Глава 21. Она боится, что ее выгнали из Сада.

Качаю изувеченное тело бедного, храброго Джейкоба, будто я чертова Пьета¹. Не знаю, как долго я была здесь, но его тело холодеет. Я ничего не могу сделать. Не могу возродить его; не могу возвести ему памятник. Наименьшее, что я могу сделать – достойно похоронить его.

Опускаю тело Джейкоба на землю и встаю на ноги. Пожалуйста, дай мне сил, думаю я, когда хватаю передние лапы Джейкоба и тащу его. Знаю, что не могу нести его – он весит, по крайней мере, вдвое больше меня. Удивительно, я достаточно сильная, чтобы медленно тянуть его к деревьям. Я похороню его там, где однажды захоронили меня, думаю я. Там своего рода кладбище; так или иначе, это кажется правильным. Этого хотел бы Джейкоб, обрести покой там, где некогда упокоилась я.

Я потею, и спина начинает болеть, как только оказываюсь вблизи места своего захоронения. Здесь нет никаких опознавательных знаков, но я узнаю это место напряжением чувств, когда стою на земле. Оно в тени, дует ветер. В пустоте дерева поблизости остались куски моего савана. Когда вытаскиваю ткань, она растягивается, пока не становиться достаточно большой, чтобы завернуть в нее Джейкоба; нежно пеленаю его, будто он младенец. Ткань помогает скрепить тело Джейкоба, дает иллюзию того, что он целый и прекрасный, чистый. Но кровь просачивается через ткань, оставляя след, похожий на сердце или след помады на его смертельной ране.

Теперь Джейкоб плотно и аккуратно завернут в белую ткань, за исключением пятна крови. Я наклоняюсь и целую пятно крови, шепча: «Спасибо тебе» напротив него, как будто бы шепчу на ухо Джейкобу. Я никогда не буду способна в полной мере отблагодарить его за эту жертву, даже если проживу тысячи жизней.

Понимаю, что у меня нет возможности вырыть могилу для Джейкоба. Волки однажды вырыли мне могилу, так же как делают собаки, чтобы спрятать кости. Но здесь некому помочь мне. Если бы это случилось с Сетом или Леей, то Джейкоб бы помог. Ищу палку, камень, хоть что-нибудь, что могло бы мне помочь. Но не могу ничего найти, падаю на колени и плачу. Я ничего не могу сделать для него.

Когда мои слезы падают на землю, происходит что-то странное. Грязь начинает мерцать и кружиться, и я отступаю, прежде чем меня затащит в большую, внезапно появившуюся, глубокую яму. Кто-то пощадил меня, или в моих слезах есть некая сила. Не уверена какая. Так или иначе, я благодарна. Пытаюсь осторожно положить укутанное тело Джейкоба в отверстие в земле, но он слишком тяжелый, а я слишком слаба. Он выскальзывает из рук и с трудом падает в яму, с тошнотворным стуком ударяясь о дно. Съеживаюсь, даже притом, что знаю – теперь он не чувствует боли.

Я утомленно встаю на ноги и стряхиваю горстку земли с тела Джейкоба. Ох, Джейкоб, ты был слишком прекрасным для этого мира, думаю я, и большие слезинки продолжают скатываться по щекам. Небеса надо мной чернеют, и как тогда, когда я решила покинуть место снов, снова пошел дождь. Я кидаю комья земли на тело Джейкоба, пачкая руки. Может ли хор певчих ангелов сойти сюда, чтобы поклониться тебе; могут ли они отправить тебя в Рай, пою я тихо. Мое сердце нестерпимо болит; теперь часть меня отсутствует, ушла навсегда.

Немного времени требуется для заполнения отверстия в земле, но даже когда ровняю землю на могиле Джейкоба, я знаю, что ничто и никогда не заполнит дыру в моем сердце. Пока там лишь острая пронзительная боль; воспоминание о ноже, прорывающемся через моего друга, снова и снова прокручивается в голове. Даже если это чувство превратится в устойчивую, пульсирующую боль, я знаю, что буду вечно нести это горе. Это даже не плохо – постоянное напоминание о моем эгоизме, моем обмене невинной жизни на неопределенность. Я должна страдать от боли. Я не должна забыть. Он будет жить в моем сердце из-за дыры, вырезанной в нем, иллюзия боли. Может, что-то схожее чувствует миссис Каллен, думаю я, прежде чем остановить себя – она не почувствует ничего подобного, потому что ей никогда не потребуется делать такой ужасный выбор.

