Этой ночью Каролина спит в постели отца.
Темные волосы до плеч спутаны, они рассыпались по подушке, умиротворенное личико устало склонилось вниз, а худенькое тельце навевает мысли о хрупкости.
По-детски неуклюже овившись вокруг его подушки, устроив себе лежбище из пухового одеяла и сползших светлых простыней, она размеренно вдыхает и выдыхает, изредка перебирая пальчиками тонкую материю пододеяльника.
Каролина не плакала перед сном. Она не ждала защиты от кошмаров в виде волшебной воды с персеном. Она приняла все как должное, как само собой разумеющееся… она не устраивала истерик.
И единственное, что попросила – лечь с папой и пораньше. Ей не хотелось бодрствовать этим понедельником.
Эммет исполнил ее условие. Ему казалось, ему и сейчас кажется, когда сидит на полу возле балкона и курит в раскрытую дверь сигарету за сигаретой, что отныне любое желание дочери – закон. Кроме нее он никому больше не нужен. И никто и никогда не станет больше иметь с ним дело.
Распалась их семья. Выбор это Эдварда или его, его срыв или его удары… уже все потеряло свою значимость. Просто результат. Просто факты. А против них ничего не попишешь.
За окном темная ночь без звезд, с толстыми облаками и страшными завываниями ветра возле окон. Не так давно мелькали молнии, напоминая о той, кого здесь нет, и Эммет всерьез думал закрыть дверь и лечь… но гроза кончилась, все смолкло, и вернулось желание курить. Все, что ему теперь остается, это курить. С сигаретами проще. С дымом будто выходит вся копоть, вся боль из сознания. Воскрешаются те чувства, что понадобятся Каролине… поддерживаются в живом состоянии осколки радости от того, что малышка – его. И с ним. И никогда его не оставит.
Обвив подушку, устроившись на ней, она бормочет «папочка…», и за это слово Эммет готов умереть и возродиться миллион раз. Даже при условии прохождения всех кругов Ада.
Мужчина откидывает голову назад, приникая к стене. Широкие плечи упираются в бетон, каким Эммет клялся себе стать, спина дрожит от сдерживаемых рыданий. А влага… гребаная влага течет по щекам. Неостановимыми потоками, от которых не спрятаться, не удержаться. Нет больше внутри места. Нет больше внутри желания терпеть.

...Она вбегает в комнату – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с широко распахнутыми глазами, в которых один-единственный вопрос:
- Где они?..

…Голди, испуганная, сжав руки в замок, выслушивает план действий на сегодня и ярый хозяйский приказ:
- Посиди с ней двадцать минут. Двадцать минут не выпускай ее из комнаты. Пока я не вернусь.

…Упрямая, с трудом сдерживающая слезы, она виснет на его руке.
- Папочка, где Эдди? Где Белла, папочка?..

…Ошалелый, чувствующий, что сейчас может по-настоящему убить, он торопится как можно скорее убраться подальше от дочери. Не хватало ей еще открытий, помимо крови на его скуле.
- Я сейчас приду, Каролина. Будь хорошей девочкой. Жди меня.
Голос дрожит, срываясь.

…Зарывшаяся с головой в подушки и одеяло своей постели, она навзрыд стенает:
- Они меня бросили! Они обещали прийти!
Голди предпринимает попытку успокоить воспитанницу, Эммет закрывает за собой дверь. У него ощущение, что каждый шаг остается в полу глубокой отметиной – под стать тому, как оседают на сердце рыдания малышки.

…Растаявший, мертвый лед. Его острая кромка, его края, его водяная лужа посередине и залитая трава, ставшая болотом. Грязь, слякоть, мелкий дождь и темные, страшные серые тучи. Эммет обращает всю свою ненависть, всю ярость к ним:
- ДА ПРОПАДИТЕ ВЫ ВСЕ ПРОПАДОМ!

…Месиво из коричневой земли, влаги и остатков снега. Апрельское безумие, преддверие оттепели, самое отвратительное из пограничных состояний. Хлюпанье под ногами и пронизывающей ветер не добавляют оптимизма, зато дождь, хоть и мочит, стирает с лица кровь. И все ненужное тоже стирает.
Выкричавшийся, выбросивший наружу свой гнев Эммет ровным шагом идет к дочери.
Возвращается.

…В теплой, тесной, закупоренной комнате она льет слезы, отмахиваясь от Голди и прижимая к себе сиреневого Эдди. От горя ее личико побелело, выступая красным нездоровым румянцем на щеках, а губы дрожат так, что не может сказать ни слова.
Эммет падает на колени перед ее постелью – как есть мокрый, как есть решительный.
Домоправительница едва не отпрыгивает в сторону.
- У тебя щека синяя… - хныкает девочка.
- От холода. Я ее согрею, - обещает Каллен.

…Она прогоняет его. Заползает в угол, подтягивает ко лбу одеяло, прячась, бормочет идти куда-нибудь еще. Бросить ее. Тоже бросить. И не вспоминать. Никому она не нужна. Никто, никто ее не хочет!
- Я люблю тебя, - произносит, игнорируя все слабые отпихивания, Эммет. Стальным голосом.
Каролина вжимается лицом в подушку.
- Н-не…н-не!..
- Я люблю тебя, - повторяет Медвежонок, протянув руки и перехватив ладони дочери, - я всегда тебя люблю. Я всегда с тобой буду. Я никогда и никуда не уйду.

…Она верит. Не сразу, не после первого слова… проплакав полчаса, может, больше. Эммет позволяет ей тоже выпустить свою боль. Не держать больше, не прятать. И только тогда, когда, ослабевшая, сама просится к нему на руки, изумившись, что все еще здесь, говорит главное:
- Ты – моя жизнь, Каролина. Я всегда буду твоим и только твоим.

Дождь стучит по подоконнику, добавляя земле влаги. Не унимается, не прекращает, отказывается хоть кому-то подчиняться. И идет наперекор, назло. Знает ведь, как Эммет не любит мокрую погоду… и знает, как стук капель будит зачастую Каролину.
Шестая сигарета.
Эммет выпускает клубочки дыма в воздух, обессиленно приникнув к стене. Питает силы у нее, твердой и неприступной, у нее, холодной и бесчувственной, у нее – свободной. Силы сейчас это то, что ему нужно.
Диалог с братом, эта драка, Изза – все смешалось. Все пульсирует и ударяет по самым чувствительным местам сознания, все расчленяет. Нет возможности думать – проще повеситься. И анализировать тоже нет – лучше удавиться. Вообще, удавиться – идеальный вариант. Только Каролина здесь… и пока она дышит, пока говорит, что любит его, Эммет не прекратит дышать.
Впрочем, сил все равно нет… даже банальных – подняться. И пусть замерзает тело, немеет язык, легкие отказываются впитывать никотин, но это ничего не меняет. Картина та же.
Эммет многое помнит. Этой чертовой ночью, этим болезненным, утерявшим краски днем, он помнит не только поцелуи Беллы и ее обещания, не только то, какой счастливой делалась Карли, играя с ней, не только о разговоре с братом еще до его отъезда… он помнит свою жизнь. Их с Алексайо жизнь.

…Эсми целует черно-золотые волосы старшего сына. Он никогда не бежит к ней, в отличие от брата, всегда стоит в сторонке, когда мама возвращается из посольства, но она стабильно первым замечает его. И, шаловливо, ничего не значаще потрепав по голове Танатоса, направляется к Алексайо. Всегда к нему.
- Привет, мой хороший.
И только потом чмокает Эммета, и ему улыбнувшись.

…Карлайл пододвигает младшего сына к себе, освободив теплое место возле мамы для Эдварда, вдруг пришедшего в родительскую спальню. Лучшее место выделив ему. Он успокаивающе гладит его по спине, накрывая одеялом, в то время как Эммета чуть задевает рукой, прижав волосы. Он супится.
- Ты слишком большой, чтобы спать здесь! – хныкает тот, недовольно толкнув брата.
Эсми с укором глядит на сына, остановив почти мгновенную попытку Эдварда подняться.
- Эммет, прекрати. Мы должны помогать друг другу, мы – семья. И мы никого никогда не выгоним от себя лишь потому, что он большой, - она поворачивается к Алексайо, крепко обняв его, смущенного, и прижав к себе. – Спокойной ночи, мой родной мальчик.

Да, эти ситуации глупые. Да, они банальные. Да, они давние… но тогда его одолевали почти те же чувства, что и сейчас, они запомнились. Они будто часть Танатоса… мальчика, чье имя – Смерть. Мальчика, который, похоже, отбывает срок-наказание перед тем, как вернуться в Грецию, в их старый барак – навсегда. Мертвым.
Вздрогнув, Эммет глубоко затягивается, не давая слезам лишнего шанса ускориться. От дыма хочется кашлять, но он сдерживается. Ударяет кулаком о стену и только. Вбирает в себя каждый кусочек никотинового аромата.
А Мадлен? Мадлен, которая всегда хотела Эдварда, она думала о нем, оседлывая Эммета? Представляла его поверх этой шубы, глядящего на нее горящими глазами?
Хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь за тенью брата видел его? ХОТЬ РАЗ?!
И пусть Эдвард спас его. И пусть Эдвард любил его. И пусть Эдвард никогда его не упрекал за плохие дела… Эдвард – это Эдвард. Эммет не хотел им быть и не хочет до сих пор. Он просто желает выбраться из замкнутого круга. Ему надоело быть ниже…
Только не знает он, возможно ли это в принципе. Все любят Алексайо. Никто не желает любить Смерть.
- Холодно.
Детский шепот, пролетев ярким всполохом звука среди ночной тишины, разбавленной лишь дождем, ударяет по ушам.
Эммет вздергивает голову.
Как привидение, закутавшись в белый, Каролина сидит на постели, чуть припухшими глазами глядя на него. Зевает.
- Закрываю, - мужчина уверенным движением, кинув за бортик сигарету, поворачивает ручку балкона. Медленно, тяжело поднимается, стараясь подчинить себе непослушное тело. Замешкавшись у окна будто для того, чтобы пристроить пепельницу, поспешно стирает с лица все слезы, хоть и не видно их в темноте.
И только потом, два раза глубоко вдохнув и выдохнув, идет к постели дочери.
Она подрагивает, явно чувствуя себя неуютно. Одеяло не спасает.
- Давай я тебя согрею, - шмыгнув носом, предлагает Каллен, попытавшись выдавить улыбку, - иди ко мне.
Каролина не спешит. Ее темные волосы взъерошены, личико по-прежнему бледное и уставшее.
- Папа, почему они уехали? – спрашивает она. Тихо-тихо, опустив взгляд.
- Потому что им лучше вдвоем.
- Без нас?
- Подальше от нас, - он примирительно пожимает плечами, - зайка, завтра мне вставать рано… давай-ка спать.
- Ты не спишь.
- Сейчас буду, - терпеливо снося ее вопросы и несменное положение на простынях, Эммет-таки улыбается, пусть и невзрачно, - обнимешь меня?
Не поднимая глаза, девочка бормочет:
- Ты тоже холодный.
Она посильнее кутается в свое одеяло, приникнув к нему головой. Выглядит настолько уставшей и маленькой, что у Каллена-младшего сжимается было очерствевшее, омертвевшее сердце. Сознание уже не способно воспринимать ситуацию как следует из-за изможденности, но что-то дельное в нем еще работает. И оно подсказывает Эммету, как быть:
- Я обниму тебя в одеяле. И быстро согрею нас обоих.
Каролина, негромко всхлипнув, безрадостно кивает.
- Только не иди курить…
- Не пойду, - мужчина берет дочь на руки, устроив у себя под боком. Доверчивая, она не отказывается от этих объятий. Сжимается под одеялом в комок, но руками хватается за его футболку.
Мягкая подушка, простыни, постель, желание видеть рядом… и снова напоминание о Белле. Эммета передергивает.
Возможно, поэтому он понимает, что что-то не так, позже нужного?
Возможно, поэтому, вылежав двадцать минут с Карли, никак не может взять в толк, почему ее дрожь лишь усиливается?
Возможно, поэтому истина вызывает у него лишь горький, болезненный смешок. Преддверие истерики.
- У тебя жар, Каролина…



