки – оказаться у него на руках. Я позорно прячусь в хлопке знакомой мужниной рубашки.
- Ты знаешь, сколько времени?
Он подбирает мою простыню с пола, устраивая так, чтобы не натягивала и не мешала. А руку, в уже ставшем традицией жесте укладывает на затылок. На волосы.
- Ты не спишь, значит, много…
- Отнюдь. Полседьмого.
- Я вчера рано легла…
Эдвард тихонько хмыкает, щекой накрывая мой висок. В столовой повисает тишина.
- Тебе не противно?
- Не говори глупостей, Изабелла.
Опять полное имя. Доходчиво донельзя.
Я, заняв максимально удобное положение на его груди, отыскав себе достаточно места в руках, не могу упрятать улыбки. Она вымученная и слабая, зато честная. То, что он не сгоняет меня с колен – уже большой показатель, что не все потеряно. Со вчерашним приездом я почти впала в истерику, рисуя себе, что такого отношения никогда больше не дождусь. Впервые за всю жизнь на выпивку у меня такая реакция.
- Ты боишься меня? – вдруг спрашивает Каллен.
Я пристыженно краснею.
- Вчера боялась, - хоть и вряд ли подберу адекватную причину. Возможно, все дело в том, что я перешагнула последнюю черту?
- А сейчас? – пустив в голос каплю волнения, зовет Эдвард.
- Нет… ты нежный.
Мое объяснение вызывает на его лице лучистую улыбку. Как солнышко, она согревает. Лучше солнышка. Так умеет только Аметистовый.
- Вот и правильно. Никогда меня не бойся.
Еще немного тишины – дабы мне освоиться. Эдвард ничего не говорит, только гладит, только целует изредка – и это куда больше, важнее любых слов.
- Хочешь чая?
Он словно только теперь вспоминает, что на столе все еще стоит его ранний завтрак – наполовину недоеденная порция сырников с традиционной русской сметаной и большая белая кружка молочного улуна.
Я сглатываю.
- Ты будешь против, если немного отопью твоего?
Эдвард ничего не отвечает. Просто и предельно ясно самостоятельно подает мне чашку.
- Вкусный чай…
- Пей сколько хочешь, Белла.
Я обвиваю кружку обеими руками, возвращаясь к его груди. Эдвард садится ровнее, помогая мне держать нужную позу, чтобы спокойно пить. А я снова ощущаю себя забравшейся к папе на колени девочкой. Ксай дарит мне умиротворение и уют, каких еще стоит поискать. И я, я, к своему ужасу, вчера позволила себе выслушивать подколки в его адрес от Джаспера… я с Джаспером вчера разговаривала!.. Не день – катастрофа. Отвратительная.
- Ты очень на меня зол?..
Эдвард вздыхает. Рука его замирает на моих волосах.
- Это не злость. Не хочешь обсудить это позже? Когда тебе станет лучше?
- Мне вряд ли станет сегодня лучше…
- Тогда завтра. Время у нас есть.
- Ксай, я бы хотела сейчас. Я просто не могу… молчать. А такого состояния я заслуживаю.
Я почти чувствую, как Эдвард хмурится. Но отказывать мне не намерен.
Я возвращаю его кружку обратно на стол, усаживаясь на коленях Аметиста таким образом, чтобы его взгляд имел ко мне максимальный доступ. Чтобы он меня видел, и я его видела – целиком и полностью, без уверток. Никогда не позволю их себе с мужем.
- Прежде всего, я хочу, чтобы ты знал, что мне ужасно стыдно…
- И ты раскаиваешься.
- И я раскаиваюсь, да, - твердо киваю.
- Я знаю, малыш, - Эдвард поправляет мою сползшую с плеча простынку, - потому что знаю тебя.
- Однажды я обещала тебе, что вчерашнюю меня ты больше не узнаешь.
- Сегодня – уже сегодня.
Я немножко злюсь.
- Я не могу извиняться, когда ты каждым словом пытаешься оправдать меня, Ксай.
Он сажает меня ровнее, мягко касаясь скулы.
- И правильно – потому что извиняться тебе не нужно. Все извинения написаны у тебя на лице, Белла, еще со вчерашнего дня. Там, в баре, когда ты увидела меня, я понял, что ты в раскаянье.
- Ты все переворачиваешь…
- Только лишь подвожу к главному, - Ксай целует мою макушку, - скажи мне, что послужило последней каплей вчера? Что именно тебя так расстроило, что ты не смогла дождаться меня?
- Я не была… расстроена.
- Ты просто пошла в бар? – фыркает мужчина, - сбежала от Розмари из блинной и пустилась во все тяжкие? По прихоти?
- Я была… зла, - поморщившись из-за напоминания о моем вчерашнем вторжении в то чудовищное место, бормочу, - Розмари мне кое-что сказала, а я очень остро отреагировала. Она пыталась удержать меня, но оставаться было выше моих сил.
Ксай обращается в предельное внимание.
- И что же она сказала?
Я зажмуриваюсь. По-детски жалко прячусь у его шеи.
- Что они с Рональдом вместе.
Эдвард малость растерянно пожимает мою здоровую ладонь. Он в задумчивости.
- Это причинило тебе больше боли, чем разговор с отцом?
- Она недостойна его. Я очень боюсь, что он сведет ее в могилу – как маму, Ксай.
- Она выбрала не то время…
- Я согласна, что они наслоились друг на друга, эти разговоры, все слишком быстро, слишком горько, - прикусываю губу, супясь, - только это все равно меня не оправдывает. Я сомневаюсь, что ты понимаешь, насколько я сожалею, Эдвард.
Мне не нравится, что он избегает темы бара. Она-то и волнует меня в данную секунду больше всего иного – похмелье ни на мгновенье не дает забыть.
- Я не сержусь, Белла. Если ты об этом.
- Не сердишься, нет, - смело подхватываю я, - ты разочарован во мне. Мало того, что спиртное, еще и средь бела дня, еще и в баре Джаспера… это тянет на мятеж.
- Это не было мятежом, - Ксай ласково потирает мою спину, - ты была в отчаянье и тебе было больно. Раз не было меня, чтобы тебя успокоить, ты прибегла к проверенному средству, находящемуся в досягаемости.
А вот теперь сержусь я.
- Еще себя сделай виноватым…
- Отчасти это так, - спокойно пожимает плечами Эдвард, - ведь стой я рядом с тобой, разве пошла бы ты в бар, Белла?
Я устало приникаю к его плечу. Закрываю глаза.
