Он вновь рассмеется, она же — заплачет,
А нити соткутся в Судьбы полотно.
На миг он поверит в слепое «иначе»,
Забыв, что за них уже всё решено.

Так сложно забыть, но не хочется помнить.
И рад он поверить в её пустоту.
Любить? Ненавидеть? Простить или наполнить
Вмиг ядом, ушедшую в вечность мечту?

Иль просто разбить на осколки надежду,
Последние нити навек разорвать
И тихо сказать, что теперь все, как прежде.
Теперь уже нечего даже терять…

Игре конец, жизнь вновь легка,
И можно молча ставить точку.
Но только вот его рука
Сорвется на последней строчке…

Секунды улетали в вечность, большие настенные часы ровно тикали, отбивая мерный ритм. А она стояла и смотрела на закрывшуюся дверь, чувствуя, как постепенно размываются воспоминания, становясь приглушенными и уже не такими болезненными. Даже запястье теперь ныло как-то по-другому: не так резко, как раньше, а пульсирующе-отстраненно и настолько привычно, что разум уже отключился от этого, перестав фокусироваться на боли и сделав её почти незаметной.
Гермиона стояла, как застывшая статуя, несколько секунд, минут или часов, просто смотря на дверь и стараясь забыть о том, что произошло. Потом подошла к окну и долго вглядывалась в темное небо. Вдруг подумала, что сейчас, наверное, самое лучшее время заплакать. Разрыдаться от жалости к себе и от ненависти к нему.
Но слез не было, хотя ещё недавно они готовы были хлынуть из глаз, и всё вокруг буквально расплывалось из-за этого. Но тогда было нельзя, и приходилось сдерживаться. А сейчас ей больше не хотелось плакать. Ни капли. Она вдруг подумала, что снова впала в странную кому с открытыми глазами, и чувства теперь продирались сквозь густой туман безразличия ко всему вокруг.
Губы… Они по-прежнему горели. Ей хотелось сохранить это ощущение, не забыть его. Осторожно подняла руку, почувствовала прикосновение своих холодных пальцев, вздрогнула и закрыла глаза.
Дурманящий, нестерпимо-сладкий вкус. Его губы… Они были такие… Такие… Впрочем, это лишь огневиски. Обжигающе–терпкое огневиски, которое он пил, до того как прикоснулся к ней, до того как подарил ей этот вкус. Вкус, который она не хотела терять.
Гермиона сидела и не могла понять ничего. Она с трудом бы вспомнила свое имя, а утро сегодняшнего дня, казалось, было в другой жизни. Что-то навсегда изменилось в ней. В далеком вчера осталось беззаботное детство, сожженые мосты к былым мечтам, в пепел обратилась надежда на красивую сказку, ведь принцем оказался Драко Малфой, а принцесса сидела одна и больше не верила в чудеса.

