Хочу поблагодарить тех девушек, без которых эта глава никогда бы не стала такой. Спасибо за ваши мысли, эмоции и вдохновение!
KsLOLL4iK
Latiko
Kseniya77
Ваше внимание к истории бесценно.

//////

Эдвард пропускает меня в кабинет первой.
Комната, прежде хранившая все самые страшные секреты, всегда закрытая, идеально чистая, напитанная тайной, отныне больше похожа на пристанище сумасшедшего ученого. Повсюду бумаги, чертежи, схемы, папки с данными. И среди всего этого безумия, свезенного в одно место, о былом напоминает лишь маленькая модель конкорда на столе. Ее умиротворенный вид делает ситуацию чуть проще.
- Что именно ты хочешь проверить? – закрывая за нами дверь, Ксай складывает руки на груди. Он хмурый, но не от злобы, а от недоумения. В нем нет ни капли раздражения, что в такое время заставила подняться с постели и куда-то идти, только тревога. Похоже, муж так и не поверил, что мое неожиданное просветление в мыслях о самолете никак не связано с жаром и недомоганием.
- Цифры, которые поменяли хакеры. Все.
- Последовательность? Или по чертежам?
- Последовательность, - я прикусываю губу, стараясь собрать свои мысли в кучку, - мне кажется, дело в ней.
Алексайо, сегодня, как и всегда, в серой домашней кофте с синей полосой на груди, столь мной любимой, направляется к ящикам стала. Приседает перед ними, роясь в содержимом.
Он сонный, уставший и, конечно же, еще немного бледный. Меня терзает чувство вины, что заставляю его делать все это среди ночи. Крепкий сон, хорошая еда, своевременное употребление лекарств – вот что советовал Норский. А вовсе не ночные происки моих глупых фантазий.
Но, если я не ошибаюсь, а вывожу Калленов к правде, возможно, будет лучше. Самолет – больная тема. И его падение Эдварда вероятнее всего убьет.
- Держи, - Ксай поднимается на ноги, очищая немного деревянной поверхности от бумаг. Синеватую, с порванными краями, бумажку, кладет передо мной. Пододвигает свое удобное черное кресло с широкими подлокотниками. Становится рядом.
Я нерешительно занимаю предложенное место. Для Уникального оно в самый раз, думаю, крайне комфортно, а я просто тону… и низко. Благо, Эдвард щелкает тот рычажок, что поднимает сидение повыше.
Я рдеюсь.
- Спасибо…
Смотрю на цифры. Два ровных ряда, слева и справа. Особой последовательности не видно. Просто набор.
Моя теория начинает трещать по швам.
- Я слышала, буквы порой переводят в слова… у нас в школе была какая-то программа, простенькая, кодирующая символы…
Алексайо склоняется рядом со мной, придирчиво изучая цифры.
- Бельчонок, я не работаю в криптографии. Что именно ты желаешь увидеть здесь?
- Голубку.
- Что?..
- «Голубка», «девочка», «голуби», «святость» - все, что связано с белым цветом, с непорочностью. Что объединяет самолет, твоих пэристери и вирус, атаковавший ваш сервер.
Эдварда изумленно изгибает бровь.
- Откуда тебе известно про вирус?
- Я подслушала ваш разговор с Эмметом, - нерешительно бормочу, с отчаяньем глядя на цифры, - скажи мне, у вас есть человек, что сможет это расшифровать?
- Белла, это координаты измененных параметров. Ты считаешь, их собирали в буквенной последовательности?
- Я уверена, здесь есть слово, - непреклонно качаю головой, - и закодировано оно должно быть просто, чтобы ты прочел… ты должен был прочесть.
Ксай опускается на кресло возле стола. Его ладонь осторожно убирает мою прядку за ухо.
- Солнышко, мне кажется, ты все усложняешь, - доверительно, меняя тон, произносит мужчина, - утра вечера в любом случае мудренее. Давай пойдем спать.
Я морщусь. Пристыженно.
- Прости, что я разбудила тебя…
- Белла, никаких извинений. Просто это был насыщенный день.
Похоже, он теряет надежду относительно моих версий. Он не воспринимает их всерьез.
Я напугала Эдварда, когда полчаса назад вдруг села в постели и заявила, что белые лилии сводятся к голубкам. Он побледнел от таких заявлений, но вовсе не от смысла, а от содержания. Он расценил это бредом.
И вопрос о том, откуда у Ксая столь панический страх к жару, еще стоит обсудить…
Но не теперь. Я не закончила с самолетом.
- Здесь просто, - упрямлюсь, вглядываясь в цифры так, словно они дадут ответ, - это все взаимосвязано. Три белых цвета. Три составляющих. Алексайо, те, кому нужен самолет, жаждут не денег… они мстят.
Эдвард глубоко вздыхает.
- Тебе в пору снимать «Шэрлока Холмса», мой Бельчонок, - его добрая улыбка меня злит. Снисходительность злит.
- Я могу воспользоваться интернетом?
То, как неумолима, как борюсь из последних сил, не отпуская эту теорию, не позволяет Эдварду мне запретить. Он дозволительно кивает, откидываясь на спинку кресла, и просто смотрит на меня. Нежно. Добро. С любовью.
Как бы там ни было, что бы вокруг ни творилось, мы вместе. И он вернулся домой. Наконец-то.
Я постукиваю пальцами по столешнице, ожидая загрузки рабочего экрана. Осторожно вытягиваю длинный черный карандаш из канцелярской вертушки. Подчеркиваю одинаковые цифры.
- Ты соскучилась по тайнам?
Я слабо ухмыляюсь.
- Я еще надеюсь узнать твои…
- Выведать, полагаю?
- А ты мне не расскажешь? – строю просительную гримаску, на минутку оставив и кресло, и карандаш, и бумаги. Склоняюсь к Эдварду, тепло поцеловав его щеку, - а доверие?..
Ксай по-собственнически быстро, но все же нежно кладет руки мне на бедра. Привлекает к себе как можно ближе.
- Доверие неотъемлемая часть отношений, Белла. Я убежден. И ты, надеюсь, тоже.
Его глаза поблескивают вполне различимой просьбой. Аметисты ужалены тем, что я от них скрываюсь. Ровно как и я была долгое время этому подвержена.
- Уникальный, дело не в недоверии… просто я за тебя боюсь.
- Больше поводов нет, - он осторожно приглаживает мои волосы, кивнув на себя самого, - доктор дал добро. И ты мне пообещала.
- За выздоровление, я помню, - сжав губы, отстраняюсь от мужа. Компьютер уже давно загрузился.
Эдвард упрямо притягивает меня обратно.
- Цифры…
- Бельчонок, я не желаю делать тебе больно, - горячо клянется Каллен, проведя носом по моей щеке, - я хочу лишь облегчать твою боль, тебе должно быть это известно. Но пока то, что саднит и нарывает, не вскрыть, не обработать, легче не станет. Ты меня этому научила.
Мои глаза влажнеют. От одного лишь представления, как обещанную правду о грозе, матери и всем прочем должна буду рассказать. Выполнить обещание.
- Да-да, - почти вырываюсь из его рук, видимо, кольнув этим, - но не сегодня. Не ночью, точнее, - делаю глубокий вдох, в попытке понять, чем себя занять и как успокоить чертовы слезы, - компьютер. Пора.
Больше Алексайо не упорствует. Не держит меня. Но с болью смотрит на то, как метаюсь в крохотном уголке пространства, заставляя себя забыть. И как, молясь сделать это незаметным, провожу подушечками пальцев по глазам.
Я возвращаюсь на большое кожаное кресло. Холодно.
Я ввожу в поисковую строку требуемый набор слов, свой диапазон поиска.
И за 0,12 секунды получаю пятьдесят тысяч результатов.
Первая ссылка. Я узнаю эту таблицу.
Алексайо выглядывает из-за моего плеча. Делая вид, что все как обычно и все в порядке, перехватывает правую руку. Ласково ее пожимает.
Я открываю простейшую таблицу программирования, известную каждому школьнику. ASCII. American standard code for information interchange.
- Бельчонок, это слишком просто.
Шмыгнув носом, я пожимаю плечами. Кладу ряд из цифр перед собой.
Ниже, на той же бумажке, пишу латинскими буквами те слова, что желаю найти.
Предоставленные Эдвардом ряды цифр гласят «8011282114831156910173105».
Я корплю над таблицей. Пытаюсь подобрать одно из тех слов, что вывела ниже.
Не выходит.
- Я могу тебе помочь?
Эдвард, наблюдающий за мной прежде с молчанием, нерешительно прикасается к карандашу.
Я без лишних слов его отдаю.
- Их надо разделить, если хочется по этой таблице, - объясняет Ксай, - и не обязательно, что разделение будет правильным. Важно понять общий смысл. Первую букву, например.
Он включает в эту игру ради меня, я вижу. Эдвард как никто понимает и замечает, когда я на грани слез.
С сосредоточенным видом он делит на сектора свой код, пробуя разные варианты. И обращается вместе со мной к таблице.
«80 112 82 114 83 115 69 101 73 105»
Я ежусь, вмиг почувствовав себя не на своем месте. Толком не знаю почему, но все меняется. Окружение. Эдвард. Код. Его важность.
Я здесь не ради кода…
- Белочка, - еще бы Ксай не заметил. Я готова плакать уже от одной его приметливости, я не могу. Это похоже на высасывание сил. Когда стараешься, пытаешься, вгрызаешься в землю, лишь бы получилось… а результата – ноль. И шансов тоже.
- Что там с кодом?
Намек понимается.
Мужчина оставляет меня в покое, отпускает даже ладонь. И, орудуя карандашом, разбирается с набором из цифр.
- Тут чередование больших и маленьких, - он хмурится, - но не одних и тех же. Что-то получается, Белла, ты права.
Я не знаю, говорит он для того, чтобы утешить меня, или действительно что-то находит. Но это важно. Это нужно. Я должна собраться и сделать все так, как требуется. Мне не пристало бесконечно лить слезы. Не хватало еще ими Эдварда добивать, зная, как к подобному относится.
- P…e…r…i…
Он замолкает. Резко обрывает свои слова, расшифровывая собранные по кусочкам буквенные символы, и оборачивается на меня. Ошарашенно.
На белой бумажке красуется мое предложение номер 1. Только не русское. Не английское. Даже не азербайджанское. Греческое…
Περιστέρι
Пэристери.
Peristeri.
- Это точно так? – сморгнув навязчивую слезную пелену, я перепроверяю по таблице. Ее сложность лишь в том, что чередует большие и маленькие буквы. Но слово оттого видно не хуже.
Последовательность неизменна. Чертежи меняли по четкому плану.
И название вируса должно было на эту мысль натолкнуть. Три белых цвета в одном. Голубки-дочери… и самолет, названный в честь них.
Твою мать.
Ксай заново составляет последовательность цифр с листка. Заново сопоставляет их значения в таблице. Пробует поделить по-другому, но получается тогда невесть что. Это – единственный вариант. И он правда простой, если кому-то придет в голову переводить цифры в буквы, конечно же.
- Ты была права, Белла, - он дважды подчеркивает получившееся слово черным стержнем, благодарно пожав мою ладонь. Но все-таки еще в некоторой прострации, - только зачем же?.. В чем тогда смысл?
- Подмена даже незначительной детали ведет к крушению, правильно? – меня передергивает. - Нет разницы, что менять. А вот в слове смысл будет.
- Деталь не незначительная, - на лбу Каллена глубокие морщины, когда он оборачивается ко мне, - они меняли данные в крыле…
Почему-то я не удивляюсь. Накрывает странное ощущение, похожее на туман, густой и темный, в чьих переплетениях теряются ориентиры.
Правда оказалась близкой, простой и откровенной. Как ей полагается.
- Они хотели тебя предупредить, - я опускаю голову, морщась, - дело не в деньгах и не во власти. Похоже, вредители конкорда – мстители, Ксай. За «голубок».
Мужчина сосредоточенно изучает набор цифр. Он в задумчивости.
- Ты считаешь, кто-то настолько невзлюбил эту затею?
- Слово говорит само за себя… кто-то из твоих девушек владел хакерскими навыками?
- В таком случае, «Мечта» бы даже не начала строиться, - он отрицательно качает головой, - Белла, им было от восемнадцати до двадцати. Их развлечением были наркотики. Какие хакерские навыки? – он почти смеется. Только безумно. Режуще.
Я прикусываю губу. Я вспоминаю то, что, наверное, не должна.
Но факты упрямы. О «Белых лилиях» мне сказала женщина, прибывшая в больницу к Ксаю три дня назад. И если она никогда не была замешана в махинациях с кодами, то ее… супруг? Алексайо говорил, они работали в одном холдинге.
- А если тот, с кем они связали жизнь, Эдвард? За них?
Уникальный прищуривается. Он раскусывает направление моих мыслей за единую секунду.
- Ты подозреваешь Ауранию и Мурада, я прав? По какой причине?
- Они ближе всего… он был ближе кого бы то ни было и к тебе, и к «голубкам».
- Он открестился от строительства «Мечты» с самого начала. Я приглашал его.
- Может быть, у него к ней были свои планы?..
- Столь масштабные? Ради чего?!
Я нерешительно заглядываю в его глаза.
- Ради Аурании?..
Эдвард отрывисто мне кивает. Со смешком.
- Ревность, полагаешь? Я не спал ни с одной из своих «голубок». Я не целовал их, держал дистанцию, соблюдал приличия. Ему это известно. Мы с Аурой его убедили.
- Видимо, не до конца.
- Белла, - Алексайо откладывает бумаги подальше, вынуждая кресло и, соответственно, меня, повернуться к себе лицом. Смотрит глаза в глаза. Держит руки. – Откуда такие мысли? Неужели ты так сильно меня ревнуешь без смысла? Думаешь, она бы стала марать руки еще и об это? Педофилия для меня страшнее. А она выбрала эту стезю.
Последняя грань, точка невозврата, приведшая его в клинику. У меня перехватывает дыхание, когда вспоминает о ней. Разгоряченно, но не до предела. Во многом почти спокойно.
Я мнусь.
Сказать? Или не сказать? Промолчать. Забыть. Вспомнить через месяц, по звонку. И уже тогда все выслушать. Оттянуть момент. Попытаться его прикрыть.
Но Ксай честен со мной… он пытается, даже когда тяжело, ничего не прятать… он мне верит. И хочет доверия к себе. Если я промолчу, что он подумает? Если не признаюсь, готов ли будет меня потом простить?
Я не хочу проверять такую информацию… мне страшно…
Потому, так же крепко пожав его ладони в своих, я привлекаю внимание мужа. Вздергиваю голову.
- Ксай, Аурания была здесь. В больнице. В ночь после грозы. И на самом деле это она сообщила мне о «Белых лилиях».
Если сказать, что лицо Эдварда на этих словах вытягивается, наполняясь неверием, лучше не говорить ничего. На нем не просто удивление. На нем изумлением такой степени, что скорее можно поверить в квадратность земли и трех китов под ней, чем в подобные слова. Я говорю не просто неправду, нет, а какую-то извращенную фантазию, не поддающуюся даже самому развитому уму. Я просто смеюсь над ним.
- Приходила?.. – даже голос мужа меняется.
- Да, - признавая сокрытие этого факта, я просто тихо соглашаюсь, - она хотела увидеть тебя, чтобы извиниться, а я не позволила. Аурания намерена опровергнуть свои показания.
Эдвард садится в кресле ровно. Спина его неестественно прямая, руки, отпуская мои, сдавливают подлокотники.
Не имею представления, можно ли сейчас говорить. Мне становится очень холодно от того, каким взглядом Ксай вдруг меня касается.
Он на мгновенье прикрывает глаза. Выглядит сейчас, после этих откровений, до такой степени чужим, что я жалею о признании. Надо было молчать. Мне всегда надо молчать. Хоть язык отрезай…
- Изабелла, в чем смысл нашего брака?
Я сдавленно, болезненно усмехаюсь. Прячу слезы.
- Считаешь, его нет?
Эдвард хмурится.
- Ну почему же, должен быть. Мы заключили его не только на бумаге, но и на небесах. Такое не делается просто так.
- Значит, смысл есть… - я смаргиваю проклятую слезинку, поспешно утираю вторую, - ты не должен обвинять меня в молчании. Ксай, ты лежал в больнице без права даже садиться на кровати… считаешь, мне нужно было сказать тогда?
