Автору как никогда будет интересно узнать ваше мнение о главе после прочтения. Спасибо!



По лицу Дамира медленно расплывается улыбка.
Та самая невероятная улыбка, когда кто-то, кого очень ждешь, к тебе возвращается. Робкая, потому что еще живет в нем толика неверия, нежная, потому что на сердце становится тепло, настоящая. Искренняя детская улыбка.
Из всего окружающего нас пространства мгновенно находя его, Колокольчика, я не могу удержаться от ответной улыбки. Все внутри трепещет от каждого моего шага навстречу, все внутри, как и на скудной клумбе у входа, ярко зацветает…
Какой же он необыкновенный мальчик…
В холле детского дома, поближе к дверям и подальше от вахтера, стоит Анна Игоревна. Ее рука мягко поглаживает плечико Дамира, пока глаза касаются меня. Женщина производит собранное впечатление, взгляд у нее внимательный и может быть даже пронизывающий, однако доверие в радужке присутствует. Это помогает мне.
Разумеется, заведующая отпускает Дамира за пределы учреждения со мной только из-за уважения к Эдварду. Вторая официальная встреча не подразумевает подобных вольностей, тем более если происходит она так скоро после первой. Анна Игоревна закрывает глаза почти на все, как я теперь понимаю, если имеется возможность хоть как-то отблагодарить их благодетеля.
Мы вмешиваемся в судьбы – мы все, несомненно. Только вот та же судьба привела меня к этому мальчику. Я не могу отступиться без боя, это уже просто невозможно.
Эдвард дал мне шанс. Я намерена его использовать.
Потому я дружелюбно киваю заведующей, произнеся условное «доброе утро», а потом переключаюсь на Дамира. В голубой футболке с жизнерадостной обезьянкой и легких штанах ей под цвет он выглядит как сама иллюстрация слова «детство». Такой маленький, такой милый… и такой смущенный, что выдает его чуть наклоненная к груди голова и несмелый взгляд из-под ресниц. Мальчик будто теряется, когда я приседаю перед ним.
- Привет, Дамир.
Невероятно голубые глаза на единую секунду ловят мой прямой взгляд.
- Здравствуйте, Белла.
Анна Игоревна подбадривающе потирает плечо воспитанника, смотря на нас сверху, а я терпеливо жду возвращения его взгляда. Настанет день, и этому ребенку не придется прятать от меня глаза.
Его смелость достигает нужной отметки. Он смотрит.
- Я очень рада тебя видеть, малыш, - не переставая улыбаться, позволяю себе кое-что рискованное – костяшками пальцев легонько касаюсь его щеки. Как по мановению волшебной палочки, Дамир краснеет. Румянец, особо задержавшись на его щечках, вызывает у меня мучительное дежавю. Точно так же первое время на мои прикосновения реагировал Ксай.
- Прогуляемся с тобой?
Маленькие пальчики осторожно обвивают мои, стоит лишь предложить. Нерешительно, однако с вопиющим желанием. Дамир не первый ребенок, кто хочет навсегда уйти из этого места. И совсем скоро он уйдет.
Анна Игоревна с усмешкой качает головой.
- Будь хорошим мальчиком, Дамир, - наставляет напоследок она. – Вы вернетесь к шести, я права, Изабелла?
- Да, Анна Игоревна. И ни в коем случае не опоздаем.
- Если будут проблемы, позвоните мне.
- Конечно же.
Женщина убирает руку с плеча мальчика. Отступает на шаг назад.
- Изабелла, позже я смогу увидеться с Эдвардом Карлайловичем?
- Он заглянет в ваш кабинет, когда мы вернемся.
При упоминании имени Ксая, я подмечаю, Дамир нервничает. Он прикусывает губу, как-то неловко помявшись на месте. Но моей руки не отпускает.
Ох, Колькольчик… пожалуйста, не отпугни Эдварда… он заслуживает права узнать тебя так же, как знаю я.
- Пойдем-ка, - я разворачиваю нас к выходу, придерживая тяжелую дверь, - сегодня нас ждет кое-что интересное.
Дамир послушно делает то, что я говорю. Его румянец и нервозность ощущаются почти физически, пока мы пересекаем крыльцо учреждения, спускаемся по невысокой лесенке, движемся вперед, к автостоянке. Но чем ближе забор, тем малышу легче. Он понимает, что гулять мы будем не на территории детского дома.
Я держу его ладошку в своей… и ликую. Непередаваемое, почти наркотическое чувство, которое затапливает, едва касаюсь его – это что-то запредельное. Причинно-следственные связи такого моего отношения к Дамиру, одному из сорока мальчишек лесного лагеря, одному из миллиона сирот земного шара меня больше не интересуют. Я не знаю, сколько у нас времени, я стараюсь не думать об этом, потому что пробивает на слезы. У меня есть возможность насладиться сполна и подарить такое же, надеюсь, наслаждение Дамиру. Он навсегда останется в моей памяти ребенком, так сильно и отчаянно радующимся баночке греческих маслин.
- Вы очень красивая, - вдруг негромко признается мальчик.
В этот день солнце как никогда ярко сияет на небосклоне, передавая всю атмосферу прелести лета, белые облачка умиротворяюще плывут по небу. Одиннадцать утра одного из важнейших дней в моей жизни. Неужели в нем я и вправду выгляжу хорошо?
Оглядываюсь на Дамира, как и в самый первый наш вечер, пронзительно глядящего на мое лицо. Больше всего ему нравится, что несильный ветерок развевает волосы. Он тоже поклонник длинных локонов?
- Спасибо… ты тоже выглядишь чудесно.
Он смущенно хмыкает. Опускает глаза на шуршащий гравий под нашими ногами. Пристально изучает камешки.
- Мне можно знать, куда мы пойдем?
- Лучше это будет сюрприз, - я легонько пожимаю его ладошку. Она такая теплая… и такая маленькая. Помешательство или нечто похлеще, но я не хочу эту ладошку отпускать. Никогда.
Такой ответ Дамир принимает спокойно. Больше того – в уголках его глаз поблескивает предвкушение. Захватывающее зрелище, если учесть историю этого ребенка.
Я открываю мальчику калитку, выводящую наружу с территории детского дома. Не дальше, как в пятидесяти метрах виднеется парковка, где нас уже ждут… и вопреки расслаблению Дамира, волноваться начинаю я сама. Слишком многое стоит на кону.
- Мы поедем? – удивленно зовет ребенок, стоит нам повернуть к рядку машин. Их здесь совсем немного.
- Да. Только перед этим я бы хотела тебя кое с кем познакомить.
Пятая справа. Все такая же белая, как и вчера. BMW-X6, машина, на которой я первый раз отправилась в приют.
Со вчерашнего дня здесь изменилось только одно: на месте водителя теперь Эдвард. И он, заметив нас, покидает машину.
У Дамира распахиваются глаза, а ладонь против воли крепко сжимает мою. Он совершенно не ожидал увидеть мужчину сегодня.
Я всеми силами стараюсь ничего не испортить. Так же невозмутимо, как и от калитки, подвожу мальчика к Алексайо.
- Это Эдвард, малыш.
Звучит по-идиотски, принимая во внимание, что они условно знакомы, но я не нахожу лучшей фразы. Летний зной становится настоящим зноем, я не знаю, куда от него деться.
В своих белых брюках и свободной кремовой рубашке с закатанными рукавами и розовыми пуговицами Ксай идеально соответствует машине. И моему нежно-розового цвета платью с кружевными рукавами. Однако, судя по виду Дамира, все вокруг хорошо, кроме его присутствия. Он не вписывается.
Я с мольбой смотрю на мужа, который, впрочем, и без моих просьб прекрасно знает, что делать. Он давно готов – со вчерашнего вечера, когда согласился познакомиться с ребенком.
- Здравствуй, Дамир, - мгновенно присаживаясь, чтобы сравняться с ним ростом – я ловлю себя на мысли, что сделала точно так же вчера, хотя даже не задумывалсь об этом – приветствует Ксай. У него на лице добрая улыбка, в глазах – все та же лучащаяся доброта. Эдвард как с картинки про волшебников из детских сказок. Мне хочется ему поверить.
Колокольчик же рдеется куда сильнее, чем когда увидел меня пару минут назад. Тогда он смущался, но с улыбкой. А сейчас смущение это почти болезненное…
- Доброе утр-ро, Эдвард Карлайлович, - слегка запнувшись, сбито бормочет он. – Спасибо за все… что вы для нас делаете.
Заученная фраза, так неожиданно прозвучавшая здесь, вне детдома, отражается маленькой, но глубокой морщинкой между бровей Ксая. Однако в самоконтроле ему равных нет.
- Здорово, что ты помнишь меня, Дамир, - сохранив все до единой крупицы дружелюбия в голосе, не дав ему и дрогнуть, подмечает Аметистовый, - но это имя слишком сложное, тебе не кажется? Называй меня просто Эдвард.
- Мне нельзя. Анна Игоревна будет ругаться.
Я слишком хорошо знаю мужа, и потому вижу все, что с ним делают такие фразы. Глубоко в аметистах свистят рекошечущие пули. Эдвард никогда не хотел к себе особого отношения, и мне абсолютно понятно, почему желал помогать тихо и без суеты. Он никогда не создавал ее, другие создавали – вместе с его образом. Теперь приходится с этим бороться.
- Не будет, ну что ты, - обещает Ксай, добрее взглянув на мальчика. В приветственном жесте протягивает малышу руку. – Познакомимся еще раз?
Колокольчик тихонько вздыхает, еще не избавившись от своей абсолютной зажатости. Мои пальцы еще в его власти и это, наверное, немного помогает. Не без усилия, однако Дамир свободной рукой касается ладони Каллена. Совсем невесомо.
- Здравствуйте, Эдвард.
Аметисты переливаются, придавая ребенку уверенности. Я знаю, что Эдвард сейчас играет, я знаю, что его истинное мнение, эмоции и все, что относится к делу и нынче за семью печатями, я увижу куда позже… но игра бесконечно хороша. Еще один способ порадовать Дамира и подарить ему хороший день.
Наш маленький гость чуть расслабляется.
- Хорошо. У меня кое-что есть для тебя.
Дамир как может старается дышать ровнее. Он побаивается?..
Впрочем, Эдвард сама невозмутимость. Он ловко выуживает из непрозрачного пакета справа от себя оптимистично-оранжевого цвета игрушку. Гребешок, два плавника, белые полоски по бокам…
Колокольчик изумленно вздергивает голову, узнавая рыбку-клоуна. Глаза у него едва заметно, но искрятся.
Мистер Каллен и здесь не прогадал. Он отыскал на своем макбуке папку с прошлогодними детскими письмами Деду Морозу… и нашел еще одну подробность об этом ребенке.
- Это твой любимый мультик, верно? – протягивая ребенку плюшевого Немо, убеждается он.
- Да… - с подобием на то, как касался вчера банки с маслинами, он нерешительно, будто сейчас придется все вернуть, забирает игрушку. Уверяется в том, что она действительно настоящая.
Голубые глаза обращаются к Эдварду. Впервые за последние пять минут в них нет страха. Дамир, как умеет только он, смотрит на своего благодетеля проникновенно и пронзительно в одну и ту же секунду.
- Спасибо вам.
Та злосчастная морщинка между бровей мужа разглаживается. И ровно на мгновенье, как отражение падающей капли в воде, к поверхности какой она летит, в аметистах прорезается ошеломление. Такое же, как недавнее мое.
