2024-11-22

16

0

0

Не бойтесь будущего, не плачьте о прошлом.

Перси Биши Шелли.

30 ноября 2010
Эдвард,
Я не помню, когда впервые осознала, что люблю тебя, ведь в то время я не понимала этого. Но в какой-то момент вдруг начала чувствовать себя странно рядом с тобой. Сейчас, спустя столько лет, мне кажется, что это было тем вечером, когда ты пришел к моему дому, дымя как паровоз. Ты дал мне сигарету, и я притворилась, что курю – никогда не забуду, как отвратительно от меня пахло после этого.
Как же всё-таки тебе удавалось столько раз тайком сбегать из дому – и не попасться? И хотя я всегда боялась, что ты влипнешь из-за меня в неприятности и мы больше никогда не увидимся, мне очень нравились твои ночные визиты, а звяканье камешков о стекло моего окна стало для меня лучшим звуком на свете.
Ты всегда был таким добрым и так заботился обо мне. Я часто задавалась вопросом, что ты на самом деле думаешь о моей маме и всей этой ситуации. Разумеется, ужасно смущалась, но доверяла тебе. И Элис тоже, но тебе особенно. Подумать только: ты, возможно, любил меня уже тогда. Сейчас эта мысль заставляет меня улыбаться.
Я рада, что мы договорились не читать наши старые письма. Это решение кажется мне правильным. Возможно, следует вообще их уничтожить, чтобы полностью избавиться от искушения? Но я очень хочу, чтобы ты писал мне теперь – и буду счастлива прочитать каждое твое слово.
Люблю,
Белла.

Белла,
Лучшее и худшее в наркотиках – это забытье, которое они с собой приносят. Под кайфом ты всецело принадлежишь своему иллюзорному настоящему. Не думаешь ни о чем, кроме того, с кем ты и как тебе хорошо. Но однажды я начал забывать. Начал забывать тебя.
Я начал забывать твое лицо.
Это меня испугало, ведь, несмотря на то, что я хотел забыть, я всё-таки не хотел. Это бессмыслица, знаю. Видишь ли, со временем все воспоминания тускнеют, если ими не с кем поделиться. И это одна из причин, почему я писал тебе.
Правда, иногда меня накрывали поразительно отчетливые воспоминания – например, возле моего шкафчика в школе… В такие минуты я мог бы поклясться, что ты ждешь меня там, повернувшись ко мне спиной... Подходил к девочкам, которых принимал за тебя, и, вероятно, пугал их, называя твоим именем. Разочарование каждый раз было невыносимым – словно я терял тебя снова и снова. Одно хорошо: в такие моменты я с поразительной точностью видел твое лицо.
Встретив тебя на занятии у Пегги, я подумал вначале, что у меня опять одна из таких галлюцинаций. Просто поверить не мог, какая ты красивая, знакомая – и всё-таки другая. Твои глаза совсем не изменились, но лицо стало взрослее и как будто строже. Губы выглядели еще более соблазнительными, чем я помнил. Румянец сохранился прежним.
Если бы в тот день ты подала хоть какой-нибудь знак – любой, – что узнала меня, я простил бы тебе всю боль, которую, как я думал (ошибочно), ты мне причинила.
Я пытался выкинуть тебя из головы, но не получалось. Сейчас я рад этому, разумеется, хотя в то время мучился по-настоящему.
Потом я услышал твою фамилию, заметил обручальное кольцо… те дни были одними из худших в моей жизни, ведь оказалось, что я по-прежнему тебя люблю. Тебя или память о тебе, по меньшей мере. Мне не удавалось отличить одно от другого.
Но довольно скоро я понял, что такая, как сейчас – умная, добрая, застенчивая и сильная, – ты бесконечно лучше, чем любая полузабытая фантазия.
Люблю,
Э.

Эдвард оставляет мне письма в самых неожиданных местах. Я нахожу их то в ящике с носками, то под подушкой... Даже между страницами учебника по литературоведению. И сама тайком засовываю записки в рюкзак Эдварда во время коротких встреч в университете, когда мы едва успеваем перекинуться парой слов. Мои сумбурные послания обычно далеко не такие выразительные, как его, но я всё равно пишу их с удовольствием. И аккуратно складываю все письма Эдварда туда, где они наверняка будут в безопасности, – в коробку с моими сокровищами.