- Я считаю, что брак – это союз мужчины и женщины, Белла, - наставническим, немного более грубым, чем я привыкла, тоном, докладывает Ксай. Выглядит сейчас не просто взрослым, а мудрым до предела. Я ощущаю ненавистное чувство слабости, подавленности, что испытывала, когда таким голосом со мной говорил Рональд, имея силу и власть быть выше меня, - я надеялся, что в нашем браке мужчиной выступаю я. А ты раз за разом рвешься сама решать все проблемы. И мои – в особенности.
Я хмыкаю. Запрокидываю голову.
- Обвини меня в том, что я забочусь о тебе. Давай же.
- Это не забота. Это – ложь.
- Ложь, что раз за разом спасает тебе сердце, - с отчаяньем бормочу я, - и не ложь вовсе, а сокрытие. Я до ужаса боюсь тебя потерять и не хочу приближать этот момент.
Откровения, дающегося мне тяжелее, еще не было. Перетряхивает.
Алексайо тяжело, злобно выдыхает.
- Я устал слушать про сердце от всех вас – начиная Норским и заканчивая тобой. Я делаю все, что от меня зависит, дабы инфаркта не было. Но жить в розовой параллельной реальности покоя, пока ты рыдаешь ночами в подушку, я не собираюсь!
- Ты не пробовал ни разу… даже ради меня…
- И не собираюсь. Белла, я должен тебя защищать. Я женился на тебе, чтобы тебя защищать, оберегать и любить. Я никогда не позволю тебе все тащить в одиночку.
- Но при этом сам будешь тащить все так или иначе? И мое в придачу?
Мои слезы текут водопадами. Опять. Как всегда. Я не умею, не знаю, и, наверное, никогда не узнаю, как их сдерживать. Я безнадежна. Я – посмешище. Эдвард прав… какой тут брак… и какая из меня жена?
Отвратительно слабая. Отвратительно беспомощная. Просто отвратительная.
Пятнадцатилетняя Дея Гюго с легкостью даст мне форы.
- Белла, послушай меня, - Алексайо смягчается, говоря теплее, сразу же, как видит мою явную истерику. Усмиряет голос, эмоции, тон. Просто переключает их, - я хочу, чтобы ты понимала, что я – сильнее тебя. И я гораздо больше видел в силу того, что в два раза больше живу. Видишь, какой я старый? – он усмехается, стараясь разрядить обстановку, но не выходит. Со вздохом Ксай продолжает, - дело в том, что ты для меня настоящее сокровище. И я никогда и никому не позволю причинить тебе вред. Для меня каждый раз, когда ты самостоятельно позволяешь делать тебе больно – мне ли, грозе ли или Аурании – трагедия. Я ощущаю беспомощность и горе, что не смог тебе помочь. Мне не нравятся эти чувства. И твоя жертвенность тоже, Белла. Я тебя люблю. Я жажду правды. Я не хочу, чтобы ради меня ты чем-то жертвовала в придачу к тому, что уже оставила за спиной, согласившись выйти за меня. Скажи, неужели это сумасшедшая просьба? Я не прав?
От слез я дрожу. Всхлипы мешают нормально дышать, сковывают движения. Я отодвигаюсь от Эдварда чуть назад, двигаясь креслом к противоположной стене кабинета. Забираюсь на него с ногами. Мне до боли хочется сжаться в комок. Самой противно.
Ксай смотрит на меня мрачно, с состраданием. Его раздражение, вызвавшее такую недолгую, но сильную бурю, сходит на нет.
- Ты мне нужен.
- И я здесь, - он с готовностью подхватывает, качнув головой.
- Не только сегодня. Ты мне нужен все то время, что нам изначально отпущено, Ксай. Если сейчас тебя не станет, я не смогу жить, - болезненная, острая, режущая его, зато правда. О ней мы здесь и говорили только что, - это не пустые слова. У меня никого, кроме тебя, нет. С самого начала. И потеряв тебя, я просто потеряю смысл жизни.
Эдварда цепляет, каким тоном и с каким лицом я все это говорю. Моя убежденность.
Принятие ситуации.
Но откровений, правды, просил он сам.
- То есть, если я умру, ты бросишься с крыши?
- Порежу вены гжелевой тарелкой, - смело заявляю я. Но ругаю себя сразу же, как боль одолевает лицо Ксая. Он помнит тот день моего побега. Он понимает.
Аметисты вспыхивают. Но голос муж держит в узде.
- Но ты ведь понимаешь, что я в любом случае умру раньше тебя?
- От старости. Но не от глупого инфаркта в сорок пять лет… - меня подбрасывает на месте. Слезы жгут кожу.
- Бельчонок мой, хочешь одну тайну? – проникновеннее, нежнее зовет Алексайо. Одаривает теплым взглядом, так и не дождавшись ответа, - после смерти Анны я дважды пытался покончить с собой. В первый раз – через полгода после ее похорон. Второй – в день рождения Каролины. Эммет остановил меня звонком о ее появлении на свет. И, как видишь, если бы эти попытки удались, я бы тебя не встретил.
Он пытался себя убить… правда? Я едва не кричу.
- Намекаешь, что ты не последний?..
- Белла, не отметай эту мысль далеко.
- Я тебя сама за нее сейчас придушу… господи… господи, да что же ты делаешь!
Я тону в пучине этого безумия. Я сама себя боюсь.
И Алексайо уступает. Не развивает тему второго брака.
- Белла, главное, помни, что я постоянно говорил пэристери и тебе, моя радость: жизнь дается только раз. Нельзя ею так разбрасываться.
- Если ты не бережешь свою, почему я должна беречь? – всхлипываю, но улыбаюсь. Улыбка, думаю, под стать Гуинплену. Эта книга стала моей судьбой.
- Белочка, все закончилось. Я не при смерти, ты же видишь.
- Ты упрекаешь меня в том, что не довела тебя до нее.
- Нет, солнце. Я всего лишь хочу, чтобы ты от меня не пряталась. Ни грозой, ни Ауранией. Ведь Белла, по сути, если с тобой что-нибудь случится, мне резать вены тарелкой и не понадобится…
Я зажмуриваюсь. С чудовищной силой.
- Ты не запретишь мне о себе заботиться. Я тоже хочу тебя оберегать. И я буду.
Он улыбается очень ласково, до боли светло. Мои слезы текут сильнее.
- Ты не представляешь, как отрадно это слышать, как спокойно мне, когда ты так говоришь. Но не ценой себя, Белла. Пожалуйста. У меня складывается впечатление, что ты просто не веришь мне достаточно, сомневаешься во мне, чтобы полностью открыться.
- Ты веришь в это?
- Я не хочу. Но ты прячешься… не прячься, Белла. Это того не стоит.
- Ты стоишь куда больше. Как мне доказать тебе, что я верю? Только тебе ведь и верю, Ксай! - безумие, жар по всему телу, охватывающий после этой фразы, пронзает насквозь. Я стискиваю зубы.
Эдвард намерен сказать что-то. Он открывает рот.
Но я, громко всхлипнув, почти подавившись этими слезами, прикладываю палец к губам. Заставляю его замолчать.
Втягиваю воздух через нос, давлюсь им.
Решаюсь.
- Мы играли на кукурузном поле в прятки. Гроза началась неожиданно. Мама нашла меня, схватила и побежала к дому… она будто чувствовала… увидев холм, отпустила, - дышать, дышать, дышать, это важнее всего! Я помню, зачем это делаю. Я не сдамся. – Она велела бежать очень быстро… но когда я взобралась и обернулась на нее, отстающую, мама лежала на земле. И больше уже не вставала. У меня в ушах… у меня в голове этот грохот, Ксай… этого грома!.. Ты не представляешь, какая тогда была молния… она была моей. Меня должна была убить! Мама просто меня отпустила… за секунду!..
Я заканчиваю. Задыхаюсь, сжавшись в комок, и просто понимаю в один прекрасный момент, что не скажу больше ни слова в эту секунду. Умру скорее.
Меня знобит. В горле сухо. А слезы… я уже не пытаюсь их сосчитать. Удивительно, что мы еще не утонули.
Я не зову Эдварда. Я не смотрю на него. Я не поднимаю головы.
Просто через какие-то несколько секунд от моего рассказа Ксай сам оказывается рядом. Пересаживает с подушки кресла на свои колени. Прижимает к себе.
Я кричу. Плачу или кричу? Черт его знает. Утешает, что от комнат кабинет далеко. Стены в нем хорошие. Я никого не разбужу.
- Ксай…
Он перехватывает мои дрожащие руки, он меня гладит. Целует макушку.
- Белочка, - с теплом. С убеждением, что рядом.
И после этого смеет заявлять, что без него буду жить долго и счастливо? Что мало того, что справлюсь, еще и замуж снова выйду?!
Я запрокидываю голову. Я, стиснув зубы, реву.
- Она умерла только раз, Ксай, только раз, - впиваюсь пальцами в его плечо, утыкаюсь лицом, мочу слезами, слюной кофту, - а я умираю каждую грозу… я наказана… я уже давно наказана… за что же меня постоянно хотел наказать от ее имени Рональд?!
- Твоя мать сделала все, чтобы спасти тебя, Белла, - муж не согласен. Он держит меня крепко, он рядом, как всегда и обещал, - она счастлива. И ей не нужно наказывать тебя. Никто не имеет на это права. В том числе – твой отец.
- Он любил ее сильно… наверное, я так же тебя люблю… и если бы кто-то тебя убил… наверное, наверное, да, я бы ненавидела его…
Убил бы. Господи! Я стискиваю зубы, подавившись воздухом.
Обхватываю Эдварда с недюжинной, дозволенной силой, цепляюсь за него, молюсь, чтобы не отпускал. Я не знаю, как удержать мужа рядом. У меня никогда не хватит сил.
- Ты была маленькой девочкой. Он должен был защитить тебя. Нет здесь твоей вины, мое солнце. Не накручивай.
Алексайо хочется верить. Ему нужно верить. Этому голосу, словам, касаниям, взглядам… зол он или нет, раздражен или повержен, но он любит меня. Он единственный меня любит… за все эти годы… той любовью, что спасает. Раз за разом.
- Знаешь что, Эдвард, - я отрывисто, быстро целую его щеку. Приникаю лбом к виску, - за тебя я готова пережить сотню гроз, просто зная, что ты в порядке. Но если тебя не станет… мне ни одной не вынести. Я сойду с ума.
Уникальный морщится от боли. Его губы двигаются по моему лицу нежнее, руки держат достаточно крепко, дабы поверить. Во все. В себя.
- Как же ты выдержала это в тот день? Там, в больнице?.. - он целует мою руку, что искусала. Запомнил...
- Я думала о тебе, - признаюсь, спрятавшись на его груди, - я помнила, что ты за стенкой… Ксай, ты меня спас. Ты всегда меня спасаешь. На самом деле уже только за это я должна тебе столько, что… и это та защита, которую никто мне больше не даст… ты защищаешь меня без перерыва. Просто тем, что я знаю, что ты недалеко. Никогда не думай иначе.
Эдвард с мягким, сострадательным смешком гладит на мою макушку. Потом следует поцелуями по всей длине волос.
Я плачу. А он не останавливает, не просит уняться.
Он понимает, что эти слезы были неминуемы. Позволяет мне выплакаться.
Правда, предлагает все же из кабинета перейти в постель. Аргументирует это ее мягкостью и комфортом. А еще – теплым одеялом.
На споры сил у меня больше нет.
Ксай оставляет бумажку с нашей расшифровкой в нужном месте, открывает дверь. И на руках, от самого порога и до постели, несет меня. На брыкания и попытки уговорить поставить на ноги внимания не обращает.
Я плачу горше, уже на простынях поскребшись у его груди. Целую область сердца.
- Ради всего святого, Эдвард… ради меня, сохрани его…
Он унимает меня поцелуем. Сладким. Спасительным. Поцелуем веры.
- Хорошо, Белла. Я буду стараться. Я буду слушаться тебя, как Леонард и велел.
Я зажмуриваюсь. Прячусь в его объятьях, прижимаясь так тесно, как только могу.
- Спасибо…



Бельчонок засыпает ближе к трем ночи. Переползает на калленовскую половину постели, практически полностью – на него самого, в стремлении прижаться покрепче, и только тогда позволяет Морфею увести себя. В ее позе – захватнической, по-другому не сказать – нога на его бедре, руки обвили талию, шею, а голове устроилась на груди – Эдвард прекрасно видит крик о помощи. Детский. Отчаянный. До одури громкий, хоть и глухой. Розмари говорила ему, что неделю после той грозы Белла вообще не разговаривала.
С теплой усмешкой, столь маленькой и незаметной, Алексайо целует волосы своего сокровища. Пахнущая домом, красотой, нежностью, она – само отражение слова «любовь». Без Беллы оно бы никогда не существовало.
Ксай не пытается отодвинуться или отстраниться от жены, даже если ножка ее сковывает любые движения, а рука лежит немного неудобно, впиваясь в ребра. Он ей нужен. И такими ночами, за уже две грозы в своем черном списке, которые стерпела одна, всегда будет рядом. В любой позе. В любом состоянии.
Эдварду до одури стыдно и больно, что она намерена терпеть хоть что-нибудь после тех лет, какие провела почти в одиночестве, если не считать редких контактов со своей второй мамой.
Поразительно, но не глядя на все убеждения Роз, на здравый смысл и даже на его слова, пожалуй, Белла до сих пор уверена, что она виновата в смерти матери. И гроза та была ее…
Алексайо ласково, любовно ведет по ее волосам. Гладит их, выправив из-под одеяла. Любуется.
Эта женщина прекрасна всем, начиная с лица и заканчивая душой. Ее доброта, сердечность, нежность и тепло исцеляют самые застарелые раны. Рядом с ней хочется жить, верить в жизнь, и проклятий Богу посылать уж точно нечего. За одну эту встречу Эдвард бы отдал ему все, что пожелает. Бельчонок давным-давно заменила ему весь мир. Первым взглядом, таким нерешительным, но добрым. С верой к нему.
Это удивительно ровно настолько же, насколько и больно, что в ней в равных пропорциях, поочередно друг друга сменяя, сочетаются разные личины. Испуганная маленькая девочка, лишенная любви и запертая, как принцесса из сказок Карли, в высокой башне, где дрожала от одной лишь мысли о грозе, и взрослая, умная, понимающая женщина, разогнавшая его тучи-кошмары и пустившая в жизнь солнце. В беде верх берет женщина. Эдвард уже не раз поражался, как умело она ведет ситуацию. И какая стойкая, какая мудрая порой… как повзрослела…
Но когда ощутимой беды нет, когда ужасы нападают исподтишка уже из собственного подсознания, Белла – это ребенок. Очаровательный, но покинутый и забытый, заплаканный, оставленный в одиночестве со своей болью… и в ней ее столько, что не представить. Что ужасно сложно осушить.
Ксай благодарен за то, что может быть для Беллы тем, кто ей нужен. Всегда.
Наверное, это одно из немногих преимуществ его возраста – соответствовать ситуации, пережив множество дней и ночей, хоть как-то, но на нее похожих. Возможно, зависит это не от возраста, а от души, но, имея в загашнике оба составляющих, определенно, проще и лучше живется. Помощь незамедлительна. Помощь именно та, которая нужна.
Папа для маленькой девочки. Мужчина для взрослой, ласковой женщины. Друг для них обеих. И защитник. Для всех.
- Ксай…
Эдвард опускает голову, встречаясь с сонным, мутным карим взглядом.
Белла со вздохом обвивает его покрепче. Между ее бровей крохотная морщинка.
- Что, мое солнышко?
Уголка ее губ касается улыбка.
- Ты не мог бы… - кажется, она краснеет, потому что голос звучит очень смущенно, - ты не мог бы обнять меня со спины? А то так немного затекла шея.
Уникальный по-доброму посмеивается.
- Поворачивайся, красавица.
Довольная, блеснув взглядом, Бельчонок укладывается на другой бок. С облегчением, с вздохом обожания и благодарности, встречает тело мужа сзади. Перехватывает его руки на своей стороне.
- Извини, что я бужу тебя…
- Ты не будишь, - Эдвард аккуратно целует шрамы на ее затылке, медленно скользя и к отметине, оставленной трижды проклятым Деметрием, - засыпай-ка, уже поздно.
Она слушается. Успокоенная и новой удобной позой, и тем, как подтягивает одеяло к ее шее, правда засыпает.
А Ксай, прижимая к себе родное тело, все еще любуясь им – вряд ли настанет тот момент, когда для него это будет обыденностью – думает об участи этой молодости. Ее судьбе.
Не радуют эти размышления.
Но заново окунать Беллу в потребность убеждать его в правильности их союза, его необходимости, ее смирении с обстоятельствами и, раз уж на то пошло, счастьем, было бы очень жестоко. Однажды он поверил. Будет верить и сейчас.