Не могу сдержать улыбки. Было приутихнувшее ликование в сердце возвращает утраченные позиции.
- Не за что, - опомнившись, качает головой Эдвард, - залезай в машину, нам уже пора ехать.
Малыш, крепко прижав рыбку к груди, оглядывается на меня. С легкой тревогой.
- Поедем все вместе, - уверяю я.
Алексайо поднимается на ноги, открывая нам дверь на заднее сиденье. Для Дамира он арендовал светло-зеленое детское кресло, на ремешки которого мальчик смотрит с недоверием.
- Давай я тебе помогу, - предлагает Эдвард, не касаясь ребенка, пока тот не отвечает согласием. Умело поднимает Колокольчика с его рыбкой в своих руках, усаживая на кресло. Ловко пристегивает немногочисленные ремни, пока я сажусь с другой стороны.
Муж занимается своим делом чуть дольше, чем мне требуется, чтобы оказаться в салоне, и потому на недолгие десять секунд у меня появляется удивительная возможность увидеть его рядом с Дамиром. Их вместе.
Маленького Ксая я видела разве что в своих снах да фантазиях, а потому не могу однозначно утверждать, что Дамир похож на него в детстве. Но с открывшегося ракурса наблюдая разыгравшуюся сцену, только слепой возьмется утверждать, что между этими двумя нет ничего общего. Черные волосы, такие густые у обоих, длинные темные ресницы – опять же, как в отражении, светлая кожа и розоватая полоска губ… это что-то вроде параллельной действительности. Этакая иная версия жизни моего Ксая.
- Готово, - улыбнувшись Дамиру, заканчивает Хамелеон. Проверив, все ли сделано верно, надежно закрывает пассажирскую дверь. За рулем сегодня он.
Мальчик, устроив Немо у себя на коленях, мягко поглаживает его спинку.
- Он ваш принц?
Я нежно гляжу на Колокольчика.
- Скорее уже мой король, Дамир. Эдвард мой муж.
Обручальное кольцо, определенно, сегодня от взгляда малыша не ускользает.
- Он никогда о вас не говорил ничего… и никто не говорил.
- Тогда мы еще просто не были знакомы.
Эдвард занимает водительское сиденье, активируя зажигание. Дамир замолкает сразу же, как закрывается последняя в машине дверь. Он получил ответ.
Автомобиль уверенно выруливает с тесной парковки.

* * *

Это креп с нутеллой, кусочками свежего банана и зеленой посыпкой в виде морских звездочек. На искусно разрисованной тарелке с диснеевскими героями (которые не повторяются ни у одного посетителя) он выглядит чересчур большим. Но в сладостях, как известно, размер имеет значение.
Дамир, сидя на красном деревянном стуле и безмолвно глядя на свое угощение, выглядит озадаченным. Его новообретенный подарок охраняет шоколадный коктейль с затейливой трубочкой в виде ушек Микки-мауса.
- Это мне?
- Ты выбрал с бананом, - утвердительно киваю я, внимательно подмечая малейшее выражение его лица, - если еще не передумал, то да.
Эдвард следит за нами обоими со своей, левой стороны стола. Аметисты, хоть и выглядят умиротворенным, в полной боевой готовности. У Ксая схвачено все: есть список аллергенов Дамира, у самого же мальчика уточнены его самые нелюбимые вещи (персики, как ни странно), заведение подобрано с вниманием к деталям, а день распланирован. Алексайо постарался как можно ответственнее подойти к решению возникшей у нас проблемы. И пока ему это блестяще удается – даже налажен между ними с Колокольчиком какой-никакой контакт.
- Если я съем все, ничего не останется для вас…
- Дамир, для нас найдутся другие блины, - мягко, но четко объясняет Эдвард. – Все, что на твоей тарелке – твое.
Аметисты касаются меня, договаривая. И я вижу, по горькой хмурости в них, что сталкиваются с таким уже не впервые. Правда, как говорил Ксай мне раньше, тут две крайности – либо дети съедают все подчистую за пять минут, словно бы сейчас у них отберут это, либо же медлят и не решаются, как Дамир. Стоит признать, второй вариант от малыша стоило ожидать. Ведь это он так рьяно стремился накормить бездомную кошку в том далеком лесу…
- Я порежу тебе?
Препятствовать мне ребенок не намерен. Похоже, поверив Ксаю, он смотрит на свой креп теперь лишь с ожиданием. И шумно сглатывает.
Я делю блин на двенадцать небольших частей, чтобы удобно было есть, накалывая на вилку. Нутелла и бананы превращаются в сплошную массу, но не похоже, чтобы Дамира это занимало. Он просто хочет попробовать – и я поспешно возвращаю тарелку.
Дамир аккуратно кладет кусочек угощения себе в рот. Медленно, вдумчиво жует его, будто стараясь почувствовать каждую грань вкуса. Проглатывает. Улыбается, пусть и краешком губ. Ему нравится.
Я со спокойной совестью надрезаю свой креп с клубничным конфитюром. С появлением в моей жизни Алексайо другие вкусы как-то потерялись…
Со своего места у меня удобный ракурс на них обоих – чем-то похожий на тот, что был в автомобиле. Эдвард и Дамир сидят достаточно близко, но все же на некотором расстоянии друг от друга. Мальчик очень старается не задевать салфетки мужчины, которые ближе к нему, а Ксай посматривает, удобно ли Дамиру есть, действительно ли ему нравится.
Словно бы стоя на определенной правилами дистанции, никто не решается сделать нужного шага вперед. Эдвард контролирует себя от и до. Он обещал мне спустить завесу, помогающую не замечать детей, обещал увидеть Дамира… и, возможно, он это и делает. Про самоконтроль ведь речи не шло? А это хобби Ксая – контролировать ситуацию.
И тем не менее, пока мы ехали сюда, я видела, что у него внутри что-то происходит. По незначительному блеску в глазах, минимальным эмоциям на лице мне, за наше совместное время проживания, уже не так сложно определить это. Я знаю Эдварда лучше, чем себя. Я знаю, что пусть и толикой, частичкой души, но он не смог остаться к Колокольчику совершенно равнодушным.
- Хочешь попробовать?
Дамир настороженно поглядывает на Ксая. Его яблочно-сливовый блин вызывает в мальчике интерес, несомненно.
- Он ваш…
- Я буду рад поделиться, - мой муж отрезает кусочек побольше, ловко перекладывая его на тарелку к Дамиру, - угощайся.
- Спасибо, Эдвард Карл… Эдвард, - смутившись своего просчета, бормочет малыш. При Эдварде он бормочет куда чаще, чем в нашу предыдущую встречу. Все-таки присутствие рядом мистера Каллена делает свое дело, не давая ему расслабиться. Педагоги постарались на славу. Благо, это обстоятельство как раз исправимо.
- Попробуешь и клубничный? – присоединяюсь я.
В голубых глазах проскальзывает нечто непонятное для меня. Ему неприятно?.. Или больно?
- Я не люблю клубнику… извините.
Я теряюсь.
- Ничего страшного. Если не любишь, то не надо…
Дамир виновато отводит глаза, потягивая через трубочку свой коктейль.
- Может быть, ты расскажешь нам, что любишь? – пытаюсь выправить положение я. Мне кажется, мы все на минном поле. На меня давит опасение, что Эдварду все-таки не придется по душе этот ребенок, что больше никогда подобное не повторится и я не увижу его, что Дамир попадет не к тем людям или же судьба его сложится несчастливо… мне страшно. Будущее решается сегодня, а все, что я могу – есть блины с клубничным конфитюром.
Мальчик воровато посматривает на Алексайо сквозь полуопущенные ресницы.
- Все, что Эдвард Карл… Эдвард приносит нам.
Ксай едва заметно прикусывает губу. Но затем дарит Дамиру легкую улыбку.
- Какой твой любимый шоколад? – тихо спрашивает он.
- Который с молоком и орешками…
- А сок?
- Ананасовый, - мальчик опять смущается, пунцовея. Елозит вилкой по своему остывающему блину, силясь наколоть кусочек банана. – Петя говорит, что это плохо. Ананасовый сок никто не хочет ни на что менять.
- На что бы ты хотел его поменять?
- Иногда в столовой пекут вкусные булочки с изюмом для всех… но их часто забирает старшая группа, когда Анна Игоревна не видит.
Эдвард слушает живо и с неподдельным интересом. Он ищет возможности помочь этим детям как может, и каждая подробность из их жизни, высказанная самими воспитанниками, а не воспитателями, возводящими его в какой-то ранг, бесценна. И вместе с тем, как во взгляде Аметиста зреет интерес, наполняется там же болью и его сердце. Дети торгуют чертовыми булочками.
Моя раздосадованность едва ли не ощутима. Понятно, чем кончается эта история.
Дамир проглатывает еще кусочек блина. Для него не сложно говорить об этом, скорее просто непривычно. Он, похоже, давно считает такое положение дел нормой.
- Булочка стоит два яблочных сока. Тогда старшая группа согласна поменяться…
Почему я тяжело вздыхаю, мальчик искренне не понимает. Он отрывается от своей еды окончательно.
- Они честные, - старается защитить ребят он, - если все правильно, они никогда не обманывают меня. Петя говорит, раньше были те, кто обманывал… и даже три сока было мало.
У Эдварда каменное выражение лица. Он безмолвно допивает свой ванильный смузи, с силой сжав стаканчик пальцами. Тот возмущенно поскрипывает.
- Надо будет купить ананасового сока и булочек с изюмом, - как могу разряжаю обстановку я, позволив себе первую при Ксае вольность и погладив мальчика по плечу, - кушай блин, Дамир.
- А можно поменять ананасовый сок на карандаши? – не спеша браться за вилку, тихонько интересуется он.
Ксай с новой порцией изумления глядит на мальчика. Оно в нем переплелось с состраданием.
- Ты любишь рисовать, - будто прежде не знала этого, протягиваю я.
- Да, люблю, - отрывисто кивает ребенок. Даже на Эдварда оборачивается, пусть и робко, словно тот не верит, - если одного сока мало, я готов и булочки тоже…
- Покажешь мне, какие ты хочешь и они твои, - впервые за весь вечер так яро перетянув на себя внимание ребенка, убежденно отрезает Хамелеон. Художественный интерес Дамира ему как напоминание о самом себе. Эммет говорил, в бараке Сими Эдвард иногда рисовал угольками на белых боках их домишки.
Оробевший от столь решительного ответа Ксая, Дамир лишь еще раз кивает. Доедает креп, не оставляя ни банана, ни посыпки из звездочек.



Лучшая вещь в разгар летнего дня – молочный коктейль. С оптимистичной зеленой трубочкой, в веселом пластмассовом стакане с изображением медвежонка, он если и не утоляет сполна жажду, то точно поднимает настроение. Или хотя бы делает ситуацию чуть терпимее…
Дамир, расположившись справа от меня на скамейке, задумчиво потягивает ванильное молоко. Взглядом он изучает детскую площадку, парк, окружающий ее, пару-тройку сизых голубей, прогуливающихся по дорожкам в поисках еды. Однако во взгляде этом сосредоточенность и толика напряжения. Я понимаю, что сама встреча с Эдвардом наедине для него в новинку, но волнительнее то, что он замечает каждое прикосновение Алексайо ко мне. И в глазах его, безмолвно, каждый раз что-то потухает…
Однако сейчас Ксая здесь нет. Антон, принеся извинения, попросил возможности получасового звонка. У них очередной вопрос по “Мечте”, что должно бы уже перестать быть для меня новостью, но все никак.
