_____________
Спасибо огромное всем тем, кто поддержал историю на ТРА-2017. Награды, которые Ксай и Бельчонок получили - лучшее, что может пожелать любой автор. Истинное ευτυχία. Люблю вас!
Приятного прочтения!
_____________

Самое яркое приятное воспоминание из детства – Розмари меня ждет.
И зимой, и летом стоя у главных ворот, на маленьком островке земли без жимолости, идеально выстриженной и укрывающей низ высокого зубчатого забора, мама нетерпеливо вглядывается в окошко затонированной задней двери, ожидая, пока я выбегу навстречу.
Сколько себя помню, видя ее, еще лишь подъезжая, я была самой счастливой. Школьный день, близость отца, смерть матери… все забывалось. Когда Розмари, многообещающе распахнув объятья, улыбалась мне, бегущей ей навстречу… я жила. Мы пекли печенья, играли во дворе, я помогала ей по дому, она мне – с уроками… я существовала этими маленькими мгновениями. И даже то, что Рональд их часто отбирал, запрещая, крича, упрекая Роз, ни ее, ни меня это не заставляло любить совместное время меньше.
И вот сегодня, когда прошло столько лет, утекло столько воды и ровно полгода минуло, как я покинула резиденцию Свона, Розмари стоит у ворот. Ждет меня.
В легком, но изящном зеленом платье, с тонкой кофточкой, накинутой на плечи, с милым серебряным солнцем-подвеской, которую вижу впервые.
Эдвард, настоявший на том, чтобы меня привезти, мило кивает женщине. Розмари ему приветливо улыбается.
- Я приеду по первому же твоему слову, - обещает мне Ксай, глядя на то, как нервно потираю руки. Голос его тверд, пышет убеждением. А еще утешает, как и ночью. – Обещаю.

- αϋπνία.
Нахмурившись, я слегка поворачиваю голову в сторону Эдварда. В предрассветном мраке комнаты, среди ее тишины, его голос – единственное, что может нарушить видимое умиротворение. И попрать мою идеально выстроенную картинку сокрытия правды.
- Что?..
- Бессонница, - переводит греческое слово Уникальный, расслабляюще пробежавшись пальцами между моих лопаток, - это ведь она?
Я устало хмыкаю. Оборачиваюсь к Ксаю всем телом, как следует. Все равно момент пряток уже упущен, хотя будить человека, который и без того делает слишком много, думает о слишком многом и, к тому же, не так давно был не совсем здоров – не лучшая затея. Даже вопреки договорам.
Алексайо полулежит на постели, приподнявшись на локте, и пристально смотрит мне прямо в глаза. Слегка укоряюще, но в большей степени – с пониманием. И с надеждой как-то помочь, в которой вся его сущность. В полутьме волосы у него совсем черные, выделяются среди постели так же, как и глаза. Что днем, что ночью их фиолетовый оттенок – магнит. Я не могу оторваться. Краснею.
- Никудышная актриса, да?..
Муж оставляет мой риторический вопрос без внимания. Все теми же пальцами, очень нежно, перебирает волосы. Тепло его ладони и шелк пальцев на коже – лучшее сочетание. Я чувствую себя маленькой, любимой и защищенной. Сегодня это далеко не излишне.
- Ты хоть немного спала, Бельчонок? – голос у него грустный.
- До часу – довольно крепко. Потом… нет.
- Сейчас почти три.
- Ну вот…
Эдвард сострадательно вздыхает, притягивая меня ближе к себе. Лицом я утыкаюсь в его грудь, руки Ксая играют с локонами, дыхание согревает макушку. Он демонстрирует, как любит меня. Он демонстрирует, насколько близко. Что же, вариант беспроигрышный.
Уложив одну руку на талию Ксая, а вторую устроив невдалеке от сердца, я тоже вздыхаю. Тихо-тихо. И прикрываю глаза, не опасаясь прикусить губу. Все равно Эдвард знает, что чувствую я себя не лучшим образом.
- Завтрашний день меня… пугает.
Алексайо понимает с полуслова. Его ладонь прикрывает мой затылок.
- Чего именно ты боишься, солнце?
Я жмурюсь, однако знаю, что он заслуживает честного ответа, каким бы тот ни был неправильным.
- Услышать правду.
- Но разве не ради нее ты намерена поговорить с мистером Своном?
Когда он произносит это, я морщусь. Напоминание о событии, мной же и устроенным, среди дня ставшим нужным, а ночью показавшим всю свою глупость – раздражает.
- Да… со стороны трезвого рассудка.
- Бельчонок, ты зря, - муж, притянув поближе легкое одеяло, накидывает его мне на плечи. Мягко разминает кожу под шелковой тканью, стараясь максимально расслабить. Он говорит, а я вдруг ловлю себя на мысли, что уже не просто обнимаю, а вжимаюсь в Ксая. А это показатель. – А если правда будет той, что ты мечтала услышать сколько себя знаешь?
- Что он любит меня? – невесело усмехаюсь, едва ли не хныкнув, - нет… я теперь знаю, что означает «любить» - ты меня любишь. Рональд… никогда.
- Ни в коем случае не пытаюсь оправдать его, но не могло ли все измениться, Белла?
- После моего отъезда? Якобы, когда теряешь – понимаешь, что имел?
Эдвард снисходительно ухмыляется, тепло чмокнув мой висок. Окружает собой по максимальному, даже ноги наши соединяет под одеялом. За окном дымка зарождающегося утра, медленно плывут облака, готовясь уступить место бледным лучам восходящего солнца, а умиротворяющий пейзаж в виде кипарисов, высаженных вразнобой для красоты участка, как никогда интересен. На подрагивающие от легкого ветерка иголочки можно смотреть вечно.
- Ты его дочь. Это было бы логично.
- «Логично» - не про него, - я ежусь. Прикрываю глаза. – Да и даже если так… я ему не верю. И не поверю.
Мудрый Эдвард, я чувствую, кивает.
- Это твое право, несомненно, малыш.
- Просто я… не знаю, Ксай, у меня такое ощущение, что завтра что-то изменится. Кардинально.
- Не самое плохое ощущение? – подбадривает муж.
- Если бы…
Моя пессимистичность, как в свое время и его – меня не слишком радует. Алексайо старательно поглаживает мою спину, стараясь успокоить.
- Белла, давай попробуем поспать. Прежде всего тебе нужны силы для завтрашнего разговора.
Мне становится стыдно.
- Я не хотела будить тебя…
- Дело не в том, разбудила ты или нет, я не спал, - отрицает он, приникнув губами к моему лбу. Несколько раз осторожно, мягко целует его. – Я лишь предлагаю обсудить это позже.
- Но я не усну…
Эдвард, мне чудится, прищуривается, но не молчит. И не вынуждает меня замолчать, наоборот, поддерживает беседу вопросом:
- Тебя тревожит, как вести себя? Или как воспринимать его слова?
- Я не хочу понимать Рональда, Ксай. Я не хочу быть ему за что-то благодарной, потому что все хорошее, что он делал, перекрыто тонами плохого. Моя вина на то или нет, но… мне больно от его отношения. Я не могу… забыть.
- Между вами существует защитная дистанция. Я убежден, он не станет нарушать ее.
- Но ведь он уже нарушил однажды, - поднимаю на мужа глаза, с любовью взглянув в аметисты, - он подарил мне тебя. Вы вместе… подарили. А ты – лучшее, что со мной случалось за всю жизнь.
- Радостно это слышать, - Уникальный ерошит мои волосы, с не меньшим обожанием поглядев в ответ, - но я – не яблоко раздора.
- Яблок раздора и без тебя хватает, это точно…
И снова скептицизм, который ему не по душе. Мистер Каллен в защищающем жесте прикрывает мою спину.
- Я буду рядом. В момент разговора, я обещал тебе, вы будете наедине. Но это не значит, что я стану ждать тебя на другом конце города. Могу быть за дверью, могу – в доме. Я буду там, где нужен тебе, Бельчонок, прежде всего.
- Твоя жертвенность восхищает…
- Какая жертвенность? – Ксай морщится, словно это слово обозначает нечто неприличное, - я тебя люблю, я буду поддерживать тебя. Всегда и везде. Это даже не обсуждается.
Смущенно хмыкнув, я просто прячусь возле его ключицы. Вслушиваюсь в ровное дыхание.
- До тебя никто так не делал… не говорил. Поэтому и восхищает. Не спорь.
- Это неизменно, - и вправду не споря, а заверяя, муж накрывает мою голову подбородком, дозволяя почувствовать еще больше близости и тепла. За окном лето, утро, а у меня на коже мурашки. Видимо, тема разговора тому причина.
- Мне действительно страшно…
- Мой Бельчонок, - откровения Ксая не пугают, лишь добавляют к его и без того доброй позе еще больше тепла и сострадания, в баритон, и без того преисполненный любви – ведро нежности. Окутывают облаком умиротворяющего спокойствия. Ксай уверен в том, что говорит. А значит, я тоже уверена, - маленький, но такой смелый… мы все чего-то боимся. Это в порядке вещей.
- Бояться разговора – глупо.
- Это важный разговор. И он очень нужен вам обоим.
- Знание этого не помогает заснуть, - с усталой грустью бормочу я.
Эдвард чуть наклоняет голову на бок.
- А массаж поможет, как думаешь?
Я встречаюсь с Алексайо взглядом. Он, судя по всему, не шутит.
- Массаж и колыбельная, - предлагает усовершенствованный вариант Эдвард, улыбнувшись сперва себе, своей находчивости, едва заметно, а затем мне – как следует, искренне и мягко, с любовью.
- Звучит очень заманчиво…
- Так и есть, - хитро подмигнув, Ксай разжимает объятья, давая мне возможность расположиться поудобнее. Ловко, как когда-то я сама, занимает требуемую позу, склонившись надо мной. Но, прежде чем начать, три раза, постепенно опускаясь ниже, целует кожу от макушки к затылку. Пижамную кофту не снимает, не рискуя разжигать запрещенное пламя желания. Да и не к месту оно.
Эдвард действительно просто делает мне массаж. Но умело и выверенно до такой степени, что ненужные мысли, мешающие отдохнуть, просто… испаряются. Приятная невесомость, казавшаяся недостижимым чудом, окружает все вокруг. И утягивает меня за собой, обещая успокоить тревоги вместе с мерцанием фиолетового. Влюбленным мерцанием.
Солнце медленно, крайне медленно поднимается из-за горизонта. Наше окно в спальне этого не скрывает.
А Ксай, тем временем, негромко начинает свою колыбельную. Его голос никогда не был настолько бархатным.
- Νάνι νάνι καλό μου μωράκι…

