Огромное спасибо за редакцию главы vsthem

Синие простыни. Бежевые стены. Зеленая подушка.
…Как выглядит человеческая душа?
Белые поручни. Регулируемая спинка. Большой тугой матрас.
…На что она похожа?
Изумрудное покрывало. Пятнистый линолеум. Лев Алекс из акриловых красок.
…Можно ли ее увидеть? Ощутить?
Больница Целеево. Шесть часов и пятнадцать минут утра. Спрятанное в жалюзи солнце.
Здесь, в этом царстве тишины и покоя, разбавляемом едва слышным мерным гудением какого-то прибора, сполна предстает взгляду людская душа. В живом воплощении. В Дамире.
Беззащитная, что выдают закрытые сиреневые веки с по-детски пушистыми ресницами, безоружная поза – на спине, руки вдоль туловища, тело до плеч прикрыто легкой простынкой, тихое-тихое, будто украденное дыхание.
Молчаливая, что подтверждают цифры на мониторе контролирующего аппарата, демонстрирующие глубокий сон, а также отсутствие особой разговорчивости в принципе.
Нежная, что не укроется от взгляда из-за молочной кожи, худобы рук, шелка ладошек. Маленькие пальчики слабо пожимают простынь – они не способны никому навредить. Но и себя спасти тоже практически не способны.
Бесконечно прекрасная. И тут о красоте спорить незачем, ибо детство – самая большая красота на свете, а уж Дамир со своими глазами цвета неба… со своей смущенной улыбкой и очаровательным румянцем, со своими неумелыми взглядами-просьбами… я видела все чудесное в нем. Видела сполна.
Этим утром, в этой палате детского отделения, с Алексом на стенке и стаканом воды на тумбочке Дамир прямое доказательство, как легко можно навредить душе, как просто сломать ее, как ничего не стоит ее разрушить. Вплоть до основания.
На невинном детском личике большая сине-багровая гематома – от скулы до самого правого уголка губ. Она припухшая, хоть и прикладывали лед, хоть уже и обрабатывали. Боли не избежать.
На левой руке, той самой ладошке, что пожала мою вчерашним утром, согласившись идти куда угодно, эластичный бинт. Широкими плотными кольцами он указывает на растяжение связок. Не катастрофическое, без разрывов, но без обезболивающего не обойтись.
Но самое ярое проявление жестокости по отношению к человеческой душе затаилось выше. На шее Дамира, его тонкой, бледной шейке, где при особо сильном его волнении всегда пульсировала маленькая венка… узкий сине-фиолетовый ободок. Если присмотреться, на коже несложно уловить очертания чего-то вроде малюсеньких звеньев. Изящная цепочка столь оберегаемого Дамиром серебряного крестика – «маминого!» - едва не стоила ему жизни. Кратковременная асфиксия. Отек гортани. Адреналин, чтобы начать дышать. Госпитализация.
Человеческая душа бесценна и уязвима, как ничто иное в этом мире – мой Колокольчик на своей постели подтверждает для меня прописную истину. Второй раз за всю жизнь.
На кремовом кресле в отдалении четырех метров от ребенка, опасаясь потревожить его, не глядя на введенные седативные, я внимательно смотрю на мальчика. На каждый его вдох, каждый выдох, каждую черту лица и то, что с ним стало, каждую клеточку тела, спрятанного простыней… я смотрю, смотрю на Дамира и не могу насмотреться. Одна лишь мысль о том, что обстоятельства могли сложиться иначе, и увидеть его я могла уже в черном лакированном ящике, таком же, как цвет его волос, попросту… раздирает грудь.
Я горю. Я кричу. Я ненавижу.
Но это все внутри.
Снаружи потрясающе спокойная, с ровным дыханием и выдержанным выражением на лице я лишь неподвижно сижу в этом чертовом кресле. Я уже выплакалась. Я уже достаточно возненавидела себя. Я уже просто жду… жду, когда маленький ангел проснется, и я скажу ему то, с чем так боюсь опоздать: «Я люблю тебя. Я твоя мама».
Сколько еще предстоит провести здесь времени, я не знаю. Мне и не дано пока знать, потому что Ксай до сих пор говорит с Анной Игоревной, встретившей нас у сестринского поста, рабочее время Ольгерда, что займется оформлением опекунства, пока не наступило, а Дамир не собирается просыпаться. И это к лучшему. Мне физически нестерпимо представлять, что будет, когда он откроет глаза и сполна все это почувствует – гематому, связки, горло. А от слез, явившихся бы вполне логичным выходом из положения, моему мальчику станет лишь хуже.
Я сижу в отдалении, хотя должна быть так близко, как это возможно. Я обещала ему, что буду рядом – еще вчера, еще утром, когда он так доверчиво приник к моей груди в парке, допив свой ванильный коктейль, когда рассказывал мне о том, что не хочет к тем страшным женщинам, какие видят в нем Цовака. Я погладила его спинку и потрепала волосы прежде, чем сказать эту фразу. Я утешила его и хотела это сделать. Но данное слово я не сдержала.
Этой ночью, пока мы с Эдвардом через тернии к звездам шли к решению усыновить Колокольчика, он снова испытал унижение, страх и боль. Мы ушли, оставив его сердце разбитым, и нашлись те «добрые люди» - о, бог мой, дети! – которые выбрали такое время, чтобы его добить.
Анна Игоревна не знает, что конкретно произошло. Никто не знает, кроме Дамира, потому что мучителей видел лишь он – нянечки, появившиеся позже, застали всех мирно спящими в своих постелях. Но Дамир молчал – сперва потому, что горько плакал, потом, потому что испугался, а в конце – и до сих пор – из-за отека. К тому моменту, как он начал задыхаться, никому уже не было дела до виновных… случай грозил стать летальным.
Анне Игоревне сообщили в пять утра, когда Дамира уже доставили сюда, в клинику, а доктор диагностировал, что жить он будет. Тогда заведующая позвонила нам. Почти сразу же. Она говорит, что не могла поступить иначе. Люди, которым он доверяет и хоть немного, но нужен, лучшее для него лекарство. Хотя бы на время. Она ведь еще не знала, что мы уже решили забрать его… черт подери, с опозданием в один-единственный день!
Дамир поплатился за подарки. Или за то, что провел день вне детского дома. Или потому, что отказался отдать что-то важное для себя этим детям.
Они не хотели убивать его, даже самые отпетые не станут делать этого, Анна убеждена. Они хотели напугать, хотели сделать больно. Не рассчитали силы? Или все же струсили? В любом случае об дверь он ударился сам – убегая. Руку растянул тогда же – падая. И только крестик сам себе затянуть так он не мог.
Я скрещиваю руки на груди. Губу закусываю, потому что не знаю, что с ней делать. Что делать в принципе со всем тем, что рвет изнутри.
Я гляжу на Дамира, и сердце мое замирает. Трепещет. Спотыкается. Я хочу обнять его, поцеловать – и лоб, и этот синяк, и горлышко, и ладошку… я хочу прижать его к себе так сильно, чтобы поверил, что никто и никогда больше и пальцем его не тронет, не то, что руками, я хочу стать для него родной – чтобы все, что потревожит его, он мог разделить со мной, отдать мне. Я заберу у Дамира любую боль – так же, как всегда готова забрать ее у Эдварда. В моей жизни был один мужчина, ради которого свернутые горы казались недостойной мелочью. Теперь их двое. Навсегда.
Анна Игоревна сказала, что он плакал почти всю ночь. Нянечки обнаружили мокрую от слез подушку, а кто-то из детей рядом слышал его всхлипы. Я разбила ему сердце – и он оплакивал его, собирая по маленьким кусочкам и виду не подав, когда мы расставались, что случилась такая трагедия. Мой смелый, бравый, великодушный мой Колокольчик. Ты вынес все это сам. В последний раз.
Я вздыхаю, чуть прикрывая глаза. Я надеюсь, что однажды он сможет меня простить.
За окном догорают цвета рассвета, недавно полноправно взошедшего на небо солнца. Я смотрю в просвет между жалюзи и не могу удержаться от убитой усмешки.
Рассвет – как начало новой жизни? Такая у него трактовка?
Сегодня я была почти с ней согласна, даже твердо согласна.
И как же, черт подери, это несправедливо, что первые солнечные лучи над русским лесом сперва подарили мне надежду…
…И затем они же, кровавыми ошметками застыв на гематоме Дамира, в багровых вплетениях ободка на его шейке, бинте его ладони, надежду эту оборвали.

Тонкие тюлевые шторы. Их дрожь от утреннего ветерка.
Массивные бежевые гардины. Рассвет, который они заключают в изящную картинную рамку.
Его силуэт, так четко вырисовывающийся на фоне неба. Пижамные штаны и обнаженная кожа чуть выше.
Вдох. Выдох. Пальцы на поручне. Гладят его.
Умиротворение. Тепло. Первозданная красота.
Я обнимаю Эдварда со спины, незаметно подобравшись к нему достаточно близко, и Ксай даже не удивляется этому. Его ладони тут же мягко накрывают мои. Он – слишком идеальная моя половинка, чтобы хоть раз не сойтись.
Алексайо теплый, не глядя на утреннюю прохладу улицы, пахнет своим исконным клубнично-простынным ароматом, а волосы его золотятся от солнечных лучей, озаряющих небо, русский лес и наш дом, так уютно спрятавшийся в его тиши.
Я целую его плечо, безмолвно говоря «доброе утро».
Ксай, тихонько усмехнувшись, поворачивает голову в мою сторону. На левой стороне его лица я вижу улыбку.
Мы не разрушаем идиллию этого рассвета. Он полноправно завладевает всем вниманием, временем и пространством, он прокрадывается в этот мир тихими, но такими благословенными шагами. Он дарит нам надежду – на новую и, возможно, еще более счастливую жизнь. Ведь сегодня тот самый день, когда мы официально ее начинаем…
Вчерашней ночью я услышала главные слова, подтверждающие, что повод для ликования очень близко. И каким бы сном все это не казалось, как бы призрачно не выглядело под лучами этого рассвета, я знаю твердо, я знаю точно – все правда. У нас с Эдвардом будет ребенок. Маленький Колокольчик с глазами цвета неба и душой ангелов, населяющих его, однажды назовет меня мамой, а Эдварда, исполнив заветнейшую его мечту, «μπαμπάς Xai».
Легко не будет – никто и не обещал. Если даже отбросить мысль о всех трениях с комиссией по усыновлению, юридическими преградами, вопросами к «потенциальным опекунам два» и все тому подобное, Дамир – малыш, выросший в детском доме и испытавший не так уж мало за свои четыре года. Нам придется заслужить его доверие, помочь поверить в свою любовь, отыскать тот ключик, что может выбрать правильные слова и подход, когда это будет необходимо… стать Его по-настоящему. Настолько же, насколько Нашим хотим сделать его самого.
Тернистый, но такой чудесный путь, такой увлекательный, такой необыкновенный. Я мечтаю ступить на него, а случится это совсем скоро. Я знаю, что сегодня Уникальный скажет Анне Игоревне, что мы готовы назвать Дамира сыном.
- Ты бархатная, Белла, - тихо произносит Эдвард. Его рука, перехватив мою ладонь, поднимает ее выше. Кожа на тыльной стороне получает поцелуй. – И еще совсем теплая… это божественно.
- Все равно ничто не сравнится с тем, чтобы обнимать тебя, Ксай.
Эдвард мелодично посмеивается моему заверению и тому, как крепче я к нему прижимаюсь. На шаг отступает от ограждения балкона, поворачиваясь ко мне. Пальцы его зазывают в полноценные родные объятья. Конечно же, я не медлю.
Устроив на груди, где особенно тепло, и слышно биение его сердца, муж традиционно поглаживает мои волосы, путаясь в прядях. Дыхание его глубокое и ровное, равно как и размеренные движения. Полноценное расслабление прекрасного утра.
- Удивительные вещи происходят, Бельчонок, - несколько задумчиво и все же бархатно произносит Ксай, говоря с самим собой, тихим лесом и со мной одновременно, - я видел множество рассветов из этого окна, но ни один из них не был хоть немного подобен этому.
