Глава 26. Она – Воин

Если я умираю, то я не должна быть способна думать о чем-либо, не так ли? Я не должна ощущать себя, осознавать. И все же я здесь, что-то вроде меня. Все бело, вокруг ни души. Похоже на королевство Джеймса, за исключением того, что его нет здесь. Я могу говорить; я не чувствую его в своей голове. Не слышу его насмешку.

- О нет, Изабелла?

- Джеймс! – вырывается из меня, я больше не боюсь. Чего теперь бояться? Я сделала это. Я на пути к смерти, своей смерти. Я перехожу на другую сторону. – Я знаю, это не твои владения.

- Правда-правда, - хихикает Джеймс. – Ты наблюдательна. Но столь глупа. Совершенно глупа.

- Где Спящий?

- Мы не терпеливы, да?

- Я сделала то, что ты просил. Теперь делай то, о чем прошу я. Где Спящий?

- Неужели? Ты совершила то, о чем я просил? Я не был бы настолько уверенным. – Он цокает языком – такой тревожный, нечеловеческий щелкающий звук, будто детские шарики упали на каменный пол.

- Я сейчас здесь, правда же?

- Ты? Сейчас? – произносит он изумленно. – Правда что ли? Ты можешь себя видеть?

И я осознаю, что я – лишь собственные мысли. Смотрю на руки, тело, но ничего не вижу.

- Как я могу говорить, не имея тела? – спрашиваю я.

- А ты на самом деле говоришь? Или просто веришь в это?

- Я… я не знаю, - говорю я, пытаясь увидеть или опознать что-нибудь. Но вокруг лишь яркая белизна. Вижу ли я?

- Где Спящий? – снова требую я.

- Все еще спит, - отвечает он, смеясь. – Ты не закончила третье задание, Изабелла. Ты застряла.

- Что? – теперь я начинаю паниковать. – Что значит «застряла»? Где я? Что это?

- Ты между, Изабелла.

Потрясающе. Я нахожусь на неком трапе в бесконечность. Может, это моя собственная версия ада – никогда не быть в том или ином месте и потерпеть неудачу в своей миссии. Так и было – это было миссией. Полагаю, из-за этого я перенесена сюда. Я инструмент для облегчения боли скорбящей матери, одинокой девочки.

Почему я не могла жить ради Чарли, ради Розали?

Не уверена в ответе.

Возможно, часть меня хотела спасти умершую часть, появившуюся тогда, когда уехала Рене. Если бы я смогла предотвратить страдание и разрушение кого-то еще, то тогда… тогда моя жизнь обрела бы смысл. Все, что я пережила, испытала – все было бы в порядке, поскольку это привело меня к этому. Привело бы меня к возвращению Эдварда Каллена из мертвых, возвращению брата Элис из могилы. У моей боли, моей потери, наконец, появился бы смысл и ценность. Если я спасу брата Элис, то спасу и ее, эта часть меня продолжала бы жить.

Но этого не произошло. И теперь я застряла.

- Я буду здесь вечно? – спрашиваю я, страшась ответа.

- Не могу тебе ответить, - говорит Джеймс. – Ты вне моих владений. Я могу лишь наблюдать.

- Что ты всегда и делаешь, - огрызаюсь я. Жаль, что у меня нет тела, чтобы найти его, чтобы заставить его почувствовать все, через что я прошла из-за него. Заставить его ощутить, что значит убить своего самого верного друга – не только физически, но и заставить его почувствовать, что творится в моем сердце, как душа разрывается от боли. Но даже если бы у меня было тело, для начала я должна была бы найти его. Знаю, невозможно навредить ему эмоционально – у него не было сердца. У него не было эмоций. Не знаю наверняка, но вполне уверена, что не смогла бы навредить ему и физически. Но как же сильно хотелось сжать руки вокруг его прекрасного, ослепительно белого горла…

- Мерзкий, злобный – такие мысли не подходят тебе, Изабелла, - ругает Джеймс.

Не знаю, проходит час, день или год, или несколько столетий с тех пор, как я осознаю себя здесь, в этом спокойном белом свете. Иногда Джеймс говорит со мной, а иногда я понимаю, что одна.

