3. Отцовство

Эсми встретила меня у двери. Идти к своей машине с человеческой скоростью было мучительно, то же самое касалось и езды по городу. Форкс был так хорош с его изолированными дорогами, теперь же мне требовалось минут двадцать, чтобы выбраться из города, и лишь потом я мог вдавить в пол педаль газа. Не то чтобы действительно была опасность врезаться в кого-нибудь, но автомобиль заметили бы несомненно. Поэтому я ехал домой медленно, а моя паника нарастала с каждой прошедшей секундой.

Я обнял свою жену, целуя ее лицо. Ее обычно нежный взгляд был омрачен беспокойством, и у меня засосало под ложечкой. Было ужасно с моей стороны оставить ее на всю ночь наедине со страданиями Эдварда. Я знал, как больно для нее быть не в силах хоть чем-то помочь ему. Наш сын, этот прекрасный молодой человек, которого мы так любили, чах на наших глазах, и у Эсми не было возможности передохнуть от его страданий.

- Как он? - пробормотал я, не размыкая своих объятий.

Эсми печально покачала головой, и я почувствовал, как напряглось мое тело.

- Ему стало хуже, - сказала она.

Я, должно быть, выглядел удивленным громкостью ее голоса, потому что она, пожав плечами, добавила:

- Он все равно знает, что мы чувствуем, так что нет никакой нужды говорить тихо.

До меня медленно доходило значение ее слов - он знал, что мы чувствовали, и все же ничего не сделал. Это было совершенно не похоже на Эдварда – не попытаться успокоить нас хотя бы подобием нормального поведения.

- Что ты подразумеваешь под «хуже?»

Она указала на лестницу:

- Он в своей комнате. Иди посмотри.

Я с тревогой поднимался по лестнице с человеческой скоростью. С тех пор как мы приехали в Итаку, прошел месяц, но Эдвард разговаривал с нами всего несколько раз. Взять его на охоту Эммету и Джасперу удалось лишь однажды, пару недель назад, еще до того, как Эммет и Розали уехали в Европу. Остальную часть времени он, свернувшись в клубок, прятался по углам дома, а если и передвигался по дому, то так тихо, будто был призраком. Красивый кабинетный рояль, который я установил, когда мы приобрели дом, был закрыт; рядом стояли нераспакованные коробки с музыкальными дисками. Насколько я мог судить, Эдвард даже не притрагивался к своей обширной аудио-коллекции. Можно ли было измерить этот уровень горя?

Я вошел в неосвещенную спальню Эдварда. Человеку было бы сложно разглядеть его силуэт на кушетке. Одетый в черную толстовку с капюшоном и темные джинсы, он лежал, не дыша, с неподвижным взглядом, на боку в позе эмбриона, засунув руки в передний карман своей толстовки и надев капюшон на голову. Он был как мертвец, коим себя и считал.

Эсми была права. Это было гораздо хуже.

- Эдвард, - я тихо позвал его, но он даже не шевельнулся.

- Эдвард. Эдвард, сын, пожалуйста, - с каждым словом я делал шаг к нему, наконец, опустился перед ним на колени. Он не смотрел на меня, его черные как смоль глаза безучастно глядели вперед, ни на что не реагируя.

Я подавил мой вздох и потянулся к нему. Осторожно снял капюшон с головы, ожидая, что Эдвард будет ворчать и захочет вернуть его на место. Никакой реакции! Я запустил руку в его густые волосы — снова ничего. Насколько я мог судить, он вообще не двигался. Я продолжал гладить его по волосам, чувствуя, как каждая прядь струится сквозь мои пальцы.

Мои отношения с сыном не очень часто проявлялись физически и обычно выражались в виде похлопывания по спине или руки на его плече, когда это случалось. Даже объятия были редки — с его даром выражение любви между нами обходилось без физического контакта. Но видеть Эдварда, лежащего так, видеть его ничего не выражающее лицо и неподвижное тело – я не смог это вынести. И, даже не успев ничего осознать, я сделал то, чего не делал так давно, с той самой ночи в Чикаго: я взял его на руки.

