Сложно писать о таком  событии, как Великая Отечественная война... За этим стоит такая боль,  такая гордость за свою страну и  за свой народ, что это невозможно выразить словами. Тем обиднее, когда победу и память об этой победе у тебя пытаются отнять. Но мы с вами ни в коем случае не должны забывать.
Мы обязаны помнить.  Помнить и  знать, что у нас есть Родина, защищать, оберегать и хранить которую  - не только наш долг, а великая честь, перешедшая к нам по наследству от миллионов людей, отдавших за нее жизнь.
Война, которая длилась четыре года и завершилась  победой наших предков. Война, в которой навсегда сгинули миллионы наших соотечественников. Все они были чьими-то сыновьями и дочерьми, братьями и сестрами, отцами, матерями, дедами и бабушками. У каждого из них своя история, своя трагедия.  Но они  сохранили нашу землю, они сохранили нашу гордость, чтобы мы с Вами могли жить,  а мы будем вечно помнить о них и сделаем все возможное, чтобы наша Родина навсегда осталась нашей.


Иосиф Иосифович Каминский (д. Хатынь, Логойского района, Минской области):
– И меня погнали в тот сарай. Дочка, и сын, и жонка уже там. И людей столько. И я говорю дочке: «Почему вы не оделись?» «Так сорвали с нас одежду, – говорит она. – С меня и доху с плеч сорвали, раздели нас…» Ну, пригонют в сарай и закроют, пригонют и закроют. Сколько людей нагнали, что и не продохнуть уже, руки не поднимешь. Люди кричат, дети эти. Известное дело, столько душ, и страх такой. Сено там лежало, солома, кормили еще, держали коров. Сверху и подпалили. Запалили сверху, горит крыша, огонь на людей падает, сено, солома загорелись, душатся, задыхаются люди, так сжали, что и дышать уже нет возможности.. Нет как. Я сыну говорю: «Упирайся в стену ногами и руками, упирайся!..» А тут двери раскрылись. Раскрылись двери, а люди не выходят, не выбегают. Что такое? А это стреляют там в дверях, стреляют, говорят. А крик такой, что стрельбы той, что стуку того и не слышно. Известное дело, горят люди, огонь на головы да дети – такой крик, что… Я сыну говорю: «По головам как нибудь, по головам выбирайтесь!» Подсадил его. А сам понизу, меж ног. А на меня убитые и навалились. Навалились на меня убитые, продохнуть нельзя. Двигаю плечами – тогда я здоровше был, – стал ползти. То олько к порогу, а крыша и обвалилась, упала, огонь на всех!.. Я еще выполз, а ко мне подбегает немец и ка ак прикладом – зубы мои и убежали. И сын тоже успел выбежать, ему только голову чуть чуть обсмалило, волосы обгорели. Отбежал метров пять – его и положили из пулемета… Положили… А сосед наш, он тоже выбежал из огня и на меня упал, сел, горит, как пень, красный, и кровь на меня из него льется… «Спаси, – кричит, – спаси меня!..» Потом поехали немцы. Я сына стал тащить, потянул, а уже и кишки за ним… Только спросил еще, жива ли мама, сестра… Не дай бог никому, кто на земле живет. Чтобы не видели и не слышали горя такого!..



"Люди не  хотели умирать... Мы  на  каждый  стон отзывались,  на каждый крик. Меня  один раненый,  как  почувствовал, что умирает,  вот так за плечо обхватил,  обнял  и не отпускает.  Ему казалось, что  если кто-то возле него рядом, если сестра рядом, то от него жизнь не уйдет. Он просил: "Еще бы пять минуток  пожить.  Еще бы две минутки..." Одни  умирали неслышно, потихоньку, другие  кричали:  "Не  хочу  умирать!" Ругались:  мать  твою...  Один  вдруг запел... Запел молдавскую песню... Человек умирает, но все  равно не думает, не  верит, что он умирает. А ты видишь, как  из-под волос идет желтый-желтый цвет,  как тень  сначала движется  по  лицу,  потом под  одежду... Он  лежит мертвый, и  на лице какое-то удивление, будто он лежит и  думает:  как это я умер? Неужели я умер?      Пока  он слышит... До  последнего момента  говоришь  ему,  что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза  в  потолок,  а  я  ему что-то еще шепчу... Успокаиваю... Фамилии  вот
стерлись, ушли из памяти, а лица остались..."