Эдвард не стал уходить далеко – я вижу его, сидя на своем месте, у дальнего края большой детской площадки. Стоя между двумя березами, он активно что-то обсуждает со своим главным механиком.
И, возможно, это даже к лучшему. Ему нужно немного времени, чтобы как-то рассортировать мысли и сделать определенные выводы, прийти в себя. И мне нужно время. Мне есть, что спросить у Дамира наедине.
- Как тебе коктейль?
Мальчик облизывает уголки губ, глянув на меня.
- Вкусно, большое спасибо.
Я начинаю понимать Эдварда. Каждая благодарность Дамира – и за малейшую мелочь в том числе – подрагивает болезненным огоньком где-то в сердце. Радостно иметь благодарных детей, правда, при условии, что они благодарны по своему выбору, а не из-за сотни лишений, какие пришлось перенести.
- Я тоже больше всего люблю ванильный.
- А они бывают разные?
Я вздыхаю, грустно малышу кивнув.
- В следующий раз мы с тобой выберем вместе, - обещаю ему. Эдвард угадал со вкусом, принеся нам угощение перед вынужденным разговором, несомненно, только вот Дамиру не столь принципиален вкус. Те вещи, что являются сами собой разумеющимися для большинства детей, для него – сюрпризы.
Я смотрю на Колокольчика с глазами цвета неба и не могу понять, никак, ни при каких обстоятельствах, как его мать могла… оставить такое чудо. И ладно бы просто “оставить”. Она оставила его умирать… в неотапливаемой квартире, одного, без единого шанса. Она решила его судьбу сама и, я надеюсь, я молюсь об этом, и свою собственную тоже – в этой жизни и в той. Пусть горит в Аду.
Жизнь Дамира – маленькое чудо, яркое доказательство, что волшебство случается. Со смертью мамы я перестала истинно верить в Бога… но после знакомства с Ксаем… после встречи с Дамиром… я верю вновь. Иначе как объяснить все это?
Я ставлю свой коктейль на левую часть скамейки. Малыш, держа в руках пустой стаканчик, еще пытается словить себе что-то на донышке, среди тающих сгустков. Он со вздохом признает, что напиток закончился, и тоже отставляет стаканчик в сторону. А я, просительно протянув в его сторону руки, забираю замерзшие ладошки себе. Потираю их как вчера. Согреваю.
Колокольчик повлажневшими глазами смотрит мне прямо в душу. Впитывает в себя эти касания, факт их существования, концентрирует свои собственные эмоции. Он боится, что они кончатся, но больше он боится не ощутить все до конца. Ему это очень важно.
Я придвигаюсь к ребенку поближе, усаживая его совсем рядом с собой. С виду он не против.
- Дамир, можно я задам тебе вопрос?
Эдвард движется к противопожному краю площадки, к парковке. В автомобиле есть макбук, который ему, похоже, сейчас нужен. Очень вовремя. У меня зреет недлинный, но сложный разговор, какой давно пора было завести.
Кивок у малыша выходит вынужденным, но выбора у меня нет.
- Скажи мне, кто-нибудь, кроме меня, приходил к тебе в комнату разговаривать?
Мальчик опускает глаза. Слишком резко, чтобы списать на стеснение.
- Да…
Правда меня радует. Ни в коем случае не сомневаясь в искренности этого ребенка, видеть подтверждение своих ожиданий все же приятно. Приобнимаю малыша за талию, надеясь хоть немного, но расслабить.
- Можешь мне немного о них рассказать? Кто это?
Дамира мой интерес не впечатляет.
- Это две тети… они приходили ко мне пять раз.
Слова Анны Игоревны обретают плоть. Но, как и предполагала, новостью грядущего усыновления этими людьми Дамир не осчастливлен. Он не знает о нем, но наверняка догадывается. Он очень смышленный мальчик.
- Маурик, она сказала называть ее так, все время плачет, когда смотрит на меня, - бормочет ребенок, машинально приникнув к моему боку крепче. Я прикусываю губу, осознав, что это надежда на защиту. Язык нашего тела, язык глаз выдает не хуже, чем словесные подтверждения. Я хочу быть для Дамира каменной стеной, хочу, чтобы он не боялся, не прятался, когда сложно что-то сказать. Материнский инстинкт это или потребность защищать, но во мне уже все созрело. От одного взгляда на Колокольчика в это самое мгновение.
- Мария Родионовна, вторая тетя, она… бабушка. Она приносит мне много клубники…
Я хмурюсь. Дамир сказал мне о нелюбви к этой ягоде практически сразу же. Его визитеры не знают этого? Или знать не хотят?
Колокольчик, сжавшись в моих руках, подрагивает.
- Я не обижаю их, Белла… я не хочу, чтобы они плакали!..
- Ну конечно же нет, - уверенно киваю я. Поглаживая детскую спину, прошу маленького разрешения, - можно взять тебя на руки, Дамир?
Я не могу разговаривать с ним на такие темы, сохраняя дистанцию. Ему спокойнее, если чувствует меня, а мне спокойнее, потому что вижу его без сокрытий. Я намерена уговорить Эдварда на решение, какое изменит весь наш с ним мир, и не могу не интересоваться эмоциями этого ребенка. Анна Игоревна, как бы это надменно и ужасно не звучало, отдаст нам его по первой просьбе. Но я хочу знать, у кого мальчика отбираю.
Я удобно усаживаю малыша на своих коленях. Сидя вполоборота ко мне, со слегка унявшимся от объятий волнением, он помалкивает. Но зато хотя бы больше не дрожит.
- Почему тебя попросили называть эту тетю “Маурик”, Дамир?
- Она сказала, так надо звать маму… Цовак ее так называл…
- Кто такой Цовак?
- Мальчик, которого больше нет. Она сказала, я буду как Цовак теперь…
“Они потеряли мальчика, похожего на него, Изабелла”, - сказала мне Анна Игоревна. О боже.
Я накрываю ладонью затылок мальчика, поглаживая его волосы и одновременно борясь с жутчайшим желанием крепко прижать к себе. Никогда не отпускать. У Дамира срывается голос, когда он говорит об этих людях. Дамир дрожит.
- Белла…
Колокольчики опять на мне. Тысячный раз за сегодня и вчера, но все равно как первый. Это чувство неподвластно какому-либо выражению, кроме эмоционального. Малыш открывает во мне те грани, какие даже Ксай пока не отыскал.
- Белла, - повторяет ребенок, стремительно влажнеющими глазами цепляясь за мое лицо, словно сейчас отвернусь, - они такие… страшные!
- Я здесь, тише, милый, - успокаиваю его, в надежде, что мне под силу это сделать. Наклоняюсь поближе, притронувшись к бледной щечке. Она пока сухая, но это явно не надолго. От Дамира пахнет ванилью, бананами и детством. Самым светлым из человеческих воспоминаний и самым темным из его собственных. Опустошающее чувство – желать помочь и не быть уверенным, что это можно сделать. Я боюсь дать ему ложную надежду, я боюсь напугать его еще больше своими словами. Я никогда не умела общаться с детьми.
- Мария Родионовна рассказала мне, что я должен любить… вы тоже мне расскажете?
- Только ты можешь рассказать мне, что любишь, Дамир…
- Нет. Она сказала, я должен буду научиться любить шахматы и куриные котлетки… я очень не люблю куриные котлетки!
Я понимаю, куда он клонит. Сколько бы не хотелось такое признавать, понимаю. Это одна из стадий безумия после горчайшей утраты. С сыном и внуком этих женщин что-то случилось и Дамир, так похожий на него, может заполнить пустоту… только не собой. Только став им. Было время, я тоже пыталась соответствовать отцу и заставить себя любить то, за что могла ему понравится.
Но разве же справедливо этого мальчика, столь уникального, обрекать на новые страдания? Ему было мало?.. За свою коротенькую жизнь достаточно с лихвой. Я не могу позволить в который раз ранить его душу.
- Никто не может заставлять тебя, Дамир, - я делаю наши объятья максимально доверительными, пока говорю. Легонько целую макушку ребенка, - то, что тебе по вкусу, выбираешь только ты сам.
Мальчик тихонько всхлипывает.
- Тогда меня никогда не заберут. Петя говорит, так нужно будет сделать, чтобы понравиться…
- Но ты нравишься мне просто так, - вырывается у меня. Фраза слишком нужная, дабы замолчать ее. Дамир не заслуживает моего молчания.
Он тронуто, нерешительно приникает к моему плечу. Голубые глаза очень грустные, в них еще переливаются слезки.
- Я не хочу, чтобы они меня забирали… - он что есть мочи зажмуривается, закусив губу. Мука на детском личике встречается с быстро затухающей смелостью, какая побуждает его сказать, урвать это в последний момент, пока есть силы:
- Вот бы вы забрали меня!..
А потом Дамир сдается, крепко-накрепко обхватив меня руками и прижавшись к груди. Я не отдаляю его, скорее наоборот, но слегка поражена напором столь хрупкого мальчика. Поглаживаю его спинку, волосы, сжавшие мое платье пальчики. Я сама чуть не плачу. Больше всего на свете на эту его мольбу, иначе не назовешь, хочется ответить искренним “конечно”. Я не думала бы ни минуты, я бы даже не пыталась… но я не могу. Если я скажу это и обману его, не прощу себе до конца жизни. Эдвард держит эмоции в узде, ничего не говорит мне, да и рановато еще… но приближающаяся среда, в которую я могу навсегда потерять Дамира, режет по живому.
Я – его мама. Слышите? Я!
Мотнув головой, я целую детский лобик. Мальчик, не пытаясь перебороть всхлипы, лишь дрожит сильнее.
- Ничего не бойся, солнышко. Все будет хорошо.
…Хотела бы я сама себе поверить.



Двое.
Во всем парке их сейчас только двое.
На скамейке у северного края детской площадки, которая своим размером равняется половине футбольного поля, они совершенно одни.
Только одиночество это никому не в тягость, ведь больше никто в такой момент и не нужен.
Полуденное солнце, прерванное ветвистой кроной высоких деревьев, из последних сил пробует дотянуться до идиллической картинки, стать ее частью. Однако все, что у него выходит – проскользить кратким лучом по каштановым прядям девушки и спуститься, точно один из ее локонов, на черные волосы ребенка. Мальчик немного щурится, прячась от назойливого гостя у своей защитницы на груди.
Он расположился на ее коленях, по-детски беззащитно овив руками за талию и шею. Он боится, что кто-то заставит его отпустить ее – я знаю, я помню, каково это. Первые месяцы, стоило лишь Эсми разорвать объятья, мир, казалось, рушился. Я по-настоящему плакал, не глядя на более-менее подросший возраст, когда это случалось. Эммет же и вовсе заходился в истерике, и мало было шансов успокоить его, кроме как снова прижать к себе. Естественно, это излечилось – мама обнимала нас так же часто, независимо от проходящих дней, всегда возвращалась, когда уходила, появлялась в спальне перед сном и присутствовала на завтраках и ужинах… мама любила нас, а мы любили ее. Со временем мы поверили, что она не растворится в прострастве и не оставит нас. Что это – не последние ее объятья.
Приостановившись у какого-то дерева, я смотрю на Изабеллу.