***
Свежий и чуть сладковатый успокоительный чай подействовал отрезвляюще, перебивая вкус её губ и языка. Терять необъяснимое, головокружительное чувство, оставшееся после поцелуя с ней, было немного обидно, но сердце билось слишком яростно, и Драко не мог рисковать.
Впрочем, это было не то давящее и тяжелое ощущение, которое так часто преследовало его в последнее время и могло бы стать предвестником приступа. Нет… Оно было лёгким и невесомым и заставляло его чувствовать себя иначе. Мир почему-то раскачивался из стороны в сторону, а руки и вовсе дрожали. Ну вот с какой стати? Нервы стали совсем ни к черту! Как будто впервые поцеловался, ей богу…
А когда, к слову, было впервые? И с кем? Он не мог вспомнить, как ни старался. Вроде как курсе на четвертом. Или даже на третьем. С какой-то хаффлпафкой в чулане со швабрами. Или старшекурсницей со Слизерина после матча по квиддичу…
Хотя… Так ли это важно?
Надо признать, ему понравилось целовать Грейнджер и чувствовать свою власть над ней. Был момент, когда девчонка была полностью подчинена ему, и один его жест или взгляд могли решить все. Был момент, когда она зависела от него так, как ещё, наверное, никто и никогда. И это опьяняло сильнее огневиски, кроваво–красного Зелья Подготовки, ощущения полета и свободы. Сильнее всего.
Он помнил её взгляд, когда она кинулась за письмом. Взгляд, в котором отразился смертельный страх перед тем, что происходило и могло произойти.
Наверное, именно он толкнул Драко на этот странный, безрассудный поступок. Наверное, именно страх на дне темных глаз и заставил его притянуть её к себе, прикоснуться губами к мягким губам, поцеловать так, как она ещё ни разу ни с кем не целовалась. Зачем?..
Он и сам толком не знал.
Шутка… Это была только шутка. Чтобы посмотреть на её реакцию. В стремлении достать письмо, она приблизилась к нему настолько, что он чувствовал её дыхание, Грейнджер так сильно испугалась сложившейся ситуации, что ему стало любопытно: что будет с ней, если зайти дальше, если зайти так далеко, как она даже не могла себе представить.
В отличии от неё, Драко мог мыслить здраво и с удовлетворением отметил, что она обняла его за шею и страстно откликнулась на поцелуй. Он отметил и то, как расширились её зрачки, каким затуманенным и расфокусированым стал взгляд.
Малфой точно знал, что стал у Гермионы первым. Эта мысль вызывала самодовольную улыбку. Казалось бы, какая разница? Но знать, что никто до него не прикасался к её мягким губам, что никто не ласкал её язык, заставляя зрачки расширяться не только от удивления. Никто. Ни Поттер, ни Уизли. Только он, Драко Малфой. Последний человек, которому она бы позволила это сделать, но который сделал это первым.
Драко не пытался проанализировать, в чем причина, он лишь с наслаждением облизнул губы, вспоминая её вкус и то, как её рот раскрылся, впуская его язык, как помутился взгляд, и пальчики коснулись его спины, обжигая даже через рубашку. По телу в тот момент прошел разряд электрического тока, и впервые за долгое время Малфой смог испытать хоть какие-то эмоции, кроме разочарования и отвращения.
Драко остановился лишь тогда, когда понял, что не хватает воздуха. Отстранился и окончательно осознал, как далеко зашла эта странная игра. А потом увидел этот взгляд: затравленный и испуганный. Что-то кольнуло его сердце и испугало его, заставило почувствовать себя беспомощным и даже, возможно, виноватым. Тогда он возненавидел это «что-то».
А Грейнджер беспомощно ждала его следующего шага. В тот миг Драко понял, как много для неё значил этот поцелуй. И вдруг страшно захотелось доказать ей… или себе… что для него он не значил ничего.
Память вновь выбросила на поверхность её полные боли глаза. Малфой отчаянно затряс головой, отгоняя видение. Но оно не желало отпускать… Наверное, этот взгляд будет преследовать его по ночам. Впрочем, поделом ей. Не будет больше питать иллюзий на его счет. И ему не следует. Вот только… Это мерзкое, сосущее чувство вины никак не желало уходить. Мысль о том, что она, наверное, плакала, когда он здесь с удовольствием вспоминал об их поцелуе, не давала Драко… всецело насладиться моментом.
Гермиона не из тех, кто относился к поцелуям легко, кому без разницы «когда» и «с кем». И этот его, в сущности, безрассудный поступок, совершенный лишь ради шутки, стал для неё событием жизни. Драко понимал это и на какой-то миг даже почувствовал ответственность за свои действия. Но только лишь на миг…
Наверное, ему стоило позволить ей ударить себя по лицу. Это стало бы тем лекарством, что способно исцелить втоптанное в грязь самолюбие, и Грейнджер не чувствовала бы себя ничтожной и раздавленной. А так… Он практически сломал её, растоптал веру в сказку и мечту и сделал ещё больше похожей на себя. Заставил обжечься, укрепив в тех убеждениях, которые она проповедовала, но которыми ещё не жила. Что ж, теперь её слова о жестокости этого мира не будут просто словами.