Если бы у меня было тело, я бы вела счет дням, царапала их на стене галькой, но ничего нет – ни тела, ни стены, ни гальки. Лишь мой разум. Поэтому я считаю только в голове, но затем сбиваюсь и начинаю заново…

- Время пришло, - говорит Джеймс; может, века прошли с тех пор, как я забралась в ванну, а может, лишь секунды.

- Время для чего? – спрашиваю я, мой голос все еще кажется чистым даже после того, как я не использовала его несколько – минут? Дней? Недель? Время не имеет здесь значения. С другой стороны, возможно, я слышу не свой голос. У меня нет голоса, нет ушей, чтобы слышать.

И даже притом, что у меня нет тела, я внезапно чувствую боль, настоящую боль, истинную, давящую, словно я путешествую по дну океану, двигаясь то вверх, то вниз. Кажется, голова сейчас взорвется, но я знаю – у меня нет тела. Как у меня может быть голова?

- Время проснуться, Изабелла. Сейчас.


Моя голова. Ох, моя голова. Я думала, что смерть, как полагалось, болезненна, но с приносящим покой концом. Точно не так. Мне холодно и мокро, и я понимаю, что, должно быть, снова обрела тело, что могу снова чувствовать это. Яркий свет за закрытыми глазами, но отличающийся от яркого небытия промежуточного места. Шевелю пальцами, понимая, что имею пальцы, чтобы двигать ими.

Где бы я ни была, я больше не застреваю.

Мой рот – он снова у меня есть, тихо радуюсь я – сухой, язык прилип к небу. Несколько раз вдыхаю, собирая силы на то, чтобы открыть глаза и узнать, где я.

Сделай это. Сделай это сейчас, Белла.

Все кажется таким тяжелым, будто вся моя сила понадобится лишь на то, чтобы открыть глаза. Так ярко, что даже после пребывания в том промежуточном светлом месте глаза все еще щурятся от белизны. Даю им несколько минут на фокусировку и медленно осознаю, что я по-прежнему в своей ванной, уставившаяся в потолок своей квартиры.

- Нет! – выкрикиваю я, ударяя кулаками по холодному фарфору. Не сработало. Даже это я не могу сделать правильно. Мне холодно и мокро, понимаю, что обмочилась. Какой сегодня день? Или это моя загробная жизнь?

Сомневаюсь, что это она, поскольку она выглядит точно как жизнь. И в этом… нет смысла.

Я все еще в старом бархатном платье, неуклюже не застегнутом до конца. Встаю на шатких ногах и расстегиваю молнию. Выхожу из круга испачканного бархата и бросаю платье на коврик. Я отчаянно нуждаюсь в душе.

Не имею ни малейшего понятия, какой сейчас день или как долго я лежала здесь. Но я здесь. Живая. Все еще здесь. Посмотрела смерти в лицо и сказала: «Да, я приму. Я возьму твою руку».

Так что, если мне не удалось?

Стою под потоком холодной воды будучи благодарная лишь за то, что чувствую холод настолько, что стучат зубы; лишь за то, что у меня есть зубы, которые могут стучать. Когда вода теплеет, возникает ощущение, что тело просыпается. Я просыпаюсь.

Я – Воин Белла.

Ощущение, что я очищаю свою личину в этом душе. Когда выйду из этой ванны, я буду новым человеком. Старая Белла умерла. Испуганная Белла. Неудачливая Белла. Осталась только Воин Белла.

Вытираюсь полотенцем, избегая касаний старого платья, старой кожи. Эта девочка умерла. Она умерла здесь, в этой ванной.

Заворачиваюсь в полотенце, волосы насквозь промокли, выхожу в свою комнату, оставляя четкие следы, призрачные отпечатки на холодном деревянном полу. Достаю стакан из-под кровати, под которую он укатился, и собираю несколько таблеток, которые я пропустила в темноте. Возвращаю их в пустую баночку, но затем решаю выбросить их в мусорку.

Что теперь имеет значение? Чего мне бояться? Часть меня уже мертва, другая – воин – осталась здесь, подобно Ахиллесу, удерживающему огонь, под которым сгорала его человечность.

Сажусь на край кровати, завернутая в полотенце. Слышу, как капли с волос отбивают по нему унылый, неровный ритм. Одеяло по-прежнему откинуто, и я могу видеть доказательство произошедшего между мной и Джаспером на темных простынях. Это действительно произошло. Он был моим знаком.

