Спасибо огромное Lovely за помощь с французским!

Первое мая – пятница – начинается с дождя.
Серые тучи, тяжелые и горькие, затеняют солнце, прячут небесную голубизну и держатся в шаге от крайней стадии – грозы. Такие низкие, укрывшие лес и небольшой сад у дома, где уже колышется невысокая от холодов трава, они забирают себе все краски. Как в старом кино, не остается ничего… и все блеклое, мрачное, позабытое и заброшенное. Сложно даже дышать от насыщенности темно-серого цвета.
Единственный оттенок, пробивающийся сквозь этот мрак – серебристый. Бледно-серебристый, ближе к серому, но все же не он. Кое-что другое.
Он виден мне на наволочках подушек, на ручках комода, на одежде греков с «Афинской школы»… и в другом, крайне неожиданном месте.
Я замечаю их не сразу, прежде пытаясь присмотреться, сморгнуть наваждение, убедиться. Оторвавшись от косяка двери ванной, возле которого стою, делаю пару шагов вперед, надеясь не напугать мужа. Он, в голубом полотенце на бедрах, стоит перед зеркалом, усталыми ровными движениями избавляясь от прорезавшейся щетины. В пене для бритья, но уже с высохшими после душа волосами, всматривается в зеркало, не желая еще и лечить этим утром порезы. Оно и так «удалось».
Стоит Эдвард очень выгодно для моего обзора, но совершенно невыгодно для его выводов. Глядя в зеркало и одновременно отражаясь в нем, мужчина предстает мне с нескольких ракурсов. В одном из них, самом явном и четком, приметливый взгляд и вылавливает серебристый. Тонкие мазки, как гжель по тарелке, как лепестки волшебного цветка у их кончика.
Седые волосы.
На висках.
У Ксая…
- Ты знаешь, сколько времени? – баритон Уникального, появившийся из тишины ванной, пусть и негромкий, меня пугает. А уж вкупе с только что обнаруженной информацией…
Муж хмурится, завидев, что я вздрагиваю.
Такие же мрачные, как и тучи, аметисты все подмечают. Они видят меня в зеркале практически в полный рост.
- Семь…
- Еще нет семи, - он бреет правую сторону лица, а потому обращается в особое внимание к тому, что делает, стараясь не пропустить нужных участков, - слишком рано.
- Тебе тоже.
- Церемония в одиннадцать. Ехать – полтора часа.
Тон становится жестче, движения – чуть отрывистее. Я стою за спиной Ксая и могу подмечать все, что с ним происходит.
Напряженные, почти сведенные от усталости плечи, глубокие бороздки на лбу, фиолетовые тени у глаз, острые скулы, носогубные складки, ставшие заметнее, и губы. Всегда его выдают губы, даже быстрее глаз. Они, аметистам под цвет, становятся светло-лиловыми…
- Во сколько ты уснул?
Я слышу тяжелый вздох. Основываясь на моем личном счете, пятнадцатый за эту ночь и едва начавшееся утро.
Вчерашним вечером, даже при условии всех родных в доме, Каролина в знак скорби о маме отказалась есть. Она не взяла в рот ничего, что было заказано из ее любимой пиццерии, хоть завтракала больше десяти часов назад. Мало того, два небольших стакана воды, на которые Эммет и Эдвард сумели ее уговорить, были едва ли не подвигом. Девочка все глубже и глубже проваливалась в безысходность и депрессию, а на поверхность выдернуть ее сил ни у дяди, ни у папы не хватало. Даже вместе.
Ника и я пытались в разное время списать все это на первый день, самый сложный, еще и с потерей сознания, еще и с шоком… но правда была очевидна. Каролина, как когда-то и предсказывал Эммет, под стать срезанной в цветнике розе, начала увядать. А стебель обратно к корню уже никак пришить невозможно.
…Ночью она не спала.
«Голубиная» спальня – самая большая и теплая в доме, но еще она – и самая слышимая. Эдвард всегда знал, что происходит со своими пэристери, даже находясь у себя. И это сыграло с нами очень злую шутку.
С одиннадцати, как Эммет увел девочку, и до пяти стабильно, с разницей в полчаса, она просыпалась, плакала, причитала… и то и дело погружалась в громкие рыдания, которые даже подушки не заглушали.
Над потолком проносилось «мамочка», из всех щелей слышалось «нет, жива!», а детские возгласы, такие сорванные и отчаянные, рвали сердце. Мне. Но особенно – Ксаю.
Он ворочался столько же, сколько Карли кричала. Садился, вставал, опять садился… Натос очень просил этой ночью дать Каролине «переболеть» с ним, полагая, что так будет лучше, и Алексайо смирился.
Все кончилось тем, что обвив его и руками, и ногами, без устали бормоча какие-то глупости-утешения, я практически силой вынудила уставшее сознание мужа сдаться. Не раньше пяти так точно, хорошо бы, если не позже. И замечательно, если он правда спал, а не разыгрывал для меня спектакль. Внешний вид мужчины сейчас говорит как раз в пользу второго варианта.
- К утру, - честно, не юля, отвечает он. Но и тоном, и взглядом, и напрягшимся телом подсказывает, что это не имеет никакого значения. Все равно будет так, как он решил.
Такое положение дел и превращает мой ответ в заранее непригодный. Что я могу сказать? Уговорить остаться? Напомнить про здоровье? Провести лекцию об отношении к себе?..
Мы это уже проходили. Оно отбирает нервы, но Ксая не переубеждает. В те редкие случаи, когда так упрям, ему проще позволить то, что хочет. По крайней мере, это сбережет какую-то часть его нервных клеток и не вызовет излишнего напряжения. Порой такой план действий – единственно-верный. А любовь – лучшее лекарство, нежели медикаменты и бессмысленные ссоры.
Потому я не спорю. Не кричу. Не плачу сама, хоть серебристые волосы на висках Серых Перчаток и подначивают это сделать.
Я просто снимаю с крючка ванной комнаты один из махровых халатов, висящих здесь, и подхожу к Ксаю. Настороженные аметисты, подернутые пеленой жуткой усталости, следят за мной без интереса, просто внимательно. Но все же озаряются чем-то светлым и не таким тяжелым, когда теплая ткань касается еще не высохшей кожи.
- Замораживать себя не лучший вариант, - с крохотной улыбкой бормочу, поцеловав его плечо, - ты дрожишь.
Эдвард капельку, но расслабляется. Его плечо под моей ладонью чуть опускается.
- Я не уверен, что это от холода, - откровенно признает он.
Я нахожу его глаза в зеркале. В этом холодном, тонком, стеклянном… и вижу, что они тоже стеклянные. Только битые. Каждой слезинкой Карли, каждым ее всхлипом, каждой нашей ссорой. А еще – предстоящим событием.
- Ксай, - я как следует обнимаю его за талию, притянув к себе. Утыкаюсь лицом в широкую спину, чуть выше, чем между лопаток, стараясь и мысленно, и физически наделить мужа той силой, какую вот уже сколько времени ищу в себе. – Ты со всем справишься, ты знаешь. Тем более это быстро кончится.
Все еще наполовину в пене для бритья, муж невесело усмехается левым уголком губ.
- Бельчонок, ничто не кончается быстро…
Чудесный настрой.
Проглотив неправильные эмоции в голосе и то выражение лица, что не желаю ему показывать, приподнимаюсь на цыпочках, чтобы поцеловать левую, уже выбритую щеку.
- Ты сам так сказал. А ты не ошибаешься.
- Слишком много, моя девочка, к сожалению.
- Это просто завышенные требования. Человек не человек, если не делает ошибок.
- Они делают нас интересными, ты об этом? Жаль лишь, что автор цитаты не приписал в конце, что эти же ошибки рушат порой всю нашу жизнь.
Я делаю глубокий вдох. Под стать мужу.
- Ты жалеешь, что не спас Мадлен?
Эдвард морщится, прикрывает глаза. У него подавленный, мрачный вид. Как никогда.
- Я жалею, что не оградил ее от моды. Что пустил дальше.
- Но ведь это было условием для свободы Каролины, - мягко напоминаю, погладив его волосы, я.
- Каролина получила свободу вчерашним днем. Скажи, ей она нужна? – километровая в ширину река из боли, больше, чем небезызвестная русская Волга, о которой так рассказывала Розмари, заливает его глаза. Топит, не давая и шанса всплыть.
Я крепче обвиваю талию Ксая.
- Никто не мог этого предвидеть. Так произошло.
- Я мог, - не соглашается он, - но я не захотел.
Уткнувшись носом ему в плечо, я оставляю поверх халата на коже несколько поцелуев. В теплой ванной, где совсем недавно был пар от воды, Эдвард пахнет как никогда… собой. Он не использовал шампунь?
- То, что уже случилось, не изменить.
- Выводы. Их надо делать, дабы не повторить…
- Любовь моя, Каролина жива и здорова, мы ей поможем, - твердо заверяю я, сама от такой решимости в голосе поверив на все сто процентов, - она не одна. Она не разуверится в людях, она еще будет любить. И ее будут. Мадлен не сломает ее.
Скорбно ухмыльнувшись моей фразе, с темным скованным лицом, подавшись вперед из моих объятий, Эдвард смывает пену с лица.
- Она ее уже сломала. Я сломал.
- Неправда.
- Чистая правда. Мне жаль, если она непонятна тебе.
- Ксай, - снисходительно к его проклюнувшейся грубости произношу я, - не строй стен. Все равно они меня не возьмут, ты же знаешь.
Эдвард раздраженно откидывает бритву в сторону. Она глухо ударяется о кран.
- В таком случае вернись в постель. Не преследуй меня так откровенно, Изабелла.
Наружу. Все. Злое, болезненное, страшное… даже в таком тоне, форме, словах… сегодня. Сегодня так надо.
Эдвард следит за мной, а я не двигаюсь.
Он поджимает губы, демонстрируя непреклонность, а я стою.
Он вытирает щеки полотенцем, мимолетно взглянув на меня в зеркало...
И, упираясь ладонями в твердую поверхность раковины, пытается дышать ровно.
Мне не нужно подсказок, дабы понять, что происходит. Страшнее то, что Эдвард даже не пробует сбегать или замалчивать происходящее, как всегда делает. Не теперь.
Он вот такой. Какой есть, настоящий – со мной. Он… повержен событиями последней недели. До седины на висках, боли в сердце и бесконечных морщин.
- Ксай мой, - смело подступив вперед, ласково глажу его плечи размеренными, уверенными движениями. Тело отзывается крупной дрожью.
- Тебе следует обидеться.
- Не собираюсь, - уверяю его, легонько погладив волосы, - ты говорил, что сам не умеешь. Откуда же, по-твоему, это умение у меня?
- Справедливость… - в баритоне едва ли не отвращение, сливающееся в следующем слове с раскаяньем, какое сложно вообразить, - прости…
- Я люблю тебя, - просто говорю самое главное, акцентировав на нем внимание. Целую его щеку, уже вот-вот готовую вместо сладковатого аромата пены покрыться соленой влагой. – Пойдем в спальню. Там будет удобнее, Эдвард.
Мой самый упрямый ничего не говорит. Вообще.
То ли выжатый, то ли пристыженный своим поведением, он молчит.
Только поднимает покрасневшие, мокрые глаза, на мгновенье, дабы убедиться, что я серьезно, а затем идет. Разворачивается, сжав руки в кулаки, игнорирует сползший халат, и идет. Как человек выросший и всю жизнь проживший под тяжеленым ярмом рабства.
Ксай не остается стоять у постели, но и не садится на нее как следует. На самый краешек, будто не его, будто здесь на птичьих правах и попросту недостоин, он едва-едва устраивается, где выбрал. И тут же, будто мое присутствие служит катализатором, смаргивает первую слезу.
Я знаю, где мое место.
На корточки между его коленями, чтобы видеть дорогое лицо и знать, что происходит, но иметь возможность как следует приласкать, услышать и понять мужа. Главный минус такой позы… крайне заметная седина висков и то, что произошло с лицом из-за недавних событий. Они и у меня в груди вызывают слезную резь.
Впервые за столько времени Ксай настолько слаб… и я не знаю, как мне сделать его сильным. Все против нас.
- Ты замечательный, - бормочу, перехватив его руки. Они грозят сжаться в страшные кулаки, но, почувствовав мои пальцы, всего лишь сжимают их. Как подтверждение близости, как знак доверия. Мы оба здесь, и мы вместе. Это не одиночество. – Ты готов многим жертвовать и от многого отказаться, дабы сделать родного человека счастливым. Как же ты можешь говорить, что сломал Каролине жизнь?
- Я лишил ее матери.
- Не ты.
- Я, - он морщится, - я выслал Мадлен из страны. Мы торговались ребенком!
- Потому что иначе Карли не была бы счастливой, - терпеливо объясняю я.
- Она и так несчастна. Истерики несколько раз в неделю, - мужа передергивает, а жалость к родной девочке заточенным лезвием кромсает душу. Эти кровавые ошметки летят в глаза. И пытаются найти выход сквозь усилившиеся слезы.
- Это закончилось, мой хороший. Ей больше не придется. К тому же на неделе она улыбалась в десять раз больше.
- Это когда же? – подернутый болью, баритон искажается. - На какой из последних?
- В последние слишком много случилось…
- У нас всю жизнь «много» случается, - Эдвард тяжело сглатывает, и я не узнаю его. В таком отчаяньи муж не пребывал давно, если не сказать, что никогда при мне. Он полностью разобран на части. Но важно, что дозволяет мне это увидеть, не прячется. – Это тянется годами… во всем виновато мое бездействие.
Неожиданный вывод будто подбадривает его, укрепляя какое-то мнение:
- Оно убило Анну, едва не лишило меня тебя, а теперь доводит Карли… и это далеко не конец.
- Эдвард, - снисходительно зову я, ласково утирая его слезы, - ну тебя-то уж точно не обвинить в бездействии…
Его передергивает.
- Поход на похороны – не проявление силы.
- А проявление чего же, по-твоему? - я со вздохом обвиваю своими руками обе его ладони, поочередно поцеловав каждую. - Тебе положено как следует отлежаться, чем и займешься после возвращения, а ты идешь…
Мужчина в ответ пожимает мои руки – не сильно, просто чтобы почувствовать – и говорит:
- Я иду, но боюсь, Белла, - его прерывает всхлип, - боюсь увидеть ее мертвой и понять, что это – все. Конец.
Я с состраданием, стараясь не упустить ни грамма, сконцентрированного внутри, глажу его. Руками, отпустив руки, глазами… словами. Повторяю, как сильно люблю.
- Я тоже, - Алексайо с силой сжимает зубы, затаив дыхание. Перебарывает слезы и дрожь, - мой Бельчонок, я тоже… и эта одна из причин… смерть Мадлен – иллюстрация того, что я в любой момент могу потерять и тебя, и Каролину. А я этого не переживу…
Мне становится непомерно жалко своего Хамелеона.
Безутешный, с расширившимися зрачками, весь как привидение, он говорит чистую правду, свой самый большой страх после разрыва всяческих с нами отношений. Доверяет мне.
Вот истинная причина этого похоронного мандража. Это бесчеловечное испытание.
- Этого не произойдет, - твердо обрываю я, - но и ты, Ксай, попытайся понять, что мы боимся того же. И нам… нужны гарантии.
Его бледные губы трогает такая же мертвецки-бледная улыбка.
- Белла, моя душа и сердце – у вас. А больше у меня ничего нет…
- У нас есть ты, - поправляю я, - ты – целиком. И без тебя ни душа, ни сердце не имеют веса. Мы их не удержим.
- Только вы и держите, - мрачно выдыхает он, - хоть порой и бывают мысли… но у меня есть вы. А значит, не все так плохо.
Я вздрагиваю.
Мой измученный Уникальный, что же ты с собой делаешь?..
Срываюсь. Резко подавшись вперед, встав на ноги, буквально… набрасываюсь на него. Это уже переходит всякие границы. Тучи, холод, май… май и Эдвард, который не спит ночами и у которого «бывают мысли». Да что же это такое?!
Ксай меня ловит. Его большие, теплые ладони накрывают мою спину, а махровый халат пахнет шоколадом, согревая. Я едва не плачу.
У меня ощущение, что я его теряю. Что вот сейчас, вот здесь он – в последний раз. Растворится…
А я без этого мужчины просто не могу.
- На всю жизнь человеку дается лишь одна душа, - придержав всхлип, я тремя быстрыми, горячими поцелуями касаюсь его шеи, - пожалуйста, пожалуйста, Ксай, не отбирай у меня мою…
Эдвард в который раз за эти двое суток тяжело вздыхает, щекой приникнув к моему виску. Прячет его, подавляя собственные слезы. Забывая о них.
- Белла, я ни за что на свете не позволю никому причинить тебе боли. Себе – в особенности. Почему ты думаешь, что я этого хочу?
Баритон тусклый, тихий, но серьезный, вдумчивый. Не до шуток.
- Просто потому, что делая больно себе, ты и мне делаешь, - я с сожалением, как могу, целую его челюсть. Потому что пятница, потому что май, потому что холод и дождь, потому что Эдвард… но не могу. Это уже не входит в мои физиологические возможности.
Я плачу.
Алексайо обоими руками прижимает меня к себе. Вот мы и поменялись местами.
- Ты накручиваешь себя.
- Я волнуюсь. Я очень, очень волнуюсь, Ксай, - прикусываю губу, затаив дыхание, толком не зная, можно ли ему такое говорить, - мне кажется, будет беда… я не хочу беды!
Муж, похоже, приходит к какому-то выводу.
Он осторожно прикасается к моему подбородку, подавшись назад, и просит на себя посмотреть. Чуть-чуть приподнять голову, не разжимая объятий, и увидеть.
Но у меня не получается. Слез слишком много, они покрывают все пеленой, а увидеть среди них фиолетовые проблески – непосильная задача. Слезинки катятся по щекам, по подбородку, падают вниз. Соленые до того, что щипают кожу. И, похоже, сердце Эдварда – тоже.
Тонны хмурости, перемешанные в пеструю массу со страданием, маской накрывают его лицо.
И я заметить не успеваю, как мы оба оказываемся на простынях. Ксай сверху, если зрение меня не обманывает, а я – под ним. И всем своим теплом, всем сочувствием, всей добротой и лаской Каллен снова меня лечит.
- Бельчонок… - на тон тише, на тон – нежнее, с маленьким поцелуем в уголок рта. Несколькими.
Я всхлипываю.
- Не ходи туда, - умоляю, обвивая его руками за шею, притягивая к себе, будто бы смогу удержать, - или хотя бы не ходи один… Эдвард, у меня очень плохое предчувствие. Пожалуйста, хоть раз… хоть раз, послушай меня…
Я знаю, что он не передумает. Я знаю, что он не поверит. И я знаю, что чтобы я ни говорила и как бы ни просила здесь, максимум, что получу, утешение.
«У меня бывают мысли».
Вот где боль…
- Мадлен мертва и ничем ей не поможешь, - кое-как вдохнув, привожу последний довод, - а мы с Каролиной – живы. И если ты уйдешь… счет сравняется.
Моргаю. И смело, как никогда, гляжу на Эдварда.
Но его аметисты, прежде добрые, погружаются в серое море из тоски, несправедливости и просто… злости? Снова.
Я пораженно выдыхаю.
- Ксай…
- Зачем ты это делаешь? – он морщится, не тая от меня выражения лица, что за этим следует. В уголках его глаз видна было подсохшая влага.
- Что делаю? – перепугавшись, ладонями, которыми держу шею, глажу по спине. - Что с тобой? Плохо?
- Очень хорошо, - мотнув головой, с сарказмом отвечает он, - ты используешь ее прием, Белла. Ты угрожаешь мне самоубийством, если уйду? Нож у тебя есть?..
Я сначала не могу понять, о чем он. Изумленно моргаю, с застывшими слезами и таким же дыханием, будто замерзшим. Нож?..
Нож.
Ответ приходит под мерцание взгляда Эдварда. Там, в лесу, когда Конти похитила Карли, она угрожала Ксаю ножом в своей руке. Она вынудила его остаться.
- Не сравнивай нас… - тучи сгущаются, как и темнота. За окном воет ветер, и это и без того ужасную атмосферу рубит на части. – Ты ведь только что сам!
- Я не сравниваю. Ты ведь сама, Белла, - Ксай, зажмурившись, качает головой. Как может, контролируя себя, наклоняется ко мне ниже. Легонько целует лоб, скользя по скуле. – А то, что я сказал, это глупость, я так никогда не поступлю. И ты знаешь, ты прекрасно знаешь, что ради тебя я пойду на что угодно. Но не пойти на похороны – непозволительно, а оставить Карли одну – верх безумства. Она не переживет.
- Ты ставишь все так, будто иного выбора и нет.
- Его и нет! – шипит Эдвард, не отпуская моего взгляда. - Я и Эммет должны пойти. Ты должна остаться с ребенком. Такая ситуация, так повернулась жизнь. Но неужели три часа – столь долго?
- Можно не справиться и за десять минут. Твоему сердцу хватит.
Ксай едва ли не рычит.
- Если ты так уверена, что я быстро умру, зачем ты здесь? Зачем говоришь о ребенке?..
- Я беспокоюсь, - вздрагиваю, чуть повысив тон, - я имею право беспокоиться! Я хочу сделать все, дабы риск был минимальным, дабы ты жил долго и счастливо, со мной! Чтобы ты увидел своего ребенка! А не чтобы мне пришлось посещать вторые похороны за один месяц… ты же…седеешь!
Теперь опять плачет и Эдвард. Только молча, с минимальным количество слез и бледным, как смерть, лицом. Отодвигается от меня, пуская свет из окна и мрачность комнаты ближе. Вырывая из теплого кокона. Седина как никогда видна. Морщины – еще больше.
- Для меня говорить о детях, Белла, - с трудом контролируя голос, бормочет он, - равносильно тому, что ты чувствуешь, когда говорю о грозе. И то же самое касается моего сердца. Я не меньше тебя боюсь в определенный момент не сделать вдоха. И я не хочу оставлять тебя одну, потому что я обещал этого не делать. Но неужели ты думаешь, что подобного рода разговоры, что наши ссоры ситуацию облегчают?
Он стоит на коленях на простыни постели, глядя на меня мокрыми глазами, уголок губ болезненно изогнут, глубокие морщины на лбу и заостренные скулы – чуть ниже. Такой тон он держит из последних сил, я вижу, что Эдварду хочется кричать. Но так же, по стремительно разбивающемуся чувству в глазах, которое без слов понятно, вижу, чего хочется ему больше.
К черту слезы.
Я заново обнимаю мужа, становясь рядом с ним в той же позе. Привлекаю к себе, проигнорировав любые другие вещи, и целую. В щеку, в подбородок, в плечо.
- Ты не один. И ты как никто знаешь, Ксай, что я хочу для тебя только лучшего. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Я вытираю его слезинку, успев ее перехватить, и глажу серебристые волосы на висках. Выдавливаю улыбку:
- Я тебя люблю.
- Я тебя тоже, - горячим шепотом, резюмируя наш разговор, бормочет Эдвард. Обнимает меня в ответ, - Белла, я обещаю держаться столько, сколько потребуется. Я клянусь тебе, что со мной все будет как надо. Только пожалуйста… давай без этих разговоров… хоть день, хоть ночь… я ценю твое беспокойство и горжусь им. Но легче не становится, хоть убей…
Я краснею.
- Но я тебя за боюсь…
- Не меньше, чем я – за тебя. Только предлагаю не переводить это на катастрофический уровень, не будем строить километровые стены.
Я смотрю на него. Моего. Близкого. Родного. Здесь. В таком виде, с такой решимостью, окруженного ореолом таких событий… смотрю и вижу, смотрю и понимаю, что… что все.
Как и вчера, смирение. Утро ничего не изменило, оно лишь сделало хуже.
А до похорон меньше четырех часов…
Я устаю спорить и сопротивляться, просто как можно крепче цепляюсь за Ксая, без лишних слов. Напитываюсь им и его собой напитываю. Мы одинаковые, мы неразделимы. Он обязательно ко мне вернется живым и невредимым, он обещал.
В ответ, будто прочитав мысли, муж легонько пожимает меня в объятьях.
Верю.