Или она бы сделала его, чтобы сберечь жизнь своему ребенку?

Осматриваюсь, жалея, что ничем не могу отметить его могилу, ничего похожего на обсидиан, который я захоронила на надгробии Эдварда. Пробегаю взглядом по окрестностям – взгляд проноситься через влажные, гниющие листья. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, тихо молюсь я, ни к кому не обращаясь, пожалуйста, дай мне хоть что-то, чтобы сделать эту могилу священным местом. Ничего не вижу, поэтому тащусь обратно к голому дереву Сета.

Нож все еще там, мутный и каменный, выглядящий обманчиво безвредным. Поднимаю его, больше нет ощущения электрических ударов, поражающих руку. Нет, теперь лишь острые муки сердца. Нож тянет меня к месту упокоения Джейкоба, и мои пятки оставляют углубления в грязи, где я пытаюсь сопротивляться силе ножа. В конечном счете, я сдаюсь и бегу, чтобы не отставать от него.

Нож стремиться зарыться в землю, но я борюсь с ним изо всех сил, препятствуя очернению могилы моего милого Джейкоба.

- Это священное место, - шепчу я ножу вслух, и мои руки дрожат уже от усталости. – Недостаточно того, что ты отнял его у меня? – кричу я, все еще борясь с этой огромной стремящейся вниз силой. Когда я сопротивляюсь, лезвие режет левую ладонь. Задохнувшись от болевого шока, я теряю контроль над ножом.

Обагренный моей кровью нож тянет меня к земле, по рукоять легко войдя в землю. Затем происходит самое странное. Рукоятка растет и расширяется, преображается, золотится и блистает, и появляются маленькие цветы, такие же красные, как моя кровь. Становлюсь на колени напротив этого странного небольшого куста и мягко касаюсь лепестков пальцами. Они холодные на ощупь, жесткие, металлические. Беру цветок под бутон. Он похож на стекло, возможно, даже на чистый рубин. Если бы эти цветы существовали в моем мире бодрствования, то они были бы бесценными экспонатами музея, запертыми в хранилище, за которым двадцать четыре часа в сутки следят вооруженные охранники.

Только у безоговорочной любви Джейкоба и его абсолютной самоотверженности могло хватить сил превратить этот объект зла в нечто столь красивое. Но я напоминаю себе, что драгоценности и золото не живые. Этот волшебный куст, независимо от его денежной цены, ничего не стоит по сравнению с моим другом, лежащим в этой земле.

Пока. Пока еще. По крайней мере, его могила отмечена. Он не будет забыт. Я не смогла возвести ему памятник, но, кажется, Джейкоб сам позаботился об этом. Он всегда мог позаботься о себе сам. Я наклоняюсь, чтобы поцеловать один из рубиновых цветков, и вскрикиваю, вздрагиваю, когда золотые листья сжимаются вокруг моих губ, подобно тискам. Отступаю, пытаясь руками отцепить острые листья от губ. Боль походит на укус пчелы, и губа кровоточит. Провожу языком, пробуя на вкус железо своей крови.

Не знаю, является ли правдой, что темная натура ножа заставила куст напасть на меня, или это осуждение Джейкоба. Моя кровь сверкает в серединке рубинового цветка, прежде чем впитаться, и куст продолжает почти незаметно разрастаться. Это дикий мемориал, непредсказуемый, неукротимый. Может, это более подходящая дань Джейкобу, чем то, что я могла предложить. Или, возможно, это мое наказание.

Кажется, что слышу шелест позади себя, поэтому резко поворачиваю голову на звук. Ощущаю, что чьи-то глаза сверлят меня в спину, но когда я осматриваю окрестности, то никого не нахожу, пусто. Больше никого не осталось. Смотрю на затвердевшую на руках грязь, смешавшуюся с кровью: кровь Джейкоба, моя кровь. Эти руки теперь бессильны, не способны создать памятник. Могу ли я создать что-либо? Может, мне надо очиститься, чтобы искупить содеянное. Иди к Истоку, кажется, говорит ветер.