…Благодаря его поддержке, его близости (включая этот массаж) мне удалось уснуть сегодня, закинув мысли о будущем подальше. И пусть губы уже искусаны, волосы истерзаны бесконечными прикосновениями – я ерошу их с самой ночи, будто бы надеясь, как в детстве, что так буду меньше думать о плохом, рядом с Эдвардом я действительно думаю меньше. И больше в себя верю, что крайне приятный факт.
Оторвавшись от Роз, которую не видела столько времени, я открыто гляжу на мужа. Ему виден мой страх. Мне кажется, он всем теперь виден. Коленки, что совершенно недопустимо, подрагивают.
- Я все еще боюсь, Ксай…
- Ты справишься, - не допуская иного варианта, Эдвард тепло накрывает мои ладони своими. Поднимает их, целует кожу. И тепло аметистов, и мятное дыхание мужа, и его поблескивающее в свете солнечных лучей кольцо… вселяет надежду. Даже грамм ее – уже на вес золота. Раз Эдвард верит в меня, какое право я имею не верить? В конце концов, за мной всегда он. А это прибавляет и уверенности, и силы. И смелости тоже.
Я смущенно смотрю в аметисты. Роз выжидает на улице, Эдвард терпеливо сносит наш разговор в автомобиле, а вокруг – ни души больше. Это успокаивает – только пышной встречи и не хватало.
- Скажешь мне?..
Закончить не успеваю. С нежностью блеснув своими уникальными глазами, Алексайо так же искренне, как и в первый раз, произносит:
- Я люблю тебя. И я верю в тебя, мой Бельчонок.
Сотый раз, наверное, за эту долгую-долгую ночь и не менее долгое утро. Мне стыдно, я понимаю, что Эдвард по-хорошему должен уже отправить бы меня к черту, но он не злится, не раздражается и ему явно не в тягость. Он понимает, как мне нужно это слышать именно сегодня. И не скупясь дает, доказывает мне свою поддержку.
- Спасибо…
- Никаких благодарностей, - Ксай мягко улыбается, его согревающая кривоватая улыбка проникает прямо в душу, запечатляясь там цветным отпечатком. Я буду вспоминать ее не раз, так чувствую. И не раз к ней вернусь за этот грядущий разговор.
- Спасибо, - упрямо повторяю ему, пусть и шепотом. И только затем, выдохнув напоследок, открываю дверь нашей машины. Навстречу Розмари и тому, что еще сегодня ждет.
Алексайо провожает меня родным, любящим взглядом. Я ни на миг не сомневаюсь, что когда позвоню, он будет здесь. Он всегда здесь – со мной.
- Ангел мой, - миссис Робинс, дождавшись своего часа, протягивает мне свои руки. Словно сто лет назад мы виделись. Словно сто лет назад я маму обнимала. И теперь, только лишь прижимаюсь к ней, только лишь прикасаюсь… все оживает. Рядом с этой женщиной второй мой дом. Мои самые теплые, до встречи с Ксаем, воспоминания.
- Здравствуй, Белла, - Роз трепетно целует меня в щеку, гладит по волосам – совершенно особым образом, как в детстве, чуть-чуть путая пряди, но мгновенно их распуская.
- Привет, мама, - против воли покраснев, на выдохе шепчу я. Крепче ее обнимаю, едва слышу, что Эдвард активирует зажигание.
Всю эту ночь он повторял мне, без устали повторял, какая я сильная, смелая, какая я достойная, любимая… и как он мной гордится. Как он верит в меня и в то, что этот день принесет только хорошее в нашу жизнь. Поможет мне оставить прошлое позади.
Хотя бы ради этих слов я должна постараться. Я должна поговорить с отцом.
Но пока мы здесь, у ворот. Голубое небо без единого облачка, зеленая трава, солнышко, которое так нежно согревает… и Розмари, от которой пахнет известными мне духами и едва уловимым ароматом розового мыла. Тепло и уют – все, которые за эти годы были у меня в доме отца – воплощаются в ней. И я снова маленькая девочка.
- Я так скучала, Цветочек.
- Я не меньше…
Розмари тронуто улыбается, отстраняясь, чтобы взять меня за руки. Окидывает истинно материнским взглядом, не скрывая того, что любуется тем, как я выгляжу. Похоже, картинка нравится ей больше, чем тогда, весной.
Наверное, все дело в том, что на мне нет черного, которое обычно было неотъемлемой частью любого образа и гардероба в целом. Вместо него – белые джинсы и легкая фиолетовая блузка с рукавом в три четверти. И даже обувь, прежде абсолютно закрытая, изменена – балетки. Простые серые балетки.
Ксай благодатно на меня влияет. В конце концов, фиолетовый цвет на мне – прямая отсылка к тому, что не одна, что под его защитой. Сегодня это как никогда важно.
- Ты еще больше похорошела, - резюмирует Розмари, возвращая меня в свои объятья. Ощутимее придерживает за талию. – Надеюсь, у нас еще будет время вдоволь наговориться… уверена, столько всего произошло… да и у меня тоже…
Огонечек страха, больно уколов, саднит под ребрами.
- Ты в порядке?..
- В полном, - кажется, Роз слегка волнуется, но старательно делает вид, что нет, - и это все подождет. Не сегодня.
Розмари пытается сменить тему? Вполне возможно, новости неприятные. Она преуменьшает их опасность? Или же просто хочет поскорее все закончить, как и я? Прекрасно ведь понимает, как угнетает и треплет нервы ожидание. Лучше сразу…
Так или иначе, мы обе принимаем решение идти в дом. Мама берет меня под локоть, а Гоул, так внезапно появившийся в поле зрения, открывает ворота. Он абсолютно не изменился – даже кивает мне так же сдержано и по-деловому.
Как символично, что в тот день, когда Ксай впервые забрал меня на ужин, двери мне так же открывал он. И двери, и ворота.
Мы с Розмари идем по дорожке, щедро посыпанной гравием, к главному входу. Кусты, клумбы, камешки вдоль дороги – ничего не изменилось. Дом тот же, стены те же, окна, охрана… я словно бы вернулась на несколько месяцев, а то и лет назад. Как в Зазеркалье – не верится, что когда это место действительно было моим домом, а все его атрибуты, все люди в нем хоть как-то, но связанные с моей жизнью.
Я вернулась другая сюда, я больше не пленница, не навязчивая содержанка. Я любимая. Я жена. Я… я скоро, очень надеюсь, мама… и ничто, совершенно ничто этого не изменит. Алексайо напомнил мою жизнь смыслом, меня – силой. А это должно помочь.
Молчаливая охрана открывает нам двери внутрь особняка.
Прихожая даже пахнет так же… в ней все тот же фонтан, который для меня прямой показатель отсутствия вкуса у Рональда, в ней все та же лестница, откуда во вторую нашу встречу от передозировки «П.А» я упала едва ли не на голову Ксаю, в ней тихо. Тихо, как и всегда.
- Он ждет в бирюзовой комнате, Белла…
Я останавливаюсь на первой же ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж.
Очень некстати подрагивают руки. Вместе с голосом.
- Почему?..
Розмари сострадательно глядит мне прямо в глаза. Понимающе, но твердо одновременно.
- Там, где началось, пускай и кончится. Так будет лучше, моя девочка.
С праведностью этого объяснения сложно поспорить. Но еще сложнее – убедить себя, что пути обратно нет. И совершенно неважно, в какой комнате нам разговаривать. Суть-то не в помещении, а в самом разговоре…
Просто бирюзовая комната – прежняя хозяйская спальня, в которую после того, как умерла Изабелла-старшая, не совались ни я, ни Рональд.
Я делаю глубокий вдох.
Я киваю встревоженной Розмари.
- Конечно…
Только тот запал, что ощущается внизу, в главном коридоре, куда-то девается непосредственно перед нужной дверью. Я как огня боюсь ее ручки, которая впустит внутрь. Я не хочу уходить от Роз.
- Белла, я люблю тебя, - замечая мои метания, говорит Роз. Гладит мои руки, снова заключая их в свои. Смотрит любяще и нежно, поддерживая, глаза переливаются от веры в меня, - это никогда не изменится, и я очень надеюсь, что ты не сомневаешься в этом. Белла, ты у меня очень сильная девочка, я горжусь тем, что ты предложила эту встречу. И я обещаю, тебе станет легче, станет гораздо легче, когда ты поговоришь с ним… вам давным-давно нужно было поговорить.
- Я его почти не знаю…
- Это исправимо, - Розмари тепло касается моей щеки, проведя по ней тоненькую линию, - я знаю, что волнует тебя, Белла. Но ты не обязана тут же прощать его или забывать все, что было. Просто послушай… выслушай… этого будет достаточно.
Я сдаюсь.
- Хорошо.
- Хорошо, - немного успокоенная, в такт мне повторяет Роз, - все будет в порядке, Цветочек. Иди. Мы поговорим позже.
Я больше ничего маме не отвечаю. Я просто открываю эту дверь, разделившую мою жизнь на две части уже в который раз. Прошлое и настоящее никак не в состоянии сойтись, терзают каждое по-своему, не давая двигаться дальше. А я хочу в будущее. В будущем у меня есть все, что только можно пожелать. Я не готова этим пожертвовать в пользу давних страхов.
Смело переступаю порог.
…Это был ее любимый цвет. Не знаю, как Рональд позволил выкрасить стены в такой яркий, жизнеутверждающий оттенок, как смог жить и спать здесь с его мрачным характером, но факт остается фактом – бирюзовая комната именно из-за стен. Уже под них подбирали мебель, плели ковер, создавали абажуры ламп. Большая, просторная, светлая комната. Такая уютная, такая прежде… теплая. А потом впитавшая в себя такое количество боли, что никому не снилось. Утонувшая в нем и, как следствие, позабытая. А сколько горя может вынести человеческое сердце?..
У меня спутанные, погашенные воспоминания об этом месте. Что-то мелкое, вроде запаха простыней или их мягкости, что-то несущественное, вроде маленьких часиков на маминой тумбочке и какой-то картины напротив отцовской подушки – кажется, пейзажа Цюрихского озера, на берегу которого Рональд и моя мать провели медовый месяц.
Не помню их. Не помню улыбок здесь. Не помню ничего.
Я не была здесь очень много лет.
А Рональд, похоже, был. Он стоит возле темных тяжелых штор, прикрывающих панорамное окно, поставленное по просьбе мамы, как мне говорила Роз, спиной ко мне. И его кофта – сизая, с белой полосой воротника, и его брюки, темно-серые… Рональд будто часть этой спальни. И судя по его неподвижности, не самая выделяющаяся.
Я закрываю за собой дверь.
Неуютно – самое мягкое слово, каким можно описать мое состояние здесь.
- И здесь, под бирюзовым одеялом, так искренне звучит их звучный смех. Во взгляде Рональда искрится счастье папы, в глазах Изесс сияет предвкушение потех.
Я сжимаю губы. Глаза предательски пекут – с первым же словом Свона. Его голос, и тихий, и мрачный, и собранный одновременно воспринимается как нечто эфемерное в тиши комнаты. Я давно не слышала его. А вот стихи слышала…
«Изесс» - образовано от моего имени и слова «принцесса». Маме нравилось такое сочетание.
- Она написала их в мае. Помнишь?
Я бы пожелала не помнить. Эти стихи стали последними. И именно их я однажды попыталась выкрасть, чтобы оставить себе, а Рональд меня наказал. Мама читала их Роз, когда мы вместе пили чай на кухне. Я помню.
Я все, к своему горю, помню, что касается ее…
- Я часто представляла себе эту картинку, - сдержанно отвечаю, невесть откуда взяв на это силы. Голос даже не дрожит, - но она выглядит почти выдумкой.
Рональд натянуто, скорбно усмехается. Оборачивается ко мне.
- Когда-то эта сказка была реальной, Изабелла. С приездом тебя.
- Спасибо…
Рональд изменился за время моего отсутствия. В лучшую сторону, несомненно. И пусть волосы на его висках уже седые, пусть морщины, особенно сейчас, когда говорит о маме, заполонили лицо, он… свежее. Не такой мрачный, не такой потерянный, не такой… одинокий. Интересно, что послужило тому причиной? Мой отъезд?
Отец смотрит на меня с интересом. Только каким-то чересчур пристальным. Словно бы я – не я. Или он попросту меня не узнает.
- Ты очень хорошо выглядишь, Изза.
Знал бы ты, сколько Ксай потратил на это здоровья и сил…
- Я попросту счастлива.
Говорю, не дав себе и мгновенья подумать. И потому прикусываю язык, когда взгляд Рональда вспыхивает. Еще более приметливый теперь. Удивленный, но с надеждой на подтверждение. Даже тон его звучит так же.
- Правда?..
- Правда, - не собираясь теперь юлить, признаюсь. Для очищения мыслей делаю глубокий, куда глубже прежних, вдох. – На самом деле, поэтому я здесь. Я не хочу больше оглядываться… назад.
Свон сдержанно кивает. Слишком, как мне кажется.
- В твоих силах сделать так, чтобы этот разговор стал последним для нас, Изабелла. Но прежде я хотел бы, чтобы ты меня выслушала. Хочешь присесть?
- Нет, спасибо.
Я смотрю на этого человека и не могу поверить, что передо мной… отец. Россия так на меня повлияла, близость Ксая и его любовь, а может, то, что я видела, как любит дочку Эммет… мы не выбираем родителей, а родители не выбирают нас. Но боли от того, что мы не нужны им, боли от того, что мы – не те, это не отменяет. Более того: ничуть ее не уменьшает. И Рональд, который столько лет был для меня воплощением кошмаров… Рональд, который не так давно снился мне и угрожал отобрать самое дорогое, как сделала я… это не тот Рональд. Не тот, что сейчас передо мной. Подсознание умеет красочно дорисовывать недостающие черты.
Отец… человек. Сегодня – да. И больше я не маленькая девочка, больше не буду терпеливо сносить его обиды. Меня есть кому защитить. Да и сама я, благодаря поддержке мужа, благодаря его вере, могу за себя постоять.
Это равнозначность мне помогает? Ни я, ни Рональд больше не перевешиваем чаши весов. Это бой в одной весовой категории. Одна и цена.
- Я слушаю, - твердо произношу. И, переступив через опасения внутри, делаю даже шаг вперед. Я не боюсь Ронни.
Похоже, своей решимостью, а может, готовностью ко всему, ставлю отца в тупик. Когда я отправила ему на почту письмо, после принятого в течении бессонной ночи намерения встретиться, уже удивила, Роз звонила мне… а уж теперь…
Но теперь я такая, мистер Свон. Во мне пламя аметистов, а еще я под надежной защитой собственного Святого. И бельчонок на моей шее, и кольцо на моем пальце – все тому явные подтверждения.
- Прежде всего, Изза, я хочу сказать, что не жду понимания. У меня было время все обдумать… на твоем месте я бы не стал ни понимать, ни принимать свои же слова.
- Тогда ты и прощения не ждешь? - вырывается у меня.
Рональд серьезнеет. Против воли я прикусываю губу, хотя обещала себе быть сильной.
- Не жду. Его – точно.
Неужели? Скептик во мне закатывает глаза, а внутри сосет под ложечкой.
- Это хорошо…
- Это правильно и честно. Никак иначе.
На такое мне ответить нечего. Я подступаю еще на шаг вперед. Я скрещиваю руки на груди. Я молчаливо жду.
Ронни понимает.
- Я встретил твою мать на благотворительном вечере «Красного креста», - в глазах Свона – моих глазах – на миг проскакивает такая неземная нежность, что я забываю, как дышать. Никогда не видела такого. – Она была их основным волонтером Вегаса, участвовала во всех мероприятиях, присутствовала на всех сборах и собраниях. Она могла и хотела помогать, пусть даже порой применяя запрещенные приемы вроде своего обаяния или красоты… я не первый клюнул на ее красоту, Изза. Но я сделал все, чтобы запомнила она только меня.
Когда Рональд говорит о своей жене, у него меняется выражения лица. Из твердого оно смягчается, наполняясь и теплой грустью, и нежностью от приятных воспоминаний. Сейчас он напоминает, пусть и отдаленно, того, о ком написаны прочитанные мне вначале стихи. Мама знала его другим. Мама делала его другим. И не ее вина, что после случившегося у меня так не вышло…
- Я был самым счастливым человеком на свете, когда она согласилась выйти за меня, - Свон сам себе качает головой, - как мальчишка, ей богу. Ее это порой даже потешало.
Ловлю себя на том, как жадно слушаю его. Подробностей о маме знаю не так уж и много, не говоря уже об их знакомстве и тому подобном. Эта тема всегда была закрытой, запечатанной даже. Рональд впервые так спокойно… говорит. Все детство я помню его истерическую реакцию на самую малую мелочь, самое малое воспоминание об Изабелле-старшей. Чуть ли не до слез.
Шестнадцать лет сделали свое дело?.. Боль правда со временем слабеет?..
- Я не стану скрывать, что не хотел детей, - взгляд Свона снова суровеет, но какой-то мудрой суровостью, в ней… раскаянье? – но лишь потому, что не видел себя в роли отца – как стало ясно, не напрасно. Однако, когда понял, как сильно она хочет… Изабелла, я был готов исполнять все желания твоей матери, в чем бы они ни заключались. Даже самые безумные и невероятные. В день твоего рождения ее глаза сияли ярче тысяч и тысяч звезд. Она сказала, что полюбила меня еще сильнее… что полюбила весь мир еще сильнее, когда ты родилась. Я никогда, никогда раньше не видел ее такой…
Рональд говорит, а я смаргиваю накатившую на глаза соленую влагу. Ни единой слезинки не будет, я клянусь. Но пелена – выше моих сил. Ее не унять и не прекратить.
Мамочка… в детстве я часто бормотала про себя это слово… я так надеялась, что если ее как следует позвать, она придет… и все вернется на свои места.
- Изза, твоя мать делала меня живым. Все мои улыбки, все мои подарки, все, чему я был рад – ее рук дело. На самом деле я был отвратительным человеком, мой характер далеко не подарок, и все, все, что я делал… - он замолкает, переводя дыхание. Черты лица стягивает мраком, в глазах – истинное самобичевание. Я когда-то видела такое у Ксая, - ужасно то, Изза, что она подарила мне безграничное, бесконечное счастье за те пять лет, что я ее знал. Миллион раз. А я, помимо участия в твоем рождении, так и не смог больше ее осчастливить как следует… последний год мы ругались едва ли не каждый день… по разным причинам… и я ненавижу себя, - Рональд стискивает зубы, пальцы его сжимаются в кулак, - ненавижу больше, чем ненавидишь меня ты, за то, что омрачил этот год ее жизни. Если бы я только знал, что он последний… если бы я только знал, как мало у нас времени!..
Мне кажется, он заплачет. Слезы Свона последний раз предстали передо мной в десять лет, а потом я уже делала все, дабы не попадаться ему на глаза и не видеть… потом он стал еще грубее со мной, стал придираться, стал кричать все чаще и чаще… он отгородился от меня, и я не пыталась пробить завесу. Я смирилась.
А теперь, судя по всему, она снова открыта. И мы снова в самом начале.
- Когда твоя мать умерла, Изза, - сдержав себя, сдержав все в себе, Рональд продолжает. Честно, как и обещал, как я и надеялась. В стенах этой комнаты, рядом с кроватью, где диагностировали мамину смерть, рядом со мной… это подвиг. Даже для него. Даже я признаю. – Мир перестал существовать. Ужасно звучит, напыщенно, но это так. Смысл пропал. Время остановилось. Все закончилось. Все… ушло за ней.
- Кроме меня… - а вот теперь удержать соленые капли, стремящиеся вниз, практически нереально. Я закусываю губу, но не отвожу от отца взгляд. Наши глаза встречаются. Рональд с оскалом выдыхает. Резко.
- Ты была слишком на нее похожа… ты и сейчас, Белла, - он впервые называет меня, как звала мама, за долгое-долгое время, - точно она. Поразительное сходство… в те дни мне казалось, в нем и есть мое проклятье. В тебе…
Я не хочу съеживаться, но я съеживаюсь. И почти дергаюсь назад, хотя такие слова не должны уже не бить, не делать больно. Я привыкла к ним. Они – часть моей жизни. И что тут менять?..
Но только не сегодня.
- Я не хотела ее смерти…
Рональд хмурит брови, качая головой.
Толком и не зная, как интерпретировать его жест, я вздергиваю голову. Первая слезинка на щеке-таки появляется. А детская обида, детская горечь, сдерживаемая миллион лет, выплескивается за стенки своей чаши. Заливает все кругом моим отчаяньем, какое совершенно не к лицу и не к месту.
- Это правда! Каждую ночь я молила, чтобы та молния забрала меня… и вернула ее… тебе!..
- Изза…
Его лицо искажается, в глазах повисает чувство, очень похожее на… сгорание. Я будто бы вижу в них свое отражение. Я будто бы вижу в них… сожаление? Господи, неужели? Впервые за десяток с лишним лет! Кажется, наверное… невозможно…
- Я должна была тогда умереть. Я знаю, - смело, подавшись вперед, признаю. Сглатываю поднимающиеся, рвущиеся наружу всхлипы, - но я не могу ничего исправить. Я никогда не могла…
Рональд слегка запрокидывает голову, словно так слезы втекут обратно, пустив сожаление в голос. Истинное.
- Ты была дитя, Белла. Всего лишь дитя… ты ничего не могла.
- Благодаря тебе я думала… я думаю иначе, - выплевываю, с силой прикусив губу, - ты наказывал меня как умел, но мое настоящее наказание – грозы. Поверь, они справляются куда лучше…
Я вспоминаю вспышки. Гром. Джаспера. Секс. Крики. Розмари. Эдварда. Нашу ночь в его московской квартире, когда я… его нежность, его понимание, его… любовь. Любовь ко мне была лишь у Роз и Ксая. За всю мою жизнь.
За всю…
- Ты ненавидишь меня, - трезво подводит итог Свон, - насколько сильно? Возникало желание убить?
Я поднимаю на него ошарашенные глаза. И словно впервые понимаю, вижу даже, что чувствую на самом деле – только пугает это еще сильнее, чем злит. Палитра негативных эмоций стала скудной с моим отъездом. Яркие цвета радуги, вроде тех, что испытываю рядом с мужем, Натосом, Каролиной – вот их много. Я люблю. Любят меня. А потому места на черноту уже не остается столько, сколько было прежде. На удачу Рональду.
- Ненависти нет…
Отец настороженно замолкает. Мои слова не укладываются в его ожидания – впрочем, как и я сама.
- Нет?..
- Нет, - как болванчик, киваю, рассеянно повторив то же слово, - она, может, и была… но не теперь… этот брак с Эдвардом, - боже, я выдаю сокровенные вещи! Ну и зачем?! – Он исправил это все.
Путанное объяснение. Даже для меня самой путанное, потому что кусочки мозаики встают на место и цельная картина предстает взгляду точно как ночью – это же я говорила самому Эдварду! Человек, ради которого можно пережить все, что угодно, пройти огонь, воду и медные трубы, появился в моей жизни благодаря Рональду, нельзя этого отрицать. Помог нашему браку еще и Джаспер, но все-таки Свон – в большей степени. И раз он подарил мне Эдварда… раз он организовал это… как же мне быть? Ведь в Алексайо воплотился весь смысл моего существования, тем же Рональдом отнятый?..
Я в замешательстве.
Рональд, потерянный, похоже, не меньше моего, в раздумьях. Мы молчим не меньше минуты, потом Свон поднимает на меня глаза. А затем… резко, быстро, словно точным броском подходит вплотную. Я с трудом удерживаю себя на месте, потому что первое желание – отшатнуться. Но я не боюсь. Не должна… не могу…
- Изабелла, в моей жизни ничего нет, - негромко, но горячо произносит мужчина, пока его карие глаза в упор смотрят на меня. Я вижу, как ходят желваки по щекам, как подергивается кадык, как дрожат губы… у него губы дрожат!.. – Деньги, власть, дом – к черту! Я ничего из этого не заберу с собой и ничто мне не доставит никакой радости. Изабелла, ты – моя дочь. На этом свете, на этой планете ты – единственное, что по-настоящему для меня ценно. В тебе моя кровь и плоть… в тебе – смысл нашей с твоей матерью любви… весь смысл – в тебе.
От таких слов высыхают даже мои слезы. Как прострация, как забытье – слышать их. В бреду или во сне, но явно не на самом деле. Я ждала подобного от Рональда всю свою жизнь, а получаю лишь теперь, и совершенно не знаю, что мне с этим делать. В голове – ни мысли. В груди – исступленный стук сердца. И все та же потерянность, от которой нет спасения. Я себя с трудом понимаю.
Замолчи. Замолчи же!
- Тысячу раз может быть поздно, Белла, я понимаю, - тем временем продолжает отец, - и я принимаю твой выбор… но если ты не ненавидишь меня, как говоришь, если в тебе есть хоть капля желания позволить мне исправиться, - переводит дух, подбирая слова, хотя несомненно все уже обдумал. – Я сделаю все, что от меня зависит.
Договаривает и закрывает глаза – на мгновенье – и в это мгновенье я вижу перед собой папу, которого однажды потеряла.
- Потому что я – это она?.. Мама?
- И поэтому тоже, - Рональд стоит совсем рядом, я слышу его дыхание, я вижу малейшее колебание в его глазах. Как же они, черт подери, похожи на мои… - но в большей степени потому, что ты – мое настоящее богатство. С твоим отъездом, Белла, я впервые за столько лет понял, как сильно я тебя люблю.
О господи…
Сердце обрывается и летит вниз. Я не хочу это слышать. Я не могу. Мой мир рухнет, все во мне рухнет, если приму эти слова. Я построила свою жизнь на обратном утверждении. Я построила себя…
А если убрать этот фундамент?.. Сколько падений я могу выдержать? А сколько боли?..
Рональд стал чем-то вроде домашнего монстрика. С отъездом к Ксаю, рядом с ним я поняла, кто для меня настоящий муж, друг и папа… не позволю, не могу позволить себе и не могу в принципе Рональду… поверить.
- Нет.
Бескомпромиссное.
- Изабелла, я знаю, что мое поведение – недопустимо. Я знаю, что мое отношение – хуже, чем у нациста. Но это правда. Как бы невероятно от меня такое ни звучало.
Мне нужна стена. Опора. Хоть что-то. Я не могу…
- Не верю тебе.
- Я докажу, - Рональд вдруг так похоже прикусывает губу… так смотрит, что я забываю, как вдохнуть, подавшись на провокацию. И едва-едва его пальцы намереваются убрать мою прядку за ухо… отшатываюсь, как от огня. Отступаю.
- Не смей.
- Я не умаляю свою вину и то, что делал, Изза. Я ненавижу себя сам, и твоя мать, несомненно, ненавидит меня еще больше, - он хмурится, тут же мрачнея, - однако все люди делятся на слабых и сильных. Ты выросла сильной, Белла. Ты – это она, твоя мать. А я никогда сильным человеком не был. До сих пор.
- Силы простить тебя у меня нет, - откровенно говорю то, что думаю. И отнекиваться не собираюсь, это глупо. – Я не смогу. Никогда.
- Не надо прощать, - Рональд предпринимает еще одну попытку, делая маленький, но шаг вперед. – Только поверь, что это правда. Что я действительно хочу. Хоть краешком сознания.
Я отступаю дальше. Упираюсь спиной в стену, но нынче она – не опора, а западня. Я снова в ловушке. В ловушке рядом с Рональдом.
Боже, почему, почему я так его боюсь? Иррационально ведь! И кто еще врал себе, что страх – в прошлом?
Ксай…
Ксай, как же ты мне нужен!
Я вспоминаю аметистовые глаза, согревающие душу. Руки, удерживающие меня на плаву даже тогда, когда не за что ухватиться. Запах. Голос. Поцелуи.
Эдвард делает меня живой.
Эдвард спасает меня.
Дай Бог и сегодня…
- Изза, ты сказала, что не ненавидишь меня, - Ронни, благо, больше не двигаясь, смотрит в упор. Говорит, вспоминает, и смотрит, лишая меня возможности выравнять дыхание. Я до ужаса боюсь его очередных откровений. Они рушат мою жизнь и мой уклад. А чего я вообще ждала от этого разговора?.. – Так что же?.. Я признаю слабость. Я признаю недостойность. Я признаю свое уродство. И то, что ты дошла до такой жизни, из которой тебе помог выбраться мистер Каллен – целиком моя вина.
- Мне плевать. Ты и его обещал отобрать, помнишь?
Рональд сглатывает.
- Я не трону того, что дорого тебе, ровно как и не жду понимания сегодня. И через месяц. И через год. Только когда будешь готова… если будешь готова дать мне шанс… дай мне знать.
- Я зря пришла.
- Я счастлив, что ты пришла, - и в его словах нет лжи. От этого мне еще хуже.
Нет.
Нет.
Нет.
Ничего не было. Ничего не сказано. Ничего… правдивого.
- Выпусти меня отсюда, - вмиг понимая, что дышать все сложнее, прошу я. Без надежды. Просто потому, что больше нечего сказать.
В ту грозу он распахнул окно. В день смерти мамы обвинил меня. После ее похорон пообещал отобрать самое дорогое.
Но сегодня Рональд действует… не так. Убивает меня наповал. Открывает злосчастную дверь, пустившую меня в спальню.
- Я люблю тебя, Белла.
И не препятствует выходу.
…Я сбегаю. Позорно, пораженно и отчаянно. Не видя ничего и никого, двигаясь наобум. Спотыкаюсь на лестнице и попадаю прямиком в объятья Розмари. Она словно бы специально здесь стояла… ждала?
- Девочка моя, - приговаривает, гладя меня, как в детстве, пока я прижимаюсь к ней, словно мир сейчас прекратит существовать. Насилу сдерживаю рыдания. Истерика грозится накрыть с головой, хоть и нет для нее объективной причины. Все такое… смазанное. И я будто бы на краю обрыва. До пропасти каких-то полшага.
- Роз…
- Я тут, Цветочек, - клянется мама, целуя мои волосы, крепче прижимая к себе.
Я вижу, как наверху, приоткрыв дверь, за нами наблюдает Рональд. Розмари ему кивает, а руки ее, тем временем, становятся нежнее.
Я отворачиваюсь. Это все выше моих сил.
Силуэт отца скрывается из виду.
- Розмари, позвони Эдварду, - заклинаю ее, - мне нужен Эдвард…
- Конечно, Белла. Сейчас. Давай я дам тебе успокоительного. Хочешь?
- Мне нужен Эдвард, - кое-как уловив время между вздохами, упрямо шепчу я. Стискиваю зубы.
Молюсь, чтобы Ксай был здесь побыстрее. В этом доме, снова, без видимых на то причин, я… умираю. Заживо тону в чертовых слезах. И задыхаюсь от всхлипов. Никогда, никогда больше сюда не войду!..
Впрочем, Розмари меня не обманывает. Меньше, чем через семь минут, она передает меня Аметисту, остановившему машину перед теми же злосчастными воротами.
Эдвард быстро покидает салон, становясь рядом.
Я чувствую его запах. Я слышу его голос. Я вижу его. Облегчение накатывает морской волной.
- Привет…
- Привет, Белла, - он бережно придерживает меня за талию, наскоро чмокнув в лоб. Старается оценить степень бедствия и, судя по хмурости в ответ на слезы, явно недоволен происходящим. Но молчит. Сажает меня в машину.
Приобретенного приездом мужа относительного спокойствия мне хватает ровно на пару минут – отъехать от резиденции Свона, дать ему припарковаться в тупичке перед трассой и отстегнуть свой ремень безопасности.
А потом я по-детски отчаянно набрасываюсь на ожидающего такой реакции, сострадательного Ксая, захлебываясь слезами.
И конца им, кажется, не будет…