Анта и Рада, выбрав самый ранний перелет, возвращаются в наш подмосковный дом в девять часов утра. Они обе одеты в синие плащи, обе – в высоких сапогах. И обе выглядят огорченными и виноватыми. На Ксая, когда открывает им дверь, смотрят скорее напуганными, чем дружелюбными глазами.
- Добро пожаловать, Рада, - он добродушно, как и всегда, даже несмотря на этот день, целует женщин в щеки, - здравствуй, Анта.
- Здравствуй, Эдвард, извини нас за такую задержку, мы не думали.. - выдыхает та, прикусив губу. Она с материнским беспокойством пробегается по лицу хозяина, подмечая все то нехорошее, что можно на нем подметить.
- Ничего страшного, - успокаивающий тон Ксая, подпитанный таким же жестом, разряжает обстановку, - скорее наоборот, вы оказали мне услугу.
Анта озадаченно посматривает на Каллена, но пока молчит. Вежливость обязует ее обратиться ко мне, стоящей чуть позади мужа.
- Доброе утро, мисс Свон…
- Изабелла, - шикнув, Рада немного подталкивает сестру. Выдавливает для меня улыбку, - здравствуйте.
Но прежде, чем я успеваю ответить таким же простым приветствием, в разговор встревает Эдвард.
- Миссис Каллен, - исправляет он две неправильных версии, вынудив меня подойти поближе.
Женщины настораживаются, так и не успев раздеться.
- Ну конечно, я просто имела ввиду, что пэристери…
- Эдвард, позволь им пройти в дом, - смущенно прошу его я, вдруг струсив перед необходимостью рассказывать все подробности так быстро, - здравствуйте и добро пожаловать.
Разряженной обстановке конец. Две пары глаз устремляются на нас, желая ответа. И, кажется, где-то предваряя его… но не до такой степени точно.
- Я думаю, это лучше выяснить прежде всего, - не соглашается Алексайо. Он тверд и решителен как никогда, - Рада, Анта, - женщины тушуются от такого официального тона хозяина, - Изабелла отныне и навсегда моя законная жена по всем пунктам, а значит, хозяйка. И я настоятельно прошу никоим образом не обсуждать ни с ней, ни без нее тему «голубок».
Домоправительницы переглядываются. Такого они точно не ожидали.
- Ты женился, Эдвард?..
Ошеломление подобной силы в голосе изобразить и сыграть невозможно. Они были готовы ко многому, но не такому. Словно бы выяснилось, что земля не круглая или между ними, например, нет никакого родства.
- Две недели назад, - спокойно, будто был готов и к разговору, и к вопросам, отвечает Серые Перчатки, принимая реакцию, - мы обвенчались в Греции через пару дней после вашего отъезда.
Глаза Анты округляются до размера наших блюдечек для чайных кружек.
- Обвенчались?
Если существует описание для человека, у которого челюсть вот-вот поздоровается с полом, экономка как раз сейчас его и олицетворяет. Она молчаливо подмечает наши золотые кольца, кивнув на них Раде.
Теперь челюсти на полу две…
- Но как же?.. Когда?..
- Мы еще поговорим обо всем этом, я понимаю, что все выглядит необычным, но не теперь. Самая важная информация на сейчас – Белла теперь со мной. Она этот дом не покинет.
Рада чуть слышно прочищает горло, пока сестра смотрит на нее и с удивлением, и с вопросом. Они больше не выказывают эмоций, но определенно... изумлены. И мы действительно вернемся к данной теме.
Но сейчас я хочу кое-что сказать сама. Надеюсь, это важно.
- Я впредь не стану вам обузой и буду помогать настолько, насколько смогу, - произношу, стараясь быть как можно более искренней, - я вам благодарна за то, что вы делали, делаете, и за заботу о Эдварде все это время.
Рада смущается.
- По-другому и быть не могло, и вам не нужно помогать, Изабелла…
- Мы справимся, - поддерживает Анта, взглянув на нас с некого другого ракурса, будто с иным фильтром, - но спасибо.
Эдвард с улыбкой гордого родителя, но в то же время легким, воздушным предупреждением для своих верных помощниц, наблюдает за нами. И, как только заканчиваем небольшой разговор, целует меня в лоб, окончательно притянув к себе.
- Теперь давайте я помогу вам раздеться, - вернув и дружелюбие, и тепло в голос, он по-хозяйски широко открывает шкаф-купе в прихожей. Уже вооружен вешалками.
…Так проходит возвращение домой женщин, бывших все эти годы неотъемлемой частью жизни Алексайо. Но возвращаются они в девять, а в девять сорок уже заняты домашними делами.
Ксаю же доставляют цветы.
Я узнаю об этом, когда на прозвучавший негромкий звонок открываю дверь, буквально погружаясь в море из тонких лепестков. Вхожу в необыкновенный, сладковато пахнущий сад.
И как только хочу поинтересоваться, что происходит, всегда успевающий вовремя Ксай из-за моей спины велит курьеру заходить.
Притягивает к себе, обвив за талию, освобождая для мужчины проход.
Я стою, прижатая к его груди, наблюдая за тем, как на достаточно широкий столик в прихожей кладутся два пышных и роскошно оформленных букета, оба перевязанные пестрой красной лентой.
Курьер называет сумму, которую муж, не выпуская меня, сразу же отдает. Мне до сих пор сложно ориентироваться в русских ценах и деньгах, потому не могу сказать точно, во сколько обходится это траурное великолепие… но Ксай явно не поскупился. Он не умеет…
- Каллы? – интересуюсь, изогнувшись в руках мужчины, когда доставка уходит.
Эдвард в черном костюме, в рубашке темно-фиолетового, отливающего синевой цвета, и в аспидном пальто, что находит отражение в начищенных до блеска туфлях. Блики света на них меня пугают.
- Белокрыльники, если по-другому, - он кивает, - цветы и свадьбы, и похорон…
Я смотрю на букеты. Один, тот, что дальше от нас, белоснежно-белый, искрящийся этой белизной даже в пасмурный день. У него не самые большие, зато по-настоящему живые цветы. Красная лента служит раной на них, уверением близости смерти… но даже ей не под силу все искоренить.
Второй же букет, тот, что ближе… необыкновенного цвета. Я смотрю на него, стараясь понять, где могла видеть… и понимаю, что все куда проще, чем кажется. Я прижимаюсь к такой палитре красок.
Рубашка Эдварда – прямая отсылка к крупным, ядовитым лепесткам цветов. Черно-фиолетовые, с прожилками синего и бордового, они – будто бы его воплощение. Только смотрятся мертвыми… только их красная лента, наоборот, оживляет.
- Каждому свое, - предварив мой вопрос, муж сразу же дает ответ, - Эммет попытался возродить Мадлен материнством – ему положен белый… я же ее убил – и модой, и деньгами, и словами. Мне до белого далеко.
- Ксай… - нахмурившись, я накрываю его ладони своими, потираю посильнее ту, что с кольцом. Мы опять вернулись к утренней теме, - ты ничью жизнь не сделал мраком…
- Ничью из тех, кто еще жив, - мрачно усмехнувшись, он целует мою макушку. А затем кладет на нее подбородок, потеснее прижав к себе. Ему хочется этих объятий. В спальне, пусть мрачной, пусть темной, но… было легче. Здесь, в прихожей, уже готовому уходить, сложнее. Эдвард не шутил. Он не хочет видеть Мадли в гробу. Но мне радостно хотя бы за то, что смогла его утешить. Близость – это правда лучшее лекарство.
- Все будет хорошо, - напитав голос всей уверенностью, которую могу отыскать, обещаю ему, - через пару часов ты вернешься, отдохнешь и все наладится. Это забудется, любимый.
На сей раз усмешка мужа выходит хоть чуточку, но светлой.
- Моя самая главная в жизни награда, Белла – встреча с тобой. Я никогда не смогу отплатить тебе как следует за то, что выбрала меня…
Мне не нравятся эти слова, тем более теперь. Они похожи на прощание.
Тугой ком предчувствий и слез, не вырвавшихся наружу сразу после пробуждения, давит на сердце.
- Я с самого начала была только твоей, Ксай, - повернув голову, прижимаюсь щекой к его плечу, нежусь, - ты – моя награда. Даже Розмари это заметила.
- Сокровище для сокровища, - нашей старой фразой с Санторини повторяет Алексайо, чмокнув мой висок. Его кожа прохладная, - пусть так и будет.
В ответ я лишь крепче пожимаю его ладонь.
- Уже привезли? – Эммет спускается по лестнице, прерывая наш маленький разговор, пытливо вглядываясь вперед.
Он, суровый и лицом, и нарядом, который отличается от одежды Ксая лишь цветом рубашки – у Медвежонка она синяя – уже в пальто. Видимо, отдавал последние указания Раде и Анте, слезно обещавшим больше так не задерживаться, узнав, что случилось с Карли, или же… расставался с Вероникой? Я не знаю Эммета так хорошо, как мужа, и не знаю об его отношениях с этой медсестрой, их уровне. Но, во-первых, радует то, что он смог найти себе замечательную девушку, а во-вторых, что доверяет ей. В нашем тесном семейном кругу доверие крайне важно, особенно этой весной…
- Пять минут назад, - кивает Эдвард, отпуская меня с поцелуем в затылок напоследок. Как раз ближе всего к пластырю, что совсем скоро можно будет снять.
Натос, из-за своего безразмерного пальто кажущийся совершенно необхватным, подходит к журнальному столику.
- Ты заказал фиолетовые? – хмурый бас подрагивает.
- Для себя, - Алексайо направляется к брату, дабы забрать свой букет, - твои, как и просил, белые.
- Карли белые не любит, - просто объясняет нам обоим свой выбор Медвежонок. И, перехватив цветы, оглядывается назад. Без труда меня находит, - Белла, пожалуйста, позаботься о ней. Мы вернемся как можно скорее.
Ему больно это говорить, ровно как и больно покидать свою девочку. Но он знал Мадлен больше десяти лет, у них дочка, а еще… мне кажется, Эммет, как и Ксай, при всей ненависти к французской кукле считает себя виноватым в ее безвременной кончине. Ему она звонила с просьбой о помощи?..
- Обязательно, Эммет, - сразу же соглашаюсь я, давая обещание, - как она сейчас?
- Спит, - Натос легонько притрагивается к красной ленте, будто проверяя, живая она или нет, - ночью были кошмары… сейчас отдыхает.
Эдвард стискивает зубы, горько кивнув.
- Это не продлится вечность, - сама точно не зная, верю ли в это, пытаюсь ободрить братьев, - боль забывается… каждый день понемногу отпускает…
Две пары глаз – серые и аметистовые – глядят на меня как с мольбой. Измученные от осознания ситуации с малышкой, прогорклые от ее боли, у них нет даже сил блестеть решимостью, гневом. Там имеется место только для слез, которым не позволено выбраться наружу.
- Рада и Анта приготовят кефтедес и спанакопиту на обед. Попытайся ее накормить хоть немного.
- Я боюсь, она не захочет… но хорошо, я попытаюсь.
Эммет устало потирает переносицу.
- Я не знаю, что с ней делать, - обращается он к нам обоим, поджав губы, - и я не знаю, как ей помочь… Эта тварь с самого начала все испортила!
- Теперь это неважно, - Эдвард кладет ладонь брату на плечо, ободряюще похлопав. Он сама собранность и серьезность. Сразу же, как Эммет дает слабину, или я, или Карли, он тут же о себе забывает. Он всегда в боевой готовности, - Мадлен умерла, а Каролине надо жить дальше. В наших силах ей помочь.
- Мать я ей не верну! - в басе Медвежонка прорезается отчаянье, а большая рука с силой сжимает стебли каллов. Точно эту же фразу я слышала от мужа утром. То-то аметисты ненароком касаются меня, полыхнув благодарностью.
- И я тоже, - спокойно, утешено произносит Ксай, - но это не означает конец всему.
Эммет смотрит на брата с надрывом, но постепенно зреющей во взгляде решимостью, сжигающей мосты отчаянья. Цветы сжимает, но не с такой страшной силой. Не с ненавистью.
- Тогда давай покончим с этим побыстрее и вернемся домой, - отдает Ксаю его букет, двигаясь к двери. Не оглядывается назад, на спальню дочери. Просто идет. Боится передумать.
А Эдвард идет за ним. Но у двери, приостановившись, легонько, с крохотной улыбкой, сделавшей его болезненное лицо чуть светлее, трется носом о мой нос.
- До встречи, мой Бельчонок. Береги себя.
- И ты себя, Ксай…