С самого своего детства, с трех лет, Белла расплачивается за непонятно чьи прегрешения. Гроза, погубившая ее детство и отобравшая у души молодость, сделала все, что могла. Но раз за разом приходит за данью снова. И делает Беллу старше. В свои девятнадцать ее психологический возраст во многом сопоставим с его реальным. И дело не только в психологии, устоях. Дело в боли. В пережитом ужасе. В нем самом.
Изабелла приняла радостью и честью, наградой возможность стать его женой. И накинула душе еще десяток лет. Мудростью.
Эдварду грустно и больно за такое обстоятельство. Он не в силах ничего изменить, кроме как просто быть рядом, потому что все равно не отплатит Иззе по заслугам. За это не существует цены.
Все, что в его силах – попытаться вернуть ей те годы, что, не скупясь, отдала. Детьми ли, возможностями ли, просто отношением…
Когда закончится эпопея с «Мечтой», Эдвард клянется себе, он сделает все, дабы Белла побыла той девушкой, той девочкой, чье время упустила. Беззаботной, счастливой, бесконечно-очаровательной, со всеми необходимыми событиями. Все, что ей нравится, все, что ей ценно, все, что захочет… после августа этого года, после пуска «Мечты», что бы в себе он ни нес, Алексайо намерен посвятить остаток жизни своему сокровищу. Залюбить его. Вдохновить его. Сделать самым, самым счастливым. Какую бы цену это не имело.
Эдвард нежно целует висок жены, убрав ее волосы с плеча, и кладет подбородок поверх макушки.
Довольная подобным обстоятельством, все еще спящая Белла придвигается к нему. Греется, нежится в объятьях.
Истинный котенок.
Радостно хохотнув тому, как все налаживается, отступая буквально от края пропасти, даже при условии, что еще простирает свои щупальца и стремится схватить, Ксай закрывает глаза.
Только бы не подвело сердце.
И тогда для него не будет ничего, совершенно ничего невозможного.
Вдохновение всегда рядом. Сладкое, любимое и бесконечно дорогое.
Бельчонок.



На Санторини, пусть и пребывали мы там далеко не так долго, как хотелось, у нас с Эдвардом появилась маленькая традиция – запускать бумажные самолетики с пирса у пляжа. Прямо в волны. Прямо в море. В единение стихий – воздушной и водной.
Это одно из самых потрясающих ощущений в моей жизни – стоять на деревянном помосте, обдуваемом бризом, чувствовать за спиной Эдварда, ощущать его правую руку, неизменно с кольцом, что обнимает меня. Слышать теплое дыхание у уха, этот извечный вопрос: «готова?», а потом наблюдать за полетом нашего путешественника.
К гордости Ксая, он умел не только настоящие самолеты создавать. Как минимум десять моделей бумажных, все высчитанные, все идеальные, все – с собственными характеристиками – давались ему без труда.
Но запускали мы не те искусные модели, автором которых был он. Ксай наотрез отказывался это делать.
Вместо этого он учил самолетостроению меня. Мы сидели на песке, белом и таком мягком, игнорируя даже полотенца, и загибали уголки листов. Вернее, я загибала, а Эдвард, мудро руководя, меня направлял. И, хоть из двадцати самолетиков выходило у меня хорошо, если шесть – «хорошо» имеется в виду, что они способны были хотя бы взлететь – Алексайо был неизменно доволен. Он подбадривал меня, давал ценные советы, а когда ничего не помогало и я заявляла, что отныне только он будет мастерить наши планеры, муж меня целовал. Это было запрещенным приемом. Против него ставить мне было нечего.
- Самолеты – это мечты, Белла. А все мои мечты – твоих рук дело. Ты – моя мечта.
И мы снова собирали, как в первый раз, бумажный аэробус. И когда получался стоящий, когда я принимала результат, шли на пирс.
Самолет улетал, не оставляя от себя никакого видимого следа, никакого напоминания. Однако внутри нас – и это было понятно нам по глазам друг друга – рисовал радугу. Из сотни цветов.
- Люблю тебя.
- Люблю тебя, сокровище…
Господи, как же я скучаю по этому пирсу…

Конечно же, Россия, даже при условии теплейшей погоды, мало чем похожа на Санторини. Моря с нашего балкончика мне не видно, одни шумящие пихты, ветер играет в их кронах, резвясь между облаками, а трава гораздо зеленее, чем в городке Ия, где прошел наш медовый месяц.
Весна пришла в мое царство льдов и холода. Прогнала дожди, разбудила грозы… но пришла. И цветы, что я так мечтала увидеть в феврале на клумбе перед домом, зацвели. Это тюльпаны.
Как красиво…
Солнце поднимается на востоке, распускаясь таким же ярким, теплым бутоном, притягивая к себе. Его лучики блуждают по земле, по небу, натыкаются на наш дом. На балкон. На меня. Чуточку щекочут, попадая прямо на лицо.
Я жмурюсь, но хихикаю. Это будет хороший день.
В моих руках, по примеру жизни на острове, сделавшей нас с Ксаем одними из самых счастливых людей на свете, самолет. Построенный лично, быстро и, наверное, не по всем канонам, но я надеюсь, способный к полетам.
После вчерашней выписки Эдварда, после заверения Норского, что, думай он о себе хоть на пару минут в день больше, никогда такое не повторится, я сама готова взлететь. Мне это необходимо.
Самолетик сделан из обрывка справки Алексайо о бесплодии. Большого листа с точнейшими результатами исследования, на котором с двух сторон выведены и результаты анализов, и спермограмма, и еще множество поясняющих пунктов. Ненужных. Неправильных. Неверных.
Этим утром я окончательно разделаюсь с тем, что тянет нас на дно. У него будет ребенок. У него будет детей столько, сколько он захочет. Я расшибусь в лепешку, но добьюсь этого. К черту некрозооспермию.
Солнце поднимается выше. Его лучи уже вовсю ударяют в окна, освещают могучие деревья перед нашим домом. Целеево, так или иначе, важное место. Для меня. Для нас. Для Эдварда в целом. Здесь случилось очень многое, что сделало его таким, какой он есть. Возможно, однажды я буду скучать, если мы переедем…
Ну все. Пора.
Один из самых смелых лучиков, кажется, улыбаясь, взбирается по моей руке от запястья к плечу. Светит в глаза. Вместе с ветром касается волос. Зазывает.
- Пусть мечты станут явью, - доверительным шепотом бормочу я, с надеждой взглянув на самолет. Легонько, дабы не помять, целую его крыло, - и полетят…
Запускаю.
Навстречу солнцу. Свету. Утру.
Навстречу судьбе.
Маленькое бумажное создание, трепыхнувшись в воздухе, к моему огромному счастью не падает вниз. Взметывается, подхваченное потоком ветра, наливается солнцем. Летит.
Я радостно, по-детски счастливо хохочу, обеими руками обвив себя за талию. Вот оно какое, счастье. Даже когда кругом порой происходит то, о чем предпочел бы не думать.
…Сзади раздаются негромкие аплодисменты. Теплые.
Ладони, благодаря которым они звучат, были первыми, что я увидела этим утром, проснувшись. И дом. И постель. Не больницу. Одно это уже побудило испытывать такое счастье, что плохо поддается любому описанию.
Я не оборачиваюсь. Я знаю, кто это.
- Доброе утро, Ксай.
Приглушенный смешок долетает до меня за секунду. А через пять секунд теплые, ласковые и большие руки Эдварда обвивают мою талию. По-собственнически притягивают к себе.
- Кажется, у меня появился второй пилот.
Я с удовольствием откидываюсь на его грудь. Наслаждаюсь близостью. Этой ночью без него мне было бы не выжить.
- Твои уроки не прошли даром.
- Талантливые ученики, - он с обожанием целует мои волосы, зарываясь в них лицом, - ты божественно пахнешь…
- Простынями.
- Утром, - не соглашается Эдвард. Целует меня ощутимее. – И весной.
- Просто она наконец пришла. Я скучала.
Какой же он теплый. И кто тут еще пахнет божественно? Я тону в этом клубничном аромате. Он такой… мягкий. Он стал нежнее после нашего возвращения.
Я всегда поражалась и не устану поражаться этому умению Эдварда совмещать в себе все – нежность с твердостью, упрямство с мягкостью, убежденность с готовностью пересмотреть взгляды, доверие к другим вкупе с недоверием к себе…
С самого начала мне было известно, что Ксай – особенный. Но особенность его оказалась куда большей, чем можно было сперва себе представить. Он – Уникальный.
Хоть вчера был спор, почти ссора, мое мнение это не пошатнуло – Эдвард идеален. И сколько бы проблем вокруг ни было, справиться с ними не стоит труда. Рядом с ним.
- Как ты себя чувствуешь? – доверительно зовет муж. Его пальцы скользят по моей щеке, глаза внимательно всматриваются в лицо. Просят правды.
- Все в порядке, - я улыбаюсь, - утро вечера мудренее.
Ксай осторожно кивает, не развивая далеко эту тему. Обнимает меня посильнее, в защищающем жесте обвив за плечи, и целует в висок.
- Тебе не холодно?
- Нет, - успокаиваю его, греясь тем теплом, что получаю непосредственно нашим контактом, - на улице уже даже жарко днем.
- Май. К тому же, сегодня девятое…
Не верится, что прошли всего сутки. Разношерстных эмоций на месяц вперед.
- А что девятого? – не припомню ничего, что должна бы знать. Это особенный день?
- День Победы, - Ксай с нежностью ведет пальцами по моим волосам, - над Германией во Второй Мировой. Здесь это большой праздник.
- Вроде четвертого июля?
- Может, и помасштабнее, - он посмеивается, - я не сравнивал их, Бельчонок.
Я пожимаю плечами. Праздник… праздник или нет сегодня, а у меня свой собственный. И я с удовольствие отмечу их все. Тем более теперь, когда вся семья в сборе. Кажется, Эммету тоже повезло… кажется, у Каролины вот-вот появится настоящая мама.
- Ты принципиально не намерена на меня смотреть, да, радость моя? – дразнит Эдвард.
Запрокидываю голову, утыкаясь в его глаза.
Аметисты не согласны.
- А ну-ка поворачивайся, - шутливо велит баритон. И сам, прежде чем успеваю хоть что-то сделать, исполняет. Обвивает меня руками уже тогда, когда стою к нему лицом. – Так-то лучше.
- Еще бы.
Я поднимаюсь на цыпочках, ладонями касаясь его лица. По скулам, по щекам, к губам, моим любимым, розовым наконец. Лучшего момента для поцелуя, пожалуй, и не найти.
Эдвард мне отвечает. Нежно, влюбленно и с обожанием. Оно исходит от него хорошо ощутимыми волнами.
Я отстраняюсь. Смотрю на мужа снизу-вверх, но благодаря мягкости аметистов это не выглядит проблемой. Мы на равных. Да. Сегодня – да.
Я глажу морщинки на его лбу, их россыпь возле глаз. Я целую те, что у губ, не желая их видеть. Солнце окрашивает лицо Ксая новыми цветами. Нет его мертвецкой бледности.
- Соревнование по поцелуям? – с готовностью принимает эстафету мужчина. Ловко приподнимает меня, прижав к себе за талию, и скользит губами по волосам, - я в них побеждаю, солнце.
Каждое его доброе слово, каждая его улыбка, такое мгновение непосредственности… я определенно обведу красным в календаре и девятое мая тоже.
Нет ничего. Ничего не было. И утром, определенно, не будет.
Я не желаю портить бедами и домыслами это потрясающее начало дня.
- Еще посмотрим.
Это длится не больше пятнадцати минут, но кажется – всю жизнь. Или век хотя бы точно. Потому что удовольствие, получаемое при этих поцелуях, мало с чем сравнимо. Мы с Эдвардом буквально задариваем ими друг друга, дорвавшись до своих сокровищ, и это чудесно. Поцелуи продлевают жизнь.
В конце концов, останавливается Алексайо. Хитро прищуривается.
Он, в этой кофте, в пижамных штанах и босиком напоминает мне наши первые совместные ночи. Негу.
- Как насчет того, чтобы продолжить в постели?
- Запросто, - я тянусь вперед, чмокнув его нос, - только сразу договоримся, что на повестке дня лишь поцелуи. Моя сегодняшняя цель – тебя зацеловать.
Улыбка Эдварда чуть-чуть сникает. Или даже не так… делается мягче? Трепетнее, наверное. И грустнее.
- Мой Бельчонок, - наклонившись к моему уху, доверительно бормочет Ксай, - я все наверстаю. С лихвой. Для тебя.
- Я даже не сомневаюсь, - не прячу искорок в глазах, встречаясь с аметистами, - Уникальный, я всегда тебя хочу. Каждую минуту. Никто не доставлял мне столько удовольствия, никто меня так не любил…
Между его бровей появляется глубокая морщинка. Мне не нравится.
- А ну-ка, - качаю головой, разглаживая ее, - эстафету по поцелуям в студию, пожалуйста. У меня большие планы на это утро.
Алексайо смятенно улыбается. Смотрит на меня из-под ресниц.
- Знаешь что, Белла, следующий раз будет твоим. Никаких запретов. Полная свобода действий.
Он об Анне…
Ох, черт.
- Знаешь что, Ксай, - я кладу обе ладони на его лицо, глажу, но вместе с тем говорю серьезно, четко, - я тебя люблю. Днем и ночью, утром и вечером, в России и Греции, в постели и вне ее. Я люблю тебя… и на мою любовь ничто, никогда не повлияет.
Эдвард крепко меня обнимает.
- Взаимно, душа моя, - вздыхает. Обрывает тему, но, кажется, более успокоенный. Неужели до сих пор думает, что секс стоит для меня во главе угла?
Норский говорил мне, что нужно две недели перерыва. При улучшении показателей, конечно же, а то и чуть больше. Но он не смотрел на меня так, как в первые дни. Он правда видел и видит во мне союзника. Он понял, какой человек на свете для меня дороже всего.
- Твой ход…
Отвлекшаяся, я вскидываю бровь.
- М-м?
- Твой ход, - посмеивается муж, вернувшись к прежнему настроению, с горящими глазами оставив поцелуй у меня на лбу, - эстафета, помнишь?
Я, сладко улыбнувшись, киваю.
Отвечаю.
В спальне светло, солнце по стенам, смятые простыни, подушки и воздух, разбавленный свежестью утра… это не просто идеально, это божественно. Я вмиг возвращаю то было утерянное ощущение счастья, что постигло нас в клинике.
И сейчас плевать на Ауранию, сошедшийся код, вероятность причины преступлений с конкордом… сейчас на конкорд плевать.
Эдвард утаскивает меня на наше нагретое место, воплощая в жизнь недавнюю угрозу зацеловать, а я, нежась в его объятьях, хихикаю. И возвращаю то, что мне дает. Надеюсь – с лихвой.
По поцелую каждому уголку лица. По поцелую рукам, волосам, шее, груди… по поцелую, самому глубокому, до спертого дыхания, губам. И миллион, не меньше, ласковых касаний.
Ни я, ни Эдвард не переходим дозволенной черты. И готовность Ксая следовать каким-никаким, но правилам, мне по вкусу.
На сей раз первой останавливаюсь я.
Аметисты, горящие детской радостью и мальчишеским азартом, немного недоумевают. Но, кажется, едва кладу обе ладони на кожу возле них, догадываются о затее.
- Можно я кое-что скажу?
Алексайо прищуривается.
- Зачем ты спрашиваешь?
- Я хочу, чтобы ты внимательно меня послушал, - мягко веду линию вдоль его скулы и обратно. Невесомо касаюсь самых красивых на свете греческих ресниц, - ты столько раз говорил мне, что я для тебя значу, Ксай, но так мало этого говорила тебе я… я хочу исправить эту оплошность.
Я его удивляю.
Эдвард не перебивает меня.
Мы сидим у спинки кровати, опираясь на ее подушки, и потому мне легче выполнить задуманное. Достаточно только немного потянуться вперед.
- Ты спросил меня однажды, за что я тебя люблю, помнишь? Я обещала рассказать поподробнее.
Ксай немного настораживается, но все еще молчит. Зато уголок губ его ползет вверх, убежденно и радостно. Не как вчера.
Я начинаю.
- Я люблю тебя за твою красоту, - двумя пальцами веду линию по его правой стороне лица, от глаза к подбородку, с удовольствием подмечая гладковыбритую кожу щек, - столь необыкновенную, как ты того заслуживаешь, столь неповторимую, что вдохновляет на миллион портретов даже в одной и той же позе. Восхитительную красоту.