- Эдвард, я сбежала и напилась в Лас-Вегасе. Я сбежала, чудесно зная о том, как ты будешь волноваться и что с твоим сердцем шутки плохи. Если бы вчера что-то случилось с тобой… Скажи, как мне искупить свою вину? Пожалуйста… я готова сделать все, что угодно.
Эдвард откидывается на спинку стула, организуя нам обоим полный комфорт. Снисходительно рисует линии на моей спине.
- Ничего не надо искупать, ну что ты.
- Ты не зовешь меня больше ни «Бельчонок», ни «белочкой», Ксай. Надо.
Кажется, я ввожу его в ступор. Поднимаю голову – Эдвард хмурится. Морщинка прорезает его лоб, точь-в-точь вчерашняя, на улице, перед «Ягуаром».
- Правда?..
- Да, - прикасаюсь к его щеке, еще не бритой сегодня, проводя тоненькую линию, - и это вполне логично с твоей стороны – не быть со мной прежним. Я ведь фактически предала тебя этой кашасой… и знаешь, что хуже всего? У меня не возникло ни малейшей мысли в ту секунду, ни малейшего сомнения, что это неправильно. Там словно была не я.
- Это последствия стресса, любимая. Тебя вымотали эти дни, - сострадательно объясняет мужчина, кладя одну из рук мне на талию. Прижимает к себе, как следует обнимая.
- А твой стресс? – я закусываю губу, очень надеясь, что слез не будет. Голова и так раскалывается, неохотно поддаваясь таблетке. Еще и их я не выдержу, хотя, несомненно, заслуживаю свою выдержку испытывать. Раз за разом после проигрыша. – Как сильно ты вчера… переживал?
Перед глазами картинка Алексайо в те разы, когда было, о чем беспокоиться. Каролина, я, Эммет, «Мечта», Конти, Аурания… миллион, миллиард поводов для него, чересчур понимающего.
А вот и альтернативная картинка… из больницы.
Как мне благодарить Бога, что вчерашняя моя выходка закончилась так хорошо? Не нужно быть провидцем, дабы оценить степень риска…
- Мне позвонила Роз и сказала, что ты отправилась домой на такси, - довольно ровно отвечает Эдвард, так и не переставая меня гладить. Мне чудится, он никогда не перестанет, словно бы зная, сколько для меня в этих его касаниях… догадывается ли? – Я приехал, мы прочесывали улицу с двух сторон. Повезло мне.
- Я перед тобой так виновата…
- Я не думаю, что нам надо постоянно возвращаться к этой теме за сегодня. Бельчонок, я не обижаюсь и не злюсь. Все прошло.
Мне этого мало. Он всегда будет так говорить, в этом весь Ксай. А моя первостепенная задача, если хоть чего-то стою после своей глупейшей выходки, сделать все для его благополучия. И не пустыми словами, хоть с них и неплохо начать…
- Ты прощаешь меня?
Эдвард, похоже, понимает.
- Прощаю, солнце, - убежденно произносит он. Откровенно смотрит в глаза, уверяя, что это чистая правда. И больше ему ничего не надо.
Я обвиваю Эдварда за шею, заняв совершенно детскую позу.
- Знаешь, Ксай, в одном я уверенна на сто процентов: в этот город я больше не вернусь.
- Просто не в ближайшее время, - Эдвард целует мой висок, - прости, что заставил тебя приехать сюда.
- Свадьба Константы была чудесна, - вспоминаю я, - а Рональд… это было ожидаемо. Розмари меня удивила – и только… Ну, разве что Джаспер еще.
Алексайо отстраняет меня, требовательно, но нежно перехватив руки. Пальцы его вдруг сжимаются вокруг моих запястий.
- Я хочу его убить.
От пацифиста-Ксая любая угроза – открытие, впечатляющее не меньше парада планет. В принципе. Но когда это произносится таким тоном, таким утром еще и с желанием притронуться ко мне явнее… звучит очень пугающе. И очень честно.
- Не буквально, - заметив мое напряжение, Эдвард с сожалением такому стечению обстоятельств качает головой, - этот этап я уже прошел, Бельчонок. Но когда он рядом с тобой, когда тебя касается, я действительно зол. Только тогда и зол.
Блеск его глаз мне не нравится. Что-то в них неудержимо-животное. Первобытное. Нетипичное, а тем и опасное. Эдвард умеет негодовать, я знаю. Не глядя на весь его до блеска отточенный самоконтроль, порой эмоции берут вверх.
Я надежно обвиваю Алексайо за шею.
- Ты – лучший из Защитников. Я вчера говорила с ним на равных, без какого-либо страха – благодаря тебе. Я даже не знаю, как это вышло.
Эдвард расслабляется, оттаивая. Пропадает с его лица это необычное выражение. Он не шутил?..
- Просто ты у меня очень сильная девочка, - сообщает мне, бережно погладив скулу, - вот и все.
- Да уж, о моей силе ходят легенды…
- Кто там говорил мне не прибедняться, м-м?
Когда он так смотрит на меня, я заново влюбляюсь в этого мужчину. Похмелье или нет, утро или ночь, виновата я или он уже простил – неважно. Лицо Ксая, который мной любуется, сложно описать простыми словами. Одухотворенное, почти божественное его выражение придает уверенности в себе, заряжает оптимизмом и ведет, как сердце Данко, в правильном, лучшем направлении. Выводит из тьмы. Ксай и есть мой Данко…
Его скулы, губы, глаза, ресницы, волосы… от переизбытка эмоций я сама не своя. Зацеловать – меньшее, что сейчас хочется с Эдвардом сделать. Останавливает напоминание, что пахнет от меня, мягко говоря, плохо… и на близость у нас все еще запрет.
Ограничиваюсь словами.
- Я стану еще сильнее, Ксай, - обещаю ему, обе ладони устроив на лице и привлекая к себе все его внимание, - и такого больше не повторится. Никогда.
- Не сомневаюсь, Бельчонок, - соглашается муж. Через полсекунды. И целомудренно, по личному желанию, игнорируя даже горе-запах, целует меня. Коротко, зато влюбленно. Как всегда. Мне легче даже физически.
Тему мы закрываем. Вчерашний день задвигаем в полку с наименованием «прошлое». И хоть не сомневаюсь, что камня за пазухой у Алексайо нет, а прощение его, помноженное на доверие мне, искренно, даю себе собственную клятву, что никогда больше не притронусь, не посмотрю даже в сторону алкоголя. Каким бы он ни был. Кто бы его ни предлагал. Как бы внутри ни болело.
С каждой каплей я предаю Эдварда – непосильное наказание, которое крайне отрезвляет. Это словно бы плевок ему в душу, попытка уколоть как можно больнее. У меня даже малейших вариантов нет, как позволила алкоголю вернуть себя на скользкую дорожку. Как повелась.
