…Эдвард приносит в спальню чай.
Зеленый, в белых гжелевых кружках, он отдает жасмином.
Ксай осторожно ставит чашки на прикроватную тумбочку, возле которой сидим мы с Каролиной. Она, тесно прижавшись к моему боку в своей оленьей пижамке, а я – опираясь на твердую спинку изголовья и ласково поглаживая ее черные кудри.
Серые водопады девочки мрачнеют, голубые озера, в которые они впадают – мутнеют. И такие тяжелые, неподъемные черные ресницы. Они мокрые…
- Солнышко, - с сожалением, когда Карли трется носом о мое плечо, прогоняя всхлип, бормочу я.
Эдвард опускается на краешек постели рядом с нами. В его взгляде тоже грусть при виде юной гречанки. Никто из нас терпеть не может такого ее состояния.
- Держи, Малыш.
Девочка исподлобья глядит на протянутую к ней чашку. Достаточно большая, но не тяжелая, она красиво раскрашена и легким облаком пара обдает все вокруг чудесным чайным ароматом. Карли любит такой. И, что-то мне подсказывает, для нее Эдвард добавил в напиток сахара.
- Он горячий…
- Ну что ты, - Ксай демонстративно, дабы не вызвать недоверия, пробует чай, - тепленький. Попробуй.
Каролине не хочется соглашаться. Но, как и мне, после одного-единственного взгляда в глаза своему Эдди, это нежелание где-то теряется. Мы обе готовы исполнить любую его просьбу. Они так редки…
- Спасибо.
Осторожно перехватывая чашку обеими руками, она садится рядом со мной, облизнув розовые губки. Худенькие плечи чуть-чуть подрагивают.
Успокоенный тем, что сейчас девочка хотя бы согреется и немного, но успокоится, Алексайо выдавливает улыбку. Его пальцы, такие нежные, скользят по локонам Карли.
- Вкусно, дядя Эд…
- Я рад, что тебе нравится, солнышко.
Я наклоняюсь, легонько чмокая Карли в макушку. Ванильное мыло. Это стало ее запахом.
- Все будет хорошо.
Алексайо протягивает чай и мне. Теплый и приятный, но не настолько горячий, чтобы обжечься. Я берусь за белую глазированную ручку чашки и узнаю, почти сразу же, свой рисунок. Эдвард всегда магическим образом умудряется подавать мне те кружки, которые мы вместе разрисовывали.
И, судя по витиеватой «Изз» в углу его посуды, сам пьет из них же.
Он был прав, пора расширять горизонты творчества. Нам понадобится несколько сервизов.
Этой ночью тут тепло и достаточно спокойно. Просто спальня, просто кровать, просто трое небезразличных друг другу людей. Наша маленькая девочка, что еще толком не отошла от своей собственной фразы десять минут назад, нуждается в стабильной обстановке.
Это хорошо, что Голди отвезла ее к нам.
При виде Карли, при мысли о ней, при их с Ксаем разговорах, я забываю о Деметрии и страшном сегодняшнем дне. Больше он нас, надеюсь, не потревожит.
- Он зеленый, да?..
Голосок девочки, наполняющий комнату вслед за ароматом жасмина, выходит сдавленным.
- Ты хотела бы черный?
Каролина опускает глаза к простыням.
- Папа всегда делал черный…
Эдвард неглубоко вздыхает, ставя свою чашку обратно на тумбочку. Он поднимается и, не привлекая лишнего внимания племянницы, размеренным шагом направляется на свободную половину кровати. Делает так, чтобы она снова сидела между нами.
- Каролина, я уверен, что с папой все в полном порядке, - заверяет своим фирменным серьезным тоном, в котором не усомниться. Накрывает своей большой ладонью затылок юной гречанки, побуждая ее на себя посмотреть, - и я был бы тебе очень благодарен, если бы ты рассказала мне, о чем вы говорили с Голди.
Малышка напрягается, сжимаясь в комочек. Она опускает голову еще ниже. Почти утыкается носиком в чайную кружку.
- Эдди…
- Если ты хочешь, я могу уйти, Карли, - принимая ее нерешительность за стеснение, предлагаю я. Вряд ли удается скрыть, что делать этого совершенно не хочется, но если Каролине станет проще, так тому и быть.
Ей нужно выговориться. Она сдерживает слезы, замалчивает, втягивает себя в водоворот ложных ужимок и сдавленных улыбок, но ей больно. Я не могу понять Эмметовскую домоправительницу. Как она могла так ранить ребенка?
- Нет, - мне на счастье, девочка понуро качает головой, - вы – одинаковые.
Эдвард с нежной улыбкой прикасается к ее волосам.
- О чем ты, мой зайчик?
Каролина реагирует на его заботу и тепло чуть более настоящей улыбкой. Покрепче перехватив свою чашку, глубоко вздыхает. И отрывает-таки глаза от кровати, глядя на дядю.
- У вас колечки, - ее пальчик указывает на наши с Ксаем ладони, - папа мне говорил и Голди тоже, что это делает людей одинаковыми. Во всем.
Одинаковые… это интересное определение.
Я с ласковой улыбкой похлопываю спинку Карли, которой так доверчиво приникает ко мне.
- А если одинаковые, то и секретов нет, - подводит итог наш Малыш, - только если ты сама не хочешь уйти, Белла…
Мне не нравятся такие ее слова, до жути.
- Каролина, я никогда не уйду. Как и Эдди, я твоя. Мы ни за что от тебя не отвернемся.
Стоит признать, уверение работает. По крайней мере, решимости в девочке точно побольше. Она, как и ее отец, как и мой Ксай, вдохновляется словами. Порой они все же имеют значительный вес.
Для храбрости мисс Каллен делает еще глоток чая.
- Голди кто-то позвонил, - шмыгает носом девочка, - она думала, я сплю, но я слышала… она сказала «такого не может быть», а потом «я приеду сейчас же» и… пошла меня будить. Я притворялась.
Эдвард с пониманием, доказывая, что слушает Карли и, важнее всего, не намерен ругать (а по дрожи ее губок и блеску глаз не сложно догадаться, чего ребенок больше всего боится), кивает в такт ее словам. Не убирает руки с затылка, поддерживает.
- Дядя Эд, я не хотела врать, - Каролина вдруг вздрагивает, - Белла, я не люблю врать… но мне кажется, Голди тоже мне врет. И я решила, что могу… что, если так случилось… я не плохая…
Начало прежней песни неминуемо. Мне следовало догадаться.
Ровно как и Эдвард, Каролина обладает повышенным чувством ответственности и эмпатии. А еще она до ужаса, до дрожи боится недоверия и ругани. Мадлен одними разговорами по телефону и единственной за столько лет личной встречей длиной в три часа успела сделать ей очень больно, вселив неуверенность в себе. Сначала лишь во внешности. Но Каролина перенесла внешность, в силу желания подражать матери, на все свое существование, даже характер. И теперь ей каждый раз больно. Она хочет верить. Она верит. Но стоит даже маленькой неприятности ворваться в хрупкий детский мир, только-только оправившийся от очередного катаклизма, как все летит к чертям.
Я не знаю, как помочь Карли, я теряюсь.
А Эдвард – нет.
- Ты лучшая, - сокровенным шепотом, как данность, заявляет он, - не сомневайся. Я ничего не подумал такого и Белла тем более. Мы гордимся нашей девочкой.
Юная гречанка поднимает на нас свои огромные глаза. Смотрит в упор, практически не моргая, будто бы решаясь, отчаянно желая что-то сказать. Ее губы подрагивают, крохотная морщинка залегает между бровей. А пальчики до белизны стискивают кружку.
- Голди сказала, я разбалованная, дядя Эд, - в конце концов выдает Карли, на мгновенье зажмурившись. Ее брови страдальчески выгибаются с первым же всхлипом.
- Каролин…
Алексайо приветственно раскрывает крестной дочери объятья. Он знает ее лучше меня, да. Дольше. Он знает, что ей сейчас больше всего нужно.
Я забираю у Каролины чай, отставляя на тумбочку. Не до него сейчас.
И с горечью, с болью смотрю на то, как малышка обвивается вокруг дяди. Каролина такая маленькая… совсем, совсем не на восемь лет, а ведь ей девять скоро! Что же эта судьба никак не отпускает такого светлого ангела? Ее ранят люди из близкого окружения. Она им верит, а они…
- Эдди, - едва ли не стонет девочка, тщетно стараясь глубоко вдохнуть, - я играла рядом с кабинетом, а Голди заперлась с папой там. И я подглядела… подслушала, ничего не было видно, как она с ним говорила… что со мной надо быть строгим и перестать пускать к себе в постель… что если мне снятся кошмары, то надо к доктору... кошмары – это глупости, она сказала… я взрослая… очень взрослая… и ее личный совет – отправить меня в школу во Франции. Как мама хотела…
Каролина утыкается лицом в плечо дяди, перебарывая себя в желании его покрепче обнять, и я вижу, как дрожит ее спинка.
Здесь, в теплой спальне, в полумраке от включенных светильников, с дождем на улице и на мягких одеялах, все… не очень хорошо. Каролине здесь не лучше, чем дома.
- Маленькая моя, - Ксай, не стесняясь своего желания и к тому же подталкивая племянницу, с удовольствием сжимает ее в объятьях, целуя в висок, - ты же не хуже меня знаешь, что Голди просто высказывала свое мнение. Ты знаешь, она строже папы. Это ее взгляд, не более того. Не самый правильный, конечно. Но кто тебе сказал, что папа так поступит?
- Я не хочу в Париж… я хочу остаться с тобой, папой и Беллой, Эдди… - скулит Карли.
- Так и будет, - утешающий, теплый голос Каллена и меня согревает. Немого свидетеля подобной сцены.
- Но она сказала, что я тогда не вырасту! Что я буду всегда маленькой, всегда папиной… Эдди, а что плохого в том, чтобы быть «папиной»? Разве я и так не его? Не твоя?
За поддержкой, оторвавшись от Эдварда, Каролина оборачивается на меня. Ее мокрые глаза переливаются от боли и недоумения. В них вопрос, по силе который может сравниться с далеко не многими вещами.
- Быть папиной – чудесно, - с серьезной улыбкой уверяю я малышку, - я бы очень хотела быть папиной, Карли.
- Ты обязательно вырастешь и станешь взрослой, очень красивой, очень умной девушкой, - ровным голосом произносит Алексайо, - Голди неверно рассудила.
- Я говорила ему, что хочу другую няню… а он ее оставляет… всегда…
- Зайчонок, но ведь она заботится о тебе. Она не так уж плоха, разве нет? – Эдвард пытается подбодрить девочку, поглаживая ее тельце в своих объятьях, - да, она резковата порой, но ведь согласись, как няня она достаточно хороша.
Я хмурюсь.
Надеюсь, Ксай знает о Голди больше, чем я. Глядя на такие слезы и уверения Каролины, будь на месте Эммета, я бы уже была в агентстве по подбору персонала. Девочка держит дежурные отношения с няней. Есть ли здесь полноценное доверие, определить не могу.
