Миллионами цветных огней
Разлетелся день, скорбя о ней.
В мире боли, не найдя тепла,
Новый дом навеки обрела.
Что она хотела там найти?
Ведь оттуда нет уже пути
К тем, кто любит и страдает.
(Эпидемия)

Драко видел, как рушился его мир, как обращались в пыль зыбкие отголоски жизни. Видел, как разбивается небо, растекаясь кровавым ядом закатных лучей.
Он чувствовал, как разгорается в груди дикое пламя неистовой боли, слышал, как стучала в висках безысходность, и как, издав прощальный стон, лопнула последняя нить надежды.
Пальцы сжимали письмо. Письмо, разрушившее все, открывшее двери в ад.
Лишь очертания букв на белой бумаге, лишь несколько сухих фраз…
Нет. Неправда. Ложь… Ошибка. Ошибка!
Смысл слов, такой далекий и такой страшный, никак не желал доходить до сознания.
«… сильный шторм… Нарцисса Малфой… утонула… помощь пришла слишком поздно… спасти не удалось… мы приносим Вам свои соболезнования…»
Это было письмо от адвоката отца. Сухие скупые фразы. Без тени эмоций, как некролог в газете. Как будто о ком-то чужом, не о них.
Драко сидел на полу и, словно оцепенев, пустым взглядом смотрел за окно. Он смог бы сказать, сколько прошло времени, и даже с трудом понимал, где находится. Но это было неважно. Теперь уже всё равно.
Он схватил письмо, до того крепко сжатое в кулаке, и яростно разорвал на сотни мелких частей. Как будто лишь оно одно было виновато в случившемся, а так можно было что-то исправить.
Множество обрывков, словно новогоднее конфетти, разлетелись в разные стороны, подхваченные ветром.

«Но к зиме вернусь. Так что Рождество встретим вместе…»
А ведь он так и не ответил, опять отложил на «завтра». А завтра… Оно уже никогда не наступит. По крайней мере, не для него. Драко бежал по коридору, не замечая ничего вокруг. Просто чтобы бежать, ничего не видеть и не чувствовать.
Малфой не помнил, как оказался в пустой слабо освещенной комнате. Схватив палочку, до боли сжал её в руке, а потом принялся швырять в воздух сотни заклятий. Разных… Без разбору. Разбивая и круша все, что попадается на пути.
Он соял один на грудах разбитых стекол, как на руинах своей жизни, рассыпавшейся в прах. Не чувствовал боли осколков, что резали руки, оставляя на них глубокие кровавые раны, ведь эту боль никак нельзя было сравнить с той, что раздирала сердце, впиваясь в него своими когтями.
Страшная волна безудержного гнева и нестерпимой боли накрыла его с головой, поднимаясь из самой глубины души, словно из недр океана, потрясенного бурей. А потом из груди невольно вырывается рыдание, потому что такого гнева и такой боли он не испытывал ещё никогда.
А ведь ещё так недавно, в навсегда ушедшем «вчера», вечность назад всё было в порядке: он стоял у окна и думал о будущем. О том, что со всем справится и вновь научится жить как раньше. Думал и о ней. О том, что она — его Надежда, единственная, кому он может доверять, кто подаст руку, если он упадет. Нет… Просто не даст упасть.
Но теперь она ушла. И он падал, падал, падал…Всё ниже и ниже. И даже не пытался удержаться, схватиться за край своей пропасти и выбраться.
Драко больше не мог сопротивляться: боли в предплечье, кровавому мареву в воспоминаниях, огненному яду в крови. Теперь он отдался им весь без остатка. Агония завладела им, и Малфой задыхался в её мучительном плену, мечтая лишь об одном — чтобы это закончилось. И неважно как: тьмой или светом, болью или освобождением, пустотой или бесконечностью.

Ещё утром светило солнце, он мог смеяться, пытался шутить. А её уже не было…От этой мысли становилось жутко и стыдно. Теперь порвана последняя нить, разломан последний плот, и смысла нет ни в чем: ни в хождении по грани своих иллюзий, ни в пустой борьбе с судьбой. Ведь последняя всё равно окажется сильнее, сломает и возьмет своё.
А время по-прежнему текло в своем нескончаемом потоке. Земля всё также вертелась, а день, как и раньше, сменялся ночью. Для всех это был самый обычный вечер — такой же, как и сотни других. Жизнь продолжалась для всех, но не для него.