Она не похожа на Эсми внешне, но почти копия ее в отношении души. Раз за разом Бельчонок припоминает мне про мою жертвенность, но на деле куда большим ради меня пожертвовала она сама. Хамелеон на ее шее и обручальное кольцо, которого ждала так долго по моей незыблемой вине – яркие тому доказательства.
Я полюбил эту женщину всем сердцем, ощутив, что я ей важен. Она так умело расставила все точки над «i», разломав пополам мои теории и отрицания правды… она всегда была такой – проницательной, смелой и знающей, чего хочет. Ведомая, в нужный момент превращающаяся в ведущую, столь юная, но мудрая до боли, настоящая. Самая настоящая – Белла до сих пор не разгадана мной до конца.
Но сейчас, сегодня, в этом парке, я вижу своего Бельчонка с совершенно другой стороны. Стороны материнской.
Тогда, весной, возможно, я наблюдал зачатки ее отношения к детям, распускающуюся потребность быть для них самым главным человеком с принятием всего груза ответственности за это. Белла обожает Каролину и никто не станет этого отрицать, тем более малышка, с первого взгляда, первее нас всех, осознавшая разноплановую красоту этой девушки. Ее солнечность, доброту и заботу, способную согревать.
На дворе лето. И из росточка небезразличной нежности к ребенку в Изабелле расцвел ярким цветом материнский инстинкт. Дети стали не просто возможностью, а главным желанием, потребностью даже. Она прониклась к ним всей душой.
Белла всегда легко открывала душу тем, кто был ей важен. И этот мальчик, сидящий сейчас на ее руках, наверняка это ощущает. Он тянется к ней, буквально повторяя сцены из прошлого в моей голове. Он ей доверяет.
Это как картина эпохи Возрождения, как талантливые полотна Рафаэля и да Винчи, прославшившие материнство. В окружении пустоты аллеи, в солнечном свете и с таким взглядом, в котором сконцентрирована вся нежность мира, Белла выглядит как на иконе. Я готов ей молиться.
Дамир, приникнув к плечу Изабеллы, что-то тихонько ей расказывает. Нижняя губа его дрожит, на щеках заметны дорожки от слез – за столько лет я скорее ощущаю их, чем вижу. Детская боль – самая страшная. Детские слезы – самые мучительные. И когда существует хоть что-то, что может утешить, унять их… когда у детей есть кто-то, способный побыть рядом в самые тяжелые моменты… это бесконечно важно.
Как она его заметила? Как, среди стольких детей, она нашла его? Я бывал в этом приюте на протяжении трех лет с момента поступления сюда Дамира, я ведь наверняка видел его – и не один раз. Так почему же Изабелла в первую же встречу оказалась приметливее? Она описала мне это как чувство ударившей молнии… мгновенного контакта, который уже ничем не разобьешь. И оттого страшнее, ведь такую же трактовку я уже слышал. Меня усыновили по порыву подобного чувства.
Я очень опасаюсь, что Белла видит в этом ребенке не его самого. Признать чертову истину мне под силу – мы похожи. Но она, осознав, что вкусы, судьба, взгляды у него совсем другие… или сотвори он что-то, чего она не ожидает… выбери… не пожалеет ли? Не окажется по ту сторону собственных баррикад?
Изабелла – великолепная женщина и станет потрясающей матерью, в этом у меня нет ни единого сомнения. Но сейчас ли?.. Не выносив ребенка девять месяцев, не родив его, зная, что не ее он по крови… справится ли? В неполных двадцать лет?
Здесь не без трусости, верно. Моей собственной трусости. Потому что может статься так, что я не смогу помочь ей правильно… и мы обрушим жизнь этого ребенка к чертям. Он не заслуживает семьи, какая не сможет как следует о нем позаботиться.
Дамир удивительный мальчик, Бельчонок была права. Жаль лишь, что я для него недостаточно удивительный. Я не могу, как Белла, закрыть глаза на многие вещи. Хотя бы из-за собственного опыта…
Однако я здесь. Я вижу эту картину. И мне сложно размышлять здраво.
При виде Дамира я не испытал, как вышло у жены, фейверка эмоций или же какого-то ошеломляющего, пронзающего удара прямо в сердце. Он был скромным, красивым, маленьким мальчиком, каких я видел очень и очень много… да, его глаза, столь голубые, его волосы, ресницы… очень красивым, стоит признать, очень запоминающимся мальчиком. Но не более того.
И лишь вручив ему рыбку, я понял, что могло зацепить Беллу больше всего: не глядя на благодарную улыбку, сосредоточенность и выдержанность ребенка, в глазах его плескалось море боли. Покрытое туманами замалчивания, упрятаное утесами отрицания, но оттого не менее яркое. Целое неохватное темно-голубое печальное море за несчастных четыре года жизни.
В блинной, при упоминании этого сока, я увидел его еще раз. И мне захотелось, пусть простыми карандашами, но море это немного осушить. Добрый знак?..
Я боюсь дать Белле ложную надежду. Я боюсь дать эту надежду Дамиру, никому не представить, что испытывают дети, когда, пообещав увести, их оставляют в приюте. Я видел много примеров.
Что же мне делать?..
…Меня замечают.
Бельчонок, поправив вздернувшуюся кофточку Дамира, находит меня невдалеке. Смотрит и с непониманием, и с состраданием к ребенку. Ждет, чтобы я подошел, что-то прошептав мальчику. Он отрывается от ее плеча, оборачиваясь в нужную сторону. Тяжело сглатывает, прогоняя слезы. Белла заботливо утирает те, что он пропустил.
Я не желаю напугать Дамира, но он все равно побаивается меня. Когда я останавливаюсь возле скамейки, низко опускает взгляд, а лицо его бледнеет.
- С возвращением, - мягко приветствует Белла, скидывая в мусорку два пустых стаканчика из-под коктейлей и освобождая для меня место.
Дамир закусывает губу, наблюдая это.
- Можно мне в туалет?..
- Конечно, - тут же кивает моя жена, - только в комнату для мальчиков могут входить только мальчики, малыш. Давай-ка Эдвард отведет тебя?
Ловко выуживая из ситуации то, что ей нужно, Белла краешком губ мне улыбается. Хитрой улыбкой с элементами радости победы. Она пытается как-то нас сблизить.
Я не буду портить ее попытку.
Присаживаюсь, как того требует главное правило общения с детьми, перед Дамиром. По-прежнему сидящий на руках Беллы, он даже чуточку выше, чем обычно.
- Пойдем, Дамир. А на обратном пути можно купить еще по коктейлю. Тебе они понравились?
Мальчик слегка супится, пока не слишком готовый контролировать свои эмоции.
Я слышу, хоть и не планирует Белла этого, наклонившись к ушку Дамира, ее слова:
- Он очень хороший, малыш. Поверь мне.
Ее неизменная моя характеристика. Белла неисправима.
Но для мальчика ее слова весомы. Он, пусть и немного медленно, но покидает колени девушки. Аккуратно становится на плиточной дорожке рядом со мной. И сам, удивляя, протягивает мне руку. Довольно решительно.
Я с осторожностью заключаю его ладошку в свою – она слишком маленькая. И что-то в голубых глазах мальчика загорается. Неяркое, но вполне заметное.
- Я подожду вас здесь, - обещает Белла, как может стараясь ничего не разрушить. Отодвигается на самый край скамейки. Голос ее звучит взволновано. Ей так важен этот ребенок… ей он действительно важен.
Задавать темп я позволяю Дамиру. Он идет достаточно бодро, не отпуская моей руки, и смотрит прямо перед собой. Его еще красноватые глазки заливает привычная сосредоточенность. Этот мальчик мыслит взрослее, чем требуется для его лет. Но и выбора здесь особого у него не существовало – Белла рассказала мне его историю в блинной, пару фраз написав на салфетке.
- Какая твоя любимая пора года, Дамир?
Почему-то мальчик удивлен, что я с ним разговариваю. Не больше, чем когда мы встретились на парковке, но все еще с непривычностью. Он не может понять той грани, что уверенно стирали воспитатели детского дома, между мной настоящим и образом, посеянным пожертвованными деньгами. Мир определенно станет лучше, когда хоть кто-то поверит, что делать пожертвования можно из личных, искренних, благих побуждений. И перестанет так рьяно за все это благодарить.
- Лето… потому что тепло.
- И красиво, не правда ли?
- И есть фруктовые пироги, - дополняет ребенок. Посматривает на солнышко, освещающее всю дорожку оптимистичным цветом. – Вам тоже нравится лето?
- Я больше люблю весну, Дамир. Для меня она волшебная, как в сказке.
- У вас каждый день должна быть сказка… Белла – ваша сказка…
Его неожиданные расуждения вызывают у меня улыбку. Только не снисходительную, а согласную. Дамир зрит в корень.
- Ты прав. Она ко мне очень добра.
- И ко мне…
Малыш отводит взгляд, будто обдумывая, что собирается сказать дальше. Чересчур внимательно глядит на изумрудную траву, уводящую дальше в парк, к прудику.
- Почему вы со мной?
Детский голос вздрагивает и это невозможно не заметить. Я машинально крепче пожимаю его ладошку.
- Почему я с тобой иду?
- Почему вы ко мне пришли? – поправляет ребенок, со всей честностью огромных голубых глаз заглянув в мои. Его губы, щеки – все побледнело. Он перебарывает себя, спрашивая это, но не может не спросить. На последней грани храбрости, в небольшом отдалении от новых слез, Дамиру это важно. Чересчур. Он даже ладонь у меня выдергивает. – Вы всегда играете со всеми вместе, или слушаете всех вместе… вы никогда не берете никого гулять одного… и никогда не обещаете кого-то забрать из приюта… почему вы выбрали меня? Вы ведь никого не усыновите, Анна Игоревна так кому-то говорила, я слышал!
Он напоминает неутешительную правду. Абсолютно логичную, истинную, выверенную. Ту, что правильна, ту, что я привык слышать. Но почему же от него она звучит так… страдальчески? Эта мысль словно бы не дает ему спать.
- Я хотел узнать тебя, Дамир.
- Зачем?.. – он снова едва не плачет. Уже глотает подступающие всхлипы, - потому что вы с Беллой?
- И поэтому тоже, да…
Моя растерянность будто дает ему какой-то ответ на вопрос. Я замечаю странную вещь: у меня плохо получается полноценно контролировать себя рядом с этим мальчиком. Не это ли заметила Белла? Не это ли та составляющая, что нужна, дабы проникнуться к нему?
Белла так смотрела на него… я не знаю, будет ли она смотреть так на кого-то еще.
Дамир как-то слишком глубоко вздыхает. Совсем не как ребенок.
- Я знаю, что больше никогда ее не увижу, - убежденно произносит он, возвращая свою ладонь в мою – без пререканий, без просьб. Как само собой разумеющееся действие. – Но она все равно будет моей сказкой. Всегда.
Я хмурюсь, не в состоянии этого скрыть. Я просто заново беру его за руку. В который раз ребенок ставит меня в тупик своими фразами.
- Нам нужно найти туалет, Дамир.

В небольшом домике, разделенном на две равных части, мы заходим в левую дверь с рисунком мужчины. Пропускающая, выглянув из своего окошка, довольно строго спрашивает:
- Сколько сыну лет?
Суть ее вопроса, пронзившего быстрее, чем дошедшего до сознания, я понимаю лишь после несмелого ответа Дамира.
- Четыре…
Нужно брать себя в руки.