- Она позвонила папе… сегодня… при мне… и он ей не ответил, - Каролина переводит дух, прежде чем выложить все как есть. Снова набирается храбрости, снова подрагивает в своей пижамке, снова куксится ее личико, - и когда папа ей еще раз не ответил, она пробормотала сквозь зубы, набирая твой номер, дядя Эд, что лучше бы ты был моим папой. Что ты он и есть.
Вот и тайна Мадридского двора.
Аметистовые глаза на мгновенье касаются меня. В них разрозненные, не поддающиеся объединению эмоции, и Эдвард будто спрашивает, что лучше подойдет для Карли.
Но это быстро заканчивается. Девочка тоже оборачивается ко мне.
- Голди была расстроена, Малыш. Она сказала глупость.
Я утвердительно киваю.
- Да, Карли. Иногда люди, если они не в духе, могут что-то сказать… и потом жалеют…
Каролина зажмуривается.
- Но мой папа хороший! Дядя Эд, я тебя люблю… я так тебя люблю… но почему ей не нравится папа? Ведь он мой папа… может, он не услышал? Может, он занят? – ее потряхивает, - он же меня любит, Эдди… правда?
- Чистейшая правда, зайчонок, - не выдерживая и мгновенья тишины, подтверждает Аметистовый, - ты знаешь это. Голди знает. Я с ней поговорю.
Карли проглатывает комок рыданий, достаточно ровно садясь в дядиных руках. Ей очень нравится в его объятьях, но сейчас, почему-то, малышка хочет видеть меня.
Она протягивает ко мне ладошку как-то нерешительно, будто бы я не должна ее касаться. Но разве же я могу поступить по-другому?
- Голди не любит маму, Эдди. Белла, она говорит, мама больше не придет… что мне не надо ждать, - Каролина прикусывает губу, - она правду говорит? Не придет?
Ксай поднимает глаза на меня, а я на него. Это выходит почти автоматически. И нам не удается удержать вздоха.
Бедная, бедная маленькая девочка.
У меня щемит сердце. Я не представляю, как ей это сказать, хотя знаю, что надо. И пусть не мне, пусть ее отцу, пусть даже дяде… все равно, это несомненно нанесет еще один удар по хрупкой детской душе. Я молюсь лишь о том, чтобы не фатальный.
Каролина выглядит такой нерешительной, слабой сейчас… такая информация не убьет ее? Не сломает ли?
И не у кого спросить совета. Ни мне, ни Ксаю, ни Натосу.
- Каролина, нет людей, которые не приходят, - Алексайо, с теплым обожанием убрав с ее лба волосы, целует его. Гладит ее щечку, не отпуская взгляда, и выглядит как никогда собранным, сильным, смелым. Доверять – вот, что хочется делать, глядя на него. Для своей девочки он никогда не будет недостаточно готов. Для нее он – утешение. Даже если порой в эту секунду утешение нужно ему самому, - если мы любим человека, он живет в нашем сердце. И ему не надо приходить в прямом смысле этого слова – приезжать. Он всегда с нами.
- Но я скучаю… она давно не звонила, Эдди… она мне обычно звонит… - голос малышки срывается, слезы выступают на глазах. Каролина сильнее сжимает мою ладонь, что держит в своей, кажется, роняя на нее соленую капельку.
Эдвард приникает ко лбу племянницы своим лбом. Глаза в глаза. Даже дыхание – в такт.
- Ты ее помнишь, Малыш?
- Д-да…
Хриплая, перешедшая на шепот, Карли кивает.
- Значит, она здесь, рядышком, - не повышая тона, объясняет он. И подкрепляет сказанное тем, что трется своим носом о носик девочки.
Я как могу пытаюсь выдавить бесслезную улыбку.
- Но ты сейчас рядышком, - Карли супится, - и моя Белла… но это не значит, что я о вас не помню!
И вот уже не одна, а много слезинок на ее личике, на моих пальцах. Они падают, а малышка всхлипывает. Ей все-таки больно.
- Мы знаем, - я придвигаюсь ближе, чмокая ее затылок, а затем оба плечика, - мы любим тебя, Каролина. Папа тебя любит. Все тебя любят. И так будет всегда.
Юная гречанка смотрит на меня и с недоверием, и с отчаянным желанием поверить. Это гремучая смесь, неожиданная. И она пронзает.
Видимо, я оправдываю ее ожидания.
Каролина оставляет одну руку на плече Эдди, а второй обвивает за шею меня. Соединяет нас, поочередно прижавшись мокрыми щечками и к нему, и ко мне.
- Я вас люблю…
И за этот дрожащий голос, за слова, что он произносит, просто за то, с какой откровенностью, с какой невыразимой детской искренностью говорит, можно свернуть горы. Если я в состоянии полюбить еще сильнее, у меня это получается. Очень похожее чувство, как когда вернулся из Флоренции Эдвард и там, на кухне, под «Небеса»…
Каролина - часть его жизни, весомая часть. Но и моей. Теперь уж точно моей. За эту девочку мне ничего не страшно сделать…
- А мы – тебя, - повторяет Алексайо, несколько раз легонько проходясь поцелуями по скулам своего ангелочка, - это неизменно.
Малышка смело кивает. Она приникает к нам, заставив сесть очень близко, и не отпускает никого в течении минуты. Дозволяет себе так поступить, не глядя на стеснение, вызванное заявлением о «взрослости» Голди.
И лишь затем, когда более-менее утихают ее всхлипы, чуть ослабляет хватку.
- Эдди…
- Да, солнышко?
- Папа же приедет? Он… он здоров?
- Он здоров, - мягко соглашается Ксай, - конечно же приедет.
- То есть ты… ты не мой… ты не папа?..
Эдвард с непередаваемой любовью целует щеку девочки.
- Папа у всех только один, Каролина. Я не папа. Я – Эдди. Ты сама так говоришь.
- Эдди, - она сдавленно посмеивается, смаргивая слезы, - да, мой Эдди… и моя Белла, - мокрые глазки касаются меня, - спасибо, что вы меня любите…
- Мы не перестанем, - твердо заверяю я. Дотягиваюсь до ее левой скулы, стирая соленые дорожки.
- Никогда, - поддерживает Ксай, - а сейчас предлагаю поспать. Уже поздно, мы все устали и… надо согреться.
Каролина опускает голову.
- Ты тоже считаешь, что мне надо спать отдельно?
Она произносит это с таким видом и тоном, что сказать «да» означает практически всадить нож в сердце.
Я всерьез опасаюсь за нее. Я так хочу помочь Карли, но знать бы, как… ей страшно спать в одиночестве в восемь… а мне – в девятнадцать. Я не хочу, чтобы ее постигла та же участь.
- В отдельной кроватке просто удобнее, зайчонок, - добрые морщинки появляются в уголках глаз Эдварда, а его улыбка выходит очень теплой, - но сегодня – зачем? Вместе веселее.
Он придерживает Каролину, вынуждая отпустить меня, когда ложится. Вместе с ней. И со смехом, желая прогнать с личика слезы, щекочет ее. Легонечко, с любовью, но все же…
И это работает.
Карли тихонько хихикает, удобнее устраиваясь на подушке.
- Спасибо, - горячо шепчет она, наблюдая за тем, как ложусь рядом.
Не медля, устраивается между нами с дядей, в то же время наши руки, с кольцами, кладя поверх друг друга. На свою талию.
- Спокойной ночи, золото, - Алексайо, подтянув повыше одеяло, гасит прикроватный светильник. Забытый чай в гжелевых кружках так и остается стоять невдалеке.
- Спокойной ночи, Малыш, - поддерживаю я, выключая свою лампу. Чуть ерзаю, стремясь быть поближе к тем, кого люблю.
Спальня, погрузившаяся в темноту, не очень нравится Каролине. Она явнее обхватывает нас за руки, придвигаясь к Эдди. Ее голова повернута к нему.
- Темнота поет нам колыбельную, - утешает Ксай, заметив, как малышке неуютно. И начинает, улыбнувшись мне, напевать свои греческие слова. Про маленький рай и кучу поцелуйчиков…
- Ты поешь, дядя Эд, - не соглашается, поежившись, Карли.
- А ты всегда, когда в темноте, представляй, что я рядом и пою колыбельную, - Эдвард находит чудесное решение, - посмотри, ведь не страшно? Совсем.
- Совсем… - Каролина сдавленно кивает, закрывая глаза, - ладно… только пусть темнота поет…
- Темнота всегда для тебя поет, - прежде, чем вернуться к своей песне, обещает Ксай, - добрых снов, мое сокровище.
Я же просто крепче обвиваю талию девочки, что она мне доверяет.
Маленькое сероглазое ванильное чудо…
Господи, пусть она будет счастливой. Пожалуйста.



Остаток ночи выдается тихим и даже безветренным. Унимается дождь, выглядывает луна, кажется, чуть теплее становится воздух из приоткрытого окна.
Я просыпаюсь, почувствовав его прикосновения к коже, и подтягиваю повыше одеяло, укутывая еще спящую Каролину.
Она в порядке. Личико выдает то, что сны у девочки хорошие.
Поднимаю руку, легонечко, незаметно погладив ее плечико. Теплое.
Краешками губ улыбаясь, я ищу на постели Эдварда, стремясь убедиться, что с ним тоже все хорошо.
Однако мужа на своем месте нет, за спиной Карли – пусто.
А вот силуэт у окна, темный и немного сгорбленный, прослеживается вполне явно.
- Ксай? – шепотом, что не должен потревожить Каролину, зову я. За наши месяцы вместе уже удалось привыкнуть, что слух у Серых Перчаток отменный. Тем более, если зову я. Как бы ни парадоксально такое было, но он все слышит. И по ночам…
Алексайо поворачивает голову в мою сторону. Его пальцы отпускают материю шторы.
Луна очерчивает лицо, что всегда белее справа, темные, сегодня едва ли не иссиня-черные волосы, и светящиеся глаза. Они мерцают.
- Поспи, - убаюкивающим тоном просит мужчина, послав мне крохотную улыбку, - все хорошо.
Он тоже не говорит громче шепота. Это придает словам сокровенность, а тону – капельку дрожи.
Эдвард отворачивается обратно.
Недолго думая, я аккуратно расплетаю наши с Каролиной объятья. Любяще и нежно, с мягкостью в каждом действии, кутаю ее в одеяло, вместо себя оставляя плотную большую подушку. Все еще крепко спящая девочка ей верит. Обвивается, прижавшись своим теплым тельцем к левому боку.
Я же встаю.
Пол не прячет моих шагов полностью, хотя и старается.
И, едва я обхватываю Ксая за талию, слышу смешок. Его спина вздрагивает в такт ему, а я накрываю ее щекой.
Эдвард теплый, мягкий и сладко пахнущий клубникой. Он успел побывать в душе, пока я спала?
- Моя упрямица…
Я фыркаю, потеревшись носом о его футболку.
- И тебе доброй ночи, Уникальный.
Каллен глубоко вздыхает, с удовольствием притянув меня чуть ближе. Его руки накрывают мои, поглаживают пальцы, а затем переплетают их. И поднимают вверх, к губам. Эдвард наклоняется, чтобы поцеловать обе мои ладони.
- Что случилось?
Он, все еще не оборачиваясь, пожимает плечами.
- Не спится. Мой отец объяснял это погодой.
Я многозначительно, теми пальцами, что держит, прикасаюсь к левой стороне его груди.
- Но с погодой все в порядке?