В большой зеленой кружке с интересным узором из золотых ключиков на наружной поверхности, с причудливо изогнутой толстой ручкой, переливается от солнышка из окна какао. Его запах – шоколада, тепла и молока, подогретого до пены – окутывает меня как одеяло, тонкая версия которого так же накинута на плечи. Я замерзаю в Лас-Вегасе, славящемся расположением в пустыне. Это показатель.
Запах, какой прежде был слышен лишь в минуты утешения от Роз, сейчас создает Эдвард. Одним им пытается настроить на нужный лад и немного, но облегчить страдания. Слезы кончаются, а эмоции – нет. И я чувствую, что изнутри меня просто-таки разрывает.
- С сахаром, - тихо сообщает Эдвард, наблюдая за тем, как медленно тянусь к сахарнице. Он сидит рядом, в отдалении едва ли в тридцать сантиметров, поглаживая мою правую руку. Пальцы у него мягкие, голос вкрадчивый, а доброта лучится цветной аурой. Он действительно будто святой.
А я святой никогда не буду.
- Спасибо…
- Не за что, солнышко, - Уникальный краешком губ улыбается, коснувшись моего кольца. Напоминает, кто теперь в моей жизни главный. Ради кого я должна бороться.
Жгущие от недостатка слез глаза я пытаюсь игнорировать. Крепко держу кружку, на удивление тяжелую, придвигаю к себе. И поднимаю, делая первый, обжигающий глоток. Песчинки какао саднят в истерзанном горле. Я слишком много плакала сегодня – весь лимит исчерпала еще в машине, вынудив Эдварда стоять в том тупике не меньше часа. Однажды, да настанет этот день, я чувствую, даже его ангельского терпения не хватит. Мне чудится, я теперь постоянно буду плакать.
- Ну как? – будто бы не замечая моего сбившегося дыхания, подбадривает Ксай.
- В-вкусно…
- Тогда, может быть, после того, как допьешь, мы что-нибудь поедим? Все, что ты захочешь.
От его заботы я чувствую себя виноватой. Понимаю, что поступила бы точно так же, понимаю, что будь все иначе, я бы ни на секунду не променяла утешение Алексайо на свои мысли или желания, но мне стыдно. На часах почти восемь вечера, а после завтрака он так ничего и не ел.
- Не нужно… лучше поешь сам…
- Бельчонок, тебе нужно что-то съесть, - терпеливый, но не согласный со мной, мягко возражает мужчина, - хоть капельку. Знаешь, когда мы голодны, все кажется страшнее, холоднее и больнее.
- Мне не хочется, Ксай. Прости.
Зато честно. Не знаю, кому и какого черта сдалась эта честность, но все время за нее цепляюсь за сегодняшние сутки. Надеюсь на послабление от своего же сознания?.. Это безнадежно.
- Может, хотя бы что-то сладкое? Маффин?
В его голосе надежда, перемешанная с просьбой. В его голосе – уговор. Только слишком я сейчас потеряна, дабы найти себя в избытке сахара. Десерт не поможет.
Медленно качаю головой.
- Меня тошнит от еды.
Благо, Алексайо больше не спорит – сегодня приходится смириться ему.
Вместо того, чтобы продолжать бессмысленные уговоры, Эдвард подвигается ближе, делая так, чтобы максимально ко мне прижаться. Любяще целует в щеку.
- Ты никогда не рассказывал мне о своем отце…
Эдвард кладет руку на мои волосы, как ночью, перебирая пряди. Один из самых успокаивающих его жестов любви.
- О Карлайле? Разве?
- О нем да… я про того, который Эйшилос…
Ставлю какао на журнальный столик, всем корпусом поворачиваясь к Ксаю. Я босиком, в одной лишь длинной футболке Эдварда, как оказалось, максимально пахнущей им, а потому с ногами забираюсь на диван. В гостиной американского дома братьев умиротворенный порядок, светлые стены и мебель, но, как отсылка к греческому прошлому – балки под потолком, картины в синих рамочках и, что мне нравится больше всего, заметный узор из амфор на двери в коридор. Сейчас они закрыты, а потому картинка как никогда ярка.
- Я знал его не так много. Может, это выдумки, а не воспоминания.
Я устраиваюсь у Ксая на плече.
- Тебе сложно об этом говорить?
Эдвард приникает щекой к моей макушке. Кажется, не против разговора – все лучше, чем молчание и слезы.
- Нет, мое солнце. Отец был небогатым человеком, ты уже это знаешь, и Диаболос был против их с моей матерью брака. Но в то время, когда она забеременела, родить ребенка вне законных отношений было недопустимо. Потому дед, скрепя сердце, согласился – и они поженились. Насколько я помню, отец был нежен с мамой… по крайней мере, при мне он никогда не повышал на нее голос, не говоря уже о чем-то большем.
- Они любили друг друга?
- Думаю, да, - Ксай вздыхает, пожав мою ладонь в своей, - но насколько сильно – не знаю. Я помню, что он уходил куда-то по ночам. Возможно, он изменял ей.
- Как же так?..
- Не все браки выдерживают испытание бытом и негодованием родителей, - спокойно разъясняет Уникальный, - Диаболос ненавидел моего отца и не скрывал этого. А уйти от тестя и прокормить семью сам он в состоянии не был.
- Измена – это такое предательство…
- Иногда понимание от этого не сдерживает.
Я вдруг чувствую клокочущую внутри злость. Не знаю, чему она обязана и почему просыпается лишь теперь, но очень явное ощущение. Огонь по венам, чуть ожививший их после литров соленой влаги.
- Я никогда тебя не предам.
Мое твердое заверение, поддержанное сравнительно крепким сжатием его ладони, Эдвард воспринимает с благодарной полуулыбкой.
- Я ни секунды не сомневаюсь, Бельчонок.
У меня опять жжет глаза.
- И все же, вопреки изменяющим мужчинам, Карлайл был идеальным отцом…
- Был, - не собирается отрицать Ксай, ровнее, явнее поглаживая мои волосы, - только таких, как он, практически не бывает. А потому нам просто крупно повезло.
- В моем окружении он не первый. Эммет и ты – идеальные папы.
- Никто не обходится без ошибок, - снисходительно выражает свои мысли Алексайо. Но я вижу, что немножко улыбается, ему приятно. Вместе со мной Эдвард учится верить в свою значимость и настоящую идеальность, что прежде так уверенно отметал. А я с ним… учусь жить по-настоящему. Потому что без него жить попросту уже не умею.
- Важно признавать ошибки вовремя, - глотнув свой остывающий какао, хмурюсь, так некстати вспомнив отца и все, что было сказано за этот недолгий промежуток времени, - и пытаться их исправить…
- Ты хочешь поговорить о Рональде? О том, что сегодня было сказано?
- Это не тайна – то, чего я и боялась. А еще… на полноценную беседу меня не хватило, как ты видишь.
- Все равно то, что ты пошла к нему – повод гордиться. Я горжусь, Белла.
- И твоя гордость – единственный положительный итог этой встречи.
- Мне стоит знать, что именно случилось?
Я шмыгаю носом, раздумывая, стоит сейчас задавать новый виток этой теме или нет. Какое-никакое, но умиротворение царит в этой комнате. Может, это не худший итог? Мы вдвоем, какао теплое, от покрывала веет уютом и амфоры на двери такие ровные…
Только сколько не обманывай себя, но если я замолчу, вряд ли что-то изменится. Рональд больше не прошлое, которое можно без сожаления отодвинуть.
- Он говорил мне о маме… об их истории.
Алексайо участливо смотрит на меня, доказывая, что внимательно слушает. Его руки, несущие лишь ласку, касаются плеч, придерживая рядом.
- Якобы он признал, что отцом быть не хотел, а потому и не вышел, но она была так счастлива, когда я родилась, что он проникся… и теперь понял, что любит – если вкратце, - резко выдохнув, я прочищаю горло, мотая головой. Никакого жжения и сбитых вдохов. Хватит уже.
- Это не правда, как ты считаешь?
Искренняя заинтересованность Ксая в моей реакции и, как следствие, моем ответе, подбивает продолжить говорить. Эдвард и сам не хуже меня умеет замолкать на пороге высказывания своих мыслей. И если я помогаю ему завершить начатую беседу, то и он, ненавязчиво подталкивая меня к правде, старается сделать то же самое. Не выговориться сейчас – не выговориться в принципе. Боюсь, когда мне станет легче и слезы вернутся, максимум, на что буду способна – цепляться за него и молить, чтобы побыл рядом. Разговора не будет.
- Нельзя изменить мнение так быстро, - философски подмечаю я, - нельзя и полюбить внезапным образом. Или он действительно столь слаб…
Эдвард переплетает наши правые руки, кладя себе на колени. Левой обнимает меня, не заставляя покидать свое уютное плечо, продолжает гладить. И шепчет, повернувшись к уху, будто делая так, чтобы никто, кроме меня, не услышал:
- Расскажи мне, что ты чувствуешь, Бельчонок.
Усталость накатывает почти такой же волной, что погребла меня сегодня в машине Ксая. Его «Ягуар» - цвета экрю, в отличии от серого, эмметовского, с которым мы познакомились в феврале, - оказался вполне удобен для вынужденных объятий. К тому же, решил вопрос по аренде машины.
- Я злюсь…
Не торопя меня, Эдвард терпеливо ждет, пока назову причину. По его ровному дыханию мне ясно, что ждать готов долго – в этом весь Ксай.
- Потому что он рассказал мне сейчас… не так давно его подобные слова были пределом моих мечтаний. А теперь все нужно строить заново. Я зла, потому что не могу проигнорировать это…
- Выражать эмоции – твое право.
Что-то много у меня прав…
- Не хочу, - ткнувшись носом в его плечо, я тихонько стону от безысходности, в которую сама себя загнала. Все кажется эфемерным, серым, затерянным где-то в непроходимых лесах человеческих отношений. – Еще – мне больно. Ведь я не смогу… простить. Я так ему и сказала.
- Прощение уж точно не приходит сиюминутно, это понятно всем, моя девочка.
- Дело не во времени… просто я не хочу. Он этого не стоит. Удивительно, как мама вообще могла его любить. Вот уж точно – любовь зла.
- Ее жизнь мы не исправим. Зато можем исправить твою, - Ксай бархатно скользит губами по моему лбу, оставляя тропинку из маленьких поцелуйчиков, - и сделать ее еще лучше.
- Моя уже идеальна, - отмахиваюсь, свободной левой рукой обняв его за шею. Запах клубники, аромат Алексайо – лучшее, что у меня есть. Какао остывает, амфоры безмолвны, а внутри меня – пустота. Но отдавать все ее власти крайне опрометчиво.
Глубоко вздохнув, я отставляю чашку с напитком подальше – отодвигаю от края стола. Раздражение от темы разговора, вроде бы нужного, а вроде бы - бесполезного, необходимость снова вспоминать Рональда и испытывать ту палитру чувств, на которую у меня уже банально не хватает сил – глупо. Ничего не изменилось: я чувствую себя подавленной, обманутой и слишком чувствительной, но откуда-то изнутри поднимается желание хоть на час, хоть на два, но порвать эти цепи. Изменить что-то.
Вероятно, готовность слушать и понимать Эдварда играет здесь не последнюю роль – он ведь затеял эту игру в откровения. Он чувствует меня.
Так ради кого, как не ради него, мне быть сильной?
- Знаешь, я подумала, что все же хочу есть, - заявляю Алексайо, извернувшись в его руках. Перестраиваюсь в темах, не заботясь, как плавно это выходит.
Внимательные аметисты, удивленные, подмечают малейший проблеск в моих глазах, готовясь прийти на помощь, если потребуется. Ксай моя страховка – сто лет прошло, кажется, а это все еще так. Значит, можно двигаться дальше. Хоть в эту минуту.
Пошел к черту, Рональд.
- Конечно, Белла. Что-то особенное?
Подыгрывает. Оказывается, понимает еще лучше, чем можно было рассчитывать.
- Говорят, недалеко от центральной части города есть греческая таверна…

