По части плохого я выступал заводилой. Покурить, что-то разбить, своровать — эти идеи обычно принадлежали мне, хотя братья тоже отличались. Чтобы избежать наказания, я не раз убегал из дома. Самый памятный побег длился сутки. Мне было лет семь. Я тогда сильно в чем-то провинился и подговорил братьев бежать вместе со мной. Это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни! Мы гуляли по Москве, по Волоколамскому шоссе, где еще не было такого количества машин. Казалось, что мне принадлежит весь мир, я чувствовал себя Томом Сойером. Когда надоело шататься по улицам, мы решили исследовать чердаки окрестных домов. В ту же ночь я выкурил свою первую сигарету. А под утро Гога и Ваня сказали: «Ладно, родной, ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай, а мы возвращаемся домой!» Они ушли, а я остался. Куда мне было идти? Я же сам это затеял. На вторую ночь зашел в соседний подъезд и там уснул. Утром меня увидела соседка и отвела к маме.

— Дома ждал разнос?

— Нет. Мама была счастлива, что я вернулся. Потом, конечно, были всякие разговоры и воспитательные меры. Но я не помню, чтобы мама меня когда-нибудь ругала. Это не вяжется с ее характером. Бывало, что она выходила из себя, но всегда стремилась к общению, к открытой форме диалога. И так до сих пор. По этому мы с мамой по-настоящему близкие друзья. Я могу обсудить с ней абсолютно все — от каких-то общих вещей до личных переживаний. Мама — это первый человек, к которому я пойду, если мне будет плохо. Я подозреваю, что далеко не у всех такие отношения с родителями.

— Знаю, что вы учились в кадетском корпусе. Обычно туда отдают либо тех, кто мечтает о карьере военного, либо на перевоспитание…

— В моем случае — скорее второй вариант. Сначала возникла идея отдать в кадетский корпус Гогу и Ваню, которые на тот момент совсем выбились из-под контроля. Но я не мог представить себя во дворе без братьев и уверенно заявил, что поеду в Питер с ними. Мама поначалу сопротивлялась, но потом почувствовала, что я этого действительно хочу, и отпустила. Так мы втроем оказались в Кронштадтском, на тот момент единственном в России, морском кадетском корпусе. Через пару месяцев братьев отчислили — они сделали для этого все возможное. Они не смогли сидеть в этой клетке, ходить, маршировать. А меня вдруг что-то сломило, я с чего-то решил взяться за голову.

— Быстро привыкли к жесткой дисциплине?

— Довольно строгий режим жизни — по сути облегченная форма казарменного положения — меня не пугал, было даже интересно. На выходные нас отпускали по домам, но я оставался в небольшой компании таких же иногородних, как я. Наступала полная свобода! Можно было гулять по Питеру или играть в футбол сколько хочешь. Раз в месяц меня навещала мама, а на каникулы я возвращался в Москву. А еще каждое лето лет до 17 я проводил в пионерлагерях — по три смены подряд. Особенно любил «Лесные дали» под Ногинском — там я прошел путь от пионера самого младшего отряда до вожатого. Каждый раз в последний день у меня случалась дикая истерика — так я не хотел уезжать. Однажды в разгар смены лагерь решили закрыть из-за нарушения каких-то санитарных норм. Проснувшись утром, мы увидели под окнами автобусы, которые приехали за нами. И тогда все пионеры вышли на дорогу. Мы стояли и понимали, что не уйдем отсюда, перекроем дорогу, ляжем под ворота, но не дадим лагерь закрыть.

— Мне кажется, вы один из немногих выпускников кадетского корпуса, поступивший в театральный вуз. Слишком уж разные сферы… В какой момент решили стать актером?

— В последние годы обучения в кадетском корпусе я понял, что хочу связать свою жизнь с этой профессией. Первое, что сказала мне мама: «Ты должен понимать, что это страшный мир, риск колоссальный и никто не застрахован от невостребованности и безработицы». Каждый год в стране выпускается порядка 300-500 артистов, а количество театров не увеличивается, и количество фильмов тоже. Конкуренция сумасшедшая. И вообще, как выразился Уинстон Черчилль, «ничего, кроме пота, крови и труда, я вам не обещаю». Мама сказала то же самое. Но я ответил: «Тем не менее я хочу».

— Мама готовила вас к закулисной реальности...

— Да, но я не рассматривал других, компромиссных вариантов. Не было такого — меня вдруг озарило, что я артист. Нет. Я хотел этим заниматься, и все. Видимо, это во многом и помогло. Я даже не представлял, что не попаду в академию. Не потому, что был настолько уверен в своих силах, просто осознавал, что мне необходимо поступать и я поступлю. Но надо понимать, что делать дальше. С таким настроением я шел в академию.

— Поступление не было для вас испытанием?