Мой взволнованный голос вызывает в Эдварде новый прилив нежности. Пальцы снова получают по поцелую.
- В полном, Бельчонок.
Что же, стоит признать, это успокаивает.
Мы оба стоим в тишине и темноте комнаты, окутанные запахом друг друга и едва слышным посапыванием Каролины с постели.
Мы не говорим громко, чтобы не потревожить ее, и все слова неминуемо скатываются в шепот. Такой искренний и проникновенный, он изменяет обстановку вокруг. Располагает к доверительности.
- Повернись ко мне, - невесомо поцеловав спину мужа, прошу я. Просительно, как те белочки в парке, которые не решались взять орешек с моей ладони, скребусь о кожу Ксая.
Эдвард исполняет просьбу.
Он выше меня больше, чем на голову, по-доброму, все так же мерцающими глазами смотрит с высоты своего роста. Волосы взлохмачены после сна, кожа кажется особенно бархатной. И все же, плечи поникшие, а на лбу, у глаз, у губ – отпечатки морщин. Алексайо выглядит усталым и задумчивым.
- Хороший мой… - сожалеюще, не желая мириться с таким положением вещей, скольжу костяшками пальцев по его скуле.
Эдвард прикрывает глаза, отпуская себя. Наклоняет голову поближе к моей руке.
Мой придушенный смешок глаз не освещает.
Уже обеими руками, не пролив и капли обожания, что хочу ему подарить, глажу скулы. Слева и справа. Две половины одного целого, что бы с ними ни происходило.
- Расскажи мне.
Прикрывшие веки ресницы подрагивают.
- Что, Белочка?
- То, что тебя тревожит, - я раскрываю пальцы, укладывая ладони на его щеки как следует. Теплое на теплом, сегодня мы совпали.
- Все в порядке.
Аметисты честно, почти не скрываясь удерживают мой взгляд. Но если тот же Деметрий или Каролина, при всей своей эмпатии, могли не разглядеть стену, выстроенную в них, то мне она ясна как день. Алексайо еще не снял оборону. Даже со мной.
- Кто-то обещал мне не врать, - мягко напоминаю, правой рукой следуя по щеке вниз, к подбородку и шее. То место, где просвечивает под луной синяя венка, получает крохотный поцелуй.
- Это не вранье. Все ведь хорошо, разве нет?
Поцелуй, призывающий довериться, а затем еще один, уже умоляющий об этом, делает свое дело.
Не надеется же, что я поверю в отнекивания?..
Ксай отвечает мне, привлекая ближе к себе. Его ладони обустраиваются на моей талии, горячее дыхание согревает кожу на лице. А еще, благодаря его запаху, я получаю уютный клубничный кокон. И, оторвавшись от губ мужа, с удовольствием в нем прячусь. Утыкаюсь в его грудь.
Эдвард расслабляется, обхватывая меня крепче. Держит с четким уверением никуда не отпускать, а это единственное, что мне нужно. Его подбородок в традиционном жесте накрывает мою макушку.
- Я тебя люблю, Белла.
Я хмурюсь. Признание от Эдварда, даже самое малое – бесценно, оно будит внутри огни радости, вдохновляет и просто делает солнце ярче, а ночь – теплее. Когда он рядом, обнимает меня и такое говорит, я чувствую себя счастливой. И он, надеюсь, тоже.
Однако в эту минуту в баритоне что-то не так. Он будто стеклянный, надорванный. И уж слишком сокровенны, до дрожи, нотки в нем.
Люди говорят так, когда прощаются. Или же когда им очень больно.
- Надеюсь, ты не сомневаешься, что это взаимно? – я ласково веду пальцами по его лопаткам, к затылку. Темные волосы сегодня не такие уж и мягкие.
- Нет, - поцелуй в макушку, - не сомневаюсь. Ты мне доказала.
- Это приятно слышать.
Моя натянутая улыбка Эдварда не трогает.
- Белла, - он наклоняется к моему уху и, голос ближе, шепот громче, а эмоции в нем зашкаливают, - я хочу, чтобы ты знала, как сильно… я хочу, чтобы ты была уверена, что это никогда не закончится. И чтобы ни случилось, где бы ни случилось… она будет лишь крепнуть. Моя любовь.
- Ксай, - тронутая, я немножко прикусываю губу, глубоко вдыхая его запах. Прижимаюсь к нему как можно сильнее, стараясь и словами, и без них выразить полную, обоюдную взаимность, - я знаю…
- Этим днем, с Рамсом, - Эдвард морщится, объятья крепчают, - он говорил тебе о Мастере. И многие будут говорить. О Суровом… к сожалению, я не могу вычеркнуть эти прозвища из своей жизни полностью…
- Меня не пугает, кто и что скажет, Ксай, - честно признаюсь ему, не желая тянуть время.
- Я понимаю, - крохотная усмешка касается его голоса, а значит – и губ, - ты очень смелая, Белочка. Но, так или иначе, я хочу, чтобы и ты понимала, что и для Мастера, и для Сурового, и для Алексайо ты – любовь всей его жизни. Всей моей.
- Ты очень доходчиво объясняешь, любовь моя, - эхом отзываюсь, отстраняя назад.
Эдвард не прячет лица. Он опускает его ближе ко мне, заглядывая глаза в глаза, и маленькая соленая капелька застывает у скулы.
- Я никогда не буду Мастером с тобой, - клянется мужчина. Одна из рук накрывает мой пластырь, под которым еще немного саднит, но о котором с приездом Карли было забыто, - когда он говорил это сегодня, ты очень испугалась. Я видел твое лицо. Но Белла, тебе нечего бояться. Я обещаю.
- Я боялась его…
Это правда. На девяносто процентов. И все же нельзя отрицать, что заверение про Мастера меня коснулось. Крохотная картинка, иллюстрированная Деметрием, просочилась в сознание.
Мастер был со всеми сзади… Мастер не был Ксаем. В нем не так много нежности…
- Я знаю, знаю, - Эдвард сострадательно, с виной в тоне, гладит мои волосы, - прости, Бельчонок. Это было в самый последний раз. Он наказан.
- А ты – со мной, - кажется, я только сейчас, снова, когда Карли ничего не угрожает, понимаю, в какой ситуации мы были вечером. И чем она могла кончиться.
Я крепко, как могу, обвиваю Эдварда, не намеренная отпускать. И наслаждаюсь, без лишних слов тем, что так же крепко держат меня саму. Он тоже не намерен.
- Всегда с тобой, - клянется Ксай.
Мы так и застываем на фоне окна. Тесно переплетя руки, вдыхая запах друг друга, прикрыв глаза.
Я вслушиваюсь в стук сердца Алексайо, он – в мое дыхание.
Это лучшее расслабление после такой длинной ночи и страшного вечера.
Я лениво поглаживаю спину Эдварда, он, время от времени, целует мои волосы.
- Это – то, что не давало тебе спать? Во что я верю?
- Что ты знаешь, - поправляет муж.
- Ты не был уверен?..
- Белла, - он со вздохом, чуть повернув нас к окну, закрывает левой ладонью мой затылок, - мы очень часто не успеваем сказать людям, которых любим, что чувствуем. Во всей своей полноте. И потом, если что-то случается… - он облизывает губы, наверняка поморщившись, - не можем себе этого простить. Я тебя сегодня едва не потерял… я больше не намерен пропускать и минуты…
Вот оно. В самое сердце.
Ну конечно. Мне следовало догадаться. Я ведь сама, сидя здесь, на покрывалах, пыталась выдавить из себя слезу, чтобы избавиться от жуткого страха лишиться Эдварда. Своими руками, едва-едва я не пристрелила его. Это было бы непоправимо, а потому ужасно пугало. А Эдварда испугали пистолеты у моей груди…
Это правда, что ночью стираются границы, сдерживающие оковы слабеют и страхи выползают. Мы чаще всего плачем ночью…
- Иди сюда, - поднявшись на цыпочки, я обхватываю шею Каллена, притягивая его к себе. Нахожу губы и целую, сильно, крепко, с любовью. Как он меня всегда.
И инициативу Алексайо подхватывает. Неровно выдохнув, он отвечает мне, не жалея дыхания и сил, и даже поддерживает за талию, чтобы было проще дотянуться.
Поцелуй звучит симфонией облегчения, обретения, возвращения. И веры. Бесконечной веры, перерастающей в уверенность. Ведь именно в ней обитает любовь.
- Души не расстаются, - поглаживая лицо мужа, заверяю я, голос чуть дрожит от слез, - никогда.
- Никогда, - сморгнув вторую крохотную соленую капельку, он твердо мне кивает, - это невозможно…
Хорошее слово. Пусть оно и будет девизом дня.
Я улыбаюсь, проглотив слезы, возвращаясь к нему. Оторваться от губ, что так нужны, сейчас кажется фатальной ошибкой. Я впадаю… нет, давно впала, в новую зависимость. Куда почище, чем к кокаину.
…Это похоже на калейдоскоп. Множество фигурок разных цветов, звезды, планеты, изгибы и линии, и все вперемешку. На светлом фоне, на темном, с брызгами яркости, с мазками темноты… неостановимое движение, постоянство и быстрота. Такая, что можно позавидовать. Вечный двигатель.
Возможно, мы увлекаемся?
Возможно, отчаянье стаскивает с шахматной доски последние фигуры сдерживания?
Возможно, мы просто слишком долго ждали…
Или же слишком сильно испугались…
Просто в один момент, оторвавшись от Алексайо, я вижу, что место у окна сменено на ванную комнату. На мой знакомый пуфик, замерший у душевой кабины, где не так давно Эдвард утешал меня во время грозы.
А дверь – на замке.
А за дверью – тишина.
А в ванне – сбитое дыхание и непреодолимое, почти болезненное желание касаться. Эдвард на пуфике. Я на его коленях, лицом к нему. И много, много огня…
- Каролина… - на выдохе, когда пальцы Эдварда перекочевывают на мое тело, притрагиваясь к ребрам, тут же отправляющим сигналы книзу живота, пытаюсь образумиться.
- Мы успеем, - клянется мне баритон. И, сорванный, с частым дыханием касается шеи.
Я зажмуриваюсь, стараясь сдержать стон. Не могу ни о чем думать.
Ксай натыкается на пластырь, обходя его стороной, дабы не сделать мне больно, и уже сам, подаваясь на провокацию трезвого рассудка, пытается меня остановить.
Запускаю пальцы в его волосы, легонько их потягивая. И это не остается без внимания.
- Если ты не хочешь… если не готова после всего…
- Ты мне нужен, - на корню обрубаю его попытку, снова задыхаясь, - пожалуйста… - своим лбом приникаю к его, смотрю в аметисты, где нет больше ни стен, ни оград, где оголенные чувства, искры и много, много желания. Меня, - пожалуйста, покажи мне, что я твоя…
Это почти мольба, он видит. Аметисты с сострадательностью, вспыхивающей из огня желания яркими искрами, увлекают за собой. Все мое лицо, каждый его уголок получает по поцелую. А знающие свое дело руки тем временем поднимают мою кофту.
Мне кажется, я умираю и возрождаюсь тогда, когда губы Эдварда прикасаются к груди. От прохлады ванной кожа остывает, а его дыхание очень горячее. Я с силой стискиваю пальцами плечи, за которые держусь.
