Capitolo 46

Посвящается Latiko...
Мой потрясающий вдохновитель, эта история такая благодаря тебе.

...И Kitty. Твое влияние на Русскую и ее реалии неизмеримо.
Спасибо вам!





Белый конвертик на тонкой полоске скотча с маленьким красным котенком посередине.
Возле котенка надпись: «папочке».
Детская ручка, прерываясь от неровных слезных вздохов, корпит над светлой бумажкой, вырванной из альбома для рисования.

Папа,
Ты мне говорил, что очень важно быть смелой девочкой и никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не обижать тех, кого очень любишь.
Папочка, я тебя люблю. Я так сильно тебя люблю, что буду смелой. Я буду хорошей девочкой, какой и должна быть. Ты всегда был лучшим папой, которого только можно было иметь. Все-все мне завидовали, зная, что ты мой папа.
…Я видела, как ты плачешь ночью, думая, что я сплю. Я никогда на свете не допущу, чтобы ты плакал, папочка. Прости меня, если я сделала тебе больно, если плохо себя вела. Больше такого не повторится.
У тебя будет умная и добрая девочка, другая, куда более красивая и послушная, нежели я. И она будет всегда о тебе заботиться, и радовать тебя так, и не думать постоянно о маме, и не злить тебя, как не умела я.
Папочка, пожалуйста, не обижайся… пожалуйста, прости меня. Я должна уйти. Иначе ты уйдешь и я тебя потеряю… а я так не могу.
Но хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя ничуть не меньше, чем всегда любил меня ты.

Твоя Карли.

* * *

Ее руки появляются из ниоткуда.
Вынырнув из темноты, окутав теплом, опускаются на обе его щеки, нежно поглаживая кожу. И голос, такой добрый, пусть и не громче шепота, утешающе произносит его имя.
С трудом делая рваные короткие вдохи, Эммет зажмуривается, прогоняя страшное видение.
- Карли!..
…Каролина там, в лесной полынье, ледяная и мертвая. Ее стеклянные глаза прикрыты, синие губы, наоборот, распахнуты в стремлении сделать последний вдох, а лицо, белее снега, траурно окутано волосами. Смертью окутано.
- Тише-тише, - Ника, приглушенно усмехнувшись, когда мужчина хватается за ее руки, целует его лоб, - она здесь, совсем рядом. И ты можешь ее разбудить…
Разбудить?!
Танатос, сжав зубы до треска, на мгновенье оборачивается туда, куда указывает Ника.
Каролина и вправду рядом, совсем рядом, прямо здесь, в пяти сантиметрах отдаления от него. Умиротворенная, она спит, доверчиво прижавшись к подушке, а одеяло укрывает ее до самой шеи. Когтяузэр, поблескивая своими глазами, настороженно глядит на Каллена-младшего. Но в то же время будто успокаивает. Малышку он защищает.
Эммет оборачивается обратно.
В отличие от стороны дочери, такой по-детски уютной, его похожа на поле военных действий. Простынь выправлена, край одеял сбит, подушку не видели вовсе… и почему-то вокруг маловато сухой ткани.
- Это ты мокрый, - Вероника убаюкивающе, без брезгливости прикасаясь к его лицу, утирает капельки холодного пота с него, - дурной сон? Он закончился…
Натос, кое-как восстанавливая сорванное, сбитое дыхание, поднимает на девушку глаза. В полутьме она выглядит бледнее обычного, но и кожа ее теплее. Нежнее голос, добрее глаза, что зелеными огоньками светятся среди непроглядной темной ночи. Никогда еще не было так темно… Дождь, спрятавшаяся луна, преддверие грозы и растаявший снег. Кажется, на улице вырубило все фонари…
- У всех бывает, - приняв его растерянность за смущение, Ника смягчается еще больше. Отпускает его лицо, перебегая пальчиками на шею, на плечи, - главное, что все проходит. Ничего не случилось.
Эммет слушает ее голос, наблюдает за ней, чувствует руки… и понимает, что сейчас, как совсем маленький ребенок, расплачется. Словно бы в детстве он еще. Словно бы рядом с Эсми… и кошмары, эти неустанные, неумолимые кошмары, преследуют его по пятам.
Тогда про Ксая. Сейчас – про дочь.
В этом сне была не только полынья, он теперь понимает. В этом сне была еще церковь на кладбище. Такая древняя, красивая и… несущая смерть. Эммет вдруг осознает, что женщина, стоявшая в черном у гроба Мадли, с черным лаком на ногтях и в черном платке, была вовсе не женщиной… девочкой… и ее серые глаза бормотали «мамочка», когда взрывная волна прокатывалась по каменным стенам.
Смерть Каролины. Не один, а двадцать вариантов. Он все видел. Сам едва не потеряв самое дорогое, до седины боялся, что и она его потеряет… что все-таки погребен он под золоченым куполом, а обещание защищать и заботиться, что дал дочери, уже не сдержит.
Горячие, соленые и жгучие слезы, что так ему не по статусу, уже слишком близко.
Задохнувшись, Натос переводит чудовищную силу и боль в другое русло. Извернувшись в ладонях Ники, перехватив ее тонкие белые запястья, он… тянет на себя. Всего секунду, но ей хватает. Любой бы хватило – та еще задачка, сражаться с медведем.
Ника ошарашенно выдыхает, не успев даже испугаться, когда оказывается у Каллена под боком. Он прижимает ее к себе так, будто вот-вот кто-то отберет, и целует, неустанно целует волосы. Нике чудится, что его щеки стали мокрее.
- Наладится, все наладится, - пробует утешить она, с трудом держась за прежнюю ступеньку шепота.
- Ага, - Эммет, прочистив горло, отрывисто кивает, обвиваясь вокруг своей Бабочки, пряча и ее собой, и самому прячась. Так не страшно.
- У тебя болит что-нибудь?
- Нет…
Медсестра понятливо кивает.
- Тогда, может быть, ты хочешь воды? Я принесла.
- Вода была бы кстати, - Эммет с трудом сглатывает соленую горечь во рту.
- Только тебе нужно меня ненадолго отпустить…
- К черту воду.
- Натос, - как с мальчишкой, Ника с легонькой улыбкой поглаживает его шею, - Каролина точно твоя дочка. Всего мгновенье.
Не согласиться сейчас – значит, доказать слабость. Причем не просто слабость, а глупую слабость, упрямую. Оно того не стоит, как Эммет ни пытается в обратном себя убедить. Но почему-то сейчас, именно в эту секунду, ему нужна Ника. Как никогда на свете, как никогда в жизни… будто бы только теперь осознав, что этим утром мог никогда больше не увидеть обеих своих девочек, вообще ничего не увидеть, Эммет начинает паниковать.
- Считай до трех, - Вероника, ловко извернувшись, целует правую щеку своего Медведя. Покидает его руки, - раз…
Вздрогнув, больше не ощущая тепла ее тела, Медвежонок поднимается на локтях, с трудом удержав стон. Безысходность?.. Отчаянье. Таким слабым он себя еще не чувствовал. Благо, Каролина в порядке. Он оглядывается на ее фигурку, такую неподвижную, спокойную, размеренно дышащую, и от сердца немного отлегает. Ангел в порядке, кошмар – всего лишь кошмар. Чего еще можно желать?
- Держи, - Вероника, сев на простыни в своей розово-серой пижаме, протягивает ему большой стеклянный стакан, доверху наполненный водой.
- С-спасибо…
Она усаживается совсем рядом с ним, поглаживая необхватные плечи, и сострадательно бормочет какие-то утешения. Эммет не слышит их, не заостряет внимания, но то, как звучит ее голос, то, какая она ласковая, умиротворяет. Легче.
- Ты принесла воду?
- Я подумала, Каролине может понадобиться… или тебе, - она смущенно улыбается, убирая с его взмокшего лба пару коротких волос, - извини, если я напугала.
- Наоборот, - более-менее приводя голос в норму, отпуская сумасшедший сон, растворяющийся в воде, Эммет пытается улыбнуться в ответ, - ты очень вовремя…
Он глубоко вздыхает, делая еще глоток, но тут же морщится. Прерывается.
- Эй-эй, - Ника, мгновенно среагировав, хмуро смотрит на стакан, - у тебя кровь идет… Натос?..
- Тут капля… - неодобрительно глядя на воду, в которой теперь расползается, витиеватыми переплетениям обхватывая молекулы, красный кружок с металлическим привкусом, отрицает он.
- Нет. У тебя из носа, - цокнув языком, медсестра мгновенно поднимается на ноги, - пойдем в ванную. Не надо будить малышку, ты ее напугаешь.
Говорит собраннее, строже. С готовностью, словно бы это в порядке вещей, протягивает ему обе руки. Эммет хочет усмехнуться, но не может. Вспоминает, что до постели она каким-то образом дотащила его сама. Что мешает поднять?..
Благо, ходить Каллен в состоянии.
- Голова кружится?
- Нет.
Она прикрывает за ними дверь, оставляя небольшую щелочку, достаточную для того, чтобы слышать, но слишком малую, дабы Карли потревожил свет. Зажигает его, разгоняя темноту мрачной комнаты.
- А болит?
- Немного, - Эммет хмуро прикладывает пальцы к носогубному треугольнику, как впервые разглядывая красную влагу на них.
Ника, раздобыв откуда-то ваты, вскрывает пузырек с перекисью.
- А раньше такое было? – она присаживается перед ним, занявшим бортик ванной, аккуратно поворачивая лицо поближе к себе.
- В детстве, - уставший, хмурый, и попросту смущенный Медвежонок говорит тише нужного, а возможно, и злее. Сколько еще сложных ночей грядет? Осталось для полного «удовольствия» лишь зайти сейчас Каролине.
- Тогда, надеюсь, ничего страшного, - Ника ловко и быстро, с истинно врачебным умением, устраивает тампон в нужном месте. Осторожно прижимает его пальцами.
…За дверью, в спальне, приглушенно что-то хлопает. Эммет подскакивает на месте.
- Я балкон приоткрыла, - усаживая его обратно, Ника качает головой, - наверное, ветер.
На пятнадцать секунд в ванной, по их обоюдному решению, воцаряется тишина. Однако ее ничто больше не нарушает, а значит, действительно балкон. И Карли, благо, все еще спит.
Эммет устало потирает левой рукой висок.
- Хрень какая-то…
- Скорее всего, давление подскочило, Натос.
- Спадет…
- Еще бы, - Ника с пониманием, ободряюще приподняв уголки губ, соглашается, - не беспокойся. Пока не о чем беспокоиться. Кровь остановится максимум через десять минут.
Вот такая. Здесь. Волосы, распущенные, немного растрепанные, кожа, слегка розоватая, глаза, поблескивающие, брови, ресницы… и руки. Ее руки это просто сокровище. Танатос клянется себе, что однажды зацелует их так, как того заслуживают. И не только они.
- Что тебе снилось? – сострадательно, желая помочь, зовет Фиронова.
- Глупости.
- Они тебя напугали…
- Глупости порой пугают, - Эммет пытается пошутить, передернув плечами, - ничего особенного.
- Но тебе будто было больно, когда я пришла, - Ника хмуро гладит его волосы, призывая к честному ответу, - это что-то связанное с сегодняшним?.. – голос срывается. - С утром?..
Танатос поджимает губы.
- И с ним тоже.
Вероника не медлит. Кое-как кивнув, подается вперед и целует его лоб. Тепло, со стремлением защищать, трижды.
У него сжимает давящим чувством вины сердце.
- Прости меня…
Ника удивляется.
- За что простить?
Натос сглатывает, морщась. Стоя рядом с ним, сидящим, Фиронова имеет возможность поглаживать свободной рукой область у серебристых висков.
- Что я тебя выгнал.
Его прознает плохо сравнимое с чем-либо чувство отвращения к себе. Между двумя огнями, метаясь то тут, то там, он должен выбрать. Но как же выбрать между тем, что почти одинаково дорого?
«Голубиная» на эту ночь – и на все последующие, что еще суждено было провести у Ксая – стала спальней Ники.
- Не говори глупостей, - она, впрочем, не расстроилась и не обиделась – внешне так точно. И сейчас голос скорее снисходительный, чем обвиняющий.
У Эммета снова жжет глаза.
- Мне жаль…
- Я все понимаю, - смирившись с его упрямством, Вероника опускается от висков обратно, на проложенный маршрут, к щеке, уже начавшей покрываться щетиной, - ей тяжело, она скучает по маме, и это не пройдет за один день. И даже за месяц. Натос, все в порядке, все, как ему и следует быть.
- Я хочу спать с тобой… - он сглатывает, поспешно добавляя, - в одной постели.
- Мы и будем. Просто когда придет время.
- Если придет…
- Ты оптимист по жизни, да? – она убирает окровавленный тампон, убедившись, что больше ничего Каллену не угрожает. - Давай будем надеяться на лучшее.
Танатос глубоко вздыхает, попросту качнув головой. Обвивает Бабочку за талию, поглаживает ее спину, привлекая к себе поближе.
- Ника, я тебя люблю, - подавляюще честно, дабы и мгновенья сомнения не возникло, признается, - я очень благодарен, что ты здесь. Без тебя… не знаю, что бы я без тебя делал.
Она смущается, покраснев. Смотрит из-под ресниц.
- Я тоже…
Этого для Эммета достаточно. Чтобы увидеть суть, порой не нужно много наносного, хватит и нескольких мгновений. Да даже одного мгновения. Просто заранее нужно знать ответ на тот случай, если увидишь в чужих глазах столько родного.
- Я хочу на тебе жениться, - ровным, спокойным голосом произносит мужчина, - как только это станет возможным – сразу же, если ты согласишься. Ты… моя Гера, Ника. Моя греческая мама.
Здесь, в ванной, с кровавыми ватками и запахом перекиси, где все отдает сном, темнотой и смертью, проскользнувшей так близко, это звучит… безумием. Но разгоняет облака боли и тоски. Чуть-чуть пробивает путь для солнца, зовет его лучи, окрашивает ими стены. Добавляет в звенящую тишину каплю комфорта.
- Натос, - Вероника, изумленно подняв глаза от ватки и его рук, не совсем понимает. Или не со всем верит? – Ты уверен, что проснулся?
- Я серьезно.
- Ладно… - она, прикусив губу, секунду смотрит на него, словно сейчас передумает. Скажет, что это шутка, скажет, что ошибся…
Неужели она до сих пор сомневается?
Эммет с тяжелым вздохом, морщась, крепко обнимает Бабочку. С проявлением одной третьей своей силы, дабы ощутила, сполна почувствовала.
Чувство юмора ему чуждо. Не в эти дни.
- μου ήλιε*
Ника умиротворенно, тепло вздыхает. С улыбкой обожания.
Кажется, поверила.
- А ты – мое.
_______
*счастье мое

