Всё было как обычно - ночь, нарушаемая лишь монотонным тиканьем часов и размеренным отцовским дыханием. Я уже привыкла проводить около него столько времени. Сейчас это кажется чем-то само собой разумеющимся.

Одновременной с любовью и болью я всматривалась в родные черты, восполняя пробелы памяти от долгого отсутствия, запоминая каждую морщинку на любимом лице.

Порой я проводила ночи за работой, хотя работой назвать это было сложно, потому что то и дело отрывалась от чтения всевозможных документов и прислушивалась к дыханию отца. А иногда Шаши просил рассказать ему о Париже и моей жизни после того, как я покинула отчий дом.

Он мало что мне отвечал, но его взгляд говорил лучше любых слов. Иногда его глаза горели от радости, а порой выражали только боль и сочувствие, а стоило ему задуматься, как к бесконечному количеству морщин прибавлялась ещё одна – её легко узнать: она была глубже всех остальных и пролегала практически через весь лоб.

Было странно вновь вспоминать всё пережитое, но теперь, с оглядкой на всё произошедшие через призму жизненного опыта и времени, словно смотришься в зеркало.

Вернувшись в Индию сейчас, я то и дело возвращалась в прошлое. Но я привыкла, точнее, свыклась с этим.

Может, подобное и приравнивалось к самоистязанию, но такова была моя жизнь. Чтобы получить нормальное будущее я должна пронести былое в настоящем.

И, как ни странно, моя семья с пониманием приняла моё прошлое: моё замужество и нынешнюю жизнь, хотя и не без недовольства.

А папа с младенческим восторгом слушал мои истории, и когда я заканчивала очередную, говорил пару-тройку фраз, прилагая неимоверные усилия.

Иногда жалел, как мог пожалеть только родитель, видевший страдания своего ребёнка, или же хвалил и восхищался.

—Я жалею… лишь об одном… — произнёс Шаши.

— О чём? — в недоумении спросила я, с грустью глядя на него.

— Ты слишком… много горя… носишь внутри. И ты с ним живёшь. Даже сейчас страдаешь куда больше, чем показываешь.

Мне оставалось только промолчать. Ведь он прав, а какой смысл отрицать правду?

— Родители должны оберегать своих детей от боли, — со слезами в голосе добавил он. – А мы тебя… отдали ей на растерзание.

Из мужских и усталых от борьбы глаз брызнули слёзы.

—Пап… — На секунду я замолчала, надеясь подобрать нужные слова. — Я сама пошла на это. Но в моей жизни было очень много моментов, ради которых стоило пройти через боль. Я была готова терпеть любую боль, чтобы моя семья была рядом со мной как можно дольше. Потому что испытанное блаженство стоило любых страданий.. Так что не смей думать, что я была несчастна. Да и сейчас я не чувствую боли от прошлого… иногда очень грущу по мужу и сыну, и мне даже порой кажется, что если отправлюсь вслед за ними, то стану счастливее, и мне будет легче, но в то же время я понимаю, что они этого не одобрят. И ты должен бороться. Знаю, ты устал от всего этого, но должен попытаться, слышишь меня? Ради нас и ради себя. Ведь ты так хотел увидеть внуков, и они вот-вот появятся на свет. Твои внуки стоят этой борьбы, поверь мне. Любая борьба стоит этого.

— Моя борьба, заранее проиграна… дочка.

— Я знаю, — заявила я, даже не пытаясь ему солгать.

Зачем, если он и так знает правду? Бессмысленно.

— Знаешь, если бы мне сказали, что моих детей можно вернуть, но ради этого нужно сначала проползти по раскаленным углям, а затем, после того, как увижу их, предположим, через десять минут, я должна буду умереть сама, согласилась бы, не задумываясь.

В родных глазах отразилось полнейшее понимание сути моих слов.

Я говорила об этом искренне, ни на мгновение не кривя душой. Я бы сделала всё, о чем сказала мгновением ранее. Почему? Может, потому что – мать?