Я допиваю чай Ксая, все так же сидя на его руках, пока он методичными, случайными движениями гладит мою спину. По-доброму шутит насчет необычного наряда. С участием интересуется, как действуют принесенным им таблетки. И улыбается, успокоенно и нежно, когда шепчу ему, отставляя чашку подальше, что люблю его и очень благодарна за заботу, какой он никогда меня не обделяет. Даже немножко краснеет, мне чудится.
- Во сколько мы возвращаемся домой? – с интересом зову, когда Ксай отрезает мне своего сырника, аргументируя это тем, что не помешает хоть что-нибудь да съесть после возлияний.
- Самолет в час дня, Белла. К вечеру будем там.
- Я уже соскучилась по России…
- Это пока в ней нет снега, - подкалывает Алексайо, потеревшись носом о мой висок, - вспомню тебе зимой…
- Зимы теплые, когда ты рядом, - без лишних слов отвечаю ему непреложную истину. С улыбкой. – Спасибо за твое понимание, Эдвард.
- Ты правда чувствуешь себя там дома?
Он так пронзительно смотрит на меня, что даже и желай я соврать, не смогла бы. Аметисты кристально чисты, готовы принять любой мой ответ. Эдвард никогда не прячется в такие моменты. Он мне доверяет.
- Больше, чем где бы то ни было, родной.
Какое чудесное, какое радостное зрелище, видеть, что глаза его светлеют. Сам он светлеет, похоже, забывая ту чехарду, что устроила ему вчера. Незаслуженно.
- Я тоже буду рад вернуться, - докладывает Ксай. А потом оглядывается на лестницу. – Но времени на то, чтобы еще немного поспать перед полетом, у нас хватит. Присоединишься?
Ох, Эдвард…
Я благодарно, вымученно киваю.
Алексайо, догадавшийся о таком исходе, улыбается. Запросто утягивает меня наверх – прямо в этой простыне, как истинную греческую богиню.



Сиреневая.
Свободная, трикотажная и сиреневая – новая туника Вероники. Простоту кроя разбавляет оригинальный вырез на спине в виде перекреста, а рукава в три четверти и согревают, и обеспечивают нужную прохладу. Максимально удобная, хоть и максимально простая вещь – Нике подходит идеально. Она украшает одежду своей фигурой и тем, как изящно в ней двигается по кухне. Босиком.
Вероника готовит завтрак – на плите закипает чайник, в духовке ждет своего часа тиропита (Эммет определяет по запаху), а греческий йогурт обильно поливается тимьяновым медом, готовясь пустить к себе россыпь грецких орехов.
Все в лучших традициях Эллады.
Натос старается до последнего не выдать своего присутствия, впитывая каждую подробность этой согревающей картины. Он проснулся хмурым, в одиночестве этой большой, трижды такой никому не нужной постели, как было множество лет прежде. Солнце резало глаза, покрывало создавало адский жар, а простыни к чертям смялись. Видимо, он их смял, вертясь ночью в постели.
Но сейчас эмоции, которые прежде раздосадовали его, отходят на второй план. Стоило лишь спуститься по лестнице, дабы вернуть душе покой. Вероника здесь, из плоти и крови, никуда не уходит, даже не собирается. А значит, больше ни одного дня одиночество им с Каролиной не грозит. Семья – неизмеримый по ценности дар, подарок, каких поискать. Единственное, что по-настоящему в жизни важно и ценно: согласится любой, кто хоть на сутки оставался один на один со своими самыми закоренелыми страхами, со своей неисправимой бедой. Настоящая семья дает поддержку и уверенность, семья дает любовь – там нет места пряткам, предательству, боли. Никто из тех, кто искренне любит, намеренно боли любимым не причинит.
Натос останавливается у арки, подпирая ее плечом. Складывает руки на груди. И улыбается, никак не намеренный помешать себе выразить эту эмоцию. Ему редко хочется улыбаться так кому-то, кроме дочери.
Вероника выключает духовку, оборачиваясь к столу за прихваткой. Рушит мужу планы о незаметном наблюдении.
- Καλη πρωι, Zeus²
Слова эти от нее звучат особенно интересно, если учесть, что приготовленные Никой блюда подавались как раз к столу главного бога на Олимпе.
- И тебе, любовь моя.
Ника все же забирает прихватку. Забавная оранжевая рукавичка для нее в самый раз. Но Эммету больше нравится, как игриво одежда приоткрывает ножки медсестры.
- Потрясающая туника.
- Просто туника, - Вероника расцветает, усмехнувшись его комплименту, однако отказывается верить в его исключительность, одернув края одежды. Переводит тему.
- Хочешь кофе? Я как раз собиралась варить.
По телу мужчины бежит приятная волна тепла. Он чувствует себя как никогда дома, отпуская все то, что не касается этого утра и конкретно Вероники. Занимает ближайший к Бабочке стул.
- Будет чудесно. Я скучал по нему.
Девушка хмыкает, проверяя готовность греческого пирога. Выключает духовку, оставляя завтрак дожидаться своего часа. А сама тянется к верхней посудной полке, где припрятана ее турка – та, с которой все и началось.
Позу ее, на цыпочках, вытянувшись в струну, наполовину с обреченным пониманием, что не достанет, а на вторую половину с попыткой это понимание пересилить, Эммет прерывает через пару секунд. Не прилагая никаких усилий, даже не вытянув руку до конца, достает для Вероники турку. Без лишних слов.
- Хорошо быть большим, - глянув на него из-под своих густых ресниц так по-детски, что утро становится солнечнее, бормочет миссис Каллен.
- Я всегда здесь, - Натос, подавшись вперед, целует макушку жены, - только позови.
Усмехнувшись, Вероника набирает в турку воды. Достает кофе, чей аромат тут же распространяется по кухне. Завтрак выходного дня, каким он и должен быть. Прямо по всем канонам.
- Карли еще в постели? – наблюдая за тем, как виртуозно Вероника варит свой фирменный кофе, зовет Эммет. Он становится у кухонной тумбы, чтобы видеть весь процесс с наилучшего ракурса. И жену, конечно.
- Еще даже девяти нет, Натос. Да.
- Ты к ней заходила?
- Я с ней спала.
Вероника уменьшает огонь под алюминиевой предшественницей кофеварки, в то же время полностью выключая его под чайником. Она, как и Голди в свое время, недолюбливает этот единственный немодернизированный предмет на кухне Танатоса.
- Я опять что-то пропустил? – Эммет на себя злится. С этим богатырским сном определенно пора что-то делать. Если однажды по вине его непробуждаемости что-то произойдет с Карли или Никой, никогда себе не простит.