* * *

Это особенный конвертик с серым зайчиком. Он, перебирая лапками, всегда идет вперед. Он за всех, он рядом. И никогда, никогда не бросает. Ее любимое сокровище
Он будет грустить больше всех… но зато потом будет счастлив. У него есть Золото. Белла.

Дядя Эд,
Эдди…
Помнишь, зайчонок говорил, что он любит своего зайца до самой-самой Луны и обратно? Всегда-всегда?
Эдди, я люблю тебя, как этот зайчонок. Всегда.
Ты столько раз заботился обо мне, столько раз утешал, всегда приходил, когда мне было страшно…
Я никогда не перестану тебя любить. Но я хочу, чтобы и ты, и папа, всегда улыбались. Рядом со мной вы грустные, а это неправильно.
Эдди, ты – мой самый лучший друг. Я тебя не забуду.

Прости меня. И пожалуйста, позаботься о Тяуззи. Он тебя тоже любит.

* * *

Эммет выкуривает уже третью сигарету за десять минут. Дым, улетая в окно, выписывает затейливые виражи, пока не растворяется в холоде паром, а свежий воздух приятно притрагивается к коже. В кабинете Эдварда менее уютно, чем в его, но больше идти некуда.
На Эммете темная домашняя одежда, отражающая цвет сегодняшних похорон, едва не ставших его собственными, и такая же темная ночь за окном. На участке из-за новой неисправности освещения гаснут фонари, а луна прячется за тяжелыми грозовыми тучами. Пока несильно моросит, но дождь обещает быть знатным. По прогнозам – ливень.
После того, как Каролина уснула, а Ника, утешив его, легла у себя, появилось время. А время – деньги. Натос не был намерен его терять.
- Дознание, - сквозь зубы, не жалея ярости тона, выплевывает Эммет, - устрой им дознание и разберись, кто крыса.
- Вы полагаете, это кто-то из наших, Эммет Карлайлович?
- Я хочу их проверить. Всех. Ты наше с Эдвардом единственное доверенное лицо, так и выполни то, что требуется.
- Будет сделано, босс.
Натос заканчивает звонок, переключаясь на вторую линию. Пепел с сигареты летит в пепельницу, никотин знакомым жжением отзывается в горле. Он не курил, наверное, с тех самых пор, как попал к Нике. И долгое воздержание явно не идет на пользу.
Дождь усиливается, а Каллен уже дозванивается до начальника охраны.
- На территорию дома номер 5 – людей по всему периметру к утру. Двое – в дом, в течение четырех часов.
Артур, знающий свое дело, не задает лишних вопросов. Он осведомлен о покушении, уверяет, что проводит полнейший досмотр и будет на месте лично через четыре часа. Вместе с личными телохранителями.
Игры становятся серьезными как никогда, Эммет понимает это. Скрывать истинное назначение «Мечты» и истинную ее модель удавалось на протяжении четырех лет. Какая же скотина и за какую плату, интересно, если молчание поощряется в триста тысяч рублей ежемесячно, слила информацию?
«Боинг», объясняла Каролина. И рисовала его обыкновенным самолетом, разве что чуть больше и с чуть более вытянутым носом… но кто по детскому рисунку-то догадается? Явно были фото. Или чертежи. Антон заверил, что та вирусная атака прошла без кражи, только с изменением цифр, не обнаружено скачиваний. Но кто его знает…
Эммет, устало отложив телефон, прикрывает глаза. Глубже табачный дым, дольше. Чтобы блуждал по рту, скользил по горлу, отвлекал от забот. Сигареты – транквилизатор. Спиртное ему явно не будет позволено до самого взлета «Мечты», если учитывать все навалившиеся разом беды.
На рабочем столе Ксая, покачиваясь, маленькая модель. Серебристая, пластмассовая, на специальном постаменте равновесия, симулирующем полет.
Конкорд. Райский сон любого авиаконструктора, лакомый кусок пирога любого авиа-агентства, находка для кражи, слива и продажи любой информации. А еще – кость в горле тем, кто вопреки неудачам двухтысячных, так же продолжает конструирование.
«Мечта голубки» должна стать первым русским Конкордом, знаменующим новую эру в развитии самолетостроения. И, соответственно, сорвать весь куш, успев раньше конкурентов. Их планы растянуты, их финансирование неполно, у них наверняка нет цели успеть к августу. Не было…
Эммет со злостью скидывает модель со стола.
Если покушение устроили конкуренты, оно повторится. И очень, очень скоро.
За одно гребаное воздушное судно… и нужен был им с Эдом этот Конкорд?!
…Тихонький стук в дверь. Такой робкий, незаметный, детский. Маленьким кулачком маленьких мальчиков. С дрожью.
- Да, да, - посетовав на свою несобранность, Натос как можно быстро тушит сигарету в пепельнице, убирая ее на подоконник. Распахивает окно.
Нерешительно, будто за это ее ждет наказание, Каролина приоткрывает тяжелую дверь.
Проснулась.
- Заходи, малыш, - мужчина с состраданием смотрит на дочку, прекрасно помня и зная, что помнит она сама, как в прошлый раз кончилось это дело. Отсюда и робость.
Негромко вздохнув, юная гречанка толкает дверь.
Она босиком, в серо-голубой пижаме с северным оленем и волосами, рассыпавшимися по плечам. Отросшие, насыщенно-черные, подвивающиеся, они выглядят здоровыми. Чего не скажешь о девочке – бледной, маленькой и с потухшими озерами глаз.
Каролина не одна. У нее на руках, прижавшись к груди и как друг, и как защитник, Когтяузер. Его пушистый хвост покачивается на воле, а прозрачные усы подрагивают при виде Натоса.
Нет. Карли подрагивает.
- Я мешаю тебе, папа?
Ее голос такой же, как и она сама – дрожащий. В нем испуг.
- Ну что ты, милая, - из предусмотрительно оставленной рядом кружки чая Эммет делает большой и заполняющий глоток, надеясь приглушить запах, - иди ко мне.
Тяуззер мяукает, упираясь лапками в руку девочки. Просится на волю.
Карли его отпускает, осторожно опустив на пол и убедившись, что стоит ровно.
А потом неглубоко вздыхает, поджав губки, и нерешительно семенит к отцу.
- Вот мой котенок, - Эммет, не утаивая и капли обожания, забирает свое сокровище на руки. Сажает к себе на колени, прячет от раскрытого окна собственной спиной. И целует, с истинной нежностью, ее волосы.
- Я знаю, уже поздно… - она воровато глядит на часы.
- Ну и ладно, - Эммет улыбается ей, прижавшись губами к виску.
Карли молчит.
Сегодня, когда вернулся с кладбища, из больницы… когда увидел ее, так безмятежно спящую в его ожидании, такую ранимую, долго, долго сидел и смотрел на свое чудо. Из плоти и крови, настоящее. Которое, будь его воля, ни за что бы и никогда одно не оставил.
И молился. Эммет впервые молился. Он был удивлен, сколько молитв знает.
Карли ведет носом по его кофте, чуть поморщившись, и Натос готовится извиниться за сигареты, но… мисс Каллен игнорирует запах. Ей все равно.
Она по-детски крепко обнимает папочку, ткнувшись носом в его ключицу.
- Моя маленькая девочка, - Натос терпеливо, ласково гладит ее спинку, - я думал, ты уже спишь, извини, что отошел. Но я вот-вот должен был вернуться, малыш.
Сейчас эта идея отлучиться, пусть даже ненадолго, не кажется Эммету правильной. Надо было попросить Беллу или Нику… надо было кого-то попросить побыть с ней. Даже разбудить. Но стало неудобно и он решил, что за десять минут вряд ли что-то случится. Он-то за стенкой.
Каролина не спорит и не упрекает его, даже не плачет. Она все так же молча и крепко держится за его кофту. Талию при всем желании не в силах обхватить.
- Тебе приснился плохой сон? – не понимая, что происходит, Эммет настороженно задает главный вопрос. - Зайка, он кончился. Все кончилось.
Последняя фраза звучит двусмысленно, за что Натос себя ругает.
Но Карли все равно.
- Да, папа… просто я соскучилась, - и она, по примеру Тяуззи, клубочком сворачивается на его коленях.
У Медвежонка в груди что-то екает.
- Ну ты же знаешь, что я всегда рядом. И ты знаешь, что я никогда и никому не дам тебя в обиду.
Каролина сглатывает.
- Да. Знаю.
На полу, молчаливой тенью усевшись у дубового стола, Когтяузэр пристально наблюдает за людьми. Он всегда рядом с девочкой, как самый настоящий пес. Удивительная вещь.
Юная гречанка молчаливо наблюдает за котом минут пять. Она смотрит в его серые глаза, почти отражение своих, греется на руках папы и, достаточно расслабленная, думает. Думает или засыпает? Ее веки постепенно опускаются…
Но когда Эммет, выбрав второй вариант, приняв во внимание, что времени уже почти двенадцать ночи, пытается устроить ее в колыбели из рук, Карли оживает.
Она садится ровно, оставив его грудь в покое, а ладошками, словно останавливая свои порывы, в нее упирается.
Слезящиеся голубые камешки убежденно ловят его взгляд.
- Я тебя люблю, - несильно прикусив бледную губку, докладывает отцу Каролина.
Он, хоть и недоумевающий ее поведению, сразу же расплывается в теплой улыбке.
- А как я тебя, принцесса!..
- Нет, - она хмурится, напитываясь серьезностью, - я не как перед сном, папа… я не для того, чтобы ты меня поцеловал…
Натос вконец теряется.
Но Карли, не давая ему и рта раскрыть, продолжает.
Две свои ладошки, очень быстро и очень смело, кладет на обе его щеки.
- Я очень сильно тебя люблю, папочка. Больше всех, - ее голос почему-то звучит глухо. Неужели кто-то рассказал ей, или, что страшнее всего, сама нашла на Яндексе новости о церкви?..
У мужчины холодеет сердце.
- Каролина, это полностью взаимно, - убежденно произносит он, - но что случилось?
- Ничего не случилось, - отводит глаза.
- Ты видела что-то? Слышала?
- Я про маму слышала, - Карли сглатывает, сморгнув одинокую слезинку, - я не хочу, чтобы и ты ушел.
Танатос с непередаваемым состраданием, желанием помочь и утешить и, одновременно, виной, что поднял эту тему снова, привлекает дочку к себе.
- Каролина, я никогда не уйду. Я всегда только твой и только с тобой.
- Со мной тебе грустно.
- Глупости, котенок.
- Не глупости, - она упрямится, шмыгнув носом, - ты улыбаешься только тогда, когда я засыпаю… или когда не видишь меня.
- Каролина, - такой ереси от ребенка, который, казалось, уже должен был убедиться в любви всех близких, Эммет пугается. С трудом держит голос в спокойном тоне, - мне грустно, когда грустно тебе. И весело лишь тогда, когда тебе весело. Ты же мое солнце. Как можно улыбаться, когда солнце плачет?
Его большие пальцы, кажущиеся неестественно огромными на детском личике, утирают ее слезинку.
Карли смотрит на него пристально, почти не моргая, намеренная убедиться. Или разувериться. Но, судя по тому, как стремительно заволакивается слезами ее взгляд, все же убедиться.
- Папочка, - хрипло шепчет, отчаянно прижимаясь обратно. Сидит тихо-тихо, неслышно даже дышит. Боится.
- Люблю тебя, - не устает повторять Эммет, целуя и волосы, и кожу, и даже ее ладошки, - Каролина, тебя. Больше всех на свете.
…Ее слезы утихают достаточно быстро. Пару всхлипов – даже до рыданий не доходит.
- Папочка, - едва-едва слышно, как шелест ветра. И, отыскав нужное место, целует его грудь. Слева, где сердце.
Эммет решает заканчивать со всем этим.
- Пойдем в постель, мое солнце, - он тепло прикасается к волосам, сегодня вымытым в душе, после которого дочка так быстро и уснула, а затем вдыхает их аромат. Ванильный.
Спора нет, что удивительно. Каролина ненавидит эту фразу, особенно после ночей, когда ей снятся кошмары.
В проветренной комнате, со свежими простынями и самым теплым в доме одеялом, Танатос гасит свет.
Забирается к дочери в постель.
- Ты не уйдешь?
Натос, убедившись, что телефон на беззвучном, но на тумбочке рядом, отрицательно качает головой.
- Ни в коем случае, мой ангел.
- Правда? – ее голос звучит очень глухо. Она теряется и тушуется от такого обращения. А еще – дрожит.
- Чистая правда, - заприметив Тяуззера, что уже свернулся в комок на своем законном месте у груди малышки, Эммет обращает ее внимание на кота, - засыпай.
Притягивает к себе, обнимает, накрывает одеялом. И целует, целует, целует… чтобы видела и знала, чтобы верила. И поскорее смогла справиться со всем, что случилось. Завтра им предстоит сложный разговор о маме, который больше нельзя замалчивать… и от его итогов, как Натосу кажется, многое зависит.
Теплое тело дочери, то, как гладит его руку у своей талии, мужчину немного расслабляет. Он прикрывает глаза.
- πατερούλης*, - выдыхает девочка. Как прощается.
…И засыпает.
Эммет, от греха подальше, потеснее обвивает родное тельце.
- μωρό**.
________
*папа
**малыш