Мадлен Байо-Боннар.
Женщина, покорившая Gucci, Versace, Prada и Dolce&Gabana своей природной красотой, обаятельностью и неустанным, бесконечным желанием сиять. Лучшее воплощение для лучших марок. Сокровище, которому в свое время сам мэтр французской моды, скрывающийся под звучным псевдонимом «Maître» от своих многочисленных поклонников, целовал руки.
«Топ-модель десятилетия», «Наследница Мерлин Монро», «Великолепие Парижа» и даже «Восьмое белокурое чудо света» - в последние дни какими только заголовками не блистали русские и иностранные журналы, оплакивая «безвременную потерю современной моды».
И она счастлива. Мне кажется, что именно этого Мадлен, по завершении своей жизни, и хотела добиться.
Этим утром, в лаковом черном гробу, на шелковых белых простынях, она лежит… умиротворенная, как никогда в жизни. Выбеленное лицо не показывает смерти и единой морщинки, сомкнутые розоватые губы выглядят немного приподнятыми в улыбке. И даже то, что шея, изуродованная синяком удушья, скрыта под массивным золотым ожерельем, не в силах переиначить для меня картинку, возникшую перед глазами.
Мадли. Высокая, худенькая, амбициозная девушка. Роскошные волосы до плеч, пытливые серые глаза, чуть вздернутый нос и губы, которые всегда красила лиловой помадой – своим любимым цветом.
С самого начала и до самого конца она была для меня девочкой. Ею и осталась.
В гробу лежит не Мадлен Байо-Боннар, а всего лишь Мад Байо. Женщина, желавшая так много, получившая еще больше, и ушедшая столь же ярко, как и выходила на свои именные показы.
Attirance[1]. В тот день она назвалась Attirance.

Париж. Двадцатое июля. Жара, быстро тикающее время и один-единственный неуклюжий официант, сумевший волшебным образом подать кофе на мои брюки. До конференции меньше часа, верные Елисейские поля слишком далеко, а брюки окончательно испорчены.
И я иду в один из немногих здесь магазинов одежды, который привлекает своей яркой вывеской.
Говорят, у парижан, как и итальянских граждан, чувство моды – врожденное. Но девушка на кассе, судя по черным, как смоль, волосам и смуглой коже, не совсем француженка, удачно это мнение опровергает. Она предлагает мне темные брюки другого кроя под светлый костюм, к тому же, в полоску. По ее мнению, это "Ça va être sublime!"
Вздохнув, я благодарю ее за помощь и собираюсь уходить. Кажется, на углу был еще один магазин, поменьше.
Но в эту секунду, словно бы предвидящая происходящее, из комнатки у кассы появляется она.
Миловидная молоденькая продавщица с собранными в хвост белокурыми прядями и ресницами, необычайно длинными, в легких мазках черной туши. В ее глазах, сражаясь друг с другом, поселились негодование на свою коллегу и желание угодить мне.
- Bonjour, monsieur. Malheureusement, Catrine ne comprend pas le fond du problème. Est-ce que je pourrais vous aider? [2] - ее ровный, быстрый французский, истинно настоящий и, к тому же, произносимый вежливым, приятным голосом, цепляет слух.
Я смотрю на нее внимательнее, нежели на ту самую Катрин.
- J'ai besoin d'un costume. Mais il ne me reste que quarante minutes.[3]
Понятливо кивнув, девушка отправляет напарницу обратно на кассу. Обещает мне, что сможет подобрать все самое лучшее, что у них есть, уже за полчаса.
Грациозная, в неожиданно хорошо смотрящемся наряде для девятнадцатого округа, она с улыбкой ведет меня к нужному стеллажу.
Продавщица задает три вопроса.
О цвете. О размере. О мероприятии.
У нее уже с ходу три варианта, едва получает нужные ответы.
- Прошу прощения, monsieur, вы не из Америки? – ее лучистые серые глаза выдают немного робости. Очень красивый, такой же чистый, как и французский, ее английский ласкает слух.
- Думаете? – забираю предложенный ею костюм, понимая, что, похоже, уже нашел то, что нужно. - Дело в акценте?
Черт. А у меня лекция для истинных французов через несчастный час.
- Non, monsieur, у вас прекрасный говор, - поспешно отрицает француженка, качнув головой, - просто на вас Timex…
Часы, ну конечно же. Виват США.
Я по-доброму улыбаюсь девушке.
- В какой-то степени.
Она улыбается в ответ. Указывает мне на примерочную.
- У вас хороший вкус, monsieur. Я буду ждать снаружи.
Я прищуриваюсь.
- А вы – француженка?
- В какой-то степени, - мило посмеивается, повторяя мой ответ.
…Совместными силами, как продавщица и обещает, мы подбираем необходимый наряд – строгий серый, но разбавленный, в лучших французских традициях, кусочком яркой краски – платочком в кармане пиджака красного цвета – образ. К тому же, он идеально подходит под мои туфли, поменять которые времени уже нет.
На кассе, когда хмурая Катрин нас рассчитывает, я оборачиваюсь к продавщице еще раз.
- Вы всегда здесь?
Ее лиловых губ касается улыбка.
- Кроме воскресенья.
Дельная информация. Мне начинает нравиться происходящее. Тем более, после ухода Стаса у меня имеется предложение…
- Merci, mademoiselle… - смотрю на ее бейджик, стараясь разобрать имя, - Мад?
- Просто Attirance, - серые глаза лукаво поблескивают, - хорошего вечера, monsieur.

