Пролог

Моя склонность драматизировать, как всегда это называла моя семья.

Даже я вынужден был согласиться, что это было немного чересчур. Почему я просто не вышел из резиденции моих врагов и не направился прямо на площадь, не могу сказать. Какая-то часть меня знала, что если я выйду в полдень, то демоны в капюшонах просто убьют меня, наконец-то избавив от шести месяцев агонии. Но, честно говоря, я чувствовал некую силу, призывающую меня ждать подходящего момента здесь, в тени.

Толпа на площади была слишком поглощена гуляниями, чтобы заметить человека, одиноко стоящего в полумраке. Но я сомневался, что кто-нибудь из них не заметит меня, как только я выйду на свет. Что они подумают? Люди - они редко ожидают опасность, даже если она предстает перед ними. Они могут подумать, что я был чем-то вроде призрака. Я надеялся, что они меня не будут трогать, мне хотелось, чтобы у охраны Вольтури был беспрепятственный доступ к моему телу. Чем быстрее они меня схватят, тем скорее все будет кончено.

Увижу ли я ее? Это было единственное, что меня беспокоило. Если озвучить мнение моего отца, то ответ был бы «да». Если был прав я, то могло ли быть что-нибудь хуже ада, в котором я пребывал? Не существовало мира для меня без нее. Единственное, что заставляло меня существовать - была она, неважно, за сколько тысяч километров она жила. Теперь это исчезло. Не было ничего, что держало бы меня здесь.

- Я люблю тебя, Белла, - прошептал я.

Надо мной раздался бой курантов.

Sine metu mortis - Без страха смерти

1. Смертность

- Доктор Каллен, вы должны сказать это.

Я оторвал взгляд от пациента и посмотрел в глаза моей коллеги. Доктор Розалес глядела на меня, выражение ее лица было печальное, но в то же время решительное. Я сделал глубокий вдох и почувствовал ряд ароматов: соленый привкус крови пациента; приторную окись азота, поступавшую через кислородную маску; едкий запах йода; мертвую ткань шовной нити. Это была та часть моей работы, которую я ненавидел и которую, когда было возможно, старался по-детски избежать, оставляя пациента на искусственной вентиляции легких в течение дополнительных четырех часов, пока не наступит смена следующего врача. Позволяя ему это сделать. Каждый врач скажет, что он ненавидит это, каждый врач скажет, что он пошел в медицину, чтобы избежать этого, но все сталкиваются с этим. Конечно, никто не знал настоящую причину, почему у меня было особое отвращение к этому, почему я ненавидел этот момент больше, чем любой врач, когда-либо живший на земле до меня. Это было полной противоположностью всего моего замысла. Никто не мог ненавидеть это так, как я.

Выдохнув, я опустил свою медицинскую маску и посмотрел на часы над головой.

- Время смерти - час ночи двадцать семь минут, - спокойно объявил я и подозвал к себе двух интернов, которые нам ассистировали. - Доктор Тейлор, доктор Меррик, зашейте его, пожалуйста.

- Да, доктор Каллен.

Они подошли к телу, как пара птиц-падальщиков, желая получить шанс сделать лишние швы, зашить разрезы для удобства похоронного бюро. Медицинский центр Каюги не был ведущей клиникой в районе - та находилась в Манхэттене, но у нас была наша доля новых врачей для обучения. В большинстве случаев я находил это полезным, так как на интернов можно было переложить такую работу, как швы, в то время как я мог уделить свое внимание уходу за пациентами в более тяжелом состоянии. Но в такие дни, как сегодня, мне хотелось, чтобы их не было рядом. То, в чем я действительно нуждался, это немного уединения, возможность разобраться в своих мыслях перед возвращением назад в суматоху больницы. Если бы я сам зашил пациента, то получил бы эти так необходимые мне мгновения одиночества.

Вместо этого я обнаружил себя перед раковиной, снявшего перчатки и медицинский халат и моющего руки. Доктор Розалес была рядом со мной у раковины, оливкового цвета кожи ее рук не было видно из-за белой мыльной пены.