- Сегодня яркое солнце?
- Невероятно, - Алексайо целует мою макушку, - самое яркое из всех – в моих руках.
- Ты мой греческий льстец…
- Не смущайся, - его пальцы нежно касаются мой порозовевшей щеки, чудесно зная грядущую реакцию на такие слова, - ведь это чистая правда.
- Ты сегодня в романтичном настроении.
- Мне дана возможность сполна оценить свое счастье, Белла. Этим восходом.
- Он действительно очень красив…
- Он красноречив, - шепчет мне Эдвард. Его подбородок на моей макушке, а руки, и согревая, и удерживая рядом, ласковы, - новый день – и новое начало.
Я поднимаю голову, почти сразу же находя мерцающий аметистовый взгляд. В нем такое… благоговение. Я даже не знаю, как точнее описать это чувство. Благодарность в неизмеримом объеме. Убежденность.
- Ты будешь счастлив в этом начале, Ксай, я обещаю.
Я глажу его лицо, а Эдвард наклоняет голову, чтобы быть ближе к моей руке. Едва ощутимая утренняя щетина, капелька румянца, прогоняющая бледность. Не только рассвет символ первозданной красоты сегодня – Ксай тоже. Его волосы, его кожа, тело, эмоции… я не могу перестать любоваться. Неужели вчерашней ночью мы достигли столь особого взаимопонимания? И полного принятия…
- Прежде всего сейчас счастье кое-кого другого. И твое, разумеется.
- Думаю, втроем мы сможем обрести все, что нам нужно, - хихикаю я. Так лестно слышать, как он говорит о Дамире! Не без толики опасения, но нет… страха. Не сейчас. Эдвард ведь полюбит его, правда? Он не сможет его не полюбить…
Багряным кругом солнце почти полностью поднимается из-за горизонта. Лес шумит, радостно встречая его, а облачка на небе становятся полноценно розовыми. Они несут в себе мечты.
- Ты, правда, считаешь, что я его заслуживаю? – негромко зовет Алексайо. Тон у него многозначительный, хоть и ровный, как и прежде.
- Ты понимаешь его, как никто. Кто еще заслуживает больше?
Эдвард легонько целует мою макушку. Шепот его, смешиваясь с ветерком, становится будто бы частью незримой атмосферы.
- Я очень хочу оправдать твои надежды.
- Любовь моя, - крепко, как только могу, обнимаю его я. Приникаю всем телом, стараюсь доказать наше единство – во всех смыслах. – Ты уже их оправдал. С лихвой.
Ксай не отвечает. Только лишь его пальцы в защищающем жесте накрывают мой затылок. Он, как никогда, близко.
Медленно, но верно чарующая глаз картина распространяется все дальше и дальше по небу. Лес наполовину окрашен жизнерадостным алым цветом, плитка под ногами уже не такая холодная – ее согревают шаловливые солнечные зайчики. А биение сердца Эдварда – прямо под моими пальцами в тишине вокруг нас – лучшее звуковое сопровождение. Это утро не могло быть другим.
- На острове порой всходило такое солнце, - Уникальный всматривается в горизонт, взгляд его чуть рассеивается, наполняясь воспоминаниями, - над морем, прямо над пенистыми волнами – с утеса было хорошо видно. Я помню, насколько это выглядело красиво.
- Ты всегда замечал прекрасное, верно?
- Мы смотрели на них вместе с Эмметом, - пожимает плечами Эдвард, - их существование подпитывало нашу веру в чудеса.
Я сострадательно, грустно выдохнув, накрываю пальцами щеку мужчины. Правую.
- Тебе снился Сими сегодня? Из-за наших разговоров?..
- Скорее виделся, - поправляет Эдвард, мягкой улыбкой встретив мой жест, а глазами поблагодарив за него, одаривая нежным взглядом, - думаю, в большей степени это из-за мальчика. Я легко могу представить себя на его месте.
- Вам обоим не грозит больше ничего дурного… и вы оба, я обещаю, будете в безопасности.
Аметисты искрят счастьем.
- Просто мы оба оказались бесконечно счастливыми, чтобы встретить тебя, - впервые за сегодня предпочитает губы, а не лоб. Бархатно их целует, будто давая клятву. И я знаю, какую.
- Люблю тебя, Ксай, - выдыхаю я, не зная, что еще можно сказать, что равноценное можно ответить на такое. Крепко обнимаю мужа.
- Мы справимся, - уверяет он. Твердо. А потом, приобняв меня за талию, разворачивает к дверям балкона. – Я хочу еще немного поспать с тобой. Давай вернемся в постель.
Что же, во-первых, желание Ксая – мой закон, во-вторых – предложение очень заманчивое, а в-третьих – спать с ним одно из любимых моих времяпровождений. Эдвард – находка в этом плане. Так что я не отказываюсь, всем своим видом, наоборот, выражая согласие. Рассвет, уже почти завершившийся, остается за нашими спинами. Тюлевые шторы так и подрагивают на ветерке, гардины так и прячут их под собой, заключая солнце в рамку. А я приникаю к Алексайо, с максимальным уютом устроившись в его объятьях, и закрываю глаза. Счастливая от такого потрясающего утра.
- Сладких снов, мое солнце.
- С тобой других не бывает, - уже немного сонно отзываюсь я. В гарантирующем мне его близость жесте укладываю руку на талию.
…Правда, ровно через два часа я вынуждена руку убрать, дав Ксаю, хоть и без выраженного на то желания, возможность ответить на ранний звонок.
- Твои механики совсем потеряли совесть? – зевнув, жалуюсь я.
Эдвард, качнув головой моему вопросу, хмуро принимает вызов. Глубокая морщинка устраивается между его бровей.
- Да, Анна Игоревна?..

Она рассказала быстро, буквально в двух словах. Но и без этого стало понятно, что мы нужны Дамиру, и выезжать следует немедленно. Благо, в клинику Целеево, какую Эдвард оплачивает для приюта, чтобы им не приходилось везти детей в Москву. Через полчаса мы уже были у входа. И Ксай, крепко сжав мою ладонь, решительно распахнул белую дверь.
Я не знаю, что прямо сейчас говорит ему Анна. Мне пришлось выбрать: узнать закрытую информацию вместе с Алексайо или быть рядом, когда проснется Дамир. Ребенок мне важнее, каких бы то ни было фактов. А Ксай, я надеюсь, расскажет… а если нет, то сам все решит, как нужно, я ему верю.
Я поднимаюсь на ноги, устав быть на расстоянии. Присаживаюсь на небольшое, не совсем удобное кресло-стул у самой постели мальчика.
Мой сын.
Мой маленький любимый сын.
Ну, конечно же! Ну, конечно…
Любовь – это то чувство, что порой проще всего ощутить. Как нечто само собой разумеющееся, она расцветает в сердце по отношению к конкретному человеку, глубоко пуская корни. Я отрицала ее, списывая на нечто вроде привязанности или душевного порыва столь внезапной силы, но факты упрямы. Я вижу Дамира здесь, я знаю, что с ним, и я понимаю, как я на самом деле его люблю. Что чувство это, не дававшее мне забыть его глаза, улыбку, слезы – именно любовь. И такое простое объяснение, как за столь короткое время мне удалось, безусловно, сильно прикипеть к нему сердцем – он мой. С самой первой секунды.
Я легонько, почти не касаясь, поглаживаю его щечку. Теплое покалывание пронизывает пальцы.
Я отвлекаюсь на него, уже почти забыв, каково оно на вкус, это чувство… а Дамир делает чуть более глубокий вдох. И ресницы его, будто нехотя, слабо вздрагивают.
Действительность, вырывая мальчика из безболезненной невесомости, обосновывается на его лице медленно, но верно.
Он хмурится, перво-наперво ощутив комок в горле, как пыталась мне описать последствия его травмы заведующая. Насилу сглатывает, тут же поморщившись, и тихо-тихо, но очень жалобно стонет.
Я придвигаюсь на самый краешек кресла, не переставая гладить его.
Дамир чувствует это. Отвлекается от горла, подмечая мое касание и вместе с ним гематому. Его брови сходятся на переносице, а уголки губ болезненно опускаются. Мальчик скорее машинально, чем осознанно поворачивает голову в мою сторону, влево – надеется избежать неприятного ощущения синяка.
- Солнышко, - сама поморщившись, сострадательно бормочу я. Наклоняюсь к нему поближе, глажу теперь всю левую сторону лица.
Дамир тяжело, будто делает это первый раз в жизни, открывает глаза. Веки его не слушаются, ресницы мешают, как следует, все рассмотреть. В затуманенных, побитых на мелкие осколки колокольчиках одна лишь… усталость. И догорающая надежда хоть так, но избавиться от то тут, то там прорезающейся боли.
Он неосознанно двигает пострадавшей ладошкой, чуть поерзав на своем месте, и, конечно же, равнодушными к этому поврежденные связки не остаются.
Дамир вздрагивает, шире открыв глаза, в попытке понять, откуда теперь показалась боль.
А вместе этого натыкается на меня.
В голубых глазах что-то трескается. На всем лице Дамира теперь истинное мучение.
- Маленький мой, - шепчу я, уже и не зная, могу ли вообще чем-то помочь. Свободной рукой прикасаюсь к бледному лобику, дотрагиваюсь до виска.
Колокольчик не до конца верит, что все происходящее – правда. Туман в его глазах и недоумение в чертах подсказывает мне, что он пытается сопоставить, найти общее, осознать… но упрямые события не желают выстраиваться в верный ряд. Дамир не понимает. А от непонимания, смешанного с болезненными ощущениями, на его глаза наворачиваются слезы.
Ко мне с их появлением возвращается способность говорить. Я понимаю, что мне делать дальше.
- Белла, - отвечая на его немое ошеломление моим присутствием, уверенно, спокойно киваю, - я Белла, верно, и я с тобой, я здесь. Ты в полной безопасности.
Страх царапает колокольчики острыми коготками. Слез в них больше, но и осмысленности тоже больше. Дамир смотрит на меня внимательным, пусть и измученным взглядом. Никому нельзя пожелать увидеть такой взгляд у четырехлетнего ребенка.
- Я тебя не оставлю, - обещаю я, сказав это таким тоном, что сомневаться не приходится, - больше никогда. Я теперь всегда буду рядом.
Мальчик судорожно выдыхает, пытаясь сглотнуть. Морщится. Жмурится. А потом, открыв рот, силится что-то сказать. Ему сухо и больно, а слезы еще и пекутся. У Дамира совсем скорбный вид.
- Не нужно, солнышко, - мягко, но убежденно останавливаю его я, придвинувшись совсем близко, левой рукой накрыв его висок, - я пойму тебя и без слов сейчас, а с ними мы поговорим мы чуть позже. Я, правда, здесь, да. И я не уйду.
Дамир как-то разом сникает, крепко сжав губы. Он опускает голову ниже. Слезы текут неостановимыми прозрачными дорожками. В глазах его теперь чистая, ничем не разбавленная боль. Только уже далеко не физическая.
Это ощущение подвластно только взрослому, отчаявшемуся человеку. Его жизнь – сплошная черная полоса, и даже если чудо вдруг случится, и появится просвет, блик белого… это лишь мираж. Он потерян для себя самого. Он себе же самому не верит и не дает ни единой надежды на что-то лучшее, что-то приятное. Он приговорен.
Дамир смотрит на меня, а я не узнаю в нем мальчика, от которого ушла вчерашним днем. В колокольчиках все почти… мертво.
- Я знаю, что случилось, - доверительным шепотом, доказывающим, что все понимаю, сообщаю ему я. Не отпускаю детского взгляда и даю понять, что никогда не отпущу больше. Я остаюсь, - и я знаю, что тебе больно, я обещаю помочь с этим, Дамир.
Искра страха, живого испуга пробивается в его зрачках. Я задеваю выстроенную им стену – мальчик всхлипывает. Но искра эта тут же гаснет, окутавшись новыми, горькими и обреченными слезами.
Ну, вот и все. Точка невозврата.
- Я люблю тебя, - откровенно признаюсь ребенку я, уже не опасаясь ни силы каких-то слов, ни их несвоевременности. Он заслужил знать правду. Она с самого начала такова и теперь нужнее ему любых других обещаний. – Очень сильно тебя люблю, Дамир.