Включаю ноутбук, чтобы прочесть новости, надеясь, что каким-то образом Эдвард Каллен бодрствует. Проверяю сайты новостей, смотрю на даты. Я была без сознания два дня. Мне повезло остаться живой.

Никаких новостей об автокатастрофе, а когда вбиваю в Гугл имя Эдварда, я все также вижу мемориалы, потрясенные сообщения, новостные статьи. Вижу, что учредили стипендию в школе Форкса в честь него. Когда мое сердце пропускает удар, я понимаю, что все еще надеялась, что сделанное мной, моя храбрость – или глупость – оказались достаточными, чтобы оказать какое-нибудь влияние. Но, конечно же, ничего подобного. Поскольку это были лишь глупые сны. Я позволила им взять надо мной верх, заставить меня покинуть людей, которые действительно любят меня.

Почему я ищу любви тех, кто не чувствует ко мне того же?

Пока онлайн, ищу стоимость билетов на Пасху. Собираюсь съездить домой. Снова увижу Чарли. Никаких больше лживых обещаний. Я не должна сидеть здесь и скучать по нему так сильно. Я могу сделать с этим что-нибудь. Я могу видеть его так часто, как захочу. Заказываю билет, записывая его на счет кредитной карточки. Потом придумаю, как расплатиться.

Я больше не боюсь.

Раздумываю над тем, чтобы вернуться в пижаму, но вместо этого одеваюсь. Я собираюсь сделать это правильно.

Иду на неустойчивых ногах за стаканом сока на кухню. Поджариваю несколько яиц и кусков хлеба. Беру тарелку для яиц и тостов, стакан и ставлю на стол. Я не буду запихивать в рот горячую яичницу, сидя у стойки, тарелка балансирует на моих коленях, пока смотрю телевизор. Я решаю сесть за стол со своим горячим завтраком, потому что у меня есть право есть здесь, будто я особый гость в своем доме.

Еда никогда не была так приятна на вкус. Возможно, так случается, когда ты был без сознания в течение двух дней.

Звоню Чарли, когда стираю с тарелки остатки желтка тостом. Даже не знаю, сколько времени.

- Беллс, - отвечает он после первого же гудка. – Я как раз собирался с тобой связаться.

- Какой час? – спрашиваю я. Голос хриплый, непохожий на мой.

- Начало восьмого, - отвечает он зевая. – Прости, я еще не выпил кофе. Собирался пораньше отправиться в офис, но я… я очень хотел услышать твой голос.

Я почти чувствую себя некомфортно от непосредственной честности и неприкрытой привязанности в его словах. Мы не говорим так.

- Я тоже, - говорю я, вспоминая свою отчаянную потребность услышать хотя бы его голос на автоответчике, когда думала, что никогда не увижу его снова.

- Ты простудилась, Беллс? Твой голос немного хриплый.

- Нет, - говорю я, любовь разливается по моему телу – от сердца к кончикам пальцев на руках и ногах – лишь от беспокойства в его голосе. Я все еще его ребенок. Я всегда буду его малышкой. – Хэй, пап, я заказала билеты домой на Пасху.

- Ты, что? Правда? – Чарли кажется смущенным, удивленным и скептически настроенным.

- Правда. Я… думаю, я больше не боюсь.

- Ну, Беллс, я не знаю, что сказать.

- Не могу дождаться того момента, когда снова увижу тебя, - говорю я, стараясь, чтобы голос был спокойным.

Чарли требуется пара секунд, чтобы оправиться, но затем он заявляет:
- У нас будет самая лучшая Пасха на свете. Ты все еще любишь шоколадных кроликов? Я собираюсь достать для тебя самого огромного шоколадного кролика, что ты когда-либо видела.

Я смеюсь, вытирая несколько слезинок от его искреннего энтузиазма.
- Ты меня знаешь. Шоколад хорош всегда. Только не переусердствуй.

- Определи границу, - говорит Чарли своим голосом «серьезного копа».

- Если он будет больше моей головы, то это уже слишком.

- Принято к рассмотрению, - произносит он торжественно, но я почти вижу его скрещенные пальцы за спиной. – Хорошо, - говорит он. – Мне надо идти. Не могу дождаться встречи с тобой.

- Я тоже, пап. Люблю тебя.