- Ты в порядке, Карлайл? - спросила она, когда я наклонился, чтобы снять бахилы.

- Да, - ответил я. - Я в порядке. Просто… - как же это? - …плохой день, вот и все. Не нужно было делать операцию, когда все остальное идет не так, как надо. Мне пришлось сегодня вечером вызвать реаниматологов для пациента, которого я лечил в течение недели, и... - я остановился. И в эти дни было всегда одно: Эдвард. Я не мог удержаться от того, чтобы не думать о нем, не беспокоиться о нем. Я жалел, что у меня не было возможностей человеческого мозга использовать работу для отвлечения от отчаяния, окутавшего мой дом. А так я только стал больше беспокоиться о своих пациентах, усиливая тревогу, уже съедающую меня изнутри. Я сорвал хирургическую шапочку и провел рукой по волосам.

- Я бы выпил чашку кофе, - добавил я мягко.

Доктор Розалес кивнула, мой ответ удовлетворил ее беспокойство - просто устал, как и любой другой врач во Вселенной. Я не рассказывал ей или кому-нибудь еще в больнице о состоянии Эдварда, зная, что будет, если я это сделаю. Раньше, когда я только начинал заниматься медициной, никто не мог и подумать, что может существовать биологическая основа для эмоций. Теперь же антидепрессанты назначали как леденцы при бессоннице, беспокойстве, даже застенчивости, а не только при изнурительной депрессии, для которой они были изначально предназначены. Учитывая малейший намек на меланхоличное состояние Эдварда, таблетки были тем, что все они предложат. И потом, как я мог объяснить, что мой сын не принимает антидепрессанты?

Мы надели наши белые халаты и вместе вышли из операционной.

- Вы скажете семье или я? - тихо спросила она.

- Я скажу, - ответил я. Насколько я ненавидел давать умирать пациенту во время своей смены, настолько же разговор с семьей всегда был тем, с чем я мог справиться. Я завидовал им, людям, с их полным спектром выражения эмоций. Если бы только Эдвард мог плакать, возможно, он смог бы справиться с отсутствием Беллы. Хотя, конечно, если бы Эдвард был человеком, то ничего этого просто не было - мы бы никогда не покинули Форкс, он бы взял Беллу на выпускной вечер, они бы закончили обучение и поступили в колледж, как любая пара средней школы, которую мы знали.

В четыреста шестьдесят седьмой раз с тех пор, как мы прибыли в Итаку (я отслеживал), я снова полагал, что, возможно, допустил ошибку, позволив Эдварду требовать нашего переезда. Я обещал ему, что мы сделаем это, шесть месяцев назад, когда была угроза, что он может ее укусить. "Мы уйдем с тобой. Тебе надо просто попросить. Они не станут сердиться на тебя", - сказал я ему тогда. Но затем все изменилось или, вернее, Эдвард изменил. И после того как мы справились с угрозой, исходившей от Джеймса, последующие месяцы были замечательные. Эдвард, мой обычно задумчивый сын, излучал столько радости, что Джаспер находился поблизости от Эдварда каждую свободную минуту, когда не был с Элис, купаясь в эмоциях своего брата. Это было хорошо для всех нас.

Эдвард простил Джаспера за инцидент на вечеринке - предложил ему искреннее прощение, без тени сомнения. Но, конечно, Эдвард был совершенно неспособен распространить это же самое прощение на себя. Неважно, что любой из нас сказал, в том числе и Белла, он не мог снять с себя единоличную ответственность за ее безопасность. Никакие мои мольбы не могли его убедить остаться в Форксе, и поэтому я подчинился его воле. В тот момент, когда в моей голове впервые возникли слова мой сын по отношению к Эдварду, я обещал себе, что никогда не стану заставлять его что-либо делать. Я не дал ему выбора, жить или умереть, я больше никогда не сделаю выбор за него до конца своих дней. Он читал мои мысли, и я представил себе, как меня разорвало бы на части, если бы я навсегда покинул Эсми. Но образ моей агонии не остановил его, даже наоборот, это только укрепило его решимость. Он готов был страдать, лишь бы она больше не подвергалась опасности, которой он считал себя. И она была человеком, она его забудет.