***
Ворвавшийся в окно ветер потушил несколько свечей, погрузив комнату в полумрак. За окном уже совсем стемнело, и сидеть здесь, занимаясь самобичеванием, было глупо и бессмысленно, поэтому Гермиона наспех собрала вещи и направилась к выходу.
Путь в гриффиндорскую гостиную оказался таким долгим, каким не был ещё никогда. Она шла, как во сне, снова и снова прокручивая в голове тот случай и каждый раз вздрагивая, как от ударов электрическим током. Закрывала глаза, вздыхала, трясла головой, тщетно пытаясь отогнать видения.
Мечтала о красивой любви, считала себя особенной. И что в итоге? Её первый поцелуй был с замыванием рук и безо всякой романтики. Её первый поцелуй был с Драко Малфоем, который сделал это ради шутки, унизил и втоптал в грязь. А она снова не смогла за себя постоять. И что самое мерзкое, ей понравился этот чертов первый поцелуй! Данная мысль приводила в ужас, заставляя кровь в жилах бежать быстрее. Чертов Малфой! Как же она его ненавидела.
Раньше, услышав историю, подобную той, что случилась сегодня с ней, Гермиона бы возмущенно всплеснула руками и гордо заявила «А я бы на её месте…». Придумать, что было бы на этом «её» месте не составило бы труда. Она бы ответила: «Ты ещё пожалеешь, Малфой!», залепила ему звонкую пощечину, развернулась на каблуках и, даже не бросив на него взгляда, удалилась с высоко поднятой головой. Она бы… Она бы… Чего бы только ни сделала! На этом странном «её» месте. А на своём стояла и не могла вымолвить ни слова.
Почему-то в мыслях уверенной быть куда легче, чем наяву: в них никогда не путаешь слова, не краснеешь в самый неподходящий момент и вообще не попадаешь в нелепые ситуации.
Она шла и снова думала о себе в третьем лице, как будто писала роман. В последнее время это стало входить в привычку. А ведь исток — всё то же ощущение собственной значимости исключительности; неугасаемая вера в себя и собственные силы, которых нет.
Мы ставим себя гораздо выше других, хотим, чтобы все разделяли наше мнение и страшно злимся, когда этого не происходит. Вот только всё время забываем, что для остальных мы — те самые «другие» , которые никогда не бывают лучшими.
Почему она решила, что особенная и достойна счастья гораздо больше, чем кто-либо другой?
Гермиона зажмурилась, тихо и почти наигранно всхлипнула и всё-таки заставила себя заплакать. Несколько пустых, вымученных слезинок скатились по щекам, но не принесли облегчения.
Вдруг страшно захотелось кому-нибудь пожаловаться: наплевать на гордость и вывернуть душу наизнанку, рассказав о случившемся и услышав в ответ… Не так уж важно что. Просто что-нибудь хорошее: то, что заставило бы вновь поверить в себя.
Она даже представила, как подбегает к Гарри, обнимает его и начинает говорить. В голове уже появились обрывки тех фраз, что она скажет, а потом и вся история разговора. Она словно пережила его заранее, со всеми возможными вопросами и ответами; всеми улыбками, слезами и вздохами.
А потом Гермиона тихо произнесла пароль от гриффиндорской гостиной, вошла и замерла в дверях. Вдруг поняла, что не сможет рассказать ничего: все те слова, что ещё мгновение назад толкались в голове, желая вырваться наружу, вдруг испарились, оставив лишь пустоту и странную неловкость. Ей стало стыдно, что она хотела рассказать Гарри о таком личном, что у неё вообще возникла идея жаловаться. Проблема, что казалась такой глобальной, почти вселенской, вдруг сузилась до размеров еле заметной точки. И стало неловко ещё и из-за того, что она плакала из-за такой глупости.
— Привет! — Её голос, прозвучавший слишком громко и резко, как неожиданно лопнувшая струна, заставил всех обернуться. Гарри, Рон и Джинни, до того сидевшие у камина и разговаривавшие, теперь в упор смотрели на мнущуюся в дверях Гермиону. Повисла неловкая пауза.
Первым её нарушил Гарри:
— Гермиона! Наконец-то! Я уже собирался идти тебя искать…
— Да, что-то ты совсем запропастилась. Где была-то? — подхватила Джинни.
— Я… Да так… Занималась, — откликнулась Гермиона, мысленно поблагодарив судьбу за то, что искать её Гарри всё-таки не собрался. Попыталась улыбнуться как можно лучезарнее, хотя неприятная резь в глазах не думала никуда уходить.
— Смотри не перезанимайся. Вот глаза уже красные, — заботливо сказала Джинни.
— Да, и правда красные. Ты не плакала часом? — предположил Рон.
— Нет! Что вы! Конечно, нет! С чего бы мне?.. Это я просто… не высыпаюсь, — принялась оправдываться Гермиона, проклиная себя за те две выжитые слезинки.
— Я и говорю: бросай свои книги! А то и ночами уже читаешь… Скоро в привидение превратишься, — принялся отчитывать её Рон практически с наслаждением.
— Ты что решил сыграть роль моих родителей? Получается не очень, прямо скажу. А занудствовать, вообще-то, моя прерогатива, — усмехнулась Гермиона, поймав себя на том, что начала испытывать раздражение от этого разговора. Но ссориться с друзьями сейчас хотелось меньше всего.
— Конечно! И ты с этим мастерски справляешься! — весело сказал Рон, а Гермиона прикусила губу.
«Устал я от тебя что-то. Скучная ты…» — прозвучал в голове голос Малфоя. Гермиона вздрогнула и опустила глаза. Неужели эта фраза так сильно задела её?..
— Ну спасибо! Стараюсь! — буркнула она почти обиженно.
— Как быстро пролетел первый семестр. Уже Рождество скоро! — сказал Гарри, желая разрядить обстановку и увести разговор в иное русло.
— А ещё Бал и каникулы, — подхватила Джинни, радостно улыбаясь.
— Ты уже платье купила? — обратилась к ней Гермиона, воспользовавшись возможностью уйти от неприятной темы, и вдруг подумала, что уже два года они имеют возможность просто сидеть вот так и болтать о такой ерунде, как Балы, платья, каникулы, уроки, делая вид, что войны и Волдемота просто нет, что они самые обычные школьники с самыми заурядными проблемами. Уже два года они не строят никаких планов, не разгадывают загадок, не попадают в передряги. Они ни разу не говорили об этом, словно негласно решив дать друг другу возможность забыть. Хотя бы на время забыть, что их спокойствие — иллюзорно, что война уже дышит в спину и что привычный мир может рухнуть в любой момент.
Пока жизнь дала им передышку: несколько нормальных, обыкновенных дней. Почему бы этим не воспользоваться? Почему бы не провести их так, как проводят будни самые обычные подростки, а не те, кому предстоит спасать весь волшебный мир?
«А Малфой… Как проходит сейчас его жизнь?» — вдруг подумала Гермиона, страшно испугавшись своего внезапного интереса, который казался противоестественным, и она изо всех сил пыталась прогнать подобные мысли из головы. Но они никак не желали уходить, а образ слизеринца стоял перед глазами, не давая забыть.