Солнечные лучи, изрезав шторы, изящными кружевами расползлись по деревянному столу, голубое небо отражается в стекле вазы с шоколадными конфетами, а аромат зеленого чая навевает мысли о комфорте и уюте, расслабляя.
Наше первое совместное утро – такое теплое, но такое настороженно-робкое – нуждается в поддержке умиротворяющих вещей. Мы оба чувствуем себя свободнее, ощущая кожей солнце, а за стеклом наблюдая поистине весеннюю картинку.
Оттепель.
Теперь я знаю, что значит это слово.
Мы с Эдвардом сидим друг рядом с другом. Вчерашнее разделение, ровно как и вчерашняя боль и слезы, ушло в прошлое. Он больше не сжимает руки в замок, не смаргивает соленую влагу и не выдавливает из себя слова, дабы я получила ответы на свои вопросы. Я больше не плачу, не кричу в голос и полностью контролирую все свои физиологические процессы.
Конечно же, присутствует смущение ввиду случившегося этой ночью, но Эдвард ни словом не напоминает о нем, глядя и разговаривая со мной как прежде, а наш недавний поцелуй стирает границы стеснения. Единственное, из-за чего Алексайо хмурится, глядя на меня, это искусанные в кровь губы. А я недовольна его заострившимися за эти четыре дня скулами… впрочем, вряд ли сама выгляжу лучше.
Это расставание, эта… поездка выбила нас из колеи и подкосила моральное и физическое здоровье. Но то, что она дала нам взамен, то, что благодаря ей нам обоим удалось понять, дорогого стоит. К тому же, сейчас Аметистовый рядом со мной… и я никогда его больше не потеряю. Я искренне пытаюсь в это поверить и уже почти верю. С каждым его прикосновением.
- Как ты это делаешь? – усмехаюсь, со всей внимательностью разглядываю свою тарелку с манкой, - ни одного комочка… ты колдуешь?
Эдвард, лениво перебирающий ложкой свою порцию, прищуривается.
- Так уж и ни одного?
- Тот единственный, что я обнаружила – моя вина. Я отвлекла тебя, - гляжу ему прямо в глаза, с удовольствием зачерпывая новую ложку своего завтрака, приготовленного с любовью.
Мужчина вздыхает, на несколько секунд забыв о своей тарелке. Его рука касается моей ладони, лежащей на коленях, и нежно ее сжимает.
- Тогда отвлекай меня почаще, - тихонько просит Эдвард. И на щеках у него появляется капелька очаровательного румянца.
Я воспринимаю эту фразу как посыл к действию. Развернувшись на своем месте лицом к нему, оставляю кашу в покое.
- Ловлю тебя на слове, Алексайо, - и подаюсь вперед, целуя чуть сладковатые от манки губы. Второй раз за последние полчаса.
Сегодняшний вид Эдварда – это вид человека, который счастлив, не глядя на то, что происходит вокруг. Его не заботит время года, насущные проблемы, работа, какие-то неурядицы… все, что его волнует, все, чему он отдается со страстью – чувства. И мне до боли приятно видеть такого Алексайо. Своим видом и действиями, своей заботой и любовью он дает мне куда больше, чем можно было мечтать.
Я осторожно, с той прекрасной медлительностью, какая придает атмосфере раскрепощения, глажу ворот его пуловера. Мягкого, светлого, оставившего в прошлом плотно застегнутый ряд пуговиц на различных рубашках.
- Какой же ты красивый… - не могу удержаться. Шепотом, зато честно.
Румянца на щеках Эдварда больше. Он так… робок. Не в плохом смысле, не в плане нерешителен, он робок потому, что это для него впервые. С такой силой, с таким желанием – как и для меня. Я тоже трепещу и вздрагиваю каждый раз, когда он обнимает меня или признается в любви. Когда он говорит, что я для него значу.
- Ну, если Красавица мне это говорит… - муж чуть прикусывает губу, улыбнувшись. Теплый поцелуй обосновывается у меня на лбу, а длинные белые пальцы гладят щеку.
- Неважно, кто трактует правду.
- Несомненно, мое солнце, - смешок отзывается на моей коже у линии волос, - только от тебя это всегда особенно.
Я крепко сжимаю его ладонь в своей. От слова «солнце» в свой адрес будет хорошо даже в самый дождливый, холодный и пасмурный день. Русская зима навсегда стала связана у меня с Эдвардом. Именно поэтому я не боюсь снега и льда. Именно поэтому мне плевать на сезоны года.
- Взаимно.
Я чувствую, что он улыбается. Широко и явно.
- Значит, мы действительно друг другу подходим.
Наш маленький разговор-признание заканчивается тем же, чем начался – поцелуем. Мне не хочется отрываться от Эдварда, мне только и хочется, что целовать его – везде, всюду, всегда. И что-то подсказывает, что-то воодушевляющее намекает, будто и ему – тоже.
- Давай-ка закончим с завтраком, - отрываясь от меня, Алексайо кивает на оставшиеся на столе тарелки, а затем его взгляд чуть тяжелеет, завидев как никогда четкие контуры моих запястий, - я не убегу, а каша остынет, Белла.
Я беру в руки ложку, нехотя устроившись на своем стуле. По сути, это первая нормальная моя пища за четыре дня и, если честно, при всем том, что готовил манку Эдвард и вложил в нее он, без сомнения, всю свою душу, есть не хочется.
Я заставляю себя глотать каждую ложку.
Правда, утешает то, что Эдвард тоже ест, когда ем я. А ему явно недостает калорий в рационе.
Да и порции, к моему счастью, не такие большие, не эмметовских размеров. Приблизительно двенадцать ложек, словно бы зная, что я ем через силу.
Алексайо даже закрывает глаза на то, что из этих двенадцати я съедаю только десять… но компенсировать разницу он намерен маффинами с шоколадом и клубникой, которые следуют к чаю.
- Я не успел отыскать брауни, Белла, - сожалеюще признается он, ставя передо мной сервизное блюдо с кексиками, - эта пекарня далеко отсюда…
Я легонько чмокаю его плечо, прежде чем благодарно к нему прижаться. Смотрю на Эдварда искоса, из-под ресниц. И улыбаюсь, всеми силами не пуская грусть во взгляд и голос.
- Я больше не ем брауни. Так что это очень хорошо.
- Не ешь брауни? – муж недоуменно хмурится, словно бы не понимая меня.
- Мой новый фаворит – кексы, - подхватываю с блюда первый попавшийся маффин, с аппетитом откусывая первый кусочек, - они воздушные, песочные и… с начинкой! Спасибо тебе.
Эдварду не нравится мое объяснение измененных предпочтений. Но он догадывается, в чем дело и не расстраивает меня больше прежнего. Принимает сказанное, подыграв скромной улыбкой, и кивает:
- Не за что, Бельчонок.
Я пробую наш зеленый чай. Заваренный Эдвардом, воспетый Эдвардом, выбранный мной благодаря мужу, он как никогда терпкий и ароматный. Каждый глоток кажется наслаждением, каждая капля.
А еще он подан в больших белых кружках с единственной окантовкой внизу – синей полосой с квадратиками, типичными для греческого оформления. И это первый раз, когда мне по сердцу белый цвет – жизнь с чистого лица является пределом мечтаний. И после вчерашнего я всерьез намерена ее начать.
- Знаешь, - философски замечаю, с ногами забравшись на свой стул и опираясь на его спинку, - это ведь единственное, что ты, по сути, должен делать – заваривать чай и ходить в магазин за кексами. А ты меня кормишь. Ты сам все готовишь для меня.
Эдвард, как никогда близкий сегодня, с интересом отрывается от чая. Аметистовые глаза лукаво блестят.
- Но мне нравится для тебя готовить, - любовно замечает он, - к тому же, ты явно переоцениваешь мои кулинарные способности, Белла.
- Я надеюсь, что тебе нравится… - рдеюсь, опустив голову чуть ниже, ближе к своему ароматному напитку, - но я тоже хотела бы для тебя готовить. Я должна это делать. И я обещаю, что в самое ближайшее время научусь печь шарлотку. Хотя бы ее.
Уголки губ Алексайо дергаются вверх.
- Ты ничего не должна, помнишь? К тому же, кто-то говорит, что мужчины – лучшие повара…
- Дискриминация, - фыркаю, широко ему улыбнувшись. Обожаю саму это возможность, то чувство, что охватывает душу, когда могу улыбаться ему так и беззаботно шутить, а ведь еще вчера это казалось невозможным, - ущемление прав женщин, мистер Каллен.
- Стра-а-ашное, - многообещающе протягивает Аметистовый, наклонившись ближе ко мне. От него пахнет зеленым чаем и клубникой, а еще, совсем чуть-чуть, шоколадным маффином. Нет здесь мяты. Нет здесь красок. Нет здесь Мастера. Его вообще больше нет.
Эдвард чмокает мой нос, воспользовавшись моментом внезапности, и тут же, с удовольствием глядя в ошарашенные глаза, трется о него своим. Как мы с Роз в детстве. Это высшая степень привязанности – у меня щемит сердце.
- Белла, я рад всему, что ты для меня делаешь, - сокровенно признается мужчина, глядя на меня с такой честностью, в которой не усомниться, - и мне все равно, что это.
Я смотрю прямо в его глаза. Близкие, необыкновенные, родные и такие согревающие… и внезапная мысль, всплывшая в сознании, требует немедленного воплощения.
Кажется, я краснею.
- Я бы хотела тебе кое-что отдать, - шепчу, смущенно улыбнувшись, - подождешь?
Удивленный, Каллен на секунду с опаской поглядывает на моего хамелеона, но затем поспешно отводит от него взгляд.
- Конечно.
Мотнув головой, я поднимаюсь со стула. Встав рядом с мужем, прежде чем направиться в нашу спальню, наклоняюсь и целую его волосы. Черно-золотые, густые и шелковистые.
- Я никогда его не сниму, - клятвенно обещаю, - он всегда будет со мной.
А потом, заручившись поддержкой и вдохновившись полыхнувшим в фиолетовых глазах облегчением, спешу в комнату.
К моему удивлению, достигшему своего апогея этим утром, в спальне оказались мои вещи. Небольшой чемодан с теми остатками одежды, которые Рада не сложила, собирая меня к Эммету. Светлая одежда, та, что прежде я отказывалась носить. Более свободная, более простая, более легкая.
Но не в ней суть, а в несессере. Я не брала его к Эммету, ограничившись лишь косметичкой со всем необходимым, и крайне сейчас этому рада. Останься он у Каллена-младшего, как остальные мои вещи, я бы жалела.
В этом несессере мной незадолго до отъезда Эдварда был обнаружен… его первый портрет. Тот самый, что я едва не порвала в феврале (дважды), тот самый, что спрятала как можно дальше, как можно глубже, дабы сохранить, тот самый, что пощадила даже по приезде и обнаружению картин в доме… тот самый, что всегда был единственным. Его.
В подкладке несессера, до которой просто так не добраться, в замаскированном карманчике… господи, спасибо тем, кто придумал эту модель. Я лично готова перечислить изобретателю поощрительный грант.
Он здесь.
Я с трепетом, с аккуратностью достаю на свет божий сложенную вчетверо бумажку, которая, благодаря своей структуре, не помялась слишком сильно. Да, она не идеально ровная, да, она чуть потемнела, но на ней… на ней мой самый большой шедевр. Мое сердце.
Эдвард терпеливо ждет в гостиной, не выглядывая меня и не окликая, но когда возвращаюсь, я вижу, что он волнуется. На лбу появилась обеспокоенная складочка, а пальцы сильнее нужного сжимают ручку чайной чашки. Она у него почти пуста.
Я присаживаюсь обратно на свой стул, неловко держа в руках портрет. Почему-то и хочется, и страшно отдавать его ему. Я представляла этот момент столько времени, а сейчас почему-то паникую… боюсь, что не понравится? Боюсь, что он не оценит моего сумасшествия? Это ведь нарисовано задолго до обретения мной статуса «Беллы», а не «голубки».
- Я… - заставив себя взглянуть в аметисты, пускаю наружу немного робости, - Эдвард, это то, что я давно хотела тебе подарить… я не знаю, будет ли он тебе интересен, но… это самый ценный из моих рисунков. Я его ни на один другой не променяю.
- Рисунок? – он настороженно глядит на лист.
- Рисунок, - набравшись мужества, киваю, - твой… твой портрет.
И, пока не передумала, поскорее отдаю его мужу. Кажется, страшнее вчерашнего уже ничего не случится. Он принял меня с… казусом. Неужели не примет эту простую крашенную бумажку?
Трепетно касаясь листа, Алексайо аккуратно разворачивает его, стараясь не помять больше прежнего.
На его лице читается недоумение, потом нетерпение, затем – удивление, и, под конец, ошеломление. Самое настоящее, самое честное.
Он не ожидал увидеть это.
Я опускаю голову, хмыкнув, и жду дальнейшей реакции. Почему-то руки дрожат.
- Мой портрет?.. – Эдвард как впервые проводит пальцами по бумаге, щадяще обведя контуры своей синей кофты, - но его не было в той коробке…
- Это первый, - я гляжу на него из-под ресниц, вздохнув, - февральский. Я растянула ногу, и ты позаботился обо мне… ты от меня не отвернулся, Эдвард. В то утро я многое поняла.
Аметисты светятся – нет, мерцают, - ярким фиолетово-синим пламенем. Черные ресницы оттеняют его, а чуть нахмуренная левая бровь замерла в сосредоточенном выражении.
Не ответив мне, Алексайо вдруг резко поднимается со стула. Портрет крепко зажат в его руке.
- Подожди, Белла…
Я хочу испугаться. Я хочу представить, что ему не понравилось, что он озадачен моим стилем и моим поведением, что он не видит в этом сокровенного, а замечает лишь какой-то нездоровый интерес. Он нарисован здесь спящим. Я не спрашивала его разрешения. Я… что я сделала?
Однако не успеваю испытать страх. Просто не успеваю.
Муж возвращается и, помимо моего рисунка, в его руках еще один лист, сложенный только вдвое, а не вчетверо. Его он и протягивает мне.
- Вот, - уголок губ дергается в смущении, а глаза наполняются чем-то прозрачным, - мне еще вчера следовало отдать…
Теперь ошеломленной выгляжу я.
- О господи, - разворачиваю бумагу, не веря уставившись на изображение на ней. С длинными каштановыми локонами. С карими глазами. В моей прежде любимой синей блузке и бледной кожей, на которой чуть-чуть румянца. Это я.
- Ты нарисовал меня?..
Эдвард садится на свой стул. Клубника окружает меня плотным коконом.
- Это мой первый портрет тебя, - признается Серые Перчатки, - и он твой, Белла.
Обмен, значит.
Я усмехаюсь параллельности наших мыслей, подскочив на своем месте. Бережно вытянув вперед руку с портретом, приникаю к Эдварду, обвив его шею. Утыкаюсь в плечо и с непередаваемым, почти слезным восторгом встречаю его запах.
- Ты меня любишь…
Все еще не сумевший прийти в себя Алексайо не говорит обычным тоном. Нечто на грани с шепотом. Интимно-сокровенное, как раз для нас.
- Это доказывает только этот портрет? Я могу нарисовать лучше…
- В том-то и дело, - шмыгнув носом, я моргаю, прогоняя слезы, - ты мог нарисовать все, что угодно, а нарисовал меня… спасибо!
Успокаивающе перехватив мою талию, погладив ниже ребер, Эдвард позволяет обнять себя лучше. Кладет оба наших рисунка на стол, вдалеке от чая.
- За что ты меня благодаришь, Белла? Ты ведь сама меня нарисовала. Что мешало тебе нарисовать нечто более стоящее и достойное? Другое?
- Более стоящее? Ты серьезно? – меня пробирает на смех, хоть и сквозь слезы. – Достойное? Достойнее Уникального?
В ответ на прозвище мужа, которое звучит в пространстве кухни, в ответ на эти слова, как-то само собой выходит, что я снова оказываюсь на коленях Эдварда. И он держит меня уже по-настоящему, прижимая к себе.
- Ох, Бельчонок, - улыбается, ласково потеревшись носом о мою скулу.
Выдохнув, чтобы не расплакаться, я отстраняюсь. Удобно сажусь на своем новом месте.
Руки оказываются на щеках Серых Перчаток быстрее, чем я успеваю об этом подумать, а пронизанные, проникнутые любованием аметисты останавливаются на моих глазах.
- Представь то, что чувствуешь здесь, - я веду пальцем по его левой скуле, - справа. Постарайся.
Кожа с онемевшей стороны холоднее и бледнее. Она более ровная, более… искусственная. Пальцы понимают, что мышцы атрофированы, а моя просьба, скорее всего, неправильна. Но я верю в воображение Алексайо. И в то, что смогу вернуть ему было потерянное.
- Я уже пробовал, Белла, - с капелькой грусти признает он, моргнув дважды.
- Попробуй еще разочек, пожалуйста, - на секунду приникаю своим лбом к его, воодушевляя, - давай… я здесь… я справа… по твоей красиво очерченной скуле, по мягкой гладкой коже… по щеке, на которой ямочки, когда ты улыбаешься… к подбородку. К мужественному, антично вылепленному подбородку… и обратно… к уникальным глазам. К моим аметистовым глазам…
Говорю все это, подкрепляя каждое слово действием с обоих сторон и чувствую, что голос дрожит от эмоций. Не прячу их, не закрываю в себе, позволяю всему вылиться наружу. Эдварду они нужны. С ними он мне поверит.
Мое дыхание сбивается синхронно с дыханием Алексайо, когда он, полуприкрыв глаза, проникается моими прикосновениями. Губы чуть приоткрываются, а черные ресницы подрагивают.
- Справа по лицу моего Ксая… к его губам… - не прекращая рассказывать, что делаю, прикасаюсь пальцами и к губам Эдварда справа и слева, дублируя каждое действие. К их уголку и розовой линии, отделяющей их от остальной кожи.
Мужчина задыхается, забыв сделать вдох. Он незаметно вздрагивает, жмурясь, и тихонький стон наполняет гостиную.
Первый стон удовольствия, который я слышу от Серых Перчаток.
Вдохновленная, продолжаю. Только говорю теперь вкрадчивее, нежнее. И касаюсь с обожанием. С восхищением касаюсь.
- Гуинплен был и остается ужасно красивым мужчиной, - доказываю я, - и слепота Деи тут не причем… Дея никогда не была по-настоящему слепой.
Эдвард открывает глаза, моргнув. В аметистах, на удивление мне, слезы. Серебряные и блестящие.
- Я люблю тебя, Бельчонок… и я тебя чувствую, - он прерывается на тихонький всхлип, - справа…
Ласково улыбаясь, я целую заледеневшую половину его лица, гладя ее так, как никогда прежде не бывало. Демонстрируя своими движениями, своими касаниями, как люблю. Все в нем люблю.
Эдвард, замерев на своем месте, просто впитывает все это. Его губы чуть дрожат, глаза теперь полностью закрыты. И от того горько-сладкого удовольствия в его чертах, что не в силах спрятать, у меня теплеет на сердце.
Наконец-то и у меня есть шанс показать, насколько этот человек мне дорог.
- Я принимаю в тебе все, Алексайо, - доверительно шепчу, целуя на сей раз его левую щеку, - все-все, даже… даже Мастера. Пожалуйста, не стыдись меня. Не прячься.
Эдвард придушенно всхлипывает снова. Его слезы всегда производят на меня неизгладимый эффект, но сегодня все по-другому, все по-особенному. От этого в душе одновременно что-то трескается и расцветает.
Я понимаю, что сделала правильный выбор. И я бы повторила все снова. Этот мужчина – мой.
- Спасибо… спасибо, Белла… - он заплетается в словах, тщетно выравнивая дыхание. Одинокая маленькая слезинка касается подушечки моего большого пальца.
Я не отвечаю. Я просто, убрав левую руку и оставив только правую, в том числе в зоне его видимости, склоняюсь к плечу. С удобством на нем устраиваюсь, демонстрируя наглядную близость.
Я здесь, мой Уникальный. И я твоя.
Эдвард поглаживает мою спину, постепенно переходя на волосы и в то же время успокаивается, совладав и с дыханием, и с такими редкими слезами. Он гладит меня, ласкает и изредка целует, оставляя сладкие саднящие следы на коже.
Это минута единения. Очередная, но такая нужная за последние дни.
- Я хочу отвести тебя в одно место, - в конце концов справившись с эмоциями, Алексайо говорит со мной прежним тоном. На его губах снова улыбка, слез больше нет, - ты согласишься прогуляться со мной? Или хочешь посидеть дома?
Хмыкнув, я прокрадываюсь пальцами к его груди, погладив ту ее часть, которая оголена воротом пуловера. Теплая кожа и пару жестких волосков… неглубокая яремная впадинка… и фиолетово-синие вены.
- Я пойду с тобой куда угодно, Эдвард. С огромным удовольствием.