7 декабря 2010
Эдвард,
Ты спрашивал, почему я согласилась выйти замуж за Джейкоба.
Я никогда не испытывала к нему таких же чувств, как к тебе, но действительно любила. Он хороший человек и дорожил мной. А я была трусихой и боялась начать жизнь без него, хотя моя любовь к нему больше напоминала дружескую привязанность.
Стоило мне увидеть тебя снова, как стало ясно, что у меня проблемы. Разумеется, тот обморок навеки пригвоздил меня к позорному столбу… мне всё еще стыдно за свою слабость. Должно быть, ты подумал, что я сражена твоей красотой.
Если так, то ты угадал. Только не зазнавайся.:)
Сегодня, как ты знаешь, я впервые была у психолога. Мне очень понравилась эта женщина – умная и дерзкая. В некотором смысле напоминает Розали – вероятно, поэтому они так замечательно ладят. Я рассказала Шивон о наших письмах – и старых, и новых. Она считает каждодневную переписку хорошим упражнением, но меня рассмешило такое определение, ведь я вижу в этом нечто большее.
Я сразу же получила домашнее задание: к следующему сеансу описать на бумаге все мои чувства к маме. Шивон определенно не теряет времени даром, добираясь до сути вещей. Я сказала, что она может смело ожидать от меня через неделю роман длиной с «Одиссею».
Но это кажется правильным – определенно, мне уже стало лучше. Жду не дождусь вечера, когда мы с тобой увидимся и я смогу тебе всё подробно рассказать.
Люблю,
Белла.

8 декабря 2010
Белла,
Мне очень жаль, что ты не смогла попрощаться со своей мамой. Наверное, это было моим единственным утешением, когда умирала Элис. Но у неторопливой смерти свои ужасы. Она наступает очень медленно и неотвратимо, а в результате оставляет всех измученными. Я благодарен, что хотя бы от этого ты была избавлена.
Если бы твоя мама могла видеть тебя сейчас, она гордилась бы тобой, как может быть иначе? Ты самый потрясающий человек из всех, кого я когда-либо знал.
Полагаю, она может больше не тревожиться из-за того, что оставила тебя без материнской заботы – отныне беречь тебя буду я. Всегда.
Э.

10 декабря 2010
Эдвард,
Сегодня я узнала кое-что о моей прабабушке, Элейн Изабелле Рено, в девичестве Шенар. Какое красивое имя, не правда ли? И, хотя доказательств нет, похоже, меня назвали Изабеллой в честь нее. Признаюсь, мне нравится мысль о том, что за мной стоит ее прошлое. Сейчас я тебе кое-что о ней расскажу.
Элейн скончалась третьего октября 1989 года, через два года после моего рождения.
Родилась она в 1900-м, в Сиэтле, в семье французских иммигрантов. В 1927-м году вышла замуж – тоже за француза, Пьера Рено. У них долго не было детей, так что появление на свет дочери – Френсис, моей бабки по материнской линии, – можно считать настоящим чудом. Это произошло в 1939-м. Даже в наши дни рождение первенца в таком возрасте – не такое уж распространенное явление, а тогда вообще было редкостью. Вероятно, Френсис еще жива, хотя ее муж, отвратительный человек, который мучил мою маму, умер – всего лишь около года назад. Туда ему и дорога.
Вернемся к Элейн.
К несчастью, ее муж, Пьер, погиб во время Второй Мировой войны – он был рядовым и воевал где-то на тихоокеанских островах. Элейн растила дочь одна, получив работу на фабрике по производству дамской обуви в Сиэтле. Представляю ее себе трудолюбивой и стойкой женщиной – в те дни именно такой и приходилось быть матери-одиночке. А еще у нее неожиданно обнаружились художественные способности – ее изделия охотно коллекционируют, хотя широкой известности она так и не приобрела. Чайник – тот, что хранился у моей матери, я тебе о нем рассказывала, – был одним из таких произведений искусства.
Элейн так больше и не вышла замуж и жила оставшиеся годы скромно. Ее зять, муж Френсис, именем которого я не хочу осквернять этот лист бумаги, происходил из довольно зажиточной семьи. А Элейн оставила то немногое, что у нее было, моей маме.
Какая грустная и красивая история. Из нее мог бы получиться прекрасный роман.
Мне хотелось бы иметь какую-нибудь вещицу, расписанную прабабушкой. Это очень много для меня значило бы.
Из других новостей: я все-таки доделала обе мои итоговые работы. Не верится, что семестр уже завершается, а с ним и групповые занятия у Пегги. Я буду сильно скучать по ним, поскольку отчасти уверена, что, если бы не этот курс, мы с тобой сейчас не были бы вместе.
Люблю,
Белла