Подхватив его одной рукой под колени, а другой под плечи, я прижал Эдварда к груди. Мы были с ним одного роста и, как я смог оценить, он лишь чуть-чуть уступал мне по весу. Тем не менее, он был словно младенец, и я чувствовал себя так естественно, держа его на руках. Я по привычке сел, Эдвард прильнул к моей груди, устраиваясь так, чтобы его голова лежала на моем плече. Это действие вернуло меня на восемьдесят семь лет назад, когда я в последний раз брал на руки этого молодого человека, ставшего моим любимым сыном. Он был таким легким для меня, когда мы вместе мчались по крышам. Если бы не сильный жар неистовой лихорадки, который я чувствовал, прижимая его к себе, я едва замечал бы свою ношу.

Квартира, в которой я жил тогда, располагалась в трех милях от больницы в шестиэтажном доме на озере Мичиган. Я бывал там редко – мой дом больше походил на хранилище для моих книг. Одна стена была отдана под скромную коллекцию произведений искусства, собранную мной, и была еще небольшая кровать, которую я купил на тот случай, если сосед когда-либо заглянет в мою квартиру. Именно туда я положил Эдварда, доставив ему новые страдания укусами, которые должны были положить конец столетиям одиночества в моей жизни. Я до сих пор испытывал раскаяние за ненужную боль, которую причинил тогда, и мне хотелось обнять его. Теперь я знал больше — к тому времени, когда я обратил Эммета, я выяснил физиологию этого процесса. Превращение Эдварда длилось значительно дольше, чем мое собственное, потому что я не знал, как правильно вспрыскивать яд, поэтому потребовалось больше времени, чтобы яд достиг разрушенного гриппом сердца и укрепил его. Мы провели четыре дня в той постели, мои руки обнимали его крепнувшее тело, когда он бился от боли. Я гладил его по волосам и говорил ему о единственной вещи, про которую мог думать — о моей жизни, жалкая попытка объяснения, почему он проходил через это.

Я не знал, что яд достиг его мозга меньше чем за двенадцать часов, и таким образом, ему быстро стали известны не только мои слова, но также и внутренний монолог, звучавший параллельно истории, рассказанной мной. Во время его изменения я нечаянно открылся перед Эдвардом, показывая ему мои самые глубокие эмоции: сокрушительную боль одиночества, ужас, что он будет презирать меня все свое существование, искреннюю надежду, что он, может быть, когда-нибудь станет моим компаньоном, возможно даже семьей.

К тому времени, когда он пришел в себя, Эдвард знал меня лучше, чем я сам. А затем он незаметно заполнил ту пустоту, которую до этого увидел в моем сердце.

Так что поддержать его теперь, в бездне его боли, было меньшим, чем я мог отплатить ему за восьмидесятисемилетнее пребывание в моей жизни, каждый день которой был прекрасней, чем предыдущий. Я понятия не имел, сколько он позволил себе чувствовать, но на всякий случай наполнил свои мысли моими самыми счастливыми воспоминаниями о нем. Личные беседы, совместная охота, сидение возле него на скамье у рояля, пока он сочинял, он подле меня, когда я связал себя узами брака с Эсми. Абсолютная радость, которую я испытал вскоре после возвращения Эдварда из Денали, когда Элис посетило видение, что он нашел свою любимую.

Отцовская любовь – странная вещь. Романтическая любовь проще, по крайней мере, для вампира. Взглянув на Эсми, я в одно мгновение понял, что все мое существо пронизано бессмертной и неизменной любовью. Восемьдесят четыре года спустя все было так же, как в тот первый раз, когда я взглянул на нее, даже если я отводил взор лишь на долю секунды. Моя любовь к Эдварду была совершенно другой, смешанной с целым рядом чувств: сожалением, гордостью, беспокойством, восхищением, страхом. Эсми была способна причинить мне боль не больше, чем я ей. Но Эдвард, переступавший порог дома, каждый раз уносил с собой принадлежавший ему кусочек моего сердца. Однажды он сделал это со мной. Теперь он сделал это же с Беллой.