Величественные деревья и зеленая, проснувшаяся от долгой зимы трава. Красно-серые дорожки гравия, ограниченные каменными бордюрчиками и ровный ряд скамеек вдоль главной аллеи.
Потрясающее по красоте место. И близкое к природе.
Я не знаю, как называется тот парк, в который приводит меня Эдвард, а он и не говорит. Порой название не имеет роли, ровно как и общее мнение. Для кого-то место, что предпочитает большинство, чересчур людно и загружено искусственной атрибутикой, а, казалось бы, отдаленное и заброшенное – лишний повод ощутить единение с природой. Оно может быть безымянным, неизвестным, непрестижным… однако оно не становится от этого хуже. Оно по-прежнему чудесно.
Я иду по дорожке в конце огороженного темным забором парка, тесно прижавшись к Эдварду. Слева и справа от нас притаились дубы и клены, а впереди виднеется большая круглая площадка с выложенным из плитки узором. Она абсолютно безлюдна и к ней мы, похоже, и направляемся.
Я держу мужа под локоть, с удовольствием приникнув к его плечу, скрытому серым пальто с высоким воротом. Мы никуда не спешим, имея возможность спокойно разглядывать деревья, небо, траву и весь горизонт парка, освещенного ярким апрельским солнцем.
Эдвард рассказывает мне что-то об обитателях этого места и я с энтузиазмом слушаю, высматривая их среди ветвей деревьев.
И все же, главным условием моего умиротворения, накрывшего душу теплым одеялом, является его присутствие.
Я перестаю верить в то, что он исчезнет. Этим утром, гладя его щеки, рассматривая портрет, сейчас, ощущая близость мужа как никогда явно…
Все былое кажется страшным и тяжелым сном, от которого никак не удавалось пробудиться. И пусть нам еще понадобится много времени, пусть мы еще не до самого конца друг другу доверяем, но самое главное, у нас есть цель и желание быть вместе. А против него все бессильно, если в дело вступает любовь. Подтвержденная. Обоюдная. Искренняя.
И первая, насколько я могу судить, для нас обоих…
Единственное, что в этом царстве покоя и тепла тревожит и треплет нервы – ситуация с Каролиной. Нерешенная, неоговоренная, она дамокловым мечом висит над нами с Алексайо. И его, и меня тяготит. Слезы малышки - одна из самых страшных вещей на свете, которая априори не должна существовать.
- Эммет так и не ответил? – нерешительно перебиваю я Серые Перчатки, когда указывает мне на какую-то птичку, забавно чирикающую на ближней к нам ветке невысокого дерева.
Плечи Эдварда опускаются.
- У него включен голосовой ящик. Я пробовал дозвониться, когда мы выходили из дома, но и Каролина недоступна.
Я обеими руками обхватываю локоть Аметистового, прижавшись к нему сильнее.
- Он запретит нам видеть ее?
Грусть, проникшая в душу, терзает ее так же, как в средневековье терзали еретиков. Обваривает кипятком, четвертует и крутит на колесе ведьм…
- Надеюсь, что нет, - Эдвард потирает мою руку, выдавив скупую улыбку, - хотя бы для мнимого спокойствия ей нужно знать, что они с папой не одни.
Я поджимаю губы.
- Это из-за того, что я с тобой? Господи, он поэтому решил, что я отказываюсь от Каролины?
Алексайо сложно слышать о брате, припоминая то, что между ними произошло. И еще сложнее, как могу судить по ряду морщин, об этом говорить. Однако он, вздохнув, все же отказывается от возможности промолчать.
- Это из-за меня, Белла. Я ведь насильственно увел тебя из его дома. И я забрал тебя у Карли.
- Насильственно, - я фыркаю несуразности этих слов, качнув головой, - ну конечно…
- Это его мнение.
- Но никто не говорил, что оно верное.
- Никто, - уголки губ кое-как вздрагивают, стремясь придать мне оптимизма.
Я останавливаюсь, останавливая и его. Отпустив локоть, беру за обе ладони, теплые и широкие, сжав их пальцами. На безлюдной аллее, в весеннем тепле, пытаюсь это же тепло вселить и в его душу.
- Эдвард, Эммет сказал все сгоряча. Ты ни в коей мере не виновен перед ним ни за остров, ни за родителей, ни за меня.
Алексайо безрадостно хмыкает, отведя взгляд. Его пальцы хотят сжаться в кулак, однако, почувствовав мои, отказываются от этой затеи.
Он глубоко вздыхает, выгоняя все ненужное из мыслей.
- Белла, - отвечает мне спокойным, уверенным в своей правоте тоном, - я бы не хотел сейчас об этом говорить. Я буду пытаться дозвониться до них затем, чтобы объяснить ситуацию Каролине и только. Я написал ей сообщение, и, если оно дошло…
- И я написала, - дополняю, припомнив свое двухсотсимвольное смс, которое отправила девочке накануне, еще прошлой ночью, - но ответа нет…
- Но ответа нет, - мрачно повторяет муж. Мотнув головой, жмурится, - ладно. Ладно… это наши три дня. Я хочу, чтобы ты запомнила их счастливыми.
- Ты так говоришь, как будто они последние, - я закатываю глаза, вернувшись обратно к его плечу, - Алексайо, я…
- Бельчонок, - он перебивает меня, как и вчера, - позволь мне сделать все так, как спланировано. Пожалуйста. Ты всегда успеешь отказаться.
У меня саднят глаза и щемит сердце. Отказаться? Он серьезно?
- Эдвард, но я ведь не собираюсь!..
- И согласиться успеешь, - подтверждает муж, снова не дав мне договорить, - три дня, помнишь? У тебя еще двое с половиной суток.
Я смиряюсь с его упрямством, по-детски крепко переплетя наши пальцы. Гравий под ногами шуршит от сапог, несильный ветерок ерошит мои обстриженные волосы. А хамелеон на груди снова горит синим пламенем.
- Я не хочу, чтобы ты думал, что я тебя брошу, - шепотом произношу на ухо Аметистовому, несильно прикусив пораненную губу. Но крови нет, что уже вдохновляет.
- Я не думаю, - сверкнув улыбкой, что не трогает глаз, Эдвард успокаивающе кивает, - тише. Ты просто делаешь осознанный выбор.
- Но я…
- А сейчас мы просто гуляем, - он наклоняется, чмокнув мою макушку, и накрывает ладонью мою руку, устроенную у своей груди, - я хотел показать тебе особенное место. Пойдем.
Шмыгнув носом и убедившись в том, что он действительно не намерен сейчас ничего слушать, я соглашаюсь.
Может, это и к лучшему, что он дает мне время подумать? Тогда будет уверен в озвученном решении. И больше никогда не попросит ждать.
Мы идем вперед через всю аллею. Постепенно возвращая прогулку в прежнее русло и любуясь природой, погодой и пейзажем, мы оставляем тему Каролины и ее папы. Сделать ничего нельзя, а значит, мысли напрасны. Мысли должны облагаться действием.
- А ты никогда не думал вернуться в США? – засмотревшись на узор плитки, виднеющейся впереди, вдруг спрашиваю я. Даже для себя неожиданно.
Эдвард с интересом погладывает в мою сторону.
- Я живу здесь семнадцать лет, Белла. Это накладывает отпечаток, - словно бы прислушиваясь к чему-то, он на мгновенье останавливается. Но, видимо, ошибившись, затем продолжает, - к тому же, здесь моя работа и семья.
- Но ведь твое имя, твои наработки… они разве не приживутся в Америке?
Эдвард снова останавливается, но на этот раз останавливая и меня. Его взгляд, оказавшийся на моем лице, настороженно-сосредоточенный.
Я теряюсь.
- Ты не хочешь жить в России, Белла?
Вот и вывод.
Черт.
- Но я же русская, - пытаюсь перевести все в шутку, усмехнувшись, - ты сам так говорил, помнишь? Я давно не надевала платок, но это не значит…
Эдвард задумывается, расфокусировав взгляд. Серьезные аметисты, будто не слыша меня, перебирают какие-то мысли. Его лицо немного вытягивается, на лбу снова морщинки.
- Это твое условие? – наконец, напрямую спрашивает он, - нашего брака, я имею в виду. Вернуться в Лас-Вегас?
Хмуро посмотрев на Каллена, я мотаю головой из стороны в сторону. Ветер кажется холоднее.
- Я не говорила такого.
- Но ты хотела бы?
- Нет! – восклицаю, почти с отчаяньем глядя на него, - Эдвард, мои единственные условия: отсутствие «голубок» и Маргарит. Если ты, конечно, хочешь… и планируешь…
- Белла, - Алексайо приседает к уровню моего лица, с нежностью убрав один из локонов за ухо. Его пальцы, согревая кожу, скользят по щеке, и я против воли улыбаюсь – на то и расчет, судя по блеску аметистов. – Все, что я говорю, я говорю серьезно. И все, что планирую, не менее серьезно. Тебе девятнадцать лет и перед тобой столько возможностей, сколько сложно даже вообразить. Я не намерен лишать тебя ни одной из них, наоборот, я собираюсь способствовать всем, чем смогу. Ты просто должна сказать мне, где хочешь жить. И нет смысла тебе думать, что там буду делать я, кем я там буду… только твое желание, вот что меня интересует.
- Мое желание?.. – растерянно переспрашиваю, чуть наклонив голову вправо, к его пальцам.
Губ мужа касается ласковая улыбка. С капелькой жесткости при произносимых словах, но это если приглядеться.
- В этом один из немногих плюсов отношений… с такими, как я. Тебе не нужно подстраиваться. Это сделаю я.
- Ты считаешь, я заставлю тебя сжечь все мосты и просто уехать туда, куда захочу? – абсурдности этих мыслей можно позавидовать. Но серьезность его тона очень настораживает.
Эдвард выдавливает многозначительную улыбку.
- И я это сделаю, Бельчонок. Не думая.
- Чтобы со мной остаться…
- Чтобы с тобой остаться, - кивок.
От бессилия мне хочется всползти на стенку – или, на крайний случай, на ствол дуба рядом с нами. По виду достаточно крепкого.
Тяжело вздохнув, я собственноручно обвиваю талию Алексайо, притягивая его к себе. Прижимаюсь всем телом, так, чтобы почувствовал каждой его клеткой. И выдыхаю, пристроившись у груди:
- Я тоже готова сжечь мосты. Все.
С посветлевшим взглядом, с более-менее настоящей улыбкой, мужчина мягко целует мои волосы.
- Тебе не придется, Белла, - а потом тише, в полтона, - но спасибо…
Я не успеваю ответить. Я не успеваю даже среагировать, отозвавшись поцелуем или касанием.
Решительный и неумолимый, Эдвард, опережая меня на добрые пять секунд, крепко перехватывает руку, увлекая за собой. В гущу парка, к пресловутой площади с плиткой. И путь наш освещает солнце, выглянувшее из-за белого облачка.
- Пошли-ка.
Площадка, на которую мужчина меня приводит, представляет собой полукруг с тремя старыми скамеечками и ровными ромбиками тротуарной плитки под ногами, об которую стучат мои весенние, на небольшом каблуке, еще из Вегаса, сапоги.
Я осматриваюсь вокруг, подмечая скопление сосен вдоль краев плиточной территории, а Эдвард тем временем, достает из кармана два прозрачных пакетика с красным запечатывающимся швом.
- Орехи?..
Стремительно поднимающееся настроение Каллена намекает мне, что грядет что-то интересное. И все же я не могу отгадать, что именно. Он молчит, не выдавая себя, а пакетик уже в моей ладони. И пакетик наполнен фундуком, которым сосны явно не накормишь. Это своеобразный пикник? Или особенные орехи?
- Я буду есть их на скорость? – со смехом выдаю Эдварду, недоуменно поглядев на свою часть угощения. - Кто засечет время?
Широко и многообещающе улыбнувшись, Алексайо обвивает меня за плечи, разворачивая лицом к просвету между соснами. Чувствуя его спиной, ощущая руки на себе, я иду, куда велит. И переступаю грань между землей и плиткой даже не заметив этого.
- Белочки засекут, Бельчонок, - Эдвард нежно чмокает мой висок, кивнув вперед, - они любят орехи.
Я застываю, заметив то, о чем он говорит.
Хвост. Рыжий, пушистый и роскошный. Беличий.
Не ожидавшая такого поворота событий, ошарашенно выдыхаю, заприметив сразу двоих грызунов в одном месте. Припав носиками к земле, они выискивают свои запасы… они голодные.
- Белки!
Моему энтузиазму, моему тону Эдвард несказанно рад. Его смех отдается теплом у меня на затылке, а руки гладят спину и талию.
- Да, мое золото.
Так вот зачем орехи. Фундук. У белок хороший вкус.
- Но как же они?.. – я растерянно гляжу на свой мешочек. - Они что, прямо с рук?
Эдвард обходит меня, становясь рядом.
- Именно – они ручные. Давай попробуем, - и он высыпает на свою ладонь горсточку орешков, присаживаясь на корточки. Серое пальто оказывается во власти грязных комков земли, а рука касается ее холодного нутра, обустраиваясь возле ствола одного из деревьев.
Я поспешно присаживаюсь рядом, с детским изумлением наблюдая за происходящим: те самые белки, подняв носы, удивленно оглядываются вокруг, прежде чем видят… прежде чем слышат… и бегут.
С очаровательной, пусть и половинной улыбкой взглянув мне в глаза, Алексайо кормит их фундуком с рук, тщательно проследив за тем, чтобы каждому досталось по орешку. Довольные белки, схватив угощение, отпрыгивают назад, стиснув фундук лапками. У них длинные белые зубки и им нипочем твердость.
- Я никогда не видела их так близко вживую, - негромко сообщаю мужу, когда он насыпает фундук и на мою ладонь, поддерживая ее собственной, - в сквере клиники они были, но тогда…
- Их здесь не две, не беспокойся, - Эдвард придвигается ближе ко мне, окончательно раскрепощаясь. Он становится на колени, не жалея своих джинсов, а потому придерживает и меня в вертикальной позе. Длинные пальцы, чувствуя, что волнуюсь, не убираются. Ждут белку.
- Их тут все кормят?
- Избранные, - Алексайо побуждает меня разжать ладонь и опустить ее ниже, чтобы новоприбывшая белочка – бельчонок, похоже, – заметила наш ореховый рай.
- Щекотно, - одними губами заявляю я, жмурясь, когда малыш стаскивает свой фундук, - у них коготки…
- Остренькие, - соглашается Эдвард, - но это хорошо. Они же должны давать хоть какой-то отпор тем, кто покушается на их жизни, Бельчонок.
Я неглубоко вздыхаю, расслабив руку окончательно. Мне не страшно с Аметистовым. Нисколько.
- Хорошо, что у меня есть доблестный защитник, - ласково замечаю, не обделив мужа бархатным взглядом, - и нет смысла использовать когти, чтобы получить орех.
Взгляд Эдварда теплеет, наливаясь искренней радостью. Он смотрит на меня с гордостью, с любованием, с любовью… он смотрит на меня так, как не смотрел никто и никогда. И я счастлива – полностью и абсолютно.
…Стоит ли говорить о том, что мы делаем ближайшие полчаса?
Подкармливая всех белок, что сегодня сошлись на наш праздничный весенний фуршет, мы с Эдвардом обсуждаем их хвосты, глазки-бусинки и то, кто и как берет по орешку. Есть решительные, есть смущенные, есть и боязливые, которым нужно положить угощение на землю, чтобы его унесли. Белки разные. И чем больше их, тем больше различий.
Я впитываю каждую эмоцию, каждое свое чувство, пока мы развлекаемся с русским животным миром. Эти создания настолько необычные и ни на что не похожие, настолько символичные… у меня просто не хватает слов. Я то и дело оглядываюсь на Эдварда, чтобы хоть что-то сказать, но все напрасно. Не выразить.
Но, как и все хорошее, орехи кончаются. Два опустевших мешочках покоятся на дне чугунной мусорки, а я, восторженная и не пытающаяся своего восторга вскрыть, набрасываюсь на Алексайо.
- Спасибо! – радостно бормочу, буквально на нем повиснув, - спасибо, спасибо, спасибо! Ты… господи, ты… это было потрясающе!
С теплом и участием встречая мои похвалы, Эдвард снова пускает наружу чуточку румянца. Честный и довольный моим настроением, он подстраивает под него и свое. Или же правда чувствует то, что написано на аристократическом лице.
- Я рад, если тебе понравилось, - скромно отвечает он, пожав мою ладонь, - Бельчонку – белок, м-м-м?
- Бельчонку – Алексайо, - я улыбаюсь шире, привстав на цыпочки, чтобы поцеловать обе его щеки, - это незабываемый опыт…
- Я запомню, что тебе нравится кормить животных, - отшучивается он, почему-то смущаясь больше.
- Мне нравится кормить их с тобой, - с горящими глазами исправляю, заразив своим блеском и аметисты, - так что это обязательное условие.
Он чинно-шутливо кивает, прикрыв глаза, а затем раскрывает мне объятья, подхватив подмышки. И вот уже я прижата к его талии и груди, а мои руки сами собой оказываются на широкой спине за серым пальто, гладят ее.
Я смотрю на лицо Эдварда – такое умиротворенное и спокойное, как и на моем портрете – а он смотрит на мое, лишенное лишь окантовки из длинных волос.
И мы оба, согретые, вдохновленные самым светлым на свете чувством, сближаемся. Не разобрать, кто кого целует первым. Важен сам факт этого поцелуя – нежно-страстного, слабо-сильного, воодушевленно-жесткого.
Я впервые чувствую, как полноценно-сильно Эдвард может мне отвечать. Он, похоже, и сам стесняется своего напора, когда опускает голову, отстраняясь. Солнце играет на его лице, ветер раздувает волосы, ворот пальто… и подсвечивает, подчеркивает наполненность необыкновенных глаз.
- Я не могу без тебя жить, Уникальный, - негромко признаюсь, подстроив слова под мелодию ветра, - никак… совсем никак.
- ψυχή, - неслышно выдыхает мужчина, склонив свой лоб к моему, - как же я тебя понимаю, моя девочка.