15 декабря 2010
Белла,
Сегодня я все-таки отправил письмо своим родителям. Каким облегчением было опустить его наконец в почтовый ящик и пойти прочь. Возможно, я слишком драматизирую всю эту ситуацию. То есть если представить, какая семья могла бы мне достаться… Но я всё равно не думаю, что в состоянии теперь доверять им, особенно отцу. Не знаю. Посмотрим.
Анджела в радостном волнении из-за ужина, который собирается устроить. Похоже, у нас будет шанс провести сочельник вшестером, поскольку Джаспер не планирует никуда улетать до начала нового года. Эммет предлагает прочистить дымоход, чтобы растопить камин – впервые с… в общем, впервые. Я сказал ему, что идея, возможно, не так уж хороша. Это не будет беспокоить тебя? Пожалуйста, не скрывай.
Вероятно, тебя интересует, чем я сегодня занимался, кроме написания и отправки письма, разумеется? Это пока секрет, просто знай, что он имеет отношение к Рождеству. Только не считай себя обязанной дарить мне что-нибудь: единственное, что мне нужно – это проснуться рядом с тобой рождественским утром. Вот, я сказал это. Пожалуйста, не цитируй меня принародно, поскольку я должен поддерживать свой имидж закоренелого хипстера.
Я люблю тебя.
Э.

Иногда мы обсуждаем то, о чем пишем друг другу, иногда нет. Записки не всегда длинные и наполненные любовными размышлениями или воспоминаниями, но я больше всего люблю и часто перечитываю именно такие. Некоторые из них очень личные и заставляют меня заливаться румянцем.

16 декабря 2010
Эдвард,
Честно говоря, я не уверена, как отнесусь к открытому огню на Рождество. Люди постоянно зажигают что-нибудь, и ничего не случается. Но я нервничаю, когда представляю себя у камина. Поэтому, если бы ты попросил Эммета в этот раз отказаться от его намерения, я была бы очень благодарна.
Наши предки приручили огонь, и человечество смогло расселиться за пределами теплых природных зон. Само наше существование связано с этой стихией, которая и дает жизнь, и разрушает ее. Может быть, когда-нибудь я с удовольствием буду сидеть с тобой в обнимку перед уютным зимним камином, но, боюсь, этот день пока еще не настал.
И спасибо, что оставил выбор за мной, а не просто сам решил, хорошо это для меня или нет. Я это ценю.
Ты всегда точно знаешь, что делать.
Б.

19 декабря 2010
Белла,
Итак, всё кончено. Я сжег наши старые письма, как мы и договорились. Удивительно, что меня не арестовали рядом с пляжем, но было поздно и холодно, а огонь действовал быстро. Это напоминало ритуальный костер, своего рода символический акт... Я немного сожалею о том, что мы не сделали этого вместе, хотя и понимаю, почему ты отказалась присутствовать. Но знаешь, что странно? Затаптывая угли, я чувствовал себя точно так же, как и когда разжигал огонь.
Теперь у нас остались только письма Элис. Последний кусочек пазла нашего прошлого.
А потом нас ждет будущее. Наше общее будущее, которое будет принадлежать только нам двоим.
Люблю,
Эдвард.


За пару дней до Рождества мы сидим в пижамах у меня в квартире, пьем чай и слушаем «Битлз» – по-прежнему мою любимую группу. Эдвард тихо говорит, что готов прочитать письма Элис.