[1] Очарование
[2] Добрый день, сэр. К сожалению, Катрин не совсем понимает суть проблемы. Могу я вам помочь?
[3] Мне нужен костюм. Но у меня осталось только 40 минут.

В церкви немноголюдно. Основная часть поклонников, покровителей и просто людей, небезразличных к той религии моды, которую пропагандировала Мадлен, попрощалась с ней в ритуальном зале.
По сути, кроме нас с Эмметом, здесь еще пятеро пришедших, не считая священников. Все женщины. Все ей поклонялись.
Поклонение было и одной из черт Мадлен. Поклонение своим идеалам, роскоши, идолам того мира, частью которого считала себя от рождения.
И потому Натос позволил одному из ее мечтаний сбыться. Почти девять лет назад, за неделю до родов, Мадлен вдруг заявила, что в Москве хочет быть похоронена лишь на одном кладбище – Ваганьковском – и обязательно на Саврасовской аллее. В «Грачах» известного живописца она видела себя (к слову, эти же «Грачи» воплощены возле гроба цветами: моими темно-фиолетовыми и эмметовскими, под цвет снега, белыми каллами).
В те дни мы волновались за ребенка и такие слова показались полной ересью, Эммет до того вышел из себя, что больше часа бродил по лесному массиву неподалеку, пытаясь справиться с гневом. К сроку родов он захотел свою дочь. Почувствовал и ответственность, и желание заботиться, что укрепилось с появлением девочки на свет, а тогда… просто выгрызало душу, смешиваясь с заявлением Мадли. Натос уверял меня, что она хочет себя убить. И умолял не спускать глаз.
Но это было давно. Каролина родилась здоровой и доношенной, замечательной малышкой.
Чуть приподняв уголок губ, я замечаю, глядя на лицо Мадлен, что сколько бы мы с Эмметом не отрицали правды, она все равно ее копия. Ее и Танатоса, конечно же, но черты Мадли становятся все более заметны с возрастом. И нельзя просто так вырвать мать из жизни. Ту или нет, хорошую или плохую… мне сложно представить, что все так закончилось.
Вчера, глядя в глаза Карли, глядя на ее слезы, на то отчаянье, что плескалось в каждом неровном вздохе, не было большего желания, чем утешить, что все это – шутка. Постановка.
А сегодняшний день, как я признался Белле, поставит окончательную точку. Возможно, это мешало мне побороть трепет перед походом на отпевание?..
Но я здесь. Мы оба здесь.
В ритуальном зале были картины, горы цветов, посмертные записки-признания… и много чего еще. А в церкви лучше, спокойнее, проще. Нет излишеств, только красота. Мадлен в этом платье как невеста… Эммет был прав…
Гроб открыт, скоро будет дозволено прощальное целование, и я… начинаю Мадли жалеть. Я не имел никакого права отказывать ей в помощи. Что бы ни делала, с кем бы ни делала и как. Она – мать девочки, ради которой я продолжал жить больше восьми лет. Это навсегда будет моим крестом. И всегда, первого мая, я буду вздрагивать. Как и Анну, Мадли я не уберег… Мад… всего лишь милую Attirance…

Неприметная, в серых джинсах и светлой майке-тунике, дополненной любимым кожаным поясом, она здесь. Сидит на металлическом стуле, лениво облокотившись на его ледяную спинку и нервно, нетерпеливо постукивает ногой по полу. В такой час в приемной никого нет, а у нее эксклюзивное время. И доктор эксклюзивный. Который не раскроет рта за ту сумму наличности, что совершенно случайно пропала из сейфа Эммета.
Он порывался идти на Мадлен войной, сметая на своем пути города и села, но я попросил дать мне час. И нашел ее там, где и ожидал найти. В одном из лучших гинекологических центров города.
Серые глаза вспыхивают, едва я ступаю на кафель коридора. Все вокруг белое, как в потустороннем мире, а стены пустые. В них не восхваляется беременность и не рассказывается о ее правильном ведении. Ведь большинство пациенток доктора Корнилова, которому принадлежит отдел, приходят как раз для того, чтобы эту «случайность» прервать.
Не медля, я подхожу прямо к ее стулу.
Девушка напрягается, но на лице изображает вполне четкую, ясную гримасу.
- Пошел вон.
Она ничуть не похожа на то миловидное создание, что приехало со мной в Москву четыре месяца назад. В глазах закалилась сталь, кротость давно уже не в главных чертах характера, а стервозность – явление частое. Мадлен перепробовала все доступные ее уму средства, дабы соблазнить меня. Она танцевала, пела, раздевалась, тайком пробиралась в ванную и бассейн, старалась опоить меня… прикладывала максимум усилий. Но чем больше времени проходило, тем яснее становилось, что этот рубеж не взять… а потому ее злость росла в геометрической прогрессии. И сейчас достигла апогея.
- Мадли, надо поговорить, - в белизне и тишине коридора мой голос как минимум звучит неуместно. Здесь из мужчин только Корнилов и его ассистент.
- Я не намерена с тобой говорить, - она демонстративно отворачивается, сложив руки на груди. Скулы заостряются, делая лицо гневным.
- Это важно.
- Важно для тебя, - Мадли отмахивается от меня, подвинувшись на соседний стул, - иди к черту. Иди и дрочи себе сам до конца дней.
Туника задирается, а поза девушки лишь способствует тому, чтобы между тканью джинсов и верхней майки появилась кожа живота. Ровная, светлая, плоская. Пока еще.
Я делаю глубокий вдох, стараясь призвать на помощь все свое спокойствие. Пока бежал сюда, меня трясло почище, чем в героиновой ломке.
- У меня есть предложение.
- Я закончу через час. И с удовольствием выслушаю.
- Предложение действительно, лишь пока ребенок в тебе.
- Какая жалость… значит, предложения не будет? – она нагло усмехается мне, вопросительно выгнувшись навстречу. Решительная. Своенравная. Убежденная.
- Магдалена Анисова, - объявляет из-за моей спины мужской голос, выглянув из кабинета, - доктор ожидает.
Его взгляд останавливается на Мадлен, а ее – на мне. Почти насмехающийся.
Девушка грациозно встает, качнув бедрами, и забирает свою сумочку с белого сиденья.
- Я иду.
- Не идешь! – не удержавшись, шиплю я. И силой вынуждаю ее сесть обратно.
Ассистент врача, нахмурившись, поправляет свои перчатки.
- Проблемы?
- Никаких проблем, - сквозь зубы посылаю его, оглянувшись за спину. Судя по всему, взглядом говорю больше, чем словами. Мужчина умывает руки.
- Если выгонишь меня отсюда – пойду в другую больницу, - Мадлен демонстративно закидывает ногу на ногу, изображая ужасную скуку, - в Москве бесконечное множество абортариев.
- Давай поговорим в машине, - сама атмосфера этого места, как бы ни было глупо такое признавать, на меня давит. Здесь сложнее дышать. И сейчас я благодарен Корнилову, что на стенах нет фотографий беременных и детей. Свихнуться можно…
- Увезешь меня и засадишь за решетку?
- Ты сама решишь поехать.
- Вряд ли, Каллен. Ты – пройденный этап, - она вздергивает голову, горько улыбнувшись, - а к доктору я все же пойду. И сейчас. Я заплатила ему тридцать тысяч, чтобы не открывал рта.
- Чтобы не сказал отцу, - у меня сводит скулы.
- Он не хочет детей, - фыркает Мадлен, - и никогда не станет думать о них. Этим его не удержать, - серые глаза поблескивают, - ты – другое дело. Но чтобы иметь ребенка, надо переспать, Эдвард. Непорочного зачатия не бывает.
Эммет говорил. На балу. На шубе. Всего раз.
Какая же у него фертильность, что с одного раза!..
Не время. Не место. Не те мысли.
Мадлен уже поднимается со стула, намеренная войти в кабинет Корнилова, обходя меня.
- А если бы это был мой ребенок, ты бы оставила его?
Мисс Байо-Боннар останавливается, прищурившись.
- Да, - отвечает честно, - вырежем одного и скроим второго?
Я с трудом сдерживаюсь, дабы не сжать ладони в кулаки. Ей не нужны мои эмоции, ей нужны трезвые, убежденные заверения. Обещания.
- Этот ребенок, тот, что у тебя внутри. Считай, что он мой.
Я не шучу, но Мадли, похоже, не понимает. Она зажмуривается, прикрыв рот ладонью.
- Ты считаешь, у меня так развита фантазия?
У меня нет времени, которое можно бездарно потерять. Я не позволю ей.
Беру недавнюю Attirance за руку, крепко сжав запястье.
- Все будет так, будто ребенок – мой. Родишь его – и я дам тебе все, что захочешь.
Не успевающая скрыть того, что подобная новость ее цепляет, Мадлен ошарашенно моргает.
- Прости?..
- Все. Карьеру, деньги, власть. Ты получишь все, - я уже ни в чем не сомневаюсь, давая свою клятву. Внутри все лихорадит, мешая нормально дышать, при одной лишь мысли, что сейчас свершится детоубийство, - ты выйдешь за Эммета и обеспечишь себе жизнь. А я всегда буду рядом.
Девушка хмурится.
- Считаешь, я поведусь? Я дура, по-твоему?
- Ты умна. И потому выберешь оставить ребенка, ведь вправе просить за него любую награду.
- Перед этим выйти замуж и девять месяцев проходить в подобном состоянии? Каллен, по утрам из меня хлещет, как из шланга, а вечерами я валюсь спать до открытия первого ночного клуба. Мой агент подписывает контракт с Sister’s на этой неделе!
- Ты получишь сразу контракт с Vogue. Через эти девять месяцев.
Ее глаза округляются. Слишком быстро.
- Ты что, Карл Лагерфельд? Или же сам Бог?
- Я всегда исполняю свои обещания, Мадлен. А потому неважно, кто я. Важно, что ты этот контракт получишь. И нового агента в придачу.
Из-за двери опять появляется ассистент. Опять спрашивает, идет ли «Магдалена Анисова» на прием доктора, который благодаря оплате даже зарегистрировал ее под ложным именем.
Но на сей раз Мадли не порывается. Медлит, прикусывая свою лиловую губу.
- Pourquoi as-tu besoin de l'enfant ? Es-tu pédophile?[4]
Я не слушаю последний вопрос. За пятнадцать лет уже можно привыкнуть его не слышать – в том числе, от самого себя.
- Я люблю детей. И я воспитаю его, даже если Эммет не изъявит желание. Ты в любом случае защищена.
- А какие у меня гарантии? Если решишь кинуть?
- Завтра же заключим договор. И пропишем его повтор в свадебном контракте. Эммет сделает тебе предложение в течение этой недели.
- Ты все решил за всех? – она усмехается. Но уже не так смело. Без стервозности. Оценивает шансы и начинает верить.
- Нет, Мадлен. Но я скорее покончу с собой, чем позволю тебе убить этого ребенка. Эммет поймет.

[4] Зачем тебе ребенок? Ты педофил?