Сперва он смотрит на меня так, будто ослышался. Я задеваю эту чертову стену второй раз.
Потом, видя, что не отнекиваюсь и не прячу глаз, Дамир супится, почти поверив.
Но в конце, когда почти позволяет себе хотя бы рассмотреть такой вариант… все снова становится на свои места. Он совсем не по-детски, слабо и вымученно… усмехается. Вздрагивают уголки губ, и что-то тяжелое, очень горькое проскальзывает во взгляде.
Дамир закрывает потухшие глаза, уткнувшись щекой в мою руку, так и лежащую у левой стороны его лица. Безмолвный, как никогда, будто прощаясь, он просто плачет...
То же хочу сделать я сама. Но не посмею.
Вместо этого целую детский лоб и черные волосы. Глажу спинку моего мальчика, повыше подтянув тонкое одеяло. Нажимаю на кнопку вызова медсестры у тумбочки… а затем обнимаю ребенка. Даю, как следует, себя почувствовать, ощущая, как дрожит его тело.
Я не отступлюсь, Дамир.
Я не откажусь от тебя, даже если ты сам уже от себя отказался.
- Люблю, - твердо повторяю Колокольчику на ушко я.



Порой молчание – это союзник. И тишина, повисающая вокруг, вовсе не давящая, скорее наоборот – в ней концентрируются самые глубокие, самые потаенные мысли, какие редко приходят в повседневном общении.
Находиться вместе без единого слова – сложно. Однако сложность оправдывает себя, если молчание создает комфорт. Или если оно вынужденно необходимо для блага дорогого тебе человека.
Дамир, разумеется, сможет разговаривать. Спадет отек, горло перестанет так неистово болеть, и после пары реабилитационных занятий все вернется на свои места – голос его ни на тон не изменится, как обещает доктор.
Но не сегодня и даже не завтра. Пока нет.
Его голосовым связкам нужен покой, как и ему самому – полноценный отдых. У Дамира постельный режим и удобная, на удивление уютная постель, широкая, с хрустящими простынками. В отделении, где был Ксай, все немного другое. Для детей здесь особые условия, чтобы как можно полнее их расслабить. Или хотя бы уговорить лежать дольше, чем два часа в течение дня.
Впрочем, с этим у Колокольчика точно нет проблем. Как послушный, тихий ребенок, он, скромно устроившись на меньшей части подушки, не проявляет и толики активности. Изредка чуть поворачивает голову, чтобы быть поближе к моим пальцам – и на этом все.
Я, полулежа уместившись на его постели, глажу ребенка. Его волосы, затылок, лицо. Его плечи, спину, руки. Даже его бедра и грудь, где от моих прикосновений быстро-быстро бьется сердце. Но чем дольше они длятся, тем легче он реагирует, тем спокойнее. Постепенно пульс даже возвращается в прежнюю колею.
Доктор, улыбчивый мужчина лет тридцати, с добрыми глазами и забавными усами, что делало его немного похожим на Спортакуса, обезболил ладошку Колокольчика, позволил ему легче переживать свое нынешнее состояние. Это свело на нет какую-то часть его слез.
Окончательно же малыш успокоился только в коконе спасительной тишины, что мы оба так пестуем в этой палате.
Сперва я говорила с ним. И о том, как много для меня значит, и о том, что совсем скоро все это закончится и никогда больше не повторится, и даже на отвлеченные темы, чтобы просто развлечь его. Но ничего не помогло так, как наше молчание.
Дамир, тихонько лежащий на своей подушке, смотрит либо на обстановку комнаты, либо на уже выключенный прибор у своей постели. Но, как правило, каждый раз, когда я глажу его, смотрит он на меня.
В глазах Колокольчика была и есть усталость. Его слезы высыхают, оставляя после себя маленькие горстки соленого пепла в зрачках, покрасневшие глаза начинают закрываться. Дамир расположился на постели так, что он в полной моей доступности и одновременно на некотором небольшом расстоянии – нечто вроде ограничительной дистанции. Я пробовала сдвинуть эту границу, но малыш все равно отодвигался чуть назад – у него бы просто кончилась постель. И я приняла это маленькое его желание – в конце концов, ничего больше ребенок не просил.
Я касаюсь его – и он не против. Ровно, глубоко дыша, он просто… впитывает в себя эти поглаживания. Не как что-то само собой разумеющееся, не как приятные мелочи… он проникается моими прикосновениями, будто прежде никто и никогда его не гладил. И даже наш вчерашний день на скамейке – мираж.
Обреченности в нем уже мало, скорее смирение. Он не имеет возражений, что пока я здесь, но понимает, что вскоре могу уйти – и принимает это. Если я с ним – то временно. Если я говорю ему что-то основополагающее – я могу передумать.
Дамир ничего не принимает и не слышит сейчас, как непреложную истину, для него величайшая и нерешаемая, к сожалению, задача – понять, что мои слова сказаны не просто так, а имеют значительный вес и подкреплены чувством, что не загаснет.
Здесь, на этой постели, видя его вот таким – бледная кожа и приглаженные волосы, глаза, потерянные и грустные, само выражение лица с хмурыми бровями, скованная поза – мне начинает казаться, что случилось непоправимое: Дамир сломался. То, что произошло вчера, сломало его. И если это не наш столь скорый отъезд после такого дня или же почти асфиксия, то, может, сказанное теми детьми? Или причиненная ими физическая боль? Или все вместе?..
Я очень боюсь за него. За его маленькую, нежную душу, его сознание, невинное и бесконечно прекрасное. За его детство, которое утекает сквозь пальцы быстрее, чем мы успеваем реагировать. Никогда Дамир не смотрел на меня так, как по пробуждению сегодня. И я очень надеюсь, что никогда больше и не посмотрит – от такого его взгляда можно поседеть.
…Мою руку обхватывают маленькие пальчики. Я улыбкой отвечаю Колокольчику на его несмелый жест. Он вздыхает. Чуть поежившись, придвигается на постели ко мне. Разрывает эту ограничительную линию.
Я с готовностью принимаю ребенка в объятья. Правой рукой, отданной ему, приметив, что мальчик не против, притягиваю ближе, а левой обнимаю, согревая. Поправляю простынь, подушку. Целую его макушку.
Дамир судорожно выдыхает, но молчит. Я с ужасом понимаю, что он ждет, отстраню я его или нет. Даже не думаю.
Принимает. Закрывает глаза, лбом приникнув к моей ключице.
Молчит и тихонько дышит. Все более мерно…
От мысли, что пока еще не отказывается от моих объятий, мне легче. Когда подмерзает или хочет поспать – обнимает. Значит, не все потеряно? Я еще вхожу в круг его доверия?
Я с нежностью приглаживаю его волосы, мучительно борясь с мыслью, что так теперь будет всегда – без слов, без веры, без надежды. Дамир теряет ее за эти сутки, и я уповаю, что не навсегда… я должна ему вернуть хотя бы ее отголосок. Без надежды жить невозможно.
…Минут через пятнадцать малыш уже крепко спит. Это несложно определить по его расслабившемуся телу и спокойным вдохам-выдохам, чье количество совпадает.
Одной хрупкой душе стало легче.
А моя вторая?..
Нужно найти Ксая.

В небольшом прямоугольнике света из окна, в окружении синих стен и белого линолеума пола он сидит на изумрудном диванчике ожидания, кожаном и довольно массивном.
На лице его глубокая задумчивость, синеватыми кругами осевшая у глаз и испещрившая бесчисленными морщинками бледный лоб. Левый уголок губ скорбно опущен.
Эдвард бесконечно одинок в эту секунду в столь тихом и пустом коридоре. Целиком и полностью в своих мыслях, он растерян. И, разумеется, уязвим.
Я тихонько прикрываю дверь в палату Дамира.
От Алексайо это, конечно же, не укрывается, но глаза он на меня поднимает как-то нехотя и медленно. Без особого интереса следит, как подхожу к нему, как присаживаюсь рядом. И лишь когда своей ладонью мягко накрываю сжавшие друг друга в замок его руки, в аметистах проскальзывает нотка теплого облегчения.
- Ты выглядишь немного потерянным, любовь моя.
Эдвард поворачивает голову в мою сторону.
- Отчасти так оно и есть.
- Я понимаю, Ксай…
Мужчина безрадостно усмехается. Нежно касается моих волос.
- Как он?
- Пока заснул. Во сне не больно.
- А морально?
- Не лучшим образом.
Алексайо тяжело вздыхает. Руки его больше не в замке, они отпускают друг друга. Левая пожимает мою ладонь, а правая обвивает мою талию. Я рядом с Эдвардом, а он – рядом со мной. Мы вместе, и это придает сил, какие в такие моменты просто необходимы.
- Анна говорит, что, скорее всего, имела место психологическая травма.
Как ни горько, но мне кажется, что она права. Я безмолвно киваю мужу.
- Это сложнее. Мое присутствие может усугубить его состояние.
- Ты поэтому не заходишь? – слегка поежившись, потираю его плечо я, приникнув поближе. Мы не виделись около двух часов, и я ожидаемо соскучилась. Эдвард – неотделимая часть меня, часть моей души и моего сознания. Я целая и готова к обороне лишь в том случае, если он рядом. Такая зависимость вряд ли является чем-то здоровым, но это неизменно. По крайней мере, в ближайшее время. Случившееся с Дамиром… основательно все подкосило.
Молчание затягивается, будто отвечать Ксаю неловко.
Он просто обнимает меня, как и множество минут прежде, смотрит в одну точку поверх моей головы. Хмуро смотрит. Весь он сегодня производит впечатление чересчур задумчивого, скорбного человека. У него черные джинсы, первые попавшиеся на глаза в шкафу, иссиня-черная кофта точь-в-точь под оттенок ботинок. Крохотная цепочка с серебряным бельчонком, которую он купил во Флоренции, делает образ еще мрачнее.
- Я привез.
Баритон выдает это таким тоном, будто от него все сразу же становится на свои места. И этот ответ должен объяснить мне каждую мелочь.
- Кого?..
- Дамира, - на имени ребенка мой муж морщится, - я привез его в приют раньше назначенного времени.
Он так горько хмыкает, что я давлюсь этим звуком, проскочившим в пространство. Пальцы сами собой крепче пожимают его ладонь.
- Мы оба привезли.
- Ты просто мне не возразила. Я принял это решение.
- Верно, не возразила. Поэтому и виновата.
- Изабелла, - четко сделав акцент на моем полном имени, Эдвард говорит как-то строже и даже на грамм грубее. В аметистах тлеет пепел, - Дамир пострадал, и все, что с ним произошло, на моей совести. Я не знаю, как теперь смотреть ему в глаза.
А вот это уже признание…
- Думаешь, если бы мы привезли его на час позже, многое бы изменилось? Анна же сказала, что все произошло ночью…
- Мы не знаем, что бы было, - не соглашается Ксай, - порой хватает и минуты, дабы изменить судьбу.
- Ты ведь знаешь, что от нее не убежать, правда? – хмурюсь я.
- Она не может так повторяться, Белла. Это уже за гранью.
Я легонько поглаживаю его правую щеку. Эдвард определяет мою задумку по траектории движения, но не противится, по крайней мере, активно. Лишь отводит глаза, демонстрируя, что такого моего отношения не достоин. Мы ходим кругами.
- μπαμπάς Xai.
Мужчина даже вздрагивает, когда я говорю это. Добрый знак.
Аметистовый взгляд возвращается ко мне, и мрачный, и недоуменный, и… тронутый. В нем теплится сила, что пробуждается, когда я упоминаю имя мужа в одном контексте со словом «отец».
- μπαμπάς Xai, - ненавязчиво повторяю тише прежнего я, задержавшись пальцами у его скулы, - произошедшего мы не изменим, и ты это знаешь. Мне тоже больно, что Дамир здесь, но это факт. Ему нужен защитник, понимающий человек рядом, ему нужна любовь и вера, что его больше не оставят – такой у него сейчас нет. И если мы с тобой даем согласие усыновить его… мысли о том, чья это вина и чья судьба, должны отойти на второй план.