Я целую его, вытянувшись на своем месте, в молчащий уголок губ. Я знаю, приподнимись он сейчас, на щеке появилась бы ямочка.
- Я люблю тебя за твою мужественность, - продолжаю, по губам его легонько проведя языком, - ни одного мужчину на свете я не буду желать так же сильно. И ни одним никогда не смогу так любоваться, как тобой. Моей первой мыслью там, на Санторини, было то, что таких мужчин не бывает. И я просто в чудесном сне.
Алексайо тепло, тронуто усмехается. Его руки перебираются на мои волосы, к лицу, путаясь в прядях и лаская щеки.
Он слушает, не перебивая. Он впитывает это, впервые, наверное, откровенно себе позволив.
Я на седьмом небе.
- Я люблю тебя за твою душу, хоть тебе это и известно, наверное, с самой первой нашей встречи, - кладу ладонь на его грудь, следуя от ключицы к сердцу и обратно. А потом на вторую ее половину, - доброта, понимание, готовность помогать, искренность и забота… вот таких людей правда не бывает, Алексайо. Тебя не зря звали святым тем, с кем знаком близко. Ты самый настоящий ангел. С самыми настоящими крыльями-самолетами, - подаюсь вперед, не удержавшись, обвивая его за шею. Прижимаю к себе, - ты всегда рядом со мной, когда это жизненно важно, ты никогда не отворачивался от меня, не закрывал на меня глаза… Ксай, ты не какое-то сокровище, о нет, ты просто… таких слов, наверное, еще и не придумали. Ты – все сокровища мира в одном флаконе. И если не поверишь мне, спроси у любого, Уникальный.
Мужчина вздыхает, обнимая меня в ответ. Касается щекой волос, руками гладит ребра.
- Бельчонок, я сейчас растаю… - смятенно докладывает он.
- Не растаешь, - посмеиваюсь, подняв голову и зарывшись в его волосы лицом, - я не позволю. Привыкай к комплиментам. Ты самый достойный для них человек за всю мою жизнь.
Я глажу его руки, плечи, спину. Я останавливаюсь на бедрах, не переходя черты.
- Алексайо, любая тварь, которая посмеет посягнуть на твою святость или красоту, которая посмеет внушить тебе мысли о чудовищности или низости, не заслуживает и вдоха. Ты самый, самый достойный человек. И я хочу, чтобы эта фраза засела в твоей голове так же крепко, как сие секундное стремление меня целовать, - заканчиваю с налетом смеха, потому что уж очень активно Ксай берется за дело. И щекочет, и целует, и ласкает меня. С его губ не сходит тронутая, широкая улыбка. Счастье в чистом его виде.
- Я люблю тебя за твой смех, за твою радость, - подлавливаю момент, вернувшись к своим любимым губам, - каждый раз, когда ты улыбаешься, солнце становится ярче. Ты не представляешь, наверное, насколько это красиво. Никогда не прячь от меня своей улыбки.
Отстраняюсь, пристально заглянув в его глаза. И получаю то, что прошу. Широкую, великолепную, осчастливленную улыбку. Самую настоящую. В том виде, какой знаю.
- Душа моя…
Под впечатлением от греющего душу зрелища, я зацеловываю его губы. В каждом их уголке.
- Я люблю тебя за твое сердце, Ксай, - накрываю нужную половину его груди рукой, - за твое доброе, большое, теплое сердце, в котором столь многим нашлось место… и которым ты полюбил меня, позволив быть настолько счастливой. Оно для меня одна из самых бесценных вещей в тебе. Оно для меня – это ты.
Алексайо обхватывает меня достаточно крепко. С силой к себе прижимает.
- Оно всегда твое.
- Вот я его и берегу. Ага.
- Права оформлены…
- Давно, - чмокаю его лоб, - я люблю тебя, Ксай…
Но тут Эдвард медленно качает головой. Останавливает меня.
- Я люблю тебя, Бельчонок, за твои слова, - доверительно, горячо произносит, горящими глазами, ни много ни мало, любуясь мной, отчего краснею, - твой ум, талант, твою нежность, твое доверие, твою любовь… больше всего я люблю тебя за твою любовь. И я хочу отблагодарить тебя за это. Я хочу, чтобы ты сполна это ощутила.
Искорки в аметистах, их блеск, преддверие… и этот изгиб губ, знакомый мне. Многообещающий.
- Алексайо…
Мое предупреждение ничуть его не заботит. У Эдварда все продумано.
- Все заперто и спрятано, - он указывает мне на нашу дверь, а потом на то, как лучи солнца забредают через балкон, - и никаких правил – ни Норского, ни заранее нами установленных, мы не нарушаем.
Подмигнув мне, Ксай вместе с подушкой стягивает меня вниз, на простыни. Резко.
Эта же подушка остается у меня под головой. А вторую, свою, муж умело и ловко подсовывает под мои бедра.
- Ксай, так нечестно… - раскусив его планы, я с надеждой заглядываю в аметисты.
- Ни одно правило не нарушено, - указывая на себя, одетого, без поползновений на секс, заявляет Алексайо, - оговорки не принимаются. Не терпеть же тебе столько времени…
- Воздержание заводит…
- Вот и будет заводить… денька два до секса, - он ухмыляется, с собственнической, но и счастливой полуулыбкой устраиваясь надо мной. Медленно, трепетно, стягивает пижамную кофту.
- А ты?.. – я почти хнычу. Его руки там, где должны быть, его присутствие… я явно переоценивала свои силы, когда говорила, что могу жить совершенно без секса. Может, потом, лет через десять… но пока я хочу насытиться мужем.
- А я люблю смотреть на твое удовольствие, - Эдвард освобождает меня от верхней части одежды. Ловко.
- Ты неисправимое создание, да?
- Не жалуйся, - почти требует он. Склоняется надо мной, как следует, как только он умеет, целуя грудь, поглаживая ее. Я запрокидываю голову, задохнувшись. Мне не хватало этих ощущений очень, очень долго.
Эдвард доволен.
- А ты еще возмущаешься, - он следует ниже, по моему животу, к своей цели. Разводит ноги, стаскивает пижамные штаны. И снова любуется.
Я краснее всех раков мира.
- Ксай…
- Мне приятно, когда в такие моменты ты произносишь мое имя, - сладостно подмигивает он, выводя узоры пальцами на моем теле, пока склоняется к низу живота, - дай себе волю… пусть тебе будет очень хорошо…
И его первый поцелуй, далеко не нежный, а прекрасно знающий, чего хочу, ощущается ниже паха. Иглами взлетает к груди, перехватывает дыхание. И заполняет мерцанием света, что совсем скоро, собравшись в клубок, взорвется ослепительной вспышкой.
Умениям Алексайо можно только позавидовать.
Оргазмы с ним вынимают и возвращают мне обратно, сияющую, душу.



В половину третьего ночи Вероника, устроившаяся на постели с книгой, призванной спасти от бессонницы, слышит негромкий стук в дверь. Робкий. Почти поскребывание.
Кто-то по ту сторону порога явно не рассчитывает, что его пустят.
Удивленная столь поздним посетителем, Вероника поднимается с кровати. Наскоро накидывает на плечи розовую кофту грубой вязки, дабы скрыть просвечивающуюся под сорочкой грудь.
В комнате Анты Викторовны, конечно, темнее, чем в ее прежней спальне, но все равно не помешает. Во всех случаях, кроме того, когда стучится к ней Натос, Ника предпочитает плотную одежду.
Может быть, ему больно? На ночь она лично поменяла повязку и даже успела убедиться, что Медвежонок с дочерью уснули, пригрев в ногах кота, но мало ли… если в рану все же попала инфекция, боль не даст спать. А к кому ему идти, как ни к ней?
Девушка сама себе качает головой. Не спрашивает, кто на пороге. Почти сразу же открывает.
И удивляется еще больше картиной, что предстает на обозрение.
Это Когтяузер.
Когтяузер с внимательными серыми глазами, пушистым хвостом и подрагивающими усами, на руках у своей маленькой хозяйки.
Она, в светло-зеленой пижамке и с волосами, распустившимися, растрепавшимися по плечам, смотрит на Фиронову снизу-вверх. Крепко прижимает к себе любимца.
- Здравствуй, Вероника…
В темном пространстве коридора, в его тишине, детский голос звучит глухо и робко. Каролина прикусывает губу, как впервые взглянув на медсестру.
- Каролин, - встревоженная, та поспешно приседает перед малышкой. За годы работы в детском отделении одно из первых правил – не быть выше. Ника запомнила. – Что случилось, милая?
Карли шмыгает носом. Тяуззи недовольно урчит на ее руках.
- Мне кое-что приснилось… можно я чуть-чуть посижу у тебя?
Она не верит, что ответ будет положительным. Это заметно по влажности глаз, горькому взгляду, заранее подготовленной гримаске обреченности. Каролина производит впечатление потерянного, замученного ребенка. Физически она в порядке. Морально от нее скоро не остается и горстки пепла.
У Вероники железными путами стягивает сердце.
- Конечно, Карли. Заходи, - она решительно открывает шире дверь. Тепло улыбается ребенку.
Каролина настороженно поглядывает на Фиронову. Делает шаг вперед. Еще шаг. Медлит.
- Я тебя разбудила, да?.. – ее голосок дрожит.
- Нет, моя хорошая. Я не спала, - Ника осторожно, не желая переходить границ, накрывает пальцами плечо юной гречанки. Поглаживает его, невесомо подтолкнув вперед. Внутрь комнаты.
Ее руки Карли не стряхивает.
Осмелев, она проходит внутрь, не спуская Когтяузэра с рук. Останавливается посередине комнаты, ища хоть какое-нибудь место, кроме постели, где можно присесть. На диване совершенно некстати развешана одежда девушки.
- Садись рядом со мной, на простыни, - мило предлагает она, находя выход, - и Тяуззера сюда. Ему будет мягко и удобно.
Кот полностью согласен. Ушастый ангел-хранитель, уже спасший однажды свою маленькую владелицу, с удовольствием устраивается на пушистом одеяле. Как в волнах, находит в нем свой приют, блаженно вытянув лапы.
Каролина аккуратно садится рядом. Накрывает его шею своей ладошкой. У кота есть теперь красивый красный ошейник. На нем черным шрифтом выведено – «Тяуззи». И стоит метка кошачьей лапки. По рисунку истинного отпечатка, что Каролина когда-то сделала. Папа знал, что ей будет очень приятен такой подарок.
- Я могу присесть здесь?
Не ожидающая вопроса девочка едва не вскакивает на ноги.
- Это твоя постель…
- Я хочу, чтобы тебе было удобно, - Ника пожимает плечами, все же занимая свое место. В паре сантиметров удаления от малышки с домашним любимцем, - не холодно? Одеяло здесь очень теплое, а еще, у меня есть плед.
- Не надо… не холодно…
В спальне воцаряется тишина. Среди мягкости простыней, негромкого, едва заметного пощелкивания старой лампы и света, что она дает, уютно. Разве что время намекает на необходимость сна. Тяуззер следует просьбе. Сворачивается клубком, как и полагается, не теряя драгоценных минут у Морфея. Ему хорошо.
- Если тебе нужно поговорить, Каролина, я слушаю, - решается сообщить Вероника, неловко сложив ладони на коленях, - ты можешь мне доверять.
Девочка по-взрослому понятливо кивает.
- Ты меня любишь… я помню…
- Люблю, ты права.
- Спасибо…
Она передергивает плечиками. Неловко поднимает на медсестру глаза. Темные ресницы уже намокают от молчаливых слез.
- Я не хотела будить папу. У него болела рука и он только-только уснул… а если бы я пошла к Белле, то разбудила бы Эдди… а он тоже сейчас болеет. И я пришла сюда… я подумала, ты не сильно разозлишься…
Ника доверительно придвигается к юной гречанке поближе.
- Каролина, я рада, что ты пришла. Ты когда захочешь можешь ко мне прийти, ты же понимаешь это, верно? Я всегда готова посидеть с тобой.
- Ты хорошая…
Такому выводу Фиронова нежно улыбается. Протягивает девочке руку.
Та, вздохнув, обвивает ее ладонь.
- Иди ко мне, милая, - ласковым шепотом просит Ника. И почти сразу же Каролину обнимает. Опускает голову к ее волосам, гладит роскошные локоны.
Карли всхлипывает. Раз, затем другой.
Хватается за руку Вероники крепче, обвивается вокруг нее. Личиком утыкается в ключицу.
- Ни один дурной сон не стоит твоих слез, Каролин. Он всего-навсего сон.
Малышка поджимает губы, зажмуривается.
- Папа мне разрешает… лежать на коленях. Можно я?..
Вероника самостоятельно, не дожидаясь окончания детской просьбы, помогает юной гречанке удобно устроиться в нужном месте. Убирает мешающие волосы за ее плечико, приглаживает их.
Теплая щечка на коже, прикрытой лишь тонкой ночнушкой, отдается покалыванием в самое сердце.
Это необыкновенный ребенок.
- Тебе приснилось что-то плохое?
- Грустное…
- Очень?..
Каролина ежится, шмыгнув носом. Прячет свой крохотный всхлип.
- Ага… про маму.
Откровение, которым делится девочка, тупой иглой покалывает у Ники внутри. Ей очень жаль маленькое сероглазое создание. Потерять маму в таком возрасте, какую бы там ни было, это большая трагедия. И ничем ее место в сердце уже не занять. Оно навеки закаменело.
- Мама все равно всегда с тобой, Каролин, что бы ни было. Потому что она – мама, - сострадательно объясняет Фиронова, медленно, усыпляюще поглаживая локоны малышки, - мамы нас не оставляют.
Мисс Каллен зажмуривается со страшной силой. По ее щеке бежит слезинка.
- Ты правда так думаешь?
- Я это знаю, - Ника наклоняется к детскому ушку, легонько и боязно, но решаясь поцеловать ее висок, - мама есть мама.
- Я боюсь говорить с папой о ней…
- Напрасно. Я уверена, он скажет тебе тоже самое.
- Он ее не любит.
- Каролин, он любит ее, очень сильно любит уже хотя бы за то, что подарила ему тебя. Он не станется злиться, что ты говоришь о ней.
- Станет… ему больно, когда я вспоминаю… я вижу, у него глаза мокрые… и он так смотрит на меня, как будто… он очень грустный, - ее голосок срывается, слез становится куда больше. Хныкнув, Каролина изворачивается на коленях Вероники. Прячется личиком в ночнушку.
- Просто ты грустная, - убежденно гнет свою линию Фиронова, надеясь, что поступает правильно. Не убирает руки, прибирая локоны девочки. А второй, свободной прежде, касается ее лобика. Скользит по щеке. – Папа не может радоваться и улыбаться, когда тебе грустно.
- Но мне грустно!.. И я не могу ничего сделать, - она почти укоряет себя, плача. Всхлипывает.
- Я знаю, я знаю. Я не говорю, что тебе не может быть грустно. Только лишь о том, что рано или поздно папа тоже будет улыбаться. У вас все наладится.
Когтяузэр, словно бы в подтверждение подобных слов, довольно мяукает. Вытягивается на кровати.
- С тобой папа улыбается, - приметливо докладывает Карли.
Ника немного пунцовеет.
- Так иногда получается…
- Это хорошо, - качает головой юная гречанка, прикусив губу, - я как раз хотела попросить тебя делать его радостным, если вдруг это будет получаться. Ты хорошая, Ника… очень хорошая…
Медсестра смятенно вздыхает.
- Уж точно не лучше тебя, Каролин. Как думаешь, может быть тебе будет удобнее на подушке?
Девочка стыдливо поднимает голову. Серо-голубые глаза совсем мокрые.
- Мне пора идти?
- Ну что ты, - успокаивая ее тревогу, Ника с лаской очерчивает контур красивого личика, - просто там теплее и уютнее, а я обниму тебя со спины, если хочешь. И Тяуззи укроем.
Каролина, обернувшись на кота, немного медлит. С трудом, с явным нежеланием поднимается с колен Фироновой.
- Ты меня не выгонишь?
- Нет. Никогда.
Похоже, твердость ее тона девочку убеждает. Подавив зевок, утерев соленую дорожку на одной из щек неумелым движением пальцев, Каролина переползает на кровать полностью. Забирается под кусочек одеяла на краешке, дозволив себе забрать лишь немного подушки.
- Здесь лучше, - аргументирует Вероника, укладываясь рядом и притягивая Каролину на середину, к центру подушки и ее самому мягкому месту. Обнимает, как обещала.