- Я тебя люблю, - тоном, которому нельзя не верить, в самую важную минуту объясняется Ксай, - я твой, Белла, весь твой… - он заплетается в словах, взгляд тонет в выражении моего лица от умелых ласк, - а ты – моя. Только моя.
- Ксай… - насилу пряча стон, утыкаюсь в его шею. И сама, почти синхронно с ладонями мужа, опускаюсь вниз.
…Он внутри.
И снова калейдоскоп. Много, много фигур – движений. Много линий – ласк. Много звездочек – удовольствия. И, наконец, смена дня и ночи – оргазм.
Я так крепко держусь за Эдварда, намереваясь ни упустить ни секунды нашего ошеломляющего удовольствия (от воздержания или от неожиданности, а может, просто от всего сразу), что, наверное, делаю ему немного больно.
Это прибой в жару. Это горячий шоколад в холод. Это радуга зимой и снег летом.
А проходит едва ли десять минут…
Расслабившаяся до того, что тело – чистое желе, устраиваюсь на груди у Ксая, еще подрагивая от эмоций. Зацелованные губы чуть саднят.
- Я тоже тебя люблю, - шепотом докладываю ему, с улыбкой встречая то выражение удовлетворения на лице, какого давно уже не наблюдала.
- Обожаю, - благодарный, он улыбается полноценной, искренней улыбкой. Аметисты сияют, - кажется, мы нагнали желаемую спонтанность…
- Еще как, - посмеиваюсь, оставляя несколько поцелуев на его ключице, - этап пройден.
Возвращая в норму дыхание и унимая дрожь от прикосновений, мы проводим в ванной еще минут пять. И лишь потом, вернув на место пижамы, рука об руку возвращаемся к Каролине в надежде, что не наделали шума и малышка все так же спит.
Здесь, в спальне, где ребенок так доверчиво обнимает подушку, наш порыв кажется низменным и недостойным. При ней. А если бы услышала? А если бы проснулась? А если бы?..
Но «бы» - сослагательное наклонение. Каролина спит, все так же размеренно дыша, а я, посмотрев на Эдварда и его не сползающую с губ улыбку, уверяюсь, что ничего не было напрасным.
Мы уняли беспокойство друг друга.
Вернули веру.
Вернули себя.
Теперь я снова знаю, что ни Дем, ни Джаспер никогда мной не владели. Я Эдварда. А чертов укус… его мы как-нибудь сведем.
- Хорошая звукоизоляция ванной.
- Если бы я помнил, кто делал проект… - Ксай с усмешкой качает головой, - профессионалы своего дела.
Мы возвращаемся в постель. Правда, сейчас расстановка мест немного другая.
Я подвигаю Каролину вперед, обнимая ее вместо своей подушки, а Эдвард укладывается позади нас обеих, в защищающем жесте накрывая рукой.
Он пахнет мной. Я – им. А в постели царствует запах Каролины.
И мне кажется… мне кажется, это одна из лучших ночей, что бы ни несла в себе.
Она заканчивается на счастливой, доброй ноте.
И я верю, чувствуя Эдварда, малышку и то, что мы вместе, что все будет хорошо. Как Алексайо и обещал.



Парадная встречает ее тишиной.
Огромная лестница, начинающаяся как раз от небольшого фонтанчика в прихожей, уходит куда-то в Поднебесье. Ковры, похоже, из самого Ирана, устилают ее дерево. И перила, золоченые, так блестят… у Розмари рябит в глазах.
Гоул, который молчаливо несет по ступеням ее вещи в комнату, затем, минут через пять, в таком же молчании удаляется.
Здесь все происходит без единого звука, без шороха. Как в хорошо отлаженном механизме, где поломки невозможны в принципе. Где за поломки – наказание.
И потому женщина не особенно удивляется, что вокруг царит тишина. Охрана на своих постах, территория просматривается, по первому же нажатию кнопки выедет специальное подразделение… для безопасности сделано все. Но в золотой клетке почему-то безопасностью не пахнет. Не физической, пошла она к черту. Психологической. После возвращения от любимой девочки, где все так по-домашнему тепло и красиво, здесь, в вычурном замке, нет покоя.
Розмари мрачно хмыкает, перехватив ручки своей дамской сумочки и направляясь наверх.
Она живет на третьем этаже, недалеко от бывшей спальни Иззы. Там больше всего солнца.
Лестница кажется бесконечной.
Роз идет.
Идет мимо картин, скульптур, необыкновенных художественных решений и просто красивых интерьеров. Они стоят у нее костью в горле.
Забираясь наверх, преодолевая два коридора, она надеется хоть теперь немного отдохнуть с дороги. В этом доме легко потерять и не быть найденным достаточное количество времени. Когда-то, особенно в детстве, этим пользовалась Изабелла.
Однако сегодня, нарушая все законы мироздания, комната не служит тихой гаванью.
В ней Розмари уже ждут.
Она открывает дверь, проходя внутрь, и сразу же замечает первый «звоночек» - пахнет здесь не ромашковым гелем, которым стирает свое (а не так давно – и Изз) белье, а виски. Горьким, дорогим и не первым.
Дверь ударяется о бок пустой бутылки, оставленной здесь же.
- Приехавшим салют, – мрачно приветствует ее мужской голос из кресла у окна. Недалеко от кровати.
Розмари не узнает этого человека. В рубашке навыпуск, брюках, дорогих, но чем-то запачканных, с грязными манжетами и в черных (а прежде белых) носках, он вальяжно расположился на ее территории, пролив несколько капель своего пойла на кресло.
- Добрый день, мистер Свон.
- Официоз, - он пьяно усмехается, зажмурившись, - не стой в дверях, проходи. Выкинь этих «мистеров Свонов» из головы.
Мисс Робинс кладет сумку на журнальный столик у двери, минуя бутылку, и проходит.
- Завтра рабочий день, вы знаете?
Сидящий в такт словам делает глоток прямо из горла.
- У меня каждый день рабочий, так что же, Роз? – он прочищает горло, хмурясь отсутствию закуски. - В конце концов, мы все люди и имеем право на отдых.
Розмари становится неуютно, а еще – противно. Она ненавидит пьянки.
- Можно узнать, почему отдых – у меня?
Свон пожимает плечами.
- Потому что у тебя светло, красиво и чисто. А еще – камер нет.
- В туалетах их тоже нет, Рональд.
- Пить в туалетах, уж позволь, будет охрана, а не я… - он закатывает глаза, еще раз глотая виски. Осушена уже треть второй бутылки.
Недовольная женщина складывает руки на груди. Становится перед креслом, игнорируя запах, и смотрит прямо в глаза своего работодателя. Сейчас особенно наглые и голубые. Заплывшие нетрезвостью.
- В честь чего банкет, мистер Свон?
- Опять ты заладила, - он хмурится, отчего морщины тут же прорезают лоб, - Рональд меня зовут. Рональд и точка. Запомнишь?
- Рональд, вам бы пойти спать…
- Составишь компанию?
- Навряд ли, - Роз морщится, подступая на шаг вперед. Этот мужчина вызывает в ней двоякое впечатление каждый раз, когда смотрит на него. Собранный и добропорядочный, разбитый и пьяный, испуганный и озлобленный, она видела его разным. Она видела его и убитым горем… и, сколько бы ни говорила себе, что стоит перестать строить иллюзии, сколько бы саму себя ни уверяла, что они бесполезны, сознание упрямо. Ему хочется во что-то верить.
Правда, в такие моменты становится легче. Он ее раздражает.
- Вы сами уйдете или мне уйти?
Боже мой, и кто сейчас скажет, каким состоянием владеет этот человек? Кто назовет его жестким, уверенным, твердым? Кто вспомнит, сколько ему и скольких он обошел за это время?
Это не Босс сегодня. Это… мертвец.
- Ты только что пришла, - он приглашающим жестом указывает на застеленную постель, - садись и рассказывай, лучше. Как там в стране Газпрома?
- Вы не запомните, а я устала. Позже расскажу.
Рональд злится.
- Я тебя какого туда послал? Чтобы услышать «позже»?
У него краснеет лицо, сжимается в кулак рука с бутылкой, наливаются кровью глаза. Мистер Свон страшен, когда зол, хоть ни разу ни поднял ни на Беллу, ни на нее руку. И все же лучше держаться подальше от него в такие моменты.
Правда, сейчас Розмари совершенно не боится, даже не опасается. Просто ее отвращение достигает высшей отметки. Запах спиртного, которым пропитана комната и хозяин резиденции, становятся последней каплей.
- Не смей!.. – рявкает Свон.
Ни слова ни говоря в ответ, не упрекая, не продолжая спор, Розмари просто разворачивается и идет обратно к двери.
- Я тебе говорю, стой!
Розмари вздыхает. На улице тепло, можно и в саду погулять, а можно пойти в спальню Иззы, а можно – на кухню, а можно…
- Какого черта? Я уволю!
Она забирает сумочку, не останавливаясь на какие-то посылы Рональда, и уже притрагивается к дверной ручке, когда он вдруг произносит последнюю фразу. Будто бы не своим голосом. Чужим.
- Годовщина сегодня, Розмари… - тон хозяина срывается на первом же слове.
Нахмурившись, Роз-таки оборачивается.
Рональд все так же сидит в кресле, все так же виски в его руках, лицо красное, но… не от ярости. Голубые глаза, такие самоуверенные, вмиг сникают. И в них появляется что-то очень соленое и очень, очень горькое.
- Годовщина чего?
- Встречи, - маскируя всхлип, Свон с силой прокашливается, - нашей с ней встречи… не бросай меня сегодня, Роз…
Голос, поведение, слова – все меняется очень резко. При первом же упоминании Изабеллы. Сколько бы лет ни проходило, сколько бы дней ни пробегало, реакция одна. И одно и то же поведение хозяина.
Она за эти годы выучила все даты. На календаре можно отмечать красным… но сегодня, по приезду, вылетело из головы. Смена часовых поясов и не на такое способна.
Рональд шумно сглатывает, смаргивая слезы, и Роз видит, что дела плохи. Совсем.
- А напиваться было обязательно? – уже мягче спрашивает она, прикрывая дверь. Кладет сумку обратно, направляясь к треклятому креслу, залитому виски.
- Иначе невозможно, - сквозь зубы, - ты знаешь…
- Ты поэтому здесь? – наплевав на формальности, Розмари присаживается перед хозяином. Его правая рука, свободная от бутылки, с силой сжимает подлокотник кресла. Синие вены уже выступили на ней.
- Сюда она не ходила… - сдавленно отзывается Свон. Неровно выдыхает, новый всхлип стремясь заглушить новым глотком спиртного.
- Хватит тебе уже, - перехватывая его руку, мисс Робинс качает головой, - допьешься когда-нибудь такими темпами.
- Хорошо бы, - он затравленно, убито усмехается, но не протестует, не вырывает бутылки из рук экономки, - был бы победнее, снотворное в рот – и в постель.
- Я надеюсь, виски – это все?
- Ты приехала раньше, чем я стал бы искать таблетки…
Розмари глубоко вздыхает, прогоняя ненужные эмоции.
- Давно пьешь?
- День… ночь?.. К черту. Не помню.