***
Гермиона сидела с друзьями долго и почти сумела отвлечься, забыть о своих сегодняшних проблемах. Кабинет, освещенный тусклым светом свечей, Драко Малфой, вкус его губ, его руки на её талии, ухмылка, жестокие, колкие слова, захлопнувшаяся дверь и щемящее одиночество — теперь всё это казалось дурным сном, приснившимся даже не ей.
Но вечером, придя в свою комнату, Гермиона вновь почувствовала тоску. Воспоминания вернулись, став почти материальными. И жалость к себе, их вечная спутница, прибыла тоже. Невысказанная, невыплаканная обида смешалась с разочарованием и таким привычным вечерним одиночеством, образовав горький коктейль.
Рука Гермионы потянулась к пергаменту. Сейчас она не могла не писать… Сначала думала сотворить что-нибудь в стиле дневниковой записи: запечатлеть чувства, тем самым охладив их, вылив из души на бумагу. Но писать, рассказывая кому-то свою историю, ожидая потом ответа, гораздо легче, чем писать в пустоту, в стол.
Поэтому вскоре письмо, написанное Гермионой практически в истерике, отправилось к своему адресату. Но жизнь, которая обладает своим, особенным чувством юмора и очень любит поиграть с людьми, распорядилась так, что им стал Драко Малфой.

***
Он сидел и вертел в руках волшебную палочку. Это было то состояние, когда не можешь найти ни удобную позу, ни нужные мысли, когда что-то неизвестное и очень неприятное мешает сосредоточиться, когда просто необходимо что-то сделать, но в голове полный вакуум. Когда сидишь и смотришь в одну точку, находясь вне себя от бездействия, но бездействуешь. И всё неплохо, но в то же время просто ужасно.
Драко думал, чем бы заняться, уже добрый час. А может, два. Но вариантов было столько, что выбор не представлялся возможным. В итоге он сидел и вертел в руках свою волшебную палочку.
Вдруг вздрогнул, схватил пергамент и стал писать ей. Сам не понимал, что и зачем: просто писал, потому что не мог не писать. Это было как наваждение, это было как озарение. В итоге получилось письмо, которое могло бы изменить многое — другое письмо: единственное правильное из всех…