Мы возвращаемся в квартиру Эдварда к трем часам дня.
Мне удается рассмотреть, что ситуация с Целеево повторяется: закрытый жилой комплекс с консьержем на входе, четкой охранной системой и минимальным числом квартир.
Но самое главное, что ни до нашей прогулки, когда только выходили из дому, ни после я не вижу ни одного ребенка. В аккуратном дворике-колодце растут каштаны, высажены цветы на округлые клумбы с резным заборчиком и стоят две деревянных скамейки с изящными ножками. Никаких качелей. Никаких детских площадок. Ни намека на песочницу.
Аметистовый как раз вставляет ключ в свою серьезного вида дверь, когда я не удерживаюсь от вопроса:
- Здесь нет детей?
Алексайо не выглядит удивленным этим вопросом. Он удобнее перехватывает пакеты с общеизвестной эмблемой в своих руках, и пропускает меня вперед.
- Нет, - честно признается, заходя следом, - в этом особенность дома.
- Я заметила, - скольжу рукой по стене в прихожей, отыскивая выключатель, - просто мне казалось, они наоборот тебе нравятся…
Наскоро разувшись, Эдвард несет пакет на журнальный столик у дивана.
- Иногда бывает слишком, Белла, - уголок его губ опускается, хочется мужчина того или нет. Он поправляет ворот пальто, словно впервые о нем вспомнив, и поспешно расстегивает верхнюю пуговицу, словно задыхаясь, - тогда полезно побыть подальше.
Мне становится стыдно и почти настолько же – больно.
Правда ведь – как можно без конца смотреть на свою несбывшуюся мечту? Это расчленяет.
- Извини, пожалуйста.
Муж поспешно качает головой.
- Бельчонок, - он обнимает меня, придержав за талию. Уже улыбается, - ты можешь задавать любые вопросы и заслуживаешь получать на них самые честные ответы. Не останавливай себя.
Я утыкаюсь носом в его серое пальто.
- Я не хочу вытягивать это из тебя.
- Ты спрашиваешь, а не вытягиваешь. Это разные вещи.
- И все же, - нерешительно поднимаю глаза, - давай договоримся, что если тебе нужно чем-то поделиться, ты просто сделаешь это, не ожидая моего вопроса. Независимо от того, день или ночь, зима или лето, вовремя или нет… Эдвард, я хочу знать тебя всего и полностью, - аккуратно разглаживаю воротник его верхней одежды, не так давно прячущий страшные синяки, - но я не буду делать это через допросы. Если тебе больно, ты не должен терпеть.
С облегченно-веселым вздохом хмыкнув, Алексайо прижимается губами к моим волосам. Мне греет душу, что ему действительно плевать, короткие они или нет. Он доказывает мне, что принимает со всем. И я, надеюсь, смогу доказать ему.
- Спасибо, - ласково шепчет. А потом разворачивает меня лицом к гостиной-студии, помогая снять пальто, - но сейчас нам лучше поесть, пока еда не остыла.
Ну что же, с этим трудно не согласиться. Не глядя даже на термостойкие упаковки.
Пока я раздеваюсь, Эдвард успевает не только помыть руки, но и вытащить на свет божий из кухонных тумб два длинных стакана для напитков, а еще устроить на журнальном столике упаковку салфеток. Он не ест фастфуд, это сразу заметно. И, наверное, поэтому так изумляется, когда я вынимаю пригоршню тех же салфеток из трех наших пакетов.
- Предусмотрительные…
- А то, - усмехаюсь, усаживаясь на диван рядом с ним. В две руки мы мгновенно распаковываем большое ведро курицы и небольшое – самых разных снеков. На каждом из них ярко-красная эмблема KFC, которая под стать весеннему солнцу радует глаз. Я соскучилась по такой курице. По курице рядом с Эдвардом.
Похоже, все-таки удалось поймать за хвост сбегающий аппетит.
- Мне принести вилку или?.. – мой Алексайо, растерянно глядя на продукты, порывается пойти на кухню.
- Или, - придвинувшись ближе, я удерживаю его, приникнув к левому боку, - лучше руками. Так легче прочувствовать атмосферу и вкус.
Эдварду ничего не остается, кроме как согласиться.
Впрочем, право первой пробы все равно остается за мной.
Я достаю из упаковки поджаристо-золотистый стрипс в хрустящей панировке и пару картошин. Сочетание незабываемое. Мне хочется мурлыкать от вкуса.
- Тебе правда так нравится? – со снисходительностью, но очень нежно интересуется Эдвард. Его тон, такой же мягкий, как солнечные лучики, наполняет гостиную комфортом. Куда лучше любого ресторана и кафе. Куда вкуснее.
- Безумно, - слизнув с уголка губ кисло-сладкий соус, я призывно протягиваю стрипс в его сторону, - попробуешь?
Мой Алексайо не любит уличную еду. Ему в принципе не очень нравится курица, подобного рода соусы и вообще – панировка. Он не считает эту пищу полезной и здоровой, он не видит смысла в ее существовании, я уже уяснила.
Однако сегодня Эдвард с огромным удовольствием откусывает кусочек с моих рук и улыбается.
- Ты права, есть о чем говорить, - со смехом соглашается.
- А ты хотел в рыбный ресторан, - приканчивая тот же стрипс, ерзаю на своем месте, удобно устроившись совсем рядом с ним, - никакая рыба не сравнится.
- Но ты ведь любишь рыбу?
- Я ее теперь не ем.
Эдвард придирчиво смотрит на меня, вздернув бровь, когда я говорю это и одновременно протягиваю ему маленький панированный буффало. Острый, но в меру.
- С какой стати не ешь?
- С такой стати… ну попробуй, - демонстрирую ему маленькое угощение со всех сторон, подвинув руку ближе, - ага, вот так. Вкусно? С такой стати, что тебе не нравится рыба и ее запах.
Медленно жующий буффало Алексайо хмурится.
- Вкусно. Но мы договаривались, если помнишь, что из-за меня ты не станешь ни от чего отказываться. Особенно от того, что любишь.
Я примирительно пожимаю плечами, глотнув из своего стакана пузырчатой газировки – этим днем Эдвард позволил мне даже «Кока-колу».
- Но тебя я люблю больше.
И еще кусочек буффало ему в рот.
Я вспоминаю наши утренние развлечения с Карли, когда она кормила меня, позволяя кормить и ее, а значит, не заставлять, а просить покушать, и становится грустно. Не глядя на солнечный свет и достаточно теплую погоду.
- Поверь мне, Белла, - приняв огонек горечи на моем лице за сожаление, Эдвард пальцами правой руки касается моего плеча, - уж с чем, с чем, а с рыбными блюдами я смогу смириться.
- Тебе не придется, - отметаю, закинув в рот картошинку, - я не ем рыбу. Точка. А вот ты… - оглядываюсь на наше ведро с пятью видами курицы, пытаясь понять, что еще дать продегустировать мужу, - а ты попробуй-ка крылышки.
Эдвард позволяет мне себя кормить. Сначала он пробует то, что предлагаю я, потом сам выбирает наиболее понравившиеся вещи. Руками. В панировке. Запивая кока-колой.
Мне становится и радостно, и смешно.
- Что?..
- Ты действительно меня принимаешь, Алексайо.
Мы приканчиваем обед вдвоем, практически ничего не оставляя. Ведро большое, еды много, и мы оба, к концу обеда, наедаемся. Пусть и нездорово, зато вкусно. Последнее время чувствам хочется придавать больше важности, чем рациональным мыслям.
В конце концов, ведра убираются со стола, мы моем руки и, усевшись на диван, для фона включаем какую-то программу на телевизоре.
Я сворачиваюсь клубком в объятьях Алексайо, а он не чурается как следует меня обнимать. Он только мой в эти три дня. Он так обещал.
- Как ты видишь свой идеальный день, Белла? - приглушенно интересуется Эдвард, поглаживая мои волосы. Эти прикосновения умиротворяют и наводят мысли на приятный расслабленный сон после обеда. Я снова хочу мурлыкать.
Правда, этот вопрос скорее заставляет улыбнуться.
- Ты спрашиваешь такое, уже подарив мне один?
Мне нравится то, как на губы Алексайо прокрадывается улыбка. Она никогда не бывает у него вымученной в такие моменты, ненастоящей. Она не страшная, не злая… он никогда не улыбается злорадно. Он не пугает улыбкой, как много раз делал Джаспер. К тому же, его уникальная улыбка пленяет. И это сладкий плен.
- Спасибо за комплимент, Бельчонок, но все же?
Я задумчиво кладу ладони на его плечо, устраивая на них подбородок. Вижу и его лицо, и глаза – очень удобный ракурс.
- Ну… в этом дне есть ты.
- Это приятно слышать, - касания становятся ласковее.
- Это чистая правда.
Все естество Аметистового наполняется неярким сиянием обожания. Меня буквально обливает им с ног до головы, спрятав от всех ненужных мыслей и горестей.
- А еще что в нем есть? В этом дне?
- Солнце, - не задумавшись, отзываюсь, коснувшись взглядом окна, - много-много солнца… и голубое небо. А еще… это ведь идеальный день, да? Значит, можно фантазировать?
Эдвард ободряюще потирает мои плечи.
- Конечно.
- Тогда море. Море или океан, не суть, просто… мне всегда хотелось нарисовать его на закате. Говорят, оно очень красиво.
- Ты не видела моря? - баритон звучит недоверчиво.
- Вживую – нет, - чуть прикусываю губу, - я не покидала резиденцию дальше, чем на пятнадцать километров… да и не зачем мне было куда-то ехать.
Взгляд рассеивается, окунаясь в события тех дней, и я на какое-то мгновенье выпадаю из реальности. Вижу перед собой Джаспера, вижу сад Ронни, вижу Гоула и Роз, вижу большой забор, широкую дверь, парадную лестницу… вижу тесную спаленку в доме Джаса и его кокаиновую кухню. И краснею от отвращения к себе. От ужаса.
- Ты права, море красивое, - обрывает тему Эдвард, заметив, что мои мысли ушли в сторону, - оно вдохновляло не одно поколение художников.
- Кому-кому, а греку по рождению я охотно верю, - возвращаю на лицо прежнее выражение, широко улыбнувшись. Вытягиваю шею и чмокаю Серые Перчатки в «живую» щеку.
- Тебе так нравится Греция? – муж отвечает мне, наклонив голову и прижавшись лицом к макушке.
- Мне и Россия нравится. В ней тоже есть плюсы, которые просто нельзя не заметить. И я их люблю.
- Мир не ограничивается Россией, - уверяет Каллен.
- Еще бы, - посмеиваюсь, позволив себе свободный жест и взъерошив его волосы, такие густые и блестящие на солнце.
Эдвард встречает его с удивлением, но это чувство быстро перекрывается благоговейностью. Аметисты так сияют, что их блеск, похоже, виден за полкилометра.
- Еще бы, - эхом отзывается он. И, без труда отыскав мои губы, невесомо и любовно их целует. Сотый, но словно бы первый за сегодня раз.
Я не выдерживаю. Ответить на его поцелуй, почувствовав все то, что вкладывает в него, я просто не могу.
- Эдвард, я люблю тебя, - оставив одну руку на его затылке, откровенно говорю все, что думаю, - идеальным днем я хочу просыпаться и давать тебе почувствовать твою правую щеку; в идеальном дне я хочу засыпать и ощущать аромат клубники, который витает вокруг; в идеальном дне я хочу видеть твою уникальную улыбку и раскрашивать с тобой тарелки… я хочу сидеть на диване, смотреть телевизор и касаться тебя… а еще я хочу… я очень хочу, до безумия, тебе целовать. И ни море, ни квартира, ни окружение не имеет смысла. Самое главное условие идеального дня – первое условие. Ты. Только ты.
Я заканчиваю свою пламенную тираду-признание, взглянув на Серые Перчатки через тоненькую полупрозрачную пелену слез. На человека, который, несмотря на все, что сделано, несмотря на все, что случилось, продолжает любить и заботиться обо мне. Чьи ошибки можно простить уже хотя бы за то, что в эту грозу он не выставил меня за дверь после конфуза… что он обнимал меня, что он гладил, что он согревал меня всю ночь. И что сегодня он накормил меня прекрасной едой, развеселил кормлением белок, пообещал максимально подстроиться под все желания, если придется… пообещал мне себя.
Я никогда этого не забуду.
Такой реакции от меня Алексайо, конечно же, не ожидает. Но его лицо сложно назвать неудовлетворенным ответом – оно сияет. И наравне с благоговением там поселились завороженность, ликование и любовь. Как раз та, о которой пишут в книгах.
- Мое сокровище, - не скупясь на восторг, произносит он. С небывалой нежностью пальцы убирают с лица непослушные волосы, - я обещаю, что буду стараться… я хочу сделать идеальными все твои дни.
Утерев одинокую, добрую слезинку, как и этим утром при виде своего портрета, я просто обнимаю Эдварда за шею. Пересаживаюсь на его колени, лаская руки, что держат мои.
- Главное условие выполнено, - улыбаюсь, - а все остальное… все неважно.
Глубоко вздохнув, Алексайо, поочередно подняв вверх, целует обе моих ладони – с тыльной стороны. У меня перехватывает дыхание.
- Тогда давай добавим идеальности и этому дню, - заговорщицки предлагает муж, не стесняясь и не чувствуя дискомфорта от того, что столь крепко к нему прижимаюсь, - разрисуем тарелки?
…Меньше, чем через десять минут мы уже вовсю включаемся в работу. В прежней позе, с прежними улыбками, с касаниями, что неизбежны и так нужны. Без которых дышать невозможно.
И у меня всего один вопрос к Эдварду до того, как касаюсь кистью выбеленной поверхности стекла.
- Здесь много красок – не две.
Он носом проводит по всей длине моих волос. Вдыхает их аромат, не скрывая удовлетворения. Он сказал, что я пахну лавандой…
- Правильно, Бельчонок. Пришла весна, наступила оттепель. И в нашей жизни теперь будет больше цветов.