Сейчас я, по крайней мере, понимал ход мыслей Эдварда. Он был большой опасностью для Беллы, даже я не мог не согласиться с этим. Элис ясно дала понять это всем нам. Но с другой стороны, если бы он действительно причинил ей боль, то непоправимо навредил бы этим и самому себе. Я чувствовал, что это было достаточной защитой для Беллы. Большая опасность для нее исходила от других представителей нашего вида, чем от нас, и она заслуживала нашу защиту. И, кроме того, у меня была вера в моего сына. Он был намного сильнее, чем сам о себе думал — разве тот факт, что мы были в трех тысячах миль от его любимой, не был достаточным доказательством этого?

Мои руки начали дрожать, и я понял, что Эдвард, услышав мои размышления, начал тихо рычать. Я вернулся к мыслям о нем, снова проводя рукой по его волосам. Ну это было хорошо, по крайней мере, я получил хоть какое-то подобие ответа от него.

- Мне очень жаль, сынок, - прошептал я. - То, что я не согласен, не означает, что я не поддерживаю тебя всем сердцем. Я попытаюсь думать о чем-нибудь другом.

Он снова зарычал, но на сей раз тише. Я продолжал гладить его по волосам. Я до сих пор не знал, был ли сделанный Эдвардом выбор действительно правильным. Этим он должен был погубить себя. Но, тем не менее, я был поражен решимостью моего сына. Он был таким сильным. Мы все считали его беспокойство о Белле чрезмерным, видели в нем его обычную склонность к пессимизму и театральности. Но его решение уехать от нее, несмотря на ту боль, которую он испытывал, доказало нашу неправоту.

Аромат от дверного проема привлек мое внимание, и я поднял глаза. Эсми стояла в прямоугольнике прохладного лунного света, ее обеспокоенное выражение лица тревожило, но в то же время было совершенно прекрасным. Она печально улыбнулась, когда увидела Эдварда на моих руках. Эсми получала гораздо больше физических проявлений любви от наших детей, чем я; было много дней, когда я находил Эдварда за роялем с Эсми за спиной, ласкавшей его волосы или потиравшей его плечо. Она была рада видеть меня в таком любящем объятии с нашим сыном.

Я поднял брови, и она поняла.

- Я слышала его рычание, - объяснила она шепотом.

Ах! Это было не удивительно, что она выглядела встревоженной. Эсми жила в постоянном беспричинном страхе, что в какой-то момент члены ее семьи могут буквально разорвать друг друга на части. Всякий раз, когда Эммет и Джаспер начинали борцовский поединок, она неизбежно просила остановить его из-за своего беспокойства об их безопасности. Я находил ее тревогу милой, наши сыновья в основном считали ее раздражающей.

- У нас все хорошо, - я ответил ей, притянув Эдварда немного ближе. - Он в порядке.

Он мог быть недоволен, что я не согласен с его планом действий, но, конечно, нападать он не собирался. Я даже не был уверен, что он мог атаковать в таком состоянии. Это было то, о чем я должен был подумать. Эдвард не охотился в течение нескольких недель, и теперь казалось, что может быть трудным заставить его выполнять действия, необходимые, чтобы питаться самому. Может быть, я мог бы убить за него, а затем позволить ему пить — посмотрим, что будет дальше.

Эсми покачала головой, оценивая полное отсутствие какого-либо движения со стороны Эдварда. Затем она одними губами сказала мне: «Нам нужно поговорить» . Ее золотые глаза были печальны. Пока я кивнул и снова перевел взгляд на Эдварда, она уже спустилась вниз.

Я вновь встал, держа нашего сына на руках, и пересек коридор, направляясь в свою спальню. Эсми настаивала на том, чтобы застилать нашу кровать самым роскошным постельным бельем, выбранным так, чтобы оно подходило под интерьеры дома. Я всегда потакал ей, хотя, откровенно говоря, это не имело никакого значения ни для одного из нас – мы могли быть так же близки и на ложе из гвоздей.

Сегодня, однако, я был благодарен за мягкость, когда, откинув одеяло, положил Эдварда на шелковые простыни. Он удивленно посмотрел, и я улыбнулся. Хоть какая-то ответная реакция. Я накрыл его одеялом до плеч и надвинул капюшон его толстовки обратно ему на голову.

- Спущусь ненадолго вниз, - прошептал я ему, - но я вернусь, чтобы проверить тебя.