* * *

Последний конверт, достойный отправки. Она клеила их из бумаги всю вчерашнюю ночь, а сегодня просто осталось сложить листики внутрь и никогда их больше не вынимать. Этот конвертик, с сиреневой ящеркой, на которой родное имя, для той, кто тоже любит фиолетовый. Для той, которую она полюбила первой из женщин после мамочки…

Белла,
Я буду умной девочкой, как ты просила.
Мама не пришла. И не придет. Я поняла, что ты сказала.
Но Белла, у меня нет второй мамы… ни у кого нет, тебе просто очень повезло… значит, ты очень хорошая, хотя я в этом не сомневалась.
Спасибо тебе, что ты обо мне заботилась.
Прости, если я тебя обижала.
Я люблю тебя, Белла.
Ты моя единственная и самая лучшая подружка…

Пожалуйста, не злись на меня. И не давай плакать дяде Эду и папе. Я плохая девочка, обо мне не надо плакать.

Твоя Карли.

* * *

Каролина уже все решила.
Ее детские, хрупкие пальчики очень быстро, на удивление ему, справляются со шнуровкой для ботинок. Секунда, две, три – уже готово.
Выпрямляясь, она на цыпочках крадется из ванной. В умывальнике не очень громко, но, прикрывая ее, бежит вода. Девочка прислушивается и к ее плеску, и к дыханию папы. Как назло, спит он сегодня лицом к двери.
Каролина уже все решила.
Она затаила дыхание, становясь практически неслышной, и легонько, как можно нежно прикасается к дверной ручке. Вниз ее… не быстро, а аккуратно. Чтобы не дай бог не выдала.
Он совершенно ничего не понимает. Стоя у двери, смотрит на нее внимательно и с укором, но вряд ли девочке это заметно. Она сосредоточена на отце.
Когда он проснулся, едва начала выбираться, она тяжело, сонно вздохнула и сказала:
- Тяуззи хочет в туалет. Я его выпущу и вернусь.
И рука, такая тяжелая и неприступная, сковывающая Карли, разжалась. Что-то пробормотав, папа ее отпустил. Он поверил.
Когтяузер тогда пронзительно мяукнул, откровенно не понимая, почему все решили за него и с чего вообще это взяли. Он заприметил, как девочка положила на тумбочку у папиных часов что-то белое, бумажное… и попытался привлечь внимание Эммета. Заставить открыть глаза и увидеть.
- Давай-ка побыстрее его, - лишь нахмурился хозяин, зарывшись лицом в подушку, - сильно хочет.
Оскорбленный Тяуззер решил отныне молчать. Его удел отныне был наблюдением.
Каролина уже все решила.
Она оглядывается на папу в последний раз, прежде чем выскользнуть наружу. И коту кажется, едва выскакивает за ней, что соленые слезы заливают ее глаза.
Карли стоит в темном коридоре, крепко сжав руками своего сиреневого непонятного друга, который Когтяузеру никогда не нравился (хотя пока не мурлыкал, вреда их отношениям не представлял), а глазами прорезая дверь. С болью.
- Тяуззи, - тихонечко хныкнув, она приседает, чмокнув его нос, - Тяуззи, береги его, ладно?..
Кот полагает, что ослышался. Беречь хозяина? Да он сам кого хочет сбережет.
Каролина уже все решила.
И Тяуззер решил. Он неслышно семенит за ней на своих мягких лапах. В тишине дома он – призрак, а Карли призрак, но во плоти. Чуть-чуть подошвы ее ботинок отдаются от стен, а куртка шуршит. Зато девочка хотя бы не плачет. Слезы точно перебудят весь дом.
Их странное ночное путешествие напрягает кота. Но пока ничего страшного не происходит.
Каролина уже все решила.
Она останавливается у двери дядиной комнаты, плотно закрытой, и прислушивается. Ничего.
Медленно, дрожащими пальцами, усаживает то самое фиолетовое создание возле косяка. В его лапке, подрезанной ножницами, держится такой же белый, какой оставила отцу, конвертик.
- До луны и обратно, Эдди, Белла… - всхлипнув, горько бормочет Карли. Закрывает трясущейся рукой рот и отступает. Смотрит на дверь, отступая, а она все такая же. И это Карли будто бы режет.
- Тяуззи, люби их.
Каролина уже все решила.
Она спускается вниз, благополучно миновав коридор спален, откуда не раздается ни звука, и медлит немного лишь на последней ступеньке. Всхлипнув громче положенного, но уже не боясь этого, оглядывается. В темноту. В теплоту. В свой мир.
Когтяузер протяжно мяукает, требуя объяснений. Он ненавидит, когда Карли плачет.
- Тяуззи, - она приседает и обнимает его, как свое самое любимое существо. Коту это нравится, за исключением соли на ее лице. Всматриваясь в него, он ищет объяснение, которое вряд ли существует.
- Ты у меня самый-самый котик!.. Будь хорошим, - чмокает в нос, трется лобиком о шерстку.
Каролина уже все решила.
Тяуззера она с собой не пускает. У входа, больше не оборачиваясь, знакомым уже ему способом открывает дверь. Замок раз. Замок два. И наружу. Холодный ветер треплет ее волосы, холодит слезы. Когтяузер отпрыгивает назад, почувствовав темноту и неизмеримый простор. В доме лучше. В доме хорошо. Куда она?..
…Что-то звякает совсем рядом. Включается вода.
Каролина очень быстро выбегает наружу.
- Я люблю тебя, - напоследок бросает другу, сквозь обильные слезы попытавшись улыбнуться. Скрывается в темноте.
Каролина уже все решила.