И там она действительно есть. «Πίνακας και τραπεζομάντιλο» - одно из самых греческих мест города. Здесь присутствуют все блюда традиционной кухни Эллады, а так же некоторые фирменные вещи от повара, который, как гласит брошюрка, родился, вырос и постигал азы мастерства кухмистра на Крите.
Под мусаку и ароматный виноградный сок, так напоминающий вино, вечер постепенно начинает выправляться. Эдвард разговаривает со мной на пространные темы, мы обсуждаем ингредиенты спанакопиты и греческого салата на столе, а в печи уже стоит форма с влажным шоколадным пирогом. Первый и последний раз я пробовала его у Вероники – сравним.
Однако когда пирог приносят, едва попробовав его и оценив, что, в принципе, разницы между ними почти нет, мне в голову приходит иная мысль. Более интересная.
- Ксай, - обращаюсь к мужу, отвлекшемуся на заигравшую невдалеке живую греческую музыку, - может быть, позовем Розмари? А то мы так толком и не пообщались с ней, а скоро улетать домой.
Естественно, Алексайо не протестует.
Естественно, мама не отказывается.
Меньше, чем через полчаса, она уже садится за наш столик. И, не скрывая своей благодарности: мне – за приглашение, а Ксаю – за мою более-менее искреннюю улыбку, заказывает себе стифадо со свежеиспеченной пшеничной питой.
Больше в этот вечер мы о Рональде и его словах не вспоминаем.