«Гермиона… Это письмо я хочу начать без приветствий и подписей. И без банального вопроса «Как дела?». Я просто хочу написать то, что думаю. Один раз в жизни не подбирать фразы, а писать всё, что придет в голову. Наверное, получится запутано и непонятно. Ну и черт с ним!
Я очень рад нашему случайному и странному знакомству, что во многом изменило мою жизнь. И тому, что ты говоришь мне правду, хотя я этого не заслуживаю. Смешно, но я рад даже тому, что этого не заслуживаю. А ещё... что в этих письмах ты можешь быть настоящей. Ведь здесь ты настоящая?..
Знаю, тебе сейчас плохо. Не спрашивай — откуда. Просто знаю. Как и то, что это непременно пройдет.
Скажи, есть люди, которых ты ненавидишь? У меня — есть.
У меня есть люди, которых я ненавижу за то, что не могу понять. А есть те, кого ненавижу за то, что понимаю слишком хорошо. А ещё бывает, хочешь ненавидеть — а не получается. И ненавидишь уже за это. Больше — себя, правда.
Глупо, да? Безусловно…
Зачем я всё это пишу? Хотелось бы знать. Хотелось бы понять, что нашло на меня сегодня. И зачем я совершаю глупости одну за другой, да ещё и наслаждаюсь этим.
Данное письмо — ещё одна такая глупость.
Ты не понимаешь ничего сейчас, верно? Однажды я расскажу тебе всё, и ты поймешь. Но это потом, когда будет можно. А пока — нельзя.
Поэтому не пытайся разобраться в потоке моих мыслей, а просто возьми пергамент и ответь мне на вопросы, что я не стал задавать: Как твои дела? Как уроки? Как проект про Книгу Судеб?
Просто напиши правду. Непонятную, запутанную. Такую же, как я писал сегодня.
Я не хотел подписываться, но всё же…
Твой,
Я.»

— Эй, Малфой! Чего ты там, поэму пишешь? — Блейз Забини, словно выросший из-под земли, порядком испугал Драко. Тот вздрогнул и выронил письмо.
— Да так… — рассеянно ответил Драко, оторванный от своих мыслей и теперь находящейся где-то между ними и реальностью.
— Нового Гамлета решил настрочить?
— Ну, нет! Мне и в жизни трагедий хватает. Это письмо просто…
— О… И кому же? — глаза Блейза загорелись интересом. Но Драко предпочел проигнорировать данный вопрос, окинув друга тем взглядом, который заставляет понять, что допрос лучше не продолжать.
— Тоже что ли написать… — протянул Блейз задумчиво. — Я украду у тебя один пергамент?
— Кради на здоровье.
— Вот спасибо!
— Пожалуйста. Сам-то кому писать будешь?
— Амелии.
— Передавай привет. Как она там?
— Ничего. Пишет, что скучает. И я её понимаю, у нас в поместье сейчас невесело, — сказал Блейз, опуская кончик пера в чернильницу.
— Да? Что-то случилось? — Драко поднял голову и посмотрел на друга почти с участием.
— Нет, не то чтобы…Всё как обычно, — коротко ответил тот, не давая этому разговору шанса продолжиться. Его рука чуть дрогнула, и большая черная клякса растеклась по пергаменту.
Но Драко Малфой этого уже не заметил, потому что машинально кивнув в ответ на реплику Забини, переключил свое внимание на письмо. Он хотел было отправить его и даже потянулся за конвертом, как вдруг в гостиную влетела школьная сова. В лапах её был конверт, подписанный уже знакомым почерком Гермионы Грейнджер.
Он разорвал его стремительно, с искренним нетерпением и буквально впился глазами в ровные (или не очень… Сегодня её рука явно дрожала) строки. Лицо его, до того взволнованно-радостное, быстро поменяло выражение…

«Дорогой Валентин!
Моя жизнь… Я не могу понять, что с ней творится. Я запуталась и не знаю, что мне делать.
Хочу плакать, но не могу даже этого.
Не знаю, стоит ли мне рассказывать это тебе, но уже всё равно. Наплевать! Правда… Мне уже на все наплевать. Кажется, я почти в истерике. Снова...
Сегодня, когда я читала твоё последнее письмо, со мной в кабинете был один человек. Мой бывший враг, а теперь пародия на врага. Раньше я ненавидела его, а теперь он просто вызывает у меня раздражение и постоянно отравляет мою жизнь. Я уже научилась нормально реагировать на его колкости, но сегодня он снова смог вывести меня из себя. А я не смогла найти нужных слов и поставить его на место. Вела себя как полная дура! Ненавижу себя за это! Ненавижу его… Просто за всё ненавижу!
Это такое мерзкое ощущение — чувствовать беспомощность перед человеком, которой не стоит даже твоего внимания, который, по сути своей, жалок и ничтожен.
А потом… Боже мой! Он поцеловал меня в губы. Зачем?.. Почему я пишу это тебе? Это неправильно. Но я не могу… Мне так плохо! Я мечтала о любви, о сказке и романтике, а получила поцелуй с этим… этим… Мерлин! Я опять заплакала.
Мне страшно. Я запуталась в себе настолько, что, наверное, уже никогда не смогу разобраться. Я запуталась в своих чувствах, ощущениях, эмоциях.
Что мне делать?..
Ах, как же всё-таки здорово, что ты есть в моей жизни!
Я разучилась доверять людям, везде подозреваю подвох. Мне не с кем поговорить, поделиться проблемами и переживаниями.
Ты не думай, у меня есть друзья, и я верю им. Мы дружим с первого курса, и именно они помогли мне освоиться в новом мире. Правда, один из них, хоть и родился в семье волшебников, всё детство прожил в мире магглов. А вот второй — настоящий чистокровный, знающий о магии с детства. Но отнюдь не мерзкий, заносчивый сноб, как, например, тот, о ком я говорила выше. Нет, он, как и вся его семья, просто замечательные люди. Когда-то я думала, что влюблена в него. Правда всё закончилось весьма печально, да и любовь та была ненастоящей, но мы по-прежнему очень хорошие друзья. И я верю ему, как себе.
Но знаешь, хоть я и прошла с ним огонь и воду, хоть он знает мой адрес и пароли от всех замков, хоть я смогла сделать его доверенном лицом в серьезнейшем заклятии, но не нашла сил и возможности рассказать о такой ерунде, таком пустяке, как проблемы с однокурсником. И я не понимаю, почему. Конечно, расскажи я своим друзьям о том, что случилось, от этого Малфоя и мокрого места не останется, но разве в этом дело? Разве меня должно это беспокоить? Нет, конечно.
Тут что-то другое.
Обида, ненависть… Они переполняют меня и не дают свободно дышать. А сейчас — вылила на бумагу. И вроде легче стало.
Прости меня… Прости меня, пожалуйста, за то, что снова загружаю тебя своими проблемами. И спасибо за то, что ты есть в моей жизни!
Г.Г.»