* * *

...Я просыпаюсь от потока слов. Тихие, прошептанные, но налитые и отчаяньем, и благодарностью, и чем-то горько-сладким, сорванным в тоне, они витают вокруг.
Чаще всего повторяется «сбереги», чуть реже «сохрани», а изредка проскальзывает «подари». Но лишь тогда, когда в темноте нашей спальни звучит «Господи!», я понимаю, что происходит.
Не выдаю себя, молчаливо всматриваясь в едва заметную тень у окна.
Ксай на коленях. Его ладони, сложенные друг с другом, накрывают губы. И слова, что льются из них, слова, что звучат, обретают смысл.
Эдвард молится.
Я не двигаюсь, не делаю резких или глубоких вдохов, даже унимаю свое удивление, чтобы не помешать. Это нехорошо – и более того, неправильно – подслушивать чужие молитвы, но свои самые сокровенные мысли человек высказывает именно в этот момент. И особенно такой человек, как Ксай, способный с легкостью выстраивать стены, что порой даже мне не перелезть.
Он выглядит одиноким у этого окна, такой необыкновенно темной ночью, где все теряется в клубах тумана, наползших на наш дом. Морось дождя, поглаживающая подоконник, преддверие грядущего утреннего ливня… и она, ореолом брызг, делает ситуацию еще хуже. Не видно даже очертаний леса, чей громкий шум прекрасно слышен невдалеке.
Ксай просит беречь его семью. Вглядываясь в облака, потирая собственные руки, молит об этом. Даже отсюда мне видно, что его лицо искажается, а глаза блестят. Звучат наши имена, перекликаясь с его, что следует в самом конце, разумеется, а затем просьба повторяется снова. С большим чувством.
Ксай просит подарить Каролине покой. Излечить ее сердце, душу, позволить быть счастливой и любить, позволить отпустить прошлое… и жить долго и счастливо. Много, много лет, как и полагается таким светлым, маленьким девочкам. Его голос срывается на хриплый шепот на словах о Мадлен и мольбе не заставлять Карли всю жизнь расплачиваться за такое ее отношение к дочери. Его глаза еще влажнее.
Ксай просит исцелить... его самого. Я на миллиметр подаюсь вперед, это заслышав. Но нет, не показалось. Он правда, пусть и тише, будто снова украденно, просит… его сердце, если Господь обладает такой властью, вернуть в строй… еще на пару лет… еще на немного, чтобы успеть… сделать меня счастливой. Чтобы убедиться, что будет хорошо Карли, чтобы не бросать пока меня, еще нуждающуюся в нем. Чтобы меня залюбить.
Я вздрагиваю, несильно стиснув пальцами край одеяла. Под стать пелене на глазах мужа, на мои тоже наворачивается соленая влага.
Терпеть. Молчать. Не выдавать. Нельзя.
А Ксай, тем временем, переводит предыдущую просьбу в следующую. Соединяет их.
- О господи мой, позволь мне подарить ей ребенка… всего раз, всего одного, всего однажды. Позволь Белле почувствовать радость материнства, позволь мне оставить ей что-то на память от себя, позволь мне дать ей смысл жить после того, как все кончится, позволь мне показать, как я ее люблю! Какой бы цены это не имело для меня. Меньше на три года. Пять лет. Десять… только позволь…
Он зажмуривается, ладони с нечеловеческой силой впиваются друг в друга. И темная ночь, и облака, и морось дождя… тело Ксая содрогается от беззвучного всхлипа.
Вокруг становится еще темнее.
Я не могу спокойно смотреть на то, как он плачет. Я вообще не могу на это смотреть, в принципе. Однако сегодня, так или иначе, вынуждена это терпеть. Потому что так правильно. Потому что ему станет легче. Потому что недозволительно ему постоянно себя сдерживать. К тому же, он сделал все, чтобы я не увидела. Я не хочу, мало того, что подслушала его молитву, еще и рвать снова душу.
Я не плачу. Отговариваю себя. Запрещаю.
Алексайо несколько раз крестится, молчаливо кивнув небу. Ничего не говорит, ничего больше не просит, просто поднимается. И так же просто, ладонями утерев лицо, возвращается к постели.
Для мужа я сплю.
С закрытыми глазами мне уже неведомо, как он выглядит вблизи и все ли в порядке, но приходится смириться. Я слышу вздох – ложится рядом. Я слышу тихую усмешку – осторожно укладывается возле меня так же, как перед сном, в точно подобранной позе, прикрыв спину и обняв за талию. А потом я слышу поцелуй. В висок, едва ощутимый, а для спящего так точно нет… и в этом поцелуе, на самом деле, любви больше, чем за все время прежде.
Делая вид, что откликаюсь на его близость, как, по словам Ксая, происходит всегда, придвигаюсь чуть ближе. Упираюсь в него.
Эдвард мягко посмеивается, снова целуя меня, но на сей раз у линии волос.
- Мама Белла, - сам себе, теплейшим на свете тоном, сообщает. – Однажды – обязательно.
А потом зарывается в мои волосы, лишний раз подтверждая свою к ним любовь, и затихает.
Я даю ему около пятнадцати минут, чтобы отправиться к Морфею, продолжая свой маленький спектакль.
И только тогда, слушая ровное дыхание Алексайо и ощущая, что его руки держат меня свободно, поворачиваюсь в родных объятьях на другой бок.
Такое красивое, близкое лицо. Да, еще не утратившее всей той шелухи, что нанесли на него последние дни и да, все еще не совсем здоровое, зато – мое. Вот уж точно – навсегда.
- Πάπας Xai*, - тихонько, не удержавшись, произношу я. И ласково, надеясь не потревожить, скольжу пальцами по левой стороне лица. Как никогда гладковыбритой.
- Oνειροπόλος**.
Я замолкаю, услышав его родной язык. Непохоже, чтобы Ксай разговаривал во сне.
И правда. Мои красивые аметисты, медленно высвобождаясь из плена век, совершенно не сонные, меня находят.
- Мой скрытный Бельчонок, - тихонечко посмеивается Эдвард, наблюдая за моим изумлением. Левой, свободной рукой, с неглубоким вздохом скользит по моей спине.
- Ты не спал?..
- Нет, - он виновато щурится, но потом опять смеется, - и ты тоже.
- Ты заметил?..
Эдвард с обожанием поглаживает мои волосы
- Я не был уверен, пока ты не отреагировала на мои слова. Но потом – да, заметил.
Я краснею, смущенно опустив глаза.
- Я не хотела подслушивать… прости меня.
Ксай по-доброму, очень нежно, целует мой лоб.
- Здесь нет ничего сверхсекретного. Просто мне показалось, в нашем положении неплохо бы обратиться и к вышестоящим…
- Все будет в порядке, - я накрываю его талию своей рукой, прижавшись к теплому телу, - и с тобой, и с нами, и с Карли.
- По-другому и быть не может.
- Ага, - я утыкаюсь носом в его плечо, устроившись поближе, и с наслаждением вдыхаю родной запах. Вот без чего я не могу жить.
Удивительно, что когда-то это получалось.
С Ксаем мне просто… просто во всем, кроме того, что касается нас. Окружающий мир, если бы не подставлял с завидной регулярностью капканы, вообще бы меня не интересовал. Я не боюсь Эдварда, не боюсь провиниться перед ним, не боюсь, что однажды наш роман закончится.
Вещи, что неминуемы и меня пугают, не связаны с нами – смерть, потери и вынужденные расставания. Потому пока мы рядом, стоит наслаждаться. Еще утром все могло закончиться…
- Ты – моя драгоценность, Ксай, - недолго думая, произношу я. Горячо.
Алексайо напрягается.
- Белла, тебе что-то снилось?
- Виделось. Ты у окна, - поправляюсь, уже почти убедившись, что за подслушивание он на меня не злится, - и про драгоценность – ты достоин это знать. Вообще, это, конечно, очевидный, факт, но…
Очаровательный смех мужа, встраивающийся в мои слова, разгоняет тишину, темноту и некоторую горечь. И это он плакал пятнадцать минут назад?
Я неожиданно, словно раз – и сменил кадр – оказываюсь спиной на простынях. А надо мной потрясающий, лучащийся счастьем мужчина, чьи аметисты согревают одним взглядом.
- Звезда моя, - Эдвард наклоняется, шепнув мне первую фразу перед первым поцелуем. Целомудренным, но с обещанием продолжения, а еще – очень нежный, - душа моя, - и снова к губам, будто ничего иного и не видит больше, - мое счастье…
Я получаю пять, а может, и больше поцелуев, каждый из которых подкреплен предшествующей фразой. Они наполненные, воодушевляющие, влюбленные.
Это какая-то необыкновенная ночь.
Я, обняв Ксая, на очередном поцелуе несильно толкаю его назад. Понимаю, что самостоятельно вряд ли смогу что-то сделать, но он подхватывает. И теперь уже сам лежит на спине, устроив меня сверху.
- Стоп, мой резвый, - заслышав, что дышать ему чуть сложнее, а пальцами почувствовав биение сердца на груди, ласковыми поглаживаниями усмиряю всколыхнувший огонек страсти, - ночь – время для сна. Мы все еще в отстающих.
- Твой страх мне не нравится…
- Страх рационален, как и забота, - стараясь перевести все в шутку, с улыбкой докладываю я, - Алексайо, отныне кубок первенства в моих руках, помнишь? Мы договорились.
Ксай глядит на меня как на ребенка, требующего излишек конфет к уже имеющемуся. Строго-осуждающий, но теплый взгляд. Любящий.
- Прикуешь меня к постели?
- Глупости, - останавливаю его бормотания, сама, но куда нежнее и слабее чмокнув любимые губы, - три дня нам выделили для отдыха, так надо их использовать.
- И ты неумолима?
- Эдвард, - насупившись, я поднимаю голову повыше, настырно заглядывая в аметисты, - эй-эй…
Они покрываются смешинками, пониманием и покорностью. Сдают оборону.
- Значит, неумолима, - он по-собственнически крепко обнимает меня, глубоко вздохнув, - ладно. Но хотя бы не сдвигайся никуда.
Я вывожу незамысловатый узор по его груди. Очень надеюсь, что в следующий раз он сможет защитить сердце.
- Я лежу на тебе. Это тяжело.
- Это приятно, - он уверенно мотает головой, сегодня, как в один из немногих дней напоминая мне человека гораздо моложе своего возраста. Закатывает в блаженстве глаза как мальчишка.
И не только лицом он такой... Я ощущаю горячее давление чуть ниже талии, от которого предусмотрительно отодвигаюсь влево. Открытого огня нам только и не хватало.
- Алексайо…
- Это все ты, - с любовью заверяет он, блуждая руками по моей спине, - а поза напоминает мне Санторини. Ты была без одежды, счастливая, и вся моя.
- За исключением того, что на мне сорочка, все по-прежнему.
- В сорочке, видимо, обитель зла.
- Ксай, - не удерживаюсь, хихикаю я, - у нас еще будет время все повторить. И в Греции, и не только.
- Ловлю тебя на слове.
- Еще бы, - прищурившись, я опускаюсь на его грудь, соглашаясь выполнить первую просьбу. Лежу, поглаживая кожу, слушая дыхание и биение сердца. Для меня это теперь самый важный звук на свете. Эдвард надежно обхватывает меня руками, не намеренный никуда отпускать, а его губы дарят мне поцелуй в висок.
- Тебе было очень больно?..
- Сейчас? – Ксай недовольно глядит на окно.
- Там, - я не очень решительно, но накрываю пальцами левую сторону его груди. Прямо поверх пижамной рубашки, - очень?..
Эдвард мрачнеет. Я, даже не видя его лица, могу с уверенностью это утверждать.
- Это не боль, Бельчонок, а сдавливание. Терпимо.
Мне нравится, что муж не отнекивается и не замалчивает. Честный ответ на вопрос дорогого стоит, если это он.
- Не хочу, чтобы тебе было нехорошо…
- Не будет, - Эдвард закрывает тему, увереннее растирая мою спину. Накрывает нас обоих одеялом, пряча от холодной ночи, - засыпай. Пока ты рядом, мне вообще ничего не грозит.
- Теперь не отделаешься…
- Не буду пытаться, - сокровенно заверяет он. И больше не говорит ни слова. Только напевает одну старую-старую песню про миллион теплых поцелуйчиков.
Πάπας Xai...
Папа Ксай.
Я уже почти засыпаю, напитавшись теплом и близостью мужа, успокоившись вместе с тем, как успокаивается, возвращаясь в нормальный ритм, его сердце, как резкий, громкий звук все портит. Чересчур быстро.
Алексайо подо мной вздрагивает, мгновенно открывая глаза.
Мы оба вслушиваемся в повисшую тишину в доме.
- Что это?..
Эдвард, мгновенно качнувшись на бок, меняет нашу позу. Я теперь слева от него, на подушках. И за спиной мужчины ничего не вижу.
...Звук раздается снова.
- Пистолет, - бормочет Ксай. Одним резким, слаженным движением поднимается на ноги. Прежде даже, чем я успеваю сделать вздох.
Я подрываюсь следом, запутавшись в простынях. Если бы не изголовье постели, то падение было бы неизбежно.
- Сюда, - Алексайо знает, что делать. И причем – быстро. Он, не церемонясь, с силой хватает меня за руку. И делает все, дабы не смогла ее вырвать. Даже больно…
В ванную? Он ведет меня в ванную.
- Ты думаешь, здесь?.. – сонная, я не могу понять, что следует предпринять.
- Здесь, - слышу убежденный голос, - и молча.
А потом, быстрее, чем могу хоть что-то сделать, Ксай исчезает. И дверь комнаты за ним закрывается на замок.
____
*Папа Ксай
**Мечтательница