- Мое согласие неизменно, Бельчонок.
- Я знаю, - убежденно киваю ему я, погладив напряженную ладонь с вздувшимися руслами синих вен, - но я бы хотела, чтобы и Дамир это знал. У вас был контакт вчера, вы нашли общий язык.
- Пока я это не перечеркнул, - без лишних эмоций напоминает Эдвард. Констатирует.
Я приникаю к плечу Ксая. Устало и одновременно с удовольствием опираюсь на него, снизу вверх глядя в любимые глаза. Печаль и удрученность из них мне хочется выгнать в первую очередь.
- Знаешь, он так смотрел на меня сейчас… он сначала испугался, потом не поверил, потом снова начал опасаться… но самое страшное, Уникальный, он уже не верит во что-то хорошее для себя. Он отчаялся, и я очень боюсь, - закусываю губу я, потому что произнести это еще сложнее, чем признать, если вдруг придется, - я боюсь, что он сломался.
Мужчина крепко целует мой лоб. Пальцы его запутываются в моих волосах, утешающе и сожалеюще потирая спину. Алексайо умеет сострадать, вся его душа, все его сердцем пропитано этим, все его естество. И сочувствие, такое искреннее, невозможно не заметить. Я уповаю, что для Дамира тоже.
- Это очередные доводы…
Не даю ему закончить. Даже не думаю.
- …В пользу того, как ты ему нужен сейчас. Как тот, кто понимает больше всех.
Эдвард начинает догадываться, о чем я. Смотрит на меня внимательнее.
- Ваша схожесть на самом деле куда глубже, чем кажется. И похожий на твой поворот его судьбы – неспроста. Ты это пережил.
Наши ладони с кольцами переплетаются как-то сами собой. И коридорная тишина уже не давит так сильно. Я говорю от сердца, и я знаю, что Ксай понимает это. Никто, кроме него, в принципе не понимает меня так полно и глубоко. С самого первого дня.
- Я бы очень хотел быть тем, кого он заслуживает, - тихо признается Эдвард.
- Ты здесь, - аккуратно прикасаюсь к его губам, - это уже очень много.
Мужчина медленно кивает, ненадолго задумываясь. А затем на мгновенье отпускает меня, запустив руку в карман. В момент, когда его ладонь возвращается в поле моего зрения, на ней тот самый чертовски знакомый нательный крестик. Разорванная серебряная цепочка тонкими звеньями свисает вниз.
Лучший хоррор.
- Тебе его вернули?..
- Он всегда ко мне возвращается, - хмуро бормочет Ксай. Пальцы его с такой силой прижимают звенья, что вот-вот сотрут в порошок.
Я храбро смотрю на необыкновенное украшение. Созданное, чтобы хранить, а примененное – дабы убить.
- Я не хочу, чтобы он надевал его опять…
Аметисты подергиваются синевато-сизым пламенем. Однозначным.
- Он никогда его не наденет, - клянется мне баритон. Грубо.
Муж возвращает мне поцелуй, чувством в нем убедив, что это не шутка. Мы попрощались с крестом.
- Он признал тебя?
Я с болью припоминаю исказившееся личико мальчика.
- Он очень… старался.
- Нам придется перебороть это вместе, - решительно и в то же время с осознанием тонкости процесса признает Уникальный, пряча крест обратно в карман, - со временем ему станет легче.
- Надеюсь…
У плеча Эдварда, согревшись в его руках и одновременно имея возможность поглаживать его самого, унимая волнение, я несколько минут молча думаю о будущем. Пусть не таком четком, пусть не совсем светлом, но все же будущем. Потому что, как подметил Ксай, отступать мы не будем. Дамир наш ребенок.
- Анна Игоревна сказала, почему все это… случилось с ним? – не удержавшись, задаю вопрос я.
- Нет, - муж виновато целует мой висок, - ей это неизвестно. Правда, у одной из воспитательниц есть версия о том, кто мог ему навредить.
- Ты так говоришь, будто вопреки словам Анны знаешь ответ.
- Белла, я боюсь, что это простая зависть, - сдержав тон, хоть это и стоит ему усилий, качает головой Ксай. Серьезно. – Я приезжаю в приют средь бела для и забираю одного ребенка. На день.
- Но разве же стоит зависть… крови? – ужас во мне переплетается со стойким желанием наказать мучителей Дамира, кем бы они ни были, с какими бы мотивами и какого бы возраста. Каждый должен получать по заслугам.
- Это сложно понять, ни разу не побывав внутри.
- Ты их снова защищаешь?..
Эдвард смотрит мне прямо в глаза. Надеясь донести все, что вкладывает в свои слова, он, призывая слушать внимательно, поглаживает мои волосы.
- Белла, они дети, как бы там не было. Их чувства и их поступки между собой очень тесно связаны, что, разумеется, не оправдывает сделанного ими, но способно его объяснить. Детский дом – это очень тяжелое место. И в плане эмоций, и в плане принятых решений.
- У меня перед глазами Дамир, Ксай. С синим ободком на шее. Я не смогу их ни понять, ни тем более простить. Ни при каких условиях.
- Это здоровая реакция твоего материнского инстинкта, - не изменившись в лице, кивает мне мужчина. Тепло целует в лоб. – Все правильно. Так и должно быть.
- Не глядя на смягчающие обстоятельства, я все же надеюсь, что их найдут и накажут, - бормочу я, уткнувшись в его шею. Немного краснею, толком не понимая, от злобы или смущения.
- Тогда лучше поручить это воспитателям. Я вряд ли смогу.
Скрепя сердце, мне все же требуется это принять. Я знаю Ксая не хуже его самого.
- Тогда сконцентрируйся на Дамире, пожалуйста, - перебарывая в себе желание развивать эту тему и вызвать в нем хотя бы отголосок гнева к чертовым мучителям малыша, прошу я. – Когда Ольгерд приедет?
Эдвард благодарно пожимает мою ладонь, не возвращаясь к предыдущей теме.
- К одиннадцати. Он уже соберет кое-какие бумаги.
- Нам надо сказать Анне…
- Она собиралась в приют, выслушать воспитателей и спросить пару детей об этой ночи. Скажем, как только вернется.
- Конечно…
Эдвард все так же рядом со мной, чуть менее задумчивый и чуть более расслабленный. От моих слов ему легче. А мне куда легче от его. Жгучее чувство благодарности, медленно поднимающееся из глубин груди, постепенно заливает собой основное пространство… и особенно область у сердца.
Я поворачиваюсь к мужу, легонько поцеловав его плечо. А потом шею. А потом щеку.
Ксай чуточку щурится, глянув на меня и нежно, и с налетом вопроса.
- Спасибо.
Аметисты распахиваются.
- За что?
- За то, что ты выбрал его. За то, что мы здесь и делаем это. За то, что он – наш, - почти на одном дыхании объясняю я. И совершенно некстати ощущаю немного соленой влаги. Она жжется.
- Душа моя, - наклоняясь совсем близко, Алексайо по-особенному трогательно обращается ко мне. Глаза его мерцают чем-то светлым и одновременно воздушным. Пленительным до дрожи. – Это тебе спасибо. Мы стали семьей благодаря тебе. И теперь благодаря тебе же в нашей жизни появился этот мальчик. Появился и остался навсегда.
- Я так люблю его… его и тебя, вас обоих, Ксай, так сильно… я не представляю, что мне с этим делать.
- Быть вместе, - мудро находит решение мой Хамелеон. А потом целомудренно меня целует, подтверждая, что действительно так думает.



Эммет нервно постукивает пальцами по подлокотнику кресла. Темно-каштановое, с деревянными вставками оно отражает малейший звук. Особенно среди этих белоснежных стен. Особенно в той полной тишине, где они пребывают.
Вероника осторожно накрывает ладонь мужа своей. Ее понемногу начинает нервировать эта барабанная дробь, ничуть не помогающая делу.
- Все будет в порядке, Натос.
Мужчина нервно вздыхает, ни слова не говоря в ответ. По лицу его, стянутому тревогой и рьяным желанием хоть что-то да сделать, пробегает тень. Танатос гипнотизирует взглядом дверь в кабинет с изящной серебряной табличкой на входе и уже жалеет, что они пришли сюда. Каролине нужна помощь, это не подлежит сомнению, но надо было сделать это как-то попроще, поделикатнее, в домашней обстановке. Больше всего на свете Эммет боится причинить дочери еще большую, новую боль.
- Честно, - Вероника, невесомо погладив его плечо, приникает к нему. Доверительно прижимается, подтверждая свое постоянное присутствие и то, что теперь они действительно настоящая, крепкая семья. Очередное связующее звено здесь, рядом, у нее под сердцем. И пусть его появление громом среди ясного неба лишь добавило вопросов, Натоса греет мысль о втором ребенке. Он так надеется, что Каролине эта новость тоже придется по душе… хоть однажды… и потому абсолютно потерян, не желая лишать и толики нужной ей любви обожаемую дочку, и отказываться от малыша, что станет для них с Никой первым.
Со вздохом Танатос обнимает девушку в ответ. Надежно и нежно – так, говорит она, умеет лишь он.
Миссис Каллен тихонько посмеивается. Крепче обвивает его руку.
- Ты же видел эту женщину, Зевс. Она профессионал своего дела.
- По ее виду не предположил бы, что она детский психолог, - бурчит Натос, припоминая строгую внешность и поставленный голос Евдокии Умбриц, встретившей их с Каролиной здесь, в этой приемной, около часа назад, - слишком грозная.
- Внешность порой обманчива, - Ника ласково заглядывает ему в глаза, доказывая, что прекрасно знает, о чем говорит, - не руководствуйся ей одной.
- Карли еще не выходила…
- Верно. И только она сможет помочь нам сполна составить мнение об этой женщине, - уговаривает бывшая Фиронова, - потерпи. Сеанс уже скоро закончится.
Эммету мало что остается, кроме согласия. В конце концов, он уже ждет больше шестидесяти минут. От еще пары ничего не случится.
Вчерашним утром, забирая Каролин из гостей, он старался подарить своей девочке самую искреннюю улыбку из возможных, доказав, как рад ей, и как сильно он всегда будет ее любить. Вероника с пониманием отнеслась к его просьбе остаться в доме и дать им с малышкой немного времени наедине. Более того, она сама хотела это предложить и даже составила список возможных развлечений для малышки, основываясь на том, что уже о ней знала.
В этот момент Эммет полюбил свою жену еще больше, чем прежде. За проницательность и самую настоящую заботу о нем и его малышке. Вероника никогда не обманывала – она с самого начала относилась к Каролин, как к своему ребенку.
Танатос взял с Ники слово беречь себя и не перетруждаться и, оставив ее и Когтяузэра в Целеево, отправился за дочкой в самый пригород Москвы.
Каролина была в достаточно бодром расположении духа после двухдневного празднества и многочисленных гуляний. Она взахлеб рассказывала папе про их конкурсы, оформление зала и волшебный именинный торт Виолетты, и глаза ее горели почти так же ярко, как раньше. Натос тогда подумал, что у них еще есть шанс… и не все потеряно.
Он внимательно слушал, внимания каждому слову малышки, выспрашивал подробности и до последнего молчал, что они едут в ее любимую пиццерию – радость Карли возросла в геометрической прогрессии, стоило ей в один момент увидеть знакомую вывеску.
И лишь когда они уже припарковались и готовы были выходить из машины, Танатос допустил грубую ошибку, не подумав, задав вопрос:
- Уже придумала, что хочешь на день рождение, котенок?
Это было логичным – узнать ее особые пожелания, тем более, август был близко. Никаких компрометирующих слов, болезненных воспоминаний, неоднозначных намеков… Но Каролина расценила все это по-своему, пристыженно опустив тут же заполнившиеся слезами глаза. Нехотя пнула маленький камешек.
- Ты мне это не подаришь. Я хочу увидеть маму.
И Эммет понял, что без психолога им не обойтись. Тем более, в преддверии новостей, какие вчерашним полуднем получили они с Никой.