И когда говорят, что отцовская любовь слабее материнской, лгут. Если мужчина любит своего ребёнка, он сделает ради него всё, и неважно, какие обстоятельства будут складываться в его жизни. Я видела такую любовь, я знаю.

Шаши тоже любил нас. А значит, он должен найти в себе силы для борьбы, как и я, как и все мы. Финал был и будет у всех одинаковым, все мы рано или поздно столкнёмся с ним, но лучше попытаться умереть с улыбкой и пониманием, что ты сделал в этой жизни всё возможное, а не уйти из этого мира окончательно побеждённым, правда?

— Хорошо, Кхуши, - спокойно произнёс отец. — Иди, отдохни, я… попробую поспать.

— Хорошо, отец, — согласилась я, на секунду сжав его ладонь в своей, а затем вышла из спальни, прикрыв за собой дверь.

Теперь моим собеседником стала лишь звенящая тишина: мама с тётей мирно спали в своей комнате, а я же осталась в полнейшем одиночестве.

Спать не хотелось, и, как назло, все дела были переделаны. Оставалось присесть на диван и с отрешённым видом смотреть на пустую и залитую лунным светом комнату.

Но стоило подойти к дивану, как раздался звонок в дверь. Взглянув на настенные часы и увидев на них начало пятого ночи, я не на шутку встревожилась.

— Кхуши, кто там? — испуганно спросила, мама, выглядывая из спальни.

— Не открывай, вдруг это грабители? — подлила масло в огонь тетя.

— Звонящие в дверь? — иронично приподнимая бровь, поинтересовалась я. – Очень смешно.

С щемящей тревогой в груди я прошла к двери, приоткрыла и увидела нашего соседа – господина Хаппи, но на всегда смеющемся лице отражались замешательство и тревога.

— Господин, Хаппи, что-то случилось? — спросила я, распахивая дверь и всматриваясь в черты друга семьи, надеясь отыскать подсказку его состоянию.

— Кхуши, прости, что так поздно. Ты только не волнуйся…— начала он.

Разумеется, последняя фраза возымела противоположный эффект.

— Что случилось? — потребовала я ответа.

В голове в один миг пронесся миллион разнообразных мыслей, и каждая была страшнее предыдущей.

— Ты же знаешь, я начал подрабатывать извозом – денег подзаработать. Стою я сегодня на перекрёстке, может, с полчаса назад, смотрю, девчушка маленькая мотается по дороге как неприкаянная. А ты же знаешь, какое у нас движение: чудом не задавили. Присмотрелся, а это дочка… — тут он замолчал, явно подбирая слова для продолжения, а у меня всё похолодело внутри. — Ну, мужа твоего бывшего дочка – Амала, он же привозил её к нам недавно?

— О господи, а где она сейчас? С ней всё хорошо?! — не скрывая нервной интонации, начала выспрашивать его я.

Сеня с головой накрыло дежавю, и словно из ниоткуда перед глазами встало бледное личико сына. И всё похолодело внутри.

— Она жива, я её увёл с дороги. Правда только… — тут он опять замолчал и опустил взгляд в пол.

— Что «только»?!

Мне захотелось его хорошенько встряхнуть.

— Кхуши, она вся в синяках и ссадинах, на голове то ли порез, то ли что: кровь идёт. Вся одежда испачканная и в крови.

— Где она?! — перешла я на крик.

— В машине, — ответил он. — Я думал её к отцу отвезти, но она попросила не делать этого, то ли потому, что он будет ругать её, то ли маму. Я не понял — она расплакалась.

Последнее предложение он уже говорил на бегу, едва поспевая за мной к машине.

А меня зазнобило от сводящего с ума гнева. Я не могла поверить, что какая-то mon chien sale посмела причинить боль ребёнку. И дело не только в том, что этот ребёнок – Амала. Я никогда не терпела рукоприкладства в своей семье, а уж тем более, если оно относилось к ребёнку, подобное поведение просто выводило меня из себя.

Через несколько секунд я увидела на заднем сидении заплаканное и перепуганное личико девочки.

Резко распахнув дверцу, столкнулась с парой карих глаз, в которых не было ничего, кроме страха и боли.