Некоторое время мы обсуждаем, с какого письма начать, ведь их так много, но в итоге наше мнение совпадает. Выключив плейер, я нахожу конверт с самой поздней датой на штемпеле – он отправлен всего за две недели до смерти Элис.

Рву бумажный пакетик и, нащупав внутри него сложенный листок, дрожащей рукой вынимаю его. Невозможно предугадать содержание последнего письма Элис, но нам придется справиться с тем, что мы сейчас прочтём, хорошее оно или плохое.

Голос срывается, когда я читаю вслух первые строки, а Эдвард немигающим взглядом смотрит на чашку, которую сжимает в ладонях.

«Привет, Белла,
Мне продолжают сниться эти сны – необычные, мрачные, словно предупреждающие о чем-то. Возможно, все дело в обезболивающих? Трудно сказать… Мне снится, что ты пытаешься добраться до нашего дома, но у тебя на пути встает какая-то неясная черная масса вроде тумана. Чем бы это ни было, оно сильное и не пускает тебя к нам.
Просто непонятно, почему ты не хочешь нам отвечать. После пожара произошло что-то странное – боюсь, я так и не узнаю, что именно. Объяснения моих родителей кажутся полной бессмыслицей. Я ни за что не поверю им, но Эдвард, похоже, поверил. Он все-таки перестал тебе писать».

Я с трудом сглатываю, пытаясь не давать воли давней обиде. Мне известно, почему он перестал. Я ведь тогда уже тоже больше не писала… Однако сейчас не время думать об этом.

«Я имею в виду, что в тот день, придя в больницу навестить тебя, я была очень расстроена из-за Эдварда. Он не поехал со мной, и я знала, что тебя это огорчит. Но ты, хотя почти не могла разговаривать, всё же обрадовалась мне и долго не отпускала. А вскоре папа вдруг сказал, что ты переезжаешь и отказалась даже попрощаться… Это было просто невозможно понять. Правда, я тебе уже писала об этом. Не хочу быть похожей на испорченную пластинку! Возможно, я действительно сумасшедшая и ты ненавидишь нас, но я не верю в это. Ни капельки.
Теперь о том, что происходит. Я умираю. Я чувствую это. Моё тело совершенно измучено и уже сдается. И я совсем не хочу есть, даже самые любимые блюда. Это отстой, но ничего не поделаешь. Скоро вся эта боль прекратится, и думать об этом даже приятно, ведь я устала не жить по-настоящему, понимаешь? Пожалуйста, не грусти обо мне. В моей болезни никто не виноват. Брат винит себя, потому что не смог стать для меня донором. Я вижу, как он каждый день изводит себя за это. Должно быть, его в самом деле мучит совесть – он растирает мне ступни, даже если я не прошу, и сколько бы я ни говорила ему, что за ним нет никакой вины, его невозможно переубедить».

Мне вспоминается то фото, сделанное в больнице – вероятно, одно из последних, где Элис и Эдвард вместе: ее огромные глаза, полные страдания… его измученное лицо… С трудом удерживаюсь от всхлипа. Эдвард ставит свою чашку на пол и запускает обе руки в волосы, кивая мне, чтобы я читала дальше.

«Хотя это не единственная причина его грусти. Он больше не разговаривает со мной о тебе, однако я знаю, что он очень по тебе скучает. Хорошо бы ему получить весточку от тебя, когда меня не станет. Поэтому, если я ошибаюсь и ты все-таки получаешь и читаешь эти письма (и тогда я сержусь на тебя), пожалуйста, постарайся ему позвонить. И скажи ему, что он не виноват в моей смерти, ладно? Может быть, тебя он услышит. Я и правда думаю, что когда-нибудь вы с Эдвардом снова будете вместе. Понятия не имею, почему, просто такое предчувствие. Если это случится, то, где бы я ни была, ты всё равно станешь моей сестрой. Как бы мне хотелось, чтобы у вас была большая, по-настоящему потрясающая свадьба со множеством гостей и подарков, но, зная тебя и моего брата, уверена: вы поступите как раз наоборот. И всё же, независимо от того, какую церемонию вы выберете, ты должна быть в платье без бретелек. У тебя очень красивые плечи».