Два письма были сложены вместе: его и её. Неспешно, как в замедленной съемке, Драко рвал их на тонкие полосы. С наслаждением наблюдал за тем, как белые листы, исписанные сотней слов, превращались в мусор, как разрывались они, теряя свой смысл. Хотелось подбросить обрывки в воздух, устроив фейерверк из никому не нужных фраз, что уже всё равно никто не прочтёт. И вот они полетели вверх, на секунду задержавшись в воздухе, и начали опускаться. Простое заклинание, и они изменили траекторию, направляясь прямо в камин. Теперь он видел, как их поглощало пламя. И скоро не останется ничего… только пепел.
— Какие страсти, Малфой! Тебя что, бросили? — Насмешливый голос Забини, а Драко уже успел забыть, что находился здесь не один. Впрочем, весь вид говорил, что обсуждать это он сейчас не намерен. Ответил грубое и резкое «Отвали, Забини», и стеклянным взглядом уставился в одну точку.
Так значит, Хранитель — Уизли. Эта мысль плескалась на задворках разума и казалась до смешного незначительной. Всё так элементарно и очевидно.
Эти полгода, эти шестнадцать писем. Ровно шестнадцать писем, полученных ею, отправленных им — скопище никому не нужных слов и усилия. Всё было ради одной фразы. Ради фразы, которую он прочитал за две секунды, которая расставила всё по местам. И говорила: «Игра окончена».
Он думал, что это принесет радость или облегчение. Но теперь чувствовал лишь досаду.
Ради чего? Ради чего был весь этот спектакль? Фразы, сказанной случайно.
Задуманное воплотилось в жизнь, его план удался. Но вместо удовлетворения — разочарование.
И ничего больше. Всё остальное — незначительно и глупо. Эти детские, нелепые шпионские игры. Чушь! Зачем? Почему было не воспользоваться Империо или сывороткой правды?..