Каролина довольно лояльно отнеслась к идее поговорить со знакомой папы, которая давно хотела с ней познакомиться. Может быть, подспудно она догадывалась, кто это, но вслух ничего не говорила. Этим утром, позавтракав сырниками, молчаливо устроилась на заднем сидении, усадив к себе на колени фиолетового единорога Эдди. С появлением Тяуззи он все чаще оставался в одиночестве на ее письменном столе, но сегодня Карли решила прогулять его.
Эммет накрывает ладонью волосы своей бабочки, проникаясь их шелком.
- Знаешь, а я ведь почти сделал вазэктомию…
Его слова звучат для нее неожиданно. Девушка удивленно поглядывает на мужа.
- Дважды, - отвечая на ее еще не заданный вопрос, вздыхает тот, - примерно за год до рождения Каролин и за пару месяц до нашей встречи. Не знаю, как сумел себя отговорить.
- Я знаю, что ты не хотел быть отцом, Натос. Но я так же знаю, какой замечательный папа из тебя все-таки получился, - она немного краснеет, прикусив губу, прежде чем тихонько добавить, - и, как мы выяснили, получится снова, …
Не глядя на нервозную обстановку вокруг, в груди у мужчины теплеет. С этой теплотой он и целует жену в лоб, обещая покровительство и защиту. И сам неумело улыбается, завидев ее улыбку.
- Я тебя люблю.
- Я тебя тоже, - шепотом, но таким проникновенным произносит Ника. Глаза ее переливаются.
И точно так же переливались вчерашним вечером глаза Каролин, когда Ника встретила ее на пороге и крепко обняла, с особой нежностью пригладив волосы. После банных процедур укладывала девочку именно Вероника. Эммет, крайне стараясь быть незаметным, не смог удержаться и не подглядеть за ними – хотя бы краем глаза. Они обменялись признаниями в любви, обоюдными и теплыми. Карли даже поцеловала своего Никисветика в щеку, бормоча «спасибо».
Ника отстраняется от Танатоса, заслышав прикосновение к ручке двери. Мужчина машинально поднимается на ноги, стоит лишь кабинету психолога открыться. Женщина, стоящая на пороге, пресловутая Евдокия держит руку на плече Каролин. У девочки немного потерянный вид, но ни слез, ни бледности нет. Простая задумчивость.
- Каролина, подожди нас, пожалуйста, здесь, - психолог гостеприимно указывает на стол с карандашами, лего и разноцветными книжками с правой стороны, там розовые кресла и зеленая пальма в пестром горшке, - я хочу немного поговорить с твоими родителями.
Смотрит Евдокия на них обоих, что намекает Нике, что и ей нужно зайти в кабинет.
Карли смущенно глядит на папу.
- Извини, что мы долго говорили…
- Ну, что ты, - Натос приседает перед малышкой, ласково пробежавшись пальцами по ее кудрям, старается заразить оптимизмом, - поиграешь пока? Я обещаю, что мы быстро.
Каролина кивает. Натянуто улыбнувшись Нике, рассеяно присаживается на розовое кресло. Берет со столика первую попавшуюся книжку.
Психолог настойчиво приглашает их в кабинет – от дочери Эммету приходится оторваться. Он пропускает Нику первой, придерживая ей дверь. С готовностью подстраховать поглядывает на порожек, разделяющий два пространства. С осознанием вчерашней истины в голове у Натоса что-то перемкнуло – ему постоянно хочется защищать Веронику, не отпуская одну буквально никуда. Драгоценность этой женщины в принципе подпиталась драгоценностью того, что она намерена ему подарить… и, как всегда желал с Каролиной, Каллен предпочитает быть рядом все время.
Женщина отводит их на безопасное расстояние от двери, указывает на небольшой диван с цветными подушечками. Атмосфера ее кабинета не давящая, скорее располагающая, под стать профессии, цвета и нейтральные, и успокаивающие, для маленьких пациентов предусмотрены игрушки и белые листы с изобилием фломастеров. Рисунки Каролин в специальной папке на столе у Евдокии.
- Я не буду ходить вокруг да около, Эммет Карлайлович, - начинает психолог, только лишь они присаживаются друг напротив друга, - у Каролины то, что более простым языком можно назвать синдромом потери, стадия торга – одна из пяти стадий, предпоследняя. Она растеряна и смущена случившимся, не видит из него выхода и не понимает, как расценивать свое состояние. Как раз с этим мы и должны девочке помочь.
- В чем должна заключаться эта помощь?
- Мне сложно сказать по итогам первой встречи, но мне кажется, что в вашей семье тема ее матери нечто вроде закрытой книги. Не табу, но близко к такому определению.
- Ее очень расстраивают разговоры о ней, - хмурится Эммет, - и я знаю, что это логично…
- Эммет, мы с вами взрослые люди и понимаем, что воскрешение находится за гранью человеческого понимания, по крайней мере, пока, - серьезно говорит Евдокия, - детям сложно осознать, что мама или папа не придут к ним, потому что они в принципе физически больше не существуют. Наше статичное представление о смерти в детском воображении предстает в самых разных вариациях, от ангелов до незримых вымышленных друзей. Ребенку проще осознать правду, когда он хотя бы примерно понимает, что с его родным человеком, в какой форме он может его представлять. И нам важно корректировать эти представления.
- Вы предлагаете обсуждать с ней мать? – Натос невольно вздрагивает, мрачно хмыкнув. Ника кладет ладонь на его колено, и лишь это мужчину чуть успокаивает, - но это вызывает у нее лишь слезы.
- Не обсуждать намеренно по нескольку раз в день, но и не замалчивать, не делать вид, что говорить об этом запретно, - терпеливо разъясняет женщина, - нам нужно выработать спокойное отношение к воспоминаниям о Мадлен у Каролины. Эта главная цель всех сессий и залог успеха.
- Каролине и самой очень сложно поднять эту тему, - аккуратно произносит Вероника, со вздохом оглянувшись на дверь, - она наоборот старается избежать ее.
- Она боится непринятия с вашей стороны. Ей нужно показать, что свои мысли можно высказывать спокойно и смело, что их не осудят и не подвергнут критике. Каролине надо говорить о матери хотя бы потому, что это позволит ей выразить свои чувства. Она молчаливая девочка и, как я вижу, привыкла многое держать в себе.
- Да, она такая, - сострадательно протягивает Ника.
- Насколько велики шансы ей помочь? – Танатос разве что не сжимает руки в кулаки. Он слушает психолога, попутно анализируя собственные мысли и поведение дочери, и погружается в глубокое беспросветное отчаянье. Желание сделать что-то важное и нужное перемежается с ощущение абсолютного бессилия.
- Ей больно и тяжело, но в панические атаки при упоминании матери девочка не впадает, психика достаточно стабильная – все шансы, Эммет. При верном подходе, постоянных наших встречах – включая наши с вами – и соблюдении данных рекомендаций. Мадлен всегда была и будет частью жизни вашей дочери. Покажите ей, что вы это знаете, не глядя на ее смерть.
- Конечно…
Мужчина мысленно делает себе несколько пометок. Пытается взять ситуацию под контроль, а себя – в руки. Благо, присутствие Ники способствует трезвости сознания. А так же напоминает о незаданном вопросе.
- Мы бы хотели услышать ваши рекомендации еще по одному вопросу, - твердо произносит Танатос, пожав ладонь Бабочки на своем колене, - у нас с Вероникой будет ребенок. Как вы думаете, Каролине стоит это знать?
Евдокия чуть прищуривается, глянув сперва на Нику, а затем на него. Эммет неосознанно придвигается ближе к краю жены.
- Если у вас есть возможность немного подождать, я полагаю, что так будет лучше, - в конце концов, доносит свою мысль женщина, - вы убедите Каролину, что ее чувства и эмоции вами услышаны, и тогда, думаю, никаких проблем не должно возникнуть.

Карли, терпеливо перебирая короткую шерстку своего Эдди, ждет их на том же кресле, где осталась. С готовностью берется за папину руку, как только он ее протягивает.
- До свидания, - сдержанно прощается с Евдокией. И вместе с Никой и Натосом выходит в офисный коридор, уводящий к лифту. Паркинг на нижнем этаже.
В хаммере отца, с ногами забравшись на заднее сидение, Каролина молчаливо и несколько рассеяно чертит узоры на прозрачном оконном стекле. Танатос не выдерживает, оборачивается к дочери.
- Я очень люблю тебя, малышка. И я очень благодарен, что ты поговорила с Евдокией Павловной.
- Она не скучная, - пожимает плечами девочка, - и она почти ничего у меня не спрашивала… я… я тоже тебя люблю, папочка. И тебя, Ника.
Вздыхает, но как-то очень тяжело. Морщинками этот вздох расходится по лицу Натоса.
- Папа?..
- Да, котенок? – Эммет медленно выезжает с парковочного места, намеренный прежде, чем ехать обратно в Целеево, зайти за молочными коктейлями, какие Карли по вкусу.
- С дядей Эдом все в порядке?
- Да, Каролин. Он немного занят сейчас и поэтому не приезжает.
- Мы с ним говорили только раз за все это время, - грустно докладывает юная гречанка, - мне кажется, что он что-то не хочет нам рассказывать…
- Я не думаю, - утешает Натос, - просто совсем скоро должен полететь наш самолет. Ближайшую неделю мне тоже придется много работать.
Карли задумчиво приникает к стеклу. Рассматривает дорожное полотно и плотный поток машин, движущийся по нему.
- Но Нике ведь не придется?..
Надежда в ее голосе отзывается в груди Вероники и теплым покалыванием, и ледяным всплеском. Она оборачивается к малышке, нежно ей улыбнувшись. Мимолетом подмечает краткий взгляд Танатоса.
- Не нужно, Карли. Так что дни эти только наши с тобой.
Серо-голубые глаза гречанки чуть светлеют. Она благодарно кивает девушке.
- Тогда ладно…



Дамиру ставят венозный катетер.
Уже знакомая с этим на примере собственной кожи после жутчайшей интоксикации, представляю, как малышу неприятно. А если учесть его возраст и обстоятельства, в которых в данный момент он находится, так и вовсе страшно. Больно и страшно.
Мой маленький Колокольчик, вынужденный по просьбе медсестры не менять позы, смотрит на меня расширившимися голубыми глазами. Помимо вполне логичного испуга там все еще зияет чудовищная усталость, не прогоняемая никаким, даже самым спокойным сном. Дамир морально истощен, и любое новое потрясение, даже столь необходимое, для него тяжелее обычного. Почти невыносимо.
Я, присев на кресло у постели, рядом с малышом, в зоне его досягаемости. Пальцами касаюсь его плечика, разглаживая незаметные складки на больничной рубашке. Дамира это пусть и немного, но успокаивает. Он по-прежнему реагирует на это так, словно совсем скоро все закончится и уже не повторится, но, по крайней мере, не закрывается. Ему это нужно.
Медсестра у нас опытная, с профессиональной доброй улыбкой и выверенными до последней грани отточенными движениями. У нее в напарницах девушка помоложе, и она, придерживая локоть Дамира, одновременно с восхищением и опасением смотрит за каждым действием старшей коллеги. Как она освобождает катетер из упаковки, как ловко приставляет к иголке поршень, как вводит, выжимает, зажимает…
Колокольчик обреченно морщится, когда игла оказывается под кожей. Не дергается и не плачет, но дыхание у него сбивается. А когда медсестра закрепляет результат, устанавливая катетер максимально верно, проталкивая иголку дальше, левой щекой малыш утыкается в мою ладонь. Тут уж от тихого хныканья не удерживается.
- Ничего, милый, ничего, - шепотом, толком и не зная, какие слова будут здесь правильным, уговариваю его я. Не отстраняюсь и не пробую его самого прижать крепче. Сейчас балом правит Дамир, и ему решать вопрос о степени, крепости и долготе наших объятий. Мне греет душу, что они приносят ему какое-то облегчение.
- Какой смелый мальчик, - с почти искренним восхищением цокает языком медсестра, завершая свои манипуляции. Девушка рядом с ней, почему-то побледневшая, ждет их окончания не меньше малыша, - будешь доблестным офицером и защитником мамочки.