- Я сама едва не пропустила, - качает головой девушка. Поворачивается к мужу. – Я почему-то проснулась среди ночи и спустилась на кухню – на ней горел свет. А там была Каролин с журналом.
- Журналом?..
Эммет в недоумении. Единственные печатные издания, какие водятся в этом доме – его авиационные подписки: бонусные, обязательные и рабочие. Но Каролину никогда не интересовали самолеты, как, в принципе, и вся техника в целом. С чего бы ей, среди ночи, еще и одной?..
Разве что это не его журнал…
Танатос, кажется, догадывается.
- Издание Vogue за ноябрь пятнадцатого года, - подтверждает его опасения Вероника, достаточно твердо заглянув в глаза, - думаю, ты знаешь, кто на обложке.
- Откуда он у нее?..
Ника складывает руки на груди, занимая довольно воинственную позу. Взгляд у нее очень серьезный.
- Откуда бы ни был, Натос, пообещай мне, что не станешь его у Каролин забирать. Это ее раздавит.
Доброе утро, похоже, не такое уж и доброе. Эммет прикрывает глаза, надеясь совладать с эмоциями. При упоминании Мадлен их всегда море. Но при упоминании Мадлен в контексте с дочерью… мертва француженка или нет, а простить он ее так и не смог. Ярость испепеляет.
- Он ей не нужен.
- Нужен, - упорствует Вероника, не отступая. Подходит к мужчине ближе, кладет ладони на его плечи, нежно, но требовательно потирая их. Привлекает к себе максимальное внимание. - Она говорит, это все, что осталось у нее в память о маме. Во-первых, ты причинишь ей боль, отобрав его, а во-вторых – она показала его мне, соотственно, ты знать был не должен.
- Тайны – это чудесно…
- Тайны – это выход, когда есть страх, Натос.
Он тяжело, подавленно выдыхает. Мучения дочери – худшее, что только можно придумать для отца на свете. А Каролине всего девять. А Каролина все никак не обретет себя, примирившись с ситуацией. Она в этом плане как Эдвард, в том же положении – Танатос потерял мать в несознательном возрасте, а Ксай сполна ощутил весь ужас утраты. Как потом говорил, выстоять смог только ради него.
- Можешь еще раз, с начала, Ника? – просит Каллен, ощущая свою чертову беспомощность и ту растерянность, которая так треплет нервы. - Ты спустилась среди ночи на кухню, а Каролина здесь просматривала фотографии матери?
- Да, - емко отвечает Бабочка, путешествуя руками ниже, к талии мужа. Приобнимает его, согревая своими ладошками спину, - она сказала, ей не спалось.
- И вместо того, чтобы прийти к нам?.. – стискивает зубы Натос.
- Каролин решила, что идти к нам – не вариант.
Мужчина даже не скрывает своей ошарашенности.
- Что?!
- Вот это я бы хотела обсудить. Сперва только сниму с огня кофе.
В восемь сорок пять утра, со своими белоснежными кофейными чашками Натос и Вероника сидят на стульях друг рядом с другом, подмечая малейшее колебание взгляда. Сидят как взрослые люди, намеренные разъяснить, понять и решить проблему, которая возникла. Как родители.
При всей настороженности атмосферы Эммет не может этого не отметить. И ему чуть спокойнее – хорошо не быть со всем один на один. Тем более, с ролью-отца одиночки справлялся он, мягко говоря, не лучшим образом. А это еще при постоянной помощи и поддержке Алексайо…
- Мы с Каролиной поговорили вчера ночью, Эммет, и я бы хотела, чтобы ты знал, о чем. Это важно.
- Меня волнует все, что связано с ней, разумеется…
- Я не сомневаюсь, что ты беспокоишься, - Ника накрывает его ладонь своей, отставив чашку с кофе, - только я хочу, чтобы разговор этот прошел не во власти эмоций. Мне нужен твой трезвый ум.
- Скажи мне, что ничего непоправимого не случилось…
- Не случилось, - не терзает его Вероника, тут же заверив в этом. Глаза ее, в которых никогда не было лжи, и сейчас кристалльно прозрачны. С такими вещами не шутят. – И я надеюсь, что не случится. Но для этого нам нужно действовать вместе.
- Я слушаю тебя.
Ника делает глубокий вдох. Но начинает довольно решительно.
- Каролина тоскует по своей маме. Очень сильно.
- Я не могу это исправить…
- Это не надо исправлять, Натос. Оно исправляется само, залечиваясь любовью и теплом дома, в котором ты живешь. Время само все исправляет. Важно лишь следить, чтобы в правильном направлении.
- О чем ты?..
- Каролина не просто скорбит, она – в глубоком трауре. И сложность в том, что свои чувства, какими надо время от времени делиться, она не хочет высказывать – боится.
- Боится?!
- Нашего непринятия, - на сей раз кивок Ники Каллену не по вкусу, - твоего – потому что до сих пор не верит, что ты не ненавидишь Мадлен, а моего, потому что я претендую на то место, которое она никому не хочет отдавать – чисто номинально.
Эммет переворачивает их руки. Сам, довольно крепко, сжимает ладонь жены.
- Ты – мама, каких поискать. И лучшая, какую я мог пожелать для нее.
- Но она знает только свою маму, Натос, - мягко, однако горько напоминает девушка, - а навязывать ей – худшее, что мы можем сотворить. Тем более, Каролин уверена, что мы это и делаем.
- У вас вчера был такой содержательный диалог?..
- Ночью, как ты знаешь, правду говорить проще… почему-то.
- Потому что тебе она доверяет больше, чем мне.
- Потому что тебя она куда сильнее боится расстроить, - переиначивает Вероника, мотнув головой, - Эммет, я вчера очень долго об этом думала , почти всю ночь: Каролина сказала, что ты отказался побыть с ней в тот день, когда она застала нас – и я предложила свою кандидатуру. Так вот, ты – один из немногих самых близких людей, что у нее остались. Тебе нужно быть помягче к ее маме.
- Думаешь, я не понимаю этого?..
- Думаю, ты не до конца представляешь, насколько она переживает… и я не уверена, - Ника прикусывает губу, - что мы сможем справиться с этим самостоятельно.
Куда клонит миссис Каллен, Танатосу догадаться несложно. Он устало усмехается.
- Психолог, да? Детский.
- Ты не считаешь это возможным?
- Нужным. У нее уже был, Ника. Ему она не говорила ровным счетом ничего, а со мной и Эдвардом была максимально искренна.
- Ситуацию обострило мое появление.