— Тётя Кхуши, не ругайте меня, пожалуйста, — плача навзрыд умоляла Амала, вжимаясь в меня со всей возможной силой и крепко обнимая за шею.

— Т-ш-ш, всё, всё, mon trésor. Не за что мне тебя ругать, солнышко, — ответила я, прижимая маленькое тельце к груди и облегченно выдыхая. — Спасибо, господин Хаппи, дальше мы сами.

Нежно улыбнувшись девочке и одобрительно кивнув, мужчина закрыл дверцу автомобиля и пошёл в противоположную от нас сторону.

А Амала так и продолжала плакать и дрожать, словно лист на ветру, правда теперь издаваемые ей звуки больше напоминал писк.

Маленькие ручки ещё сильнее сжались вокруг моей шеи. И впервые за много лет я почувствовала, то, чего так давно не ощущала и боялась вновь не почувствовать – я была нужна… ребёнку.

Странное ощущение, но оно не шло ни в какое сравнение ни с чем другим. Я была нужна своим родителям, друзьям, сестре, но всё это было иным, несравнимым с обжигающей потребностью ребёнка.

— Меня… — начала она, но вновь заплакала, – будут ругать.

— Пусть только попробуют, — серьёзно, заявила я. — Всё, маленькая, ничего не бойся. Сейчас я тебя искупаю и посмотрю ранки, а потом уже будем разбираться, что делать дальше. Хорошо? Ты же мне расскажешь, что случилось, правда? — поинтересовалась я, на мгновение отодвинув девочку от себя и заглядывая в прекрасные глаза цвета тёмного шоколада.

— А ты обещаешь, что не будешь ругаться? — выдвинула свои условия малышка.

Меня же уже откровенно начал пугать её панический страх перед порицанием родителей. Что же она могла сделать, чтобы так бояться наказания? За что? Ну да ладно, об этом у меня ещё будет время подумать. Первоочередной задачей был осмотр малышки, и мысленно я молилась всем богам на свете, чтобы ссадины и синяки оказались единственными повреждениями, которые ей успели нанести.

— Хорошо, я обещаю.



— Всё, милая, — заявила я, обработав последнюю ранку на крохотном лобике.

Сейчас Амала выглядела куда лучше, правда бесконечное количество пластырей, которые пришлось наклеить по всему телу, разрывали на куски мои душу и сердце. Я готова была собственными руками придушить того, кто посмел так издеваться над ребёнком.

И, чего греха таить, очень боялась, что этим кем-то был Арнав, хотя внутри ещё теплилась надежда, что я услышу незнакомое мне прежде имя обидчика.

— Спасибо, — вновь прижимаясь ко мне, поблагодарила она.

— Теперь ты расскажешь, что случилось? — как можно более спокойным голосом поинтересовалась я, поглаживая маленькую пациентку по длинным черным волосам. – Обещаю, что не буду ругаться.

В комнате наступило гробовое молчание.

— Мама… — практически прошептала она, и мне пришлось пониже отпустить голову, чтобы расслышать сказанное. Было видно, каких усилий стоил ей этот разговор, но она собралась и продолжила: — Она меня отругала за то, что я попросила их с её новым мужем больше не пить.

— И за это она тебя побила? — с мало прикрытым недоумением и потрясением в голосе спросила я.

В ответ девчушка только кивнула и сжалась в маленький комочек, словно в ожидании удара, а из больших невинных глаз закапали слёзы.

По-моему, в этот момент я готова была и сама растерзать эту тварь. Чувство неприязни и гнева, доводящего до исступления, было настолько сильным, что это поразило меня саму. Понимание того, что эта женщина не ценила того, что у неё имелось, приводило в бешенство.

— А как ты оказалась на улице? — задала я ещё один вопрос, из последних сил борясь со жгучим желанием пойти и разорвать её мать на мелкие кусочки.