Она — девочка, так похожая на него.
Раньше Драко никогда не питал иллюзий. Тогда почему в этот раз обманулся так жестоко? Он — тот, кто видел людей насквозь; понимал их поступки лучше, чем они сами, придумал себе иллюзию. И упивался ею.
А теперь — конец. Её последнее письмо красиво подвело черту, расставив всё по местам. Она снова стала недалекой грязнокровкой, а он — мерзким слизеринцем. Так и должно быть.
И больше не писем от неё, томительного ожидания и ненависти к себе за это.
Круг заблуждений и миражей, который Драко так старательно обводил вокруг себя, неожиданно разомкнулся.
Он вдруг подумал о том, что теперь один: нет, и не будет человека, который бы смог понять и поддержать, который бы знал о Подготовке и о том, как тяжело ему приходится. Конечно, он бы не стал жаловаться, но, как и любому нормальному человеку, ему, Драко Малфою — мерзавцу и цинику, нужно было понимание. Хотя он не признался бы в этом даже себе.
Драко сам не знал, на что злился больше. На то, что она пела дифирамбы Уизли, обозвала его самого ничтожеством или оказалась настолько неглубокой, доверчивой и глупой. Что, оказывается, она мыслила плоско, и, по сути своей, была пустышкой. Той, кто не умеет молчать даже о самом важном.
Валентин для неё — чужой человек. Гермиона знала его всего несколько месяцев, и ни разу не видела в реальности. Так как она могла начать рассказывать ему такие вещи? Как у неё вообще хватило ума говорить об этом с кем-то? Это их дело. Его и её.
Малфою бы порадоваться тому, какой он искусный манипулятор, раз смог так легко войти к ней в доверие. Но мысль о том, что Гермиона открыла третьему человеку то, что принадлежит только им одним, была отвратительна и буквально выводила из себя.
Конечно, он и сам рассказывал Блейзу о своих успехах в общении с девушками. Но это — другое.
Хотя, собственно, почему? В сущности, Грейнджер не сделала ничего страшного: просто показала, что никакая она не особенная — обыкновенная пустышка.
Дракр презирал себя так, как ещё никогда: за жалость, что испытывал к ней ещё полчаса назад, за идиотское письмо, которое он чуть было не отправил, за воспоминания, за странное ощущение свободы, легкости и даже радости, что поселилось в душе после поцелуя с ней. И за наивность…
Наивность! У него — человека, который не верил никому и ни во что, у него — циника и скептика.
Когда в нем успел поселиться романтик, придумавший себе принцессу и удивляющийся, чего это она превратилась в жабу?..
Впрочем, бред! Ничего он не придумывал. Это так… наваждение. Побочное действие Успокоительного. А в реальности всё прекрасно: его замысел удался, имя Хранителя известно.
Вот только обрывки писем догорали в камине, напоминая о том, что девочки, которая могла бы понять его, больше нет. Нет той, кого он мог бы полюбить. Есть только пустая, недалекая грязнокровка.

***
В тот момент, когда письмо было привязано, и сова отпущена, Гермиона вдруг поняла, что совершила ошибку. Но птица уже была все зоны достигаемости: взмахнув крыльями, она оторвалась от подоконника и полетела к адресату. Ни крики, ни свист остановить её не смогли. Отчаявшись, Гермиона прислонилась к стене и закрыла глаза. Постояв так немного, опустилась на кровать и задумалась.
Чертово письмо! Зачем только она отправила его? Ведь кошмар же, сущий кошмар!
Оно было неправильным. Гермиона с трудом понимала, в чем именно, но чувствовала, что лучше бы адресату не получать его. А ещё почему-то было стыдно, как будто она предала кого-то или выдала чужую тайну.
Вот зачем? Зачем она рассказала про поцелуй? Ведь это же под штампиком «личное» — туда нельзя пускать посторонних.
А стремление показать себя с более выгодной стороны! Естественно, понятно, но как же лживо! Даже низко.
Как будто от того, что она напишет, какой ничтожный Малфой и какая уверенная она сама, это станет правдой. Если бы… Он по-прежнему умел обезоруживать её одним взглядом, делая жалкой и беспомощной.
С каждой минутой Гермиона жалела о письме всё сильнее. Оно казалось очень серьезной ошибкой. Хотя ничего ведь не произошло: какая ей разница, что подумает Валентин? Никакой, в сущности. Скорее всего, она даже никогда его не увидит.
Успокаивая себя подобным образом, Гермиона Грейнджер погрузилась в сон.

***
Кабинет Чар, где проходил урок у шестикурсников Рейвенкло и Слизерина, находился рядом с кабинетом Защиты от темных искусств, где проходил урок у семикурсников аналогичных факультетов.
Луна Лавгуд стояла у подоконника, обняв свою сумку и наблюдая за происходящим вокруг.
Блейз Забини что-то оживленно рассказывал Драко Малфою, который, похоже, был настолько занят своими мыслями, что не слышал никого и ничего. Темноволосая девушка, их подруга, имя которой Луна не помнила, стояла неподалеку, читала книгу и косо поглядывала на Дафну Гринграсс, окруженную кучкой парней и заливисто смеющуюся. Сестра Дафны Астория писала что-то в блокноте, периодически кусая губу и пытаясь придать лицу сосредоточенное выражение, что выходило у неё из рук вон плохо, Питер, однокурсник Луны, влюбленным взглядом смотрел на Дафну, но никак не мог решиться подойти и заговорить с ней. Желание сделать это и неуверенность вступили в схватку, что ясно читались на его лице. Последняя, несомненно, побеждала. Две шестикурсницы из Слизерина стояли у соседнего с луниным подоконника и мило беседовали, периодически поглядывая на парней, которые, похоже, устроили шуточную магическую дуэль и могли в любой момент угодить в окружающих неприятным заклятием, что явно нервировало близстоящих учеников, которые нервно вздрагивали от каждого их действия.