Это чувство.
Давление.
Нет, сдавливание.
Нет. Сжимание. В тисках. Довольно крепко.
Оно начинается с жжения, медленно переползающего по нервам, как по лианам, на левую руку и под челюсть. Колется, кусается, не позволяет себя игнорировать. Прокладывает путь, будто выжигая его, и оставляет после себя свежие царапины. На них жжение ощущается сильнее.
Но концентрируется чувство не в мышцах, не в левой руке и даже не на живой половине лица. Его пункт назначения куда ближе и куда, куда важнее. Потому он так всех и беспокоит…
Я поджимаю губы, стараясь сконцентрироваться на происходящем в церкви.
Священнослужители все так же читают молитвы, Эммет все так же стоит рядом со мной, а одна из женщин, вся в черном и даже с черным лаком на ногтях, тихонько плачет в черный носовой платок.
У нее мелкие, незаметные слезы, но дрожит дыхание и подрагивают пальцы. Красивые, длинные пальчики… ладошка почти детская.
На них нет кольца, но мое воображение без труда его дорисовывает – за секунду. Уж слишком руки женщины похожи на моего Бельчонка.
Когда она плачет… как правило, нет носового платка, есть всхлипы, есть вздрагивания и есть запястья. Белле просто не хватает сил для поисков салфеток или ткани, дабы вытирать слезы. Мне радостно, что она доверяет мне с ними справляться, порой для этого перебарывая стеснение и намеренно приходя даже в не самое удобное время.
Она верит мне и меня любит. Чудесная девочка с карими глазами и самым теплым на свете сердцем. В каждом ее движении, взгляде, в каждом сорванном вздохе, когда в ванной под горячими струями или в постели под одеялом дозволяет доставлять себе удовольствие – любовь. Белла подчиняется, в лучшем смысле этого слова, мне. Становится моей.
Я ненавижу наши ссоры больше, чем что бы то ни было. И, наверное, потому не умею обижаться. Не знаю, что такого ей надо сделать, дабы вызвать во мне это жгучее, болезненное чувство.
Да, она говорит о детях. Да, она колет меня этим. Но не со зла, не для боли. Она просто хочет… вдохновить меня, убедить. И то, что сказал ей этим утром, в спальне, вероятнее всего, было глупым решением. Моя Белочка такого не заслужила.
Удивительный факт: всегда точно зная, что, где и с кем говорить, при ней я порой начисто забываю об этом. Я доверяю ей, а потому не прячусь, как и просила. И это приводит не к лучшим результатам.
Но как она переживает! Как пытается помочь… солнце. Солнце, счастье и рассвет. Мое сокровище, что нужно только радовать и залюбливать. Что нуждается в безграничной поддержке, понимании и вере. Сокровище, которому звезду с неба – минимум.
Звезду с неба…
Мадлен, покрытая саванном, в одном из своих лучших платьев, недвижно лежит. Холодная, бледная, она уже не встанет. Рук не поднимет, не снимет нательного крестика, не износит туфли на мягкой подошве, что ей подготовил Эммет. Мадлен использовала все шансы, взяла от жизни все. Она рисковала, она шла по головам, но она… пыталась. И в этом, как бы там ни было, преуспела.
У нее можно учиться.
Звезду…
Больше, чем звезду…
Ребенка.
Чего бы мне это не стоило, я его Белле подарю. За смертью всегда следует жизнь, так ведь? Жизнь должна быть рядом. Сперва для Каролины, которую мы сможем уберечь, а затем и для второй девочки… или мальчика… неважно, кого.
Со следующей недели я начну посещать Центр Планирования Семьи.
Краем губ улыбнувшись своей решимости, я радуюсь отвлечению. Оно нужно.
Но на всякий случай все же расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки и чуть распускаю галстук.

Как она уходила, забыть сложно. В черном платье-футляре и длинных сапогах из натуральной кожи на высоком каблуке, замерла в дверном проходе, излучая решительность. В ее клатче был наш договор. И визитка юриста.
Мадлен уже полмесяца разводилась с Эмметом, отказывающимся ставить нужную роспись в опасении, как растить девочку без матери. А Мадли не терпелось приступить к работе в фотосессиях Vogue.
В мой дом Мадлен пришла с четкой установкой: не уходить, пока не заставлю Эммета дать добро на расторжение брака. Ей известно, что это возможно.
- Это окончательное решение? – я наливаю яблочного сока в стакан для виски, который Рада зачем-то принесла в дом.
- Окончательнее не бывает, - девушка отрывисто кивает, - я исполнила все условия, прошла курс восстановления, верой и правдой отслужила этому маленькому чудовищу полтора года! Я два месяца кормила ее грудью, Эдвард. Оттяни себе соски и узнай, каково это.
- Ты ведь понимаешь, что я не женюсь на тебе в любом случае? Даже если разведешься?
- По контракту ты обязан помогать. Мне все равно, с кольцом или без.
- Помощь в продвижении карьеры, Мадлен.
- А если останусь, что, озолотишь? – усмешка режет мой слух. Почему я так удивляюсь?.. Эта женщина никогда не хотела быть матерью.
- Буду рад, - честно выдержав ее взгляд, отвечаю я.
Красивые брови Мадли изгибаются.
- В таком случае, у меня есть предложение: спи со мной. И я останусь.
Господи…
- Нет, Мадлен. Ты это знаешь.
Она делает все, чтобы не выказать своего разочарования.
- Тогда не ставь мне палки в колеса, - огрызается, - выпусти из этого русского Ада. Ты пообещал.
Что остается на такое ответить? Я залпом выпиваю сок.
- Хорошо.
Набираю номер Натоса.
…Ровно через две недели Мадлен получает долгожданный «чистый» паспорт и свою девичью фамилию обратно, правда, чуть усовершенствованную. И уезжает, последнюю ночь проведя как можно дальше от Карли – в целеевском отеле.
Но мне и привидеться не может, с какой целью возвращается обратно через полтора года. И сколько новых попыток соблазнения, прикрываясь интересом жизнью Карли, предпринимает. Более уверенная в себе, обеспеченная, яркая, она раз за разом пытается достигнуть своей самой первой цели. И условий становится все больше и больше. Она теснее общается с Каролиной и та рада… а нам с Эмметом остается смиряться. До некоторых пор мы полагаем, что девочке лучше знать маму. Даже такую.
Мадлен получает свое. Почти все. До одного случая в марте, когда похищает ребенка и оповещает меня, что намерена забрать дочь во Францию…

…Это прекращает быть возможным.
Ровно на том моменте, как Мадлен видится мне в собственной машине и той чертовой шубе, из которой поспешно выпутывалась, говоря о своих планах, стадия жжения переходит в самую настоящую боль. Сперва одной тонкой, но очень острой иглой дотрагивается до живого, а потом… десятком. Сразу.
- Ксай, - Натос, подступив ко мне ближе, выглядит испуганным, - ты белее покойников. Как себя чувствуешь?
Его шепот, сливаясь с непрекращающейся молитвой священников, превращается для меня в какофонию. Начинает кружиться голова.
- Мне нужно подышать, - с трудом сглотнув, кое-как принимаю решение. Чертово чувство, да прости господи за такие слова в церкви, не позволяет как следует вдохнуть. От запаха ладана, тесноты помещения, возможно, пыли или цветов у гроба Мадлен, я не знаю! Но точно знаю, что даже при условии неприличности такого поведения, если сейчас не выйду на воздух, упаду прямо здесь.
Я не зову Натоса с собой, но он идет. Тенью, проигнорировав изумленные взгляды женщин и священнослужителя, прервавшегося на полуслове, направляется следом. Открывает мне дверь.
Ветер. Дождь. Тучи.
- Ну как ты?
Я глубоко вздыхаю, стараясь как можно больше воздуха пустить в легкие, игнорирую невидимый барьер. Он обретает силу с каждой попыткой, какую я применяю, не собираясь сдаваться. Сдавливание перемещается с отметки «легкое» на «бесчеловечное». Я задыхаюсь там, где воздуха, причем чистого, сколько угодно.
Стягиваю с себя галстук.
- Нормально…
Земля, трава… рябят перед глазами. Рубашка, как и галстук, кажутся худшими изобретениями человечества.
То-то Танатос не верит мне, стиснув зубы.
Это все слишком быстро и больно. Такого не было. Даже тогда, после нашего ужина с Мадли, в кустах у трассы… нет. Это другое. Совсем.
Единственная ближайшая скамейка, к которой силой ведет меня Эммет, находится на расстоянии трехсот метров от церкви. Под оградой одной из могил, на ведущей аллее, она блестит от капель дождя, но манит уютом. Лучше уж на мокрое дерево сесть, чем на мокрую землю. Стоять у меня долго не получится.
- Спасибо…
Я с силой жмурюсь, будто это может помочь, стиснув дерево пальцами. Левая сторона лица чувствует и влагу, и прохладу. Так проще. А еще – легче. Как с моей девочкой.
Бельчонок. Ее нежные руки гладят как раз там, где болит. Лечат.
Бельчонок. Мягкая, снисходительная улыбка, обращенная ко мне. Без слез.
Бельчонок. Добрые, любимые глаза. Такие глубокие и теплые, такие… родные. В них я вижу свою душу.
Бельчонок. Мой маленький, мой любимый Бельчонок...
- У тебя сердце, Эдвард? – испуганный, весь в черном, Эммет присаживается на корточки у скамейки, не зная, чем помочь и куда бежать. Серо-голубые водопады заволакивает грозовыми тучами, а кладбище вокруг лишь подливает масла в огонь.
Он заслуживает моего честного ответа. К тому же, насилу вдохнув, я боюсь, что нечестного уже не скажу. Слишком болит. Так не должно быть. Это плохо. Это очень, очень плохо…
- Сердце.
Сейчас откажет.
- Ясно, - получивший ответ Натос поднимается на ноги, - у меня в машине есть нитроглицерин. Или в церкви, возможно, есть. Я спрошу.
- У них отпевание… - мне начинает казаться, что немеет левая часть тела. Концентрация боли в ней превышена.
- К чертям отпевание, - Медвежонок порывается бежать, лишь коротко взглянув на меня напоследок, - потерпи, потерпи, я сейчас…
Я поднимаю голову, глядя на его стремительное, неумолимое удаление. Лекарство. Церковь. Гроб…
Изгибаюсь на скамейке.
Да Господи! Как же больно…
- Натос!
Он слышит. Как, почему и каким образом – знает лишь Бог. Но останавливается. И так же стремительно, глядя на то, как хватаюсь за рубашку слева, готовясь разодрать ее, возвращается обратно.
- К черту нитроглицерин, - подавившись очередным неосуществимым вздохом, я с силой сжимаю зубы, - звони в «Скорую»!
У Эммета все валится из рук. Он кивает, но еще секунды три пытается понять, как пользоваться мобильным. Ошарашенный, бледный, подрагивающий от бессилия и в черном, как насмешка, стоит надо мной дожидаясь ответа оператора. Те медлят, а терпеть становится все сложнее.
Я радуюсь, буквально вознося молитвы, что Беллы здесь нет. Что дома она… не видит… никогда такого не увидит.
Я еложу по скамейке, будто это поможет, стараясь себя отвлечь. Секунды становятся минутами. Все явнее.
Белла. Белла. Белла.
Каролина. Каролина. Каролина.
Эммет. Эммет. Эммет.
Вот те, ради кого нужно терпеть. И я не сдамся.
…Наконец на том конце все же отвечают. Натос, попутно матерясь, выкрикивает им адрес.
- Ваганьковское кладбище! Инфаркт, похоже. Сильные боли в сердце.
Только вот голос его, мне кажется, тонет в чем-то другом. Слишком, слишком громком.
Я поднимаю глаза на храм скорее машинально, чем осознанно, просто потому, что он ближе всего и всего больше.
Но встречаюсь не с тем его видом, какой одну минуту назад существовал, Слышится громкий вскрик, а за ним – тишина, но церковь начинает дымиться. И вспыхнувшее, как на тончайшей бумаге, пламя.
Взрыв.