- Но это твоя кровать…
- Видишь, какая она большая? Нам всем хватит места.
Ника заботливо, не пряча и маленького огонечка своего желания позаботиться, накрывает Каролину одеялом. Устраивает ее удобно, разравнивает волосы. И напоследок тепло и нежно целует. В макушку.
Карли ерзает на своем месте. Покрепче прижимается к медсестре. Приподнимает краешек одеяла для Когтяузера, сразу же готового пробраться на свое законное место. Он не медлит.
- Он маленький… ему тоже холодно, - пытается защитить кота девочка, обняв его покрепче, - можно мы не будем Тяуззи прогонять?
- Мы никого не будем прогонять, Каролина, - обещает Вероника, притянув девочку к себе и поглаживая ее ладошку, - давай попробуем заснуть. Я уверена, мы все сегодня устали.
Каролина несильно жмурится, не зная, что на такое ответить, а потому все же молчит. Просто пожимает, с благодарностью, ладонь девушки. Откидывает голову поближе к ее груди.
Верит. Доверяет. Соглашается.
Ника улыбается:
- Спокойной ночи, моя милая девочка.

Но если Каролина, рядом с ней и котом, согретая и более-менее успокоенная, засыпает достаточно быстро, саму девушку сон берет далеко не сразу. Все последние события, какими бы ни были с кем бы ни случались, выбили ее из колеи. Начиная от убийства в доме, наркотиков, больницы… и заканчивая темой следствия, в которой Танатос теперь участвует, она ощущает всю сложность положения. А это не дает спать.
Ника чуть-чуть задремывает к половине четвертого… но почти сразу же просыпается, снова возвращаясь к бодрости, когда дверь с тихим скрипом приоткрывается.
Эммет, сонный, напуганный и малость растерянный, с реками нежности в глазах разглядывает их в постели.
- Она пришла к тебе…
- Ага, - Вероника мягко улыбается, взглянув на Натоса с тем теплом, которое он так любит, - и знаешь, тут хватит места и тебе.
- Хочешь доказать, что Анта не зря купила двуспальную кровать? – его шепот пропитан капелькой смеха.
Ника ее подхватывает. Подмигивает Медвежонку.
- Это уже очевидно. Так ты присоединишься к нам?
Лишний раз Эммета приглашать не надо. Переступив порог комнаты, он закрывает за собой дверь, призраком во плоти, еле слышными шагами проскальзывая в постель к Веронике. Необхватный, серый за счет пижамы, с белой повязкой на руке и морщинками боли на лбу, укладывается справа от невесты с улыбкой. Поглядывает на безмятежно спящую в ее объятьях дочку. Во сне Каролина похожа на ангела. И ангельский покой, на самом деле, все, что ей нужно для счастливой жизни. Он излечивает даже скорбь.
Ника глядит на Каллена с сожалением, едва он устраивается рядом.
- Прости, что я не сказала тебе, где она… ты испугался?
Танатос пожимает плечами. С трепетом, но все же и уверенностью тоже, обвивает Нику за талию.
- Я догадался, куда она могла пойти. Неважно.
- Она сказала, у тебя болела рука…
- Уже не болит, - Эммет сонно вздыхает, приподнимаясь, чтобы поцеловать волосы Вероники, - давайте спать. По-моему, это лучшее времяпровождение этим днем.
Фиронова посмеивается. Оставляя руки Каролине, запрокидывает к Эммету лишь голову. С любовью трется о его шею.
- И не говори. Добрых снов, Натос.
Мужчина не чурается ласки в словах. Его тон, мягкий, проникновенный и истинно-медовый, эхом отдается в небольшой комнате:
- Добрых снов, мое золото.
Наконец-то.
Все вместе.





- Фиолетовые?
Эдвард останавливается вместе со мной, чуть смущенно посмотрев на тюльпаны, высаженные вдоль дорожки. С роскошными бутонами, едва-едва приоткрывшимися, зелеными стеблями, демонстрирующими яркую жизнь, освещенные солнцем, они – воплощение всего самого прекрасного.
Его воплощение.
- Всего одна клумба.
- Ты не говорил мне, что здесь такие растут, - я любуюсь цветами, краем глаза наблюдая за Ксаем. Его рука, поглаживающая мою в своем надежном теплом плене, кажется, движется мягче.
- Тебе они нравятся?
- А тебе нет?
Алексайо так свежо и весело усмехается, что у меня заходится счастливым биением сердце. Вот такого, счастливого, умиротворенного, в солнечных лучах я хочу его видеть. Я хочу, чтобы все то, что нам осталось, прошло в такой окантовке.
- Знаешь, если я засажу все фиолетовыми тюльпанами, будет попахивать манией величия.
- А мне кажется, что уникального должно быть больше.
Аметисты, обрадованные моими словами, хитро сияют.
- В таком случае, я завешу дом твоими фотографиями, Бельчонок.
Мой румянец веселит его еще больше. Но вместе с тем в глазах вспыхивает нежность.
- Очарование, - едва слышно сообщает Ксай, медленно наклонившись к моему лицу. Влюбленно целует сначала одну щеку, затем вторую. Делает глубокий вдох.
На самом деле вот оно какое – счастье. Гулять с ним по улице (давая время Нике и Натосу в доме тоже побыть наедине, пока Карли спит), смотреть на него, здорового и удовлетворенного жизнью, наслаждаться тем, как он спокоен, с какими глазами разглядывает солнце, цветы, меня… и ощущать, до сих пор, хоть прошло уже больше девяти часов, как сильно и умело доставлял удовольствие. Какие эмоции способен вызывать, дразня лишь вишенкой на торте нашей необыкновенной близости…
Эдвард расцветает этой весной вместе со мной. Из тесных рубашек, длинных рядов плотно застегнутых пуговиц, брюк, скрывающих желание, бесконечных кофт и воротников, прячущих своего обладателя от меня, он перебирается на сторону свободных маек, удобных штанов и… коротких боксеров. Недавно, помогая Раде разнести по дому выстиранную одежду, в нашем шкафу я набрела на целую стопку нового белья. Еще даже с этикетками.
- Что? – приметив и мое хорошее настроение, и усмешку, бархатно зовет Ксай. Клубничное дыхание, сплетенное в единый аромат с легкой банановой отдушкой одежды, не дает и намека на ту страшную мяту, разъедающую рецепторы. Мы забыли тот одеколон. Мы забыли Сурового.
- Ты очень красивый, - без стеснения признаюсь я. Поднимаюсь на цыпочки. Обвиваю его ладонями за шею.
- Утром я уже предупреждал тебя…
- Таять тебе не дам я, - уверяю. Целую, поддавшись моменту. С утра пробежало уже много времени, а на поцелуи за общим столом, под военный парад, что транслировали все телеканалы, времени как-то не оказалось. Даже Натос и Ника себя сдерживали. А им, судя по пламени в глазам, это давалось чертовски нелегко.
Вообще, девятое мая, праздник оно или нет, удается на славу хотя бы тем, что мы все живы, все вместе и все здесь. Каролина улыбается. Эдвард улыбается. Натос счастлив. Казалось, о большем мечтать уже и нечего. Семья.
Настоящий День Победы.
- Я помню, ты хотела посидеть в беседке, - произносит Ксай, оторвавшись от меня. Как всегда, в традиционном жесте, тепло целует в лоб, - пойдем. Тем более, у меня есть несколько вопросов на наше обсуждение… и новостей. Там будет удобнее.
- Я надеюсь, все в порядке?
- Несомненно, - ни на его лице, ни в глазах ничего не меняется, стало быть, лжи здесь нет. Это утешает.
- Тогда пойдем к беседке, - оставляя в покое необыкновенные тюльпаны, я обвиваю его руку. Как в старых фильмах, сказках и книгах, держу Эдварда под локоть. И по каменной стежке, уводящей вглубь сада, иду в размеренном, комфортном темпе.
Да, мы не покидаем Целеево этим днем и да, вокруг охраны больше, даже если ее и не видно, чем возле резиденции Ронни, но мне все равно. Я не чувствую себя под колпаком, скорее наоборот. Наслаждаюсь защищенностью. Во-первых – рядом с Ксаем. Во-вторых – тем, что защищен он сам. Порой у меня, к огромному сожалению, не хватает сил обеспечить его безопасность.
- Ты стала очень задумчивой, радость моя, - муж глядит на меня с мягким упреком, но в то же время желанием, готовностью помочь, - все это выбило тебя из колеи, я понимаю, и возможно, причина в бесконечной череде не лучших событий. Но, может быть, есть еще что-то? Ты не утаиваешь его от меня?
Это из-за разговора о грозе. Таким внимательным и настойчивым Эдвард стал, стоило мне не сказать ему правды. И ночью, видимо, я его испугала своей истерикой.
- Я говорила тебе вчера, что не это не прятки… просто я не хотела беспокоить тебя мыслями, не имеющими оснований.
- Бельчонок, ты для меня превыше всего. И твои мысли, с основанием или без, нужны мне. Я хочу их знать. Я не умею, к огромному моему сожалению, читать их, - его уголок приподнимается, но глаза, хоть и теплые, остаются с толикой грусти.
Мы поворачиваем налево. К беседке, что уже виднеется за подросшим кустарником.
- Я верю, Ксай. И не скрываю ничего от тебя. Я повторяю снова: камень преткновения – твое благополучие. Вот мое самое заветное желание.
- А я не хочу, чтобы ты жертвовала своим благополучием ради моего, - морщинки собираются на его лбу, заставляя меня погрустнеть.
- Не обязательно жертвовать, - оптимистично предлагаю, - просто береги себя. А я буду беречь себя. И у нас все получится.
Моему выводу муж посмеивается. Но не оспаривает его, принимая таким, какой есть.
Просто рука его пробирается мне на талию, крепко обхватывая за нее. Прижимает к себе. С Эдвардом мы давно стали единым целым.
Беседка ближе к концу парка, отгороженная и от дома, и от заборчика с лесным массивом достаточно высокими кустарниками, где скоро распустятся почки, представляет собой полукруглое сооружение с чуть вытянутой крышей и вдохновляющими переплетениями кованого металла по бокам. Частично из него, а частично из дерева, она смотрится свежо и современно, не теряя при этом толики классики, что делает ее такой красивой. Внутри обнаруживаются два круглых кресла с удобными подушками и небольшой столик. На нем, к моему удивлению, два стакана, вода и пачка сока – гранатовый. Рядом притулилась плетеная корзиночка с печеньем. Именно такое пекут домоправительницы по особым случаям. Шоколадное.
- У тебя всегда все схвачено? – с усмешкой интересуюсь я, оглядывая маленький уголок этого русского рая, только нашего. - Изначально был план посидеть в беседке, да?
Алексайо, помогая мне перешагнуть довольно высокий порог, заходит внутрь сооружения следом.
- Ты мне дважды говорила, как здесь летом, наверное, здорово. Пока не лето, но, думаю, уже ближе к нему, - легким движением руки муж закрывает за нами изрезанные красивыми узорами двери. Теперь на обозрение остается только широкое окно, украшенное чугунными розочками по бокам, и большой куст сирени. Совсем скоро ее цветы распустятся и создадут первозданную, неимоверную красоту.
- Ты запомнил мои слова?
- Я запоминаю все твои слова, Бельчонок. Потому что ими ты признаешься мне в любви, - светло посмеивается Эдвард.
Мы занимаем два кресла друг напротив друга. Такие мягкие и принимающие форму тела… я с удовольствием откидываюсь на спинку, счастливо вздохнув.
Этот день, как и большая часть из тех, что я с Эдвардом, идеален.
Ксай наливает в свой стакан воды, а в мой – сока. Он не изменяет себе – марка, что я полюбила еще в Штатах, снова здесь. Всегда.
Я утаскиваю из вазочки печенье. Скидываю свои полусапожки, с ногами забираясь на воплощение идеального сидения. Его полукруглая, как и у беседки, спинка, создает ощущение обволакивания… уюта.
- Спасибо тебе, - нежась, искренне благодарю его я.
- Это такие мелочи, солнце, - Ксай открещивается, убежденно качнув головой, - кушай.
Я пробую печенюшку. С вкраплениями шоколадных дробсов и ванильного порошка, это нечто непередаваемо-восхитительное.
- Мне начинает казаться, ты хочешь закормить меня сладким.
- Почти, - мужчина прищуривается, тепло взглянув сперва на мое кольцо, после – на хамелеона на шее, а затем и в глаза, - я хочу сделать твою жизнь слаще. Начнем с печенья?
Я смеюсь, а Эдвард любуется мной. По-настоящему, без капли сокрытия.
Я опять краснею.
- Ты хотел о чем-то поговорить?.. – дабы как-то отвлечь его от своего лица, пунцовеющего куда чаще прежнего, я перевожу тему.
- Скорее обсудить, Белла, - Ксай принимает выпад. Садится на кресле чуть ровнее, делает первый глоток из своего стакана.
Я знаю, что он не коснется печенья. И я знаю, отчего едва не давлюсь своим кусочком, что помимо списка лекарств у Эдварда теперь специальная диета на эти две недели. Норский настоятельно рекомендовал его исключить мучное, соленое, жареное, копченное и сладкое… и хоть немного, но есть рыбу, с высоким содержанием омега-3-кислот. А я здесь со своей тягой к десертам…
Это печенье будет последним. Мне стыдно.
- Я слушаю.
Муж поворачивается ко мне всем телом, кладя руки на колени. Беседка защищает от небольшого ветра, царствующего снаружи, а потому сидеть вполне комфортно. И, зная закалку Ксая, что-то мне подсказывает, что скоро он снимет пальто.
- Двадцать седьмого мая отчет спонсорам «Мечты». К этому времени должны быть готовы все чертежи.
Он говорит это спокойно, ровно даже. Но по глазам мне видно, что обеспокоен. И прежде всего – моей реакцией. Ведь на самом деле эта фраза значит, что работы много. И делать работу надо очень, очень быстро.
- И сколько деталей у вас не готовы?..
- Крыло почти доделано, - припоминает, хмурясь, Эдвард, - осталось несколько штрихов, дня три, не больше. С хвостовой частью чуть сложнее, но у Эммета есть наработки, а это сократит время сверки чертежей. И, в конце концов, осталось утвердить план салона. Но с этим можно справиться и за сутки.
За сутки…
- Если я чем-то могу помочь, я здесь.
- Спасибо, мой Бельчонок, - его взгляд отдает бархатом, - но мне все равно придется делать свою часть работы.
- Я понимаю, к чему ты клонишь, Ксай…
- Я хочу обсудить, - он кивает, - и договориться, установить правила, если можно так сказать. Нам необходимо найти компромисс, чтобы до двадцать седьмого не создать себе лишние проблемы и успеть все доделать.
Та серьезность, с которой подходит к вопросу, та собранность меня радует. Осталось лишь узнать условия, по которым намерен жить эти несколько недель. Те самые, что прописаны Норским на восстановление нормальной работы сердца.
- И какие твои правила?
Эдвард смотрит на меня мягче.
- По совету Леонарда мне следует отдыхать десять часов в день. Но я не думаю, что если мы с тобой отнимем один час, многое изменится. Я знаю, что ты переживаешь, моя радость, и я понимаю, что игры закончены и со здоровьем не шутят, но шестьдесят минут вряд ли станут поворотными…
- Зная тебя, Уникальный, я боюсь, что однажды эти девять часов станут восьмью, потом семью, и к двадцать седьмому ты будешь, как две недели назад, спать по час-два в сутки.
Я высказываю свои опасения хмуро, однако не тая обеспокоенности. Я хочу заботиться. Я хочу помочь ему. Но я не хочу снова вернуться в клинику, к этим капельницам, ЭКГ и белым стенам, и наблюдать Эдварда на грани полного фола.
- Поэтому я и говорю, - Ксай принимает мой выпад, готовый к нему. Придвигается к краю кресла, отхлебнув воды, - девять часов – время, которое неизменно. Восемь – для сна. Час – для рисования? Как тебе идея продолжить разукрашивание тарелок?
- Лучше ты еще один час потратишь на сон. Послеобеденный, например?
- Бельчонок, час с тобой мне интереснее и полезнее, опять же по словам Норского, чем что-либо еще, - примирительно замечает Алексайо.
- В таком случае, я могу с тобой поваляться, - доедаю свою печенюшку, отряхнув крошки. Еще глоток сока питает мысли, - девять часов сна-дремы. Ладно. Принимается.
Эдвард чуть наклоняет голову, разглядывая меня. Аметисты наполнены теплом.
- Компромисс номер один. Я рад, что у нас получилось.