Я покидаю могилу Джейкоба с поникшей головой, направляясь к потоку, к мели, где он, вероятно, не смоет меня. Аккуратно ступаю в него, омывая руки, становясь на колени, позволяя холодной воде надуть мое окровавленное платье. Я на мгновение плаваю в грибе ткани. Вода леденит, но она также приносит облегчение, временно останавливая боль в сердце. Я настолько замерзла, что чувствую себя, будто нахожусь в огне. Я глубоко вдыхаю и опускаюсь ниже, пока голова не оказывается под поверхностью воды.

Я помню, как находилась в этом потоке, вода, врывающаяся в легкие, и острые зубы Джейкоба, вытаскивающие меня. Поток здесь безопасен; я сдерживаю дыхание, пока нахожусь на мелководье, глаза закрыты, воспоминания о Джейкобе мелькают позади век. Когда я встаю, ломая гладь воды, хватаю ртом воздух. Не знаю, сколько времени не дышала. Я появляюсь заново рожденная и, надеюсь, снова чистая.

Платье столь же яркое, как и полная луна, отражающая солнце. Руки красные от холода, но чистые, кроме пореза на правой руке. Губа кровоточит, но тело уже не кажется прежним. Я оцепенела от холодной воды. Ступаю на берег реки, с моих длинных волос стекают струйки воды, ноги находят тепло в мягкой траве.

Дождь прекращается.

Стою перед голым деревом Сета, кактусом Леи. Вытягиваю руки, раскрыв ладони. Закрываю глаза. Открываю рот и пою, пытаясь создать новых волков в своем мире. Мелькают изображения и сливаются в голове, все быстрее и быстрее: комочек шерсти, надменный поклон Леи, милая улыбка Сета. Вижу свои темно-серые эскизы всех волков, забытых, неназванных, потерянных. Теперь они потеряны все.

Когда песня перестает литься с уст, я боюсь открыть глаза, боясь, что меня выгнали из Сада.


Просыпаюсь в полной темноте и абсолютном беспорядке. Может, сейчас полночь. Может, немного времени прошло после заката. Заколка была зажата в левой руке, да так сильно, что оставила углубление на ладони. Губы пересохшие, лопнувшие посередине, и образовалась кровавая корка. Я дрожу, потому что уснула, не укрывшись одеялом, и проклинаю испорченное, ненадежное отопление и проводку своего старого жилища. В этом весь Бостон – все настолько доисторическое, что разваливается на глазах. Здесь должно быть теплее. Тянусь рукой в поисках бальзама для губ.

Поскольку встаю в темноте, я спотыкаюсь обо что-то. Мой альбом. Не знаю, как он здесь оказался, но на шатающихся ногах я подхожу к прикроватному столику и включаю лампу, самый близкий свет около моей кровати. Потрясение от того, что моя правая рука черная от угля, поражает меня, и мне страшно взглянуть на новые рисунки. Если они нарисованы во время сна… не думаю, что смогу вновь пережить то, что произошло в моих снах.

- О, Джейкоб, - рыдаю я, вытирая лицо грязной рукой. Слезы смешиваются с углем, и я провожу пальцем по чистому участку открытой страницы, оставляя длинное чернильное пятно. Вот благородное лицо Джейкоба. Переворачиваю страницу и вижу нож в своей руке. Рисунок отражает то, как почти почернело небо. Как только наконечник ножа полностью исчезает в плоти Джейкоба, быстро пролистываю, чувствуя тошноту. На последнем изображении – плотно обернутое волчье тело. Задыхаясь от рыданий, я кусаю губу, вновь открывая кровоточащую ранку. Прижимаю мизинец к губе, останавливая кровь. Нажимаю кончиком пальца на картинке, чтобы изобразить пятно на его саване, где его кровь просочилась через ткань. Краснота пугающе смотрится на почти белой странице, и я не могу оторвать от нее взгляда.

Но это неправильно. Неправильно, потому кто кровь на странице моя, а кровь на настоящем саване – на настоящем теле, не на моем неадекватном восприятии нарисованного – принадлежит Джейкобу. Это еще раз подчеркивает, что я не смогла сделать, не смогла спасти его. Он сделал это ради меня. Интересно, выполнило бы мое собственное сердце требование Джеймса. Я должна была вырезать собственное сердце, чтобы спасти Джейкоба и Эдварда? Но нет, Джеймс сказал, что ему необходима та часть, что сокрыта в мире сновидений.