Каролина просыпается в одиннадцать часов утра.
В комнате с огромным количеством окон, под теплым одеялом, она кажется слишком маленькой и бледной на такой огромной постели.
Чуть глубже прежнего вздохнув, Каролина морщится, поворачиваясь на бок. Выбеленная кожа, красные ободки глаз и слезные дорожки, высохшие, но не стертые, напоминают о прошедшей ночи. Девочке было слишком больно, чтобы спать.
Сегодня, кажется, ситуация обстоит чуть лучше. Карли не кричит, не изгибается дугой, не рыдает. В серо-голубых озерах плещутся слезы, но пока они под контролем, пока девочка еще не осознает до конца, где она и что случилось.
Я присаживаюсь рядом с малышкой, так осторожно, как могу, коснувшись ее прядей. Сплетенные в толстую косу, они траурно лежат на левом плечике. Теперь весь траур лежит на плечах ребенка. И он слишком, слишком для них тяжел. Моей маленькой больно.
Тяуззи, все это время молчаливым стражем просидев у изголовья, просительно мяукает, подбираясь к хозяйке.
Она шмыгает носом, взглянув на него, но руку поднимает. Дает устроиться у своей груди, зарываясь личиком в мягкую шерстку лучшего друга.
- Не замерзла?
Юная гречанка едва заметно качает головой.
- Жарко, - голосок, охрипший от ночных криков, почти не слышен.
- Раскутаем тебя? – я многозначительно гляжу на кокон из одеял, в котором ее оставил Эммет.
- Тогда Тяуззи замерзнет, - мрачно отвечает девочка. Крепче обнимает кота, смиряясь с тем неудобством, что для его комфорта, как считает, следовало бы вынести.
Я не спорю.
Каролина выглядит как никогда хрупкой и прозрачной, сломленная недавними событиями. Я не знаю, остались в ней слезы, но боль несомненно осталась. Много боли. А как и куда ее выпустить, пока не приложу ума.
- Можно я лягу с тобой? – ненавязчиво интересуюсь, наклонившись к уху Карли.
- Тебе не хочется.
- Мне очень хочется, зайчонок. Я по тебе соскучилась.
Девочка дает себе десять секунд на размышления. Ее ладошка, покинув плен одеяла, перекочевывает на мордочку Когтяузэра.
- Ладно…
С благодарностью приняв ее разрешение, я ложусь на постели, приобняв юную гречанку за талию. Под пухом одеял она почти теряется, но немного еще заметна.
Близость. Розмари всегда лечила меня близостью. Возможно, я и Карли смогу помочь?
- Я тебя люблю, - самые главные слова, которые всегда мечтала слышать, говорю ей. От чистого сердца.
В комнате, пронизанной мраком пейзажа за окнами, Каролинина усмешка выходит слишком, слишком горькой.
- Не надо.
- Надо, - не давая ей и секунды, чтобы усомниться, целую детское плечико, - ты замечательная, моя девочка. Я очень тебя люблю.
Мисс Каллен, тяжело вздохнув, оборачивается в мою сторону. Когтяузэра, которого обнимает как единственно-близкое живое существо, тревожить не намерена.
Возле глаз синеватые круги, ресницы иссиня-черные, темнее ночи, бледность перебегает и на шею, и на ручки, и на все тело, я уверена. Девочка, прежде не славившаяся таким цветом кожи, будто измазала себя белой гуашью. А еще, похоже, не глядя на одеяла, она холодная.
- Если ты меня любишь, и я должна тебя любить, - объясняет свою точку зрения малышка, придав расстроенному, запуганному голосу каплю раздражения, - а я не могу.
Я хмурюсь. Мой маленький, мой бедный котенок.
- Ты никому ничего не должна, Малыш.
- Должна, - упрямо настаивает Карли, смело вздернув голову, - но все, кого я люблю, от меня уходят. И мне… не хочется.
Слезинка, появляющаяся у ее скулы, вот-вот готова покатиться вниз. Но девочка, предупреждая ее действия, быстро трется щекой о подушку. Искореняет влагу.
- Каролина, я говорю тебе честно потому, что знаю это. Я тебя понимаю. И я уверяю, что те, кто любит, не уходят. Никогда тебя не оставляют, а уж тем более, если любишь их ты.
Скуксившись, мисс Каллен с силой поджимает губы. Она неумолимо расстраивается, а сил на новые расстройства у нее просто нет.
- Мне папа говорил, - ее голос дрожит, как и все тельце под теплым одеялом, Тяуззи настораживается, - что когда любят, не делают больно.
- Стараются, мое солнце…
- Но я делаю! – перебивает она, придушенно всхлипнув, - знаешь, как было больно вчера папе, когда я плакала? Ты видела его лицо?!
- Ему было больно за тебя, а не из-за тебя, Карли.
Она тяжело сглатывает, морщась.
- Не правда, - тон, как и эмоции в нем, сменяются, наливаются самобичеванием и бессильной детской злостью на себя саму, - он не был так напуган раньше. В больнице, дома, когда болела… не так!..
- Каролин, это зависит от ситуации, а не от тебя. И я уверена, папа скажет тебе тоже самое. Ты никогда не сделаешь ему больно. И Эдди. И даже Тяуззеру. Любить – значит беречь и заботиться.
- Я не берегу… и не забочусь…
- А вот это уже глупости, - я ласково целую ее висок, затем опускаясь на щечку, - кто, как не ты, заботишься о нас?
- Я о маме не заботилась, - исправляется, сжимаясь в комочек, Каролина. Оглядывается на меня снова, но на этот раз в глазах не столько слезы, сколько страх. Слишком много для ее возраста. – Значит, я ее не любила, Белла?
- Не существует ни одной девочки, Каролин, и ни одного мальчика, который не любил бы свою маму. Такого не бывает.
Я просительно прикасаюсь к талии ребенка, желая как следует ее обнять. И малышка, всхлипнув, все же дозволяет мне. Откидывает часть одеяла.
- То есть она знает, что я ее люблю, да? – дрожь детского тельца куда заметнее, если прикасаться прямо к нему. В своей ночнушке со Снуппи, теплая, но замерзшая, девочка инстинктивно жмется ко мне поближе. Она в прострации. Не знает, плакать или нет, кричать или нет, делать что-то или нет. Ей больно. А боль порой дает самые разные эффекты – от вчерашнего до сегодняшнего. А может, просто все еще действует успокоительное от Норского.
- Она всегда это знала, - заверяю я, отметая все мысли о Мадлен и концентрируясь на том образе, что составился в голове ее дочери, - и всегда будет знать. Моя мама называла это связью сердец.
Карли всхлипывает снова.
- Что это значит?
- Что те, кого мы любим, составляют из частичек себя наши сердца, - я повторяю слова Роз, давным-давно буквально воскресившие меня и подарившие надежду на лучшее, - а без сердца человек жить не может. Мама внутри тебя, Каролина. Ты ее не потеряешь.
- Папа говорит… и Эдди… - сбивается ее дыхание, срывается голос. Каролина, вдруг вздрогнув всем телом, поворачивается ко мне, выпустив кота. Обхватывает ладошками, словно прячась, - что уже все… что она правда умерла…
- Мое солнышко, - я хмурюсь от того, как доверчиво, как испуганно ко мне жмется эта девочка, - зайчонок, я имела в виду, что даже если ты не сможешь поговорить с ней или ее увидеть… это не значит, что у тебя ничего не осталось. Пока ты помнишь о маме – она с тобой.
- Но не придет…
Я сострадательно целую ее выбеленный лобик.
- Моя не пришла, Каролин. Но моя вторая мама, Розмари, часто приходит.
Девочка понимает. Даже при всем своем горе, при ужасе, при кошмарных снах… ей не нужно повторять это дважды. Каролина видит истину неприкрытой и настоящей, а значит, ей должно быть легче. Однажды – обязательно. Важно лишь пережить этот стрессовый, ключевой момент. Преодолеть его.
- Хочешь чая? – предлагаю я, потирая плечико девочки. - Черный или зеленый? Чтобы согреться. Или чего-нибудь покушать? Знаешь, какую Рада с Антой испекли спанакопиту?
Каролина поднимает на меня мокрые, потухшие глаза. Уставшие и словно бы лишенные остатков веры.
Меня прознает холодом. Я ей навредила?..
- Я хочу той водички, что делал папа, Белла, - шепчет юная гречанка, прочистив горло, - я хочу спать…



Я выхожу от Каролины через десять минут после того, как малышка попросила «Персена». Лекарство быстрое и действует хорошо, хоть и не знаю я, имею ли минимальное право ей его давать. Детская прихоть? Каприз?
Но во сне ей не больно и не страшно, а сейчас, к тому же, нет рядом ни Эдди, ни папочки. Можно сколько угодно сыпать их именами и утешениями, но достаточно успокоит ребенка только само присутствие. Так что я еще лелею небольшую надежду, что поступила верно.
Вероника сидит на кресле в холле второго этажа, этом цветочном, с жесткой тканью, обеспокоенно глядя в сторону «Голубиной» спальни. Она чувствует себя здесь лишней, как всего пару месяцев назад я сама… но в то же время, «просто Ника» мечтает быть полезной. Я понимаю, что Эммет привез ее неспроста. Дочка – его золото. И он, насколько можно верить Ксаю, никогда и ни с кем из своих женщин ее не знакомил… я была исключением. Но его я никогда не была, так что это не в счет.
Даже за недолгий вчерашний разговор с Натосом я осознаю, что Ника особенная. У нее добрые глаза, милая улыбка, она любит детей и то, как смотрит на него самого… это гораздо, гораздо больше интереса. Причем прежде холодные глаза Людоеда сияют так же.
- Как она? – еще до того, как подхожу, своим взволнованным вопросом останавливает меня девушка. Без труда понятно, что ей не все равно, что вопрос не из вежливости – Каролина волнует ее не меньше, чем всех нас, что не может не радовать.
- Спит, - я немного тушуюсь, - ей сейчас это нужно.
Ника согласно кивает, выпрямляясь в кресле.
- У каждого свой болевой порог, а уж дети… - медсестра хмурится, с состраданием взглянув на закрытую дверь, - у нее ведь раньше такого не случалось?
Мне приходится с болью признать правду:
- Нет.
Это первый случай. Первая смерть в жизни маленькой светлой девочки. И каждый шаг, вздох – как по тонкому льду. Никто из нас не знает точно, что делать. И чем помогать.
Но пока Каролина спит, и спать будет как минимум до возвращения отца и дяди, а значит, ничего больше сделать не получится. У нас с Вероникой три свободных часа, которые надо чем-то занять.
- Ника, правильно?.. Не хотите чая?
Зеленые глаза нашей гостьи оживают.
- Было бы неплохо, Изабелла, спасибо.
- Изза, - поправляю ее, протягивая руку, когда встает, - приятно познакомиться.
Немного смущенная девушка пожимает мою ладонь.
- Мне тоже.
На кухне нас уже двое – изначально.
За деревянным круглым столом, с двумя чашками, наполненными горячим черным чаем, под включенной в полдень лампой из-за начавшегося на улице дождя, крайне сильного. Небо окончательно сереет, избавляясь от красок и наполняя мир темнотой, а тяжелые тучи обрушивают всю свою злобу и скорбь на и без того вымокшую землю.
Капли бьют по подоконнику, а я приношу порезанную на кусочки спанакопиту, которую Рада недавно вытащила из духовки. Уговорить на нее Каролину возможным не представляется… остается лишь оценить умение экономки нам. Нам с Вероникой.
Девушка с косой, напоминающей Каролинину, но светлую, сидит напротив меня, с рассеянностью поглядывая на свою чашку. Она переживает, несомненно. И за девочку, и за ее отца.
Домоправительницы сегодня были поражены, не считая происходящего в доме, дважды (и я уверена, большой разговор на эту тему действительно еще состоится) – в первую очередь тем, что на нас с Ксаем обнаружились золотые обручальные кольца, а затем - присутствие рядом с Натосом Ники. Братья за эти две недели изменили свои жизни довольно кардинально, чего прежде за ними не наблюдалось. И, что еще хуже, кончина Мадлен огорошила их до слезной пелены в адрес Каролины. Они знали, как девочка любит маму.
- «Персен» очень вреден? – приметив на столе тарелку, разрисованную гжелью и припомнив, как еще вчерашним утром, не предвещающим беды, мы рисовали с Карли, спрашиваю я. Как и весь сегодняшний день, как и с Каролин - на русском. Мне теперь кажется, что я обязана лишь на нем и говорить.
Медсестра неглубоко вздыхает.
- Как любое лекарство, - у нее добрый, дружелюбный голос, а глаза притом светятся профессионализмом. Мне хочется Веронике доверять. – При одноразовом применении ничего страшного точно не будет.
- Насколько мне известно, Эммет давал дочери его в середине апреля…
Ника настораживается.
- Без «Персена» она не может спать?
- Нет, может.
- Тогда ничего необратимого, - Вероника с чуть преувеличенным интересом возвращается к своей кружке, - я придерживаюсь мнения, что детское горе, тем более такое масштабное, сродни болезни. А болезнь на ногах лучше не переносить.
Мне нравится ее беспокойство о Карли и внимание к состоянию девочки. Для своего золота Эммет априори не мог пожелать и выбрать иной женщины, но в сложившейся ситуации такое положение дел не может не радовать. И не удивлять.
В больнице мы пересекались с Фироновой, насколько я помню, даже немного говорили, поэтому не совсем незнакомые люди… да и Танатос в разговоре описывал ее Ксаю с нежностью. Мне кажется, момент, когда можем стать невестками, не так далек. Если Эммет об этом думал, конечно.
- Вы знаете о смерти ее матери?
- Натос… Эммет мне рассказал, - медсестра немного краснеет, исправив имя, но на продолжении фразы оставляет смущение. Ее голос становится добрым и грустным, - мне очень ее жаль. В таком возрасте у девочек обязательно должна быть мама.
Я припоминаю, как Карли плакала… как она вскрикивала этой ночью, как ей было больно…
- Да, - сострадательным, хмурым тоном поддерживаю девушку, - у девочки – особенно. Какая бы ни была.
Господи, как я надеюсь, что это просто очередной сложный день, который однажды обязательно закончится. Пусть темный, напитанный горькими воспоминаниями, залитый солеными слезами, но имеющий предел. Меня все еще потряхивает от мысли, что Ксай отправился на похороны один, хоть номинально и с братом. Он просил меня присмотреть за Карли и я присматриваю, сейчас малышке чуточку легче, но кто за ним присмотрит?.. Я не соврала Эдварду этим утром, за его сердце – свое сердце – я боюсь до дрожи и панических атак. И не знаю, ослабнет ли когда-нибудь этот страх. Разбитый, едва ли не сломленный там, в спальне, на кровати он… нуждался во мне. И нуждается сейчас, но меня нет рядом. Даже в радиусе десятка миль нет…
- Изабелла?.. – в мои мысли, немного разгоняя их, вливается негромкий вопрос Вероники.
- Для вас Изза, Ника, - повторяю прежнее сокращение я.
- Изза, - покрасневшая от смущения тем, что не запомнила, она берет с тарелки кусочек спанакопиты, потянувшись вперед и, видимо, получает лучший обзор на мое кольцо. На нем блик от лампы, - вы давно женаты?
Я поворачиваю руку ближе к себе, глядя на атрибут верности и любви как впервые. Мой аметистовый камень-сердце в переплетении золотых нитей. Не прошло и трех часов, как Эдвард уехал, а я уже ужасно соскучилась… не хочу, не буду его больше никуда отпускать, пока этот сумасшедший дом не закончится и все не станет на свои места. Греция, наш маленький рай, кажется сейчас даже дальше луны. Неужели когда-то мы там были?..
- Две недели.
Зеленые глаза Ники округляются.
- Правда?.. Я бы никогда не сказала, - ее смятение, вперемешку с интересом, вызывает у меня маленькую улыбку.
- Порой много времени и не требуется.
- Я скорее об отношении… - она прикусывает губу, - увидев вас в больнице у Карли, я подумала, вы же пару лет так точно женаты… вы друг друга… дополняете.
Подобрав верное слово, девушка выдыхает, выдавив улыбку мне в ответ.
- Мы друг друга просто любим, - сама толком не понимая, почему, я тоже краснею, - а это одно из условий брака.
- Но любовь порой требует и смелости…
- Вы о возрасте? Тогда смелость требовалась не столько от меня, сколько от него. Мне девятнадцать.
Ника, осторожно скользящая подушечкой пальца по контуру блюдечка, изумленно останавливается.
- Правда?
- Правда, - я киваю, - и за то время, что мы вместе, с начала марта, у меня еще не было повода ни испугаться, ни пожалеть.
Медсестра, мне кажется, понимает. Ей это близко?
- Ну а вы? – решив, что за парочку откровений можно задать и свой вопрос, я отказываюсь сдержаться. Беру кусочек ароматной спанакопиты с блюдца, помешиваю ложкой чай. С сахаром. – Эммет ведь привез вас сюда, значит…
- Я не знаю, что это значит, - Ника, чуть нахмурившись, выглядит смятенной, - я слышала, что пришел следователь и как Натос… Эммет, - она прикрывает глаза, пунцовея сильнее прежнего, - говорил с ним. По-моему, речь шла о безопасности. Кто-то мог прийти в квартиру…
- Вы живете в его квартире?
- Так безопаснее, - неуверенно отзывается она.
- Безопасность в последнее время на вес золота…
- Я понимаю, - соглашается девушка, порадовавшись, что мы отошли от темы квартир, - но практически ничего не знаю. Эммет не посвящал меня так глубоко.
- Я думаю, этот момент близок.
- Мне неизвестно, - Вероника тушуется, неловко посмотрев мне в глаза, - может, все кончится и по-другому.
- Я очень сомневаюсь, Ника, - ободряю ее, делая еще глоток чая, - вы ему подходите.
И верю в это. Как однажды смогла поверить, что и сама Эдварду подхожу.
Карли нужна мама. Из Ники получится лучшая, настоящая. Я чувствую.
- Вы так считаете?
- У меня есть основания. Вы любите детей, верно? И вы готовы о нем заботиться. Это все, в чем нуждается Натос.
Она опускает глаза, будто уже думала об этом. И не раз.
- После его первой супруги…
- Напротив, - от одной лишь мысли о Мадли, даже при условии, что о мертвых плохого не говорят, меня передергивает. Забрать Каролину, остричь, «нарядить» и почти сломать. Танатос был прав, выслав ее к чертям собачьим во Францию. Не мог же знать, что так выйдет. – Вы гораздо лучше нее, Ника.
- Вы же меня не знаете, Изза, - она прищуривается
- Я вижу, - уверяю ее, не сомневаясь и секунды, - спасибо вам, что вы приехали. Эммету это несомненно важно, а мы будем не так сильно беспокоиться о здоровье Карли.
Лицо Вероники светлеет. Ей приятно.
- Благодарю за гостеприимство, Изабелла. И за ваши слова.
Она указывает на чашки, на спанакопиту, на ложечки. И вообще на кухню, где достаточно уютно, где пахнет чудесной едой, где, не глядя на мрак, лампа разгоняет плохие мысли. Старается.
- Я ничего не приготовила, Ника, но не за что, - смущенно отвечаю ей.
Почему-то смотрю на эту девушку, исключая из поля зрения и ее возраст, и то, что могу ошибаться, и даже наше недолгое знакомство. Я вышла замуж, зная человека всего три месяца. Почему же не могу подружиться (если Ника изъявит желание, конечно), зная ее три недели?
Ксай доказал мне, что не бывает ничего невозможного. А Эммет привез Нику к ребенку, побыв с ней на одной территории три дня.
Скорость – не порок. Порой время не нужно, я понимаю, что права.
…Правда, та же скорость порой чистое проклятье. Я убеждаюсь, когда на кухню, едва подливаю нам с Фироновой еще чая, влетает взъерошенная, побледневшая Анта. В ее руках планшет, открытый на странице Яндекс-новостей за последние пару часов и там, выделенным жирным шрифтом, события на территории России.
- На каком кладбище хоронят Мадлен? – один-единственный вопрос задает она.
Рада, подошедшая из гостиной, хмурится.
- На Ваганьковском, мне кажется.
Ника смотрит на меня округлившимися глазами, пытаясь понять, что происходит, но я и сама не могу. Нервы сдают быстрее, выдавая мое волнение дрожью пальцев, но это лишь «цветочки».
- На нем, я тоже спрашивала, - прикусив губу, бормочу, - да что там такое? Анта!
Женщина скорбно качает головой, поворачивая планшет в мою сторону. Ника выгибается на своем месте, как и Рада, стараясь что-нибудь уловить.
А меня прошибает холодный пот, едва заглядываю в содержание:
«Православный храм был взорван во время отпевания Мадлен Байо-Боннар в Москве. Ваганьковское кладбище. Власти расценили произошедшее как теракт».
- Жертвы?.. – севшим, надломанным голосом бормочу я.
О господи. Господи, господи, господи, только не это, пожалуйста!
- Все, кто находился в храме, - зачитывает из-за спины сестры Рада. Я вижу на ее щеках слезы, - пятеро женщин и пятеро мужчин, включая отпевавших…
Ника ошарашенно выдыхает, быстрее нас всех, впрочем, доставая телефон и набирая номер. Гудок. Гудок. Гудок. Мимо…
Я звоню Ксаю. Я молюсь, когда звоню ему, наблюдая за совершенно белыми лицами домоправительниц и своим, наверняка, тоже.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!..
«…Абонент вне зоны действия сети».
Предчувствие не обмануло…