- Я надеюсь, он не последний. В сутках двадцать четыре часа. В остальные пятнадцать ты собираешься без перерыва работать?
- С перерывом на завтрак, обед и ужин. Со своей стороны могу пообещать не нарушать диеты Леонарда.
- Как будто ты ее нарушаешь…
- Я пересмотрю свое отношение к рыбе. Это тебя успокоит? – он с надеждой изучает мое лицо.
Это почти как резать по живому. Он же понимает, что я не хочу его мучить, правда? И это не я настоятельно рекомендую есть эту рыбу… будить память…
- Ксай, я не хочу доставлять тебе дискомфорт… мне очень жаль, что тебе нужно включить ее в свой рацион, правда… может быть, просто спросить у Леонарда, чем ее заменить?
Добрые аметистовые глаза, в которых пляшут искорки улыбки, смотрят на меня с любовью.
- Бельчонок мой, поверь, рыба – меньшее, что я могу сделать для профилактики подобной дряни. Не переживай на сей счет, все в порядке. Мы договорились?
А что мне остается? Я морщусь.
- Может быть, хоть короткие перерывы? Эдвард, я боюсь. Я просто не представляю, как можно больше тринадцати часов… и без выходных… даже на английских заводах девятнадцатого века так не работали.
- Допустим, перерывы. Короткие перерывы, минут пятнадцать? Этого хватит, чтобы размяться.
Он правда готов идти на такие компромиссы? Я изумляюсь.
Ну… если Ксай задумался, наконец, о своем здоровье, это не может не радовать. Когда бы уже полетел этот самолет!
- Согласна, - принимаю я, благодаря его нежной улыбкой, - компромисс номер два?
Алексайо вздыхает, допивая воду в своем стакане. Оглядывается на солнце, щедро одаряющее своими лучами пространство вокруг нас, тихий сад, и улыбается краешком губ.
- Иди ко мне, Белла.
Я не ожидаю такой просьбы, засмотревшись на небольшой гранатовый осадок в своем стакане сока, но спорить явно не намерена. Без сожалений покидаю свое кресло, босиком перебежав несколько разделяющих нас метров.
- Я забыл, что ты разулась, - извиняющимся тоном, обнимая меня, бормочет Ксай. Удобно усаживает на свои руках, привлекая к груди. Кресло большое, мы оба помещаемся с комфортом. К тому же, какой бы мягкой не была перина-подушка, Эдвард для меня мягче. И теплее.
- Мне не холодно.
- Еще бы ты призналась.
- Правда, - ерошу его волосы, уложив голову на плечо, - с тобой мне всегда тепло.
Не нарушая нашей традиции, мужчина целует мою макушку.
- Белочка, я больше всего не хочу тебя расстраивать, ты же понимаешь это? – с надеждой произносит Алексайо. Его пальцы перебирают мои пряди, - я не желаю твоего волнения и особенно слез, поэтому и хочу договориться. Чтобы мы играли по правилам и ни у кого не было причины испытывать боль.
- Я буду беспокоиться о тебе в любом случае, но спасибо, Эдвард, - не играя и не переводя все в шутку, откровенно и серьезно говорю в ответ, - мне очень дорого, что ты согласен на эти условия. Я хочу тебя уберечь.
- У тебя чудесно получается, - заверяет Ксай. Кивает на моего хамелеона, мое обручальное кольцо, - смысла жить предостаточно.
- Мне остается только порадоваться, если это так. Только не забывай и о здоровье, пожалуйста. Еще как минимум тридцать лет тебе придется меня терпеть.
Муж нежно, мелодично смеется. Весело.
- Терпеть тебя? Ты шутишь, любовь моя. Думаю, всем бы хотелось такого «терпения»…
Я не дослушиваю его. Поднимаю голову и целую. Постоянно хочу целовать, жаль, не всегда успеваю. А эти три недели, начинающиеся завтра, явно не будут наполнены магией момента. У Эдварда работа. У Эдварда – самолет, первый в мире Конкорд после трагедий двухтысячных. Это неимоверная ответственность, я понимаю. И я очень хочу для него успеха. Я надеюсь, успех он заслужил за столько лет всего, что было прежде.
Алексайо отвечает на мой поцелуй. Устроив свою ладонь на затылке, пока второй так и придерживает мою талию, он мягко, следуя за моими губами, доказывает свою близость. Любовь. Готовность к долго и счастливо.
У меня лучший муж.
- Раз уж мы разобрались с самолетом, я думаю, время для второго вопроса на обсуждение, - шепотом, заметно волнуясь, произносит Ксай. Он уже не так уверен, как в разговоре о «Мечте», он смотрит на меня пронзительнее. И, кажется, сомневается.
- Эй, - недовольная такой картиной, я еще раз, легонько, целую его губы, - Эдвард, не прячься, пожалуйста. Ты пугаешь меня, когда прячешься.
- Я не намерен тебя пугать, - он с обожанием, какое сложно выразить, убирает прядку с моего лица, - скорее наоборот, но, боюсь, эта новость может застать врасплох…
- Все, Ксай… я уже не знаю, что и думать.
Уникальный качает головой, приникнув своим лбом к моему. Не прячет глаз, не таит их выражения. Смотрит так пронзительно, так близко, так… честно. В аметистах вяжутся узелки надежды.
- Белла, я хочу от тебя детей.
Такой фразы я точно не ожидаю, хоть ее, по сути дела, и мечтала всю жизнь услышать. От Ксая.
- И я… от тебя… - немного не понимаю, к чему он клонит.
- Бельчонок, - Эдвард напрягается, садится ровнее, и меня утягивая за собой. Его касания становятся чуточку жестче, - я прекрасно понимаю нашу с тобой ситуацию. И мне известно, что в девятнадцать мечты не сводятся к детям и уж тем более материнству. В редких случаях, но далеко не всегда. Твоя молодость – лучшее время для возможностей и их достижения, для беззаботной и счастливой жизни, что наполняет воспоминаниями на весь ее остаток. И заковать тебя против воли в матери семейства, когда ты и так даешь мне куда больше, чем я того заслуживаю… когда ты здесь и со мной, несмотря на весь творящийся вокруг сумасшедший дом, это просто преступление. Я понимаю. Я вижу эту истину, Белла, я не слеп.
Тирада останавливается. Я ее останавливаю, подавшись вперед и заключив лицо Ксая в ладони. Качаю головой из стороны в сторону, отрицая и подкрепляя это отрицание, и смотрю в его глаза. Я надеюсь, там он тоже видит эту истину.
- Не говори так…
- Не говорить что? – Эдвард немного теряется, но мои руки на лице ему явно приятны. Он льнет к коже, - Белла, мы с тобой заключили союз, который оба не желаем рушить. Мы влюблены, мы счастливы, пусть и не так сильно, как мне бы для тебя хотелось… но это не меняет сути: я больше, чем в два раза старше тебя. И то, что мне уже поздно, у тебя еще только впереди…
- Ксай, пессимистичность – не лучшая твоя черта.
- Это правда, любовь моя, - его пальцы нежно следуют по моей скуле, а губы тепло целует уголок рта, - ты сама это знаешь. Но я все же осмелюсь просить тебя… предложить тебе, наверное… попытаться сейчас пойти против устоев. Я могу сделать многое, а для тебя – и того больше, но молодость мне, к сожалению, ни за какие деньги и заслуги не вернуть. И чем больше дней проходит, тем меньше у меня и без того слабо мелькающих шансов…
- Эдвард, ты о детях говоришь, я права? – мое лицо наверняка светлеет и вряд ли это укрывается от мужа. Его глаза немного влажнеют, переливаются. А я неустанно глажу большими пальцами его скулы. Щеки. Губы. – Я слушаю. Я хочу это услышать. Не бойся…
Алексайо мне сдается. Делает глубокий, выгоняющий все сомнения вздох.
- Я хочу попытаться зачать ребенка с тобой, Белла. Леонард дал мне две недели на восстановление и зеленый свет действовать позже. В июне я хотел бы быть в Центре планирования семьи. И не менее хотел бы, чтобы ты была со мной…
Вот и правда. Вот и вся истина.
У него получилось.
Мое сердце, осчастливленное, бьется где-то в горле. Моя радость пестрит яркими красками. И мое восхищение… мое одобрение, надеюсь, так и льется наружу. Оно должно быть очевидно для Ксая.
- Любовь моя, смысл моей жизни – это ты, - тихим, сокровенным шепотом, глаза в глаза, возле самых его губ, признаюсь я, - и дети с тобой – это предел моих мечтаний. Сейчас. Потом. Всегда. Когда Розмари позвонила мне тогда, в апреле… ее первый вопрос был, ты помнишь, не беременна ли я. И я клянусь тебе, я бы отдала очень многое, чтобы в тот момент сказать «да, так и есть». Я все с тобой разделю. И кроме семьи с тобой мне ничего не нужно…
Эдвард крепко обхватывает меня за талию. Прижимает к себе, с тяжелым вздохом покрывая поцелуями лицо. Он без труда держит меня в своих руках как в колыбели и не дает от себя укрыться. Зацеловывает. Любит.
- Девочка моя… моя красивая, моя восхитительная девочка… душа и звезды… Бельчонок…
Не скрывая, что нежусь от его внимания, я улыбаюсь. Все шире и шире с каждым поцелуем. Все ярче.
- Никогда не сомневайся, что я соглашусь, - практически умоляю его, выудив мгновенье перерыва. Глажу его шею, опускаясь к груди, к сердцу, - Ксай, все что угодно, все, что от меня зависит – требуй. В июне я обязательно буду рядом с тобой в Центре. И все у нас получится. Это будет девочка… с такими же глазами, губами… и таким же большим, необхватным сердцем. Наша дочь.
Уникальный морщится, словно бы стараясь не заплакать. Я с доброй, напитанной лаской улыбкой встречаю это его выражение лица.
- Правда получится. Я тебе клянусь.
- Белочка, мне очень жаль, что у нас так мало шансов, - перебивая, извиняется он. Торопливо, сорванно и горько. Глаза правда на мокром месте, но слез нет. Не умеет Эдвард со слезами, - если бы я мог что-то изменить… прости меня, пожалуйста…
- А я бы в тебе ничего не изменила, - убежденно качаю головой, - ни черточки. Все… все мое, - и глажу, любуясь, правую его половину лица. Целую ее.
То восхищение, с каким муж на меня смотрит, та благодарность, поистине безбрежны. Это немного пугает, но в большей степени – зачаровывает. Я хочу сделать для него еще больше. Я молюсь, чтобы это было мне под силу.
Ксай сажает меня на коленях прямо перед собой. Кладет обе ладони на мое лицо, как недавно делала я. Не позволяет оторвать взгляд. Не дозволяет отвести его. Ласкает кожу.
- Все - им,
Глазам твоим,
Чем я владел,
И все, что мне судьба
Подаст на старость...
Длинный палец, такой теплый и нежный, очерчивает мою правую сторону лица. Задевает веки, ресницы, почти благоговея.
Он читает мне стихи…
- Все, что я раздавал
Все, что оставалось,
Чего я жаждал
И о чем я пел, -
Все - им,
Глазам твоим...
Аметисты, искрящиеся сотней звезд, трепетно оглядывают каждый кусочек моей кожи. Любовь в них по силе сравнима разве что с абсолютной и неистребимой любовью к части себя. К тому, что делает душу душой, а свет – светом. Без чего вокруг лишь тьма, а звезды и вовсе не сияют.
Голос Эдварда, чистый бархат, музыкой звучит в пространстве. Создает нечто столь идеальное, что становится страшно… страшно хорошо…
- Им верю я,
Им все прощаю я.
И даже, если из-за них погибну,
Я им молюсь,
Я им слагаю гимны.
Я смотрю на него, не моргая. Я не могу моргать.
Меня никогда так не любили. Я и подумать не могла, что меня могут так любить. Это не голословность, это не пустые метафоры. Когда ты видишь человека, что так на тебя смотрит, когда ты ощущаешь – каждой клеточкой – это магическое ощущение, понимаешь… раз и навсегда понимаешь, что второго раза уже не будет. Лишь один человек во всем мире за всю нашу жизнь способен такое подарить. И потому он не просто сокровище, он – драгоценность. И узы эти ничем не разорвать. Никак не забыть. Никак не объяснить. Я начинаю верить в легенды о красной нити для двоих… она не рвется, это правда. Такое нельзя порвать.
- Мои стихи,
Любовь,
Вся жизнь моя -
Им в дар,
Глазам твоим, Бельчонок…
Алексайо заканчивает, неслышно выдохнув, и самостоятельно притягивает меня обратно. К губам. К себе. Для поцелуя.
- Как красиво, Ксай, как красиво…
Этот поцелуй нежный и счастливый, он сладостный и трепетный, он – восхищенный. Но больше всего в нем именно любви. Чересчур сильной, дабы называть таким простым, ограниченным словом.
- Глазам твоим, - эхом отзываюсь я, легонько тронув кожу под его веками. Стирая едва заметные синеватые круги, выступившие после вчерашней ночи, - да, Ксай… да…
И на этом слова заканчиваются. Потребность в них. Их значимость.
Здесь, в саду, в этой беседке, в окружении чугунных розочек и зацветающих бутонов остаемся только мы. Во всем этом мире.
И любовь поистине безбрежна…



В прихожей, лишь услышав хлопок двери, нас встречает Каролина.
С двумя толстыми косами, заплетенными чьей-то умелой рукой, в синем платьице со Снуппи сбоку, она выбегает навстречу босиком. Глаза у моего золота напуганные.
- Эдди! Белла!
Каролин выбирает меня. Или как ближе всего стоящего, или потому, что мне хочет первой сообщить свою новость. Тонкими ручками обвив за талию, не решаясь попроситься в положенные объятья из-за чертовых мыслей о больнице, горько шепчет:
- К папе пришел злой Куб.
Белла, разувшись, недоуменно поглядывает на малышку.
- Кто пришел, Малыш? – я кладу ладонь на волосы Карли, ласково их поглаживая. Ощущение напоминает прикосновения к Белле. Не давнее, чем полчаса назад, в живописной беседке она согласилась попробовать завести со мной ребенка. Сейчас. В девятнадцать.
Этой женщине поистине нет и не будет равных.
- Вениамин Кубарев, - Вероника, появляясь из-за арки гостиной, складывает руки на груди. Вид у нее хмурый, зато волосы собраны в такую же, как у Карли, косу. Теперь мне ясно, чьих рук дело ее прическа.
На сердце теплеет. Так или иначе, Карли ладит с избранницей Эммета, а значит, им обоим будет проще. Моему золоту нужна настоящая мама. А Вероника, насколько мне известно, не против эту роль на себя принять. Да и подходит идеально. Натос делился со мной своими мыслями и наблюдениями.
- Следователь… - прикусив губу, бормочет рядом со мной Белла. Смотрит виновато и пристыженно, - прости, Эдвард, я не сказала… он дал визитку и велел позвонить… но я совсем забыла… черт!
Я знаю, чего она боится. Я вижу это черным по белому в карих глазах. Мое недоверие испугало ее, ровно как и потревожили слова о том, что постоянно что-то скрывает.
А тут она не прятала. Тут она просто забыла. Но опасается, что я снова вернусь к теме сокрытий.
Она нуждается в ободрении, а я могу его дать. Я должен.
- Ничего, моя хорошая, - второй рукой невесомо погладив ее спину, я качаю головой, - Каролин, давно он пришел?
- Не очень… полчасика? – Карли шмыгает носом, недовольно морщась.
- Минут сорок, - добавляет, облизнув губы, Ника. Ей очень неуютно. – Но он был настроен очень решительно.
- Пришел в праздник, - Белла злится, что прекрасно слышно в ее тоне, - настырный…
- Тише, девочки, - я наклоняюсь, ласково чмокнув Каролину в макушку, а ладонь жены так же невесомо, как и раньше, пожав. – Думаю, у него на то серьезные причины. Куда они пошли, Вероника?
- В ваш кабинет, - взволнованно оглянувшись на лестницу, девушка опускает глаза. Ей не все равно. Ей никогда не будет все равно. Я одобряю выбор Эммета. За столько лет ожидания он получил истинный подарок. Как и я. В этом наши судьбы совпали.
- Хорошо. И я пойду туда же, - взъерошив волосы зайчонка, мягко отстраняю ее, - Каролин, не покажешь Белле свои новые мультики? Мне сказали, папа купил тебе целых четыре диска?
- О да, Карли, я бы очень хотела посмотреть, - мгновенно перестроившись на новую ситуацию, за что люблю ее еще сильнее, Бельчонок с готовностью протягивает моей гречанке руку, - пойдем-ка.