Ее ладони, впитавшие в себя всю любовь своей обладательницы, на его щеках. Гладят грубые медвежьи черты, особенно окаменевшие сейчас, в преддверии разрядки. Краешками ноготков девушка приятно почесывает его скулы, изредка цепляя мизинцами волоски висков.
Вероника улыбается, счастливо глядя на мужа, возносящего ее к звездам.
И Эммет улыбается. С намеком на оскал, с некоторым нетерпением, но все же – подавляюще искренне. Жена, извивающаяся в его руках, сам он, заключенный в главный оберег на свете – круг ее пальцев – обстановка идеальна. И о том, чтобы она была такой идеальной, чтобы любовь была, еще недавно, казалось, можно только мечтать.
Вероника стала одним из главных и самых великих его открытий. Бесконечно прекрасная, очаровательно добрая, греческая мама и внутри, и снаружи… воплотила в жизнь самые смелые надежды. А сейчас воплощает еще и самые греховные…
- Глубже, - потянувшись к его губам, крепче прижавшись к телу, просит миссис Каллен. Ее красивые волосы, разметавшиеся по подушке, глаза, горящие нетерпением, улыбка – блаженства, не иначе, все подталкивает Эммета ближе к краю. И уж точно отказать он своей девочке не в состоянии.
Делает, как она просит. Сам, несдержанно застонав, закусывает губу.
Любить можно разной любовью – ему ли, прежде бывшему мужу, любовнику года по числу женщин и отцу маленькой солнечной девочки этого не знать. Но если любовь к Каролине изначально вне сравнений, за пределами человеческого понимания и восприятия, вроде отдельной стадии становления личности, то вот любовь к Нике – открытие.
До встречи с ней Натос полагал, что ангел в его жизни – в единственной ипостаси. А их, к удивлению мужчины, оказалось двое.
Глядя сейчас на то невероятное создание, которое любит всей душой – всегда, и телом – сейчас, он, зеркально отражая улыбку удовольствия Вероники, понимает всю полноту своих чувств. Эта девушка – больше, чем его жена. Эммет и не думал, что можно так любить женщину, с какой не связан кровным родством. В Веронике все его идеалы, мечты, стремления и черты, о которых просто так вслух не скажешь… Вероника – чудо, не иначе. Его чудо, что не без гордости подмечает Медвежонок. И крепко, крепко целует жену, вжавшись в нее еще сильнее.
Ника не боится его. Изящная, ловкая, она создает иллюзию, будто размеры его необхватного тела никак не могут им помешать. Она любит его тело, хоть одна грудь – две ее головы. Но миссис Каллен так ласково ее гладит, так игриво проводит пальцами по каменному животу, так многообещающе ухмыляется, спускаясь к паху…
Эммет – неделимая ее часть. И, хоть такое кажется наиболее невероятным, благодаря уверенности Ники, что они идеально подходят друг другу, так и получается. Эммет перестает комплексовать. Эммет сполна наслаждается своим бескрайним удовольствием.
- Люблю тебя, - бормочет Ника, явнее касаясь его щек. Притягивает к себе, заставляет двигаться быстрее, сильнее, чтобы ухватить награду.
Глаза Натоса заволакивает туманом.
В теплой спальне, ночью, когда две прикроватных лампы – единственные источники света, а опьяняющий запах родных тел так ощутим, хочется… кричать от радости. И только спящая в своей спальне Каролина мешает полноценно выражать эмоции.
- Люблю тебя, - стонет он, из последних сил сдерживаясь. Нагибается, глубоким поцелуем забирая себе все ответные слова Вероники. На какое-то мгновенье лишает ее возможности дышать… вбивается… вторгается… выдает всего себя, без остатка…
Ника всхлипывает, ткнувшись в его плечо. Ее ладони соскальзывают.
Танатос чувствует, почему. В еще пульсирующем лоне жены он сам, приглушенно чертыхнувшись, быстро кончает. Все так же ярко, как и в первый, самый невероятный раз.
Хмурясь от разорванности мыслей, вызванных своим удовольствием, Эммет раздумывает, на что опереться, дабы переждать эту сладостную волну. Место на постели… место у ног Ники… место…
Только вот у Бабочки свои планы. Хмыкнув, она запросто укладывает несопротивляющегося Танатоса прямо на себя: несильно толкает его главную опору – руки.
Тяжелый, горячий, все еще немного подрагивающий, Натос находит себя в ложбинке между грудей жены, тоже еще не сумевшей совладать с дыханием. Она улыбается – он почти чувствует, мягко перебирает его волосы, массажирует спину.
Она счастлива. А потому счастье самого мужчины достигает максимального предела.
- Хорошо? – с некоторым опасением, которое мечтает скрыть, шепчет Вероника. Голос ее, такой теплый, влюбленный – само определение слова «дом». Ничто не сравнится с сексом по любви. Ничто и никогда, даже если в постели – вчерашняя девственница. Нике не надо ничего уметь, не надо одеваться в костюмы и использовать какие-то игрушки – простое ее отношение, те жесты, какими выражает чувства, слова… слова и поцелуи… и никакая, даже самая профессиональная в постельных утехах женщина, не сравнится.
- Ουρανό¹…
Его голосу, еще хриплому после оргазма, тихому, но проникнутому недюжинным блаженством, девушка ухмыляется. А еще – краснеет.
- Είστε ο παράδεισος μου².
Натос глубоко вздыхает, поднимая голову. Целует первый же участок кожи, что видит. Теплые дорожки своей привязанности ведет по груди Вероники. Все еще не поверившая до конца в ее привлекательность, она шумно сглатывает… но губ его не отстраняет. Привыкает, пусть и не так быстро.
- Тебе не тяжело?
Как будто признается… Эммет ругает себя.
Но глаза Ники, когда переводит на него взгляд, не содержат и толики лжи, пряток. В них наоборот – озеро искренности. Она медленно качает головой.
- Ты согреваешь меня.
Танатос тронуто хмыкает. Переплетает их руки, немножко все же стараясь свой вес распределить на локтях. Непередаваемо приятно касаться ее вот так, каждой клеточкой… и все же, их весовые категории не позволяют ему забывать об осторожности. Бабочка – хрупкое создание. Тем более, его Бабочка.
- А ты – меня. А еще, ты так красива, Вероника…
Она прищуривается, одарив его теплым, но подтрунивающим взглядом.
- Льстец, мистер Каллен, - все теми же нежными пальчиками ведет по его скуле, - какой же вы льстец.
И все же, сама тоже понимает, что теперь все иначе. Всего вторая их близость, по сути – недалеко от первой. Но стеснения уже меньше. Меньше недоговорок. Ярче единение.
Возможно, все дело в том, как идеально они друг другу подходят… стоило убедиться в этом, и ненужные сомнения отпали сами собой.
Ника знает, кто ее единственный и подходящий мужчина. Эта истина неподвластна ни времени, ни каким-либо другим вещам.
- Тебе не было больно? – вдруг поймав себя на мысли, что не поинтересовался этим ранее, Эммет краснеет. Вздергивает голову, тревожно глядя на свою девочку, и внимательно всматривается в ее лицо. Порой даже Ника умеет блефовать.
- Больно?.. Разве что от того, что все закончилось.
Эммет прищуривается.
- Не врешь?
- Не умею, - шепотом докладывает девушка, ухмыльнувшись. Пальцы ее уже не столько нежно, сколько игриво запутываются в его коротких волосах.
Правда не умеет. Натос убежден.
- Тогда кто сказал тебе, что все закончилось? – многообещающе хмыкнув, Медвежонок довольно быстро и целенаправленно соскальзывает по телу жены вниз. Она даже пикнуть не успевает, как голова его пропадает под тонкой простыней, накрывшей их тела, а оставленная без желанных поцелуев и касаний грудь пощипывает.
Глубокий поцелуй, не менее точный, чем все движения Каллена, заставляет Нику покраснеть. И тут же выгнуться, ища поддержки. Чертовски хорошо.
- Натос…
Немыслимое удовольствие.
…Но идиллия прерывается.
- Тяуззи! – раздается с той стороны двери за пару секунд до того, как ловко повернув ручку, Каролина заходит в комнату. И останавливается, как вкопанная, на пороге, прижав к себе кота.
Вероника в течении тех мгновений, что дверь впускает девочку, успевает накинуть на них с Танатосом второе одеяло-покрывало. Упрятать наготу.
- Папочка? – нахмурившись, недоумевающая девочка не решается сделать ни шаг обратно, ни шаг внутрь. Кот свисает с ее руки, размахивая хвостом. В тишине, установившей свои права в комнате, его одинокое «мяу» - единственный звук.
- Что-то случилось, Каролин? – всеми силами желая изобразить обыденность происходящего, пунцовая Вероника оглядывается на юную гречанку.
И как только они умудрились не закрыть дверь!..
- Тяуззер меня разбудил, вот я и… - насупившись, объясняется Каролина. Вопросительно изогнув бровь наблюдает за тем, как папа возникает из-под двух одеял, совсем рядом с Никой. – А что вы делаете?
Эммет глубоко вздыхает. Пятерней убирает с немного вспотевшего лба темные волосы.
- Я сейчас приду малыш, через минутку. Подожди меня в кровати.
- Ты в кровати…
- Я встану, - обещает Танатос, разминая плечи, - давай-ка. И Тяуззи забери. Сейчас все мне расскажешь.
Хмурая, но сделавшая, видимо, какие-то выводы, Каролина отступает в темный коридор. Наскоро, опомнившись, прикрывает за собой дверь.
- Натос, прости, - прикусив губу, Бабочка виновато глядит на свое обнаженное тело и то, как муж выпутывается из одеял.
- За что ты извиняешься?
- Я же сказала, что Каролин спит. И я… не заперла дверь.
- В любом случае, трагедии тут нет, - выдохнув, Натос, собирая мысли в кучку, чмокает жену в лоб. Смущенно сам себе усмехается. Поднимается с постели, и тут же его голый торс, вернувшая все былое эрекция и тело, еще немного влажное после близости, предстает перед Вероникой во всей красе. Хоть и неподходящий момент, но она не удерживается от восхищенного вздоха.
- Это ей точно лучше не видеть, - немного оттаяв от такой реакции жены, Эммет говорит свободнее. Толстый махровый халат накидывает прямо на голое тело. Вытаскивает из-под одеяла свои боксеры. Запахивает новообретенную одежду длинным серым поясом.
Подходит к девушке, целомудренно поцеловав ее лоб.
- Я скоро вернусь, счастье мое.
И только потом, пытаясь отвадить смущение и неприятность возникшей ситуации, идет к дочери.
Детская встречает его тишиной и одним-единственным горящим ночником тусклого света.
Каролина сидит на разобранной постели, в розовой пижамке и ночной косой, заплетенной Вероникой. Смотрит вперед как-то пространно, то и дело поглаживая блестящую шерстку сонного Когтяузэра.
- Привет, котенок, - Эммет, просительно глянув на место рядом с дочерью, получив ее разрешение, опускается рядом.
- Я не знала, что Ника спит с тобой, - тут же признается девочка, пряча от отца глаза. Ее щечки тоже горят румянцем.
Знала бы, как буквальны ее слова.
- Она моя жена, ты же понимаешь… мы должны спать вместе.
- Как папа с мамой?..
Эммет, задумываясь, поглаживает плечико дочки.
- Вроде того, да…
- Но Ника – не мама, - блестящие глаза юной гречанки, обернувшись на него с немой мольбой поддержки, близки к слезам.
Бедный его малыш…
- Ника – это Ника, - подбадривает Танатос. Не настаивает и не давит, надеясь, что однажды Каролин сама решит свести два разрозненных понятия в одно целое. Вот тогда, наверное, он и достигнет нирваны.
Тщательно подбирая слова, говоря ровным, спокойным голосом, Медвежонку все равно кажется, что делает он все неправильно. И говорит, несомненно, тоже. Нет опыта. Прежде никогда женщины его не ночевали с Каролин в одном доме. На одной улице даже. А теперь, когда между ними с Никой налажена супружеская жизнь и кровать по праву зовется ложем, возникает новая проблема, требующая проработки и разъяснения. Каролина не привыкла жить в семье с мамой. С женщиной. Ей тоже многому предстоит научиться. И по первому плану – стучаться.
- Каролина, я хотел бы попросить тебя прежде, чем заходить в мою комнату, постучать в дверь. Иногда это действительно нужно сделать.
Прижав к себе Тяуззи, она соглашается на удивление легко.
- Да, папочка…
- Я не злюсь, малыш, ни в коем случае, - неуверенный, что они друг друга полностью поняли, Эммет просительно прикасается к спинке дочки, - и Ника не злится. Просто так будет лучше. Вроде новой игры.
- Что вы делали? – выпаливает Каролина, едва дав ему завершить. Смотрит из-под ресниц и потерянно, и недоуменно. Не может она пока ничего сопоставить. Домашняя, маленькая девочка. Все же слишком еще маленькая.
- Мы целовались, - кривовато выкрутившись, бормочет Натос. Полуправду.
- Без одежды?..
- Когда взрослые люди друг друга любят, они могут целоваться и без одежды, – румянец атакует его лицо и Натос, порадовавшись полутьме спальни, привлекает девочку к себе. Сажает на руки, гладит, перебирает волосы. Какой же ребенок… он очень неосмотрителен. И все же, рано или поздно так должно было случиться. – Ты не устала, зайчонок? Не хочешь поговорить завтра?
- Я не могу уснуть…
- Это исправимо, - тут же обещает Эммет, похлопав коту по месту возле груди дочки, а ее уложив на простыни. Каролина кладет ладошки поверх одеяла, все еще немного растерянно глядя на папу.
- Ты уйдешь?..
- Я буду здесь, пока ты не уснешь. Закрывай глазки, моя любимая девочка.
- А со мной ты не полежишь?
Недавно, малыш, папа лежал… и до сих пор чувствует, думает Натос. Но вслух говорит другое.
- С тобой Тяуззи, - кивнув на кота, Танатос ласково гладит волосы дочери, - а я спою колыбельную. Попытайся заснуть, хорошо?
Каролина, хмурая, но не нашедшая, что возразить, соглашается.
Закрывает глаза.