Ей становится жалко и больно, когда теперь смотрит на босса. Не похож он ни на себя, ни на кого-то другого. Этому человеку нечего терять. И не к кому обратиться за помощью. Он с удивительной четкостью и частотой разрывает всяческие отношения. В том числе – с ней.
А она, как идиотка, возвращается к нему.
А он, кусая губы, ждет ее возвращения. И клянется, задаривая, задабривая, что в последний раз.
Последние месяца три ей уже надоело уходить. Хватает и хлопка двери, чтобы отрезвить Свона.
Сегодня же даже он не понадобился…
- Мне очень жаль, Рональд, - тихо соболезнует она. Накрывает пальцами его руку. С кольцом. Он никогда не снимает кольца.
Задохнувшись, Свон с пронизанным слезами лицом наклоняется ниже. Перехватывает ее ладонь, крепко держит, целует. Секунда за секундой.
- Я тут, тут, - убеждает Роз, поглаживая его спину, - тише. Тебе действительно лучше поспать.
Он стискивает зубы, неровно выдыхая, но качает головой.
- Приснится…
- Может и нет.
- Да. Приснится, привидится… я ненавижу эти дни… - насквозь вымокшие, изрезанные голубые глаза снова на ее лице, - Розмари, почему же она повсюду?.. Столько лет прошло…
- Ты много думаешь. Постарайся расслабиться.
- Ты издеваешься…
- Рональд, - перемешивая в голосе серьезность и ласку, Розмари самостоятельно склоняется к мужчине, игнорируя и виски, и его вид, легонько целуя в поседевший висок, - пошли в постель. Доверься мне.
Взглянув на нее так, как смотрит очень редко, мистер Свон сильнее сжимает женскую ладонь. В ней, ему чудится, вся его сила. Все, что осталось.
- Как она?..
- Кто?
- Я не могу сказать имя… я умру, Роз…
Женщина сострадательно гладит жесткие, третий день не мытые волосы.
- В порядке. Я попозже, обещаю, все расскажу. Просто запомни, что в порядке.
Рональд задыхается. Но кивает. Что бы ни хотелось.
А затем поднимается, позволяя Розмари себя увести. За нее, свежую, приятно пахнущую и добрую, цепляется с новой силой.
Расстеленная кровать и простыни, свежие, ромашковые... То, как она укрывает его плечи, как садится рядом… сама обстановка… дома… дома там, где дома нет…
- Прости меня, - проникнувшись моментом, сдавленно бормочет Свон. Поежившись, закутывается в одеяло.
- Потом поговорим, - Розмари снова гладит его волосы, - засыпай.
И наклоняется, послав к черту предостережения. Целует Свона в щеку.
Все сначала…



Следующим утром, как уже повелось в Целеево после ночного дождя, мы с Каролиной просыпаемся в залитой солнечным светом греческой спальне. «Афинская школа» на стене отливает золотом, покрывало, теплое, оккупировано солнечными зайчиками, а шире приоткрытое окно пускает свежий, прогретый воздух в комнату.
На лицо просится улыбка, а подушки кажутся мягче.
В такое утро как никогда хочется жить и потому, наверное, даже заплаканная с ночи малышка просыпается в хорошем настроении.
- С добрым утром, - приветствую ее, сонную, я, замечая, что в кровати мы одни.
- Белла, - Карли жмурится от солнышка, потягиваясь, - привет…
Она чуть бледнее, чем нужно, еще видны остатки слезных дорожек, но в целом – все в порядке. Ночной разговор определенно был ей нужен. Ровно как и нам с Эдвардом небольшой перерыв в ванной… при воспоминании об этом, глядя на Карли, я краснею.
- Тепло, - с блаженством прижавшись ко мне, девочка щурится, - лето?
- Почти, - я ерошу красивые черные волосы и снова вспоминаю Эдварда. Краснею сильнее.
- Тебе жарко, - делает вывод Каролина, закусив губу, - да?
Похоже, она видит меня насквозь.
- Я очень рада просыпаться с тобой, - выруливаю, надеюсь, достаточно ловко, чтобы не вызвать подозрений. Каролина умеет выпытывать правду. Все дело в том, что сегодняшнюю ей просто не сказать.
Стрела попадает в цель.
Малышка моргает, будто бы изумленно, а потом разом сбрасывает всю шутливость и навязчивость. Очень нежно, очень осторожно приникает ко мне, обвивая ладошками за шею.
- Я с тобой тоже, Белла, - признается проникновенным шепотом, - и с Эдди… но он всегда уходит раньше…
- Наверняка он готовит нам с тобой завтрак, - я задорно подмигиваю юной гречанке, погладив ее щечку, - пойдем проверять?
Успокоенная, утешенная тем, что не одна, порадовавшаяся солнышку и доброму пробуждению, Каролина снова улыбается. И такое выражение ее лица, вкупе с глазами, что блестят далеко не от слез, крайне радует. Оно бесценно.
- Пойдем, - мгновенно решает она.

Мы тратим около десяти минут, чтобы надеть домашнюю одежду вместо пижамы, умыться и расчесать – а в случае Карли заплести – волосы. Я помогаю ей устроить их в толстую длинную косу, а она утешает меня, что совсем скоро я отращу такую же.
При всем том, что при Голди Каролина не любит заплетаться, сегодня ей почему-то неуютно с распущенными волосами. Они, видимо, вчера вымытые, уж очень взъерошенные.
Стоит нам только закрыть дверь спальни и ступить на лестницу, ведущую вниз, как аромат блинчиков заполняет легкие. А постукивание деревянной лопатки о сковороду и хлопок холодильника дополняют впечатление.
Дядя Эд сегодня повар.
Я улыбаюсь, не скрывая своего очарования им.
Наверное, все дело в том, что мы вместе. Сейчас – втроем, а вчера ночью – вдвоем. Близость, позволяющая сбросить напряжение и вкусить тот запретный плод, что так сладок, имеет чудодейственное свойство. Я забываю о Деметрии, будто это было не вчера, а сто лет назад. И не боюсь спускаться в гостиную, залитую солнцем, словно ничего и не было.
Мы в безопасности. Теперь да.
И ничего больше нас не потревожит.
- Эдди! – радостно восклицает Каролина, немного тише, чем обычно, но с не меньшими эмоциями. Она широко улыбается, тряхнув своей косой, и широко распахнутыми глазами, где нет слез, смотрит на дядю.
Я тоже смотрю.
Алексайо, в окружении кухонной техники и гранитных тумб, стоит возле плиты в синем фартуке Рады, колдуя над сковородкой. Рядом с ней, слева от него, красуется большая тарелка с оладушками.
Картина настолько домашняя… меня пронзает теплая дрожь. Дома. Мы все дома. Наконец-то!
- Принцесса, - откладывая лопатку, Ксай подмигивает мне, распахивая объятья для племянницы.
И ловит ее, отойдя от плиты, так же ловко, как обычно. С удовольствием.
- Какая ты красивая, - восхищенно произносит мужчина, ласково погладив ее косу, - ты сегодня за Рапунцель, малыш?
- Это Белла заплела, - чуть смущенная, докладывает девочка, - мне больше нравится Ариэль, ты же знаешь…
- Да-да, - Ксай с обожанием трется своим носом о ее, чмокнув юную гречанку в щеку, - но тогда Ариэль не стоит терять своего Флаундэра. Кое-кто ждет тебя в гостиной, солнце.
Карли изумленно отстраняется от дяди, оглянувшись за спину. Пока ничего не видит.
- Можно?..
Эдвард, посмеиваясь, ставит ее на ноги. И не перестает улыбаться, видя, как наш зайчонок бежит куда следует.
Он, отдохнувший, веселый и такой домашний, настоящий, очень мне нравится.
Алексайо капельку краснеет, когда, не тая ничего во взгляде, подхожу к нему поближе.
- Бельчонок, - я получаю два поцелуя в лоб и один, очень короткий, целомудренный, в губы, - привет…
- Здравствуйте, шеф-повар…
Очаровательная улыбка Ксая устраивается на его губах. Я с любованием встречаю то, как до максимальной отметки приподнимается левый уголок губ.
- Ты выглядишь выспавшейся.
- А я и выспалась, - хихикаю, погладив его щеку, - а еще, ночью у меня был чудесный сон…
- Сон? – он загадочно изгибает бровь, обхватывая пальцами один из моих отросших локонов.
- Надеюсь, нет. Потому что я мечтаю о повторении, а сны редко повторяются.
Эдвард по-мальчишечьи хихикает, признательно чмокнув мою макушку.
Он намерен что-то сказать в ответ, однако возглас Каролины прерывает его.
Ошарашенный и очень, очень счастливый, он унимает мое беспокойство за мгновенье. Готовая бежать к девочке, я просто выглядываю из-за плеча Ксая, вслушиваясь в пространство без учета скворчащей сковородки.
- ДЯДЯ ЭД!
Каролина не держит интригу долго. Ей в принципе это не по вкусу.
В кофте с волшебной палочкой и синих джинсах, она возвращается на кухню, таща под мышкой что-то серо-полосатое и, судя по мяуканью, живое.
- КОГТЯУЗЭР! – восхищенная, сразу же растерявшая все огоньки боли со вчерашней ночи, вернувшаяся в свой прежний вид маленькой счастливой девочки, Карли сует мне кота буквально под нос, - ОН ТУТ! А ГОЛДИ ОСТАВИЛА ЕГО!
Я с прищуром гляжу на Эдварда.
- Когда ты успел?
- Пока вы спали, - Алексайо с ухмылкой гладит островитянина по голове, задержавшись под ушком, - ему тоже было одиноко дома одному.
- Я хотела его взять, но Голди не дала, - обиженно бормочет Карли, как ребенка баюкая кота в своих объятьях, - мой Тяуззи… никуда без тебя больше не уеду!
А потом она поднимает глаза на Эдди, полыхнув такой признательностью, что даже Серые Перчатки немного теряется.
- Спасибо, Эдди, - дождавшись, пока наклонится к ней, она целует его в обе щеки, - ты такой хороший…
Когтяузэр согласно мяукает в такт.
Он, сидя на руках Каролины, не производит впечатление мученика. Наоборот, коту, похоже, очень нравится у девочки. Откормленный и обогретый любовью, с лоснящейся шерстью, он признает в ней свою хозяйку и отказывается слезать. Пушистые умеют так скучать?
- Ты можешь поиграть с ним в зале, а я позову, когда будем завтракать, - предлагает Эдвард, глядя на сцену любви, развернувшуюся перед нами, - как тебе?
Каролина, удовлетворенная предложением, отрывисто кивает.
И убегает в гостиную, напоследок снова чмокнув любимого дядю. На сей раз – в нос.
Мотнув головой, Алексайо с не спадающей с губ улыбкой снимает со сковороды прозрачную крышку, переворачивая блинчики. Они идеальны.
Я становлюсь рядом, спиной облокотившись на гранитную тумбочку.
- Не терпится попробовать?
- Мне нравится смотреть, как ты готовишь. Далеко не у каждой женщины есть такая возможность.
- Это просто блинчики, золото.
- Замечательные блинчики, - урчу, по примеру Когтяузэра, потянувшись вперед и оставив на плече Эдварда поцелуй, - у меня идеальный муж.