Вероника Фиронова, светловолосое создание с теплыми голубыми глазами и нейтральным отношением к белому цвету в силу своей профессии, в этой жизни не любила всего три вещи: рыбное суфле, крошки на кровати и поздние звонки с неизвестных номеров.
Зачастую руководство больницы, аргументируя это нехваткой персонала, навязывало ей дополнительное дежурство или какую-нибудь внеурочную нагрузку, едва брала трубку.
Долгое время девушка совмещала работу в государственном учреждении и частной целеевской клинике ради кареглазого шатена Игоря, реаниматолога, внимание которого тщетно старалась привлечь.
Но около двух недель назад Игорь женился, последний шанс растворился в небытии и малооплачиваемая должность в больнице уже не интересовала.
Вероника с нетерпением ждала окончания своего контракта через два месяца, дабы перевестись в Целеево окончательно. И тогда уже не опасаться внеурочной работы.
Поэтому на первый звонок, поступивший на ее мобильный еще до того, как добралась до дома, она не ответила.
И на второй, не менее настырный, тоже.
Но вот на третий, когда от злости выронила ключи и смертельно уставшая приникла к дверному косяку, все же подняла трубку.
- ДА! – злобно рявкает она в телефон, не заботясь уже о том, кто на другом конце. Увольнение так увольнение.
- Вероника? – с облегчением произносит кто-то, - Вероника Фиронова, правильно? Медсестра.
Изумленная тем, что звонит не заведующая, девушка хмурится.
- Правильно…
- Вероника, - мужчина, неровно выдохнув, куда-то идет, - это Эммет Каллен, если вы помните…
Помнит ли она? Ну конечно помнит. Этого мужчину вообще сложно забыть, принимая во внимание его телосложение и резкий характер. Девчонки-администраторы говорили, что он едва не разнес стойку, когда привез девочку, а они замешкались с оформлением. Ника тогда не поверила, но, увидев его, убедилась. Чем-то он напоминал ей русского медведя, и в то же время в чертах его проскальзывало нечто совсем не славянское – средиземноморье?
- Отец Каролины? – Ника немного расслабляется, проведя логическую цепочку и поняв, что мужчина никак не связан с руководством больницы, - конечно помню, Эммет Карлайлович. Что-то случилось?
Эммет Карлайлович. Ну и отчество. Он явно не из России.
- Вероника… Ника, я… - Эммет путается в словах, тщетно пытаясь сформулировать полноценное предложение, что никак не дается ему из-за волнения, - да, случилось. И мне очень нужна ваша помощь.
Фиронова дважды моргает, ущипнув себя, чтобы понять, что это не розыгрыш. На часах половина двенадцатого ночи.
- Моя помощь?..
- Каролина, - мужской голос срывается, - у нее жар и я никак не могу его сбить. Лекарство не помогает. И ее нянька… ее нет, – глубоко, максимально глубоко Эммет вздыхает, замолчав, оставив Веронику на мгновенье в растрепанных чувствах.
Нянька девочки, которой нет.
А где же мама?..
- Эммет, - взяв себя в руки, пытается ободрить мужчину она, - может быть, еще слишком рано? Вы выждали хотя бы двадцать минут? Какая температура?
- Я ЖДУ ЧАС! – рявкает Каллен, не скрыв отчаянья в голосе, - она только поднимается! Тридцать девять и пять! Вероника, давайте я пришлю за вами такси. Или свою машину. Или самолет – все, что хотите. Только помогите мне!
Ника мешкает около пяти секунд, кое-как поднимая ключи с пола. Дверь открывается, пуская ее домой, и теплый запах, накидывая покрывало дремы, влечет к кровати. К отдыху, ко сну. Влечет и намекает сослаться на неотложные дела, предложить позвонить в «Скорую» или еще что-нибудь, лишь бы сбросить вызов. Не глядя на все обязанности профессии, усталость – страшная вещь.
Но слезный бас Эммета вклинивается в этот водоворот мыслей, раскидав все к чертям:
- Мне не к кому больше обратиться, Ника… пожалуйста!
Ну, вот и все.
Фиронова тяжело вздыхает.
- Я сама вызову такси, Эммет. Только скажите мне адрес, пожалуйста.