- По мне, так как раз смягчило, - несогласный, Эммет наклоняется, нежно поцеловав тыльную сторону ладони жены, - этой ночью успокаивала ее ты, она заснула рядом с тобой – Каролина тебе верит.
- Я люблю ее как своего ребенка, Натос, - откровенно признается Вероника, - поэтому я за нее так переживаю. Нам нужен психолог. И нам нужно каким-то образом вытянуть Каролину из круга бесконечной скорби, отвлечь ее. Может быть, какое-то хобби в секции? Или лагерь на пару часов в день?.. Она не назвала мне ни одной подружки-сверстницы за все время…
Эммет отпивает кофе, жалея, что из-за сахара в нем нет нужной горечи – сейчас было бы кстати.
- Потому у нее нет таких подружек, - он морщится, - это наша с Эдвардом вина. Всю жизнь нам было комфортнее всего вдвоем и мы привили эту закрытость Карли. Сфера ее тесного общения действительно… тесна.
- Я не говорю, что мы силой заставим ее общаться с другими детьми, я лишь предлагаю дать ей попробовать.
- Думаю, ты права…
- Замечательно, - поддерживающе, она гладит его пальцы, - но знаешь, Эммет, она и без этого такой светлый, такой добрый ребенок… это просто невероятно. Как ты сумел воспитать ее такой?
- Ее свет уж точно не моя заслуга. Воспитателем здесь всегда был Эдвард.
- Но ты – ее папа, - голос, глаза, прикосновения Ники наполняются столь явной нежностью и восхищением, что Танатос пораженно выдыхает. Слишком сильное, хоть и такое мягкое, чувство. Вероника с самого начала только и делает, что убеждает его в достойном отцовстве. – Это самая большая на свете любовь.
- Я не справлюсь в одиночку…
- В одиночку и не придется, - Ника подается вперед, возвращая ему недавний поцелуй. В губы. – Мы сделаем все вместе. Поверь, я хочу для Каролины такого счастья, какое сложно даже представить человеку. Она его заслуживает сполна.
- Для меня так отрадно слышать это, Ника, так отрадно… я никогда не смогу тебя за это отблагодарить. Это не эмоции, это чистая правда. Мне не выразить…
Он отчаянно старается сказать то, что так нужно, что она заслуживает знать. Подбирает слова, старательно переводит чувства во фразы, но нет ничего достойного и явного до нужной степени. Слишком простое.
Вероника избавляет его от мучений. Она понимает без этих тысяч слов. Она понимает по глазам, что исключительная особенность влюбленного человека.
- Спасибо, Натос. Надеюсь, ты видишь, что это взаимно. Все, что ты сказал.
Запас устной речи у мистера Каллена иссякает окончательно. Выдохнув, он просто целует Бабочку. Со всем, что так и не смог произнести до конца, но что ей обязательно стоит знать. С обожанием целует.
Ника улыбается, прерывая их поцелуй. Легонько, утешая обиду в ответ на это в глазах своего Зевса, чмокает обе его щеки.
- Пообещай, что не заберешь этот журнал, Эммет.
Кроме согласия, иных вариантов у Танатоса быть не может. Ему это известно.
- Ничего о нем не знаю, Ника. Не заберу.
Бабочка одобрительно похлопывает его руку.
- Тогда, я думаю, мы друг друга поняли. А пока отложим все, ведь… - Ника указывает мужу на лестницу и недопитый кофе, - ведь у нас сегодня семейное утро, м-м-м? Пора будить принцессу к завтраку, папочка. Это – твое дело.

---

Tremore passione² – доброе утро, Зевс



Возвращение – это всегда особое состояние. На тончайших нитях душ поселяется либо радость, либо ненависть. И место здесь ни при чем – все решает наше восприятие, а еще –
воспоминания, без которых человеку не сделать и шага.
О России у меня смешанные воспоминания, ровно как и впечатления по первому времени разнились как только возможно. Ощущая здесь, в целеевском доме, то прутья клетки, то запах свободы, я бросалась в крайности с завидным постоянством. Но постоянство, истинное и понятное, вошло в мою жизнь с аметистовым камнем обручального кольца. Все разом стало на свои места – только и ждало этого момента. И холодная страна за тридевять земель от места, где я выросла, стала домом. Счастливым домом.
Улыбнувшись минутке философии, я завариваю зеленый чай.
Горячей водой из прозрачного чайника направляю оживляющую сухие, ломкие чаинки струю прямо в центр очередной гжелевой чашки. В руки нам с Ксаем белую посуду лучше не давать – и это при условии, что мы уже больше месяца ничего не разрисовывали. Запасы зимы-весны.
Я выбираю чашки с красно-желтой гжелью, в которую вплетается синий витиеватый оттенок. Не холодную, а согревающую. Не остановившуюся, а вполне живую. Задающую нужный настрой, который все сегодня сполна заслужили.
Чай оживает нежным, приятным рецепторам ароматом. Его ненавязчивый травяной запах, сливаясь с ноткой меда и молока, легкими волнами распространяется по кухне. И я чувствую себя на ней полноправной хозяйкой, не собираясь таить улыбки. Переставляю кружки на деревянный поднос с выжженным изображением Санторини – один из сувениров, приобретенных на острове любви.

…Старбакс. Зеленые стены, запоминающаяся русалка с лучезарной улыбкой, массивные на вид, но довольно легкие деревянные стулья. Темная мебель. Расслабляющий душу, терпкий аромат только что молотого, обжаренного кофе.
Я с удивлением оборачиваюсь на Эдварда, что семь с половиной минут назад припарковался на просторном паркинге «Афи-Молла», пообещав небольшой сюрприз. Только вот я и подумать не могла, что это будет кофейня.
- Позавтракаем? – как ни в чем не бывало зовет муж. Исключая возможность ошибки, приглашающе указывает мне на свободный столик.
- Ты не пьешь кофе…
- Я пью чай, - выдвигает мне стул Эдвард. Его хитрая улыбка, почти искренняя, не оставляет сомнений. Сюрприз. – Круассан с заварным кремом и лимоном, я прав? И капучино.
- Гранде-капучино, Ксай, - довольно хмыкаю я, не скрывая, как мне приятно, что он так хорошо знает мои вкусы. Невесомо касаюсь его руки.
Эдвард кивает. Направляется к прилавку.
Что же, это хорошее начало дня. В предыдущее наше посещение «Альтравиты» Эдварда успокаивала я, стараясь развеять ненужные сомнения и сделать утро чуть светлее. Сегодня – его черед, чем Ксай с удовольствием пользуется. Одно место, в котором мы сейчас находимся, лучшее тому подтверждение.