"В плен  военных  женщин немцы  не  брали... Сразу  расстреливали.  Или водили перед  строем своих солдат  и показывали:  вот, мол,  не  женщины,  а уроды. И мы всегда два патрона для себя держали, два - на случай осечки.
     У  нас  попала  в  плен медсестра... Через день,  когда  мы  отбили  ту деревню, везде валялись мертвые лошади,  мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь  отрезана... Ее  посадили  на кол... Мороз, и  она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет.
     В рюкзаке  у нее мы нашли  письма  из дома и  резиновую зеленую птичку.
Детскую игрушку..."
   
 "Мы  отступаем...  Нас  бомбят.  Первый  год   отступали  и  отступали. Фашистские самолеты  летали  близко-близко, гонялись за  каждым человеком. А всегда  кажется  -  за  тобой.  Я  бегу...  Я  вижу  и  слышу,  что  самолет направляется на меня... Вижу летчика, его  лицо, и он видит, что девчонки... Санитарный обоз... Строчит вдоль повозок, и  еще улыбается. Он забавлялся...

"Отбили деревню... Ищем,  где набрать воды.  Вошли  во двор,  в котором заметили колодезный  журавль. Резной деревянный колодец...  Лежит  во  дворе расстрелянный хозяин... А возле него сидит  его собака. Увидела нас,  начала поскуливать. Не сразу до нас дошло, а она звала. Повела нас в хату...  Пошли за ней. На пороге лежит жена и трое деток...      Собака   села   возле   них    и    плачет.    По-настоящему    плачет.По-человечески..."
     "Мы входили в наши села... Там одни печи  стояли - и все. Одни печи!

"Немцы въехали в деревню...  На  больших черных мотоциклах... Я глядела на  них во  все  глаза: они были молодые, веселые.  Все время  смеялись. Они хохотали!  Сердце  останавливалось,  что они здесь,  на твоей  земле, и  еще смеются.
     Я только мечтала, чтобы отомстить... Воображала, как погибну, и обо мне напишут книгу. Останется мое имя. Это были мои мечты...
     Вокруг все горело, жгли деревни вместе с людьми.  В  школы сгоняли, в  церкви...  Обливали  керосином...  У меня  моя пятилетняя  племянница,  она слушала наши  разговоры, спросила: "Тетя  Маня, когда я сгорю, что от меня останется? Только ботики... " Вот о чем наши дети
нас спрашивали...
     Я сама огарки собирала... Собирала  своей подруге  семью...  Косточки в золе  находили, и где остался кусочек одежды, хоть окраечек какой, узнавали, кто  это.  Каждый  своего искал.  Подняла я  один  кусочек, подруга говорит: "Мамина  кофта..."  И  упала. Кто  в  простынку,  кто  в наволочку  косточки собирал. Что принесли. Мы с подругой - в сумочку, и полсумочки не набрали. В могилку общую все складывали. Все черное, только косточки белые.  И  костная
зола... Я ее уже узнавала... Она - белая-белюсенькая...

"Узнала ненависть... Впервые узнала это чувство... Как они могут ходить по нашей земле! Кто они  такие? У меня поднималась температура от этих сцен.Почему они тут?
     Пройдет колонна военнопленных, и сотни трупов оставались  на  дороге... Сотни...  Тех, кто падал без  сил,  их  тут  же пристреливали. Их гнали, как скот. По мертвым уже не голосили. Не  успевали  хоронить - столько  их было. Они долго лежали на земле... Живые жили с мертвыми...
     Встретила сводную сестру. Их деревню сожгли.      У нее было трое сыновей,  всех уже нет.  И  дом сожгли, и детей сожгли. Она сядет на  землю и качается  из  стороны  в  сторону,  качает свою  беду. Поднимется - и не знает, куда идти. К кому?"
  

У  нас  был такой случай...  Один  солдат  ударил  пленного...  Так   вот   мне  это  казалось невозможным, и я заступилась, хотя  я понимала... Это у него крик души... Он меня знал, он был,  конечно,  старше, выругался. Но не стал больше бить... А крыл меня матом:  "Ты забыла, е... мать! Ты забыла, как они... е... мать..." Я ничего не забыла,  я  помнила  те  сапоги...  Когда немцы выставили  перед своими траншеями  ряды  сапог с  отрезанными  ногами. Это  было  зимой,  они стояли, как колья... Эти сапоги... Все, что мы увидели от наших товарищей... Что осталось...