Я непроизвольно вздрагиваю на последнем слове, и Дамир, прильнувший ко мне, конечно же, это замечает. Ощущение эфемерности момента в голубых глазах становится сильнее. Он как-то разом сникает, даже чуточку отодвинувшись. Морщится.
- Конечно, будет, - стремясь владеть ситуацией, поддерживаю я. Дамира, уже павшего духом, глажу по черным волосам. Они такие же мягкие, как и его кожа. Они такие же, как у Алексайо. – Он замечательный мальчик.
Медсестра кивает мне, крепя катетер специальными фиксаторами, а за ним – лейкопластырными лентами, наконец, отпуская свою практикантку. Та спешит выйти в коридор.
Дамир как-то растерянно, неровно выдыхает. Боли больше нет, неприятных прикосновений – тоже, и малыш раздумывает, должен ли уже отодвинуться от меня на достаточное расстояние или еще нет. Его брови сходятся на переносице, лицо супится. Мальчик прикусывает губу.
- Ты, правда, молодец, - сообщаю ему я, наклонившись вперед и легонько поцеловав в лоб, - ты мой смелый мальчик.
Колокольчик очень низко опускает голову, практически полностью пряча лицо на моей руке. Очень тяжело сглатывает.
- Как насчет того, чтобы немного попить? – женщина снимает свои одноразовые перчатки, приметливо следя за ребенком, - я принесу.
- Да, спасибо, - за нас обоих отвечаю я. Дамир ничего не пил с момента моего появления здесь, а прошло уже часа четыре.
Возражать малыш не намерен – не сейчас. Кожей я ощущаю дрожь его ресниц, но слез по-прежнему нет. Он еще себя мучает.
- Здравствуйте! – медсестра, намеревавшаяся покинуть палату, останавливается в дверях. Я, сидящая ко входу спиной, не сразу замечаю зашедшего. А вот Дамир, хоть и пытается спрятаться, сразу. На мгновенье поднимает голову, а уже видит. И тут же опускает обратно, словно обжегшись.
- Здравствуйте, - вежливо отвечает женщине Ксай. Пропустив ее, прикрывает за собой дверь в палату. Заходит тихо. И так же тихо делает несколько шагов по направлению к нам.
Видимо, Ольгерда еще нет.
- Дамир, Эдвард здесь, - будто он и так не видит, говорю мальчику я. Приглаживаю его волосы, касаясь их довольно ощутимо, в надежде, что не заметит, что я меняю позу. Пересаживаюсь на краешек его постели, освобождая Алексайо кресло.
Но мальчик замечает. И, как нечто абсолютно ожидаемое, принимает. Послушно отстраняется от меня, неловко сдвинувшись на простынях вглубь кровати. Сильно поджимает губы, собственным телом задев пострадавшую ладошку.
Жалкая картинка. Мне стоит трудом сдержаться, даже Ксай не остается безучастным, отреагировав на это очертившейся глубокой бороздкой на лбу. Я говорила ему, что Дамир сломлен и не верит, будто нам хочется оставаться с ним рядом хоть на какое-то время. Но теперь Эдвард видит все собственными глазами, включая повреждения малыша, а это невозможно воспринять с равнодушием, пусть и вынужденным, именуемым самоконтролем.
Он присаживается в кресло медленно, дабы Дамир видел его целиком и полностью, включая аметистовые глаза. Их взгляды – голубой и фиолетовый – на мгновенье-таки пересекаются, когда Колокольчик решается посмотреть на Ксая… и что-то электрическое, искрящееся пробегает между ними.
Малыш снова сглатывает. В горлышке у него совсем сухо – морщится.
Алексайо протягивает ребенку обе своих руки. Кладет на простынь на небольшом расстоянии от него, развернув внутренней стороной ладоней и терпеливо ожидая вердикта. Не пытается не касаться, не гладить его без разрешения.
- Не бойся меня, Дамир. Я обещаю, что у тебя нет ни единого повода меня бояться.
Говорит Эдвард уверенно и спокойно. Но все же весь его вид, все его лицо, сегодня потерявшее какую-то часть маски вечного самоконтроля, так и светится добротой. У Алексайо самое большое и самое прекрасное сердце на свете, убеждена я. И, видя его таким, я надеюсь, однажды убедится и Дамир. Сможет хоть немного, хоть на грамм, но поверить сейчас своему Защитнику.
Тело Колокольчика несильно подрагивает. Опустив взгляд так низко, как только это возможно, он надеется спрятаться за пушистыми ресницами. Только вот от пары капелек влаги они чернеют, становясь тяжелыми.
- Я рад тебя видеть, малыш, - продолжает Ксай, не теряя надежды. Он, как никто, знает, что такое врачевать души. Не торопится, не форсирует события и не выпрашивает у мальчика ответы, просто говорит. Однажды этими разговорами он смог дозваться и меня. – Я знаю, что тебе сейчас больно, и я прошу у тебя прощения. Я сделаю все, чтобы больше такого никогда не повторилось.
Дамир нечеловеческими усилиями заставляет себя оторвать взгляд от простыней. Робко, будто все это – мираж, посматривает на Алексайо. В такт его словам, что звучат так искренне и невероятно одновременно. Его веки краснеют.
Я не вмешиваюсь, давая им либо возродить недавно установленный контакт, либо создать новый, прочный, знаменательный именно этим днем. Я не сомневаюсь в Эдварде, сколько бы он был в себе не уверен и сколько бы не строил лишних теорий. Ксай откровенничает со мной, давая себе и своим мыслям слабину, но в процессе, как сейчас, с Дамиром, он… знает, что он делает. И идет по четко намеченному плану.
Наоборот, со своего места, пользуясь моментом, я тихо рассматриваю расположившуюся так близко картинку, о которой вчера еще и не могла мечтать: они, такие похожие, друг напротив друга. По тонкому льду, состоящему из переживаний Эдварда, неверия Дамира, накаленности ситуации и боли, что она в себе несет, все же движутся навстречу друг другу. Находят достаточное количество сил, даже если приходится переступать через свои самые большие страхи.
Находясь в этой палате почти три часа назад, когда Дамир только-только приходил в себя, я чувствовала неуверенность, ужас и боль. За повреждения Дамира, за его пострадавшую душу, за решение и поведение Ксая, за то, что в принципе будет с нами всеми происходить.
Но вот мы здесь, мы втроем, и я… спокойна. Знаю, что маленькому Колокольчику будет хорошо с таким папой, как Эдвард, и очень надеюсь, с такой мамой, хоть я и не заслуживаю этого имени, как я. Со своей семьей. Мы будем в состоянии дать ему то, в чем он так нуждается. Мы, уповаю, уже это делаем.
Дамир очень осторожно, словно бы раскрытая ладонь Ксая мышеловка, а не попытка заслужить его доверие, притрагивается к пальцам Алексайо. Будто проверяет, настоящие ли они, или ему кажется. Все, что ныне происходит, кажется.
- Я хочу быть твоим другом, Дамир, - аккуратно пожимает его пальчики в своих Ксай. Терпеливо ждет, пока ребенок позволит заглянуть себе в глаза. По опыту знаю, каково это – смотреть прямо в аметисты и слушать их. – Я буду очень стараться и надеюсь, что ты дашь мне попробовать.
Мальчик неглубоко вздыхает, чуть явнее прикасаясь к руке Каллена. Его здоровая ладонь уже почти полностью в ней.
Эдвард тронуто улыбается уголком губ, подмечая это. Аметисты подергивает концентрированной нежностью.
Я наклоняюсь, мягко погладив плечико, а затем в надежде, что это не слишком, щечку моего золотца. Бледная скула Дамира краснеет. Отрываясь от Алексайо, на мгновенье взгляд ребенка принадлежит мне. Недоверчивый, но с явным желанием этой верой обладать. Почти болезненной.
Мы с Ксаем переглядываемся всего секунду – этого хватает, потому что решение не подлежит ни обсуждениям, ни сомнениям, ни отмене. Оно безоговорочно, и оно… очень нужно Дамиру.
- Малыш, мы с Эдвардом хотели бы рассказать тебе одну важную вещь.
Мальчик храбрится, как только может, сколько только этой храбрости еще осталось в его маленьком теле. Он пытается быть… достойным, нравиться. Не пускает на лицо страх, какой зияет в глазах, сдерживается от того, чтобы опустить взгляд и зарыться лицом в подушку, пролить пару слезинок, в конце концов. Ему больно, и боль опять не имеет выхода, ни физическая, ни моральная. Смелость. Он очень хочет быть смелым и с честью, как вчера, услышать страшные слова о расставании.
Бедный мой. Однажды, клянусь, даже и мысли такой в голове твоей не возникнет, любимый. А пока…
- Мы хотим усыновить тебя, Дамир, - четко и ровно проговариваю я, сама с трудом удержав голос в узде, дабы не испортить момента и ни на каплю не расплескать зарождающуюся веру в мальчике.
- Чтобы ты стал нашим сыном, - заканчивает за меня Алексайо. Самостоятельно и довольно крепко, хоть и бережно пожимает ладонь малыша.
В палате повисает звенящая тишина.
Колокольчик смотрит на нас, переводя глаза с меня на Эдварда, практически не моргая. В голубых омутах его медленно, но верно зарождается крохотный смерч. Он начинает разносить привычный мир в щепки, но пока слишком слаб, еще может остановиться – если мы вдруг запнемся, или кто-то засмеется или вдруг поймет, что сказали, и откажемся от этих слов… Дамир ждет, искренне ждет этого, отчего мое сердце сжимается от боли. Он не верит.
Но ни я, ни, разумеется, Ксай обратных шагов делать не намерены. Скорее наоборот, тем, как я глажу его, призывая отпустить сдерживающие оковы и просто услышать, тем, как правильно лежит его ладонь в ладони Ксая, и выглядит это единым целым, доказываем, что нет здесь ни шуток, ни лжи. Он любимый маленький мальчик. Он больше не будет один.
- Мы с тобой, Дамир, - негромко, обращая и без того ясные слова в несомненную слышимую истину, произношу я.
И почти в такт этому, возможно, с выдержкой в пару секунд, Дамира… прорывает. Эмоции, выбрасываясь через края созданных им загородок сдерживания, погребают мальчика под собой. Слишком слабый, чтобы им сопротивляться, слишком исстрадавшийся, дабы захотеть этого, он сдается. Горько и режуще плачет, пальчиками зажимая свою простынку и наволочки, беспомощно постанывая от такой разной, но одинаково сильной боли. Он судорожно вздыхает, а все равно не может урвать достаточно воздуха. Хочет и сказать что-то, и обнять меня посильнее, и глянуть на Эдварда… так много хочет, и так мало ему удается. В одиночестве.
- Любимый мой, - я склоняюсь к малышу, не в состоянии больше смотреть на это вот так, с расстояния, пусть и малого. Обнимаю несопротивляющегося мальчика, прижимаю к себе. Дамир дрожит уже всем телом и довольно ощутимо. Кусает губы почти до крови, когда старается заглушить свои рыдания, а не может.
Алексайо отпускает ладонь мальчика. Позволяет ему полноценно обвиться вокруг меня.
На открывающееся взгляду зрелище он смотрит с выражением плохо скрываемой муки на лице. Постепенно в аметистах затвердевает четкая установка, во что бы то ни стало помочь Дамиру. Алексайо смотрит на него, и я вижу, вижу, что что-то меняется в восприятии. Пусть и не так быстро, пусть и не так заметно, но сдвиг идет. Серьезный.
- Это правда, Дамир, - твердым тоном, какому грешно не поверить даже в сегодняшнем состоянии малыша, обещает Ксай. Накрывает пальцами черноволосый детский затылок, как при желании защитить делает со мной, - мы никому тебя не отдадим. Тише.
- Никому, - сорвано вторю мужу я, крепко целуя и детский лобик, и виски, и макушку. Дамир заходится сильнее, никак не в силах совладать с собой, но ему нужны эти слезы. Ему необходимо хоть как-то, но выразить свою боль.
И тем полезнее оказывается вода, с которой через некоторое время возвращается медсестра. Сидя у меня на руках, надежно приникнув к груди, но поглядывая на Хамелеона, замершего на своем кресле, Дамир медленно, но с не проходящим желанием пьет содержимое бутылочки. Почти не морщится.