* * *

Вероника, в одной руке сжав кружку с чаем, что собиралась попить в попытке избавиться от бессонницы, а в другой – банку с медом – выбегает в коридор. Пустой, ночной и темный, как никогда на свете. В нем не видно ничего, совершенно ничего, даже силуэтов.
Где здесь выключатель?..
Взволнованная услышанным звуком будто бы захлопнувшейся двери, Ника вслушивается в окружающее пространство, пытаясь понять, привиделось ей или нет.
И ровно в это же мгновенье, словно бы только и ждал ее, громкий кошачий вой, перемежающийся с протяжным мяуканьем, настигает из ниоткуда. Будто бы разверзается преисподняя.
Ника подпрыгивает на своем месте, чудом не роняя баночку меда. Но кружка из ошарашенно разжавшихся пальцев вниз все же летит. Сталкивается с коридорным деревом.
- Кот… - сама себе, громко, сбито дыша, бормочет девушка.
Усатый, сидя у двери, судя по всему, настырно воет.
Вероника нащупывает выключатель. Свет периферийный, только для прихожей, но уже хоть что-то. Она переступает осколки, слишком растерянная для того, чтобы сразу же их убрать.
Да, кот у двери. И это кот, правда. И он воет.
- Ты на улицу хочешь?..
Это какой-то сумасшедший дом. Медсестра хмурится, недоумевая.
- Милый, там холодно, - она пытается отодвинуть кота с порога, - тебе не понравится. Пойдем-ка к Каролине.
Берет под грудку, поднимая вверх.
Усатый сопротивляется как может. По-настоящему верещит, отчего девушке не остается иного выхода, как вернуть ему горизонтальное положение. Дать стать на лапы.
- Подожди-ка, – глядя на пушистый хвост и лоснящуюся шерстку, а так же чувствуя едва знакомый аромат, который уже где-то слышала, она внимательнее смотрит на кота, - ты всегда рядом с Карли. Тебя не оттащить…
Логическая цепочка начинает выстраиваться, опираясь на кота у двери и саму дверь, что ей, как показалось, хлопнула…
Не в ту сторону. Глупости какие.
Но блеск глаз пушистого, его неуемное возвращение на коврик в прихожей, дает развитие тревожным сомнениям.
- Где твоя хозяйка? – Вероника, оглянувшись вокруг, не видит нигде ни живой души, ни намека на ее скорое появление. - Спит? Ты убежал?
Заново пробует поднять кота. Вернуть его в комнату, к Эммету, к Каролине и убедиться, что все в порядке. Что малышка дома.
Но Когтяузера измором не возьмешь. И Нике, хочет того или нет, приходится сдаться.
- Не может быть.
Она приоткрывает дверь наружу, придерживая животное внутри, и всматривается в пейзаж. Вот подъездная дорожка, вот припаркованная машина Эммета, вот небольшой садик, а вот…
Фиронову второй раз за пять минут подбрасывает на своем месте, когда маленькие детские следы, пробиваясь среди ночной грязи на мокрой земле, уводят от крыльца вглубь территории, к забору. К лесу, шумящему впереди.
Свежие.
- О господи!
Позвать кого-то? Натоса? Эдварда? Но она же уйдет!..
К чертям.
Вероника не помнит, что надевает первым. Ее сапоги, благо, не убранные в шкаф, стоят наготове, чтобы с них стекла вода. А куртку, первую попавшуюся, даже создавая шум, она сдергивает с вешалки внутри шкафа.
Распахнув дверь, Вероника выскакивает наружу, успев закрыть ее перед носом Тяуззера.
По грязи, такой мокрой, скользкой, кидается вперед.
- КАРОЛИНА!
Ника оббегает крыльцо, направляясь к забору. В темноте не видно ни зги, но шаги ведут ее. И то, как ускоряется девочка, их оставляющая – трепещет ее одежда, заплетаются ноги – подсказывает направление.
От дома все дальше…
Но краем уха девушка слышит будто бы машинный рокот, приглушенный и замедленный, приближающийся к подъездной дорожке.

* * *

Темная ночь, ровно как и царство снов, разрывается на части под крик. Остервенелый. С улицы.
- КАРОЛИНА!
А затем озлобленный и отчаянный кошачий вой. Громкий до того, что режет слух. И пронзительный. Как никогда.
Именно так орали коты в Греции. Эммет все детство терпеть не мог котов, избегал их, даже выдирал из книжек картинки со страшными порождениями ада Сими. А Мадлен любила. Кошка была для нее символом красоты и независимости… и Каролина унаследовала любовь к кошачьим, похоже, от нее. Только не по тем причинам.
Они пушистые, она говорила. Они добрые. С ними тепло.
И сейчас это «доброе», пушистое создание измывается над ним. Совершенно безнаказанно.
Эммет, вырванный из долгожданного сна, где все спокойно и хорошо, где Карли с ним, а родные люди в безопасности, всерьез полагает, что готов усатого убить.
Тем более его лапа, лапа с когтями, уже несильно, но скребет по его руке. Привлекает внимание.
- Охерел?.. – часто моргая, Каллен с трудом открывает глаза. Наглая кошачья морда прямо перед лицом. Смотрит этими серыми, как у Карли, глазами… и не мигает.
- Пошел вон, - Натос, не желая силы, скидывает Тяуззера с подушек.
Пронзительно мяукнув, животное летит на пол. И вместе с тем, как, с трудом сгруппировавшись, успевает приземлиться на четыре лапы, демонстрирует Медвежонку, что в постели он один.
Расправлено одеяло, пуста подушка дочери. Балкон закрыт. В ванной свет. Бежит вода.
А на часах половина второго… а на улице кричали…
- Каролина? – вздрогнув, Натос резко садится на простынях. Сонливость снимает как рукой.
Тяуззи хмуро, протяжно мяукает с пола, не решаясь забираться на постель.
- Где она? – сперва не разобравшись, раздраженно зовет кота мужчина. Лихорадочно оглядывается, словно бы девочка играет с ним в прятки. Злится, что не получает ответа, но, на мгновенье включив логику, понимает, что и не сможет получить.
Вскакивает с кровати.
Балкон пуст.
Ванна пуста.
…Кот жмется к двери. Намек Каллен понимает.
Коридор вводит в ступор своей тишиной. Он врывается в него, подобно тайфуну, разве что заглушает все его движения так и текущая вода, и озирается по сторонам с перепуганным видом загнанного в ловушку зверя.
В голове, сменяя друг друга с завидным постоянством, картинки одна другой страшнее.
Натос уже открывает рот, чтобы позвать дочку здесь, как видит дверь. Отпертую. Почти нараспашку.
Голубиная… и какого черта она пошла в Голубиную?
Коридор и комнату вдруг совершенно неожиданно, как в дурном сне, наполняет женский голос. Мягкий, едва слышный, но уверенный. Убежденный.
- La fille est digne d'avoir le meilleur Maître…
И Эммета, спешащего в раскрытой двери оставшиеся до нее пять метров, нагоняет выстрел… глухой… из пистолета.