Мимо темного леса и нависающих над ним туч, вдоль обочины, размокшей от дождей и растаявшего не так давно снега, по одноколейной дороге вперед. Машин практически не встречается, основные дома поселка в другую сторону. Целеево тем и примечательно, что каждый найдет себе уголок по душе. Либо ближе к общественности, либо дальше от нее. Братья предпочли второй вариант, о чем Эммет ни разу не пожалел.
Ведет он. Его руки сжимают руль, сдавливая твердое, приятное пальцам покрытие, а дыхание, изо всех сил держащееся на планке «ровное», чуть со свистом.
Натос понимает, что прежде всего нужно домой. Спокойно, ровно, без происшествий, каких в жизни уже достаточно. Потом можно дать эмоциям волю. Выйти в лес, найти дерево и, пиная его, орать во все горло. Только успеть бы отойти вовремя, когда начнет валиться…
Он вспоминает храм. Церковь… церковь, которая теперь едва стоит и в ней тех, кто быть должен. Оперативная группа уже сообщила единственным чудом уцелевшим братьям, как живописно внутри тела и органы размазаны по стенам, осыпан камень, выбито пару окон. Покойница опознанию не подлежит (хорошо, что ее имя известно) – в гроб и было подложено взрывное устройство – имена других же потихоньку пытаются восстановить. Но работают спецгруппы крайне осторожно, боясь новых взрывов. Прежде всего проводится разминирование церкви и поиск в ней других взрывных устройств.
Здесь версий от севера до юга – террористы Исламского государства (кто, как не они), сектанты-католики или же масоны, а может, и прозаичнее – ненавистники Мадлен Байо-Боннар, столь влиятельные, что дошли до такого. Теперь от самой красивой женщины десятилетия только ошметки белой кожи. Тут останки, а не труп. Побыстрее бы в землю…
Опрос следователями Калленов уже был, но он мало им помог. Они не под подозрением.
Но самое непонятное и, в то же время, магическое для Эммета - тот факт, что Эдвард… их спас. Вернее, спасло их его сердце, при этом своего обладателя едва не загнав в гроб рядом с Мадлен.
Натос с хмурой злостью поглядывает на брата, сидящего прямо и ровно, как ни в чем не бывало, на пассажирском переднем кресле. Он белее мела, это так. Он выглядит так, словно двадцать четыре последних часа занимался разгрузкой углевых вагонов. А еще ему нехорошо. Но кто такой Эммет, дабы брат ему признался? В церкви он бы тоже достоял до упора, если Танатос не поинтересовался бы самочувствием?..
И зачем он вообще позволил ему пойти! Белла прибьет…
- Как ты себя чувствуешь?
- Я в порядке, - Ксай ровным голосом, в котором чуть-чуть хмурости, но не боли, дает честный ответ.
Его тоже покоробили слова доктора, иначе и быть не может. Острый приступ стенокардии сняли, уняли боль, но диагноз оттого не изменился… и Эдварду известно, что все повторится.
- Даже если так, я хочу напомнить, что в Целеево мы возвращаемся на определенных условиях.
Слабая улыбка на губах брата – синеватых, чуть розовее, нежели были у Мадли – Эммета злит.
- Это все серьезно, ты знаешь, - не уступает он.
- Я не протестую.
- Тебе и нельзя, - Медвежонок насилу делает глубокий, успокаивающий вдох, - я делаю одолжение. Будь умнее, отвез бы тебя в квартиру в Москва-Сити и вызвал бы Беллу туда.
- Но Нику ты бы так пугать не стал, а потому верно рассудил и не стал этого делать.
Натос вынужден признать, что какая-то доля правды в словах брата есть. Но не она основная.
- Просто я понимаю, что ты скорее доведешь себя до инфаркта, если не будешь возле Карли, - сквозь зубы бормочет он, - я выбираю меньшее из двух зол. Но правила теперь все равно мои.
Эдвард устало прислоняется виском к холодному стеклу, прикрывая глаза.
- Так и быть. Но ей ты ничего не скажешь. У меня просто в очередной раз болело сердце.
- Ты считаешь, она не имеет права знать? Она твоя жена, Алексайо.
- Она молода, - морщинки, собравшись на его лбу, у глаз, отнюдь не радуют. Эммет видит, что у брата теперь тоже заметна небольшая седина на висках. А это лишний повод выместить всю злобу и бессилие на лесных деревьях, - не надо ее так пугать, зачем же?
Натос сильнее сжимает руль.
- Я промолчу, если ты будешь соблюдать указания доктора и принимать все нужные лекарства. А Норский, для профилактики, будет бывать у тебя раз в день на протяжении этих трех суток.
- Эммет, я не собираюсь умирать, - у него даже смех слабый, натянутый. В какую-то секунду Танатос всерьез думает развернуться и ехать обратно к Москве. Сделать так, как правильно, как надо. Но лишь то, что благодаря случившемуся, даже столь плохому, они живы, останавливает его. Да и девочки ждут. Они наверняка знают, что случилось на кладбище. А телефоны, вышедшие из строя (у Ксая остался на кладбище, выроненный у «Скорой», а у Эммета больше не функционировал по причине удара о стену), не давали возможность им набрать.
Не день, а Ад какой-то. Конец у него будет?..
И потому фраза брата Натоса злит.
- Ты вовремя вспомнил об этом, дойдя до предынфарктного состояния. Эдвард, случится сердечный приступ – можешь и не успеть подумать, что не собирался делать.
Ксай тяжело, ужаленно вздыхает.
- Я им нужен. Я не умру.
Смягчаясь, Эммет согласно кивает, одну из рук перекладывая с руля на ладонь брата. Пожимает ее.
- Конечно же нет. Просто я очень испугался.
- Я тоже, - признает Каллен-старший, мрачно оглядевшись вокруг, - извини.
- Ты нас спас, - Натос безрадостно усмехается, - в который раз, Эдвард. Тебе пора выдавать звание.
Но Серые Перчатки шутить даже не думает.
- Погибли с десяток человек…
- Именно поэтому я и спешу. Я не хочу, чтобы Белла поехала на опознание в Центральный морг.
- Как думаешь, кто это на самом деле?
Танатос пару раз моргает, качая головой.
- Кто-то из наших. Из «них», вернее. Раз мишенью были мы оба, дело в «Мечте».
- Не в Мадли?..
- Она мертва. Что с нее еще взять? – Натос фыркает, поджав губы.
- Им известно, что это не Боинг?
- Судя по размерам, это и Карли должно быть известно. Значит, они его видели.
Ксай откидывается на спинку кресла.
- Не могли. Наши люди проверенные.
- Хакеры. Остальные – не настолько, - Эммет сворачивает к подъездной дорожке дома брата, на секунду зажмурившись, - это кто-то из них. А денежные вопросы… они не успокоятся, пока своего не добьются. Это еще одна причина, почему мы не станем разделяться.
Алексайо, благодарно взглянув на брата, ответно пожимает его ладонь.
- Не держи меня в неведенье, пожалуйста. С таблетками я справлюсь.
- Показания тебе все равно придется дать… так что у меня нет выбора, - Танатос паркуется у гаража, морщась, словно от боли, - только ради всего святого, береги себя, Ксай… никто из нас не справится, если тебя не станет.
Эдвард сострадательно, с виноватым видом и тоном, говорит свое «обещаю». А затем отстегивает ремень, подаваясь брату навстречу. Крепко его обнимает.
- Спасибо за заботу, Натос…
- За такое не благодарят, - ответно похлопывая его спине, произносит тот. Костюм Эдварда немного потрепался от переездов с кладбища до больницы и валяний по скамейке, но терпимо. Сойдет, будто они попали под дождь… или сбегали под дождем… или…
Неважно. Версия есть.
Напоследок серьезно взглянув друг на друга, Каллены покидают машину. Но Эммет едва успевает закрыть ее, стараясь под идущим с утра дождем справиться поскорее, как с крыльца слышится приглушенный женский выкрик.
Рада, уступая дорогу Белле, в тонкой блузке и темных джинсах, всего лишь в тапочках сбегающей со ступеней, сама едва не плачет.
Изабелла же, кусая губы, набрасывается на Алексайо. Он успевает подхватить, он всегда готов, но все равно это неожиданно. Чуть отступает назад, покачнувшись, но делает вид, что это просто мокрая земля. На хмурость Эммета внимание не обращает.
- Ксай! - цепляясь за его пальто, гладя плечи, Изза всхлипывает. И счастливо, и горько улыбается, стараясь как можно ярче выразить, как рада. И не пугаясь силы чувств ни на грамм.
- Ну-ну, белочка, - он сокровенно, очень тихо обращается к ней, с нежностью целуя в висок. Обнимает, как и полагается, дозволяя прижаться к себе покрепче, - все хорошо. Ты заболеешь, если будешь выходить на улицу в таком виде. Еще холодно.
- Ты теплый… господи, ты теплый… - уловив в этом слове двойной смысл, Натос понимает, что их пора оставить одних. Белла позаботится о Ксае, даже и не зная всей картины. На его лице написано, что ему нужно.
Сам же Медвежонок, предвкушая встречу с дочерью, которую мог больше и не увидеть (это понимание накрывает его лишь сейчас, отчего по телу бегут мурашки), замечает у дверей в дом Нику. Оставшаяся на крыльце одна, она тихонько плачет, накрыв рот ладошкой. И подрагивающие плечи, и то, как смотрит на него… у Медвежонка тонет в тепле, тягучем, ласковом, сердце. Бабочка.
Алексайо уводит Беллу в дом.
Рада и Анта, суетясь на кухне и попеременно всхлипывая, что-то подготавливают.
А Эммет, решив, как и Белла, в это мгновенье обретения, едва не перерождения себя не ограничивать, в три огромных шага настигает Нику, притягивая к себе.
Она, всхлипывая, обхватывает его за талию.
- Господи…
- Это всего лишь я, - пытаясь разрядить атмосферу, качает головой Медвежонок.
Ника усмехается сквозь слезы, но почти сразу же морщится. Утыкается лицом в его грудь, словно бы едва не потеряла нечто настолько дорогое, что неизмеримо.
- Тише, моя девочка, - Танатос, предчувствуя, что сам скатывается на слезы, пытается упрятать дрожь тона за поцелуями в макушку Ники, что должны его прерывать, - я же здесь… я тебя не брошу…
Такая миниатюрная в сравнении с ним, его Гера держит своего Зевса очень, очень крепко. Отрывисто кивает.
- Я тоже. Я знаю…
А потом она глубоко вдыхает, отодвинувшись чуть назад, и поднимает голову. Заплаканными глазами, но такими добрыми, в которых вся Вселенная нежности, заглядывает в его. Одна из ладошек остается на широкой талии Медведя, будто удерживая рядом, а вторая с обожанием скользит по гладковыбритой левой щеке. Со стороны сердца.
- Я люблю тебя, Натос, - признается Ника. И ни в тоне, ни на лице, ни в движениях ее нет ни капли сомнений.
Это круговорот. Водопад. Озарение. Радуга. Счастье.
Эммет останавливается на последнем слове. Именно счастье. Искреннее, большое, настоящее и пылающее, сияющее силой. Такое масштабное, такое серьезное, такое… выстраданное. Взрывом, клиникой, Каролиной… о боги!
Эммет не помнит, от кого последний раз слышал эти слова из своих любовниц. Женщины, разные, многие, даже в порыве страсти, даже на пике оргазма не могли… не думали, не желали… не чувствовали. Им не нужны были отношения двух душ, им нужна была страсть двух тел, огонь двух сердец. Объединение, беспокойство, признания – блажь. Натос и сам так считал. Ровно до сегодняшнего дня. Ровно до этой минуты.
Он часто моргает, глядя на Веронику, а осознать не может. Борются внутри здравый разум и сердце. Требуют подтверждения или опровержения… чего-нибудь!
Эммет затаил дыхание.
- Что?..
Вероника не тушуется, не смущается. Решительная, уверенная, она не медлит с подтверждением.
- Σ 'αγαπώ, Ζεύς, - она широко, счастливо улыбается, погружаясь в этот момент с головой, - по-настоящему.
Этого становится достаточно. Мир прекращает вертеться не в ту сторону, боль испаряется, беспокойство уходит в небытие. Даже на минуту. Даже на секунду – уже радость. Потому что в эту секунду безразмерно счастливый Медведь полностью принадлежит своей Бабочке.
- А я люблю тебя, - с поцелуем признается в ответ он.