— Все переживания достались моей маме. Она меня «поступала», готовила, нервничала за меня, не спала ночами. Дежурила каждый день около театральной академии, пока я сдавал экзамены. Все напряжение тех дней взяла на себя. До второго тура можно поступать ко всем педагогам сразу, а после начинался плей-офф: ты должен отдать документы только одному мастеру, и если он тебя не взял, то все — ты вылетаешь. Мне гарантировали поступление все мастера, кроме Льва Абрамовича Додина. Потому что он — фигура мирового масштаба — не будет ничего гарантировать 17-летнему сопляку. Ты должен был доказать, что достоин учиться на курсе всемирно известного педагога и режиссера. Всю ночь мы с мамой обсуждали, рисковать ли с Додиным или спокойно идти к другому. И решили сдавать документы ко Льву Абрамовичу. И уже перед тем, как войти в приемную комиссию, я снова позвонил маме, чтобы спросить, правильно ли я делаю. В ответ услышал очень изможденный голос: «Данечка, я не могу больше, решай сам». Мама была уже на пределе. Только сейчас, оглядываясь назад, понимаю, как велик тогда был мой эгоизм и непонимание происходящего.

— С удивлением узнала, что при поступлении у вас были проблемы с дикцией. Видимо, пришлось поработать над собой?

— Да, это было. Пока мало что исправлено, к сожалению. И на экране это слышно, и на сцене. Все дело исключительно в моей лени. И если я что-то в этом направлении преодолел, то только благодаря моему учителю — потрясающему педагогу по речи Валерию Николаевичу Галендееву. У меня два учителя — Лев Абрамович Додин и Валерий Николаевич Галендеев (заместитель художественного руководителя Малого драматического театра — Театра Европы Льва Додина). Они более 30 лет работают вместе. Знаю, что при поступлении шло обсуждение, кого брать на курс, а кого — нет. И я был по всем статьям годен, кроме речи. Тогда спросили: «Что будем делать с этим молодым человеком, который не выговаривает ни одной буквы?» Валерий Николаевич ответил: «Оставьте его мне. Это моя юрисдикция».

— А как у вас было с дисциплиной в театральной академии?

— У всего нашего курса с дисциплиной было все в порядке, за исключением нескольких человек, которые в итоге и не доучились. Нам сразу дали понять, что пока мы из себя ничего не представляем, но если хотим чего-то добиться, то нужно работать. Нам вывесили расписание, и мы начали пахать ежедневно с 09:30 и до полуночи. Дисциплина была во всем — начиная от униформы и до прямой спины, когда мы сидели на табуреточках во время занятий по актерскому мастерству. По сей день я стараюсь приходить в театр за несколько часов до спектакля, чтобы спокойно подготовиться, и никогда не назначаю в этот день ни съемок, ни важных дел. Только однажды мой спектакль отменили по состоянию здоровья — мне сделали операцию, и я не успел восстановиться.

— Вы же и со сломанной рукой как-то играли. Боли в тот момент не чувствовали?

— Да я и не думал об этом. Так вышло, что перед премьерой я сломал руку. Моя подруга, которая присутствовала на генеральной репетиции, буквально настояла на том, чтобы я поехал в травмпункт. Я отказывался — у меня завтра премьера! А она убеждала: «Твой спектакль, мягко говоря, не шедевр, а здоровье — это самое важное!» Премьеру я играл в гипсе — никто этого и не заметил. Конечно, лучше ничего не ломать, и чтобы не мешали мобильные телефоны во время спектакля, и не встречалось пьяных зрителей в зале, и текст не вылетал из головы… Но, с другой стороны, это тоже часть живого пространства театра.

— Есть ли у вас профессиональные страхи?

— Нет, никаких страхов типа «забыл текст» или «в зале зазвонил телефон» у меня нет. Есть глобальные профессиональные страхи — это безусловно. Они очень большие, панические иногда. Чего-то не успеть, что все когда-то кончится, рухнет, ну и так далее. В этом смысле иногда бывает страшно. Это у всех, это нормально.

— Много ли осталось в вас юношеского хулиганства? Способны ли вы сейчас, при своем статусе и узнаваемости, на глупости, безумие и есть ли у вас в этом потребность?

— Потребность точно есть. Если честно, узнаваемость меня не очень сдерживает. Это не значит, что я могу позволить себе какую-то распущенность, нет. Но когда появляется азарт, возможность сойти с ума, то я стараюсь отпускать себя. Когда мы были в экспедиции на Бали, в свободное от съемок время отрывались по полной: купались по ночам, бросались в огромные волны, гуляли до четырех утра, а в последнюю ночь на острове все пошли серфить. Потом еще была безумно веселая ночь в Бангкоке. Не могу рассказать подробности, но это было замечательно, и это то, что запоминается и питает тебя долгое время.

— Вы так тепло отзываетесь о маме во всех интервью… Интересно, а себя в роли отца уже представляете?

- Конечно! Я обожаю детей! У меня есть крестники — крестные сын и дочка, есть племянницы: две дочки младшего брата, одна — старшего. Я получаю какое-то космическое удовольствие от общения с ними и, безусловно, задумываюсь о собственных детях. Но в этом вопросе уж точно всему своё время!

За информацию спасибо сайту http://www.spletnik.ru.