* * *

Каролина останавливается у самого забора.
Просто, добежав до него, задыхаясь, тормозит. И смотрит на ограду как на своего злейшего врага. Отчаянно, безысходно, но растерянно.
Ей страшно.
Вероника, пользуясь остановкой девочки, сокращает расстояние. Она больше не выкрикивает ее имя, не просит помедлить, не привлекает внимания.
Тремя быстрыми, ловкими шагами оказывается рядом. Протягивает руки, чтобы юную гречанку к себе прижать.
Но Карли, будто бы только и ждала этого, будто бы только очнулась и поняла, что делать, сама оборачивается. И сама, громко рыдая, накидывается на Нику.
- Никисветик… - хриплый и сорванный детский голос эхом отдается от пихт.
- Каролина, - Фиронова, глубоко вздохнув, обнимает ребенка. Крепко, как надо, как полагается, держит у груди. От малышки пахнет ванильным мылом, мятыми простынями и улицей. Холодной весенней землей вперемешку с предгрозовым ветром.
Мисс Каллен плачет в голос. Почти кричит, как раненый зверек, цепляясь за Нику.
- Не отпускай меня… пожалуйста!..
Если говорить, что таким поведением малышки Вероника удивлена, лучше и вовсе ничего не говорить. Отрывисто кивнув, она отметает ласки. Сейчас Карли нужна вера, убежденность, что не одна. Ей нужна сила. И Ника, хоть старается не причинить боли, боится этого, стискивает девочку в руках.
- Не отпущу, Каролина, никогда не отпущу.
Зажмурившись, сжавшись в комок, юная гречанка плачет в ее плечо, уткнувшись в него лицом. Ветер треплет черные волосы, слезинки холодеют на воздухе. Девочка ритмично подрагивает.
- Я думала, я храбрая, - подавившись на всхлипе, через слово докладывает она.
- Ты очень храбрая, ну конечно, - благодаря Бога за то, что все кончилось хорошо, еще толком не отошедшая от едва не развернувшейся здесь трагедии, Ника ласкает детскую спинку, - папа, дядя… все тобой гордятся.
- Я трусиха… - Каролина убежденно качает головой, но пальчиками сильнее обвивает шею девушки, - я не ушла… не смогла…
- Ты умница, что остановилась, - Вероника позволяет себе вольность, прижавшись щекой к Каролининому виску, - молодец. И теперь мы с тобой пойдем домой и все наладится.
- Я его потеряю…
- Кого?
- Папу, - юная гречанка отрывается от плеча Фироновой, взглянув на нее мокрыми, потухшими глазами. В них океан из ужаса и боли, - и Эдди… и Беллу… всех…
- Ни за что.
- Ты не знаешь! Все, кого я люблю, уходят! И не возвращаются!
У Ники перехватывает дыхание и сжимает сердце при мысли, почему девочка так решила. В день похорон матери, ну конечно… бедное, бедное маленькое создание. Оно ничего из того, что испытывает, не заслужило.
- Все будет хорошо, Каролин, - она нежно, краешком указательного пальца, стирает ее слезинку. Слезную дорожку даже. И выдавливает сострадательную улыбку.
Девочка куксится, заново утопая в рыданиях. С силой жмется к ее груди, словно что-то неведомое тянет в лес.
- Он такой страшный… густой…
- Ты со мной, Карли. Я тебя защищу.
- Я думала, я знаю, куда… я должна знать, куда… но… не могу…
При виде того, с каким страданием девочка обсуждает необходимость своего побега и место, куда следует бежать, у Ники рвется душа. Она теперь понимает, что значит это выражение.
Опускается на колени на мокрую траву, чуть дальше месива из грязи. Кутает ребенка в утащенное пальто, расстегнутое. Целует макушку.
- Все закончилось. Чуть-чуть потерпи, и мы будем дома. И мы позаботимся о тебе.
- НЕТ! – Карли отшатывается назад, испуганно хватанув ртом воздуха. Ее трясет крупной дрожью, глаза – по пять копеек, блестят режущим чувством отчаянья. И губы так дрожат… и личико такое бледное… - мне нельзя домой! Я попрощалась!
Попрощалась?..
- Это неважно, - Вероника ласкает плечи, спину, талию ребенка, - поверь мне, все будет в порядке.
- Папа меня возненавидит… - звучит приговором. Страшным и не отмененным.
- Каролина, не говори такого. Он любит тебя больше себя.
- Я его не радую… я плачу…
- Это нормально. Мы все можем плакать, - Ника глубоко вздыхает, стараясь сейчас забыть, как в комнате, на своей подушке, ворочаясь без сна битый час, проигрывала снова и снова слова Натоса в голове. Те, которые он, возможно, утром даже не вспомнит. Те, которые могут ее жизнь изменить в лучшую сторону, а могут так уничтожить, оказавшись неправдой, порывом момента, что уже не соберешь осколков. Она на краю, на грани между «да» и «нет», не зная, задаст ли кто-нибудь вообще главный вопрос снова. И ей страшно. И тоже очень, очень хочется плакать.
- Я не хочу, чтобы папа плакал.
- Он если и будет, то только от радости.
- Меня не рады видеть…
- Каролин, не нужно, - Ника ласково, но уже чуть строже, проговаривает то, что считает нужным, поглаживая ее кудри, - мы идем домой. И дома уже обо всем поговорим. А то здесь так холодно… и дождик… и будет гроза.
Карли утрачивает желание спорить. Похоже, упоминание о грозе ее уговаривает. Никто не любит встречать грозы на улице.
- А почему ты за мной пошла? – тихонько спрашивает Карли, когда Ника, крепко держа ее, поднимается на ноги.
Девушка снисходительно улыбается ребенку.
- Потому что ты мне важна, Каролина, - откровенно признается она, - я всегда за тобой пойду.
И, обхватив не сопротивляющуюся больше девочку, направляется к дому.

* * *

Это очень быстро происходит – метаморфоза с ним.
Когда отключается голова.
Когда забывается понятие «здравый смысл».
Когда эмоции, все, даже самые звериные, самые отвратительные, обретают силу.
И вырываются на свободу, подчиняя себе и тело, и голову. Готовые ко всем последствиям.
Со своей страшной медвежьей силой, которую с таким трудом обычно сдерживает, Натос врывается в открытую спальню.
Не тайфуном, нет… шаровой молнией. Все в нем, до самой последней мышцы, сжатая пружина с оголенными концами. Одно маленькое усилие – и конец света.
Эммет особенно не разбирается, кто, где и с кем здесь. Он помнит, что в этой спальне спит Вероника. Он думает, что сюда же пришла Каролина, раз ее нет у себя. Он оценивает риск того, что незнакомка ранила кого-то из его девочек… и срывается с цепи.
Она не успевает ничего сделать. В черном пальто, черном платке, с черными волосами, умудряется лишь вскрикнуть. Пронзительно и так по-женски…
Натос знает, где хватать. Левой рукой берется за шею, правой заламывает ту ладонь, в которой пистолет. Ярость брызжет из него фонтаном, налитые кровью глаза требуют отмщения уже за то, что просто посмела прийти… кем бы ни была.
- Никого нет… - сама себе, как ошалелая, бормочет женщина…
- УБЬЮ! – выносит приговор Людоед, рявкнув так, что незнакомка вздрагивает. Замолкает.
Но не теряется так быстро, как хотелось бы. Оказывает сопротивление вооруженной рукой, брыкается, бьется… и едва видит, что неумолимо проигрывает медвежьей мощи мужчины, с последними силами стискивает курок. Выжимает до предела.
Дом оглушает второй выстрел за последние пять минут.
- ТВАРЬ! – задержав дыхание от боли, пронзившей правую ладонь, Натос удваивает силы. Вид крови, ее запах, сопротивление лишь подзуживают…
Стрелявшую за шею поднимает вверх, к своему лицу. Ее пистолет, ранивший его, бесполезно падает на пол. Он скорее автоматически, чем осознанно отшвыривает его ногой. Удивительно, что оружие не пробивает стену.
А кровать пуста. А там – только подушки. Ни Ники, ни Каролины.
Натос цепляет взглядом свою руку. Кровь хлещет, пачкает его одежду. И ее.
И только потому Эммет догадывается взглянуть на лицо. Прекращает думать о простреле.
- Голди?.. – ошарашенно до того, что переходит на шепот, узнает Каллен…
По лицу женщины, как никогда бледному, но в то же время насмехающемуся, даже от боли, прокатывается приятное злорадное выражение. Побелевшие губы выдавливают наглую улыбку.
- Ксай, - выдыхает она. Быстро.
И еще быстрее, благодаря своему положению в пространстве, вскидывает руку. В ней что-то блестит?..
За спиной Танатоса, наравне с шипением, раздается хриплый, потерянный вздох брата.
Стиснув зубы до их треска, выпустив остатки жестокости наружу, Эммет применяет всю свою грубую силу. Разворачивается на месте, со всей дури ударяя Голди головой о дверной косяк.
Она задыхается. На шее вздуваются вены, глаза постепенно закатываются.
- Эд?
Испуганный Натос переводит глаза на Ксая. Тот накрывает рукой плечо, под которым мокнет красным майка, проверяя степень повреждения. Даже не морщится.
- Царапина. Она не попала.
Ведет плечом – нормально.
Но при виде руки брата, свободной от захвата домоправительницы, сурово скалится.
- Как ты?
- Чудесно, - сжав зубы, Эммет, у которого немного отлегает от сердца, снова ударяет Голди головой о стену. - КАК ТЫ ПОСМЕЛА? КТО ЖЕ ТЫ?!
Женщина страшно, страшно смеется. У нее теперь волосы черные, глаза светлее из-за странных линз, а ногти в синем лаке.
- Девочка достойна лучшего Мастера…
Было чуть унявшееся, сердце Натоса заходится в новом безумии. Алексайо рычит совсем рядом.
- ТЫ ЕЕ ТРОНУЛА?
- ГДЕ КАРОЛИНА? – встряхивает незнакомку Эммет.
Голди прикусывает губу. Виновато? Насмешливо…
- Где ей положено быть…
Женщина все вертится в его руках, стараясь добраться до шеи и разжать страшную хватку. И потому Каллен-младший не придает таким отрывистым движениям особой важности. Он наслаждается своей хваткой и могуществом. Он от них, от адреналина, становится сильнее.
…Что-то маленькое, тоненькое, пронзает кожу. У ребра.
Голди как обычно вскидывает руки, дергается, но теперь – с умыслом. И победно, жестко улыбается, опустошенный шприц кинув на пол.
- ТЕБЕ КОНЕЦ… - замечая, что случилось, Танатос резко выдыхает, подавшись вперед. Воздух со свистом проходит через нос, губы в оскале.
- Тебе конец, - делая последние вдохи, шепчет Голди, - убьешь меня – и сам умрешь.
Алексайо появляется из-за спины брата с черным пистолетом женщины в руках.
- Поставь ее, - твердо велит он, обращаясь к Натосу. – И закрой дверь.
- Я удушу…
- Надо узнать, что в шприце, - пнув ногой использованное орудие, уговаривает его Ксай, - ну же. Поставь.
- ГДЕ КАРОЛИНА? ГДЕ ОНА?! – будто уже нечего терять, Эммет со всей силой треплет женщину в своих руках, - СКАЖИ МНЕ! СКАЖИ И СДОХНЕШЬ БЫСТРО!
- Не быстрее тебя…
Алексайо оттаскивает брата от бывшей домоправительницы. Силой.
- Скажи Раде и Анте обыскать дом. Выпусти Беллу из моей ванной – пусть поможет.
Горящими глазами глядя на Ксая, свою ладонь, Голди и шприц, Эммет сатанеет. Он совсем на себя не похож.
- Где ребенок?..
- Она обдолбана, - Алексайо, игнорируя порез на плече, наводит курок на Голди. – Не скажет просто так. Но здесь Карли нет.
- Ты ее накачала?! ДА?!
Женщина многозначительно молчит. Дышит, задыхается от едва не случившегося удушья, но ни слова. Как будто готова за это умереть.
- ТЫ СДОХНЕШЬ! СДОХНЕШЬ СО ВСЕМИ АДСКИМИ МУЧЕНИЯМИ! – Танатос брызгает слюной, сам начиная задыхаться от отчаянья. Дрожат руки, иступленно бьется сердце. Он метается по комнате, в конце концов распахивая дверь в коридор.
Девочка. Его маленькая девочка, его сердце. Где она? Что тварь с ней сделала?
А папа проспал…
- Карли в доме, я уверен, Эммет, - Ксай, принимая мозговое руководство ситуацией в свои руки, держит Голди на прицеле, - полицию я уже вызвал. Надо проверить дом. Иди.
- Я останусь с ней.
В коридоре появляются Рада и Анта. Обе до смерти напуганные, делающие частые, ненужные вдохи. От вида Эммета их глаза становится невозможно огромными.
- Полотенце…
- Зажать надо…
Но тот смотрит лишь на брата.
- ОСТАНЕШЬСЯ ОДИН?!
- Эмм! Найди Карли!
Танатос не хочет уходить. Оставлять брата один на один с этой женщиной, по его мнению, верх безумия. Но уже саднит в боку, а от пробитой руки становится чуть ярче все перед глазами, и мужчина понимает, что нужно спешить. Девочке его, кроме него, никто не поможет.
Отдавая Раде указание осмотреть все на втором этаже, а Анте – все на первом. Он спешит к «Афинской школе», за новым помощником.
Эдвард же закрывает «Голубиную» дверь. Подпирает близко стоящим креслом.
- Ты ее недостоин, - Голди, медленно отползая вглубь пространства по стене, сбито дышит.
Алексайо не верит тому, что вправду видит ее. Няня была с Каролиной девять лет. Служила верой и правдой. Заботилась. Защищала. Учила. А сегодня вторглась в дом, чтобы убить… как же он мог допустить такое?
В груди все стягивает.
- Замри.
Мисс Микш пьяно улыбается.
- В движущуюся цель сложнее попасть.
- А я попаду и так. Остановись. И скажи мне, что ты вколола Эммету.
- Стра-а-ашный яд, - она смеется.
- Нет. Ты была настроена застрелить его. Значит, это не для него предназначалось.
- Запасной план? У всех он должен быть.
- Жидких ядов немного.
- Зато все действенные.
- А наркотиков – много, - Эдвард задерживает палец на курке, не отпуская взгляда Голди, - это наркотик. Он – для меня?
- Для тебя – нож.
- Запасной план?
- Эдвард, ты очень облегчил мне работу, - она все же останавливается, приникнув к стене. Блаженно выдыхает, - ты сам себя убьешь.
Алексайо не пускает на лицо ни единой эмоции. Он все так же подавляюще спокоен. Только в глазах темнеет.
- Каролина жива?..
Голди разражается громким, сбитым смехом.
- Я надеюсь, будет жить еще долго… миру нужна красота.
В груди пропадает тяжесть. Ксай с облегчением, чуть слышно, выдыхает.
- Это все ради красоты?
- У нас мало времени…
- Ты хотела ее похитить, - сопоставив все факты, Каллен кивает сам себе. С прискорбием, - зачем?
Она смотрит на него зверем. Злобно так, отчаянно, но… с убежденностью. Редко когда на лицах людей существует такая убежденность.
- Она нужна моде, Эдвард. И даже ты ее не удержишь.
- Никто не посмеет ее тронуть.
- Она сама себя тронет, - Голди мрачно улыбается, - письмо должно было прийти раньше, просто… хотя это и лучше, что ее не оказалось здесь.
- Где Каролина? – начиная терять терпение, Ксай поднимается на ноги. Расправляет плечи, удобно перехватывает оружие.
- Он ее возвысит… он – Мастер.
- Мастер?..
Мисс Микш со счастливым видом победителя садится у стены. Не бежит, не спешит, поверхностно дышит. Эммет ей что-то повредил – немудрено. На обоях видна кровь…
- Каролина никогда не была вашей. И моя ошибка не исправит ничего, - а потом она демонстративно, совершенно довольная собой, проводит указательным пальцем по губам.
Ничего больше не скажет.
- Голди…
С громким стуком о стену, пугая обоих, распахивается дверь. Кресло относит дальше по комнате, а покореженное дерево не сопротивляется напору пришедшего.
Натос, с рукой в окровавленном полотенце и лицом, в котором суровая ненависть, что уже не искоренить, подступает к брату.
- Дай мне.
- Эммет, ты нашел ее?
У Натоса расширены зрачки, кожа совсем сухая, губы тоже. Он пьянеет от вколотого. Это точно наркота. К его боли, симптомы Эдварду известны.
- ДАЙ МНЕ, - рявкает он. И не ждет больше. Выхватывает из руки брата пистолет. Вместо него кидает тому на колени сложенный вдвое лист розовой бумаги, пропахший любимыми духами Мадлен.
- Благо, не читала, был запечатан.
Голди скалится, глядя на то, как Ксай открывает письмо. На чистом французском.
- Все равно ничего не изменишь! Она – МАСТЕРА!