Помощь мальчику не требуется. Он сам находит свободную кабинку, закрывает дверцу. А потом открывает ее и моет руки, умело включив воду.
Только не его умение окончательно приковывает мое внимание к ребенку, а выправившаяся из-под кофты, судя по всему, цепочка. Тоненькая, серебрянная, из витиеватых петель. И на ней предмет, какой мне суждено было узнавать уже трижды – и столько же раз в жизни видеть. Старый серебряный крестик.
Дамир побаивается, когда я подхожу к нему слишком близко. И супится, когда я присаживаюсь рядом.
- Можно мне посмотреть?
Неверие разрастается внутри дремучим лесом. Я знаю, что это невозможно, это во всей Вселенной невозможно, не бывает таких совпадений. Но не проверить тоже нельзя. Нужно убедиться. Нужно, потому что… это, пусть и невероятно такое, правда может быть он.
Я осторожно приподнимаю крестик с груди ребенка. Его четыре края, выкованные вручную, не такие ровные, как у современных прототипов. Серебро чуть потускнело, выемка посередине подкрашена белым.
- Он мой…
- Конечно же, - уверяю малыша, смотрящего на меня исподлобья, - не беспокойся.
В пальцах переворачиваю крестик обратной стороной. Момент истины.
Дамир, завидев выражение моего лица, хочет отступить на шаг назад. Испуганно оглядывается по сторонам.
- Мамин… - дрожащими губами бормочет, будто я намерен сорвать цепочку с его шеи. Еще одним метким попаданием по прошлому воскрешает миллион воспоминаний.
- Очень красивый.
- Я не хочу… я не буду его снимать!..
- Дамир…
- Пожалуйста! – вздрогнув всем телом, истинно умоляет он. Слезы, ничем не удерживаемые, текут по щекам. Дамир плачет.
У меня на такое нет ни вариантов, ни сил. Я не имею права поступить иначе.
- Иди ко мне, - шепотом зову его, здесь, посреди безлюдного туалета, привлекая к себе. Крепко обнимаю. Я надеюсь, что видит мое обещание не касаться крестика. Я надеюсь, что понимает, что я ему не наврежу. Мне плохо от мысли, что может сомневаться. Я всю жизнь хочу детей защищать.
Дамир сперва не доверяет искренности моего порыва, дрожит и даже чуть-чуть вырывается, но стоит пробежать половине минуты… и он, уже не удержавшись, плачет горше.
- Никто тебя не тронет и ничего не заберет, я клянусь, малыш.
Мальчик крепко утыкается лицом в мое плечо. С безнадежностью.
Я знаю эти жесты. Я их все так хорошо знаю…
- Он мамин… пожалуйста…
- Мамин, ну конечно же.
И вправду ведь так. Моя биологическая мать, моя μητέρα, надела мне его в примерно том же возрасте. Отец сам выковал его в мастерской деда. Для нее и для меня. Как для самых главных людей в его жизни, и истину эту не меняла ни бедность, ни их отношения. Родители всегда мирились, сколько я себя помню. Они любили друг друга, пусть и не так совершенно, как любили Эсми с Карлайлом… и как Белла любит меня.
На задней поверхности крестика Дамира – моего крестика, проданного Диаболосом вместе с остальными вещами псле смерти мамы – нестертая надпись, выгравированная там много лет назад. “Τρεις καρδιές είναι ένα”.¹
Каким образом этот крестик оказался в России? У Дамира? Здесь и сейчас?.. Я не знаю. И вряд ли я смогу это узнать. Но подробности не так уж важны. Удивительно, что он здесь.
- Не плачь, - прошу мальчика, с улыбкой поглаживая его спинку. Мне вдруг становится удивительно тепло, когда он меня искренне обнимает. Я знаю, что смогу его защитить, а ситуации из прошлого не дать повториться. Он до боли на меня похож, Белла права. - Это того не стоит, Дамир. Я здесь.

Τρεις καρδιές είναι ένα¹ - Три сердца в одном.



Эдвард сдерживает свое обещания купить Дамиру любые цветные карандаши по его выбору. Мальчик робко указывает на двенадцать цветов, стоящие на верхней полке, однако Ксай предлагает ему все тридцать шесть, поднимая их с нижней. В комплекте идет толстый альбом для рисования с забавными жирафами и незаменимая для художника точилка, какая затачивает карандаши сама, если покрутить лапку медвежонка, в виде которого она сделана.
Дамир светится, ни капли не скрывая своего настроения, и все продолжает шептать “спасибо”, крепко прижимая подарки к себе. После парка он стал тише и незаметнее, зато чувства его определенно перешли на новый уровень. Теперь мне не сложно прочитать все по его лицу.
Впрочем, так просто магазин “Все для творчества” нас не отпускает. В его левом углу, на гостеприимно раскинутых красных подушках напротив маленьких мольбертов, детский мастер-класс. Юные творцы изображают прототипы своих будущих шедевров, пока умиляющаяся кучка родителей пьет кофе в некотором отдалении, наблюдая, но не мешая.
Я подталкиваю нерешительного мальчика к свободному мольберту. Заправленный на нем чистый лист и россыпь кисточек возле девяти цветов гуаши в плотных баночках притягивают взгляд ребенка почти мгновенно. Ему есть, что рассказать на бумаге.
А нам с Эдвардом – друг другу.
Алексайо выбирает для нас кожаный серебристый диванчик в переднем ряду, но у стены, что смыкает присутствие других родителей в ином полукруге, нас оставляя в недосягаемости вспышек их камер и негромких обсуждений нарисованного ребенком. От кофе мы оба отказываемся.
Я искренне не знаю, как начать. День клонится к вечеру, у нас остался всего один ужин, возможно, последний, перед тем как завести Дамира обратно в детский дом… а то, что думает о нем Ксай, я все еще не знаю. Я не могу подправить положение и до ужаса боюсь, что потом может быть поздно. Не представляю, как смогу отвернуться и уйти от мальчика, едва Анна Игоревна встретит его на пороге приюта. Отгоняю эти мысли весь день, но они все равно настигают.
- Не мучай себя.
Негромкий голос Эдварда, как оказывается, поглядывающего на меня приметливым взглядом, звучит с ощутимой просьбой.
Я оборачиваюсь к нему, не стирая с лица тревожного выражения. Все равно он уже давно заметил.
- Я знаю, что ты хочешь спросить, - произносит Алексайо, с проскользнувшей ухмылкой человека, понимающего о тебе все, пригладив мои волосы. Грустно.
Я смотрю в аметисты и вокруг теряется обстановка торгового центра, переговаривающихся родителей и их рисующих детей, какие то и дело роняют стаканчики с водой на застеленный клеенкой пол. Всю жизнь для меня был важен лишь один мужчина. Сейчас их потихоньку становится двое…
- И что бы ты ответил?..
- Что он очень добрый мальчик.
Я нервозно откидываю волосы с плеча. Жалею, что не заплела их.
- Это такая общая фраза…
- Конкретика – это не так просто.
- Но без нее мне тебя не понять, - с каплей отчаянья заявляю, обреченно качая головой, - ты ведь знаешь мою точку зрения.
- Я даже ее вижу, - Уникальный, повернувшись ко мне всем телом, очень нежно убирает прядку мне за ухо, не забыв коснуться щеки. Его пальцы бархатные сегодня, как и голос, подернувшийся пеленой грусти, - Белла, я готов подарить тебе все, что угодно. И я бы согласился на что угодно, просто потому, что этого захотелось тебе. Но ребенок – это не то, с чем можно шутить.
Я жмурюсь.
- Мне не быть хорошей матерью в двадцать лет?
- Мне не быть так просто хорошим отцом, - вздыхает Ксай. Оглядывается на Дамира, с задумчивым выражением лица выбирающего тему своего рисунка. – Нужно будет очень постараться, чтобы стать им.
Я, уже почти готовая к слезам, хмурюсь. Очень боюсь ошибиться в услышанном.
- То есть?..
- Если мы усыновим его, теоретически пока, опыта у тебя явно будет больше. Я вижу, что ты понимаешь его без слов.
Подобравшись к ладони мужа, забираю ее себе. Обеими руками обвиваю, не собираясь отпускать, и глажу его пальцы. Обручальное кольцо не холодит кожу от их тепла.
- Алексайо…
- У него мой крестик, Бельчонок, - несколько рассеянно говорит Ксай. С примерно тем же лицом, когда они с мальчиком вернулись из уборной, зайдя за новой порцией молочных коктейлей. Он недоумевает тому, о чем я впервые слышу. – Если это не знак, то я уже и не знаю тогда…
- Какой крестик?
- Мама подарила мне на Рождество, еще на Сими. Дед продал его за семьдесят пять евро.
Мое изумление, почему-то, Ксая совершенно не шокирует.
- Он у него?!
- Мир тесен, - пожимает плечами муж. Тихо хмыкнув, обвивает меня за талию, усаживая совсем рядом с собой. Целомудренно, но красноречиво. Эдвард так умеет. – В парке я его увидел. Дамир молил не отбирать, потому что он “мамин”.
- Ты просил так же…
Эдвард серьезно кивает, потирая мое плечо.
- Ты была права, он на меня похож. Только ты не предупреждала, насколько, моя радость.
Мое сердце бьется где-то в горле, отчего голос звучит довольно глухо.
- Я знала, что ты сам увидишь…
- В таком случае, ты еще проницательнее, чем я думал.
Мне не верится. Эдвард говорит мне, здесь, на этом диванчике в торговом центре, такие вещи, а я не могу заставить себя перестать сомневаться. Все кажется чересчур реальным сном, пробуждение от которого сулит немалые муки. Если Дамир приснился мне… если взаимодействие Эдварда с Дамиром приснилось мне… то что же тогда происходит? Нет. Это было бы слишком жестоко. Нет.
Ксай приникает к моему уху, легонько поцеловав мочку. Моя прядка завешивает нас от окружающих людей, пусть и формально, а все же ясно.
- Я не стану обманывать тебя, Бельчонок, я не люблю его. Но я убежден, что ты меня научишь. Он заслуживает любви.
Не совсем готовая к такому развитию событий, я нахожу логичным промолчать.
- Любишь, не спорь, - не давая мне сказать и слова, трезвым шепотом уверяет Алексайо, - это видно лучше, чем ты думаешь.
- Опровергнуть не могу… но и подтвердить тоже.
- Со временем подтверждения не понадобятся, - Эдвард целует мой висок, усмехнувшись, - поразительно, как у тебя получается влюбляться с первого взгляда.
- Я просто вижу ваши души – они прекрасны.
Эдвард, не изменяя себе, смущенно фыркает. Но опровергать, что уже новость, не намерен.
Он готов пойти на этот шаг. У меня внутри все дрожит и искрится, при мысли, что невероятное потихоньку становится реальностью. По тонкому-тонкому весеннему льду мы ступаем на середину глубочайшего озера. И, как бы ни была велика моя эйфория по поводу слов Ксая, его вида, его взгляда на Дамира, я знаю, что это еще не конец. Последний бой – он трудный самый, так здесь говорят. Подтвержденная истина.
- Мне нужно еще кое-что сказать тебе, Эдвард… - ведь если не скажу, все уже никогда не станет как нужно. Найдутся, кто скажет. Несомненно и очень скоро.
- Секунду, малыш, - просит Алексайо, отвлекаясь на зов ведущего мероприятия. Он и волонтеры, занимающиеся с детьми, просят родителей прийти на помощь – папам в мужскую команду мальчиков, а мамам – в женскую команду девочек. И провести рисовальный бой.