- Да, я тоже, ребенок.

Кладу трубку и замечаю непрочитанные сообщения от Розали. Ничего важного, и она знает, что иногда мне нравится скрываться. Однако я жажду увидеть ее.

«Где ты, грязная шлюшка?» – печатаю я.

Мгновенье спустя она отвечает: «Класс – типа занята, лазготуха¹».

Смеюсь и печатаю ответ: «Что за “лазготуха”, черт возьми?»

Звуковой сигнал. «Посмотри в зеркало, лазготуха».

Отправляю в ответ: «Не хочешь пообедать с лазготухой?»

Небольшая пауза, полагаю, Розали ждет момент, чтобы, не запалившись, отправить сообщение: «Фух. Встретишь меня у кафетерия Юридической школы?»

У нее не так уж много времени между занятиями, а мой день – моя жизнь – абсолютно свободна. «Специальное предложение на сегодня: Лазготуха. Встретимся в час?»

Лишь одно слово в ответ: «Отлично».

Пока жду встречи с Розали, я просматриваю свой альбом, оплакивая утрату своих волков. Но теперь это ощущается по-другому, когда я прошла через то, что и они. Своего рода. Может, они прошли. Может, с ними все в порядке. Может, они воображаемы, и ты должен убрать их. Я все еще не знаю.

Куда я отправлюсь сегодня, когда усну? Вернусь? Мир снов останется прежним или изменится, поскольку изменилась я?

Перед тем, как уйти из квартиры, я осматриваю бархатное платье. Это мой похоронный саван, мое старое «я», моя старая кожа. Я не должна оставлять его. Должна покончить с этим. Достаю пластиковый пакет и осторожно поднимаю платье, стараясь не касаться влажных мест. Собираюсь завязать ручки пакета и выбросить, но не могу. Руки не позволят мне сделать это.

Эдвард Каллен трогал тебя через эту ткань, говорю я себе.

Хотя в то же время, не думаю, что могу цепляться за это. Но я также не могу выбросить его. Достаю из ящика стола ножницы. Аккуратно, будто обрезаю бесценный бонсай, я вырезаю один совершенный квадрат бархата со спины платья, где оно еще чистое, где его руки трогали меня. С помощью клея приклеиваю его на чистой странице, темное пятно на этой абсолютно белой странице. Интересно, чем я обрисую его, но у меня уже нет времени, потому что мне потребуется час, чтобы добраться до Юридической школы Розали.

Сегодня вечером. Перед тем, как уснуть. Если я усну.

Наконец я чувствую себя нормально, завязывая пакет, и бросаю его в мусорку за квартирой. Чувствую вину, задаваясь вопросом, не должна ли я была сделать для платья большее: сказать несколько слов, оставить записку в пакете. Но теперь слишком поздно. Так как сейчас день, я иду через болота к станции метро «Музей изобразительных искусств». Мне надо пересечь небольшой мост через ручей, чтобы добраться до Хантингтон Авеню, немного задерживаюсь у перил, думая о Мосте Между. Этот мост крошечный, современный – ничто по сравнению с величественным и немного ужасающим Мостом Между. Но он реален, и он мой, и это дом тоже. Пересекаю его, чувствуя костями дрожь металла.

Сегодня по-прежнему холодно, но солнце светит столь ярко, что я могу едва открыть глаза. Яркий свет от снега ослепляет. Почти физически больно, будто скоблят сетчатку. Однако я рада видеть солнце. Рада чувствовать чистоту столь холодного воздуха. Одна хорошая специфика холода – все пахнет свежим, нетронутым, даже при наличии мусора на тротуарах, даже притом, что мы грязны так же, как и всегда.

Розали ждет меня в кафетерии, одетая в красный объемный жилет, из-за которого я думаю о Марти МакФлае. Машу, как идиотка, когда вижу ее, она же высовывает язык и показывает кукиш. Но это способ Розали сказать: «Я рада видеть тебя, лазготуха».

Снег все еще на моих ботинках, так что когда мои ноги ступают на линолеум, я немного скольжу, но Роуз уже готова поймать меня. Сильно сжимаю ее в объятьях. Она выше меня на голову, поэтому я прижимаюсь к ее груди, заключенной под жилетом Марти МакФлая.