Каролина медлит мгновенье, нерешительно помявшись на своем месте.
- Только пусть вас с папой не обижают, Эдди… пожалуйста…
Ее блестящие глазки, их искреннее беспокойство наталкивает на добрые мысли. Меня любят.
- Несомненно, зайчонок. Иди и не волнуйся.
Тогда Карли все-таки подает Белле руку.
Но напоследок, прежде чем уйти, жена оглядывается, послав мне заботливый, предостерегающий взгляд.
- Люблю тебя, - одними губами сообщаю ей, улыбнувшись. И, отпустив Карли, Беллу и Веронику, замкнувшую их ряд, в гостиную, обращаюсь к лестнице.
На втором этаже, возле кабинета, слышен спор. Уже из коридора.
Рада с Антой, проскользнув мимо меня, горько качают головами, спускаясь на кухню. Услышанное им не нравится, но, видимо, делиться им пока они не намерены.
Я стучу в собственную закрытую дверь.
- Это он, - раздается бас Эммета за пару секунд до того, как дверь распахивается, - Вениамин Иванович, Эдвард, знакомься. У него на нас дело.
Быстрое ознакомление.
Я закрываю за собой дверь.
Вид Вениамина мало отличается от вида обыкновенного русского мужчины за пятьдесят, который достиг не так уж много, а амбиции имел большие. Лысеющий шатен, с темными очками, чуть угловатый, он иллюстрирует свою фамилию, действительно похожий и на куб, и на того, кто летит кубарем.
Эммет смотрит на мужчину и со злостью, и с пренебрежением. В домашней зеленой кофте и темных брюках, в своих тапках, явно мало настроен вести разговоры со следствием. Эмоции в узде он сейчас не держит.
- Доброго времени суток, Эдвард Каллен, - смерив меня пронизывающим взглядом, пришедший поправляет свои очки, - как хорошо, что наконец-то вы в добром здравии.
Его уточнение меня раздражает.
- В нем надеюсь и остаться, - чуть грубее нужного отвечаю, - что-то случилось, Вениамин Иванович? Видимо, срочное, раз вы пренебрегли Девятым мая.
- Следствие, Эдвард, не терпит промедлений. Я бы хотел четко это прояснить.
- У следствия есть к нам вопросы?
Эммет грозно усмехается.
- Уже полностью готовое обвинение, Эдвард. Не просто вопросы.
Кубарев многозначительно кивает.
- Эдвард Карлайлович, в вашем доме убиты двое. Насколько нам известно, один – вашей собственной рукой, второй – кем-то из находившихся в доме. Мужчина и женщина. Женщина воспитывала вашу племянницу восемь лет. Вам придется объясниться.
- Эта женщина желала продать мою дочь в рабство, - Эммет, распаляясь, что, похоже, лишь на руку следователю, брызжет слюной, - я ее застрелил. Я. Своей рукой. После того, как она едва не убила меня пулей, - и, для верности, вскидывает вверх забинтованную ладонь.
- В деле значится, что вы были ранены, Эммет Карлайлович. Но никто не видел и не может подтвердить, что вы не ранили себя самостоятельно и намеренно.
- Намеренно? Я мазохист, по-вашему?!
- Вас доставили в состоянии наркотического опьянения, - спокойно сообщает Кубарев, - а в нем, как известно, мы не отвечаем за свои действия.
- ЛСД вколола мне эта же женщина. Голди Микш.
- У вас есть, что сказать по этому поводу, Эдвард? – следователь обращается напрямую ко мне. Его маленькие глаза под этими очками зорко выслеживают каждую эмоцию. – Вы можете подтвердить слова брата?
- Могу. И подтверждаю. Все, случившееся в этом доме и приведшее к смерти Голди и Деметрия – самооборона. Деметрий собирался убить мою жену. Голди – мою племянницу.
- При этом они обе живы и не пострадали.
- Вас это не устраивает?! – рявкает Эммет.
- Они и не пострадали бы никогда, - не скрывая убежденности по этому поводу, я так же, не отрывая взгляд, гляжу на Вениамина, - я бы не позволил этому случиться.
- То есть, стреляли вы? Оба раза?
- Стрелял я!
- Я стрелял в Деметрия, - блефуя и даже не допуская мысли, что следователю станет известно о том, что пистолет был в руках Беллы, упрямо отвечаю я, - и застрелил бы Голди, окажись пистолет у меня. Чтобы защитить свою семью.
- То есть, вы застрелили обоих? – не унимается Кубарев.
- Я застрелил няньку! Только я! - блеснув взглядом, почти выкрикивает Эммет, - а как бы поступили вы в моей ситуации?
- Мне не положено оказываться в вашей ситуации. И проблематично это, - Вениамин прочищает горло, - итак, вина признана, я прав? Вами обоими?
- Самооборона, Вениамин Иванович.
- Это не доказанная самооборона.
- В первом случае – определенно, - перебивает нас Эммет, - у вас есть видео. Мою бывшую жену, Мадлен Байо-Боннар, убивает Деметрий Рамс.
- Лица на пленке нет. Это вполне может быть и не он, - взгляд следователя переводится на меня опять, и на сей раз в нем одна сталь.
- Вы подозреваете меня?
- Эдвард Карлайлович, Эммет Карлайлович, видели бы вы, сколько дел существует о несчастной любви и денежных выплатах. Убить жену, дабы сэкономить на ней и отсудить ребенка окончательно – что может быть проще? Отвести подозрения от себя на подставное лицо. Закрыть рот няньке, которая может сказать правду. И утаить важные данные для следствия. Как погибла ваша дочь, Эдвард?
- Это относится к делу? – то, о чем он вспоминает, приводит меня в ярость.
- Прямо. Ведь достойным родителем вас не назвать. Голди Микш оставила предельно ясную характеристику.
- Она – тварь, - резюмирует Эммет, рубанув больной ладонью по здоровой, - ее показания не могут быть включены в дело.
- Они уже включены, Эммет Карлайлович, - натянуто улыбается Вениамин, - ну так, Эдвард? Как именно?
- Передозировка наркотиками, - и глазом не моргнув, достаточно спокойно отвечаю на его вопрос я. Подальше все это. Поглубже. Не время.
…Мой Бельчонок. Красивая, добрая, родная и такая сильная, умная девочка. Моя жена. Моя душа. Моя жизнь.
Помогает. Белла признавалась мне, что в ту грозу мысли… обо мне, помогли ей не сойти с ума. Я использую тот же прием. Похоже, самый действенный.
- А вы употребляли наркотики, Эдвард?
Я вдыхаю через нос. Как можно глубже.
- Пятнадцать лет назад. Три курса реабилитации. Ни одного срыва. Можете проверить.
- Зафиксированного…
- Ваше поведение неприемлемо, - Эммет, внушительный как никогда, складывает руки на груди, грозно глядя на следователя, - убирайтесь отсюда. Сегодняшний день не предполагает вашего визита.
- Мой визит назначаю я лично, - Кубарев не спускает с меня глаз, - вы – наркоман, Эдвард Карлайлович. Бывший или настоящий, значения не имеет. Ваша дочь умерла от передозировки. А теперь наркоманы, каким-то образом, вторгаются в ваш дом. И жена ваша, насколько мне известно, тоже употребляла…
- Это не употребление. Это – подростковый возраст. Марихуана, - у меня сводит челюсть. Глядя на Эммета, я понимаю его. За Беллу я этого подонка тоже сейчас готов убить.
- Кокаин, Эдвард. Кокаин, - не согласен Кубарев, - этого не скрыть.
- Не думаю. Марихуана, Вениамин. Поправьте, пока не наделали беды.
Следователь усмехается, глянув на нас обоих так, будто попали в ловушку. Его взгляд наполняется злорадством.
- За не содействие следствию предусмотрены наказания и, как сам факт, тяжкие последствия принятых судом решений. Эммет Карлайлович, Эдвард Карлайлович, вы играете с огнем.
- В чем обвинение? – обрывает Натос, насупив брови, - конкретно, лично для меня повторите. И дальше вести диалог мы будем уже с моим адвокатом.
Кубарев снова поправляет очки. Открывает свою папку с документами.
- Преднамеренное убийство, осложненное наркотическим опьянением. А для Эдварда Карлайловича еще и распространение и хранение наркотиков. А так же, хоть за давностью и проблематично будет выяснить наверняка, статья за изнасилование несовершеннолетней.
Мои руки сами собой сжимаются в кулаки. Во рту сухо.
Натос, глянув на меня с озабоченностью, вымещает на следователя весь свой гнев:
- Эти обвинения – надуманная ложь. И в суде вам определенно это станет ясно. А после него я сделаю все, чтобы вас отстранили.
- Угроза следствию, Эммет Карлайлович?
- Угроза вам, - рявкает Натос, - если вы подкуплены, лучше признайтесь. Меньше будете загребать дел.
- Вам пора, - обрываю я их обоих, отходя к двери. Распахиваю ее для Кубарева. Смотрю на него пристально, серьезно и жестко. Под стать тону. - И если еще раз вы появитесь в моем доме или же посмеете заговорить с моей женой, я за себя не ручаюсь. Принимайте это как хотите.
Вениамин вздыхает. Вениамин, закрыв папку, довольный собой, идет к выходу. Глядит на нас с Эмметом свысока, хотя ниже на две головы точно.
- Надеюсь, в суде вам так же повезет, господа. Жаль, лишь судью из зала не выгнать.
- Я вас провожу, - вызываюсь, не думая даже слушать его, - до свидания, Вениамин Иванович.
Он спускается по лестнице. Он, заглянув в гостиную, обувается в прихожей. Из кухни появляются Рада и Анта. На их лицах омерзение.
- Закроете дверь, - велю им. И, игнорируя пока, что из гостиной за мной наблюдает Белла, поднимаюсь обратно в кабинет.
Не сдерживаюсь. С грохотом захлопываю за собой дверь.
Эммет, облокотившись на мой письменный стол, напряженно глядит в окно.
Однако с моим приходом оборачивается в мою сторону.
- Ксай, к черту его, - мгновенно произносит, все еще красный от злости, но откровенно переживающий за меня, - сдохнет и не заметит. Такие быстро дохнут.
- Все в порядке, Натос, в порядке, - как могу стараясь расслабиться, бормочу. Нельзя спускаться к Бельчонку в таком состоянии. Нельзя к Карли. Они не поймут. А знать им не надо.
- Ты опять бледный… - на его лице ходят желваки.
- Я никогда не был загорелым, если ты помнишь.
- Эдвард, если эта тварь доведет тебя до койки, я и его грохну. Слышишь?
- Натос, нам хватит и этих обвинений, не стоит.
- Ух, как стоит… у меня надежда, что эта тварь не оставила «жучка».
- Здесь они не работают, ты же знаешь. Антон соорудил прекрасную систему защиты. Не пропускает сигналы.
- То-то в доме плохо ловит телефон, - хмыкнув, Натос похлопывает меня по плечу. Жмурится, - правда, Эдвард, не бери в голову. Ты знаешь, что ничего из этого неправда.
- Пусть суд посчитает так же. Нам хватит своих бед.
- Я нанял Ольгерда. Он дело знает, на раз-два-три все уладит.
- Это радует, - взглянув на Эммета, я ему улыбаюсь. Немного неловко и вымученно, но брату хватает.
Хохотнув, он обнимает меня. Крепко.
И я отвечаю на эти объятья.
- С настоящим тебя возвращением в этот дурдом, Эд, - посмеивается Танатос.
- И тебя, - я щурюсь, - как рука?
- У меня личный врач, ты же знаешь. Гораздо лучше, - и здесь ясно, что Эммет не лжет. Он весь сияет.
- Ты выглядишь счастливым. Я очень рад, если это так.
- Более чем, Эд, более чем, - в серо-голубых водопадах, сменяя собой злость, появляется выражение довольства и радости, - я сделал ей предложение. И скоро, надеюсь, сыграю свадьбу.
Сделал. Решился.
Я улыбаюсь. Счастливо.
- Поздравляю, Натос, - я обнимаю его снова, крепче, на сей раз по собственной инициативе, - ты как никто этого достоин. А она – замечательная девушка.
- То-то тянет нас с тобой на молодых красавиц, - Танатос немного смущен этим обстоятельством, но, похоже, так же и удовлетворен, - на радость Карли.
- Еще бы, Эммет.
На пару мгновений между нами повисает молчание. Эммет обнимает меня, я – его, и каждый пребывает в собственных мыслях. Вернее, пребывает Эммет. Я же стараюсь от них отгородиться. Эти бредни – лишнее. Ни к чему портить такой день.
Но Танатос нарушает тишину:
- Эд, я бы хотел сказать… я бы хотел сообщить, так, наверное, правильнее, что собираюсь… намерен ввести Веронику в круг возможных опекунов Каролины.
Рвано выдохнув, он затихает. Высказался. Ждет моей реакции.
- Я понимаю, Эмм. Это правильный выбор.
- Дело в том, что… я бы хотел сделать ее приоритетным опекуном, - на сей раз Эммет по-настоящему морщится, глянув на меня с опаской, - Эдвард, ничего личного, ты же знаешь, моя любовь к тебе бесконечна, а уж Каролины… и я всегда, что бы ни случилось, доверю ее прежде всего тебе. Я знаю, что с тобой она будет в безопасности и счастливой. Ты не раз мне доказал. Но Эдвард… пока такая неразбериха с этими надуманными заявлениями, пока вокруг такое творится… согласись, пожалуйста, согласись или хотя бы попытайся понять меня… так будет правильнее. Так она точно не попадет к тем, кто посмеет ее обидеть.
Он запинается, но говорит. Ему нужно это сказать, как бы ни было беспокойно. Ему плохо с этими мыслями.
Натос не может высказать главное, честное утверждение. То, которое здесь нужнее всего.
Но я его прекрасно вижу. И я могу.
- Наркотики. Я ненадежен. Белла – моя супруга. Я понимаю, Натос, - вздыхаю, не позволив на лице шелохнуться и мысли, - я согласен. Все, что на благо Каролине, надо делать. Ты абсолютно прав.
Мужчина морщится. Качает понуро головой.
- Эдвард, я не верю ни одной байке. Я готов за них все убить. За тебя. Но суд и опека… они не позволят… мне так жаль, но они не позволят. Слишком многое сейчас всплыло, о чем не было речи раньше. Мне до безумия жаль.
- Натос, хватит извиняться, - я привлекаю его к себе, как в детстве, как еще на Сими, образовав лбами треугольник доверия. Смотрю в эти серо-голубые глаза, что столько лет были для меня дороже жизни. Вижу самую большую истину. И вижу правильное решение, что он принял. Как отец. Как мужчина. – Так и должно быть. Каролина обязана иметь защиту. Ника – идеальная кандидатура. И, к тому же, твоя жена в недалеком будущем. Ей сразу же отдадут ребенка.
- Я верю тебе, Эд, я верю… - бормочет Танатос. Глаза его на мокром месте.
- И я верю, - выдыхаю, согласно кивнув, - спасибо, что сказал мне. Все хорошо. Все на самом деле хорошо, Эммет. Мы справимся.
- Семья… семья, - он прикусывает губу. Слабость, поборов мощнейшую силу, все же берет свое. Хоть и на пару мгновений.
- Конечно, - обнимаю его крепче. Похлопываю по спине. Семья – источник наших сил. Это неизменно.
Я помню, как учил этому Натоса. В детстве, когда не мог заснуть из-за ночного шторма и свистящего ветра в щелях сарая или, завидев крысу, говорил, что сейчас умрет от страха… или когда Диаболос приходил в мое отсутствие, когда бил его…
«Семья. Семья, Натос, бормотал тогда я. И укачивал его, успокаивал. – Я – твоя семья. Вместе мы перевернем горы. Я никогда тебя не оставлю».
Сейчас, надеюсь, он верит. Потому что в свое время, когда мы встретились после моего первого лечения в клинике и к срыву я был ближе, чем к первому шагу на улицу через порог двери, Эммет крепко обнял меня. И пообещал тоже самое. Что никогда не оставит. Что вместе мы все переживем.
- Белла мне сказала кое-что, - когда Эммет садится на кресло возле моего стола, а я – на рабочее, где совсем недавно укачивал жену, утешая ее, сообщаю я, - Аурания приходила в больницу. Она хотела отказаться от своих показаний.
Глаза Натоса распахиваются.
- Она посмела?.. – он осекается.
- Не в этом суть. А в том, что про «Белые лилии» Белле сказала она. У моей Иззы есть предположение, что каким-то образом в делах Конкорда замешан Мурад. И он… мстит.