— Она с её новым мужем сказала, чтобы я подумала о своём поведении, и меня выгнали из дома. Я стучала, но они не открывали, потом я вышла на улицу, не помню, как дошла до той дороги, я просто гуляла, смотрела на людей. Потом начали сигналить машины, и господин Хаппи привёз меня сюда. Он хотел сначала отвезти меня к папе, но папа же будет ругать маму, а я не хочу, чтобы он её ругал, — последнее предложение Амала вновь произносила со слезами и уткнувшись мне в грудь.

Моё же сердце обливалось кровью.

У меня просто не было слов, чтобы передать все чувства, что я сейчас испытывала. Голова просто шла кругом. Кажется, что мир сошёл с ума.

— Не плачь, моя маленькая, — успокаивала её я, целуя в макушку и вдыхая неповторимый запах ребёнка, все крепче прижимая её. — Теперь всё будет хорошо, mon mignon , я никому не дам тебя в обиду, слышишь меня?

В ответ я увидела глаза, полные надежды и благодарности, и услышала тихое:

— Правда?

— Конечно, зайка, - пообещала я, убирая с нежного личика взмокшие от слёз прядки волос. — Только давай всё же позвоним папе? Скажем, что с тобой всё хорошо. Он же будет переживать.

— Он рассердится, — испугалась Амала. — На меня, потому что я убежала, и на маму.

— Не бойся, я же с тобой.

Девочка робко кивнула.

Взяв с прикроватной тумбочки телефон и набрав номер, я задумалась: действительно ли Арнав не знал о том, что творилось в доме, где жила его дочь? Ведь он мало напоминал человека, пускавшего свою жизнь на самотёк, а уж тем более жизнь своей дочери. Хотя, если взять в расчёт, что Амала сама не особо желала рассказывать о том, что ей приходилось переживать, находясь рядом с матерью, то все вопросы отпадали сами собой. А её мать уж тем более не стала бы откровенничать с ним – она же не самоубийца.

— Алло, — услышала я сонный, но в то же время встревоженный голос Арнава.

— Прости, что разбудила, — извинилась я, поглядывая на часы – шестой час утра – отличное время для звонков, ничего не скажешь.

— Ничего, что-то случилось? Что-то с Шаши?

— Нет, нет с ним всё хорошо, он спит, но Арнав… — тут я замешкалась, не решаясь продолжить. – Кое-что случилось, и…

— Что именно? С тобой всё хорошо? Ты не пострадала?

Судя по тону, сон у него как рукой сняло, и теперь в его голосе звучали тревога и страх.

— Нет, нет. Со мной всё хорошо, боже. В общем, тут… со мной Амала и…

— Что?!

Кажется, я физически почувствовала, как Арнава сковал холод ужаса.

— Арнав, с ней всё хорошо. Она у меня дома, и…

— Кхуши, что с ней?! — практически прокричал он.

В следующие мгновение маленькие ручки Амалы забрали у меня телефон, и со слезами в голосе малышка едва прошептала:

— Папа, со мной всё хорошо. Приезжай, пожалуйста, к тёте Кхуши.

— Выезжаю. Солнышко, дай телефон Кхуши.

Протянув мобильный, Амала крепко обняла меня за талию и опять тихонько заплакала не то от боли, не то усталости.

— Кхуши, что случилось?! — полным отчаянья голосом спросил меня АСР.

Впервые я слышала в его голосе такой панический страх, который, впрочем, перемешивался с ни чем не сдерживаемым гневом. Казалось, он способен разорвать любого, кто посмеет хоть пальцем притронуться к Амале.

— Я тебе всё расскажу. Только ради всего святого приезжай сюда на такси и не смей садиться за руль в таком состоянии! — не принимая возражений, потребовала я.

— Хорошо, буду через двадцать минут.

Стоило последнему слову сорваться с его губ, как я услышала гудки.

— Папа сердится, — заявила малышка, но я отрицательно помотала головой.

— Если он и сердится, то явно не на тебя, моя куколка, — успокоила её я, прижав к себе ещё сильнее.

И что-то мне подсказывало, что совсем скоро я увижу Райзада в таком гневе, который будет сильнее всех предыдущих в разы. Ведь с гневом отца не сравнится ни что.

mon chien sale – грязная собака.
Mon trésor – моя куколка.
Mon mignon – моя милая.