- Тоже скучала по тебе, шлюшка, - говорит она, дергая меня за волосы. – Господи, Белла со спичками, ты снова вышла из дома с мокрыми волосами? – Кончики моих волос заледенели. Я даже не заметила, слишком занятая вдыханием воздуха и прикрыванием глаз.

- Не, - пожимаю я плечами. – Не могу возиться с фенами.

- В один из таких дней ты словишь смерть от гипертермии, - говорит она серьезно, и я чувствую, как тепло просачивается в меня точно так же, как тогда, когда Чарли волновался, что я простудилась. Я любима.

Мне везет.

Розали рассказывает мне на ухо о последних скандалах Юридической школы, и мы вспоминаем, как в Лонгфелло вытворяли вещи и более сумасшедшие.

- Помнишь, когда ты поцеловала парнишу-гнома, когда мы перебрали текилы? Какое у него было имя?

- Двардлен, - отвечаю я, краснея. Интересно, должна ли я рассказать ей о другой ночи, с Джаспером, но это кажется слишком личным. Она сделает из мухи слона или наоборот, так или иначе это пристыдит то, что мы испытали. Снова трясу головой, думая о нас с Джаспером как о «нас». Но так и было, сахар и соль, сплавленные воедино посредствам горя лишь в тот момент. Играю сахарницей на столе, скользящей по солонке, и заставляю их стучать друг о друга. Они не склеиваются – они гремят, напоминая мне о щелкающем языке Джеймса.

- Кто этот кретин, который любит засыпать сахар в солонки? – спрашиваю я, пытаясь очистить голову от воспоминаний. Я была мертва – нет, между, поправляю я себя. Дрожу.

- Боже, никогда не узнавала, - говорит Розали, ударяя по столу. – Как ты думаешь, сколько совершенных половин грейпфрутов он загубил для меня?

- Это было движение присущее хрену, - говорит она. – Хрен движет соответствующими ему членами, которые в свою очередь управляют соответствующими козлами.

- Что насчет девок с яйцами? – спрашиваю я. Поднимаю руку прежде, чем Розали успевает меня перебить. – Ты знаешь, разыгрывая из себя адвоката пенисов.

- Не заставляй меня вытаскивать наружу свой латинский юридический жаргон, Белла-Закон-и-Порядок.

Закатываю глаза.

- Да, это было моим удачным делом, - признает Розали. – Может… Белл А. Закон?

- Слишком размыто, - говорю я, качая головой.

- Белла Дершович²?

- Уже лучше, - отвечаю я.

Уже скоро настанет время следующего занятия Розали.

- Хэй, - говорю я, дергая ее за руку, когда она ставит поднос на конвейерную ленту, направляющуюся в посудомоечную комнату. – Что будешь делать на весенних каникулах?

- Точно не знаю. А что?

- Знаешь, как часто ты говоришь о путешествии в Европу? Мы должны поехать. Выбери город. Я накоплю денег.

- Дерьмо, Белла, ты серьезно?

- Да.

- Самолет?

- Со мной все будет хорошо, - говорю я. И так будет. Я знаю это. Думаю о платье с вырезанным квадратом в пакете, ждущем в мусорном контейнере. Та другая девочка мертва.

- Я опоздаю на занятие, но давай поговорим об этом позже. Думаю, поскольку ты грязная французская шлюшка, то, может быть, Париж? Но мы не обязаны сейчас же решать. – Роуз быстро чмокает меня в щеку, когда выбегает со своими сумками, своих сумасшедших гетрах и жилетке Марти МакФлая.

Иду пешком две остановки, проходя мимо ближней к школе Роуз, потому что очень счастлива, что у меня снова есть тело. Пока топаю по снегу, я думаю о полете с Розали и о путешествии в Париж, о пьяном флирте с французами, поедании блинов и об ожидании своей очереди, чтобы увидеть Мону Лизу.

Я, наконец, собираюсь сделать то, что должна была.

Свет меркнет, когда я отпираю свою входную дверь. Включаю настольную лампу и плюхаюсь животом на кровать, с карандашом в руке уставившись на квадрат черного бархата и пустоты вокруг него. Касаюсь бархата кончиком пальца, затем кончиком носа.

Впервые моя рука бездействует, не зная, что нарисовать. Может это все – один квадрат бархата на белом фоне, один миг Эдварда Каллена. Не знаю.