Вероника, уже облачившаяся в свою серую ночнушку и даже белые тапочки, ждет Натоса прямо у двери, вырисовывая по стене замысловатые узоры. Тревожно глядит в пустой коридор.
- Как она?
- В порядке, - Эммет распускает пояс халата, устало потягиваясь и с усмешкой глядя на их разобранную кровать, - интересовалась, почему люди целуются голыми.
- Это так некрасиво, Натос… прости…
- Я тоже был голым, - напоминает, стараясь сделать это как можно более непринужденно, Эммет. Притягивает Бабочку к себе, чмокнув в макушку. – Ничего. Непоправимого не случилось, видела она всего ничего, а завтра утром мы обсудим это как следует.
- Я правда не хотела…
- Вероника, - глядя в зеленые глаза девушки, Эммет качает головой. Его пальцы нежно разминают ее мышцы на спине. – К черту. Пошли спать. Я не годен к обсуждениям сегодня…
Ника выдыхает, принимая поражение. Но прежде, чем вернуться в кровать, обнимает мужа. Крепко и нежно – только она так умеет.
- Я люблю тебя, Натос, - в ее взгляде, в ее прикосновениях только это чувство, подкрепленное уверенностью и пропитанное добротой. Только вот твердость, какая среди этой доброты затаилась, пораженный Эммет подмечает мгновеньем позже. – И я буду хорошей мамой для Каролин. Я обещаю тебе.