Мой голос дрожит, когда я читаю последние несколько предложений. Отчаянно краснея, боюсь посмотреть на Эдварда. Замолкаю ненадолго, чтобы собраться с духом, и продолжаю:

«Это, скорее всего, мое последнее письмо. Писать теперь очень утомительно, да и почерк у меня наверняка испортился, хотя он никогда не был слишком хорошим (ха-ха). Поэтому я хочу попрощаться – в надежде на то, что когда-нибудь ты это прочитаешь. Ты была моей лучшей подругой. Я люблю тебя, Белла.
Твоя подруга
Элис»

Перечитываю письмо – на этот раз про себя, потрясенно проникаясь ее словами. Ни один из нас, похоже, не готов нарушить молчание, повисшее в комнате. Наконец Эдвард тянется к письму, и я выпускаю его из рук.

– Она никогда не верила, что ты просто не хочешь нас больше знать, – шепчет он, разглаживая пальцами листок бумаги. – Увы, я оказался не настолько сильным.

– Я тоже.

Вновь наступает звенящая тишина, и я замечаю, как Эдвард торопливо отворачивается.

– Всё хорошо, – говорю я, забираясь к нему на колени и прижимаясь лицом к его влажной щеке. – Ты не был ни в чем виноват. Видишь, Элис понимала это. Твоей вины не было.

– Не было? – спрашивает он, все еще неуверенно.

– Нет. Не было.

– Не было?

– Нет.

Я снова киваю, мысленно внушая ему, чтобы он поверил мне, и обнимая его изо всех сил. Он тоже сжимает меня в объятиях.

– Она знала, что когда-нибудь все будет именно так, – горячо шепчет он мне на ухо. И я понимаю, что он говорит о нас.

– Да, – с улыбкой подтверждаю я, – она знала.


– …Слишком большая! – возражаю я, качая головой, при взгляде на величественную десятифутовую* ель, которую пытаются удержать вертикально Эммет и Эдвард. Рядом со мной хихикает Розали.

– Как мы втащим ее в дом?

– Ты видела, какие высокие у нас потолки? – говорит Эммет. – Как раз для такой ёлки.

– Да и выбирать практически не из чего, – добавляет Эдвард, указывая на почти пустой елочный базар.

– Ладно. Если хотите, давайте эту, – говорит Роуз. – Вам же ее тащить.

Сегодня канун Рождества. Мы с Розали смеемся и ободряюще покрикиваем, пока Эдвард и Эммет несут громоздкое дерево к своему дому. Преодолев пятнадцать кварталов, они оба успевают перепачкаться в липкой смоле. А когда мы попадаем внутрь, им приходится позвать на помощь еще и Джаспера, чтобы установить эту ёлку в специальный станок. Эдвард стонет, дуется и поднимает руку, показывая мне боевые ранения, нанесенные иголками.

– Бедный малыш, – бормочу я почти серьезно. Он улыбается и дарит мне поцелуй в лоб.

– Поможешь мне почиститься?

– Конечно.

В эти дни его чердачная комната выглядит более уютной. Эдвард позволил мне развесить несколько белых гирлянд – кроме ёлки, это единственный вид рождественских украшений, который нам действительно нравится. На стены ложатся мягкие желтоватые отблески, особенно заметные в быстро сгущающейся темноте.

В декабре в Чикаго кажется, что темно почти постоянно. Канули в небытие длинные осенние вечера, ведь солнце садится уже в начале пятого. Но и в этом времени года есть что-то милое – теперь можно дольше находиться здесь, в нашем теплом коконе, вдвоем с Эдвардом.

Он включает душ и возвращается из ванной, на ходу сбрасывая обувь. Через открытую дверь в комнату проникает пар, а Эдвард расстегивает «молнию» на толстовке с капюшоном и одним стремительным движением снимает ее вместе с футболкой. Я по-прежнему полностью одета и бессовестно глазею, но он качает головой и коварно ухмыляется, приближаясь ко мне.

– Долой, – говорит он, берясь за нижний край моего свитера. Я поднимаю руки и позволяю Эдварду раздеть меня, вздрогнув всего лишь раз – когда перешагиваю свои брюки и трусики. Он проводит ладонями от моих бедер вверх, слегка касается сосков, а потом целует меня. – Такая сексуальная, – бормочет он, окидывая меня восхищенным взглядом.