Растрепанный, раскрасневшийся, с погасающими и вспыхивающими попеременно серыми глазами, Эммет встречает ночную «гостью» у порога своего большого дома, который Ника видит впервые. Особняк с синего цвета панелями, крыльцом, широкими окнами и огромным садом, огороженным белым заборчиком – как на картинке.
На хозяине этого великолепия джинсы и помятая рубашка, такая же белая, как и лицо мужчины.
Ника медлит, выискивая в сумке деньги, дабы рассчитаться с таксистом, но Каллен увлекает ее за собой, не глядя кинув водителю пять тысяч рублей.
В комнате девочки горит одинокий бра, пахнет горькими лекарствами, а наглухо закрытые окна концентрируют в ней тепло, создавая практически пустыню. И все же, малышка ерзает на простынях, жалуясь на холод. Ее волосы сбились, прилипли ко лбу, щечки, уже зажившие, красные…
- Папочка?.. – дрожащая горячая ручка протягивается в его сторону и Эммет мгновенно перехватывает ее, несильно сжав.
- Я тут, малыш, тут, - он говорит, а сам с ужасом смотрит на Нику, малость растерявшуюся от двух ночных дежурств подряд.
- Где у вас градусник?
Прибор за секунду оказывается в ее руках. Включив электронный термометр и ловко вынудив Каролину, даже не заметившую ее, сжать его под мышкой, девушка снимает пальто и разувается, чего не было позволено в прихожей. Она успевает как раз помыть руки перед тем, как градусник пищит, извещая о готовом результате.
Эммет не скрывая эмоций стонет, когда цифра на электронной поверхности ровняется 39,7.
- Что вы ей давали?
В глазах мужчины слезы.
- Я не знаю, что… то, что няня дает… в синих упаковках… черт!
- Ладно, - Вероника принимает решение, собранно качнув головой, - если температура не снизилась, значит, действия не было. Давайте попробуем по-другому. Нам понадобится полотенце, таз с водой и водка, Эммет.





Видео о путешествии Алексайо и его Бельчонка в страну у синего-синего моря...