И чувствую, что когда Джеймс получит ее, я должна буду дальше следовать по его списку.

Трясу головой. В этих снах я все больше пачкаюсь грязью. Сны не реальны. Реальность и есть реальность. Всматриваюсь в пылающие числа на своих часах. Все еще рано, время ужина. Может, стоит выйти на прогулку, попытаться очистить мысли.

Включаю верхний свет, немного щурясь от напоминания о покалывании позади век из-за улыбки Джеймса. Свет причиняет боль, но я нуждаюсь в нем, чтобы видеть то, что делаю. Снаружи, вероятно, еще холоднее, чем когда мы прогуливались с Роузи немногим ранее. Слои. Как можно больше слоев.

Надеваю очередной свитер и кидаю бальзам для губ в кошелек. Должна ли я позвонить Роуз?

Она не может спасти тебя от самой себя, слышу я собственные мысли, и задумываюсь, что поможет мне спастись, когда иду к ванной, чтобы смыть уголь и слезы с лица.

Укутываюсь, надеваю беретку и возвращаюсь на улицу. Взрыв холода на лице напоминает мне, как я мылась в потоке, и я желаю, чтобы мое сердце вновь потеряло чувствительность. Посасываю нижнюю губу, проводя языком по трещинке. Вкус на губах похож на смесь вазелинового масла, соли и железа. Почему железо? Внезапно это беспокоит меня, думаю о количестве металла в моем теле. Однажды в кино шел фильм – Люди Икс 2, вспоминаю я. Моя кровь, конечно же, содержала бы в себе что-то убийственное. Хочу, чтобы это все вышло из меня. Это, должно быть, кровь Рене во мне – ее вложения в мою генетическую картину – это делает меня такой.

Иду по Ньюбери-Стрит и изучаю окна магазинов, мелькают счастливые пары, наслаждающиеся ужином в этот холодный воскресный вечер. Я хочу, чтобы холод ослабил меня, очистил, чтобы заставил меня не чувствовать, что мое сердце качает кровь убийцы. Не чувствую пальцы ног, но это дарует блаженство. Слышу смех, потоком льющийся из баров, когда пьяные подростки вываливаются на улицу. Мне приходит в голову мысль, что я всегда нахожусь как бы по ту сторону, вечный наблюдающий. Также понимаю, что этой мой выбор, самоизоляция. Думаю, что легко могла бы позвонить Розали перед выходом на улицу, но я не могу заставить свои руки повиноваться сердцу. Как тогда, думаю я, когда стояла перед чем-то схожей дилеммой о Джейкобе. Как мое тело могло предать меня? Я не хотела убивать его, но мои руки работали сами.

Или они, может, лишь играли на моих основных инстинктах? Они убили его, потому что я не переставала заявлять о том, что не причиню боль Джейкобу, что, возможно, выберу его, а не Эдварда? Это также значит, что я хочу быть настолько же одинокой, насколько чувствую себя таковой? Трясу головой, прогоняя все эти мысли. Я во всем вижу лишнюю подоплеку. Жаль, что не могу избавить свой мозг от всего бесполезного и сбивающего с толку.

Останавливаюсь у бара на Ньюбери, где я однажды видела Эдварда, где мне почти хватило храбрости. Не хочу входить в него сегодня. Сегодня вечером хочу оставаться по ту сторону. Мои мысли и без того спутаны. Все затуманивается, когда я вспоминаю тот вечер.

Это был его двадцать первый день рождение. В конце июня, и погода стала достаточно теплой, но не настолько жаркой, чтобы воздух наполнился зловонием от переполненных мусорных контейнеров. Никогда не забывала его дни рождения. И не думаю, что когда-либо забуду. Даже перед тем, как я узнала, что он живет в Бостоне, я думала о нем каждое 20 июня. Я воображала крошечного новорожденного Эдварда, беспомощного, закрывшего глаза на руках своей матери. Тогда его жизнь не была чем-то определенным. Если бы вы увидели это крошечное дитя, то никогда бы не подумали, что он спас меня от оскорблений в школе лишь маленькой фруктовой наклейкой, что он затронет множество людей в своей короткой жизни, заполнив аудиторию скорбящими.