Вчера, когда самолет приземлился в Домодедово и вежливые стюардессы открыли двери наружу, мне впервые за все время хотелось в Россию. В Москву. В Целеево. Домой. Это не было пустыми словами – то, что я сказала Аметисту о возвращении. Лас-Вегас действительно не был и не будет моим городом. Максимум, на что я готова буду променять свое близящееся русское гражданство – греческий паспорт. Если однажды Ксай этого захочет.
Эдвард ставит на наш стол две традиционные белые кружки с оттиском узнаваемого изображения бренда. На таких же белоснежных тарелочках возникают напротив меня мой круассан и его сэндвич с куриной грудкой и грибами – без какого-либо соуса.
- Спасибо тебе, - оглядывая свое немногочисленное, но столь явное богатство, с благодарностью забираю кружку поближе. Давно не ощущала аромат кофе так близко. Я скучала по его вкусу… по цвету… по молочной пенке.
Алексайо умиленно усмехается тому взгляду, что дарю своему капучино. Пальцы его, легко пожав мои, придвигают поближе еще и круассан.
- Не за что, радость моя.
Мы приступаем к завтраку, призванному разрядить обстановку. А вот после него – на мины. Как и запланировано.

Никакого сахара, лишь капля холодной воды, чтобы сбить запал кипятка. Аккуратные, выверенные движения, чтобы не пролить заварившийся напиток. Продолжающееся наслаждение запахом. Терпкость трав и твердость деревянного подноса.
Отрывая его от кухонной тумбы, со своей ношей я поворачиваюсь в сторону лестницы – Эдвард ждет в кабинете.
К слову, прежде комната с красным ромбом на двери, сокрытая от глаз и запрещенная для лицезрения теперь всего-навсего комната. О ее прежнем назначении напоминает узорчик из ромбиков на ручке, да парочка их у косяка. После нашего весеннего разговора, постепенно, но верно, многое оттуда бесследно удалилось. Сперва мы выкинули дублированные справки и бланки Эдварда, подтверждающие его бесплодие. Склеенная им, собранная как горькая коллекция, картотека с оригиналами ныне в «Альтравите», с ней внимательно знакомится наш репродуктолог. Распрощались со своими «законными» местами пыльные книги об острове Сими, какие-то журналы, что выписывала Анна, маленькие побрякушки, позабытые «голубками».
Я не заставляла Эдварда выкидывать все это, более того – я даже не нашла времени намекнуть об этом, когда мы плотно стали обсуждать тему рождения ребенка. Алексайо сам принял такое решение. Он сказал, что по-другому новую жизнь начать не сможет.
Так что ныне кабинет из мрачной обители затворника стал продуктивным для работы местом. «Мечта» собрана. Она поднимется в воздух и, я уверена, продемонстрирует все лучшее, что только возможно, на Жуковском авиасалоне этим августом. А пока Ксай и Натос заняты как раз тем, чтобы все это лучшее еще раз перепроверить и составить. Пилоты ожидают плана демонстрационного полета.
Наверное, это единственный минус возвращения – что Эдвард не может проводить со мной 24 часа в сутки, как в Штатах. Но он обещает, а я Аметисту верю, что после Жуковского настанет наше время. Буквально.

…Он выключает зажигание на парковке прямо напротив дверей клиники. Чувство дежавю, какое вместе с этим прокрадывается в душу, преследует не меня одну. Это как тропка, ведущая в неизведанное место. Она непротоптанная, повсюду трава, кусты, отвлекающие факторы, земля, что порой даже может уходить из-под ног, незнакомые пейзажи… вопрос в том, насколько ты готов, чтобы идти по ней. И вместе с тем, каждый маленький шаг – очередная победа. Их не так много. Сложно только начинать…
- Ты хочешь, чтобы я была там? – не оттягивая вопрос, витающий между нами, зову Эдварда. Взгляд у него какой-то пространный.
- Вряд ли это хорошая идея…
- Плохая или хорошая, не так важно. Меня волнует только твое желание.
- Это же не первый раз, Бельчонок. Все нормально.
Он храбрится, я знаю. Даже не столько вижу, сколько просто знаю. Анна сотворила страшную вещь в ту ночь, лишив его желания хоть каких-то прикосновений в причинном месте, кроме как исконно физиологических. Наши минеты, кажется, разбавили ситуацию, сделав ее терпимее. Но мне-то известно, что Ксай редко когда получал хоть какое-то удовлетворение от мастурбации.
Я должна ему сказать.
Поворачиваюсь на своем месте в его сторону, кладу свою ладонь поверх его – наш традиционный жест.
- Алексайо, послушай, если по каким-то причинам ты… нуждаешься во мне, но не хочешь говорить, это лишнее. По меньшей мере я – твоя жена, а в наших брошюрках прописано, что ничего криминального во взаимопомощи нет. Этот ребенок будет нашим общим. Никто не обязан бороться за него по отдельности.
- Ты научила меня видеть себя, Белла. Моя борьба строится на этом видении.
- Надеюсь, это хорошо…
- Это очень хорошо, - подтверждает Ксай, словно бы раздумывая, говорить мне что-то или нет. Но, поймав взгляд, все же приходит к правильному выводу. Не молчит. - Раньше мне нужна была картина в той комнате, где необходимо сдавать сперму. А сейчас я помню твой образ лучше, чем что-либо еще.
Он следит за моей реакцией, тщательно к ней приглядываясь. Ожидает…
Напрасно. Тем, что могу хоть что-то облегчить ему, я горжусь.
- Тогда вспомни еще и вот это, - хитро подмигнув, я крепко, без должной сдержанности Эдварда целую – с языком. Вжимаю нас в спинку его кресла, пальцами хоть и легко, зато ощутимо, касаюсь ширинки его брюк. Греховно улыбаюсь, возвращаясь на свое место.
Эдвард расцветает, даже слегка покраснев.
- Доиграешься, Белла… до спальни.
- С огромным удовольствием, Ксай.
В аметистах пробегает разряд предвкушения. И тут же затухает – Алексайо открывает дверь автомобиля. Решительно.
Это, пожалуй, лучшее, что я могла для него сделать перед очередным днем исследований.
Пока Алексайо займется спермограммой и андрологом, в моем списке посещений снова гинеколог – и очередные анализы, которых, оказывается, с десяток – довольно утомительно. Хорошо, что стимул, награда за все это такова, что не позволит отказаться от затеи.
Следом за Эдвардом, я не менее решительно выхожу из машины.
К Лисёнку.