Эдвард спит.
На одной из подушек, укрытый одеялом, в своей домашней одежде и, не изменяя традициям, босиком, он нагоняет тот сон, который оббежал его на добрых пару миль за эту ночь.
Эммет принимает решение перенести Карли из «Голубиной» в мою бывшую спальню, аргументируя это тем, что большое количество окон ее пугает по ночам, но мне кажется, дело в слышимости. Он знает, что «Голубиная» к нашей спальне ближе всего и Эдвард, всегда спящий чутко, не сможет игнорировать пробуждения племянницы. А это уже привело к не лучшим результатам.
Медвежонок поведал мне, что они вышли из церкви, когда Ксаю стало нехорошо… и это их уберегло от большой беды. Нас уберегло.
Потому как бы я ни ненавидела его боли, как бы ни боролась за их исчезновение, смириться с тем, что сегодняшняя стенокардия была… правильной, мне приходится. Пусть и уставшего, пусть и потрепанного, но она вернула мне мужа. А Нике – ее Натоса. Он сказал ей свое имя. Он целовал ее сегодня на крыльце, я видела. Он определенно уже все для себя решил.
И хорошо. Эта трагедия принесла в наши жизни кусочек света – и для Карли в том числе.
Я, тихонько лежа рядом с Эдвардом, не могу не вспомнить, как встретила известие о подрыве храма. Сошлось все, что могло сойтись, не было даже мгновенья на сомнения, ибо неоткуда им было взяться и это… выпотрошило душу.
Я могу принять все. Все, даже самое ужасное, начиная от его болезней, с которыми мы, несомненно, справимся, или же даже решение внезапно уйти от меня и возобновить прежнюю деятельность с «голубками», с чем справлюсь уже я сама, но не смерть…
Если так можно, если меня слышат, я говорю предельно откровенно и без доли шутки: я закладываю свою душу и сердце за его. Если вдруг понадобится, заберите… только оставьте в живых Хамелеона. За столько лет темноты он заслужил видеть свет, быть счастливым, улыбаться. Дайте ему пожить по-человечески…
Придушенно всхлипнув, я не могу удержаться от того, чтобы чуть-чуть сильнее не прижаться к мужу. Он наоборот спит спокойнее, зная, что я рядом, так что это не должно помешать. А мне очень помогает.
Теплый, живой, родной и более-менее, но здоровый – со мной. Да, бледный, да, измотанный, да, настрадавшийся, но… здесь! И больше я не позволю ничему дурному с ним случиться. Не до тех пор, пока опасность не отступит. Эммет намекнул мне, пусть и очень прозрачно, что дела могут быть плохи, если Ксай себя в руки не возьмет. Ничего конкретного, просто слова… но я расценила это предупреждением. И почему-то думаю, что не зря.
- Я тебя люблю, - неслышным, теплым шепотом сообщаю ему, с нечеловеческой радостью, только сейчас вдруг понимая, что это все значит. Каково это – потерять, а потом обрести. И что на самом деле чувствуешь.
Эдвард чуть пододвигается рядом со мной, выдохнув ровнее.
- А я – тебя.
Я пристыженно хмыкаю.
- Я не хотела разбудить, извини. Поспи, Ксай.
Шевеление теперь ощутимее. Я отодвигаюсь назад, почувствовав, что он поворачивается в мою сторону.
Еще сонный, еще и уставший, зато уже не такой белый. Уже чуточку лучше.
- А как же мой Бельчонок? – в его вопросе улыбка, что в свете последних событий придает бодрости. Я щурюсь.
- Бельчонок принадлежит только Уникальному, не бойся, - и, демонстративно подтверждая свои слова, забираюсь в его раскрытые объятья. Укрытый одеялом, Ксай притягивает меня к себе как можно ближе, заключая в теплый кокон, и целует, много-много раз целует в лоб.
- Потому Уникальный самый счастливый…
От него немного пахнет лекарствами и потом, но больше – собой. Лучшим запахом.
- И поэтому же самый упрямый. Но мы это исправим, - трусь носом о его щеку, прежде чем устроиться у груди и позволить спрятать своим подбородком мою макушку. – Теперь я о тебе как следует позабочусь.
Эдвард мелодично посмеивается, поглаживая меня и наслаждаясь этим. Он любит. Он правда очень сильно меня любит. Это не новость, но каждый раз восхищает как первый.
- Я, когда подумала, что потеряла тебя… - непроизвольно вырывается наружу.
- Ты меня не потеряешь, белочка.
Отрывисто киваю, соглашаясь, но руку его все же перехватываю. Под одеялом, теплую, с кольцом. Целую ее, не скрывая благоговения.
- Ксай, ты смысл моей жизни. Без тебя она никогда не будет счастливой и без тебя ей не стать полноценной. Ты подарил мне возможность по-человечески дышать, ты спас меня… пожалуйста, помни, что я никого до тебя не любила. И никого не полюблю.
Я могу поклясться, он хмурится.
- Белла, я жив.
- Я знаю, и ты будешь, - делаю все, дабы и нотки сомнений не проскочило, - но сегодня это могло измениться. И мне было бы очень больно, если бы ты не знал… не до конца…
Эдвард глубоко, тяжело вздыхает, целуя мою скулу. Медленно, с особой, тягучей нежностью.
- Ты душа моя, Бельчонок. Все, что есть во мне – твое. И поэтому, наверное, оно бьется, - его бледных губ касается улыбка, едва указывает на свое сердце, - уже который раз спотыкается, а ты ставишь его на ноги.
- Я не перестану.
- Я знаю. И я спокоен, - мой Ксай с самым серьезным видом заглядывает мне в глаза, - знаешь, почему? – аметисты переливаются и счастьем, и лаской, и чем-то куда, куда большим. Почти божественным, - я не боюсь смерти благодаря тебе. Больше нет.
- Эдвард…
- Я не говорю, что ее жду, - поспешно успокаивает он, - я не хочу, я грущу об этом и хочу подольше побыть с тобой, но Белла – не боюсь. Потому что жизнь, настоящая жизнь, у меня уже есть, - его губы, завершая этот маленький монолог, наклоняются к моим. Целуют. Как в первый, как в последний, как… в лучший раз.
Я сначала хочу воспротивиться такой фразе. Хочу сказать ему, что он ошибается, что жить будет долго, что говорит плохие вещи и вообще, не должен… не может!..
Но глядя в аметисты, в свою душу, я понимаю, что чувствую то же самое. Что моя жизнь и жизнью стала, как и призналась мужу, лишь благодаря ему. Сколько бы мелодраматичности здесь не было. Любовь не похожа на то, что на экране. Любовь вообще ни на что не похожа. И то, что она пробуждает внутри, на что порой толкает – ярый показатель ее всесильности. Не смерть правит миром, а любовь. И ее люди на самом деле так боятся – обрести или же потерять.
- Я тоже, Ксай, - шепотом, не поднявшись и на полтона, признаюсь, - и, наверное, даже грозы…
Эдвард мне кивает. Он знал?..
Усмехаюсь.
Я получаю еще поцелуй. Обожания.
- Όλα σε σένα τα βρήκα, τα φτερά μου*.

*Все в тебе нашел, мои крылья.



В саду у Бога место каждой твари есть,
И твари эти входят в сад, но много.
Никак нельзя среди потока
Лишь лучших, лишь достойных различить,
А остальных – убить:
Идущему с подобным не осилить ту дорогу.
Но только при условии, что лучшего не знает,
Что отбирать на месте будет велено.
А здесь же все предрешено.
И люди умные, пройдя по головам,
Сумели отыскать сокровище Атлантов.
От розы алой маленькая ветвь, бутончик сладкий и такой красивый,
Его душистый аромат раскроет первым тот, кто, горделивый,
Овации уже собрал, но силу, статность не терял, как слова в модном мире.
И нерадивый дом, отца, семью… на щепки раскидал. Сумел.
Он умный, но нетерпеливый. Не нам терпенье проверять.
И Голди, сжавши пистолет, уверена, что сможет за бутончик постоять.
И не испытывать напрасно Мастера терпенье.
Ее большое ждет вознаграждение… но не в деньгах, не ради них война.
Нельзя такую красоту держать в темнице. Грех.
На волю выпустите птицу!
И дайте Каролине знать, что есть успех…

- La fille est digne d'avoir le meilleur Maître. Résignez-vous!, [5] - сама себе произносит женщина, прежде чем войти в комнату. Палец на курке. Боевая готовность.
Объект здесь, найден. Спит. Большой – не промажешь. Сам себя разнес.
- Вы все равно мне ее отдадите, - со слабой улыбкой, с дрожью предвкушения, шепчет Голди.
А затем спускает курок. Пора.
…Глухой выстрел свинцовой пулей вонзается в спящего.

[5] Девочка достойна лучшего Мастера. Смиритесь