Я осекаюсь на полуслове, отыскав глазами Дамира. Закусив губу (один из его ярких жестов, теперь знаю), он стоит в стороне, сжав пальцами кисточку. Старательно избегает на нас смотреть.
- Пожелаешь нам удачи? – хитро улыбнувшись мне, Алексайо вдруг резво поднимается с диванчика. Без капли сомнений.
Я даже дыханию затаиваю.
- Еще бы…
- Спасибо, Бельчонок, - добродушно отзывается муж. И уверенно идет к Дамиру, кажется, тоже ничего не понимающему. У нас с мальчиком похожие в эту секунду взгляды.
Но вот Эдвард присаживается перед мольбертом, где волонтеры уже меняют листы на чистые, вот берет в руки кисть. Зачарованно наблюдащий за ним, Колокольчик едва держит свою собственную. И снова в точку: когда-то на его месте точно так же стояла я. Рядом с белыми тарелками, какие стоило разукрасить в гжель.
Команды почти сформированы. Удивительно, но выходит практически ровное количество конкурсантов. Их задача – нарисовать счастье. Нечто общее, что видят и родители, и дети.
Эдвард что-то шепчет Дамиру на ухо, сухой кистью показывая идею на мольберте. Мальчик, еще робея, но уже начиная сдавленно улыбаться, согласно кивает. Взаимопонимание достигнуто.
Мне опять выпадает удивительная возможность смотреть на них вдвоем. Второй раз за этот день, по сути, первый настоящий для них обоих. И я ощущаю, не говоря уже о том, что зрительно представляю недавние слова Ксая, я… люблю. Невозможно полюбить за день, за два, да даже за месяц… но чтобы покориться Эдвардом, мне хватило крайне малого количества времени. Почему же Дамиру не стать таким же исключением из правил? Ведь это чистой воды магия, что мы встретились.
Однажды правда так будет? Всегда? Эдвард и его мальчик… его мальчики, если на то будет чья-то высшая воля. Или Эдвард и его мальчик и девочка… я согласна на все возможные варианты, потому что за столько лет Алексайо заслужил, сполна и до конца, свое счастье, какое сейчас рисует. Символично, что с Дамиром?
Я сижу и смотрю на них, впитывая малейшие подробности – переговоров, взглядов, прикосновений. В середине работы Ксай направляет руку малыша по верной траектории, искренне хваля его за успешный контур.
Когда-то и я порисую вместе с ними.
…Время заканчивается. Ведущий, переворачивая песочные часы, просит внимания всех художников. Сейчас жюри из нас, зрителей, оценит работы и назовет самую лучшую. Он просит хлопать тем рисункам, что явнее всего характеризуют счастье.
Начинают мелькать бумаги – замки, принцессы, материнско-дочерние отношения, цветочки и греющие душу пейзажи, яркие радуги и шумящие дубравы со зверятами, встречаются даже сердца, куда же без них. Публика благодарная, а потому каждый из рисунков встречает аплодисментами. Но все же один из них, заключительный, производит фурор.
На белом фоне рисовального листка, четко посередине, оставляя на нем крошечную графитовую тень, сидит слоненок. Он серый, довольно упитанный, с роскошными розовыми ушками и глазами, в которых отражается царящая на его лице улыбка. Но интереснее всего то, что держит слоненок в хоботе. Потому что как только я смотрю на это, понимаю, что есть счастье на самом деле – три шарика. Самый большой – фиолетовый, чуть поменьше – розовый, и самый маленький, самый милый – голубой. Голубее всех рек мира.
Счастье, это когда их трое.
Я аплодирую Эдварду и Дамиру стоя. Я улыбаюсь и моя улыбка вызывает на лицах их обоих щемящий душу восторг.
Рисунок идеален, потому что они создали его вместе. Рисунок лучший, как определяет и весь зал, потому что максимально оригинален… а я знаю, что еще и максимально правдив.
- Ух ты! – я притягиваю к себе покрасневшего от неожиданной победы Дамира, взъерошив его черные волосы, - у вас получилась необыкновенная красота!
Эдвард, держа врученную ведущим награду – подарочный сертификат на пять любых художественных товаров в окаймлении из пачки киндер-шоколада – согласно кивает.
- Счастье.

Это слово, когда тридцать минут спустя мальчик ненадолго возвращается к мольберту, а мы ждем его у конца игровой зоны, подталкивает меня к откровению. Счастья не будет – ничего не будет – если промолчу. Либо сейчас, либо никогда.
Подспудно надеюсь, что приподнятое настроение Ксая после такой маленькой, но такой желанной победы мне поможет. Он почти светится. Он не сможет… погасить это в себе. Не теперь.
- Я не сказала тебе одну вещь, - по-деловому быстро, но четко и ясно произношу я. Привлекаю к себе все внимание мужа.
Краем глаза следящий за Дамиром, он практически никак не реагирует. В идеальном расположении духа и со светлыми, добрыми глазами, откуда не может выгнать улыбки, не понимает смысла этих слов сейчас.
- Пожалуйста, прежде чем делать выводы, дослушай до конца.
Вот теперь Эдвард чуточку хмурится. Его улыбка вздрагивает.
- Все в порядке, Белла?..
- Почти, - я сама же себе пытаюсь придать смелости, он поймет, я уверена… теперь он должен меня понять, - вчера Анна Игоревна сказала мне, что у Дамира есть потенциальный усыновитель.
Алексайо оставляет ребенка в покое. По лицу его проходит судорога, а аметисты, загоревшись, целиком на мне. У их радужки черный огонек…
Эдварда как в холодную воду окунают. И я понимаю его. Я сама ощутила то же самое.
- Ксай, это две женщины, которые потеряли ребенка, - кладу руку на его плечо, концентрируя все внимание на словах, какие прозвучат дальше, а не на первой фразе, - я говорила сегодня с Дамиром, он их боится. Они пытаются сделать из него того мальчика, какого лишились, а он… он не может им противостоять. Он опасается, что тогда никогда его никто не заберет из приюта!
Ксай с убитой, горькой усмешкой прикрывает глаза. На секунду, а мне понятно. Я ни разу не ошибалась с эмоциями на его лице. Последнее время скрывать их ему все труднее, а то и вовсе невозможно.
Черты Алексайо каменеют, затягиваясь тучами. В глазах зияет пустота, какая остается, как из-под ног выбивают землю. В своем же собственном омуте Эдвард и тонет. По своей воле.
- Ксай, пожалуйста, пойми меня правильно!
- Я понимаю, - мрачно соглашается он. Аметисты совсем темные. – Я понимаю, что ты правильно сделала, сказав это сейчас – пока не стало слишком поздно.
- Эдвард, ты слышал меня? Он не хочет к ним!
Тяжелый вздох.
- Я слышал. А теперь услышь меня ты, Изабелла – ужин будет лишним. Нам нужно немедленно вернуть мальчика в детский дом.



В салоне BMW царит неподъемная тишина. Мрачная, жестокая, она причиняет больше боли, чем самые громкие крики – в криках хотя бы есть возможность выражать эмоции. Здесь же они, накапливаясь истинным ядом, концентрируются в салоне. Добавляют еще больше жара июльскому вечеру на шоссе, вставшем в беспросветной пробке. В магнитоле Ксая ведущие рассуждают о том, что дорогу перекрыла крупная авария с грузовиками.
Эдвард ожидает возможности проехать так же терпеливо, как делает в своей жизни все. Он не постукивает пальцами по подлокотнику или рулю, за чем всегда замечала себя я, не листает радио-каналы в поисках хорошей песни, способной скоротать время, не достает даже смартфон. Он просто смотрит прямо перед собой, на пепельно-серый асфальт, четыре густых ряда машин и проблески стоп-сигналов, когда пробка сдвигается на несчастных пару сантиметров.
Эти сигналы загораются и потухают – как одни глаза, с какими мне пришлось попрощаться не больше сорока минут назад.
…Дамир удивился, что мы возвращаемся раньше срока, но сперва не понял… Эдвард совместным рисованием заразил его надеждой, какую так боялась дать я, и какое-то время на плаву ребенка она держала. Он даже пытался что-то рассказать нам со своего специального кресла, вертя в руках рыбку Немо, и я даже слушала, выдавливая улыбку.
Только вот строгое молчание Эдварда все раставило по своим местам. Как часто и бывает.
Дамир затих, осознав, что происходит. Он очень смело, не глядя на побледневшую тотчас кожу, посмотрел мне прямо в глаза.
- Спасибо, что вы были ко мне добры.
И больше до самого детского дома я ничего не услышала. Судя по выражению его лица – и мне хотелось рвать на себе волосы от такого его выражения – в глубине души мальчик рассматривал такой вариант развития событий. И его вера в худшее оправдалась.
Эдвард пошел до крыльца с нами. Разговор с Анной Игоревной теперь стал его приоритетной темой, а потому иначе быть просто не могло.
Я протянула Дамиру руку – и он взялся. Влажные колокольчики проводили меня грустным, но понимающим взглядом. Дамир не молил и не просил. Он просто делал то, что от него требуется. Тихо и без лишних слов.
Анна Игоревна улыбнулась нам на пороге. Погладила по голове Дамира, крепко сжимающего в небольшом пакетике свои подарки юного художника и рыбку-талисман.
- Попрощайся с Эдвардом Карлайловичем и Изабеллой, мой милый.
“Попрощайся” резануло тупым лезвием мой слух. Малыш не плакал, а мне вдруг захотелось – и нестерпимо, стоило лишь приметить убежденность на лице Эдварда. Его имеющиеся факты совершенно не устраивали.
- До свидания, - пробормотал Дамир. Подняв на меня глаза, посмотрев так пронзительно и нежно, закусил губу. Резко и кратко, точно как вчера, прижался к талии. Я даже не успела накрыть его спину руками. Он остранился сам – как взрослый.
- До свидания, малыш…
К Эдварду он обернулся так же быстро, но на него смотрел на две секунды меньше. Только лишь чтобы успеть сказать:
- Спасибо, Эдвард Карлайлович.
А потом нянечка, позванная заведующей, забрала мальчика на ужин. Он на нас не обернулся.
- Благодарю за доверие, Анна Игоревна, - соблюдя правила вежливости, произнесла я, прекрасно зная, что поскорее надо отсюда убираться. Второго раза так просто мне не вынести.
- Не за что, Изабелла… Эдвард, - переводя взгляд с меня на мужа, она чуть нахмурилась, - пройдемте в мой кабинет? Нужно обсудить детали, если вы намерены…
- Да, конечно, - голос у мужчины звучал слишком сухо.
- Я подожду в машине, - уважительно сообщила я мужу, забирая у него из рук ключи, а потом взглянув на заведующую, - до свидания.
Пытаться остановить меня никто не стал. Похоже, поняла и Анна Игоревна…
- Зачем ты это делаешь? – с нажимом зовет Алексайо.
Я моргаю и снова оказываюсь здесь, в белом автомобиле Эдварда, посреди Дмитровского шоссе. Все остальное видится как в дымке.
- Что?..
- Вид, что тебя это не тревожит, - аметисты, почти стеклянные, на мне. Они уже не такие пустые, как прежде, в них пробиваются ростки сокрытых ощущений.
- Что именно, Эдвард? – устало переспрашиваю я.