Без ущерба себе, чашкам и подносу, я все-таки поднимаюсь по лестнице. Для Алексайо мое незапланированное чаепитие – маленький сюрприз, но он, надеюсь, не будет против. Больше чем за три часа продуктивной работы заслужил. А я уже соскучилась.
По коридору, не торопя событий, я иду к нужной двери. Идеальная чистота Рады и Анты прямо-таки необходима моей неуклюжести, способной организовывать падения на ровном месте.
Я иду, смотрю перед собой, и думаю. Обо всем сразу и ни о чем конкретно.
Представляю, смогу ли когда-нибудь понять Розмари и то, что ей движет, когда говорит об их с отцом тесных отношениях?
Воображаю, приму ли хоть в один из дней своего существования его раскаянье и те слова, которые были произнесены в бирюзовой комнате?
Лелею надежду, что однажды, как Алексайо мне и обещал, гроза… перестанет быть жутчайшим монстром. Я не прощу себя за смерть мамы. Но, возможно, приму, что… сделала все, что могла? Удары молнии, к моему удивлению, крайне красивы на ночном небе.
Только не всегда они приводят к тем последствиям, какие можно ожидать…
По словам Эдварда, виной моему безумию в Лас-Вегасе как раз-таки стресс. Но если он пытается меня оправдать этим, то на собственное оправдание я особенно не рассчитываю. Так противно сейчас даже вспоминать тот момент… недостойно и низко. Неблагодарно и глупо. Очень опасно – до сих пор мурашки от осознания, что я могла довести Эдварда до сердечного приступа… Поступок – в лучших проявлениях переходного возраста. Понятно, что подобное не повторится. Непонятно лишь, как правильно ситуацию оценить.
Находясь здесь, в Целеево, в трезвом уме и здравой памяти, не могу отыскать адекватного ответа, почему все же свернула в тот бар. Неужели чувство потери было столь сильно?.. Для меня многое, что в Вегасе было данностью, сейчас – большой вопрос. Туманный и затерянный.
Оно и к лучшему, что больше я туда не приеду. Это точно.
А здесь… здесь у нас совершенно другая жизнь.

Мы снова встречаемся в кабинете для консультаций. На часах – около полудня. Приметливо присматриваюсь к Эдварду, но ничего неправильного ни в его позе, ни в движениях, ни в выражении лица нет. Стоит полагать, со спермограммой все действительно прошло гладко. А может, за столько лет посещений Ксай просто привык… ко всему привыкаешь.
Валентина Александровна усаживает нас, как и повелось, перед своим столом. Предлагает чай или кофе, интересуется, как у нас настроение, ведь оптимистичный настрой очень важен.
За все время нашего недолгого знакомства женщина не выказывает никакой сторонней реакции на сам факт нашего брака – с такой разницей, с таким шлейфом. Профессионалка до мозга костей, Валентина безмерно тактична. В ее профессии, думаю, без этого не обойтись.
- Поздравляю, Изабелла, Эдвард, - поочередно она смотрит на нас обоих, - общее состояние вашего здоровья в норме, никаких затаенных, хронических инфекций, никаких воспалительных процессов и прочих неудобств. Практически идеальное состояние для зачатия.
- Тем лучше, - сдержанно отвечает Ксай.
Валентина глядит на него с пониманием.
- Эдвард, я просмотрела ваши предыдущие диагнозы и все, что к ним прилагалось. Результат спермограммы будет готов сегодня к вечеру, без него нельзя подкрепить никакие варианты. И все же, я бы порекомендовала вам с Изабеллой обдумать вспомогательные методы репродукции. На следующем приеме, в понедельник, как раз сможем это обсудить.
Я опасливо кошусь на Ксая. По моим наблюдениям, к этим словам он относится как минимум предвзято.
- Полагаете, это единственный путь? – довольно спокойно, держа себя в руках, задает вопрос мужчина. Но голос его строже. Недоверчив.
- Это один из них, - смягчает напряжение Валентина, - предыдущее количество процентов живых сперматозоидов, все-таки, многим ниже нормы. А методы наподобие ИКСИ и ЭКО прекрасно себя зарекомендовали именно для таких случаев.
- Изабелла абсолютно здорова, доктор. И что же – ни единого негативного последствия для нее при искусственном оплодотворении?
- При правильном ходе лечения и внимании ко всем деталям, последствия минимальны и успешно лечатся амбулаторно, даже если проявляются, - успокаивает доктор. Глядит в большей степени на Эдварда, но и про меня не забывает. Позволяет себе легкую улыбку.
Я кладу руку на колено Алексайо, незаметно для доктора поглаживая его пальцы. В этом все дело? В риске и неприятностях для меня?
Эдвард переворачивает ладонь. Переплетает наши руки.
- И все же, результатов спермограммы еще нет, - обрывает обсуждение Ксай. Довольно резко для его обычной манеры.
Я глубоко вздыхаю, сама себе качнув головой.
Он и здесь пытается все просчитать наперед. Без единой оплошности.

На самом деле, забота – самое бесценное, чем мы можем обладать из безвозмездно подаренного любимыми людьми. Переживания, опасения, их страхи – даже если беспочвенные – на наше благо. Одиночество укорачивает жизнь, лишая ее смысла, но безразличие, которое так часто царит вокруг, куда хуже. В его плену нет ни капли свежего воздуха, ни минуты веры в свою нужность, безразличие – худший из пороков эмоций. А забота – единственно верная поддержка боевого духа. Я поняла это куда раньше, чем сегодня, там, в кабинете у врача. Только вот взглянув на свой чай, что уже остывает, понимаю явнее. Эдвард никогда не обделяет меня заботой. Какое счастье, что я могу тем же ответить ему самому – тем более в такое трудное, во всех смыслах, время.
Я у порога кабинета.
Хоть стучать, конечно же, правило вежливости и неизменное требование этикета, но в моем случае – недостижимая роскошь. Кое-как надавив на ручку, без угрозы расплескать напитки, я могу только лишь войти.
- Можно я потревожу тебя? – придерживая поднос, заглядываю в комнату. - Время чая.
Среди неконфликтных стен, на своем законном месте невдалеке от окна, за этим массивным столом, Эдвард с прямой спиной и сосредоточенным взглядом сидит напротив макбука. В его очках отражается голубизна экрана.
Серая рубашка, взлохмаченные волосы, собранность и усталость одновременно. Какое частое и ненавистное мне сочетание. С нетерпением жду Жуковского авиасалона. Уж в отпуске, который вы так заслужили, я сполна выведу вас в объятья нирваны, мистер Каллен.
А пока в комнате звучит:
- Конечно, Белла.