Луна любила наблюдать за людьми. Вот так, из тени, когда никто не видит. Смотреть, запоминать, пытаться разгадать их настроения и поступки.
Это было занятно. Практически так же, как, например, читать книгу или смотреть кино: странное изобретение магглов, которое отец однажды показывал ей в детстве.
Луне нравилось читать по лицам, разгадывать эмоции по жестам и взглядам. Она любила этот мир, он был искренне ей интересен. По-своему она любила и всех этих людей, вот только они зачастую не отвечали ей взаимностью.
Наверное, она бы так и простояла здесь до начала урока, оставшись незамеченной. В последнее время такое было не редкостью: люди не видели её даже тогда, когда смотрели в упор. Хотя иногда это было даже удобно: вот как сейчас, например. Уж точно лучше, чем в первые годы в школе, когда каждая минута казалась адом.
Стоило вспомнить об этом, как спокойствию пришел конец, потому что один из дуэлянтов в пылу игры врезался в неё и сбил с ног.
Наверное, он должен был извиниться и продолжить заниматься своими делами, но вместо этого громко крикнул:
— Чего расселась тут, чучело?
Его голос эхом разнесся по коридору, и теперь на Луну, сидящую на полу в неудобной позе, смотрело два десятка глаз.
«Всё… Сейчас начнется…» — подумала она, но даже не попыталась ничего предпринять. Знала, что это бессмысленно. Так же бессмысленно, как пытаться остановить лавину или стаю разъяренных псов.
Людям нравится наблюдать за тем, как другие попадают в нелепые, неприятные ситуации. Люди любят смеяться над чужой болью. Почти так же сильно, как ненавидят, когда смеются над ними.
Луна сидела на полу и смотрела на всех снизу вверх. Им нужны были зрелище и новая возможность рассмеяться. Теперь уже не она наблюдала за ними из тени, а они за ней: открыто и жадно, как за живой куклой, ожидая, каким станет её следующий шаг. Теперь уже это не походило на немое кино, что она смотрела, читая по лицам. Теперь она — в главной роли.
Обвела глазами коридор, находя на лицах лишь безразличие или усмешку. Но тут вдруг увидела его. Блейз стоял у подоконника в компании все тех же Малфоя и Пэнси Паркинсон. Вместо выхода из данной ситуации в изнуренный стрессом разум пришло имя подруги Блейза… Но Луна не успела подумать об этом, потому что Блейз Забини вдруг отвернулся от своих друзей и направился к ней. Быстрым, уверенным шагом. Не обращая внимание на удивленный взгляд Малфоя и говорящую ему что-то Пэнси.
Он шел к ней…
Сердце забилось чаще. Что он сделает? Поможет? Подольет масла в огонь?
Луна не знала и даже боялась предположить.
Вот остался лишь один метр… Полметра…
Луна напряглась, ожидая его следующего шага.
Но тут Блейз резко сменил траекторию. Случайно наступил на её учебник, выпавший из сумки, и прошел мимо, даже не посмотрев.
— Мелани, красавица моя! Как же я рад тебя видеть! Пришла в себя после вчерашнего? Ты была великолепна! — как в тумане услышала Луна его голос, обращенный к какой-то слизеринке. Кажется, одной из команды по квиддичу.
— Спасибо, Забини. Но ещё пара таких трюков, и вам придется искать нового ловца, — ответила Мелани, но Луна этого уже не слышала. Усмешки, разбросанные по полу книги, её странная поза резко ушли на второй план показались до смешного незначительными, уступив место жгучей обиде.
Он не видел её! Вообще не видел! Даже сейчас, когда она сидела на полу, окруженная толпой однокурсников, он не заметил её!
Наверное, скажи Блейз какую-нибудь гадость или наступи на её учебник намеренно, было бы не так обидно. Это бы означало, что она есть. Есть в его жизни. Пускай как эпизод, девочка, над которой можно посмеяться, но есть!
А так…
Где-то далеко, как в другой жизни, прозвенел гонг, оповещающий о начале урока. Толпа, что окружала Луну, мигом рассеялась. Все разошлись по классам. Так же поступила и она: быстро встала, собрала с пола разбросанные книги и сделала вид, что ничего не произошло. Просто закончилась перемена.
Вот только слезы плескались на дне серых глаз, а сердце сжималось от боли.