- Ты меня захвалишь и блины сгорят…
- Вряд ли ты это допустишь, - я щурюсь, - хотя рядом с тобой хочется гореть, это да…
Ксай и смущенно, и восторженно фыркает моей недвусмысленной фразе, отводя руку в сторону. Сжимает мои пальцы.
- Рядом с тобой куда больше, - доверительно докладывает он.
Я выключаю электрическую конфорку, повернув датчик в нужную сторону. Собственноручно. А потом притягиваю Аметистового к себе, стремясь налюбоваться вдоволь в это утро. Мое настроение поднимается семимильными шагами и это окрыляет. Мне кажется, как никогда, что все преодолимо. Нет и не было слез. Ничьих. Не будет.
- Я тебя вчера не поблагодарила за эту феерию, - ласково проводя пальцами по его щекам, гладковыбритым, каюсь я, - но сегодня… спасибо… это было восхитительно.
Алексайо, чуть давящий на меня, стоящий спереди и закрывающий от всех и всего, излучает только любовь. Такую чистую, насыщенную, что кружится голова. От его восхитительного цвета глаз, выражения лица, просто от его присутствия я пьянею. Я уже успела соскучиться по этому чувству.
- Ты учила меня, что за такое не благодарят…
- Так я нарушаю свои же правила?
Эдвард любовно приникает к моей щеке своей.
Я помню, как он делал это вчера. Взъерошенный, вспотевший, с лучащимися солнцем глазами, задыхаясь, смотрел на меня. И я смотрела. В своем экстазе.
- Получается, да… но это неважно. Спасибо тебе. Мне очень радостно, если все так, как ты говоришь.
- Нам всем радостно, - я глажу его грудь в сером пуловере с узором из оленей, что так напоминает пижаму Карли, - ты привез кота… теперь одна маленькая девочка стала во сто раз счастливее.
- Я не люблю, когда животных оставляют одних, Бельчонок. Мы в ответе за тех, кого приручили.
- Голди оставила его совсем одного?..
- С кормом, водой и лотком. Но мне кажется, с Карли ему спокойнее и комфортнее, - Ксай выглядывает за мое плечо и, судя по тому, как теплеет выражение его лица, картинка там очень вдохновляющая.
- Вместе – веселее. Уже доказано.
Эдвард вздыхает, не переставая улыбаться, и оставляет меня, возвращая сковородку на плиту.
- Осталось немножко, белочка, - утешающе докладывает он, - еще три порции и все. Я немного перестарался с тестом.
- Я уверена, холодные они не менее вкусные, - подмигиваю ему, все так же оставаясь рядом, - ты не против, если я посмотрю?
- На меня?
- На тебя, - его смятение, проклюнувшееся на этом слове, чуть меня веселит, - это завораживающее зрелище.
- Я не шутил про то, что могу спалить блины…
- Я прослежу, чтобы этого не случилось, - с честным скаутским, изобразив даже их традиционный жест, хихикаю, - все в порядке.
Вынужденный смириться, Ксай обращает свое внимание на готовку. Перекладывает очередную партию блинчиков на тарелку, что ему подаю.
Я же, налив себе яблочного сока из пачки, стоящей рядом, высматриваю за арками Каролину. Она действительно рада приезду Тяуззи. Он с удовольствием играет с желтой птичкой на палочке, которую Карли лично выбирала в зоомагазине. Это их любимое развлечение.
- Какие на сегодня планы? – с интересом зову я.
Эдвард накрывает сковороду крышкой.
- Я буду пытаться дозвониться Эммету, - его лично мрачнеет, - а еще мне бы хоть пару часов посидеть с чертежами… это уже просто смешное невезение во времени, Белла.
- Если ты переживаешь о Карли, я займу ее. Посмотрим мультики…
Муж оглядывается на меня с благодарностью. За выражение его лица, такое довольное, я многое готова отдать.
- Это было бы замечательно. Спасибо.
- После завтрака?
- Да. Если я дозвонюсь Эмму, он ей перезвонит. Это уже минут двадцать.
Я вздыхаю, покидая уютную тумбочку. Становлюсь Алексайо за спину, приобняв руками за талию.
- С ним все в порядке, Уникальный.
- Конечно, - без лишнего энтузиазма, он потирает мои ладони свободной своей, - надеюсь только, он объяснит мне потом, что происходит.
- Я в этом уверена.
Ненадолго мы погружаемся в молчание.
Я просто обнимаю Эдварда, он просто жарит блины, не отпуская, правда, одной из моих ладоней. Нам тепло, уютно и спокойно, хотя мысли, конечно же, не все такие. И они тревожат.
Я нарушаю молчание сразу после того, как вторую порцию оладушек Алексайо кладет на тарелку.
- Почему она так с ней?
- Кто?
- Голди, - я хмурюсь, - то, что Каролина рассказала вчера… почему Эммет это разрешает?
- Тут сложно, Бельчонок, - Серые Перчатки качает головой, обернувшись ко мне, когда предпоследняя партия блинчиков уже на раскаленной антипригарной поверхности, - она строга, а дети не очень любят строгих. Но Натос полагает, так будет лучше для Карли.
- Почему?
- Потому что он ее очень любит. Он не чает в ней души, как и я, и боится, что мы просто выбьем ее из колеи своей любовью, залюбим. Для нее почти нет запретов.
- Но она не делает ничего плохого…
- Ему это кажется недостаточным аргументом, - Эдвард, видимо, уже думал об этом. Он утешающе гладит мое плечо, - Натос отец, Бельчонок. Я здесь без права голоса.
- А Голди – с правом?
Муж наклоняется вперед, нежно поцеловав мой лоб.
- У него есть место мамы. Он не отдает его никому.
- Что?..
- Эммет. Он хочет, чтобы у Каролины была мама, его новая жена, его избранница. Она должна стать на это место. И он не желает, дабы Карли больше доверяла потом няне, чем ей.
- То есть Голди…
Ксай кивает.
- Не идет на полное сближение, да. В этом еще один ее плюс, по мнению Натоса.
Я немного не понимаю.
- Но разве она к ней не привязывается? Сколько она с ними? Эммет вроде говорил, с рождения…
- Правильно. Даже до рождения, за месяц. Он нанял Голди за три с половиной недели до родов Мадлен.
Упоминание француженки между нами нагоняет туч. Солнце за окном прячется за облаком.
Девочка, которая растет без мамы. Я права, мы с Каролиной похожи. Только моя Роз нарушала все правила, чтобы стать со мной одним целым. Голди же следует предписаниям Эммета… или своим собственным. Она именно няня. Не больше.
Я с грустью оглядываюсь назад, где Карли с Тяуззи все еще играют в «перетяжки».
- Белла… - тихонько, лишь чтобы привлечь мое внимание, зовет Эдвард.
Я обращаюсь обратно к нему, даже не пытаясь стереть с лица его выражение.
Ксай осторожно убирает одну из моих прядей за спину. Гладит кожу.
- Белла, я попросил у Эммета сказать мне, когда будут похороны, - тихо, убедившись, что Каролина занята и не слышит, произносит он, - и я хотел спросить… даже попросить, наверное… тебя со мной пойти. Это ни к чему тебя не обязывает, ни в коем случае, и, если ты не хочешь или боишься, или не считаешь это правильным, не делай. Я схожу сам.
Он заканчивает, посмотрев на меня как-то затравленно и без намека на недавнее веселье.
Нелюбимые мной морщинки собираются на лбу.
- Я пойду, - не знаю другого ответа, спокойно его заверяю, - если я нужна тебе, я пойду.
Аметисты переливаются чем-то темным.
- Я знаю, что это неправильно с моей стороны, Белла, но я не знаю, как… - он тяжело вздыхает, - не могу без тебя.
Его такое откровенное признание, почти мольба, меня вконец обезоруживают.
Господи.
- Тогда решено, - уверенно киваю, обнимая его и привлекая к себе, - я пойду. Все в порядке. Ты же знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать.
Эдвард безрадостно хмыкает, отведя глаза.
- Да уж… спасибо, Белла. Спасибо тебе большое.
Он меня целует. Целомудренно, как и первый раз, с теплотой, но с подчеркнутой нужностью. Моей.
На каждое слово добра – ведро ласки, неравноценное. На каждое согласие – едва ли не вечная признательность. Люди не меняются так быстро и, как бы ни старался Эдвард для меня, он прежний. С прежней натурой. Но однажды, я надеюсь, ему не захочется так активно благодарить за одно-несчастное «я пойду».
- Спасибо тебе, - снисходительно произношу я, гладя его волосы, - только не спали блины…
- Блины! – Эдвард, будто бы только что о них вспомнив, быстро оборачивается обратно.
Снимает крышку, с надеждой притрагиваясь к завтраку лопаткой. Отстает.
- Успели, - улыбаюсь, заглянув на плиту.
- Ты держишь слово, - он пытается вернуть свой шутливый настрой, перекладывая блины на их законное место и выливая новое тесто на сковороду.
Мадлен позади. Новая тема.
- У меня есть, с кого брать пример, - поддерживаю, легонько сжав его руку, - можно вопрос? Когда вернется Голди?
- Она не говорила мне, - Эдвард с придирчивой внимательностью осматривает едва не спаленные блины, - у нее какие-то проблемы с женой сына и им самим… она очень торопилась, я не стал вдаваться в подробности.
- Ты ей доверяешь?
Ксай изумленно оборачивается на меня.
Я тушуюсь.
- В каком смысле, Белла?
- Эммет доверяет ей Каролину, значит, полностью доверяет. А ты?
- Как няне – да.
- Ладно… - поспешно открещиваюсь, не желая развивать эту тему и говорить, что сама не очень-то. Голди мне не понравилась с первого же взгляда, было в ней что-то… не то. И, хоть вроде бы к Каролине она относится хорошо, вроде бы смотрит за ней, но, как и при вчерашней беседе, я сомневаюсь. А сомнения просто так не вытравить.
Хотя, может, я просто накручиваю себя?..
Эдвард допекает оладьи, а я смотрю на него и на то, как их жарит. Стараюсь запомнить каждую деталь, а вместе с тем – отвлечься. У Ксая это хорошо получается, даже не зная о моих целях. Особенно – вчера.
В конце концов, огромное блюдо оладушек все же занимает место на столе. Наполненное.
И я, расставив тарелки и достав из холодильника сметану (уже традиция), а с полки – варенье, оказываюсь в окружении Малышки и ее Эдди, готовая начать этот день.
Каролина, светящаяся от радости, не споря, начинает кушать. А ее последнее время не заставить. Хороший знак.
Я же, улыбнувшись мужу, также с удовольствием пробую оладушки.
- Очень вкусно, Эдвард, - и здесь нет лести.
Каролина поддерживает, энергично закивав.
- Да, Эдди, очень-очень!
Алексайо, разливающий нам черный чай из прозрачного заварника, смущенно улыбается.
- Спасибо, девочки.
Только вот мысли его, судя по взгляду, далеки от нашего застолья. И, похоже, далеки от Целеево.
Эдвард, задумываясь о чем-то, утрачивает шутливость и веселый настрой.



Эммет набирает дочери в пять часов вечера.