Я погладил его по спине, и он проворчал что-то вроде «чрезмерно заботливый».

Я улыбнулся. Если он снова начал критиковать меня, значит, все возвращалось на круги своя.

- Да, - ответил я спокойно. - Каков отец, таков и сын.


Эсми ходила взад-вперед по гостиной передо мной, а я сидел по-турецки посередине забрызганного краской ковра. Ее беспокойство держало меня в напряжении. Она до сих пор не сказала ни слова, и мне нужно было привлечь ее внимание.

- Гостиная выглядит потрясающе, - сказал я то, что думал в действительности.

Комната была в процессе реставрации, в результате которой должна была принять точно такой вид, как в 1640-х годах, когда дом был построен. Тонкий слой пыли лежал на банках со средствами для снятия краски и стремянке – результат сноса подвесного потолка, возведенного поверх первоначальных балок приблизительно двумястами годами ранее. Теперь она тщательно очищала краску с балок, намереваясь для восстановления их первоначального цвета использовать специальную морилку, заказанную в мастерской музея.

Мой комментарий произвел желаемый эффект. Эсми присела на пол рядом со мной, положив голову мне на плечо.

- Карлайл, я больше не знаю, что с ним делать, - пробормотала она.

Я вздохнул, обняв ее.

- Так же как и я.

Я мог сидеть и держать его так каждый день – это не было бы проблемой. Я бы оставил свою работу при необходимости. Но я просто не был уверен, что это реально поможет.

Эсми молча сидела рядом со мной в течение нескольких минут. Когда она, наконец, заговорила, ее голос был так тих, что только вампир мог его услышать.

- Я стыжусь того, о чем думала сегодня, - прошептала она. - Он сидел у радиатора в прихожей, ты знаешь то место, куда он приходит, и не двигался. Это было до ухода Элис и Джаспера в университет, так что мы все трое были здесь с ним. - Она судорожно вздохнула. - Он убивает Джаспера, Карлайл. Тебе нужно было видеть его там.

Я закрыл глаза на мгновение. Я знал это. Было трудно не заметить, что Джаспер делал все возможное, чтобы избегать в эти дни своего брата. Эдвард просил Джаспера не изменять его настроение, и Джаспер, будучи джентльменом с Юга, согласился. Но, конечно, Джаспер полностью ощущал всю силу отчаяния Эдварда.

- Так вот почему они не здесь.

Моя жена кивнула.

- Элис хотела провести некоторые исследования, а Джаспер подумывал об изучении Канта.

- Я думал, он читает Аристотеля, - весьма маловероятно, что Джаспер решил взяться за исследование этики, несмотря на то, что мы жили недалеко от такого большого университета. Я задался вопросом, что он извлек из философских текстов после столетия службы в армии. Исследования добродетели должны были открыться ему совсем по-другому, нежели мне. Как бы то ни было, он, казалось, наслаждался своими занятиями. Я сделал в уме заметку не забыть провести какое-то время в разговорах о прочитанном с Джаспером – философия была предметом, которым я наслаждался почти так же, как медициной.

- Ты пытаешься сменить тему, - отметила Эсми. - Ты знаешь лучше меня, что Кант и Аристотель отлично сочетаются друг с другом, - ее голос был резок, если не сказать больше.

- Мне очень жаль. Таким образом, трое из вас были здесь, а Эдвард был в коридоре.

- Он начал стонать, и я попыталась обнять его — вот почему я была так рада видеть тебя с ним, я думала, что он никогда не позволит нам снова прикоснуться к себе — а Джаспер и Элис спустились вниз. Эдвард просто убежал от нас и помчался в свою комнату, - она жестом указала на меня. - Тогда он вошел в то состояние, в котором ты нашел его.

- Элис сказала мне, что ты позвонишь и придешь домой, если я попрошу тебя. И что ты выведешь его ненадолго из этого состояния. Но… - она остановилась, как будто не могла произнести следующие слова.

- Что? - тихо спросил я.

Она печально покачала головой, сильнее прижимаясь ко мне.

- Карлайл, что будет, если мы предложим... ему уехать?