---

Ουρανό¹ – рай;
Είστε ο παράδεισος μου² – ты - мой рай.



В час и сорок пять минут пополуночи нечто светлое, словно бы отблеск фонарика, режет мне глаза – и веки, прячущие их, тому явно не помеха. Мне чудится, даже ресницы дрожат от яркости этого света.

…У меня оранжевые тапочки-зайчики. У них есть плюшевые ушки и маленькие бирочки-хвостики, где написано, что стирать можно только вручную. Я, перепрыгивая по ступеньке, скачу вниз, откуда доносится аромат пшеничных тостов и арахисового масла. Облизываюсь, предвкушая, как длинный, но неострый нож Розмари размажет лакомство по моему сэндвичу, создав идеальный завтрак – наверняка апельсиновый сок уже разлит по стаканам.
Утро. Это утро лучшего дня в моей жизни.

Тонкой полосой, напоминающей лезвие канцелярского ножа, непонятный свет скользит по моей радужке. Я морщусь – и боль усиливается. Я жмурюсь – она чуть ослабевает. Я открываю глаза – боли нет. Только сердце, иступлено хныкнув, обрывается к пяткам.

…Она говорит что-то, пока тарелка ставится на стол. Я подхожу ближе, притаиваясь у двери, и тихонько хихикаю, радуясь, как незамеченной могу подслушать взрослый разговор. Роз говорит, так нельзя делать, мама говорит, это некрасиво. Но зато сколько можно услышать!..
- Он делает ее камнем преткновения, Розмари, - мамин голос звучит очень грустно, - о чем бы мы ни говорили, как заходит речь о малышке – злится, будто она пытается урвать кусок его бесценного времени. Я не знаю, как объяснить, что люблю их одинаково.
- Может быть, вам съездить куда-то вдвоем? – советует Розмари, переставляя на стол свежие, только что вымытые ягоды малины, - я побуду с ребенком, а у вас будет время на себя?
- У него работа, Роз, - мама оглядывается на тосты и сок словно на что-то неправильное, - до августа точно.
Мне не нравится, что мама грустит и смотрит вот так. У нее в глазах блестят капельки воды – и у меня так, когда мне больно. А маме больно быть не должно. Я очень сильно люблю маму, я высушу капельки.
И потому, больше не подслушивая, покидаю свое укрытие. Вот уже мои тапочки у порога кухни.
Мама сразу же, едва видит меня, улыбается. Как по волшебству на ее губах появляется то выражение, за которое я готова отдать все свои игрушки – и даже больше.
- С добрым утром, Изесса-принцесса, - шутливо здоровается она, протягивая мне руки. И, игриво хмыкнув обернувшейся с теплотой в глазах на нашу сцену Розмари, я бегу к маме. Крепко-крепко ее, свою самую любимую, обнимаю.

Он возникает, клокоча, как бурлящий котел, словно бы из ниоткуда. Медленно, постепенно нарастая, заполоняет собой все возможное пространство. Обрастает подробностями звуковых оттенков, вливается в шуршащую тишину летней ночи, подстраивается под расчленяющую на части желто-белую линию… и накрывает, вздрогнув с невозможной мощью, своим грохотом. Под стать вспышке того самого убийственного света.

…Хмурится он, когда меня видит. До этого на лице, пусть еще и сонном, только лишь усталость, возможно – чуть-чуть грусти. Но все тут же пропадает, едва карие глаза утыкаются в меня, усевшуюся маме на колени. По виду папы, у него тут же пропадает аппетит.
- Доброе утро, мистер Свон, - чтобы как-то разрядить обстановку, довольно дружелюбно здоровается Розмари. Закрывает, включая ее, посудомоечную машину. Ее тихонький скрежет – заполняется водой – по лицу папы пролегает тенью.
- Рановато для детского завтрака.
- Белла уже кушает, - вежливо, но твердо отрезает мама, прижав меня к себе. От взгляда отца хочется скукожиться и уйти к себе. Он… не любит, когда я сижу рядом, пока они завтракают. – Если хочешь, присоединяйся.
- Тост, мистер Свон? – все еще надеясь на благоприятный исход, Розмари мило улыбается.
Папа ее даже не замечает. Убедившись, что никуда вставать я не собираюсь, он лишь хмыкает сам себе. И, обходя стол и маму, тотчас помрачневшую, двигается к левой кухонной полке. Достает оттуда какую-то темную бутылку.
- Если ты нарушаешь правила, Изабелла, то и я буду, - наливает себе в стакан что-то золотистое, пахнущее… горько. Тогда, слыша плеск напитка и стараясь поскорее съесть свой тост, я еще не знаю, как сильно буду ненавидеть этот запах.
Снова ссора.

Все окно, не жалея, в нем. До трещинки, до песчинки, до малейшей дырочки. Проникая через прозрачную завесу стекла, оно, будто играя, отражается в нем. И все законы оптики, все мироздание обращает против меня. Под грохот грома, цветным зигзагом проходит вдоль всех стен сразу. В комнате светло как днем – и плевать, что задернуты шторы.

…Мама, вдруг фыркнув, только-только я доедаю свой арахисовый тост, поднимает нас из-за стола. Берет меня на руки и несет, судя по направлению, в спальню.
- Мы погуляем, Розмари. Ни к чему ребенку это видеть.
Папа, злостно блеснув взглядом, смотрит только на нас. На меня. Неприятно.
- Ни к чему ребенку сидеть со взрослыми за одним столом. Сегодня суббота, Изабелла! Почему она не спит?
Я не сплю?.. Я проснулась, папочка, и решила… я не должна была решать?..
Тяжело выдыхаю, покрепче прижавшись к маме. Она меня любит со стопроцентной вероятностью, она сама так говорит. И обидеть меня никому не даст, даже если это папа.
Может, к лучшему, что мы идем гулять? Они не будут ругаться, а это дорогого стоит. Да и люблю я гулять с мамочкой.
Только вот… дождь собирается?

У меня на лбу испарина – я это чувствую. Мои пальцы, скрюченные, белые, едва ли не затрещавшие от усилий, готовы разодрать дверной косяк. Я вжимаюсь в холодное дерево липкой кожей щеки, умоляя, заставляя себя оторваться от осветившей комнату вспышки, проигнорировать свет лишь на секунду, постараться спастись… а не могу. Сил нет даже на то, чтобы просто вдохнуть. Я умираю.

…Он говорит «иди ты к черту», когда мама отворачивается. Отодвигает от себя стакан, запускает руку в волосы и тяжело, убито вздыхает. Жмурится, мне даже кажется, на что Розмари прикусывает губу, в замешательстве остановившись посреди кухни. Но большего не вижу, потому что мы поворачиваем за угол, к двери. И мама, помогая мне обуться, натянуть кофточку, сбито дышит. Плачет?..
- Ты из-за меня?..
- Ну что ты, малышка, - она выдавливает улыбку, чмокнув меня в лоб. Открывает дверь. – Просто в глаз что-то попало. Пойдем, поиграем в кукурузе.

Надо что-то делать. Молния, чьи очертания прекрасно просматриваются сквозь шторы, гром, на деле не громкий, но для меня – лучше фанфар – окутывают все, что есть. Малейшую клеточку задевают. Вынуждают встать дыбом малейший волосок. Мурашки прокладывают по моей спине автомагистраль, а неприятное жжение от сдерживаемых слез, каких нет, разъедает глаза. Эта комната – мой личный ад. И сгорать я буду в нем, все еще не смея и рта раскрыть от ужаса.

…Мы уходим из дома и мое идеальное утро, пусть и пошатнувшееся разговором за завтраком, возвращается. Папа успокоится и вечером, как обычно, поиграет со мной. Вечером он добрее, чем днем, да и мама улыбается чаще. Вечером они мирятся, а потому я люблю вечер. «Губка Боб», шоколадные крекеры и стакан какого-то вкусного сока – вот рецепт счастья. Мне хочется улыбаться, когда об этом думаю.
Птички поют. Солнышко, пусть и подернувшееся серыми тучками, светит и греет. Мама уже не плачет, она, глубоко дыша, успокаивается. И выпускает меня в зелень побегов, уже немного поднявшихся, с умиротворением. Только ветерок, кажется, ее смущает… ветерок гонит тучки поближе к нам.
- Давай в прятки? – просительно дернув край ее юбки, прошу я.
- Давай, Белла, - ероша мои волосы, соглашается мама. – Прячься.
И, отворачиваясь, начинает считать.