Когда сажусь, понимаю, что спина затекла и наступила ночь. Я, должно быть, смотрела на эту страницу несколько часов.

Даже будучи в промежуточном состоянии два дня я уже устала, поэтому готовлюсь ко сну. В квартире снова холодно, очень холодно, так что надеваю термобелье под пижаму и кладу спальный мешок на одеяло. Альбом по-прежнему рядом со мной, укрытый одеялом. Веки тяжелеют, когда голова наполняется вопросами: «Мне будут сниться сны сегодня? Я вернусь?»

Не знаю, но я уверена, что если увижу Джеймса снова, я заставлю его страдать.

Я – Воин Белла.


Я здесь, в мире снов, в Цитадели. Дерево Сета расколото надвое, и цветы опали с кактуса Леи. Я все еще в длинном, белом платье. Интересно, вернусь ли я когда-нибудь в одежды лучницы. Цветов нет, что заставляет меня задаться вопросом, может что-нибудь не так с моими глазами?

Собираюсь пойти посмотреть на Джейкоба, бегу через лес к его могиле. Слышу в голове голос Джеймса, когда я застряла, и внезапно переполняюсь яростью. Боль, насмешка… с меня хватит.

Странные золотые блики дерева Джейкоба – единственное, что все еще имеет цвет, когда все другое тускло. Кажется, это пульсирует во мне, и думаю, что неправильно, что такое порочное растение стало указанием того места, где покоится такая благородная земля. Хватаю его обеими руками – жжение почти невыносимо. Рубиновые цветки беспощадно вгрызаются в голые ладони, начиная подниматься по рукавам, но я продолжаю тянуть.

- Ты не достойно, - шиплю я, перенося назад вес своего тела. Растение начинает поддаваться, ослабляя хватку с этой священной земли, кровь просачивается через белые легкие рукава, где предательские цветки укусили меня.

Когда выдираю растение вместе с корнями, оно превращается в нож. Боль от кровотечения и те же электрические разряды, но я больше не боюсь ничего из этого. Кажется, слышу шаги за спиной, поворачиваюсь.

- Кто здесь? – спрашиваю я.

Должно быть, показалось. Я слышу то, чего нет, потому что не хочу быть здесь в одиночестве. Но даже одиночество не пугает меня как прежде.

Иду к Мосту Между и ножом в руке, кровь стекает по рукам.

- Джеймс! – кричу я во все горло. – Я вернулась. Ты примешь меня. – Я больше не спрашиваю. Никакой вежливости. Он не заслужил.

Пересекаю Мост Между, мои босые ноги замерзли, но уверенно держат меня. Когда достигаю другого конца Моста, белизна приветствует меня, но ни намека на Джеймса.

- Джеймс! – снова кричу я. – Вечный! Я здесь, и ты примешь меня.

- Боже, боже, боже, неужели это ты, юная тигрица? – Я слышу его в голове.

- Я вхожу, - говорю я, ставя ногу на небытие. Я не боюсь. – И ты будешь говорить вслух. У меня нож, я командую.

- Как любопытно, - отвечает Джеймс во весь голос, но уже не в моей голове. – Впервые то, что ты говоришь и что думаешь, совпало. Что случилось с тобой?

Ступаю на белизну, и Джеймс неохотно воздвигает колонны, появляются подсвечники и факелы.

- Ты был там. Ты знаешь, что случилось. Думаю, ты видел все, - насмехаюсь я.

Наконец оказываюсь к комнате наших встреч, где спокойно стоит Джеймс, ожидая.

- Добро пожаловать, - говорит он, но в его глазах ни грамма дружелюбия. Он даже не пытается. Я видела то же, что и он, и он знает, что я больше не верю. Он чувствует мою ненависть.

Осматриваю возвышение с сердцем Джейкоба.

- Его сердце больше не будет здесь, - говорю я. – Оно принадлежит мне. Это мое сердце.

- Что насчет Спящего? – спрашивает Джеймс.

- Ты действительно собирался пробудить Спящего? – спрашиваю я, медленно двигаясь к стеклянному колпаку.

- Изабелла, я действительно не слишком понимаю причины твоего недоверия. Я действительно намереваюсь пробудить Спящего, но ты не выполнила третье задание.