"В  гетто  мы жили  за колючей проволокой...  Я  даже  помню,  что  это случилось во вторник, почему-то я потом обратила внимание на то, что это был вторник. Вторник...  Число и месяц не помню.  Но это был вторник... Случайно подошла к окну... На скамейке напротив нашего дома сидели  мальчик и девочка и целовались. Я была потрясена. Кругом погромы, расстрелы. А они целуются... У меня - потрясение. Потрясение от этой мирной картины...
     С  другого конца улицы,  наша улица  была короткая,  показался немецкий патруль.  Они тоже  все увидели, у  них отличный  обзор. Я ничего не  успела сообразить... Конечно,  не успела... Крик. Грохот. Выстрелы...  Я... Никаких мыслей...  Не  успела... Первое  чувство -  страх...  Я  только увидела, что мальчик и девочка р-раз встали и вот уже падают. Они упали вместе.
     А  потом...  День прошел,  второй... Третий... У  меня мысль крутится и крутится. Это же надо понять:  они  целовались  не дома, а на улице. Почему? Они хотели так умереть... Конечно... Знали, что все равно погибнут в  гетто, и хотели умереть по-другому. Конечно, это любовь. А  что - другое? Что может быть другое... Только любовь...
     Рассказала вам... Ну, это же правда, получилось - красиво. А в жизни? В жизни я испытала ужас... Да... Что еще? Я сейчас подумаю... Они  боролись... Они хотели красиво умереть. Это, я уверена, был их выбор..."

"По городу бродила сумасшедшая женщина... Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась.  У нее  убили пятерых  детей. Всех.  И  убили  по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко...
     Она подходила к человеку на улице... Любому... И говорила:  "Я расскажу тебе,  как убили моих детей.  С  которого начать?  С  Васеньки... Ему в ушко стреляли? А Толику в головку... Ну, с кого?"
     От   нее   все   бежали.   Она   была   безумная,  поэтому   она  могла рассказывать..."

  "Я  выполнила задание... И уже не  могла оставаться в  поселке,  ушла в отряд.  Мать через несколько дней  забрали в гестапо. Брат успел  убежать, а мать забрали.  Ее там мучили, допрашивали, где дочь. Два года она была  там.
Два  года фашисты ее  вместе с другими женщинами водили впереди  себя, когда шли на свои операции... Они боялись партизанских мин и всегда  гнали впереди себя местное население - будут мины, эти люди подорвутся, а немецкие солдаты останутся целыми. Живой щит... Два года они так водили и мою мать...
     Не раз было: сидим в засаде и вдруг видим, как идут женщины, а сзади за ними - немцы. Подойдут ближе, и видишь, что  там твоя мать. И самое страшное - это ожидать,  когда командир даст команду стрелять. Все со страхом ожидают этой команды, потому что один шепчет: "Вон моя мать",  другой  - "А  вон моя сестричка", а кто-то ребенка своего увидел... Мама моя всегда ходила в белом платочке.  Она  была высокая, ее всегда  первой  различали. Я  сама не успею
заметить,  мне  передадут:  "Твоя  мама идет..."  Дадут  команду стрелять  - стреляешь. И сама не знаешь,  куда стреляешь, в голове одно: не упустить  из виду беленький платочек - живая ли она, не упала?  Беленький платочек... Все разбегутся,  попадают,  и не знаешь,  убита мама или нет. Два дня или больше хожу  сама не своя, пока связные не придут из поселка,  не скажут, что жива.  Опять и я жить могу. И так  до следующего раза. Мне кажется, что сейчас я бы этого  не вынесла... Но я их ненавидела... Мне помогала ненависть...  У меня до сих пор стоит в ушах крик ребенка, которого бросают в колодец. Слышали ли вы  когда-нибудь этот крик? Ребенок летит  и  кричит,  кричит, как откуда-то из-под  земли,  с того  света. Это не  детский крик  и  не человеческий... А увидеть разрезанного пилой молодого парня... Наш партизан...  И после этого,
когда  идешь на задание, сердце одного просит: убивать их, убивать как можно больше, уничтожать самым жестоким способом. Когда я видела пленных фашистов, мне  хотелось вцепиться в любого. Душить. Душить руками, грызть зубами. Я бы их  не  убивала,  это  слишком  легкая смерть  им.  Я бы их  не оружием,  не винтовкой...
     Перед самым своим  отступлением,  это уже в сорок третьем году, фашисты  расстреляли мою мать... А у меня мама была такая, она сама нас благословила:
     - Идите, дети, вам надо жить. Чем  просто умирать, лучше не надо просто умирать.
     Мама не говорила больших слов, она находила простые женские  слова. Она  хотела, чтобы мы жили и учились, особенно учились.
Когда я узнала, что  мать  мою  расстреляли,  я потеряла  рассудок.  Не  находила  себе  места,  мне не  было  покоя.  Мне надо... Я должна  была  ее  найти... А их расстреляли  и могилу заровняли тяжелыми машинами... В большом  противотанковом рву... Мне  приблизительно показали: где, в каком месте  она  стояла, и я побежала, копала там,  разворачивала руками трупы. Я узнала мать  по колечку на руке... Как увидела это колечко, закричала и  ничего больше не  помню.  Ничего не помню... Какие-то женщины вытащили ее, омыли из консервной
банки и похоронили. Я ту баночку до сих пор храню.