Я убираю взмокшие волосы с его лба, глажу кожу. А потом наклоняюсь к ушку еще всхлипывающего мальчика, постепенно начинающего успокаиваться, и признаюсь:
- Я люблю тебя. Мы оба тебя любим, Дамир.



Ольгерд Павлович Корнов в силу своей специальности любые опоздания считает недопустимыми и непрофессиональными в принципе. Он появляется в клинике Целеево ровно в одиннадцать часов утра в строгом темно-сером костюме, ставшем его визитной карточкой, и изумрудной рубашке, чуть разбавляющей эту строгость. Галстука у Ольгерда нет, но есть изящный платок-паше, чей кофейный цвет совпадает с кожей папки, которую мужчина держит в руках.
По пустому коридору детского отделения Ольгерд идет и решительно, и спокойно. Заражает окружающих своей твердой убежденностью в положительном исходе дел. Лицо его беспристрастное, но не каменное. Это даже мне дает повод вздохнуть с облегчением.
Адвокат останавливается недалеко от медсестринского поста, в комфортном тупичке с двумя кремовыми креслами и большим фикусом. Стены здесь выкрашены в нейтрально-лазурный.
- Доброе утро, Эдвард Карлайлович, - мужчина приветственно протягивает Ксаю руку и, дождавшись, пока тот пожмет ее, переводит глаза на меня, кивает, - здравствуйте, Изабелла.
Ольгерд сдержан и вежлив. В темно-синих глазах его не толики неуверенности. Он уже примерно даже знает, что нам нужно делать. В первую очередь так точно.
- Я рад, что вы снова обратились ко мне, - мягко благодарит он, раскрывая принесенную с собой папку, - усыновление детей, оставшихся без попечения родителей, как правило, несложный процесс. Однако все требует тщательного подхода и четкого видения ситуации.
- У ребенка есть потенциальные усыновители, Ольгерд Павлович.
- Верно. Поэтому нам и требуется продумать свои действия, чтобы мальчик гарантировано стал членом именно вашей семьи. Сколько ему лет?
- Четыре, - опережая Эдварда, отвечаю я. Машинально оглядываюсь назад, в левой части коридора находя дверь, за которой палата Дамира. Я полностью и абсолютно доверяю Ксаю и знаю, что идти на встречу с Ольгердом мне было точно необязательно, но я хочу послушать. Выслушать его и убедиться, что наши шансы велики, что мой малыш не будет больше мучиться и обретет все то, чего заслуживает, в ближайшее время. Как-никак Ольгерд один из лучших в своем деле, он уже это доказал. Надеюсь, что и сейчас тоже не подведет.
- Возраста согласия не достиг, - делает вывод адвокат, - так даже лучше, все вопросы будут решаться без его присутствия.
Я мысленно соглашаюсь с Ольгердом, коротко глянув на Ксая. Муж, внимательно слушающий нас обоих, пожимает в ответ мою руку. Мы с Эдвардом стоим плечом к плечу, без капли расстояния, но никого это не смущает. Мне нужно его чувствовать, и я знаю, что в такой непростой момент и Ксаю нужно чувствовать меня. А если мы можем вселить друг в друга какую-никакую уверенность, это только к лучшему.
- Мы сказали об усыновлении ребенку…
Ольгерд перелистывает страницу в своей папке. Смотрит на нас хоть и серьезно, но совершенно спокойно.
- Это ваш собственный выбор. К сожалению, к делу он не относится.
- Мы не можем его разочаровать, - договаривает Алексайо, пристально глядя мужчине в глаза. В аметистах даже для меня неожиданная каменная убежденность, почти предупреждение – и для окружающих, и для самого себя.
Когда Дамир расплакался, Ксай вздрогнул. Во взгляде его было сочувствие, лицо и тело – под контролем сознания, однако эту первую реакцию он не сдержал. Вряд ли малыш заметил, но я заметила. Это стало своеобразным сигналом к созревшей в Алексайо готовности – абсолютно неголословной – стать для мальчика близким человеком. Я знаю, что в огромном, бесконечно любящем сердце моего Хамелеона найдется место тысячам и тысячам обездоленных, забытых, несчастных душ. Но лишь некоторым он дает особое право, когда доверяет – увидеть свою собственную. Мне верится, что с Дамиром он искренен, симпатия к нему искренна, и со временем искренность эта будет лишь расти, полноценно развиваясь и просачиваясь наружу. Аккуратно, шаг за шагом они познают друг друга. И Эдварду нравится. Нравится быть отцом.
Мальчик успокоился далеко не сразу. Наши с ним объятья сперва вызвали лишь новую волну страха, неверия и, как результат, не вмещающихся в сердечко чувств – слезы, но затем, утешенная поцелуями, приглушенная добрыми словами, убаюканная поглаживаниями Эдварда (а мне известно, каким нежным он может быть), истерика отступила.
Не знаю, поверил нам Дамир или нет, но он смотрел немного иначе, более… тронуто. И более безоружно. Не хочу даже думать, что бы было, окажись на нашем месте кто-то иной, способный ранить его теперь – до сердца как никогда близко, уже не оправится…
Сейчас у Колокольчика запланированная процедура и добрый доктор, которого он почти не боится. А у нас с Эдвардом – адвокат, который раз и навсегда должен поставить точку во всей этой ситуации.
- Мы сделаем все возможное, Эдвард Карлайлович, и я убежден, что исход будет в нашу пользу, - ровным тоном говорит Ольгерд, - поэтому предлагаю начать. Некоторые из требуемых бумаг уже здесь, их запрашивается умеренно много, и все для того, чтобы подтвердить вашу моральную и материальную готовность к усыновлению ребенка. Насколько я понимаю, имеется отказ матери от воспитания сына? Или же признание ее недееспособной?
- Она уехала, оставив мальчика одного несколько лет назад. Но позже, как я полагаю, ее нашли.
- Тогда возможны оба варианта. Нам нужно знать точно.
- Анна Игоревна, заведующая детским домом, скоро будет здесь. Она нам скажет, - по-деловому оповещает Эдвард. Мне кажется, только я одна слышу его тихий вздох. И теперь мой черед погладить его ладонь. Мы вместе. Уголок губ мужа вздрагивает.
- Отлично. Она знает о ваших планах?
- Подспудно – да. Но теперь будет знать точно.
Ольгерд переводит взгляд на меня, снова кивнув. Что-то помечает на белом листе внутри своей папки. Эдвард сказал, что он уже успел собрать кое-какие бумаги, но есть ли среди них хоть одна, которая дает нам значительные шансы на успех? Я очень на это надеюсь. Без Дамира я… я отсюда просто не уйду.
Адвокат рассказывает еще какие-то важные выдержки из законодательства, задает вопросы, на которые отвечает в основном Эдвард, сосредоточенно внимая каждому его слову, обращает наше внимание на детали, заостряя его на самых важных из них.
А я, отвлекшись, впервые за все время вижу Колокольчика не в небольшой игровой комнате приюта, не здесь, на больничной постели, обреченно-страдающего по вине беспощадных детей, а на темном деревянном полу в спальне с «Афинской школой». Он заинтересованно смотрит на шедевр, собранный руками терпеливого Эдварда, разглядывает древнегреческие тоги и задумывается о том, что пытается объяснить Платону Аристотель. Такой же мягкий дневной свет, как на картине, освещает его черные волосы, пушистые ресницы и голубые, как море, как небо, глаза. Мои божественные зеркала в его душу.
Дамиру не больно и не страшно, Дамир даже улыбается, когда я легкомысленно пожимаю плечами на его вопрос о том, почему Диоген так вальяжно разлегся на мраморной лестнице. И я улыбаюсь вместе с ним. Потому что я тоже спокойна и счастлива. Потому что у нас с Эдвардом теперь полноценная семья. Потому что мы – родители.
- Белла.
Я моргаю, возвращаясь к действительности – этому коридору, легкому запаху больницы, белым рамкам пластиковых окон. И Ксаю, который с мягкой улыбкой, предвещающей просьбу, смотрит на меня.
- Да?..
- Ты не принесешь нам кофе?
Неожиданный вопрос. Я понимаю, что не должна соглашаться, потому что Эдвард даже не пытается, как следует, завуалировать, что что-то мне слышать не нужно. Он хочет спросить… или попросить о чем-то Ольгерда наедине. Воспротивиться и послушать выглядит логичным решением, потому что тайны между нами уже пройденный этап.
Однако я вижу, что здесь нечто… другое. Эдвард просит меня отойти не потому, что хочет упрятать правду, а чтобы… правильно ее оценить? Это, несомненно, очень сложная для него тема, а мое присутствие еще больше все осложнит. По крайней мере, сейчас, рядом с адвокатом.
Ох, Алексайо…
Я коротко, максимально сдержанно выдыхаю. Тихо, очень надеюсь. И такую же мягкую улыбку выдавливаю для Ксая.
- Конечно. Я скоро вернусь.
В аметистах лучится благодарность. Я выбрала правильно.
К лестнице, по которой нужно спуститься к буфету, идти шагов шесть. Я уже ступаю на нее, исчезая из поля зрения мужа за задвижной стеклянной частью, как слышу… сама удивляюсь, что слышу, потому что Эдвард говорит очень тихо и максимально низко:
- Я боюсь, те обвинения всплывут…
Заставляю себя спускаться по лестнице, не оборачиваясь и уж, тем более, не возвращаясь обратно.
Ложные подозрения в педофилии.
А я и не подумала.
Отметенные, забытые было нападки в адрес Каллена.
Способные стать важными сейчас.
Я держусь за поручень и побаиваюсь его, с прорезиненным чехлом, отпускать. Это ведь очень… весомый аргумент. При всей его низости, при всей абсурдности, мне чудится… важный. Каковы шансы, что можно будет его замять? А не озвучивать? А, может быть, нам улыбнется удача, и никто и не вспомнит?.. Правда, это было бы чересчур оптимистично, верить в такое.
Я останавливаюсь на втором пролете и с силой зажмуриваюсь. Стараюсь унять панику.
Вот почему Эдвард меня отослал. Не за свою реакцию он волновался, а за мою. И сперва, видимо, хотел прояснить ситуацию с Ольгердом.
Черт. Чертовский черт.
Боже.
А ведь есть еще опыт с Энн, такой же абсурдный, такой же жестокий, едва не стоивший Эдварду жизни, а признанный…
Нет. Нет, нет и еще раз нет. Ольгерд – лучший из тех, кто постоянно опровергает такие обвинения в зале суда, кто дарит надежды отчаявшимся и воздает по заслугам виновным. Ольгерд не позволит Дамиру ускользнуть от нас небесным маревом, потому что Колокольчик – наш сын, это не подлежит сомнению. И ни одно липовое обвинение Эдварда, ни одно напоминание о прошлом, какое на куски порвало его сердце уже множество раз, не отменит, не изменит этой истины. Дамир Каллен, вот как его будут называть. Никто его не заберет у нас… никто… никогда. Мы обещали.
Я спускаюсь в буфет, выбирая два зеленых чая (к сожалению, из пакетиков) и черный кофе для Ольгерда, понимая, что все равно не знаю, что он пьет. Давая Эдварду больше времени, свой чай наполовину выпиваю за небольшим столиком, попутно стараясь привести мысли в порядок и выгнать это отчаянье как из сознания, так и с лица. Мне совсем скоро возвращаться к Колокольчику, а ему-то точно нужны совершенно другие эмоции.
За этим столиком, чересчур заинтересованно разглядывающую бирку на конце веревочки пакетика, меня и находит Анна Игоревна. Подходит.
- Изабелла?
Я оборачиваюсь на женщину, сперва почему-то приметив кофе и чай Эдварда, остывающие в картонных держателях, и только потом обладательницу несменных очков в грубой оправе.
Анна выглядит растрепанной и взволнованной, то и дело нервно облизывая губы.
- Эдвард наверху, я за чаем… - как-то неумело объясняю я, сама толком и не зная, зачем. Хмурюсь, приводя себя в чувство. Нежданные новости возымели эффект, выбив меня из колеи. Это слишком щедрое на события утро.