- Ты получаешь слишком большое удовольствие от моих страданий, чтобы доверять тебе. Я добросовестно пыталась покончить со своей жизнью, чтобы отдать ее Спящему. А ты насмехался надо мной.

- Возможно, Изабелла, что-то теряется, когда я пытаюсь говорить на твоем языке, - идет он на попятную.

- Я видела темноту и недоброжелательность в тебе, - говорю я, приближаясь к сердцу Джейкоба. – Ты пытаешься замаскировать это яркостью, белизной. – Обвожу руками его царство. – Но теперь я знаю. Я знаю.

Быстро поворачиваюсь, бегу к стеклянному колпаку. Знаю, что не смогу коснуться его, но, тем не менее, в своем сердце я знаю – нож позволит мне пройти. Рукояткой разбиваю стекло.

- Что ты сделала? – вопит Джеймс.

- Я забираю его. Оно тебе не принадлежит. – Руки режутся о стекло, но мне все равно, потому что снова держу в своих руках драгоценное сердце. Не знаю, что делать с ним, но не позволю ему остаться здесь с этим жестоким богом.

- Глупая, глупая Изабелла. Оно никогда не было твоим. Никогда не было моим. Правила…

- Я устала от правил. Я принцесса. Я воин.

- Да ладно? Какая ты теперь храбрая, маленькая дева. – Будто что-то похожее на гордость звучит в его голосе.

Прижимаю сердце к своей груди, и оно, кажется, немного мерцает, почти создается впечатление, что он бьется в такт с моим сердцем. В то же время я изо всех сил пытаюсь вдохнуть.

- Что… что ты сделал? – выдыхаю я, задыхаясь.

- Верь или нет, Изабелла, ты не можешь обвинять меня во всех своих проблемах. – Его лицо непроницаемо, его шок от того, что я вызволила сердце Джейкоба, улетучился.

Кажется, комната становится ярче, я кашляю и прищуриваю глаза.

- Ты делаешь это со мной?

- Ты начинаешь утомлять меня, лучница, своими мелочными обвинениями.

Комната все белеет, становясь все ярче, и моя кожа начинает гореть. Все это время нож пульсирует в руке, и, возможно, удары растут маленькими приращениями, что я не заметила, насколько интенсивными они стали. Но теперь не могу их игнорировать. Корчусь от боли. Я бы закричала, но не могу сделать вдох.

Из последних сил я делаю выпад в сторону Джеймса, пытаясь воткнуть в него нож. Но он с легкостью уворачивается. Конечно. Он читает мои мысли.

- Изабелла, ты разочаровываешь меня своим гневом, своими упреками. Я лишь хотел помочь тебе.

Я засмеялась бы, но у меня больше нет сил, и я опускаюсь на пол, хватая ртом воздух. Как получилось, что смерть в ванной оказалась столь безболезненной? Это агония. Моя кожа, моя кожа, я царапаю себя, пытаясь найти облегчение, и Джеймс смотрит на меня свысока с улыбкой, нежной улыбкой.

- Силы небесные, Изабелла. Я не знал, что в тебе есть это. – Его голос наполнен… восхищением?

- Что ты имеешь в виду? – удается выдавить между приступами кашля.

- Ты заканчиваешь третье задание. – Я смутно понимаю, что он стоит передо мной, но перед глазами все расплывается, будто акварельный рисунок малыша упал в лужу.

Я прижимаю к себе сердце Джейкоба так сильно, что оно отпечатывается на моей коже. Не понимаю его. Ничего не понимаю. Боль, боль неописуема, невыносима. Почему так больно?

- Больно, потому что ты умираешь, милая, - мягко произносит он, приседая у моей головы.

Не могу держать глаза открытыми. Я просто хочу, чтобы это закончилось – что бы это ни было.

- Пожалуйста, - шепчу я сквозь пересохшие губы. – Пожалуйста. – Даже не знаю, с кем говорю и что спрашиваю.

Мне показалось, или он спросил: «Мне будить Спящего»? Мне показалось, что он произнес: «Теперь отдыхай, твое путешествие закончено»?

Прижимаю к себе сердце Джейкоба, и затем…

Затем пустота.

---

¹ Синоним к слову «болтунья».
² Алан Дершович – американский адвокат, юрист и политический комментатор по теме арабо-израильского конфликта.