Моя девочка,
Красавица,
Умница,
Королева,
Розочка,
Твоя горячо любимая мама, что так прискорбно покинула нас в столь скором времени, позаботилась о тебе. Она гордилась тобой и любила тебя, она желала для тебя самой лучшей судьбы. И потому тебя, моя Розочка, она доверила Мне. Ты будешь королевой. Ты будешь иметь все, что захочешь. Но для этого, как просила твоя мамочка, тебе надо побыть со мной. Никто не любил тебя больше нее, никто не любит тебя больше Меня. Поверь, ни твой отец, ни твой дядя никогда бы не сделали ничего подобного. Они ненавидели твою мамочку. А я по ней скучаю так же, как и ты… нам суждено быть вместе. Ради нее мы со всем справимся.
Красавица Каролин,
Моя милая девочка,
Слушай свою няню. Она вернет тебе маму.
С нежной любовью к Розе Мадлен,
Твой Друг.

И стоит Ксаю прочесть последнюю строчку выворачивающего душу письма, как дом сотрясает третий, последний выстрел.
И он в этот раз попадает точно в цель.

* * *

У дома, светясь мигалками, машины. Много машин. Они быстро подъезжают, как придется паркуясь прямо на газоне или у дороги, и люди, покидающие их, спешат.
Ника, прижимая к себе Карли, отыскивает и полицию, и «Скорую», и какой-то странного вида джип. Мужчины в темном, покидая его, держатся увереннее всех.
- Что это? – малышка, съежившись, бледнеет.
- Не знаю, - честно отвечает Вероника. Но на всякий случай идет по участку помедленнее, надеясь вовремя понять, что следует делать.
Ника чувствует ответственность за эту девочку. Она чувствует, что хочет о ней заботиться, хочет ее оберегать. Страшно это или нет, правильно или не очень, но Каролина для нее значит многое. Пусть и за такой короткий срок.
И тем дороже доверие девочки. Возможно, однажды у них все и получится.
…Подъезжает вторая полиция.
- Это из-за меня? – Карли, хныкнув, подавленно глядит на вереницу машин.
- Я не думаю, что все они…
- А папа?..
- Папа здесь, - Ника покрепче перехватывает девочку, все же направляясь к двери. В доме можно будет разобраться окончательно. А ребенка она, так или иначе, никому, кроме Калленов, в руки не отдаст.
Они проходят, никем не замеченные, метра три. Уже почти вблизи дома, к первому его, вдруг зажегшемуся, фонарю.
Однако на последующем шаге из-за спины слышится облегченный выдох.
- Каролина…
Вероника испуганно оборачивается, прижав девочку к груди, но та узнает незнакомку быстрее. Не опуская голову, лишь виновато потупившись, плачет.
Белла, выныривая из темноты, в спешно наброшенном на плечи пальто, с болью глядит на Карли.
- Мы у забора… я и… - Ника что-то бормочет, но сама не может понять, что. Видеть кого-то знакомого в этом ужасе – истинное облегчение. Еще и знать, что Белла сможет помочь ей с ребенком. Она любит малышку.
- Зачем же ты, маленькая?.. – Белла, подступив ближе, заглядывает в серые детские глаза. - Замерзла?
Юная гречанка упрямо молчит. Она сегодня только плачет.
- Не очень, - Ника заботливо гладит черные волосы, не отпуская ребенка. Белла с теплом глядит и на эту сцену, и на девочку.
- Ты кого-то видела рядом с ней?
Фиронова настораживается.
- Нет, она сама…
- Убежала?
Карли сдавленно кивает. Слез на ее личике уже чересчур много.
- Ничего, малыш, - Белла, догадавшись, чего она боится, осторожно целует маленькую ладошку, - пойдем в дом. Вот папа обрадуется… и Эдди!
- Не обрадуются…
- Еще как, - Вероника, подхватывая слова мисс Свон, поворачивается к горящим окнам и двери, - сейчас увидишь.
Они поднимаются по ступеням, держась рядом и стараясь не замечать тех, кто суетится здесь же.
Один из пришедших, судя по всему, доктор, уже в прихожей спрашивает, нужна ли им помощь.
- Пока нет, - отвечает мужской голос. Быстро.
И Каролину, не успевшую даже испугаться, из рук Ники к себе забирает Эдвард. Он, в странного вида пиджаке, прикрывшей футболку, почему-то мокроватую с одной стороны, обнимает девочку. С тяжелым вздохом.
- Эдди…
- Сердце мое, - Ксай целует детский лоб, щечки, волосы… делает все, дабы отвлечь малышку от творящегося внизу.
Вероника, ненароком оглянувшись, замечает, как по ступеням лестницы вниз сносят… тело? Оно прикрыто простыней.
- Эдвард, а Натос?.. – поперхнувшись на страшном слове, Вероника сорванным шепотом обращается к мужчине.
- Он занят, скоро придет, - успокаивает тот, ласково кивнув Карли, а многозначительно – девушкам, - а мы пока пойдем в спальню, хорошо? Надо отдохнуть.
Он не отпускает руки от затылка девочки, прижимая ее к своей груди, пока выносящие тело не скрываются за дверью. И лишь затем, всех обходя, идет наверх.
К нему обращаются с вопросами люди, но, указывая на малышку, дрожащую в своих объятьях, он обещает поговорить с ними позже.
В спальне, где уже хлопочут над постелью для Карли Рада и Анта, стараясь изображать на лицах безмятежность, Алексайо, опустив девочку на простыни, а жену невесомо чмокнув в лоб, просит Фиронову выйти с ним в коридор.
- Я на мгновенье, мое солнце, - клянется он Каролине, уже давно ставшей тенью самой себя, но сегодня – особенно.
И Ника не упорствует, оставляя Карли, потому что понимает, что должна знать нечто важное.
Белла затравленно смотрит им вслед.
- Мистер Каллен…
Кое-как вздохнув, мужчина несильно потирает левую сторону груди. На его лице сразу же проступают все морщины, едва рядом нет племянницы, а в глазах – волнение.
- Вам нужна помощь? – она с опаской глядит на его пальцы. Под пиджаком майка, да, но она не просто мокрая. Она в крови.
- Эммету нужна, - отводя интерес медсестры от себя, качает головой Эдвард, - ему нужно в больницу, а он упорствует. Еще и под действием ЛСД.
Вероника вздрагивает, распахнув глаза.
- Он принимает?..
- Нет конечно, - Каллен-старший глубоко вздыхает через нос, - просто уговорите его сесть в «Скорую». Остальное объясню позже.
Ника накрывает рот ладошкой.
- А где он?..
- В вашей спальне.
Лишних вопросов Вероника не задает, чем очень радует Эдварда.
- Конечно…
И бежит вперед по коридору.