Я улыбаюсь в ответ на комплимент, обхватываю руками его сильные плечи и прислоняюсь к нему, чтобы согреться:
– И замерзшая.

Он снова целует меня и ведет в теплый туман ванной комнаты.

Душевая кабинка у Эдварда совсем крошечная, едва вмещающая двоих, да и то если они вплотную прижмутся друг к другу.

– Хорошо, что ты мне так сильно нравишься, – шучу я, намыливая губкой его спину. Он приваливается ко мне, препятствуя моим движениям, и я обнимаю его сзади, обводя пальцами татуировку.

Поглаживая ладонями грудь Эдварда, чувствую вибрацию – он довольно мурлычет что-то, хотя сквозь шум воды разобрать слова невозможно. А потом поворачивается, прижимает меня к прохладному кафелю стены, и я моментально забываю о мытье. Его губы движутся вдоль моей ключицы к горлу, поднимаются к подбородку, пока наконец не завершают путешествие, подобравшись к моему рту… и мы превращаемся в сплетение тел, рук и ног – влажных и полных желания.

– Проклятье, как скользко, – разочарованно рычит Эдвард, и я ощущаю его эрекцию.

Я хихикаю:
– Да, похоже, секс в душе хорош только в кино.

– Кровать, – выдыхает он, выключая воду.

– Но мы мокрые! – протестую я, всё еще смеясь.

Эдвард выходит из кабинки и бросает мне чистое полотенце:
– А это на что?

– Кто-то очень торопится… – поддразниваю я, хотя охвачена точно таким же нетерпением. Теперь, когда я принимаю противозачаточные таблетки, занятия любовью стали еще приятнее… и гораздо чаще.

Сгорая от желания, мы устремляемся к вышеупомянутой кровати. Эдвард быстро поворачивает меня, покрывая поцелуями шею, щеку, висок…

– Так можно? – спрашивает он, показывая мне позицию, которую хочет попробовать. Я улыбаюсь и киваю, краснея от предвкушения и ощущая его готовность, когда он со стоном прижимается ко мне.

Я чувствую себя невероятно наполненной – почти до боли, – но быстро приспосабливаюсь к глубине проникновения. Когда Эдвард подается вперед, с его волос на мою разгоряченную спину капает холодная вода, и мне щекотно.

Вскоре мы устанавливаем ритм, который заставляет нас обоих вскрикивать от удовольствия. Он ласкает руками мои бедра, целует и прикусывает шею и плечи. А когда наконец замирает, пульсируя внутри меня, мое тело тоже настигает разрядка, оставляя меня ослабевшей, задыхающейся и онемевшей от наслаждения.

Несколько минут мы лежим, приходя в себя, потом я начинаю выпутываться из объятий Эдварда, несмотря на его невнятные протесты.
– Нам нужно присоединиться к остальным, – говорю я. – Анджела убьет нас, если мы пропустим ужин.

Эдвард вяло потягивается перед тем, как сесть, и, глядя на него, я в очередной раз сожалею о том, что у нас есть определенные обязательства перед обществом.

– Наверное, ты права, – соглашается он.

– Мы здесь уже час.

– Неужели так долго? – хохотнув, он смотрит на часы. – А кажется, что не больше пяти минут.

Я протягиваю Эдварду руку, и, приняв ее, он сажает меня к себе на колени, чтобы еще раз поцеловать напоследок.

Мы спускаемся к друзьям только через полчаса.

Позже тем же вечером, нарядив ёлку и съев на ужин вкуснейший ростбиф, приготовленный Анджелой, мы с Эдвардом возвращаемся в его комнату, сытые и сонные. Остальные всё еще играют внизу в карты и пьют вино, что причиняет Эдварду некоторый дискомфорт, поскольку сейчас он соблюдает полный отказ от алкоголя – решение, которое я молчаливо поддерживаю.

– Подарки сейчас или завтра? – спрашиваю я, свернувшись калачиком на кровати и натягивая на себя одеяло.

Эдвард плюхается рядом и закладывает руки за голову:
– Мы всегда открывали их в сочельник, – он грустно улыбается. – По настоянию Элис.