Говорят, наши мечты, наши ожидания часто не соответствуют реальности.
Как правило, чересчур оптимистичные, наполненные светом и яркие, как звезды на ночном небе, они упускают из вида главную вещь: несовершенство мира. Сами они совершенны, сами они – воплощение идеала. Но идеал, к сожалению, существует лишь в нашем воображении.
Я была последователем этой теории долгое время. Я старалась меньше фантазировать и больше вглядываться в настоящее, которое хоть порой и одаривает улыбкой, но чаще со всей силы ударяет по голове. Я училась уходить от этой реальности, когда она становилась совсем невыносимой, чтобы переждать боль или молнию в более спокойном месте – с белым порошком по краям.
Больше всего я мечтала о спокойствии и безопасности. Об уверенности, что не буду спать в пустой постели, что не буду сидеть в одиночестве на пустой кухне, что не покончу с собой в один из дней, когда гроза будет особенно затяжной…
Мои мысли были о недалеком будущем, о том, что делать с ними, наступающими днями – завтра, послезавтра, максимум – через неделю.
А теперь они убежали далеко. Теперь и год для них – не предел.
Я стою на каменном балконе белого цвета с невысоким ограждением от края холма и пью чай. Прижав к себе белую кружку, обвив ее обеими руками, я делаю маленькие горячие глотки, с удовольствием подставляя лицо утреннему бризу.
Меня по-прежнему интересует «завтра» и то, что грядет, но больше – кто будет со мной рядом. Я уже не раз и за вчерашнее время полета, и за сегодняшнее пробуждение, пока прижималась к мужу, думала о том, разделит ли Эдвард со мной жизнь. Пойдет ли по одной дороге.
Наши ожидания не соответствуют реальности? Наши мечты – потеха?
Пусть так. Но еще вчера я опровергла как минимум половину этих утверждений, увидев то же, что вижу сейчас: каменные белые стены, куполообразные синие крыши, маленькие окошки, завешанные шторками и опрометью бегущие вниз, с горы, лесенки. К синему-синему, пенистому морю.
От Греции я ожидала много, когда думала о ней. Но такого не могло предложить даже самое развитое воображение.
Пейзаж города, в котором Эдвард выбрал остановиться, иначе как сказочным назвать нельзя. Здесь настолько красиво и колоритно, что при взгляде на каменную деревеньку где-то в горле бьется сердце. Эстетический экстаз. Неверие в волшебство, что так очевидно…
Вот что представляю в виде Греции, когда говорят о ней. Вот откуда эти синие ставенки, эти круглые крыши, эти необыкновенные стены ярчайшего из цветов и тропинки, ведущие то вверх, то вниз. Выбитые из камня лестницы с широкими, идеально вытесанными ступенями. Лучше, чем в наркотическом дурмане.
Я усмехаюсь, отпивая еще немного из своей кружки. Она соответствует оттенку барашков, бегущих по волнам, и моему новому платью, влюбившему в себя стразу, не глядя на прежде ненавистный цвет: легкому, хлопковому, на бретельках, развевающемуся на несильном ветерке. Его без труда можно надеть на голое тело и в нем до одури приятно спать. Мягкое, не мнущееся, оно, будто часть острова, убаюкивает. Кошмары сегодня не рискнули даже подобраться ко мне.
Кошмары, о да… сейчас без улыбки и не вспомнить, но вчерашним вечером мне правда было не до улыбок – бог знает с какой стати, но увидев матово-серый самолет с мазками фиолетового на хвосте, я подумала, будто Эдвард хочет лететь в Лас-Вегас. Я испугала, похоже, даже Сержа, уже видавшего все, не говоря об Алексайо. Спрятавшись за его широкую спину, недоверчиво отступив от самолета, просто… расплакалась. С отвратительной слабостью.
- Я не полечу в Америку… я не хочу туда возвращаться… пожалуйста, не надо! Пожалуйста, позволь мне остаться!
Эта паническая атака, разорвавшаяся в моей голове цветным воздушным шариком, что своим хлопком оглушает, была самой нелогичной. И Эдвард сначала не мог подобрать слов, дабы успокоить меня.
- Не в Америку, солнце, ну что ты, - длинные пальцы любовно вытерли слезы с моих щек, а морщинки поселились на коже лица. - не плачь. У меня для тебя сюрприз, вот и все. Я клянусь, что мы не летим в Лас-Вегас.
Мне ничего не оставалось, как поверить. Я помню, что сжала его руку, я помню, что в самолете почти весь полет держала его в объятьях, бормоча какие-то глупости…и лишь когда появилось в ночной темноте море, лишь когда засияли огни аэропорта, унялась окончательно.
Эдвард удивил меня дважды – тем, на чем мы летим, и тем, куда мы летим. Небольшой частный самолет был спроектирован им же для себя. И такой же – для Эммета, только с другой раскраской.
- Ради тренировки, - смущенно пояснил он.
Ну а место нашего приземления… ну а Греция… я никогда не устану восхищаться этим островом. Он знал, куда меня отвезти.
Он услышал мои слова о море.
- Становишься чайным гурманом? – раздается из-за спины шутливый, капельку сонный баритон.
Я не пугаюсь тому, что он звучит рядом. Я не пугаюсь ничему, что связано с Эдвардом. Больше нет.
С удовольствием отступив на шаг назад, упираюсь спиной в его грудь. И теплые ото сна ладони, широкие и сильные, обвивают мою талию.
- У меня есть у кого учиться, - улыбаюсь, все еще глядя на пейзаж перед глазами, - заварить тебе?
Эдвард кладет подбородок на мою макушку.
- Я сам заварю, Бельчонок.
От него пахнет клубничным гелем, свежестью шелковых простыней и просто… Грецией. Это его страна. Это – он сам. Который раз я уже убеждаюсь в этом за последние двенадцать часов.
- А на что тогда я? – фыркаю, погладив левую ладонь, на которой как и не бывало никогда «голубиного кольца», - я заварю, Эдвард. Наслаждайся видом.
- Я и так наслаждаюсь, - многозначительно протягивает он, не скрывая улыбки. Глубоко вздыхает, носом проведя по моим волосам, а талию обняв крепче.
Потянувшись вперед, я ставлю чашку на столик возле ограждения. Здесь расположились так же два плетеных кресла и маленький коврик красно-желтого цвета, с изображением какого-то греческого мифа. Камни еще холодноваты после ночи, но солнце уже уверенно их согревает. К тому же у меня есть собственный источник тепла.
Обернувшись, я обвиваю Эдварда за шею.
Он немного сонный, но с отдохнувшими, расслабленными аметистовыми глазами. Кожа немного загорела, волосы, как прежде, густы и здоровы, а губы красные, не розоватые. Этот отдых, только-только начавшийся, благодатно влияет на него.
Эдвард стоит передо мной в простых хлопковых штанах белого цвета и футболке с коротким рукавом. После стольких дней, недель пряток в длинных рубашках, кофтах, пижамных одеяниях, я как впервые изучаю его руки с жесткими волосками до запястья, переплетения синих вен под бледной кожей и локтевые сгибы, на одном из которых маленький неровный шрам.
Алексайо смущен моим интересом.
- Я просто слишком долго тебя не видела, - объясняюсь, погладив его руку от плеча до запястья. По пальцам бежит ток, едва соприкасаюсь с кожей, и ток этот бьет по самым чувствительным местам, однако остановиться нет никаких сил, - и ты ужасно красивый, Уникальный.
Эдвард несильно вздрагивает, а на левой щеке у него вспыхивает румянец.
- Правда, - заверяю, не допуская даже момента о шутке или вымысле, глядя на недоумение, с которым он на меня смотрит, - хотя, думаю, ты и сам это знаешь.
Муж многозначительно опускает глаза.
- Я заварю чай, - прочувствовав атмосферу и то, что ему нужна минутка, поднимаюсь на цыпочки и чмокаю мужчину в щеку, - сейчас приду.
Алексайо не порывается меня остановить. Значит, действительно все правильно делаю – похоже, чуть-чуть перегнула палку. Мне тоже еще предстоит многому научиться.
На небольшой кухоньке, которая идеально встроилась в квартирку, снятую Эдвардом на острове, наливаю во вторую белую кружку содержимое заварника и горячую воду. Окрашиваясь в зелено-желтый, второй раз за этот час пропитывая кухню превосходным ароматом, чай вмещает в себя всю прелесть совместного пробуждения в лучшем на свете месте. Теперь я в этом уверена.
Я возвращаюсь на наш балкон, где Эдвард, упираясь руками в ограждение, всматривается в бескрайний морской горизонт.
- Чаю? – мягко предлагаю я, подходя ближе.
Повернувшись, мужчина с благодарностью принимает чашку. Я беру свою, становясь рядом с ним. И почти сразу же оказываюсь в любимых крепких объятьях. Эдвард касается моей талии, гладит спину… больше это не чересчур для него, не запретно. И душа готова петь и танцевать, едва в сознании возникают сравнения, как это все было прежде.
- Ты родился в потрясающем месте, - прижавшись к груди Аметистового, говорю я. Чай чуть остыл, но по-прежнему ароматный и терпкий. Кажется, он, зеленый, навсегда будет повязан в моем сознании с этим островом.
- Сими далеко не так красив, как Санторини, Белла, - качает головой Эдвард, - тут все… совсем по-другому.
- Он далеко отсюда?
- Триста двадцать километров по морю, - теплые ладони потирают мои плечи, - далеко, Бельчонок…
- Жалко, - я задумчиво тереблю ткань его футболки, - я бы хотела его увидеть.
- Однажды, может быть, я покажу тебе, - Эдвард поджимает губы, сдержав тон, - но у него плохая аура. Тебе не понравится.
Он говорит, и я почти вижу, почти чувствую физически, как что-то внутри обрывается. Грусть проникает в голос, на мгновенье расфокусируется взгляд. И память, могу поклясться, выдает ему самые яркие фрагменты ужасных событий прошлого.
- Ты всегда можешь поговорить со мной, - тихонько сообщаю я, свободной от чашки рукой поглаживая его левую щеку, - чтобы это не было…
Аметистовый сглатывает.
- Не сейчас, ладно? Давай не будем портить эти дни.
Я сострадательно, с любовью ему улыбаюсь.
- Когда захочешь, Алексайо. Это не принуждение.
Эдвард принимает мой ответ, а я – текущее положение дел. Мы оба стоим, глядя на чудесное море, на живописные домики, на то, как играет солнце на белых стенах и какое безоблачное нынче небо, и пьем чай. Лучший чай, который когда-либо пили.
Мне до мурашек приятно прижиматься к нему и чувствовать всей поверхностью тела. Я стараюсь не переходить больше границ и не касаться рук там, где не следует, либо же делая это невесомо, незаметно, однако от того приятности не меньше. Этот мужчина – мое вдохновение. И моя загадка, которую так хочется разгадать.
И все же, рано или поздно, кружки пустеют. И Эдвард, будто наполнившийся энергией, будто решивший что-то для себя, забирает их у меня, оставляя на столике возле кресел.
- Белла, - негромко зовет он, - в список твоих желаний входит меня увидеть?
Я удивленно изгибаю бровь.
- Увидеть тебя?
Каллен чуточку хмурится.
- Когда я пришел, ты говорила об этом.
…Наверное, мои глаза загораются слишком ярко. Морщинки залегают на лбу мужа.
- Увидеть, в смысле?..
- Пойдем, - он протягивает мне руку, доверительно глядя прямо в глаза, - пойдем и, если ты хочешь, я исполню твое желание.
Я нерешительно обвиваю его ладонь, увлекаемая следом.
Квартирка в одном из каменных домиков острова представляет собой подобие на московскую студию Эдварда. Здесь есть спальня и есть гостиная, отгороженные друг от друга задвижной перегородкой. Кухонька примостилась у греческого дивана с сине-полосатыми подушками, а дверь в ванную – слева от спальни. Ближе к балкону.
Все выполнено в светлых, исконно греческих тонах. И я, будь моя воля, перенесла бы часть этого великолепия в квартиру в России. Ей не хватает красоты средиземноморья.
Эдвард подводит меня к нашей кровати – белой, с балдахином, с москитной сеткой, еще не заправленной. Ворох белоснежных подушек, шелковые простыни, тоненькое одеяло и покрывало с амфорами цвета топленого молока. Гостеприимно откинутое, оно манит к себе со страшной силой.
- Ты позволишь мне остаться в брюках? – смело спрашивает он, спрятав нерешительность под толстый слой боевой готовности.
Я не верю своим ушам. Он собирается раздеться передо мной?
- Конечно.
Алексайо благодарно, отрывисто кивает. Достаточно собрано. А потом, с поразительной для себя небрежностью, снимает футболку, кидая ее на прикроватную тумбочку.
Все же делает это.
Он не жмурится, не морщится, не закрывает глаз. Он лишь чаще нужного дышит и смотрит на меня, считывая с лица каждую эмоцию, даже самую малую.
А я от восхищения, от того, что наконец вижу его… таким, забываю, как дышать.
Сколько дней я представляла себе, что испытаю, когда Эдвард обнажится хотя бы по пояс? Сколько дней думала о том, что буду делать, появись возможность прикоснуться к его коже, а не ткани одежды? И что захочу… почувствовать?
Мечты не соответствуют реальности, да? Так там было?
Мне хочется фыркнуть.
Эдвард стоит передо мной без футболки, в одних лишь белых штанах на бедрах, и я не знаю, какие мечты тут не соответствуют реальности.
У Алексайо правильная мужская фигура с широкими плечами, грудью и сужающимся книзу тазом. Страшные бодибилдерские «кубики» Эммета не тронули его живота, уступив место подтянутым мышцам и ровной коже, а традиционным треугольником очертив верхнюю часть тела, темные короткие волосы спускаются к поясу брюк. Ребра чуть подрагивают от частого, хоть и неслышного дыхания, и я понимаю, что дышу примерно так же.
- Потрясающе… - восхищенным шепотом произношу я. Запоминая, впитывая, любуясь каждым сантиметром того тела, что вижу перед собой, - Алексайо, ты же… о господи.
Не подобрать слов, не отыскать сравнений. Эдвард похож на Аполлона, с которым так любила сравнивать дядю Каролина, и это, пожалуй, все, что я могу четко вывести на первый план. Когда слишком сильно чего-то ждешь, когда испытываешь нешуточный восторг, первое время не получается дельно мыслить.
Впрочем, похоже, несколькими словами мне удается приободрить мужа. Он делает шаг вперед, становясь ближе ко мне. И от усилившегося аромата клубники под вид чудеснейшей из картин (считала ведь Санторини лучшим из всех изображений, по глупости), у меня влажнеют глаза.
- Я твой, Белла, - признается Уникальный, перехватив мою ладонь и самостоятельно, ощутив мою робость, прикладывает ее к своей груди. Слева, возле сердца. Накрывает его. – Сегодня и всегда, чтобы ты ни решила… и я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты смогла мной полноправно обладать… во всех смыслах…
Он глубоко вздыхает, потирая мои пальцы, и спускает ладонь чуть ниже, к солнечному сплетению. Теплота его кожи, теплота его пальцев заставляет меня почувствовать лучшее состояние на свете – невесомости на грани с полным удовлетворением, блаженством. А уж слова… мне как никогда кажется, что сейчас просто растекусь по полу. Эдвард никогда не говорил такого. Этот момент – очередное признание.
- Ты прекрасен… - совладав с голосом, отвечаю я. Второй рукой, свободной, не рискуя сразу трогать грудь, накрываю правую сторону его лица, - Алексайо, как же ты прекрасен…
На глаза наворачиваются крохотные слезинки, которые мой приметливый Аметист сразу же замечает.
- Ты прекрасна, - поправляет он, наклонившись немного и легонько поцеловав мои веки, искоренив слезы, - Бельчонок, девочка, моя Дея… ужасный Гуинплен пытался заменить тебя другими, перестать о тебе думать… но разве же он мог? Разве же эти безликие другие способны с тобой сравниться?.. Белла, - он прикасается к моим губам, оставив на них свежесть дыхания, - я буду тебя достоин. Я обещаю.
Я ответно, прежде чем успевает отстраниться, целую его.
- Ты уже достоин. Ты всегда достоин… ты просто… ты просто все, Эдвард. Все для меня, - и соскальзываю рукой ниже, к его шее. По позвонкам к спине, к бархатной коже. По только-только начавшемуся контуру бедер и обратно.
Он открылся мне. Он, ненавидящий голые участки тела, он, прятавший себя, он, ударенный по самому больному домогательствами Анны, все же снял футболку. И позволяет свободно себя касаться, чтобы ни творилось внутри души.
Он кусает губу, вдыхая чаще, но не отстраняется. Ему нравится. Ему хочется, чтобы я касалась.
Вдохновившись, я пускаю в ход обе ладони.
Эдвард поглаживает мою талию в так и не снятом платьице, а я ласкаю его плечи, грудь, ребра… четырьмя пальцами очерчиваю аккуратный пресс на его животе, прикасаюсь к ключице. Мне не хочется ничего, кроме того, чтобы вот так гладить его. Я слишком долго об этом мечтала.
- Расслабься, - прошу, заметив, как контролирует эмоции на лице, - Алексайо, просто позволь мне показать, как я тебя люблю… позволь мне тобой восхищаться.
Моей щеки касается неровный вздох, а по коже Эдварда разбегаются мурашки. Он чуть приседает, склоняясь ко мне ближе, и держит крепче. Дает позволение, не пряча пусть и с некоторой хмуростью, но блаженства на лице.
- Я люблю тебя…
- Я люблю тебя, - тем же шепотом признаюсь я, - и я никогда не причиню тебе боли.
Алексайо реагирует на каждое мое прикосновение как на первое и последнее одновременно. С трепетом и нетерпением, с горьким ожиданием и сладким проблеском удовольствия, с их жаждой и в то же время стеснением их существования. С незаметными, неслышными стонами от особенно ощутимых ласк.
…В конце концов, мы об оказываемся в постели. И мы оба, устроившись на простынях, подушках и покрывале с амфорами, дарим друг другу непревзойденные, неописуемые по силе нежности поцелуи. С принятием. С восхищением. С любовью.
Я прижимаюсь к Эдварду, стараясь как можно ближе оказаться к нему, а он, согревая, гладит мое тело. Он уже более решителен, более собран и более… готов. Мне ужасно льстят те редкие собственнические замашки в нем, когда касается меня сильнее, чем по понятию сладкой нежности. Его руки следуют от шеи по спине и к моей талии, к бедрам. Аметистовый не спускается, как и я, ниже дозволенного предела. Мы чтим границы.
И все же, в какой-то момент я всерьез порываюсь о них забыть. Пальцы дергаются к шнурку платья, которое распадется белым облаком, едва потяну за него и покончу со шнуровкой… а их останавливают другие. Длинные и предупреждающие.
- Не надо.
Часто дыша от череды поцелуев, не способная быстро понять сменившуюся реальность, я недоумеваю:
- Почему?
Эдвард возвращает обе мои ладони к себе, сжав их и устроив между нами. Его сбитое дыхание достаточно быстро выравнивается, а серьезные аметисты, пусть и помутненные нашим столь явным переходом к черте близости, завлекают к себе.
- Я твой, Белла, независимо от решения, я уже говорил… но в этом смысле «твоим» я стану тогда, когда и ты согласишься со мной остаться.
Я изумленно выдыхаю, пытаясь вырвать руки.
- Я уже твоя. Я остаюсь.
Эдвард мягко качает головой.
- Я не буду ни к чему тебя обязывать. Завтра вечером ты ответишь на один мой вопрос. И если ответ будет положительным, я клянусь, я не стану больше никогда тебя останавливать.
Мне вдруг становится не по себе, а объятья будто холодеют.
- Ты же хочешь меня?.. – с последней надеждой, уже не до конца веря в истину этого вопроса, спрашиваю я.
Алексайо с обожанием проводит пятерней по моим волосам, двумя пальцами касается скулы.
- Имею на то право или нет, - честно отвечает он, - но хочу. И вряд ли перестану хотеть, Белла…
- Но тогда зачем?.. Что же изменится?
Эдвард неумолимо качает головой, смягчая свой отказ теплыми поцелуями по моему лицу.
- Завтра. Завтра мы вернемся к этой теме.
Таким тоном… вроде бы ничего не изменилось, вроде бы все как прежде, но я не могу. Я не понимаю.
Тихонько всхлипнув, я сама отстраняюсь, разорвав объятья.
Лицо Эдварда искажается, когда он видит на моем одинокую слезинку.
- Белла, пожалуйста, не обижайся, ну что ты, - он заглядывает мне в глаза, вытянув руку и поглаживая мои плечи, - ты не поняла…
Против воли я всхлипываю громче. Слезы, будто только и ждали этого момента, занимают всю поверхность щек. Текут водопадами, не иначе. Водопадами отверженности.
Будто бы не было этих объятий, касаний, поцелуев… будто бы ничего не было.
Мои чувства возвращаются, прежде слишком разнеженные, дабы о себе полноценно заявить, и что-то ломают внутри.
Не глядя на слова Эдварда, я не верю, что он меня хочет. Я не могу.
Не к месту вспоминаются крики при грозе, запах аммиака, то, как ужасно-отчаянно цеплялась за него, как пыталась себя предложить за грамм утешения, как вела себя… разве же захочет, ну правда ведь?
- Почему ты так?.. – кое-как прервав дрожь, зову его я, - ты же не просил их всех ждать… ты же не спрашивал каких-то их решений… что я?.. Что со мной?
Алексайо морщится от моих слез, выпуская наружу всю сострадательность. Его голос практически умоляет меня:
- Белла, я хочу хоть раз в жизни сделать все правильно. Пожалуйста, позволь мне. Ты первая женщина, которую я люблю. Ты первая женщина, которую я так хочу… я не желаю все очернять секундным моментом… я хочу, чтобы все это было по-другому… дай мне попытаться, Бельчонок. Пожалуйста. Дай мне сделать тебя счастливой.
Я стискиваю зубы.
- Это не потому, что со мной что-то не так? Это правда из-за этих трех дней?
Я смотрю на него как в последний раз. Я заклинаю не врать сейчас. Любую горькую правду. Любую страшную правду, даже болезненную. Только пожалуйста, пожалуйста, не ложь…
- Белла, я люблю тебя, - Эдвард решительно придвигается ко мне ближе, не сопротивляющуюся, хотя должную бы, привлекая к себе. Он целует мой лоб, скулы, щеки, он стирает слезы и совсем не стесняется уже, не стыдится того, что без рубашки. Он дозволяет мне прижаться к своей груди и перебирает мои волосы. Он говорит от сердца. – Я обещаю стать лучшим для тебя. Я обещаю больше никогда не заставить тебя плакать. И если та ночь, которую я хочу тебе подарить, не удовлетворит тебя… если я тебя не удовлетворю… ты всегда можешь изменить решение. Моя единственная просьба, мое единственное желание, моя девочка, пожалуйста, дай мне чуть-чуть времени… я не разочарую тебя.
Прочистив горло, стерев с лица слезы, я все же утешаюсь. Я верю ему.
И за то, с какой радостью Эдвард смотрит на меня, когда не плачу, когда поднимаю голову и прекращаю теребить шнурок платья, я готова отдать все что угодно.
Я не сомневаюсь.
В конце концов, он собирается переступить через себя и все, что было прежде, ради меня. А я устраиваю истерику.
- Хорошо, Алексайо.
- Хорошо, Бельчонок, - он с горящими глазами, с тоном, в котором ликование, с облегчением целует меня еще раз. Без посыла к тому, чем обычно занимаются на постели. Только лишь с обожанием. – Спасибо тебе, мое сокровище.