Меня настораживает тон, каким муж это говорит, устало-убежденный, примирившийся с чем-то, но списываю это на рабочую обстановку. Я знаю, как мало у них с Танатосом времени на проект столетия.
- Если я совсем не вовремя…
- Нормально, - Эдвард качает головой, ведя пальцем по тачпаду и пролистывая страничку вниз. Лицо его бледнее обычного, десяток морщинок атакует черты. Моя настороженность неспроста, уже ясно. Неужели не ладится с самолетом?
- Ты выглядишь подавленным, Ксай. Все в порядке?
Муж переводит на меня глаза. Снимает очки. В аметистах такая прогорклая, такая обреченная усмешка, что я сперва даже пугаюсь. Давно в его взгляде такого не мелькало. Это просто-таки агония… агония-обречение, выражаемая молча, без лишних жестов и телодвижений. Как и все эмоции у Эдварда прежде. Только вот я думала, мы эту ступень перешагнули.
- С мечтами не ладится, - за мгновенье до того, как потребую у него объяснений, Ксай дает их сам. Баритон поразительно ровный – как неживой.
- С конкордом?
- С другими мечтами, - уголок его губ дергается вверх, и тут же опускается. Подавленный оскал, так просящийся на лицо, мне не увидеть. Зато Эдвард, кивая на макбук, предлагает увидеть кое-что другое.
- Что там такое? – неприятно заинтригованная, я переставляю поднос, с которым до сих пор стояла посреди комнаты, на журнальный столик. Не забочусь, покинет чай полость чашек или нет. Судя по всему, у нас есть проблемы посерьезнее этой. Неужто опять хакерская атака? Кража? Сбой системы? Я так давно не видела Эдварда столь сокрушенным!
Становлюсь прямо возле экрана. Прямо в него и смотрю.
…Так вот они какие, выбивающие землю из-под ног, сюрпризы.
Это бланк. Прямоугольный, белый, электронный. Буквы на нем черные, составленные в ровную таблицу с тремя столбцами, а справа, в углу, сине-зеленая печать репродуктивного центра «Альтравита». Ее символы я теперь знаю лучше своего имени.
Это результат спермограммы Эдварда.
- Еще не рано?..
Ксай мне даже не отвечает. Отодвигается от стола, давая больше места, чтобы все увидеть. Давно он смотрит на этот лист?
Ладно. Спокойно. Главное – спокойно.
Стандартные колонки, которые должны сообщить тем, кто в них разбирается, достаточно информации. Цвет эякулята, количество, pH, вязкость, подвижность – много критериев. Только вот я среди всех граф цепляю глазами ту, о которой беспокоилась больше всего: жизнеспособность.
А жизнеспособность… равна поразительно малому числу.
- Четыре с половиной процента?
Произнесенные вслух, цифры эти звучат страшнее. Взгляд Ксая будто рассеивается.
- Там четко написано.
- Это мертвых, имеется в виду?
- Живых, - не давая мне и шанса для маневра, отрезает мужчина, - полноценная некрозоспермия. Тут даже и добавить нечего.
- Это не может быть ошибкой? Четыре?..
- Маловато, да? – он скорбно ухмыляется, оживляя, как и всегда, лишь половину своего лица. Только эмоции с обоих сторон на нем примерно одинаковы. Непроницаемость.
- В любом случае, нам надо поговорить с доктором, - принимаю решение, не давая себе ни малейшей возможности утерять хоть капельку веры. Делаю вид, что просто не видела этого бланка. Так будет проще. – Прежде, чем что-то думать и делать. Да и сама она говорила про ЭКО…
Эдвард тяжело вздыхает, отказываясь со мной как-либо спорить. Он откидывается на спинку своего рабочего кресла, закрывает глаза. Но при всей видимой раскрепощенной позе, вижу, как старается не сжать руки в кулаки.
В кабинете душно. Чай, чей аромат так радовал, сейчас кажется лишним.
- Уникальный, не смей даже, - воинственно взываю я, захлопывая макбук и поворачиваясь к нему всем телом. Складываю руки на груди. – Это далеко не конец. Мы собирались бороться даже с одним процентом, а здесь целых четыре с лишним!
Мои попытки придать ему бодрости терпят крах. Громкий и неминуемый.
- У даже меня после героина было одиннадцать, Белла, за всю жизнь это самый низкий, - не открывая глаз, бормочет Эдвард, - мы проиграли.
- Ты сдашься сейчас? Даже толком не расшифровав это?
Ответа я не получаю, а глаз мистер Каллен так и не открывает. Только по его лицу пробегает тень. Обреченная.
Эдвард впервые за столько времени напоминает мне о наших прежних взаимодействиях. Когда он был закрыт, запаян на тысячу замков, не давая себе и малейшего шанса быть кем-то понятым и услышанным. Когда от всего отказался, потому что не верил в собственное спасение. Поставил крест.
- Ксай… - вкладываю в произнесение его имени всю ту нежность, какой в принципе обладаю, боясь хоть в чем-то его обделить. Подступаю ближе, наклоняюсь к любимому лицу, невесомо целую его щеку. Правую. За ней – левую.
Эдвард тяжело сглатывает.
- Это того не стоит, любимый, правда, - нашептываю, руками поглаживая его плечи, - это первая реакция, она пройдет… нужно чуть-чуть потерпеть… а я буду рядом.
Он еще только не стонет.
- Это уже не изменится… я с самого начала так и знал.
- Не позволяй этому ощущению обокрасть тебя, Алексайо. Все не так. У тебя будет ребенок.
На смешок его уже просто не хватает – как и на какое-то колкое, злобное, емкое замечание. Чтобы спустить меня с небес на землю.
Эдвард открывает глаза, давая мне возможность полноценно разглядеть все, что в аметистах уместилось. Какой толстый в них лед, какой колючий стальной забор, какая поразительно-яркая, догорающая искра желания опровергнуть столь вопиющую несправедливость. И боль, спрятавшуюся под тремя этими слоями. Прозрачную, незаметную, но такую большую… как вся суша Земли, как весь ее океан. Соленую, горькую, прибитую, смиренную, твердую, тяжелую. Не сдвинуть.
Надежды в глазах Алексайо больше нет. Он не верит.
- Никогда так не говори, Белла. Никогда больше, - молит баритон. И, ко всему прочему, что уже доводит меня до отчаянного изумления, в аметистах появляются слезы, которые их обладатель так старался не допустить. Самые красноречивые из всех.
- Στον κόλαση με φτερά³

---

αγαπητέ¹ – милая,
Καλη πρωι, Zeus² - доброе утро, Зевс,
Στον κόλαση με φτερά³ - с крыльями в Аду.

Предыдущая глава