- Его судьба, - как отрезает мистер Каллен.
Я горько усмехаюсь. Так горько, что скрипит на зубах.
- Меня не тревожит?
Пробка стоит мертвым колом. Эдвард, наблюдая за ней с таким видом, словно мы на огромной скорости несемся к Целеево, на меня принципиально не смотрит.
- Эти люди его любят.
У меня предательски дрожат губы – недопустимое состояние сейчас. Я не хочу разрыдаться перед Эдвардом, только не теперь. Он и так видел, что я плакала, когда вернулся от заведующей. Хватит.
- Я любила бы его больше.
Пальцы Ксая медленно, но верно удушающе сжимают кожаную обивку руля.
- Ты его знала всего двое суток, а они – несколько месяцев.
- Я знала его всю жизнь, Ксай. И ты тоже.
Он шумно сглатывает, от меня не укрывается. Он выдыхает, контролируя тембр голоса. Подчистую.
- Минутные выдумки не пойдут никому на пользу. Это правильно, что он будет с теми, кто действительно его хочет.
Я мучительно борюсь с желанием обхватить себя руками. Боль давит на грудь, шею и голову со страшной силой. Я почти готова ей сдаться.
- В парке он плакал, говоря о них. Он их боится.
- Дети боятся всегда, Белла. Особенно неизвестности.
- Построить счастливое детство на страхе невозможно. Меня он не боялся.
- Еще как.
- Он опасался, - проглатываю горькую слюну я, - он был нерешительным… но он не боялся. Я знаю, что такое страх, Эдвард. Я в нем выросла.
Мой муж насилу делает глубокий вдох.
- Ключевое здесь – ты выросла. И ты знаешь, что есть правила.
- Соблюдай я правила, никогда бы не стала твоей женой.
Правда режет глаза. Нам обоим.
Пробка сдвигается на полметра. Машины незаметно смещаются по полосам – так же незаметно, ускользающе почти, как моя мечта, едва не ставшая явью.
- Белла, я говорил с Анной, - утомленно, будто в миллионный раз, хотя слышу это впервые, произносит Ксай. Потирает пальцами переносицу, - эти женщины имеют достойное образование, хорошую работу, обеспеченную жизнь. Они готовы воспитать его как своего сына.
- Они готовы воспитать своего сына в нем… как же ты не видишь этого, Эдвард?
Его слепота, такая убийственная, кромсает меня изнутри. Ксай замечал малейшие детали со времени первой нашей встречи, всегда читал между строк, видел подноготную, не упускал подробностей. А теперь он словно бы намеренно закрывает глаза или же отворачивается. Сейчас, когда мне так нужен его трезвый взгляд. Они с Дамиром же прониклись друг к другу… ну разве нет?! Тогда у меня вместо глаз камни…
- Я не стану забирать ребенка у тех, кто его желает. Я бы не пережил, сделай так со мной.
- Я тоже…
Эдвард оставляет пробку в покое. Выгоревшие аметисты – на мне. Он плотно, как только может, сжимает губы. И тихо дышит.
Я отворачиваюсь к боковому стеклу. Смаргиваю слезы.
- Некоторые вещи предопределены, Белла. Мне очень жаль.
- Мы сами меняем свои судьбы, Алексайо. Тебе как никому это известно.
Мужчина глядит на меня пьяным взглядом. Темные ресницы чернее ночи, а кожа бледная. Я уже почти смирилась с этой его бледностью – сама не краше.
- Ненавидишь меня? – с чувством зовет он.
Я даже не реагирую. Только головой качаю.
- Нет.
- Врешь мне.
- Нет, - так же ровно, спокойно повторяю. Слезы отступают восвояси. - Ты смысл моей жизни, ты знаешь.
- Бесмысленный смысл?
- Нет, - усмехаюсь я. Режуще. – Просто я удивлена, насколько часты повторения – ты отказался от себя, потом от жизни, затем – от меня. А сегодня ты отказался от Дамира… закономерность, да?
Страшные слова. Я знаю, что они страшные, я отдаю себе отчет. Потому и я тоже страшная. Страшно жестокая. Ведь наотмашь ударить проще всего – особенно Ксая. Особенно вот такими умозаключениями.
Он оборачивается ко мне всем телом. Солнце, прорывающееся сквозь облака, освещает только левую сторону его лица. Правая безжизненна.
- Если бы ты только могла поверить, насколько я раскаиваюсь, что оставил тебя тогда, - горячим шепотом, живым и резким, произносит мужчина. На одну-единую секунду зажмуривается, - и насколько сильно я люблю тебя, чтобы попытаться загладить свою вину.
- Ты отбыл не одно наказание. Еще одно будет лишним. Прости, что я сказала это, Ксай.
- Изабелла, я не могу… - он смотрит на меня побитым взглядом. Просящим его понять, - это… не в моих силах.
- Не в твоей сущности, - поправляю, легонько накрыв пальцами его руку, - ты просто не можешь сделать кого-то несчастным, Эдвард. Я знаю.
- Я сделал тебя?
- Не стоит так говорить.
Он глубоко вздыхает, устало кладя руки на руль. Вид почти мученика.
- Почему ты не остановила меня тогда? Не кричала, не угрожала мне? Если этот ребенок был до такой степени тебе важен, чтобы наплевать на чувства других, сломать их жизни?
Я снова хмыкаю. Этот звук глубочайшими морщинами залегает в чертах Алексайо.
Это казалось легко – перешагнуть через себя. Довериться Эдварду, принять его решение, отпустить надежду. Мое состояние покоя – на грани с депрессивным отказом от любых действий – помогало. Глупо, но правда. Я должна была бороться, Ксай был прав. Я должна была впиться в эту идею и не отпускать ее, заставить его поверить, принять, выбрать… но какой тогда во всем смысл? Я лелеяла надежду, что Эдвард проникнется к Дамиру. Мне казалось, он и проникся. Но то, как резко отказал… как резко изменил весь план и все отношение…
Я знаю Ксая. Я знаю, что он смог бы, потом, наверное, принять этого мальчика… возможно – даже полюбить. Только не той любовью. Нельзя заставить любить. Я понимаю. И я не хочу больше никогда на свете к чему-то Эдварда принуждать.
Дамир был моим помешательством – исключительно моим. Таковым он и останется. Кусочек моего сердца принадлежит ему безраздельно и безвозвратно.
Может быть, Эдвард прав, эти люди сделают его счастливым? Уж точно больше, чем мы, кто будет играть каждый божий день… уж точно…
Я сдалась. Я абсолютная трусиха. Я недостойна Колокольчика.
Он и сам, наверняка, это уже понял…
- Это был выбор между тобой и Дамиром, - смело и спокойно объясняю я, - и я свой сделала, Эдвард.
Ксай запрокидывает голову, закрывая глаза. На всем его лице глубокая скорбь. И мне еще больнее сейчас ее видеть.
- Не стоит, милый, - я осторожно, как во сне, касаюсь его щеки. Дорожка по ней выходит не ровной, - все в порядке. Я всегда тебя выбирала.
Сзади нам сигналят. Пробка двинулась.



В детскую их входит трое.
Олег, которому десять, Наким, которому двенадцать, и самый старший – Дима – ему вчера исполнилось тринадцать лет.
Они входят тихо и незаметно, словно привидения. Тенями вырастают вокруг его кровати.
С усмешкой смотрят на мокрую от слез наволочку и с завистью – на рыбку Немо, которую Дамир сжимает пальцами, изредка всхлипывая – он оплакивает потерю лучшего, что было в его жизни.
Мальчик лежит под своим тонким одеялком, а потому они все выше. И смотрят так же – сверху.
- Дамирка, - процеживает сквозь зубы, четко выговаривая его имя, Наким. Брови у него супятся, даже в темноте заметно. – Так вот ты какой.
Малыш поджимает губы, подползая на постели поближе к стенке. Спасает то, что она в самом конце – есть куда спрятаться. Но вот бежать некуда. Хоть и не знает Дамир, важно ли ему теперь куда-нибудь бежать…
- Любимчик Эдварда Карлайловича, - мрачным шепотом, дабы не разбудить других детей, шипит Олег. Грубо толкает его в плечо. Дамир морщится.
- Попался, гаденыш, - злорадно констатирует факт Дима. Другие мальчишки расступаются, пропуская его вперед. У Димы очень злые глаза. – Теперь ты наш.



Звезды, мерцая тысячей и тысячей огоньков, далеко в небе. Их остроугольные верхушки, чем-то напоминающие снежинки, выглядят холодными. Они такие же белоснежные, как и простыни нашей постели. И так же далеко друг от друга в темноте ночи, как мы с Ксаем.
Это было сто тысяч лет назад – когда вот так вот мы лежали в общей кровати. С тех пор, обретя долгожданную близость, никогда не думали снова оказаться по разные стороны баррикад. И, хоть никто “Афинскую спальню” не покинул, все равно не сложно ощутить напряжение. Им здесь пронизано все – мы не говорили с самого приезда домой.
Молча и тихо, как того требует ночь, мы оба рассматриваем потолок. Натяжной и фиолетовый, он, ставший символом этой комнаты, мне будто не знаком. Еще вчера, укладываясь здесь, я лелеяла одну надежду… сегодня практически с ней попрощалась.
Удивительно, как сильно способно все измениться за один-единственный день.
Я слышу дыхание Эдварда – ровное и чуть более заметное, нежели прежде. Он лежит не в самой удобной позе, еще и не накинув простынки на тело. В серой пижаме с синей полосой на груди мучительно напоминает мне наше прошлое. Как я боялась этой полосы касаться, как, наконец, коснулась, и что было потом.
В эту звездную ночь оживают миллионы воспоминаний всех мастей. Мое дело – лишь выбрать, какие действительно хочу вспомнить.
- Так ведь не будет всегда?
Алексайо поворачивает голову в мою сторону. Глаза у него усталые, но сна в них нет. Наверное, отражение моих.
- Ночь точно кончится с рассветом, Белла.
- И наступит вновь.
Ксай, неглубоко вздохнув, капельку хмурится. Его измотанность ощутима физически, а я не знаю, чем мне помочь. После отъезда из приюта, этой пробки, разговора… я чувствую себя недееспособной. Мысли – желе, тело – бесполезное изобретение, ожидание – стерто. В густом, как постоявший мед, тумане, я брожу от силуэта к силуэту, а свой отыскать не могу. Не в состоянии.
- Тебе нужно отдохнуть.
- Тебе тоже.
Содержательность наших фраз Ксая смешит. Такой же острой, вымученной усмешкой. Он кладет руку на покрывало, скомканное возле своего бедра, он оглядывается на окно. Сейчас не больше трех, потому что расветать еще не начало. Волшебные они, русские летние рассветы, я часто ими любовалась.
- Иди ко мне…
Мне не требуется много труда, чтобы отыскать аметисты – в темноте или при свете, я знаю их лучше, чем свои собственные глаза. Повернувшись ко мне вполоборота, Эдвард на многое не надеется. Он лишь старается оценить, послушаю я или нет.
Зажмуриваюсь и качаю головой. Откидываю край мешающего мне покрывала. Перебираюсь.
На сей раз усмешка у мужа тихая и облегченная. Его пальцы ласково придерживают меня рядом, не заточая, но не желая отпускать. Как и вся его сущность.
Я с тяжелым вздохом утыкаюсь носом в его плечо, теплое. Знакомый аромат и мягкость ткани. Я дома. Рука сама собой бежит по заметной синей полосе хлопковой кофты.