- Он с мальчиком?
- Нет, с Ольгердом… адвокатом…
Женщина смотрит на меня не только недоуменно, но еще и малость испуганно. Ее озабоченность перерастает в хмурость.
- Вы собираетесь подавать иск на приют?
От ее версии я едва не давлюсь чаем. Предусмотрительно оставляя его в сторону.
- Нет, Анна Игоревна, конечно же, нет…
- Случившееся с Дамиром абсолютный форс-мажор, Изабелла, и мне бесконечно жаль, но ведь оглашение всего этого не принесет никакой пользы ни вам, ни ребенку…
Заведующая меня не слышит. Она становится бледнее и пальцами, что есть силы, сжимает ручку своей сумки, пока говорит.
- Никакого иска и огласки, - уверенно объявляю я, поймав ее взгляд, - адвокат здесь по другому вопросу. Эдвард и я приняли решение усыновить Дамира. Мы хотим, чтобы он стал частью нашей семьи.
К такому моему ответу Анна явно оказывается не готова. Она слушает его внимательно, смотрит на меня пронзительно и недоуменно одновременно, а сумку держит крепче. Никак не может сопоставить.
- Это твердо, - пользуясь молчанием, дабы донести до нее мысль более точно, говорю я, - Ольгерд Павлович, наш адвокат, уже начал сбор нужных бумаг.
Анна тяжело вздыхает, но и облегчение в этом вздохе тоже проскальзывает. Она оглядывает меня с головы до ног, будто видит впервые.
- Дамир будет счастливым ребенком.
Ее одобрительный вердикт немного сглаживает мои разрозненные мысли, придавая им оптимистичных ноток.
- Я очень надеюсь…
Анна Игоревна мрачновато хмыкает. Довольно тихо.
- Это без сомнений, Изабелла, и я очень рада слышать такое от вас и знать, что Дамир будет воспитываться в доме Эдварда Карлайловича, однако я только что из детского дома. Женщины, которые должны были усыновить Дамира, узнали, что он в больнице. Они хотят навестить его.
- Вы им сказали?..
- К сожалению, одна из воспитательниц. Я не успела ее предупредить.
Я поджимаю губы.
- Он их недолюбливает, - отрезаю я причем таким строгим тоном, что сама удивляюсь, - ему лучше… их не видеть.
- Время для посещений после обеда, я могу списать для них сегодняшний день не самым лучшим из-за усталости мальчика, но завтра… Изабелла, я не могу им запретить его увидеть. Я для этого и здесь – чтобы вас оповестить.
При одной лишь мысли, что почувствует Колокольчик, увидев тех, о ком плакал мне еще вчера, в парке… бросает в дрожь. Только в отличие от предыдущих времен, когда я испытывала ее, я настроена более решительно и прятаться не намерена. Я хочу Дамира только защищать. Любой ценой.
- Его это травмирует еще больше, Анна Игоревна. Ему и так очень… плохо.
- Я знаю, - сострадательно кивает женщина, качнув головой, - со своей стороны я могу обещать вам, что представлю комиссии вашу кандидатуру, как наилучшую, но последнее слово, к моему огромному сожалению, за ней. И на данный момент именно Тамара и Агния Кавеян потенциальные усыновители ребенка.
- Надо сказать Эдварду… или Ольгерду, может, он… - растерянно бормочу себе под нос, гладя пальцами поверхность опустевшего стаканчика с зеленым чаем.
- Сказать стоит, - соглашается Анна, с готовностью посмотрев на лестницу наверх.
Верно. Все верно.
Я забираю подставку с остывающими напитками, за которыми сюда и спустилась, вместе с заведующей поднимаясь на второй этаж.
- Изабелла, я действительно рада, - после первого пролета негромко сообщает мне женщина. Я оглядываюсь на нее и вижу, что не лукавит. Глаза не обманут. – Этот мальчик заслужил любящую его семью после всех его испытаний.
- Это было последним…
- Несомненно. Из детей мало кто может толком объяснить, что случилось. На виноватых способен указать лишь Дамир.
- Боюсь, что он не скажет…
- Может, не сейчас, - утешает меня Анна, ободряюще погладив по плечу, - но скажет потом, я думаю. И мы сможем восстановить строгую, но справедливость.
Я вспоминаю слова Эдварда о том, что он не сможет наказать этих детей… и не знаю, что ответить. Надеюсь, у Анны есть свои методы. Иначе, будь моя воля, я бы их… их всех… за него.
Тактично молчу в ответ. Боюсь женщину испугать.
Алексайо и Ольгерд перемещаются немного вглубь тупичка, расположившись невдалеке от кресел. У обоих лица сосредоточенные, голоса звучат строго и серьезно.
Первым наше появление, само собой, замечает Эдвард.
- Анна Игоревна, - здоровается он, пока я вручаю Ольгерду его кофе.
- До меня дошли чудесные новости, Эдвард Карлайлович, - отозвавшись на приветствие, почти сразу же произносит женщина, - я помогу вам, чем смогу.
Ксай забирает у меня чай и даже не удивляется, что в стаканчике не кофе. Как, впрочем, не удивляется и тому, что Анна в курсе наших планов.
- Заведующая детским домом, Фомина Анна Игоревна?
На столь серьезное обращение от адвоката Анна тушуется. Но подтверждает.
- У меня есть несколько вопросов к вам, и было бы замечательно обсудить их в ближайшее время.
- Конечно же… только у меня тоже есть один вопрос, который нужно обсудить сейчас.
Женщина, виновато глянув на Алексайо, хмурится. Рассказывает о грядущем визите усыновителей.
Эдвард мрачнеет. Я тревожно наблюдаю за ним с нашего прихода, но это самое явное изменение, какое я вижу. Может, с теми обвинениями все не так страшно и безнадежно? Их ведь отозвали…
- Для запрета видеть ребенка нужные веские основания, - озвучивает свои мысли Ольгерд, задумавшись, - но ведь у него была асфиксия, это реанимационное состояние… я думаю, что это должно помочь.
Впервые, как бы преступно это не звучало, такие слова меня успокаивают. Для Дамира действительно будет губительным сейчас снова столкнуться с этими людьми, не в такое сложное для него время.
- Мальчику не нужно их сейчас видеть, это так, - Эдвард, сурово глянув на Ольгерда, будто говорит что-то понятное лишь ему, делает глоток своего остывшего чая, - но мне необходимо поговорить с ними лично.



Ночевать мы остаемся в больнице.
Разговоры с Ольгердом, Анной, грядущая беседа Эдварда и женщин, претендующих на Дамира – все это остается на завтра, все это за дверью палаты, там, в коридоре, где-то далеко. А здесь лишь мы и Колокольчик, со своей постели с тревогой наблюдающий за каждым нашим шагом.
Два дополнительных спальных места в палате находятся с большим трудом, но все же медперсонал выходит из положения: на диванчик у окна накидывают простынь и венчают ее подушкой, а так же приносят довольно удобную раскладушку с тем же походным набором. Эдвард твердо и непреклонно пытается уложить меня на нее, но, лишь только представив, что станется с его спиной, переночуй он на этом крохотном для него диванчике, я не менее непреклонна. И Ксай, на удивление мне, сегодня уступает.
Дамир засыпает под мой негромкий рассказ какой-то истории, которую я выдумываю практически на ходу. Я смотрю на своего маленького мальчика с любовью к каждой его черточке, каждой ранке, улыбаясь и поглаживая черные волосы. Уставший и доверившийся мне, Колокольчик закрывает глаза, примиряясь с желанием это сделать. Он еще смотрит на меня так, словно совсем скоро я растворюсь в пространстве, словно все это мираж... Но я твердо обещаю ему, сразу же и доказывая, что, когда бы он ни проснулся, мы будем рядом.
И Ксай, как я теперь понимаю, наблюдая его темный силуэт в кресле у постели ребенка, исполняет это обещание со свойственным ему рвением.
Я подхожу к мужу со спины.
Хамелеон не спит, он лишь безмолвно и внимательно смотрит на Дамира, прикорнувшего на краешке подушки, пусть и неосознанно, но повернувшегося в его сторону. Малыш чувствует силу, защиту, которую обещает дать Эдвард, и не может не замечать ее. Пусть даже и побаивается до сих пор.
Конечно же, Алексайо, бесконечно приметливый ко всем звукам и шорохам, улавливает мое приближение. Но ни поворачиваться, ни еще как-то реагировать не считает нужным.
Я кладу руки ему на плечи… и только тогда скорее машинально, чем сознательно Ксай немного расслабляется. Вздыхает.
- Ты знаешь, сколько времени? – наклоняюсь к его уху я, легонько поцеловав висок. Поседевшие волосы на нем всегда грустным звоном отдаются у меня в груди.
- Поздно.
Его констатация фактов ситуацию мне не облегчает. Благо, хоть Дамир спит достаточно крепко, чтобы не реагировать на наш шепот. Принимая во внимание все, что с ним произошло за эти чересчур длинные сутки, это необычно.
- Очень, - вторю я Ксаю, - и тебе нужно хоть немного поспать.
- Я не так давно проснулся, - успокаивающе накрывает он мою руку своей, - ложись, Бельчонок, я тоже скоро лягу.
Я оборачиваюсь на раскладушку, поставленную в левом углу палаты. Постель хоть и расправлена, но почти не примята. Эдвард лукавит, хорошо, если спал хоть час.
- С ним все будет в порядке.
Аметистовые глаза, которые я различу даже в самой глубокой темноте, смотрят на меня с вопиющей серьезностью. Отрываются от Дамира, чтобы продемонстрировать это чувство. И так же серьезно кивнуть.
- Я знаю.
Ксай не был бы самим собой, признайся сразу и честно, как сильно пылает в его груди ощущение ответственности за малыша. Эдвард согласился стать его отцом, но кто сказал, что это будет просто? Где обещание – там и сомнения. Странно было бы ожидать, что Алексайо отступит от принципа «самое лучшее» в такой ситуации.
- Но это правда. Мы сможем его защитить.
Эдвард поджимает губы, не сводя глаз с перебинтованной детской ладони. Молчит.
- Давай я тебя сменю? – мягко предлагаю ему я, - мне кажется, что ты дежуришь уже не мало. А я обещаю разбудить тебя, если что-то пойдет не так.
- Белла, мы скорее разбудим Дамира.
- Правильно. Поэтому иди без споров.
С тусклым смешком Ксай целует одну из моих ладоней. Но голос звучит совершенно несмешливо, скорее с отчаянной тихой просьбой:
- Позволь мне его узнать.
В отблесках лунного света слова эти звучат практически сакрально. Да и вздох Эдварда избавляет от любых сомнений.
- Ксай, ты ведь уже… он… наш.
- Будет. Но мне бы хотелось быть настоящим его папой.
Я замираю, боясь даже пошевелиться. Впервые за все время Эдвард сам называет себя этим словом по отношению к Колокольчику.
- Присматриваешься к нему?..
Мужчина еще раз целует мою ладонь. В этом поцелуе и кроется ответ.
Алексайо нужно побыть с малышом наедине. Пусть даже такой темной и непонятной, искусственно созданной, зато вполне ясной ночью. В конце концов, ведь не только меня одолевают разные мысли. Чтобы их понять и принять, нужно время… порой и ночное.
Я потираю пальцами левую сторону груди мужа, темную ткань рубашки.
- Только пообещай мне, что поспишь сегодня…
Эдвард очень ласково накрывает мои пальцы своими. Вздыхает.
- Обещаю, душа моя.
Этих слов мне достаточно. Напоследок еще раз чмокнув его висок, я мирюсь с желанием уложить Алексайо. Оставляю их с Дамиром в молчаливой лунной ночи и возвращаюсь на свой диванчик. Смотрю, как Эдвард все так же недвижно и безмолвно сидит рядом с мальчиком, думая о своем.
И только когда уже почти засыпаю, толком не понимая, сон это уже или еще нет, вижу, как трепетно Ксай поправляет одеяло Колокольчика. Невесомо целует детский лоб, изгоняя все страхи и все сомнения.
…Он его принял.

Предыдущая глава