По крайней мере, мы оба молили Бога, чтобы она забыла. Последнее, что мучило меня - Белла Свон не была вампиром, несмотря на ее постоянные просьбы присоединиться к нам, однако, ее связь с Эдвардом казалась столь же сильной, как и его с ней. Я надеялся, что это было не так. Я надеялся, что Белла разделит свой гнев с кем-нибудь из девочек в школе, что они нарисуют лицо Эдварда и будут бросать дротики в него (к сожалению, он не оставил ей никаких фотографий, которые можно было бы уничтожить и тем самым освободиться от гнева). Что она будет слушать ужасную меланхоличную музыку и плакать в течение нескольких часов, а затем, наконец, рассердится и решит, что ее жизнь была лучше без Эдварда Каллена.
Но я не мог игнорировать свои подозрения, что в этой стране у меня был зеркальный двойник - Чарли Свон: тот, кто тоже наблюдал, как его ребенок живет в агонии каждый день, бессильный чем-то помочь.

Я все еще обдумывал это, когда свернул за угол в зал ожидания при операционной. Я почти забыл, каким молодым был мой пациент, но увидев его семью, почувствовал острую боль в животе. Его родители были молоды, может, слегка за сорок. В моей памяти возникла его медицинская карта, мысленно листая станицы, я получил информацию о мальчике. Джастин Мюллер. 22 года. Он попал в аварию на своем мотоцикле на скорости семьдесят миль в час, множественные переломы, ожоги третьей степени от выхлопной системы мотоцикла. Мы не смогли остановить кровотечение, он истек кровью на моих руках.

Женщина подняла голову, когда я подошел. Ее глаза уже были красными от слез. Я заметил, как она оценивает мой аккуратный внешний вид, мой белый халат, мою медицинскую одежду. Я наблюдал, как к ней приходит понимание, что я возвращался явно не из операционной. Ее нижняя губа задрожала, а затем рот широко раскрылся, и она заплакала. Муж обнял ее и посмотрел на меня, чтобы подтвердить догадку жены.

Я кивнул:
- Мне очень жаль, - сказал я спокойно. - Мы сделали все, что могли для Джастина. Я очень сожалею.

Было бы неправдой сказать, что произнося эти слова, я ничего не чувствовал. И как я мог не чувствовать, когда то, к чему я больше всего стремился - было искупить грехи моего рода, благодаря той работе, которую я призван был делать? Но я всегда старался изолировать себя от боли семей моих пациентов. Мне не придется беспокоиться об Эдварде, падающем с мотоцикла. Мои дети не могли покалечиться. И все же во влажных глазах отца Джастина Мюллера я увидел отражение моего собственного горя, и напряжение внутри меня достигло максимума. Это напугало меня. Мой сын не мог умереть. Тогда что заставляло меня чувствовать, что у меня есть что-то общее с этим человеком?

Мать мальчика посмотрела на меня:
- Мы можем увидеть его?

Я кивнул:
- Один из ассистентов врачей выйдет через минуту и проводит вас к нему. А пока могу ли я направить к вам кризисного психолога?

Как и в большинстве больниц, теперь у службы психологической помощи была группа кризисных психологов, которых врачи могли призвать на помощь.

Это замечание заставило женщину плакать еще сильнее, но ее муж кивнул, бормоча спасибо. Я кивнул.

- Что еще я могу для вас сделать?

Женщина покачала головой, а мужчина посмотрел на меня твердым пристальным взглядом.

- У вас есть дети, доктор…

- Каллен, - представился я. - Карлайл Каллен. Да, есть.

Как он узнал, о чем я думаю?

Он покачал головой, в его глазах появились слезы.