Только закончился третий курс, и я полагала, что Эдвард дома на летних каникулах, но также думала, Возможно я еще увижу его. В тот вечер мы вышли с Розали прогуляться. Мы были в Бостоне летом, потому что Роуз посещала летнюю школу, а мне было просто некуда идти. Я только разобралась с общежитием и документами из Лонгфелло, и теперь я искала работу временного секретаря. Мы нашли дешевые апартаменты, дешевыми их сделало то, что мы делили маленькую неиспользуемую спальню.

- Ты мой кроватный кореш, - сказала Розали, когда мы впервые проснулись в ней. Мы уже делили спальню общежития на протяжении трех лет, но у нас были отдельные кровати. Безусловно. Я удивилась, что прижалась к ней ночью, особенно в комнате без кондиционера на третьем этаже дома без лифта. Может, она напомнила мне о времени, когда я спала между родителями после особо активной ночи в мире волков, когда была маленькой. Такое было, верно? Я не придумываю? Разрешала ли Рене спать на ее кровати?

Так или иначе, но Розали было все равно. Она только лохматила мои волосы и говорила:
- Никаких утех, пока я не получу стейк на обед.

Я бормотала:
- Я даже не собираюсь спрашивать, что это значит.

Розали терпеливо объяснила:
- Именно когда ты сводишь меня в ресторан, где готовят прекрасный стейк. Затем ты заплатишь за мою еду. Потом получишь утеху в награждение.

Потом она выскальзывала из кровати, чтобы первой принять душ, закрывая дверь за собой, как раз вовремя, чтобы в дерево врезалась брошенная мною подушка.

Когда Розали спросила, не хочу ли я выйти прогуляться в поздний июньский вечер, может, пересечем реку, чтобы прогуляться по Ньюбери-Стрит, я ответила да. Потому что сегодня двадцать первый день рождения Эдварда, и, возможно, он на праздновании. Розали уже исполнилось двадцать один в этом году, и она обеспечила меня отличным поддельным удостоверением личности, который работал почти везде. До моего двадцать первого дня рождения еще несколько месяцев, и чаще всего мое несовершеннолетнее питье происходило в комнатах общежития. Но Роуз настояла, что мне необходимо поддельное удостоверение, чтобы она могла таскать меня, куда ей вздумается.

Так мы гуляли по Ньюбери в нашей милой летней одежде. Я была бледной, кутавшейся в одежду на протяжении лютой зимы и холодного Бостона, и я не заботилась о том, что похожа на труп. Надевание топа с завязками на шее и короткой юбки и не замерзание вечером на улице приводило меня в трепет. Она затолкала меня в ирландский паб, мое удостоверение не вызвало ни малейшего подозрения, и объявила:
- Давайте праздновать двадцатое июня.

Она заказала нам несколько рюмок текилы, и я опрокинула их, издав звук, похожий на тот, с которым кошка избавляется от комков шерсти.

- Мне чертовски это нравится, Панчо Белла, - сказала она, постукивая меня по спине и предлагая кусочек лайма.

- Ты знаешь, что Панчо Вилья² не имел ничего общего с Чинко де Майо³, - произнесла я нечетко. – История не твой чертов конек.

- И ты знаешь, как я люблю, когда ты проверяешь факты, даже когда ты пьяна. И, кроме того, как ты думаешь, что случилось двадцатого июня?

- Случилось важное дерьмо, - ответила я, немного отклоняясь на барном стуле. – Двардлен родился, - пробормотала я в стакан с водой.

- Это самый маленький гном из «Властелина Колец»? – спросила Роуз.

- Э?

- Двардлен?

- Что это за черт? – Я была в замешательстве.

- Думаю, нам стоит еще выпить, - сказала она и махнула бармену.

Приятное оцепенение и уют настигли меня, когда почувствовала раскаленную добела точку на своей спине. Он здесь, подумала я через свой опьяненный, затуманенный разум.

- Кто здесь? – спросила Розали, глаза потускнели немного.

Вот дерьмо. Внутренний голос, Белла, внутренний голос. Я сказала это вслух. – Меньший карлик. Его дерождение.