Сливаясь, две реальности опрокидывают мое сознание навзничь. Шестнадцать лет назад, там, на кукурузном поле, когда потерялась, и мама нашла меня… здесь, в нашей с Алексайо спальне, возле косяка ванной комнаты, когда неосмотрительно отошла от мужа на пару метров… там, где мама, прокричав что-то, перво-наперво велела мне быстро бежать домой, глядя на мгновенно затянувшееся серым небом… тут, где недалече как два часа назад мы, вдоволь наговорившись в таверне с Роз, вернулись в дом… лента Мебиуса. Спираль, нагнетающая прошлое и будущее по одному маршруту. Смерть и жизнь. Жизнь и смерть. Точка невозврата.
Задохнувшись, я разрываю оковы спазма. И тут же, толком даже не вдохнув, выкрикиваю:
- КСАЙ!
Отчаянье взметывается под потолок, больно ударившись об его бетонное нутро.
…Гром гремит.
…Мама падает.
…Рональд, с остекленевшими глазами, вгрызается ладонями в ее грудь.
…Розмари плачет.
…Белая простыня прячет от меня родное лицо.
Взвыв так, словно бы спасения уже не будет и конец мой, полыхнув так же ярко, как эта молния, настал, сползаю по косяку вниз. Вижу как со стороны: мерцание за окном, кровь на своих пальцах, блестящий паркет и распахнувшиеся, недоуменные аметисты.
Мне до них никак не добраться.
«Когда твоя мать умерла, Изза, мир перестал существовать. Смысл пропал. Время остановилось. Все закончилось. Все… ушло за ней».
Согласна. Как же я согласна!..
- Я здесь, - Алексайо, каким-то чудом оказавшись достаточно близко, чтобы касаться меня, кладет обе ладони на мое лицо. Напоминает о себе.
- Ушло за ней…
- Что, малыш?
Эдвард целует мой лоб, гладит волосы, ловким быстрым движением помогает мне к себе прижаться. От него пахнет сном, свежей простыней и клубникой.
- Все…
У меня нет сил, чтобы обнять Ксая как следует. Нет даже возможности сказать ему простое «спасибо» - я слышу только грохот грома и крови в ушах, а еще – свое дыхание.
Но никакими словами, никакими эмоциями не выразить то, что ощущаю от того, что он рядом сейчас. Это воистину… блаженство.
- Это неважно. Ты в безопасности – запомни это. И я никому не позволю тебя обидеть.
Мой спазм и боль, крутящаяся внутри голодной стаей, слабеет – сердце не расходится по швам. Удивительной способностью Эдвард обладает – собирать меня по кусочкам даже во время гроз. Всего пары слов хватает.
- Ничего, моя девочка, ничего, - приговаривает мужчина, смирившись с тем, что двигаться я не намерена, но на слова его отвечаю – невербальным языком расслабившегося тела.
Муж пересаживает меня на свои колени, опутывает руками, держит у груди. Я слышу теперь еще и стук сердца Ксая, а ради него могу дышать. Подобие улыбки, ледяной, зато заметной, мелькает на губах. – Все будет хорошо. Я с тобой.
Последняя его фраза повторяется для меня миллион раз. Буквально пропитывает пространство.
Я смотрю на грозу как зачарованная. Не кричу. Не стону. Не плачу.
Смотрю. Ничего не хочу говорить.
У молнии, оказывается, интересная структура фигуры. Тем более, для меня она нынче в особом формате. Осязаема.
Эдвард, продолжая утешать меня, как никогда нежен. Его присутствие – почти такая же непреложная истина, как происходящее по ту сторону стекла. Только если Ксая я вижу отлично, даже чувствую, то грозу – нет.
Однако сегодня готова увидеть. Такой шанс упускать нельзя.
- Хочу посмотреть…
Мое бормотание, чудным образом встроившееся в череду вдохов, Эдвард сразу и не разбирает.
Он убирает волосы с моего лба, оглаживает виски.
- Что, мое золото?
- Открой окно, - не своим, слишком спокойным для обстановки голосом, прошу. И морщусь, словно бы устала. Во всем теле странная тяжесть, какую ничем не вывести.
- Ты порезалась? – поворачивая мою руку, вопрошает муж. На его лбу глубокие морщинки.
Косяк, Ксай… просто косяк…
- Я хочу посмотреть в окно, - упрямо повторяю, несильно наклоняясь вперед и игнорируя его вопрос. Дойти до окна сама я точно не смогу, а вот доползти…
Алексайо питает меня силами, но не теми, что дают возможность двигаться и бороться, нет. Их даже он, к огромному моему сожалению, дать не может – слишком страшно. Но вот обезболивание… сглаживание углов – да. Морфий. Сегодня Ксай – мой морфий. Отсюда, наверное, и дымка умиротворения, какая пронизывает те самые клетки, что готовы были взорваться от ужаса и боли. Мурашек нет. Дыхание ровное.
- Нам лучше вернуться в постель, Белла, - оценив мое состояние, выбирает Каллен.
- Нет… прошу тебя… я хочу увидеть…
Путано. С лишними вдохами. Медленно. С нескрываемым желанием.
Ксай идет у меня на поводу.
И все как во сне, как в необыкновенном спектакле, поставленном специально для нас – избранных зрителей.
Я и Аметистовый у окна, раскрытого, с раздвинутыми шторами. Стекло не искажает вспышки, гром играет партию басов на заднем плане, а небо ночи и холодный ветерок…
Поддерживая меня в вертикальном положении, Ксай отдает мне свои руки, обернутые предварительно вокруг талии.
Как же красиво мерцает небо… мазками искусного художника разрезая небосклон, молния пробивается сквозь облака, подчеркивает их невообразимые контуры, оголяет проглядывающий диск луны. Картина, достойная того, чтобы видеть ее. И как мне раньше не удавалось этого понять?
Впрочем, когда вспышки, я, как правило, сжимаю ладони Ксая. И зубы сжимаю. И хмурюсь – по привычке.
Но когда запал проходит, оставляя небо догорать едва заметными огоньками предыдущего захода, я отпускаю его руки, лишь поглаживая их, и улыбаюсь. Искренне.
Эдвард целует меня, я чувствую. Смотрит не на небо, где так красиво, где так необычно, а на меня. И говорит что-то. Много говорит. Мне приятно, хотя я и не слишком слушаю. Просто его близость – гарантия хорошего самочувствия и достойного времяпровождения. Мне не страшно смотреть на грозу с ним. Морфий. Да, да, определенно так.
Сколько же можно бояться?..
Я улыбаюсь, перешагивая свой страх, и уже даже не хмурюсь. Почти не сжимаю пальцы Ксая.
А потом он говорит тише, постепенно замолкая.
А потом… потом благоденствие ночи, где нет больше молний, увлекает нас за собой.
В белый туман беспамятства.



Руку она разодрала себе полностью – от верхней фаланги безымянного пальца, дальше и дальше, вниз по ладони, вплоть до ладьевидной косточки запястья.
Защелкой замка. Просто слегка выпирающей, даже не острой.
Какую же силу приложила…
Белла тихо-тихо, как раненый зверек, стонет, стоит только мне коснуться ее рассеченной кожи. Крови довольно много, она запеклась, и приходится прилагать некоторые усилия, чтобы стереть ее.
- Прости, котенок…
Влажные салфетки, заботливо поданные нашими домоправителями, перепуганными ночными криками, очень кстати: они с обеззараживающей пропиткой. Но оттого ранка пощипывает и Белла морщится, неосознанно стараясь отдернуть руку. Движение слабое, мне не стоит труда удержать ее ладонь, но зрелище расстраивает. Боль – последнее, чего я для нее хочу.
- Прости, - шепотом повторяю, легонечко целуя в безымянный пальчик.
Складочка между бровей Изабеллы разглаживается.
- Так-то лучше, - осторожно заканчиваю с салфетками, удаляя последние островки крови, сгустками устроившиеся на линиях сгиба. С утра будет болеть, это несомненно, да и заживет не за три дня… но лучше малой кровью. Из-за моего попустительства все могло кончиться хуже.
Вряд ли я смогу забыть то выражение лица, с каким она звала меня этой ночью. Гроза была не просто ее страхом, она, словно последнее событие перед концом света, погружала ее в агонию. Я видел нечто подобное на лице Анны, когда узнала о моей женщине. Я видел похожее у Константы, когда она порезала вены. А теперь вижу у Беллы. И это зрелище поистине убивает.
Я должен был догадаться, что спать спокойно после разговора с отцом, пусть и скрашенного милой светской беседой с Розмари, она не будет. Мне не было позволено смыкать глаз этой ночью, тем более – в Лас-Вегасе, тем более – летом. Недопустимая роскошь для тех, кто дорожит своими близкими.
Бельчонок сильна духом – я понял это одним из первых. В ее теле, в ее душе, еще такой юной, заключено столько уверенности, упрямства, желания побеждать, что даже на мою долю хватает, если встает необходимость. Белла зажигает звезды, озаряет своим светом, ведет вперед. Она не боится темноты, не страшится неудач, стойко переносит угрозы и горести, что мои, что свои…
Мудрость, какую стоит поискать, в ее случае – данность.
Но при всем этом, что уже не раз мной замечено, в своем главном страхе Изабелла беспомощна. Гроза кладет ее на лопатки, я знаю. Я знал. И я ничего не предпринял.
Надеюсь, проснувшись утром, она сможет меня простить. К ее достоинствам следует приплюсовать еще и безмерное понимание, которое так часто переписывает в мою сторону.
Мой прекраснейший, добрейший Бельчонок. Как же мне жаль, что тебе пришлось это вынести. Снова.
Убрав салфетки и спрятав в тумбочку перекись, я сажусь на постель рядом с ней. Длинные каштановые волосы ровной волной устроились на подушке. Черные ресницы больше не подрагивают. Кожа, хоть и белая, постепенно возвращает свой розовато-бежевый цвет. И даже губы уже почти красные, кровь к ним вернулась.
Белла спит, ей не страшно и не больно, и она даже умиротворена, как ни странно, после такого буйства эмоций. Вполне вероятно, на сегодня их лимит просто исчерпан, она выгорела, и уставшее сознание ни нашло лучшего способа восстановиться, кроме как сон.
Завтра она будет плакать, мне не изменить этого. Но на сей раз извечную просьбу моего золота быть рядом я выполню не формально, а по-настоящему. Сколько раз убеждаюсь, что нужно быть внимательнее, столько раз и просыпаю самые главные моменты.
Белла пережила две грозы без меня – допустимый лимит превышен в два раза.
Но как же она смотрела!..
Ее сумасшедшая просьба, которая, мне казалось, послышалась, воплотилась-таки в реальность…
И хоть ладони она сжимала, хоть дрожала, глядя на молнию и слыша гром, дышала чаще и куда менее глубоко, все же… смотрела. Не кричала. Не пряталась. Не молила меня закрыть окна, шторы и укрыть нас одеялом с головой.
Будем честны, даже за меня она не так цеплялась, как прежде.
Это итог беседы с отцом? Или ее страх действительно слабеет?
Нет для меня большего счастья, но так скоро… сомнительно.
У меня и в тот момент, когда попросилась в постель, появились сомнения. Гроза постепенно сходила на нет, Белла, облокотившись на меня, лениво водила по небу глазами, словно бы ища еще вспышки, а ветерок разгонял темные тучи. Стоило ему усилиться, она поежилась, закрыла глаза и сказала: «я очень хочу спать».
К простыням она приникла с благородностью и отпечатком улыбки. Так и не открывая глаз, шепнула ложиться с ней… и уснула. По-настоящему.
Не желая тревожить жену, я только лишь поправляю ее одеяло. Белла беззащитная, когда так спит, но и очень красивая тоже.
Мой золотой, любимый Бельчонок, однажды это кончится. Однажды твой сон будет таким, как сегодня, не из-за чудовищной усталости, а просто потому, что ты в порядке. Мы все в порядке. И ни молния, ни люди, ни какие-либо другие события не заставят тебя переживать.
Обещаю.
Я задергиваю шторы и закрываю окно. Осторожно, дабы не разбудить, пристраиваюсь за спиной жены. Она, такая маленькая сегодня, точно ребенок, занимает меньшую часть постели. Теплый клубочек, столько всего испытавший за несчастные сутки. В моем сердце цветет розарий, а тепло распространяется по всему телу – для нее.
Белла удивительна, бесподобна и крайне нужна. В ее вдохах – смысл моего существования. И тем сильнее желание оберегать ее, защищать и быть рядом, когда нужно. Больше от этого принципа я не отступлюсь.
- Надо спать… - едва слышно, сонно, бормочет Изза, ровно, как умеет только она, встраиваясь в мои мысли. Сокровище.
- Конечно, - успокаиваю ее, нежно поцеловав темные волосы. Укладываюсь рядом, приобняв жену рукой. Она расслабляется еще больше, ткнувшись носом в подушку. – Доброй ночи, любимая.

Предыдущая глава