"Были  у нас в отряде братья Чимуки... Они нарвались в своей деревне на  засаду,  отстреливались  в  каком-то  сарае, их подожгли.  Пока не кончились  патроны, они стреляли... Потом  вышли  обожженные...  Их  возили на  телеге,  показывали, чтобы кто-то признал, чьи они. Чтобы кто-то выдал...
     Вся деревня стояла.  Стояли их отец и мать, никто ни звука не произнес.  Какое  сердце надо  было иметь матери, чтобы не крикнуть. Не отозваться.  Но  она знала, если заплачет, тогда всю  деревню  сожгут. Убьют не ее одну. Всех  убьют. За одного убитого немецкого солдата сжигали деревню. Она знала...  За  все есть награды, но  никакой не хватит, самой высокой Звезды Героя мало для  этой матери... За ее молчание..."

Но самое страшное было впереди, самое  страшное - это Сталинград. Какое  там поле боя? Это город - улицы,  дома,  подвалы. Попробуй  вытащить  оттуда раненого! У  меня  тело  было сплошной синяк. И брюки у  меня  все в  крови.  Полностью. Старшина нас ругал: "Девочки, больше нет брюк, и не просите". А у  нас  брюки засохнут  и  стоят,  от крахмала  так не  стоят,  как  от  крови,  порезаться можно.  Пятнышка чистого нет, весной сдавать нечего.  Горело все,
на  Волге, например,  горела даже  вода. Даже  зимой река  не  замерзала,  а  горела. Все  горело...  В Сталинграде  не было  ни одного  грамма  земли, не  пропитанного  человеческой  кровью.  Русской  и   немецкой.  И   бензином... Смазочным маслом... Там все  поняли, что отступать дальше некуда, нельзя нам  отступать:  или погибнем все - страна, русский народ - или победим. Это всем  стало ясно, наступил  такой  момент.  Вслух не говорили, но каждый  понимал.
Генерал и солдат понимал...
     Прибывает  пополнение. Молодые такие, красивые ребята. И через день-два  все погибают,  никого  нет. Я  уже начинала бояться новых людей.  Боялась их  запоминать, их лица, их разговоры. Потому что вот они приехали, и вот их уже  нет. Два-три дня... Это же сорок  второй год -  самый тяжелый, самый трудный  момент.  Был  случай, когда из  трехсот человек нас  осталось  к  концу  дня  десять. И когда нас  столько осталось,  когда стихло,  мы стали  целоваться,  плакать, что мы вдруг живы. Родные все друг другу. Породнились.
     На твоих глазах человек  умирает... И  ты знаешь,  видишь, что ничем не  можешь  ему помочь, у  него  минуты  остались.  Целуешь  его,  гладишь  его,  ласковые слова  ему говоришь. Прощаешься с ним.  Ну, ничем  ты ему больше не  можешь помочь...  Эти лица у  меня  вот  и  сейчас  в памяти.  Я вижу  их    всех-всех ребят. Почему-то вот  годы прошли, а хотя бы  кого-то забыть, хотя бы одно лицо. Ведь никого не забыла, всех помню... Всех вижу... Нам хотелось самим им могилки сделать,  своими руками, но  это тоже не всегда получалось. Мы уходили, а они оставались. Бывало, забинтуешь всю голову, а он у тебя под бинтами умер. И его хоронят с забинтованной головой. Другой, если он на поле  боя погиб, он хотя бы в  небо смотрел.  Или умирает  и  просит: "Закрой  мне  глаза,  сестричка,  только аккуратно". Город разрушен, дома -  это, конечно,  страшно, но когда люди лежат, молодые мужчины... Ты не можешь отдышаться, ты
бежишь... Спасаешь... Кажется, что сил уже нет, больше,  чем  на пять минут,  их у тебя  уже не хватит... Но ты бежишь... Март, первая вода под  ногами...  Валенки надевать нельзя, а  я натянула  и пошла. Целый день в них ползала, к  вечеру они стали такие мокрые, что не могла их  снять. Пришлось резать. И не  заболела... Поверишь, моя бриллиантовая?
     Когда в  Сталинграде  кончились бои,  нам дали  задание вывозить  самых  тяжелых раненых на пароходах,  баржах  в Казань,  в Горький.  Это уже весна,  март - апрель. Но столько еще находили раненых, они были в земле - в окопах,  землянках, подвалах... Их было так много,  я передать не могу. Это был ужас!
Мы всегда думали, когда выносили раненых с поля боя, что их уже не осталось, всех  отправили,  в Сталинграде самом их нет,  а когда все кончилось, то  их  оказалось  столько, что не верилось... Не вообразить...
Знаете, какая в войну была у нас всех  мысль? Мы мечтали: "Вот, ребята,  дожить бы... После войны какие  это будут счастливые люди! Какая счастливая,  какая красивая  наступит жизнь.  Люди,  которые пережили столько, они  будут  друг друга жалеть. Любить. Это будут другие люди". Мы не сомневались в этом. Ни на капельку.
     Моя ты  бриллиантовая.... Люди по-прежнему ненавидят  друг друга. Опять
убивают. Это самое мне непонятное...
    