- Белли Бьюзи⁴, ты говоришь на неведомых языках.

- Языки, - повторила я, уставившись на нее. – Двардлен здесь. День рождение.

Я повернулась и увидела его в окружении друзей, кричащих:
- Наш мальчик теперь может пить законно! – Я услышала, как один парень сказал ему, хлопнув по плечу:
- Гулянка только началась! – Друзья ревели, пьяные, пещерные люди.

Я услышала, что Эдвард пробормотал что-то. Он казался смущенным.

- Соби’аюсь подойти с ска’ть п’ивет, - сказала я, пытаясь принять положение равновесия, так как спрыгнула со стула.

- К гномам?

- Да, будь внимательна, - произнесла я ей через спину.

Я шатко шла к столу. Если бы я не отупела от текилы, то я никогда бы не подошла к кругу шумных парней, в центре которых был Эдвард Каллен.

- Привет, - пошатнулась, когда споткнулась об одного из друзей Эдварда. – Это твой день рождения. С днем рождения.

- Хэй, крошка, - сказал один из друзей, оборачивая руку вокруг моей талии. Я неуклюже хлопнула его по руке, будто спугивая москита.

- Не твой день рождения, - ответила я. Выдернула руку и указала на Эдварда, почти тыкнув в его ноздрю. – Твой день рождения. – Глаза Эдварда были закрыты.

- Это вся комната кружится или исключительно я?

- Я подарю тебе праздничный поцелуй, - сказала я. Часть меня была в ужасе, но Белла Текила была Серьезной Беллой, хорошей и сосредоточенной. Я плюхнулась на его колени, в то время как его друзья кричали, дернула руками его шею и оставила крепкий поцелуй на его щеке. Она была щетинистой и пахла как небеса. Я прошептала ему на ухо:
- Люблю тебя, Двардлен.

Он открыл глаза. – Я знаю тебя? – спросил он, его глаза немного косили. – Комната трясется? Мы на лодке?

- Я эльф, - сказала я. – Я Лив Тайлер. Ты Двардлен.

- Я вполне уверен, что мы на лодке, - произнес он, сжимая голову.

Я соскочила с его колен и взяла крошечную пластмассовую обезьянку из его напитка. – Я сохраню это. Ты мой Двардлен.

- Куда идет эта лодка? – услышала я громкое требование Эдварда, когда наткнулась на Розали на обратном пути.

- Я поцеловала его, - сказала я.

- Гнома?

- Нет, будь внимательна! – сказала я, и мы разразились смехом, прежде чем отплатить счет и поехать на такси домой.

На следующее утро я проснулась с похмельем и с убийственным вкусом во рту, словно я вылизала эскалатор в метро Парк-Стрит. Все еще во вчерашней одежде. Я застонала, когда перевернулась, что-то острое воткнулось в ногу. Сунула руку в карман юбки и нашла маленькую пластмассовую обезьянку.

- Розали! – Я трясла ее, пытаясь разбудить.

- Что, черт возьми?

- Что произошло прошлой ночью?

- Двадцатое июня, помнишь? – сказала она, зевая и переворачиваясь, прижимаясь ко мне боком.

- Как у меня оказалась эта обезьянка?

- Ох, когда ты болтала о гноме, и ты сидела на коленях того парня. Симпатичный. Шлюшка. – Она уже спала и храпела.

Я уставилась на обезьянку в руке. Это… я сделала..? Полагаю, что никогда не уверюсь, действительно ли я поцеловала его в щеку. Я корила себя, что была так пьяна вчера, что ничего не помню. Но в то же время, я знала, что мне никогда бы не хватило храбрости подойти к нему, если бы не была пьяна. И, возможно, это мог быть не Эдвард. Возможно, у кого-то другого было день рождение вчера. Просматривала свою память в поисках деталей – кто-то говорил «Эдвард»?

Но я помнила, как чувствовала покалывание, когда он вошел в комнату. Это было правдой. Должно быть. Нерешительно коснулась рта, думая, Этот рот касался его щеки. Я сильно сжала пластмассовую обезьянку в руке, жалея, что это не рука Эдварда. Звук раскола, и я открыла кулак, увидев пластмассовую обезьянку, рассыпавшуюся на несколько частей.