«Разумеется, ей было не утерпеть», – думаю я, вспоминая, как сильно она любила подарки – и преподносить, и принимать.

– Тогда не будем нарушать традицию.

– Чей первым?

– Мой! – почувствовав прилив энергии, я вскакиваю, поднимаю с пола свою сумку и, быстро отыскав в ней прямоугольную коробочку, обёрнутую фольгой, снова запрыгиваю на кровать.

– Ты оживилась, – он усмехается, забирая протянутый мной подарок, и осторожно трясет коробку.

– Надеюсь, тебе понравится.

– Не сомневаюсь.

Эдвард срывает упаковочную бумагу, приподнимает крышку, и глаза его расширяются при виде черной с золотом авторучки «Meisterstuck Montblanc».
– Белла, – выдыхает он, бережно доставая ее и пристраивая между пальцами. – Мне просто не верится…

Он разглядывает ручку с благоговейным восторгом, но я беспокоюсь, как бы подарок не показался ему слишком дорогим, и заливаюсь смущенным румянцем.

Когда Эдвард наконец смотрит на меня, я вижу его сияющие от удовольствия глаза. Он гладит меня по щеке, потом наклоняется, чтобы поцеловать:
– Идеально. И так приятно.

– Посмотри, – шепчу я, – здесь есть гравировка.

Он приглядывается и улыбается: на зажиме авторучки искусно вырезаны наши инициалы.
– Милая моя девочка. Как хорошо всё продумала.

Я еще сильнее краснею, спрятав лицо у него на груди.
– Рада, что тебе понравилось.

– Понравилось. Очень, – Эдвард осторожно возвращает авторучку в футляр, потом кладет его и выбирается из постели. Обратно он приходит с каким-то кубическим предметом размерами примерно фут на фут, очаровательно упакованным неопытной рукой. – Моя очередь.

– Не урони, – предупреждает он, подавая мне свой подарок.

Мое любопытство взмывает до небес, и, торопливо избавившись от яркой бумаги, я обнаруживаю под ней картонную коробку.

Открываю ее – и мое сердце практически останавливается.

Внутри, окруженная пенопластовым уплотнением, находится изящная фарфоровая чаша на ножке, украшенная лесным орнаментом: затейливо изогнутые ветви с порхающими между ними детально прорисованными птичками. Роспись в целом производит впечатление наивно-пасторальной, но чрезвычайно изысканной. Она великолепна.

– Эдвард, неужели это?..

Я переворачиваю чашу кверху донышком и ахаю, увидев инициалы, которые ожидала там найти: «ЭИР».

– Это невероятно, – говорю я, уставившись на драгоценный предмет. – Просто фантастика.

– Я искал повсюду, – признаётся он. – Кажется, обратился практически ко всем продавцам антиквариата и произведений искусства на тихоокеанском Северо-Западе. Всё было бесполезно, и я уже начал терять надежду. Наверное, большинство изделий Элейн Рено хранятся в частных коллекциях. Но потом мне повезло, причем ты никогда не догадаешься, где именно. В Порт-Анджелесе нашелся парень, который только пару недель назад получил эту чашу в наследство… я даже не знал, как она выглядит, пока ее не доставили вчера. Но надеялся, что ты сочтешь ее симпатичной… Ты ведь говорила, что хочешь какую-нибудь из работ твоей прабабушки…

Он нервно бормочет, ожидая моего ответа, а я просто не знаю, что сказать. Это самый милый, очень значимый для меня и вообще лучший подарок на свете, и нет таких слов, которые могли бы выразить мои чувства.

– Спасибо тебе, – шепчу я со слезами на глазах.

– Белла? Ты в порядке?

Я киваю, вытирая рукавом лицо. Невозможно даже осознать все достоинства мужчины, который сидит передо мной, пока я держу в руках доказательство его любви. – Да, я в порядке. Просто растрогана… Это чудесный подарок. Лучший из возможных. Спасибо. Огромное спасибо тебе.

И я укладываю чашу обратно в ее безопасное гнездышко, потому что сейчас мне нужен только он. Эдвард.

Всегда.

---

* Фут примерно равен тридцати сантиметрам