* * *

Саундтрек


Мы часто и отчаянно отказываемся верить в то, чего, по нашему мнению, никогда не случится.
Если бы еще вчерашним вечером каким-то образом удалось узнать, что грядет этой ночью, я бы не поверила ни за что на свете. Это невозможно. Это нереально, сказала бы.
Такое только на телеэкранах бывает…
Но с той же периодичностью, с какой реальность одаривает подарками и приятными моментами, она ударяет по голове. Причем так, чтобы не было сомнений, что удар этот пришелся вовремя и по правильному человеку.
Все, что было сегодня, это показатель. Это напоминание, насколько хрупок мир и наш собственный, и тот, который мы пытаемся вместе построить с любимыми людьми. Один выстрел отделяет горе от радости. Один укол – ужас от счастья. И если бы Каролина этой страшной ночью не решилась уйти… кто знает, чем бы все кончилось. Вполне возможен вариант, что ее сердечко не выдержало бы такого.
И сейчас, когда к четырем часам утра она все же засыпает, забываясь несильным и тревожным сном, это кажется почти чудом. Отдых ей нужен больше всего. И спокойствие.
А какое тут спокойствие, когда папы нет… и нет Ники… и только мы с Эдвардом все, что осталось.
Я лежу на постели, на подушке возле нее, медленно и нежно поглаживая детскую спинку.
Ксай отдает ей левую руку, дозволяя прижаться к чему-то теплому и родному.
Он поет колыбельные, я рассказываю сказки… и, долго или коротко ли, но нам удается ее убедить, что Морфей – хороший. И что сейчас пора поиграть с ним.
Уверившись, что племянница заснула, Эдвард указывает мне на ванную комнату.
Я хочу отказаться, помня, что всего пару часов назад за этим последовало, но муж входит первый. Он не меня собирается спрятать. Он хочет спрятаться со мной.
В неярком освещении, усаживаясь на пуфик и лишь немного, дабы не мешал малышке свет, прикрывая дверь, Эдвард зовет меня в объятья.
- Тебе будет тяжело.
- Это моя лучшая тяжесть, - он слабо улыбается, уже не прося, а умоляя глазами. Я не могу отказать.
Мои аметисты, в которых выжженная земля и литры боли, сегодня сухие. В них нет слез, но есть страдание. И его мне, как ни крути, за одну ночь не искоренить. Но зато отправляющее действие можно уменьшить, облегчить… и я сажусь к мужу на колени, нежно обвиваясь его шею.
- Болит?
Ровный, но, благо, неглубокий порез, пришедшийся на четыре сантиметра дальше цели – артерии, судя по всему, - уже обработан и закрыт. Но меня пугает. Я помню, сколько крови было на майке.
- Нет, - Ксай не юлит, - тем более, это не имеет значения. Рана серьезная лишь у Эммета.
- Он поправится…
- Я надеюсь, - Алексайо насилу выдавливает улыбку, - Ника с ним. Это должно помочь.
Я согласно киваю. Эта девушка уже стала частью семьи. Сегодня подобное окончательно прояснилось.
Помню, как Эммет уходил и как верно Ника следовала за ним, уговаривая, придерживая, усмиряя. ЛСД, что вколола мужчине Голди, как выяснилось, действовало в полном масштабе. Рука у него не болела, но и реальность была далека. Благо, Карли таким папу не видела.
Я вздыхаю.
- Но ты тоже очень бледный, Ксай.
- Это уж точно неважно, - он с удовольствием, какое сложно передать, зарывается лицом в мои волосы. Пахнущий и спиртом, и бинтами, и собой, несколько раз целует.
- А что тогда важно?
- Разговор, - Эдвард осторожно перехватывает мою талию, подсаживая к себе ближе. Просит прижаться к груди.
Я, уже в ставшем традицией жесте, накрываю щекой его левую сторону. Сердце бьется… и я дышу.
- Ксай, может быть, найдется время утром? Тебе нужно поспать.
- Я сегодня все равно не усну, - отрицает он, - но тебя, конечно же, отпущу. Только немножко… Белла, мне просто не с кем поговорить.
Мне становится стыдно. И больно. И очень грустно.
- Я вернусь в постель только с тобой, любовь моя,- приподняв голову, целую его шею, - я не собираюсь уходить и всегда готова тебя выслушать.
- За это мне и надо дать по голове. Что позволяю тебе.
Его натужный смешок, всколыхнув тишину, ничем не подкрепляется. Наоборот, мужчина лишь мрачнеет.
- Эдвард, хватит самобичеваний, - я глажу его затылок, опускаясь на спину, - я слушаю. Я здесь, и я тебя слушаю. Не прячься.
Он, словно проверяя меня, выжидает полторы минуты. В молчании.
- Каролина убежала.
Горькая новость горечью течет в его баритоне. Я жмурюсь.
- Она запуталась.
- Она написала письма всем нам, - Ксай кивает на небольшую стопочку, лежащую в открытом шкафчике с нашими ванными принадлежностями, - в каждом клялась, что любит… но что делает это потому, что не хочет причинять боль.
- Она думает о нас… она просто сомневается, Эдвард.
- Ее сомнения порой могут стоить жизни, - видимо, припомнив мартовскую полынью, он ежится, -но суть в том, что именно эти письма уберегли ее от дурного. Этот побег.
- Что Голди ее не нашла… - я до сих пор в ужасе от того, как уверенно, четко и хладнокровно бывшая домоправительница вторглась в наш дом. Эдвард сказал мне, у нее был ключ и от двери, и от сигнализации. И было все, дабы план стал явью. Только она ошиблась спальней… и приехала на десять минут позже того, как Карли сбежала…
- И это тоже. Но прежде всего, что она не прочла письмо от некого Друга, - Ксай утомленным жестом фокусника, поморщившись, кладет бумажку мне на колени. Уже прочитанную не раз, чуть помятую. И с отпечатком пальцев в крови. Больших. Эмметовских.
…О Господи.
Розочка от Розы. Для Розы. Для Него.
- Кто это?
Эдвард готов к такому вопросу. Он, немного отстраняя меня, достает еще пару бумаг. Первая приникает к письму, так и не полученному малышкой.
- Завещание Мадлен и передача опекунства Maître.
- Кому?..
- Maître. Нихэлю Огастину. Мастеру французской моды.
О господи.
- Она хотела отдать Карли?..
- И отдала бы, - Ксай с силой зажмуривается, морщины сковывают его лицо, - Эммет должен был быть убит, а завещание это не самое страшное. Страшнее свидетельства о том, почему я не могу быть опекуном. Она вытащила наружу всю мою биографию, я нашел документы у Голди в кармане. Ее целью было доставить ребенка к Нему.
Мне больно за Каролину. Я за нее до чертиков боюсь. И за Эммета. И даже за Нику.
Но за Эдварда я переживаю больше всего. Если все остальные, и я том числе, в относительной безопасности без внешних угроз, он убивает себя сам. Изнутри.
И тут никто ничего не в состоянии сделать.
- Эдвард, - я обнимаю его за талию, поцеловав в щеку. Вижу те пункты, по которым прошлась француженка, на отдельном листе. Наркотики. Разгульный образ жизни. Самоубийство дочери. Странные отношения с женщинами вдвое моложе за деньги… и браки, браки, браки. Бесконечные. Где он сам выступал инициатором развода.
- Это мое прошлое, - достаточно спокойно, хоть и с горечью замечает Ксай, - я от него не отвернусь, оно реально. И Мадлен не стоило труда собрать досье…
- Это – прошлое, - повторяю вслед за ним, расставляя акценты, - оно прошло.
- Для суда – весомо, так или иначе. Еще неизвестно, что стало с моей дочерью. Мадлен высказывает подозрения, что ее кончина – следствие психологической травмы от изнасилования.
…Я всерьез задумываюсь над тем, что если бы Мадли была жива, я бы ее убила.
Ненавижу.
- Это неправда.
- Какая разница? – Ксай мрачно улыбается, едва-едва приподняв уголки губ, и прикрывает глаза, - по делу – так.
- Но зачем ей отбирать Карли? Зачем этот Мастер?
Господи, какая ирония. «Мастер». Она только таких выбирала в своей жизни?
- Он делает из девочек звезд. Он возглавляет модельный бизнес во всей Франции, контролирует его. А модель из Франции – модель для всего мира.
- Мадлен собиралась Каролину?..
- Да, - он даже не дает мне закончить, - в обход всему. Это было ее последней волей, как здесь написано. Эммет, узнав это, застрелил Голди.
…Я слышала выстрел. Я помню.
Но почему-то не боюсь. Мне ничуть не жаль Голди. На месте Натоса я поступила бы так же.
На россыпь бумаг на коленях я не обращаю внимание. Полностью переключаюсь на мужа, сперва нежно целуя обе его щеки, затем – губы. Целомудренно, но с доказательством близости. Как совсем недавно сделал он.
Молитва не была напрасной…
- Но знаешь, что хуже всего? – Ксая немного потряхивает, и он поджимает губы. Обнимает меня обеими руками, удерживая рядом с собой довольно крепко. С подтверждением, что нужна ему сейчас как никогда. – Все слова Мадлен в мой адрес получили подтверждение.
- Быть не может.
- Может, - Эдвард бледен, как сама смерть. Я никогда не видела такого цвета его лица. Такого выражения – почти убитого, на последнем издыхании. И глаз, где уже все… где догорают последние угольки. – Под словами о моей жестокости, низменности, гнилости изнутри и педофилическими замашками подписалась одна девушка.
Я ошарашенно, недоверчиво выдыхаю.
- Ксай…
Его мертвые, истлевшие глаза касаются меня. Опаляют.
- Аурания.
…Мир, похоже, начинает вертеться в другую сторону.
Ксай все еще не проронил ни слезы, ни единого всхлипа. Он просто ждет моих слов. Или моей реакции.
Но никогда, никогда еще прежде на меня он так не смотрел.
- Любовь моя, - не зная, как выразить все сострадание, весь тот ужас, что разделяю с ним, от предательства первой «голубки», я беру в ладони дорогое лицо. Я его целую, - это ошибка, наверное… это не так…
- Да нет, Белла, - он тяжело вздыхает, закрывая глаза. Левая рука, отпустив меня, незаметно, но не в силах удержаться, потирает область возле сердца, - просто все, наконец, встало на свои места…