Мне казалось, что я получил удар в живот. Я много отсутствовал дома с тех пор, как мы переехали сюда, работая по ночам и проводя семинары по эпидемиологии в Корнельском университете. Я был беспечен, чрезвычайно беспечен в заботе о моей семье. Семь месяцев назад, когда Эдвард внезапно уехал в Денали всего на несколько дней, моя жена была разбита. Очевидно, сейчас Эсми достигла своего предела, раз ей в голову пришли такие мысли, и я чувствовал себя ужасно, поставив ее в такое положение и причинив ей тем самым сильную боль.

Но кроме невероятной горечи и вины на меня обрушились и другие чувства. Я только что провел почти час, прижимая моего сына к себе, мой мозг напряженно искал любой способ справиться с его бесконечным горем. Эсми была моей женой, моей душой, моим сердцем. Моя любовь к ней была бессмертной. Но был и Эдвард, первым положивший конец моей постоянной печали почти столетие назад. Если бы не было его, то не было бы и Эсми, и я, конечно, не испытал бы никакой любви. Я был связан с ним. Я обещал ему, что помогу, что поддержу его независимо от того, что он решит. Я не заберу свои слова обратно. Попросить его уйти – это словно разорвать себя на части.

Я оказался на ногах раньше, чем смог это осознать, и непростительное рычание вырвалось из моего горла. Я мгновенно понял, что вскочил на корточки, готовясь к прыжку, и Эсми, несмотря на ее прекрасную человечную натуру, инстинктивно отразила мое действие. Выражение ее лица было смесью растерянности и страха, и паника в ее глазах быстро вернула меня в реальность.

О, боже мой! Я действительно только что был готов напасть на свою жену?

Взяв себя в руки, я выпрямился.

- Эсми, любовь моя, мне очень жаль, - немедленно сказал я. - Ты застала меня врасплох.

Она медленно выпрямилась, осторожно меня оценивая.

- Я думала, что твоя реакция может быть такой, - тихо проговорила она.

Конечно же, это стало моей реакцией.

- Мы не… - я сделал паузу, сглотнув. - Я обещал ему. Он - мой сын. Мой старший сын.

- И наш самый юный, - добавила она тихо. - Но он не единственный наш ребенок. У нас их пять. Почти шесть. Мы должны думать обо всех.

Шесть. Я нахмурился. Эсми связала Эдварда с Беллой с того момента, как у Элис было видение, и оттого, что Эдвард был с ней таким беспечно радующимся жизни, последние несколько месяцев стали самыми счастливыми в ее существовании. Но рассматривать Беллу как нашего ребенка — это были мысли, которые я не позволял себе иметь на данный момент. Если бы мне пришлось волноваться в том числе и о Белле... только Бог знает, что она переживала сейчас. Я не мог думать еще и об этом.

- Мы не будем просить его уехать.

Ответ Эсми был мгновенным.

- Тогда мы должны вернуться в Форкс.

Да. Я сразу распознал желанный для нее выход из положения. Она думала, что мы должны вернуть Эдварда Белле и воссоединить его с ее пропавшей дочерью. Все было бы решено.

Я покачал головой.

- Это выбор Эдварда.

Я сказал свое слово, он принял свое решение. Я не собирался забирать свои слова обратно.

Моя жена закатила глаза.

- Ради бога, Карлайл! Реакция Эдварда чрезмерна! И он влюблен! Тебе не кажется, что его способность принимать решения может быть несколько затуманена?

Я открыл рот, но понял, что мне нечего было сказать. Она была права. Разве я не сомневался в решении Эдварда несколько часов назад? Не в состоянии спорить, я глупо стоял на своем.

- Он не покинет этот дом, - твердо заявил я.

- Конечно, покину, - прорычал голос.

Мы обернулись. Эдвард стоял у подножия лестницы и выглядел ужасно. Капюшон толстовки бросал тень на его лицо, а черные глаза сверкали в раннем утреннем свете. Его взгляд метался взад и вперед между нами, и дышал он так, что его ноздри раздувались. На долю секунды я задумался, мог ли наш сын напасть.

Прежде чем кто-либо из нас успел опомниться, он пролетел мимо и канул в рассвет.

Ut fieret pater securus. Cum pater, immo facile - Стать отцом совсем легко. Быть отцом, напротив, трудно