Наконец добравшись до телефона и, в первую очередь, уведомив Эдварда о том, что с Карли необходимо побыть три дня, он получает ответ, что малышка уже в доме дяди. И что привезла ее Голди, удалившись по срочному делу в Москву.
Эммет изумлен объяснением ее поступка. Сын Голди не женат…
Он выдерживает разговор с Ксаем, отвечает на его вопросы и приносит извинения. Пытается загладить свою вину, даже пойдя против правил и посетовав на болезнь. Ему стыдно, что не добрался до телефона быстрее, чем следовало бы. По отношению к родным это нечестно.
Впрочем, так или иначе, вопрос о девочке решается. Каролина попала в надежные руки и до приезда папы может расслабиться рядом с дорогими людьми, а у Эммета отлегает от сердца. Главное – дочка. И, что не менее важно, она в порядке.
Только не понимает, где папа… только с ней нужно поговорить…
Вероника, будто чувствуя ситуацию, ссылается на домашние дела. Она уходит стирать, прихватив с собой и рубашку Эммета, а Медвежонок остается в обществе мобильного телефона.
И пальцы, когда набирает дорогой номер, немного подрагивают.
Больше всего на свете Натос ненавидит оставлять Каролину одну. А в последнее время, к его огромному сожалению, это случается все чаще.
Гудок.
В его спальне – ныне спальне Вероники – ровные стены, светлые обои, уютная обстановка. На подоконнике воцарились ее цветы в горшочках, а на стене, на несчастном крючковатом гвозде поселилась красивая репродукция «Сикстинской Мадонны». Она дополнила эту комнату, сделала ее краше. Так умеет только Ника.
Второй гудок.
Эммету легче. Чудодейственны поглаживания Фироновой или нет, может, она просто знает, где нужно касаться в силу своей профессии, но голова проходит, а с температурой можно как-то смириться. Она поднимается не так быстро, да и переносится проще. В тепле и уюте, когда заботятся, когда рядом, болеть даже приятно.
Сам себе смущенно усмехнувшись, Натос закатывает глаза.
Третий гудок.
Лежа под теплым одеялом, которым укрыт добрыми руками, пахнущими ванильным мылом, на постели, а не на полу (Ника так и не раскрыла тайну мироздания, каким образом медведя смогла вволочь не просто в комнату, а в кровать), Медвежонок который раз задумывается о том, что будет делать дальше. Его пугает скорость, с которой развиваются события, но то, что они приносят, лишь радует.
Натос хочет видеть Нику рядом с собой. Хочет видеть ее рядом с Каролиной. Хочет… ее.
Его очень волнует, взаимно ли это. Не являются ли ее ответные действия проявлениями благодарности, признательности, запугивания… не делает ли она это потому, что должна делать, не идет ли наперекор себе?.. Вдруг на тот поцелуй ее тоже вынудил он? Вдруг ей противно? Вдруг он… стар для нее?
Подобные размышления причиняют настоящую боль.
Но, как ни странно, где взять смелости (ему, что пугает!), Эммет не имеет представления. Спросить?.. А отрицание он выдержит?..
Четвертый гудок.
- Папочка!
Родной голос, не меняющийся сквозь расстояния и мили, часы и дни, с восторгом бормочет в трубку его имя. Там слышно и дыхание, а значит, Карли как всегда прижимает мобильный слишком близко к лицу. Будто бы боится, что он сбросит вызов.
- Привет, котенок, - голос немного подводит, съезжая в хрипоту, но Каллен исправляет ситуацию довольно быстро, прочистив горло, - как дела у моей принцессы?
- Почему ты не дома? – с места в карьер вопрошает она, не отвечая ни на какие вопросы, ровно как и на приветствие.
- Так получилось, мое солнышко, - Эммет чувствует себя плохим отцом, прикусывая губу. Состояние слабости, не отпускающее из-за жара, претит самому образу его мыслей. Он обещал себе давным-давно, еще до рождения Карли, что станет для нее самым сильным и никогда не сложит полномочий. А сейчас как ребенок валяется в постели. Без нее.
- Тебе больно?
- Нет, маленькая, - Натос морщится, представив, как куксится детское личико и наливаются глазами слезы, едва он произнесет, что заболел, - со мной все хорошо. Я приеду через пару дней и заберу тебя.
- Приедешь?..
- Обязательно, Малыш. Я всегда за тобой приеду.
На том конце что-то происходит. В голове Каролины. Она облизывает губы, что слышно по шороху, она медлит, не решаясь, что прекрасно ощутимо даже за сотню километров. Свою девочку Эммет знает лучше самого себя. Она боится ему что-то сказать.
- Каролин, я слушаю.
Раньше это помогало, как ободрение. Возможно, сегодня тоже не пройдет мимо?
Карли сглатывает.
А потом выпаливает, на одном дыхании:
- Голди сказала, ты не мой папа.
От неожиданности Эммету кажется, что он перестает понимать русский.
- Прости, зайчонок?
- Она так сказала. Когда звонила тебе, а ты не ответил. Она… она сказала, теперь Эдди мой папа. Она привезла меня к нему.
Становится жарко. Жарче, чем при температуре этим утром. И лицо, кажется, краснеет, вместе с тем, что чешутся руки. Эммет напрягается, но голос старается держать в узде. Сколько бы ни сочилось в нем по отношению к няне. Неужели она перешла последнюю границу?
- Малыш, но ведь мы знаем правду, разве нет? И Эдди знает. Голди… пошутила.
- Он мне тоже так сказал, - доверительно шепчет в трубку девочка, шмыгнув носом, - то есть, ты правда заберешь меня?.. Ты вернешься?..
И снова – без ножа. По живому, без наркоза. Просто вспарывает кожу и кровь фонтаном. Когда же кончится ее неверие…
Эммет утомленно вздыхает.
- Каролин, я всегда вернусь. Всегда, даже оттуда, откуда нельзя вернуться. К тебе. Я тебя люблю. Я – твой папочка, ты сама так говоришь. Так как же я могу тебя бросить?
- Но Бэмби бросил папа… и Дамбо бросил…
- А я не брошу, - твердо заверяет Натос, собрав волю в кулак и не давая выхода эмоциям. Подбирается на постели, садится, опираясь о ее спинку и ровно дышит. Благо в комнате все способствует успокоению. Да и возня Ники в ванной отрезвляет.
- Ладно…
- Я люблю тебя, - Каллен выдавливает улыбку, пуская ее и в тон, - ты моя красавица, малыш, ты мое сокровище. Я больше всех тебя люблю.
Каролина, кажется, всхлипывает.
- И больше «Мечты»?.. Ты тоже?..
- В сто тысяч раз больше «Мечты», котенок, - без сомнений выдает Эммет, разозлившись теперь и на самолет. Еще и он стал костью в горле. Теперь, вспомнив то, как пару лет назад согласился на этот проект, ему становится отвратительно и неуютно. Прибыль, что сулил новый Боинг, не стоит того, что происходит в его семье, того, сколько времени он от них отрывает. И Эдвард… а у Эдварда еще и сердце…
Это последний самолет, что они конструируют. В таких масштабах – точно. Частные гораздо проще и удобнее. Еще и свой парк можно обновить.
- Я тебя тоже, - сбитым, но таким искренним детским тоном признается ему в трубку Каролина, - папочка, я соскучилась…
- Еще три денечка, Карли. Через три дня я буду с тобой.
- Как у Ариэль…
- Почти, - Эммет хмыкает, намеренный поднять ей настроение, - только мы с тобой добрые волшебники. И все у нас будет по-доброму.
Малышка приглушенно посмеивается в трубку, кажется, успокаиваясь. Она ему верит. С этим можно жить. Хочется.
- Да, папочка.
- Вот и чудесно, - Натос не спускает улыбки с губ, дабы не пропала она и из голоса, - тогда до встречи, моя маленькая. Не позовешь мне дядю Эда к телефону?
Каролина, кажется, кивнув, бормочет свое признание напоследок еще раз.
И затем отдает мобильный дяде.
- Еще раз здравствуй, Натос.
- Отойди в другую комнату, пожалуйста, - больше не натягивая на тон веселья, просит Танатос.
Шаги. Закрывающаяся дверь.
- Ее нет рядом?
- Нет, - голос Ксая собран, напряжен. Он весь напряжен.
- Что-то случилось?
- Почему ты так решил?
- Ты говоришь отрывисто и ясно. Эдвард, это из-за Голди? Что она вытворяет?
В дверном проходе мелькает Вероника и Эммет накрывает трубку рукой. Но девушка, будто бы не замечая его, просто направляется на кухню. В ее руках стопка полотенец.
- Я перестаю ее понимать, Натос, да, - Эдвард хмурится, - но она объяснится. Ей придется, когда вернется.
- Что она наговорила Каролине? Она-то куда?..
- Я сам был удивлен это слышать, - Алексайо недоверчиво выдыхает, а его тон мрачнеет, - но мы с Беллой смогли убедить Карли, что все в порядке. А теперь ей сказал это и ты, значит, беспокоиться не о чем.
- Конечно. А если завтра эта женщина отвезет ее в лес, а не к тебе, тоже будет не о чем беспокоиться?.. Эдвард… она что, копает под нас? Под меня, под тебя? Какого черта?!..
Эммет ощущает, как начинает болеть голова, тупым огнем боли разгораясь у висков. И снова жарко, как в Аду, мать его. Он ненавидит болезни!
- Давай мы поговорим позже, когда ты поправишься, - Алексайо обрывает тему, что приводит брата в подобное состояние, - сейчас важно то, что Каролина успокоилась. Остальное мы решим потом.
- Я как раз поэтому и попросил тебя… - Эммет запрокидывает голову с ненавистью к стучащему в висках молоточку, - Ксай, я физически не могу сейчас встретиться со следователем, а он настаивает… не мог бы ты?.. Если тебе не сложно. Тогда я займусь похоронами.
Каллен-младший знает ответ еще до того, как спрашивает. За это он себя и ругает, ведь прекрасно понимает, что брат никогда не откажет ему. Тем более, узнав о простуде. Тем более, уже наверняка догадавшись, что квартира, где он отлеживается, его квартира, а раз здесь живет женщина… он знает, что на благо Каролине. Он – самая надежная его поддержка. Натос безмерно этим дорожит и постоянно винит себя, что так же безмерно этим пользуется.
- Разумеется, Эммет. Не волнуйся об этом.
Будто заготовленной фразой.
Медвежонок прикрывает глаза.
- Спасибо, Эд. С меня причитается…
- Не говори глупостей. Мы – семья.
- Это бесценно…
- Вот и я о том же, - Алексайо улыбается, притом искренне. Звук такой, будто приоткрывает дверь… и там, за дверью, на заднем плане слышен детский смех.
- Что?..
- Белла играет с Каролиной в догонялки. У нее вдруг резко поднялось настроение, - мило посмеивается Каллен-старший, - не знаешь, с чего бы то?
- Понятия не имею, - успокоенный Натос глубоко вздыхает. На губы тоже просится улыбка, - берегите себя, Ксай.
- Обещаем. Поправляйся. И пожалуйста, не отключай телефон. Я позвоню завтра. Есть важный разговор…
- Прямо так?
- Да.
- А сегодня?..
- Сегодня не лучшее время. Завтра, Натос. До свидания.