- Заботьтесь о них, - сказал он, его голос дрожал. - Просто… заботьтесь о них.

Его самообладание сломалось, и мне понадобились все силы, чтобы не сломаться вместе с ним. Вместо этого я просто кивнул, делая глубокий вдох.

- Мне очень жаль, - прошептал я снова. Он кивнул.

Я почувствовал непривычную слабость в ногах, когда оставил семью пациента и подошел к стойке медсестер попросить позвонить в службу психологической помощи. Медсестра, чье имя не знал, попыталась подарить мне самый обольстительный взгляд, на который была способна. Волна отвращения накрыла меня, быть столь назойливой, когда я так волновался о моей семье, и я специально растопырил пальцы на левой руке, пока благодарил ее. Я надеялся на мое обручальное кольцо, что оно остановит тех немногих, кто не обращал внимания на свою реакцию на неестественность моего существа. Конечно, медсестра сделала вид, что не заметила.

Бросив украдкой последний взгляд на семью в зале ожидания, я пошел по коридору к черной лестнице. Мой кабинет был на верхнем этаже. Когда я пересекал холл, я чувствовал каждого, кто мог оказаться на моем пути - шум современной больницы был невероятен. Я слышал, как шаркает по линолеуму обувь десятка медсестер. Скрип дверей, разделяющих отделения больницы. Беседы, перекрывающие друг друга, шепот, разговор, крик. Врач в одной из операционных просит скальпель. Я мог сосредоточиться на чем угодно из этого, чтобы отвлечься, но я обнаружил, что не могу заставить себя это сделать. При виде агонии в глазах родителей моего пациента что-то внутри меня сломалось, и я мог думать только об одном: я должен был знать, как Эдвард. Сейчас же.

Подниматься по лестнице с человеческой скоростью было мучительно, но я никогда не мог знать, вдруг кто-то выбежит на лестничную клетку. Мой кабинет был, как обычно, темным - больница выбрала красный и серый в качестве основных цветов, поэтому мой кабинет был окрашен в цвет темного древесного угля и бургундского вина, что создавало гнетущую атмосферу. Эсми немного смягчила обстановку, добавив несколько ламп (они должны были также компенсировать отсутствие солнечных лучей), и я дополнил ее работу, повесив два больших черно-белых эскиза из моей коллекции картин. К счастью, никто так и не понял, чем они являются. Аро приобрел их непосредственно у да Винчи задолго до того, как люди признали в нем гения. Аро очень любил меня, хотя мой образ жизни приводил его в недоумение, и он послал картины в мой дом в штате Массачусетс приблизительно через сорок лет после моего прибытия в Новый Свет. Это был очень ценный подарок, и я всегда держал их рядом - они висели в моей спальне в Форксе.

Я закрыл дверь, и в тот же момент оказался на другом конце комнаты за столом, слушая звук гудка и дожидаясь, когда моя жена возьмет трубку. Она подняла трубку телефона в нашем доме через полгудка.

- Элис сказала, что ты будешь звонить.

Без приветствия. Это было не важно.

- И?

Мне не нужно было ничего говорить. Элис видела все - смерть моего пациента, мой разговор с его отцом, мою причину звонка Эсми. Но ничто не могло подготовить меня к душераздирающей мольбе в ее ответе:

- Карлайл, ты нужен ему. Пожалуйста, приезжай домой.

Примечания к главе 1

«Итака - это ущелья» - лозунг города Итака, штат Нью-Йорк, так как Итака:
а) окружена природными ущельями и водопадами и еще много чем
б) это действительно великолепное место.

Вы можете увидеть надписи на футболке «I ♥ NY».
Когда я думала о написании истории о нахождении Калленов в Итаке, мне сразу же пришел в голову этот лозунг, потому что Итака - это город, и потому что для Калленов Итака действительно символизирует время, когда их семья была разорвана на части, как пропасть в земле. Таким образом, Итака - это ущелья.

Aequo pulsat pede - смерть безучастно поражает любого