Под  Сталинградом... Тащу  я двух раненых.  Одного протащу  - оставляю,  потом - другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые,  их нельзя  оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты  ноги,  они истекают кровью.  Тут  минута дорога, каждая  минута. И  вдруг, когда  я  подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я  обнаруживаю, что  тащу  одного нашего танкиста и одного немца... Я была в ужасе: там  наши гибнут, а  я немца  спасаю.  Я  была в панике... Там, в  дыму, не разобралась...  Вижу:  человек  умирает, человек  кричит...  А-а-а... Они  оба обгоревшие,  черные.  Одинаковые.  А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы,  все чужое. Эта  форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого  и  думаю: "Возвращаться  за немцем или нет?"  Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро  умрет.  От потери крови... И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих...
     Это  же  Сталинград...  Самые   страшные   бои.  Самые-самые.   Моя  ты  бриллиантовая...  Не может быть  одно  сердце для ненависти,  а второе - для  любви. У человека оно одно, и я всегда думала о том, как спасти мое сердце.

  "Я  просила  маму...  Я  ее  умоляла:  только  не надо  плакать...  Это  происходило не ночью, но  было  темно, и стоял сплошной вой. Они не плакали,  наши  матери,  провожавшие  своих дочерей, они  выли.  Моя мама стояла,  как  каменная.  Она  держалась, она  боялась,  чтобы я  не  заревела. Я  же  была  маменькина дочка, меня дома баловали.  А тут  постригли под мальчика, только  маленький чубчик оставили.  Они с отцом меня  не пускали,  а я только  одним
жила: на фронт, на фронт! На фронт! Вот  эти плакаты, которые сейчас висят в музее:  "Родина-мать  зовет!",  "Что  ты  сделал для  фронта?"  -  на  меня, например,  очень  действовали.  Все  время  были  перед  глазами.  А  песни? "Вставай, страна огромная... Вставай на смертный бой..."
     Когда мы ехали, нас поразило,  что прямо на перронах лежали убитые. Это уже  была война... Но  молодость брала свое, и мы пели. Даже что-то веселое. Какие-то частушки.
     К концу войны  у нас вся семья  воевала. Отец, мама, сестра - они стали железнодорожниками.  Они  продвигались сразу  за фронтом  и  восстанавливали дорогу. Медаль "За победу" у нас получили все: отец, мама, сестра и я..."


- А  мне из последних дней на войне  вот  что запомнилось.  Едем мы - и вдруг откуда-то  музыка. Скрипка...  Вот  в  этот  день  для  меня кончилась война...  Это  было  такое  чудо:  вдруг  музыка.  Другие  звуки...  Я   как проснулась...  Нам всем казалось, что после  войны, после  такого моря  слез будет  прекрасная жизнь. Красивая. После  Победы...  После этого  дня... Нам
казалось,  что все  люди будут очень добрые, будут только любить друг друга. Все станут братьями и сестрами. Как мы ждали этот день...