Согласившись выполнить такую небольшую просьбу в обмен на ту нагрузку, которую переложил на плечи брата, Танатос отключает мобильный. Кладет его на полку, предварительно проверив, чтобы звук стоял на максимальной громкости и медленно, жалея голову, подкладывает под нее подушку.
…Тихонький стук прерывает его было начавшуюся дрему.
- Извини, - виновато взглянув на него из-за косяка двери, в спальню заглядывает Ника. Волосы опять собраны в хвост, в ушах сережки, но платье – розовое. Под стать образу, что нарисовало его подсознание. Бабочка. – Я только хотела спросить, будешь ли ты чай? Я только что заварила.
Признательно улыбнувшись, Эммет кивает.
- С удовольствием.
И Ника, как волшебница, чуточку краснея, сразу же вносит в комнату две чашки. Стояла с ними наготове, не иначе.
Одна сразу же передается Медвежонку. Он наслаждается мускусным ароматом, что наполняет комнату. Она и чай умеет варить, эта необыкновенная женщина?..
- Он с сахаром, - заранее предупреждает, смутившись, Фиронова.
- Я люблю именно так, - убежденно заверяет Эммет, - спасибо большое.
Похвала, ровно как и то, что угадала, ей приятны. Ника хмыкает.
- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше, - мужчина улыбается, понимая, что не заставляет себя это сделать, - спасибо.
- А будет – еще лучше. Это точно простуда, Натос.
Что же, такой ответ можно принять.
Они делают несколько глотков, прежде чем молчание, пришедшее внезапно, так же внезапно и уходит. Благодаря медсестре.
- Это твоя дочь? – она кивает на мобильник.
- Да, - Натос как-то растерянно смотрит туда же, - ей порой непросто объяснить, почему я не приеду на ночь.
Вероника подносит кружку ко рту, но глотка не делает. Ее глаза опаляют каплей подозрительности.
- Ты часто не приходишь домой на ночь?
Эммет понимает, что что-то пошло не так. Не в том направлении.
- Не очень. Но я порой задерживаюсь в офисе допоздна, а ехать до Целеево – больше часа. Я приезжаю, когда она уже спит.
- А-а, - малость успокоенная медсестра все-таки согревает себя еще одной чая, - извини, это не мое дело, я просто… полюбопытствовала.
Натос видит, что ее волнует. И прекрасно понимает, что тоже самое волнует его.
Постоянные отношения – последние – в его жизни закончились в феврале, у Леи. После нее были только перебежки у Дораны и Алисы, если удавалось. Все.
Ника спрашивает, есть ли у него женщина… она хочет знать?
У Медвежонка теплеет на сердце. Он ей нравится?
- Это нормально, - ровно произносит он, - я бы тоже хотел узнать тебя немного поближе, Ника.
- Боюсь, полученные знания тебя разочаруют.
Как ребенок, ей богу. Краснеет.
У нее были серьезные отношения? Были мужчины? Или это природная девичья стеснительность? Вероника до безумия желанна… она как несорванный цветок, который хочется оберегать, как хрупкое, прекрасное создание с прозрачными крылышками. Так легко навредить… и так сложно сохранить…
- Дело в возрасте?
Она усмехается, как на глупость качая головой.
- Какая разница, сколько кому лет? Меня никогда это не волновало. Но это не отменяет того, что информация обо мне… мало интересна.
У Эммета отлегает от сердца. Он чувствует себя Чеширским котом, таких размеров улыбка просится на лицо. «Меня никогда это не волновало». Но пока сдерживает этот звериный победный оскал, не хочет напугать Нику.
- Я так не думаю. В ту ночь, когда ты приехала, да и сейчас тоже… я восхищен твоим профессионализмом, далеко не каждая так сможет.
Фиронова отводит взгляд, прикусив губу. В нерешительности она похожа на Каролину. Эммет пугается такого сходства.
- Это я восхищаюсь, - негромко, но признается, не удержавшись, - тобой… как отцом. Натос, за столько лет в больнице я видела всего лишь нескольких мужчин, которые так любили бы, так переживали бы за свою дочку, - она тронуто улыбается, - еще и таскали раскладушки по всей клинике, чтобы спать в ее палате.
Медвежонку чудится, что теперь краснеет он.
- Как можно не любить своего ребенка, Ника?
- Не знаю, - она качает головой, поморщившись, - но так случается. Часто случается.
- Отец привязан к дочери… - Натос осекается, вдруг вспомнив Беллу. А потом и Мадлен, что христианин-родитель буквально выкинул из дома, узнав, что она забеременела вне брака…
- Далеко не каждый, - озвучивает его мысли вслух девушка. И до Каллена доходит, что она, похоже, такая же. Выросла без отца. Родители развелись, и он… остался в Греции. Видимо, на всю жизнь.
- Ника…
- Поэтому это я в восхищении, - возвращается к своим первым словам Фиронова, остановив его, не давая идти по этой теме дальше, спускаться вниз, к более личным проблемам, - ты замечательный папа, Натос.
Все еще не отошедший от смущения Эммет, тем не менее, перехватывает руку Вероники. Легонько, не очень решительно, но касается кожи. Она первая женщина, которой он нравится как отец.
- Ты любишь детей? – сокровенно-тихо зовет Каллен.
Ника руки не вырывает.
- Я медсестра педиатрического отделения…
- А своих хочешь?
Такого вопроса она не ожидает. От него? Или от мужчины в принципе? Тушуется.
Но не молчит, что ужасно радует любопытного Людоеда.
- Какая женщина не хочет? – медсестра смятенно посмеивается, - это для многих заветная мечта.
- Не все хотят…
- Это меня и пугает, - признается, - и вообще… знаешь, это может прозвучать как глупость сейчас, но я не понимаю карьеристок.
Эммет обращается во внимание. Старается не очень это демонстрировать и не тешить себя напрасным ожиданием, но очень хочет верить, что Ника говорит искренне. Что то, что она сейчас произнесет, будет именно тем… вряд ли такое бывает, разумеется, но надежда умирает последней.
- Ты из домохозяек? – подбадривает он.
Вероника краснеет сильнее, чем прежде. Краска буквально заливает все ее лицо, а пальцы, что он держит в руках, напрягаются. Она будто бы ждет, что Натос сейчас отпустит их.
- Я не понимаю, что плохого в том, чтобы быть дома, - преодолев робость, все же озвучивает мысль она, - это не значит сидеть в четырех стенах всю жизнь, но… разве ужасно просто готовить обед?.. Заниматься детьми?.. Ждать мужа?.. Знаешь, я понимаю, что мы сейчас живем в другой реальности, но на Родосе у меня была бабушка… папина. И она была идеальным воплощением «Греческой мамы», той самой приветливой домохозяйки, к которой всегда хочется возвращаться, и которая поддерживает дома уют. В детстве… в детстве я очень хотела быть на нее похожей.
Договаривая, Ника переходит уже практически на шепот. Ей стыдно.
А Танатос не верит своим ушам.
- То есть ты хотела бы быть дома? Как бы… семейным человеком? Как тут говорят, боже… Хранительницей очага? – вспомнив русское выражение, Эммет сам себя ругает за забывчивость. Это ведь мечта его жизни, на самом деле. Для Карли. Для себя…
- Это глупо и мечтательно, да, я знаю, - Фиронова закатывает глаза, - сейчас мода на самостоятельных, успешных женщин. Дома сидят няни и горничные, а удел жен – бизнес, салоны красоты и шоппинг в бутиках.
Все еще не пришедший в себя, ошарашенный, Натос восхищенно глядит на девушку. В свои двадцать шесть она дала бы фору любой модели любого журнала. Красивая, статная, умная, заботливая и… домашняя.
Такое даже не приснится.
Мадлен. Лея. Дорана. Они все… все, как и говорит Ника, бизнес-леди. Им желалось ни дома и ни детей, им желалось денег и свободы. От всего. И еще – секса. Много секса, качественного. Без лишних привязанностей, просто со страстью.
Господи…
- Мне не нравятся такие женщины, - Натос, забыв и о голове, и поднимающейся температуре, и вообще о том, как выглядит, где находится и что делает, перехватывает руку Бабочки покрепче. Пожимает ее красивые пальчики с розовым маникюром.
Вероника неровно выдыхает.
- А какие нравятся? – шепотом, но с надеждой, задает свой вопрос.
Эммет забирает у нее кружку с чаем. Ставит на тумбочку рядом со своей.
И, потянувшись вперед, дает себе волю. Касается бархатной щеки, еще красноватой, горячей, ведя пальцами от скулы к подбородку.
Под ними будто бы разряд. И, судя по судорожному вздоху Ники, у нее та же проблема.
- Такие… - не спеша, не портя момент, признается мужчина, - как ты сказала? Ελληνική μαμα (греческая мама)…
Вероника не верит. В ее глазах и опасение, и надежда. В ее глазах страх.
Но трепещущая, такая красивая, она здесь. И она… ждет. Она тоже знает, что хочет услышать.
Это помогает Эммету. Ему верится, что все не просто так. Что все… правильно. Что он, наконец, нашел ту женщину, которую искал.
- Ты мне нравишься, Вероника, - говорит Натос, выпустив наружу всю искренность, какая есть внутри. Вот она, та смелость. Нашелся ее источник.
И, не отягощая девушку одним лишь признанием, подается вперед.
Целует Бабочку.



Белый кафель. Зеленая стена. Яркая лампа над головой.
Она, запыхавшаяся от спешки, неслышно переступает порог.
Кровать с поручнем, приборы вокруг, зеленая простыня.
Воровато оглянувшись, но убеждаясь, что медбрат на посту, она достает из сумки тоненький шприц.
Белый, с прозрачными веками и красными, как у Дракулы, губами, он недвижим.
Проводок капельницы тянется от вены вверх, к стойке. Там пакетик с лекарством. Там – крышечка…
Вздохнув для смелости, она скручивает преграду. Одним резким, бесшумным движением. Времени катастрофически мало.
На пальце – датчик, на мониторе – кардиограмма и пульс, все сразу.
Реанимация, как никак.
Именно поэтому и не будет лишних подозрений. У него пулевое ранение в грудь, пару сантиметров ниже сердца. В каких же еще условиях ждать внезапной смерти?
Тоненькая струйка прозрачной жидкости в капельничный пакет.
Главное не перелить, а то при вскрытии могут обнаружить...
Ее трясет, трясутся и руки. Страшно…
Но, штрих в штрих, пять миллилитров внутри.
Уже. Да.
Негромкий стон, шорох простынки. А ведь еще даже не вошло в кровь.
Она вздрагивает, испугавшись сильнее. По телу бегут крупные мурашки. Не женская это работа…
Голубые глаза, заплывшие, измученные, открываются. И, пусть не сфокусированные, но сразу ее узнают. Вспыхивают.
- Голди!..
Хочет вскричать, но не может. Сил нет. Ровно как и капельницу выдернуть – та же беда.
Видит шприц в ее руках. Взгляд заволакивает предсмертной ненавистью.
Женщина закручивает крышечку. Отступает назад.
Ничего не было. Никогда не было.
- Ты не справился, Деметрий.
Белый кафель. Зеленая стена. Яркая лампа над головой.
…В коридоре Голди не забывает отдать медбрату толстый пакет для анализов. В нем пять зеленых тысяч.