- Мстит? Мурад Рзаев? Он разрабатывал защиту…
- Он, да. Смотри, - я выдвигаю полку, доставая для Эммета исписанную вчера нами с Беллой бумажку. Последовательность цифр. Простейшая таблица кодирования. И расшифровка. – Пэристери.
Теперь Танатос откровенно в ауте. Его глаза – блюдца, даже рот приоткрывается. А брови угрожающе сходятся на переносице.
- Кромешный Ад…
- Это те исправления, что нашел Антон в наших чертежах. А это – их расшифровка согласно коду ASCII.
- Программист века кодирует ASCII?
- У Беллы теория, что это для легкости расшифровки. А кроме меня истины никто не поймет.
Я потираю висок. Сейчас, пока объясняю Натосу, теория кажется правдоподобной. Даже чересчур.
- С этим определенно надо разобраться, - ошарашенно протягивает брат, - я проверю Мурада, конечно же… но откуда Белла научилась такому ведению дел? Откуда ее вдохновение?
- Аура ее напугала, - я морщусь, - они все ее пугают, черт подери…
Натос постукивает пальцами по столу. Зло смотрит на бумажку.
- Видимо, пора со всем этим завязывать, Эдвард. Они мстят тебе с самого начала. Конти та же… сейчас, когда рядом Белла, тебе стоит ее обезопасить.
- Думаешь, я не желаю ее безопасности?
- Желаешь, - Натос неумолим, - но ее душевную обеспечит только прекращение этих контактов. Если выяснится, что Аурания правда копает под тебя, а Мурад желает заставить «Мечту» пасть, ты боролся за то, на что в итоге напоролся…
Я зажмуриваюсь. Я запрокидываю голову.
- Общение с ними будет сведено к минимуму, это я могу пообещать и тебе, и Иззе, - выдыхаю, - а вот в ситуации с «Мечтой»… лучше бы наша теория оказалась ошибочной.
Танатос лишь хмыкает.
Он, похоже, не верит.
Изучает бумажку с кодом. У него теперь новое дело.



Этой ночью Бельчонок вертится и никак не может заснуть.
Ночь выдается темной, как ей и полагается. Снова гаснут на участке фонари. Зато небо не обещает ни дождя, ни гроз. Это первостепенно.
Мне чудится, Беллу познабливает под нашим тонким одеялом. И, хоть отрицает, хоть пытается уговорить меня отбросить эту идею и не вставать, я приношу ей второе, шерстяное в постель. Накрываю, почти сразу же покрепче прижав к себе.
Белла утыкается лицом в мою грудь. Сжимает и покусывает губу.
Словно бы пытается не выдать, что так лучше. Согревается.
- Спасибо…
- Не за что, - я кутаю ее лучше, - так хорошо?
- Очень. Прости меня. Спи, Ксай…
Уговоры о сне. Ну куда же без них.
- Ну-ну, котенок, - я целую ее волосы, не забыв уделить внимание и ровному, красивому лбу. Правда, бледнее, чем обычно. – Я в порядке, а вот что тревожит тебя? Расскажи мне.
- С чего ты взял?
Этот вопрос звучит почти издевательством, она знает. И я знаю. Но не собираюсь смеяться.
- Я тебя чувствую, помнишь? Ну же, моя хорошая. Я смогу помочь.
Она шмыгает носом. Как ребенок, подтянув колени поближе к себе, неловко поглаживает меня своими теплыми ладошками.
- Я думаю о тебе.
Ну конечно же. Этого следовало ожидать.
- И что ты думаешь обо мне, родная?
Такое слово от меня Белле приятно. Блестящими карими омутами взглянув на меня, она робко, сострадательно улыбается.
- За что они постоянно тебя мучают?
- Бельчонок, - я с удовольствием обхватываю ее посильнее, проведя носом по левой щеке, - любовь моя, никто не мучает меня так, чтобы с этим нельзя было справиться. Начнем с того, что они и вовсе не мучают меня, а просто делают свои дела.
- За эти дела их надо прибить, - решительно, как только она умеет, выдает Белла.
Я с улыбкой потираю ее спину. Жена морщится.
- У тебя что-то болит?
- Чуть-чуть тянет. Наверное, я резко вскочила где-нибудь, - виновато бормочет она.
- Или застудила, - мрачный, я оглядываю ее, такую маленькую, с ног до головы, - если это моих рук дело с этой беседкой… ох, Белочка…
- Я о тех, кто тебя мучает, - перестраивается Белла, не давая мне развить темы. Выбирает даже ту, что лично ей не нравится, лишь бы отойти от обсуждений своего самочувствия, - начиная с деда и заканчивая «голубками»… Ксай, прости меня, но они же тебя только расстраивают…
- В свое время они помогли мне выжить, - честно признаюсь, не желая прятать от нее очевидную правду, - в частности, Аурания…
- Чтобы потом тебя добить, - Белла прикусывает губу до такой степени, что почти протыкает кожу. Недовольно погладив ее, я добиваюсь, чтобы губу оставили в покое.
- Ее выбор был таким. Каждый из нас его имеет.
- Вонзить нож в спину тому, кто был к тебе так добр? Кто заботился о тебе и никогда не бросал?
- Белла, глупо ждать от всех одной благодарности, ты же понимаешь…
Она вдруг смотрит на меня… убито. Вдруг, за единую секунду, вздрогнув, почти плачет.
Если сказать, что я теряюсь, лучше ничего не говорить и вовсе.
- Ксай, я знаю, как я поступила тогда, - глухо шепчет, терзая пальцами кончик одеяла, - и я виновата, признаю, может, нет у меня права судить никого, сама я далеко не лучше, но…
- Ты о чем, мое золото?
- Когда я почти предала тебя. Когда я сбежала. Когда я назвала тебя Суровым, - ну все, лицо ее окончательно приобретает выражение в преддверии слез, бледнеет и краснеет одновременно, - прости меня…
Такие давние события. А она помнит.
Цветочек мой.
- Я предал тебя, Белла. Только я. И за это готов поплатиться. Мои действия – куда более тяжкое преступление.
- Ты не был мне ничего должен… а я тебе…
- Любовь моя, - я утираю ее слезинку, проскользнувшую по щеке вниз так быстро. Мое золото постоянно плачет. Это плохой знак. Видимо, ночью у Беллы совершенно нет сил… все высасывают дни. – Хватит. Важно не то, что было, а то, что будет. Мы вместе. И это неизменно.
Шмыгнув носом, Бельчонок рьяно соглашается. Энергично кивает. Крепко обхватывает меня обеими руками.
- Люблю тебя…
- А я тебя как, радость моя, - ее шелковистые волосы, рассыпавшиеся по спине, эта очаровательная синяя пижама с ромбическими узорами, просто само присутствие. По ночам Белла уязвима. По ночам я – все, что у нее есть. И доверие, оказанное этим золотом, я оправдаю. Чего бы мне не стоило.
Изабелла держится за мою руку. С опаской кладет свою ногу промеж моих. Ее снова чуть потрясывает под одеялом.
- Ксай, они… важны для тебя. Они все, я понимаю, но…
- Кто?
- Голубки. Твои пэристери, - ее передергивает, отчего говорит быстрее, сдавленнее, - и мне так жаль, что я не могу как следует принять это… смириться… но когда они рядом, когда смотрят на тебя, ты видел, как, когда думают о тебе, а они, определенно, думают, когда причиняют тебе боль… я схожу с ума. И для меня очень унизительно и страшно представлять, что сегодня-завтра кто-нибудь из них снова придет. Я… боюсь за тебя. И я тебя… ревную. Слишком сильно.
Правда, как говорится, всегда выходит неожиданной. Но в данном случае Белла во многом повторяет слова Эммета. Они обсуждали это? Или просто существует-таки параллельность мыслей?
В любом случае, больше меня пугает тон и горе в голосе жены, чем необходимость порвать с другими девушками. Белла бесценна для меня, а она неустанно страдает. Каждый божий день.
- Бельчонок, моя любовь – только для тебя. Всегда, - я нежно утираю ее вторую слезинку за эту ночь, а за сутки, наверное, сотую, - я никого и никогда тебе не предпочту. Ревность излишня. А что до их действий… я понимаю тебя. И я готов это обсудить. Мне очень жаль, если ты страдаешь. И мне от этого плохо.
- Я принимаю тебя, - Изза утирает нос рукой, покачав головой так, будто я сомневаюсь в этом, - твое прошлое, твое будущее… Эдвард, мне плевать на все, ты же знаешь. Я без тебя не в состоянии даже дышать. Просто это… все это… наверное, его слишком много.
- Наверное, моя девочка, - я сострадательно целую ее лоб, медленно двигаясь к виску. Поцелуй за поцелуем, - все бывает… просто важно знать, что однажды это кончится. И у нас с тобой все будет хорошо. Ты ведь согласилась попробовать со мной… за это я твой вечный должник.
- Ты как скажешь, - она фыркает, овившись вокруг меня с новыми силами. Целует слева, там, где сердце. Как всегда. – Я мечтаю это сделать для тебя. И для нас обоих.
- Ты – моя драгоценность, - откровенно произношу, благодаря ее теплым поцелуем. Укачиваю в своих руках, укутав в одеяло, - попытайся заснуть. А проснешься – я буду рядом. И так еще очень, очень долго.
Белла тихонько хихикает. Сквозь слезы, но уже утешенно. По-доброму.
Я начинаю думать, что она последовала моему совету, потому что тело в руках расслабляется, а дыхание становится ровнее, но голос Белочки возвращается. Минут через десять.
- Я никогда им не верила, - твердо докладывает она. Цепляется за мою спальную майку.
- Кому, солнышко?
Ни обращения без ласкового слова. Если в ласке можно искупать, я это сделаю. Эта девушка заслуживает куда, куда большего.
- Всем. Всем, кто посмел очернить тебя, - Белла невесомо целует мою ключицу, а потом и шею, до которой достает, - никогда не слушай их. Никогда не верь в эти слова о педофилии, предательствах… ты – лучший. И ты выше их.
Мы возвращаемся к этой чертовой теме. Как с Кубаревым.
Я прикрываю глаза. Я стараюсь дышать ровно.
- Конечно, Белла. Спасибо.
- Правда, - жена, выпутываясь из моих рук, привстает на локте. Вглядывается в лицо, в глаза. Добрыми, нежными пальчиками касается правой щеки, - даже не думай. Не смей.
- Стоит признать, твоя вера вдохновляет…
- Все это правда. Все, что я говорю. И ложь – их слова. До последней крохи.
Я откидываю голову на подушку. Это тяжело, смотреть прямо в карие глаза, когда говоришь об этом. В принципе-то и говорить тяжело…
- Белла, они все сыплют словами об изнасиловании Анны. И она однажды сказала мне тоже самое. Но я ей не поверил. Вернее, не смог, потому что она была девственницей, доктор подтвердил, и повреждений с другой стороны тоже не оказалось… но ей это настойчиво мерещилось. Каждый день. В конце концов, наверное, виновным она решила сделать меня – за бездействие. Я не знаю, что она и для чего написала, кому отправила… только потом это всплыло. Может, проговорилась случайно?.. Мне неизвестно.
Ну, вот. В чистом виде, как и полагается. Откровение за откровение. Белла пытается быть со мной честной.
Только вот реакция, что я получаю, не вселяет уверенности в правильности признаний. И вообще убивает на корню все теплое в душе.
Белла плачет. Почти навзрыд, накрыв рот ладошкой.
- Ксай… Ксай, как же?.. Что же… - мотает головой, кусает губы, касается меня. Везде, но, на удивление, слабо. Ночь – не время для такого. Я знаю. Я знаю и постоянно нарушаю свои же правила. – Господи, как же она могла?.. Ты не виноват. Не смей думать, что виноват!
Ее голос срывается. Слез – в разы больше. И карие глаза такие темные, распахнутые, выжженные…
- Ох, Бельчонок, - я притягиваю ее к себе, ласкаю плечи, спину, волосы. Я ее целую. – Тише, тише, тише. Это того не стоит.
А Белла откидывает одеяло, подползая ко мне ближе. Почти стонет.
- Уникальный… прости, прости, прости меня!..
Я не понимаю, за что она извиняется. Я мало что уже понимаю в принципе, сбитый с толку сумасшедшим днем, принесшим и счастье, и горесть, и ночью, что снова приобретает оттенки вчерашней. Я не хочу, чтобы Белле было больно. Ее слезы режут меня без ножа.
Но только собираюсь спросить, за что извинения, только намереваюсь добиться успокоение для моего Бельчонка, как замечаю нечто мокрое на простынях рядом с нами. Влага касается моей ноги.
Кровь.
- Белла?
Она, всхлипнув горше прежнего, оглядывается на меня. И лишь проследив за хмурым, напуганным взглядом, резко выдыхает. Вскакивает, чудом удержавшись в вертикальном положении.
- Черт! Ксай, ради бога, извини меня! - алая, как никогда еще не бывала, спрыгнув на пол, она спешит к ванной. Захлопывает за собой дверь.
Мне требуется, наверное, около десяти секунд, чтобы понять, что происходит.
И рыдания Беллы за дверью.
Я поднимаюсь с постели, вида столь страшного, но на деле, благо, не изменившего ничего особенно сильно. Кровь не обязательно означает смерть. Порой это гарантия жизни.
В дверцу ванной я стучу.
- Подожди минутку…
И я жду. Никуда не торопясь, не торопя ее. Ровно до тех пор, пока слабо не бормочет:
- Заходи.
Белла сидит на опущенной крышке унитаза, переодетая в свежее белье и с крохотной капелькой крови на указательном пальце, еще не смытой. Ее волосы спутались. Ярлычок от тампона, предательски-красный, затерялся невдалеке. Лицо пылает, а глаза… в них почти мировая скорбь.
- Бельчонок, - я присаживаюсь перед ней, просительно протянув руки. Она смущается класть в них свои. – Ничего страшного не произошло. Я все понимаю, бывает и такое. Наоборот, даже хорошо, что так вышло. Значит, твое здоровье в полном порядке и у нас больше шансов стать счастливыми родителями.
Боги, думал ли я, что сам стану ее убеждать? В несбыточном, казалось бы.
Белла смаргивает очередную порцию слез.
- У меня была задержка, - треснувшим голосом признается она. – Пять дней. Я… я сделала большую глупость, что позволила себе... я думала…
Я понимаю, о чем она говорит.
Думала, что беременна.
Ласковее поглаживаю теплые ладошки в своих руках, нежно поцеловав каждую. Стираю чертову капельку. Счастье мое.
Не я один верю. И не я один, к сожалению, разочаровываюсь.
- Белла, у нас будут дети, - шепчу я, не отпуская ее рук, стараюсь говорить как можно доверительнее и теплее, - мы сделаем все для этого. Так или иначе. Ты сама говорила, что пока есть хоть один процент вероятности, сдаваться нет смысла.
Она всхлипывает громче. В глазах – ужас.
- А если дело во мне, Ксай? Если я не смогу?..
- Ну что ты, любовь моя. Такого и быть не может. Ты все сможешь.
Свободной рукой она, облизнув губы, вытирает свои слезы. А потом сползает на пол, ко мне, крепко обвивая за шею.
Продолжая начатую в постели традицию, я целую ее волосы. Лоб. Щеки. Скулы. Губы. Все, что мое. И все, что во мне нуждается.
- Алексайо, я очень, очень этого хочу, - дрожащим, еще не выправившимся голосом, хнычет Белла, - пожалуйста, хороший мой, пожалуйста, никогда не спрашивай, готова ли я… я всегда готова… я так хочу сделать тебя счастливым… я так хочу, чтобы у нас был этот ребенок…
Кто бы знал, как расстраивают месячные. Мое маленькое жертвенное создание. Мое чудо.
- Котенок, я понимаю, - извиняющимся, теплым тоном шепчу ей прямо на ушко. Глажу дрожащую спину, - и я больше не усомнюсь, ну что ты. Мне жаль, что я усомнился в тебе, прости меня. Но ты уже сделала меня невозможно счастливым. Вряд ли получится больше.
- Ребенок…
- Ребенок, ага, - обвиваю ее за талию, как следует усаживая на свои колени, Белла ладонями оплетает мою шею, как ребенок, - в будущем. Скоро. Да. Правда.
- Правда?..
- Чистая правда, любовь моя, - я самостоятельно утираю ее слезы. И, коронным словом Беллы, в которое всегда побуждала меня верить, убеждаю ее саму, - не сомневайся.
И, кажется, в эту ночь перестаю сомневаться даже я…
Вопреки всему.