- Она тебе идет…
- Ты уже говорила, - ласково бормочет Алексайо, невесомо приникнув щекой к моему виску, - поэтому я ее надеваю.
- Ты нравишься мне в любой одежде. И без нее тоже.
- Какие-то вещи всегда будут приятнее, - не уступает Ксай. Но и не спорит. Ему важнее, что я не противлюсь прикосновениям. Судя по всему, ожидал он другого.
Чуть запрокинув голову, я со стоном-выдохом прижимаюсь к нему крепче. Что бы ни происходило, он – всегда мой Ксай, и это высшее счастье – вот обнимать его. Эту истину уже ничем не переборешь. Как и мою любовь к нему.
- Пожалуйста, прости меня.
Ладонь Аметиста скользит по моей спине, и согревая, и расслабляя мышцы. Проходится по каждому позвонку, оглаживая его с любовью. Моя тонкая ночнушка кажется удачным приобретением – даже при условии разделяющей нас ткани я хорошо его чувствую.
- Не за что, солнце.
- Есть, Ксай… есть и потому мне стыдно, - я поднимаю голову, и муж не избегает моего взгляда. Смотрит в глаза. Они у него какие-то совершенно потухшие. Мы оба много потеряли сегодня. – На самом деле, только ты от меня никогда не отказывался. И я всегда это знала.
- Я пытался, Бельчонок. Но у меня ничего не вышло, как помнишь.
- Ты даже тогда меня защищал, - я с лаской поглаживаю его гладковыбритую кожу, прикрыв пальцами крохотный порез с правой стороны, - как и продолжаешь.
Аметистовые глаза наполняются теплой концентрированной любовью. Эдвард еще только не мурлычет, но уже близок к этому. Правда, с грустной ноткой. Я уже скучаю по его беззаботному выражению лица во время наших постельных игр – кажется, прошло сто лет, а на деле – сутки.
- Я больше всего на свете хочу, чтобы ты был счастлив, - сокровенно признаюсь ему, не убирая руки. Краешками пальцев не обделяю и его красивые скулы, - Ксай, если ты только догадывался, насколько…
Эдвард слегка поворачивает голову в мою сторону. Успевает чмокнуть ладонь.
- Я знаю, мое солнце. Я хочу для тебя точно того же. Только я совершенно не знаю, как…
Момент не выглядит натянутым или тревожным. Момент, впервые за всю эту ночь, подходящий. Я не боюсь говорить вещей, какие просятся быть высказанными, а Эдвард как никогда готов слушать. Ночью обнажаются души. Да. Догола.
- Нам с тобой дан шанс, - уже обе ладони устроив на его лице, которое в темноте чуть подсвечивается луной, признаю я, - удивительный и неожиданный, но… шанс, самый настоящий, подарить семью маленькому мальчику, который ее лишен.
- К этому шансу так много вопросов…
- Но ведь ничего еще не давалось нам легко, - я касаюсь бровей Эдварда, его красивого носа, прежде чем вернуться к щекам, - сам наш брак – извечная борьба. Но мы выстояли.
- Маленькая моя, ты не представляешь, что мы с ним сделаем, если… не сможем. Ты хочешь для него такой боли?
- Не сможем полюбить?
- Принять своим, - хмуро объясняет Ксай, - вышло у Карлайла, но я не настолько уверен в себе, как был он. И я знаю больше последствий, чем знал он.
- Предполагая худшее, мы от него не спасемся, кажется, в лесу мы это обсуждали.
- Белла, он достоин… столь многого. Иным способом я не умею предусматривать все варианты.
- А если он их подскажет? Самим собой, например?
Алексайо любовно поправляет мою прядку, наклонившись пониже, к лицу. Теперь загораживает от меня окно и обволакивает собой, своим запахом, теплом. Я в безопасности и любима, а это сладчайшие чувства на свете.
Я уверена, для Дамира тоже.
- Риск очень велик.
- Ты видел, как он на тебя смотрел сегодня? Скажи, в его глазах был страх риска?
- Он видел меня впервые.
- Тебя и раз достаточно увидеть, Ксай, - бархатно шепчу я. Выгибаюсь, оставив поцелуй на его скуле, - тем, кто действительно видит… а Дамир разглядел. Не Эдварда Карлайловича, не мистера Каллена, а тебя, Ксай… его глаза уж точно не способны обмануть.
- Ты так думаешь?..
- Мне было это очевидно сегодня, - приглаживаю его волосы, тяжело вздохнув. Наши объятия – крепчайшая моя сила. И как только сумели лежать так далеко? Что бы Эдвард ни сделал, ни сказал, ни решил… он – мое все.
- Я не сказал Анне Игоревне четкого “нет”… она предложила все же подождать до среды.
Я целую уголок его рта.
- Я не знала…
- И я тоже, - признает, серьезно кивнув, мужчина, - наверное, я просто не смог. Этот мальчик… это слишком… - сдается, не сумев подобрать слов. А с Эдвардом такое редко.
Мое сердце тихонечко постукивает о грудную клетку. Победным, хоть пока и слабым, маршем. Оно не спешит надеяться, но в глубине себя знает – можно. Ксай не врет.
- Он отмечен Богом для тебя.
Я ощущаю взгляд аметистов всем телом. Эдвард, намеревающийся что-то сказать, как-то разом замолкает. И проигрывает в голове, неизвестно, сколько раз, мои слова.
Когда немного отстраняюсь, чтобы увидеть его глаза, в них туманная растерянность. Нечто похожее было и у меня совсем недавно.
Но если избавиться от всех попыток свести все к моему банальному помешательству, то как же этот нательный крестик? Ну неужели, неужели бывают такие совпадения? На пустом месте?
В таких ситуациях мы и делаем выбор…
- Ксай, - я знаю, что говорить надо мне. Приподнимаюсь на локтях, равняясь с его лицом и смотрю, никуда не отводя взгляд, прямо. Это не убеждение, это желание донести мысль, не более того. Я никогда и ни на что не заставлю его пойти против воли. И он это знает. – Все неправильно. Все плохое, что происходит в нашей жизни – неправильно. Да и все хорошее тоже – потому что кому-то в любом случае достается плохое. Несовершенство царит повсюду и находить в нем нечто прекрасное… под силу далеко не всем. Раз за разом, день за днем, с тех пор, как я знаю тебя, ты делаешь это – видишь лучшее даже в самых пропащих людях, не отказываешь им в помощи, ведешь за собой. Так было со всеми твоими “голубками”, так было со мной. Наш свет дал нам ты и эту истину, мне кажется, впору выбивать на иконе, чтобы ты поверил. Счастье – удивительная вещь, хоть и всегда есть у него оборотная сторона. Чьим-то, бывает, надо пожертвовать, чтобы подарить его другому. Все зависит от человеческого выбора.
Я с нежностью скольжу по его коже, стирая морщинки, которые вызывают мои слова. Задумчивый, муж даже не замечает. Он слушает.
Ночь, ее уютное покрывало в виде темных облаков, шуршащие простыни спальни – лучшего места для откровений и не придумать.
- Я понимаю, что ты чувствуешь и что для тебя это значит – усыновить Дамира. Те люди, вероятно, испытают боль… но чем их боль важнее, явнее боли этого ребенка? Эдвард, ему всего четыре года, он всего лишь маленький мальчик. Он так надеется… понравиться хоть кому-то, кто сделает его частью своей судьбы. Понравиться, будучи собой. Неужели он этого не заслуживает?
Дыхание Эдварда сбивается. Я, глядя ему в глаза, находясь так близко, что слышу даже стук сердца, не могу этого не заметить. Обвожу контур его правой стороны лица.
- Родной, мы не сделаем правильный выбор в любом случае – здесь нет правильного выбора. Но нам под силу предпочесть то, что ценнее лично нам… если дело не в усыновителях, а в самом ребенке, я… пойму тебя. Я клянусь, что я пойму… я люблю тебя больше всего на свете и готова смириться – как и обещала вчера.
Эдвард морщится, умоляя меня поверить своим словам. Он почти в отчаяньи.
- Дело не в ребенке…
Господи, спасибо. Спасибо!..
Я скромно улыбаюсь ему, обрадованная подтвержденной правдой. Она важнее многих.
- Его опекунам повезет, Эдвард. В свое время они встретят своего мальчика. И не будут пытаться его изменить.
- Ты рассчитываешь, Анна отдаст его нам? – закусив губу, точь-в-точь как… я даже вздрагиваю, приметив этот жест на лице Алексайо. Но он, похоже, значения ему не придает. Больше встревожен неотвеченным вопросом.
- Из уважения и благодарности к тебе, да. Она так сказала.
- Там есть еще комиссия…
- И комиссия ее послушает, - я приглаживаю волосы на его висках, приникаю ко лбу, - любовь моя, если ты хоть что-то к нему почувствовал, как говорил мне в центре, не любовь, так хоть расположение… дай Дамиру шанс. Он будет достойным тебя сыном.
Эдварду тяжело дается подобное решение. Но я не тороплю его и не требую мгновенного ответа. Я готова ждать, и потому Ксай, наверное… выдерживает. Побеждает самого же себя. Ведь при всем стремлении поступить по совести, отрицать, что между ними с Дамиром тоже была искра, он… не может.
- Может быть, что-то у нас и получится…
- Ксай, - просто говорю я. Голосом, в котором все эмоции сразу. Тоном, какой приходит лишь тогда, когда должен. Он сам осознает момент и нужность в нем.
Я крепко обнимаю мужа, всем телом прижавшись к нему, и верю, впервые за весь день искренне верю, что прав он – получится. Рано или поздно. И с Колокольчиком мне не придется прощаться.
Но у Эдварда на мое ликование несколько другие планы. Потихоньку сдергивая с себя маску серьезнной задумчивости для принятия таких важных решений, он отыскивает мои губы. Целует их трижды – трепетно-нежно, мягко-требовательно, с нажимом. С посылом.
- Пожалуйста…
До конца не договаривает, но мне и не надо. Я… я хочу. И плевать, что за окном уже глубокая ночь. На все, к чертям их, плевать. Моя жизнь только что стала на тонну лучше.
Я стягиваю его кофту, а Эдвард – мою ночнушку.
Я укладываюсь на спину, а он, не изменяя традициям, сверху.
Горящие аметисты – последнее, что вижу в темноте, прежде чем мы с Ксаем становимся одним целым.
…Все это быстро и сорванно, не совсем страстно, скорее – нуждаясь. Эмоциональный секс в полном смысле этого слова. И первый за сегодня, что помогает не нарушить установленной заповеди Валентины.
Я глажу Эдварда, устроившегося на мне и стремящегося восстановить дыхание, перебираю его волосы и понимаю, что мои чувства после каждой близости становятся лишь крепче. Из хрупких веревочек они выросли в могучие канаты… их никак уже не разорвать.
- είσαι ο θεός μου, Xai.²
Ощущаю легонький поцелуй в виде ответного признание на своем животе. Ему нужно было почувствовать себя любимым в полнейшем смысле этого слова, ведь секс – это доверие и абсолютное принятие. А еще, в нашем сексе сакральный смысл.
Закрыв глаза, Ксай впитывает все мои слова, все касания, но молчит. Только молчание его теперь красноречивее всех фраз мира. И я улыбаюсь.
Дамир наш.

είσαι ο θεός μου, Xai² - Ты мой Бог, Ксай.