Могу вспомнить вкус текилы на языке и его щетину, касавшуюся мох губ, когда я стою у ирландского паба. Смотрю в темные окна, пытаясь увидеть стол, за которым сидел Эдвард со своими приятелями той ночью так давно. Ночь – туманная память, восстановленная совместно с Розали за эти годы, и она даже не знает, почему ночь имеет такое большое значение. Думаю, она лишь вела список мест наших пьяных приключений. Даже не могу вспомнить ощущение теплого солнца на голой коже. Как я могла вспомнить ночь несколько лет назад, когда я вдобавок была пьяна?

Дышу на стекло, снимаю варежку и использую кончик пальца, чтобы прочертить в дымке: я знаю, что ты был здесь.

Поворачиваюсь и иду домой.

Снимаю с себя слой за слоем, поскольку теперь стою в душной жаркой квартире. Так всегда, либо слишком холодно, либо слишком жарко. Как только я достигла баланса температуры и одежды, сажусь, скрестив ноги на диване с ноутбуком. Я знаю, что не стоит этого делать, но я включаю его и загружаю музыкальную страничку Эдварда Каллена на MySpace. Я не смотрела на нее с момента авиакатастрофы. Знакомые синие баннеры загрузились на мониторе, и затем его прекрасное лицо, потом его голос и гитара – которые как всегда удивили меня – лились из аудиоплеера, включенного на странице. Прокручиваю песни с гитарой и виолончелью, пока не останавливаюсь на своей любимой, только он и фортепьяно. Закрываю глаза и притворяюсь, что нахожусь в школе в Форксе в среду, только я и Эдвард, и он поет ее для меня.

- Когда-нибудь я узнаю тебя, - поет он, и я вздрагиваю, когда понимаю название песни: «Милая Эммелин». Эммелин. Эмми. Эмми Элизабет Каллен, его крошка-сестра, навсегда ребенок. Я должна была понять это, когда нашла могильный камень Каллена.

Что ж, возможно, они теперь вместе. Может поэтому его вызвали домой, чтобы позаботиться о ней. Не знаю.

Чувствую себя пассивным наблюдателем, но не могу остановить себя от чтения его стены на MySpace. Она заполнена соболезнованиями, люди, которые знали его лучше меня, воспоминания, что я никогда не разделяла. И, конечно, сообщение за сообщением о Тане, как она прекрасно подходила ему, как она обеспечивала его всем, в чем он нуждался, как она была его музой, вытягивая из него прекрасную музыку, как они дополняли друг друга, как половины разбитого глиняного сосуда. Это заставляет меня задуматься о легенде, по которой все люди, мужчины и женщины, прежде чем появиться на свет, отделены от своих половинок, чтобы потом всю жизнь искать свою потерянную часть.

Открываю обувную коробку с памятным подарком со времен колледжа, поднимаю крышку и вынимаю сломанные пластмассовые части обезьянки с двадцать первого дня рождения Эдварда, пытаясь соединить их. Обезьянка улыбается мне, как будто быть разбитой на части совершенно нормально, совершенно приемлемо. Крошечные черепки пластика были потеряны за годы, прошедшие с того момента, как я проснулась с обезьянкой в кармане, и даже если бы у меня был клей Krazy, стыки всегда бы казались несовершенными, с пустыми местами, как зубы со сколотыми краями.

Трясу головой от своей глупости, выключаю ноутбук и готовлюсь ко сну, боясь того, что могу найти в мире снов, боясь, что меня изгнали.

---

¹ Пьета – от итал. Милосердие, благочестие – в изобразительном искусстве – термин, обозначающий изображение сцены оплакивания Христа Марией. Академическое издание художественной энциклопедии определяет пьету в живописи и скульптуре более узко — как изображение Богоматери, оплакивающей мёртвого Христа, лежащего у неё на коленях.
² Вилья - один из лидеров повстанцев во время Мексиканской революции.
³ 5 мая американцы мексиканского происхождения отмечают День Чинко де Майо – день победы мексиканцев над французами в битве при городе Пуэбла в 1862 году.
⁴ Гэри Бьюзи – американский киноактер, композитор, продюсер. Снялся более чем в 165 фильмах.

Перевод: floran
Редактура: Goldy-fishes