Оставшиеся из трех два дня, отданные Греции, мы проводим вдвоем, не разлучаясь ни на секунду. И слова, способного описать эти дни, кроме как «сказка», подобрать не выходит.
Эдвард действительно дарит мне сказку. Он верно следует своему слову.
Впервые в своей жизни я окунаюсь в море, почувствовав шелк теплой воды и залюбовавшись маленьким косяком рыбок, плывущим под ногами. Пудренный песок на пляже согревает на морском бризе после купания, но Алексайо справляется лучше. Мы даже загораем с переплетенными вместе руками.
И пусть однажды я где-то читала, что мужчины не любят проявлять излишнюю ласку и демонстрировать свое отношение широкой публике, в отличие от женщин, Эдвард не окорачивает меня ни в одной нежности, ни в одном сладком слове, где бы мы ни находились. Наоборот – он отвечает мне! Поцелуями, объятьями и прочими приятными мелочами, которые порой выливаются в откровенное любование.
Я тогда смущаюсь и краснею, в точности как он, когда ситуация поворачивается на сто восемьдесят градусов, а муж улыбается и говорит мне о красоте, о доброте, о душевности… о моей уникальности. И о своей любви.
Это незабываемое время, кажется, первое в таком роде для нас обоих. Эдвард обожает мой восторг и аметисты ужасно ярко вспыхивают, когда я чему-то радуюсь или приятно удивляюсь, но и сам восторгаться он умеет не хуже – когда из всех цветов я выбираю фиолетовый, когда из всех камешков я вижу только один, когда делаю ему свой подарок, один из первых и совсем небольшой, но с важным значением: амулет. Это небольшой браслет из черных бусинок агата со вставками аметиста и крохотной серебряной ладошкой, на которой видна надпись по-гречески.

Глаза мужа вспыхивают, когда я преподношу ему, отвлекшемуся на разговор по-гречески с хозяином какой-то сувенирной лавки, эту вещицу. И почти сразу же, едва видят ладошку, влажнеют.
- Ты знаешь, что здесь написано? – растроганно глядя на амулет, спрашивает он.
- О любви, - я обнимаю его за талию, - продавец приблизительно перевел…
- Здесь написано, - Эдвард приникает щекой к моему виску, - «я сохраню твое сердце», Белла.
Я смущенно опускаю глаза.
- Актуально, да?
Эдвард глубоко, с усмешкой вздыхает. Целует меня.
- Очень актуально, мое золото. Спасибо тебе!
С тех пор этот браслет он не снимает, устроив его рядом с серебряной цепочкой с бельчонком.
И все же, наш отдых вдали от холода и ветра (еще и с мечтой года – отсутствием гроз, благодаря чему я сплю так спокойно, как никогда прежде) состоит не только из подарков.
Развлечений пруд-пруди – мы кормим дельфинов в открытом море, смотрим вечерний спектакль в Белом Театре, прогуливаемся по необыкновенному архитектурному ансамблю острова, дегустируем греческую кухню (настоящая мусака - это что-то!), катаемся на осликах по горным тропинкам и любуемся красивейшим морским закатом с яхты.
- Спасибо, - прижавшись к груди мужа, тепло благодарю я, наблюдая за солнечной дорожкой на воде и багряным кругом у горизонта, опускающимся все ниже.
- За что, Белла?
- Просто за то, что ты есть, - я поворачиваю голову и целую его грудь, накрыв рукой кармашек на рубашке, спрятавший под собой сердце, - и за все остальное.
Мне кажется, именно на той лодке я познаю счастье во всей его красе. Благодаря тому, кто рядом, благодаря этому путешествию, которое он устроил для нас, благодаря его любви, очевидной и невыразимо-прекрасной.
Я забываю о проблемах, о горестях, о том, что было. Я не думаю больше ни об ошибках Эдварда, ни о своих. Мы начинаем жизнь заново, вместе. Имеют ли они смысл?..
И вот тогда, под череду этих мыслей, будто подтверждая их, на следующий день, вечером, Эдвард просит моего внимания.
Мы только-только заканчиваем рисовать закат (он запомнил все составляющие моего идеального дня, про которые сам же и выспросил), и я не сразу понимаю, что он делает.
Для оформления того кусочка пляжа, на котором воплощаем мою мечту, Алексайо выбрал белые свечи с пляшущими огоньками и необычные, неизвестные мне цветы, гроздями рассыпанные по песку. Они навсегда стали частью того пейзажа, что мы создали красками. Они как кульминация, как последний аккорд этого третьего, самого прекрасного дня.
Но у меня и в мыслях нет, как собирается Серые Перчатки сделать его еще прекраснее.
Мужчина отводит меня чуть дальше от мольберта и столика с красками, приближаясь к морю. Мы оба босиком, оба в легкой светлой одежде и потому солнце окрашивает и ее, и кожу. Заходящими лучами придает всему волшебный, восхитительный вид.
- Белла, - Эдвард берет мои руки в свои, нежно погладив пальцы. На его лице теплая улыбка, глаза сияют, а лицо не просто прекрасно, оно великолепно. И я влюбляюсь в него еще больше, - моя чудесная, моя милая девочка, спасибо, что позволила мне устроить этот вечер, дав согласие подождать. Я долго мечтал о нем.
Я прикусываю губу, почувствовав, что глаза на мокром месте. Это все слишком… хорошо. Я не могу до конца поверить, что это я здесь стою и мне Эдвард говорит такие вещи. Что Эдвард со мной так говорит.
- Это твоя заслуга…
Он очаровательно щурится.
- Твоя, Изабелла. Только твоя. Я… я безумно счастлив. То, что ты привнесла в мою жизнь своим появлением, то, как ты появилась в ней, как разделила ее со мной… это бесценно. И я никогда не забуду твоей доброты. Спасибо за все, за каждое слово, за каждую минуту… ты не представляешь, что они для меня значили. Я люблю тебя больше всего на свете.
- Я тоже… - севшим голосом бормочу, покрепче сжав его руки, на одной из которых тот самый агатово-аметистовый браслет, - Эдвард, ты не должен благодарить меня, ты что… за что?
Господи, он же не прощается, правда? По моей спине пробегает дрожь.
- Бельчонок, ты – сокровище. Ты золото, которым немногим суждено обладать. И я прекрасно понимаю, что во мне нет предела всех твоих мечтаний, независимо от того, какими бы они не были…
- Только в тебе они есть, - кусаю губу я.
- И все же… - Эдвард вздыхает, улыбаясь шире. В его глазах столько тепла, столько нежности, что я забываю, как дышать. Я не могу наглядеться в эти глаза, ставшие для меня проводниками в необыкновенную душу Уникального. Позволившие мне его полюбить. - Белла, я хочу дать тебе выбор. И я хочу, чтобы ты знала, что независимо от твоего ответа сейчас, я никогда не устану тебя благодарить и защищать. Ты вернула мне звезды. Ты вернула мне свет. И только твоим всегда будет мое сердце.
Я часто моргаю, чтобы не расплакаться, а Эдвард с благоговением легонечко целует мой лоб. Впервые так нерешительно.
- У тебя два пути, Бельчонок. Сейчас ты можешь попросить меня вернуться в Россию, оформить развод и отпустить тебя обратно в Америку или туда, куда ты решишь уехать. Ты можешь начать там все с чистого листа, встретить любимого человека, завести с ним семью и окунуться в более счастливую, более правильную жизнь. И я тебя не потревожу, я приму твой выбор. Пожалуйста, не щади мои чувства в этом случае. Я заслужил и твое недоверие, и твое презрение, и просто твою ненависть за то, что сделал с тобой и что пытался сделать с нами…
Он не сбивается, говорит ровно, говорит искреннее и смотрит на меня, призывая только к правде. Как и я совсем недавно – к любой.
- Эдвард… - ошарашенно выдыхаю, не доверяя своим ушам.
Муж предупредительно качает головой. Просит дать ему закончить.
- Или же второй путь, Белла. Путь со мной. Ты можешь остаться в России, в Москве, стать моей настоящей женой и спутницей жизни, и быть уверенной, что я никогда тебя не оставлю и никому не отдам. Что я сделаю все, дабы защитить тебя от нападок Константы, Эммета, общественного осуждения и стереотипов… я приложу все силы, чтобы сделать тебя счастливой, став лучшим мужем, я найду способ, чтобы не оставить тебя без детей, - его голос на мгновенье вздрагивает, пустив импульс и к рукам, и, чтобы это скрыть, Эдвард пожимает мои покрепче, особое внимание уделив безымянному пальцу, - я понимаю, что мое предложение не идеально, Белла, да и сам я далеко не идеален… но я клянусь тебе, что все исправлю. Что ни дня не заставлю тебя пожалеть.
Внезапно Эдвард отпускает мои руки. Выше поднимает голову и… опускается на одно колено.
Я не могу вздохнуть.
- Изабелла Каллен, моя прекрасная Белла, мой Бельчонок… ты согласишься выбрать второй путь? Ты выйдешь за меня замуж? За Алексайо?
Бледные пальцы протягивают мне синюю бархатную коробочку, раскрытую и демонстрирующую внутри фиолетовую подушечку. И на ней, на прекрасной подушечке, лежит золотое обручальное кольцо. С переплетениями из аметистов.
Эдвард дышит неглубоко, нечасто. Он всматривается в мое лицо, оценивает реакцию, пытается понять свои шансы.
Он будто бы не верит или же верит, но на минимальное количество процентов, что я соглашусь. В уголках аметистов видна влага, браслет блестит на фоне заходящего солнца, а сам мужчина, в своих белых брюках и бирюзовой рубашке, расстегнутой на две пуговицы, производит впечатление чего-то нереального. И настолько же чудесного.
Неровно выдохнув, я не могу сдержать своего восхищения. Я гляжу на Эдварда с таким любованием, от которого прежде он краснел, а сейчас… сейчас просто шире улыбается. Моей любимой кривоватой улыбкой.
- Да, Алексайо, - протягиваю ему руку, не скрывая ни грамма чувств и дрожащего голоса, - да, я выйду за тебя… и я всегда выбирала только второй путь.
По лицу Эдварда, сквозь улыбку, расползается теплыми волнами прибоя облегчение. Он счастливо, ошарашенно усмехается, резко выдохнув, и обвивает мою руку.
Раз – и колечко уже на безымянном пальце левой руки, той, что ближе к сердцу.
Раз – и мой Алексайо стоит рядом, ласковыми объятьями привлекая к себе.
Раз – и он целует меня. Так крепко, так восхищенно и так счастливо, как никогда прежде. Как настоящий муж.
- Я оправдаю твое доверие, мой Бельчонок, - смешиваясь с шумом прибоя, мерцанием свечек, последними лучами солнца и блеском аметистов на моем кольце, клянется его голос.
Навсегда, как и этот момент, западает в душу.

С огромным нетерпением ждем ваших отзывов на ФОРУМЕ и под главой. Впереди грядет одно очень символическое событие, а пока можно построить предположения как оно пройдет и обсудить не только греческий остров с синими крышами и то, что он подарил главным героям, но и происходящее в Целеево. Автор рад любым мыслям. Спасибо за прочтение!