***
Дни шли, медленно и мучительно стекая по клинку его жизни. Как кровь. Драко больше не чувствовал той нестерпимой боли. Огонь в душе догорел, не оставив ничего, кроме серой золы: отголосков того, чем он когда-то жил.
Но теперь лишь серая дымка — предвестница пустоты.
А потом пришло осознание того, что её больше нет. И не будет.
Никогда. Какое страшное слово! Оно длиннее, чем жизнь, длиннее, чем вечность.
Никогда…. Это значит, что он больше её не увидит; что, когда он вернется домой, она не выйдет ему навстречу и не улыбнется своей теплой и такой любимой улыбкой.
Это значит, что ничто уже не будет как прежде.
Утонула. Погибла не на войне, не от руки авроров, не от зеленого луча Авады. Так просто, так страшно. Самая простая, обыкновенная смерть; nакая, какой погибают сотни магглов. И некого в этом винить, некому мстить, некого ненавидеть.

«Все будет хорошо…»
Нет! Это ложь! Хорошо уже не будет, просто не может быть.
Как она могла?! Как могла бросить его одного?
Почему так? С ними? За что?!

***
Каждый вечер Малфой приходил в Выручай–комнату, закрывал дверь и долго смотрел в одну точку, не видя там ничего.
Здесь он мог спрятаться от чужих глаз, не слышать за своей спиной сочувственных вздохов преподавателей, шепота учеников. Мало кто знал о случившемся. Но скрыть ото всех, увы, не представлялось возможным. Хуже всего было в слизеринской гостиной, где жалость и напряжение буквально витали в воздухе. Стоило ему войти, как все замолкали, переставали заниматься своими делами, бросали сочувствующие взгляды. Не знали, что сказать, но пытались как-то поддержать, тем самым только лишь вызывали раздражение.

***
— Мистер Малфой, приехал ваш отец, — голос директора ворвался в его мир и, словно чужеродное тело, вонзенное в плоть, заставил поморщиться.
— Я знаю, — не оглянулся, не остановился. Голос ровный, тихий. Холодный.
— Думаю, вам стоит поговорить с ним.
— Нет, — четкое и уверенное, оно прозвучало неоспоримо.
Но пойти все-таки пришлось. Наступив себе на горло, увидеть человека, который превратил его жизнь в ад, которого он ненавидел за всё: за Подготовку и Метку, за свою жизнь и её смерть.
«Твой отец сказал, что мне нужен отдых и решил отправить меня в поместье наших дальних родственников…»
Отдых… Какой отдых? Последний раз такая забота просыпалась в Люциусе… никогда. Да, он никогда не делал ничего просто так. Значит, было нужно, чтобы она уехала. Зачем? Из-за Драко. Чтобы не мешалась под ногами, не могла вытащить из этой трясины, не была поддержкой и опорой.
«Вернусь к зиме» … Зимой пройдет срок, и он должен будет принять решение. Зимой всё закончится…
И в этот момент её не должно было быть рядом.
Они знали, что она помогает ему, и только благодаря этому Драко мог сопротивляться так долго. Поэтому и решили от неё избавиться… А значит, она погибла из-за него. Из-за этой чертовой Подготовки, из-за его упрямства.
Уж лучше бы он принял Метку сразу. Уж лучше бы он…
Нет! Мама бы не простила этого. Не позволила…
Она пожертвовала собой ради него. И он обязан быть достойным этой жертвы.

Когда Драко шел сюда, то думал, что не сможет видеть отца, захочет убить его; не выдержит и сорвется на крик, будет кидать проклятия, но теперь его душу сковало такое ледяное спокойствие, что, казалось, его не растопить даже пламенем гнева.
Драко молча выслушал всё, что говорил Люциус, равнодушно кивая и не придавая этому никакого значения. И лишь уходя, стоя в дверях, услышал оклик. Обернулся… И увидел отца. Наверное, впервые в жизни смог прорваться сквозь толстый щит отчужденности, холодности, жестокости и рассмотреть за ним вину.
— Держись, сын, — тихо сказал Люциус, смотря на Драко привычным строгим взглядом. А тот вдруг увидел в отце не бездушного слугу Лорда, готового продать ради последнего семью и душу, а просто человека, желающего сделать как лучше и, наверное, слишком слабого, чтобы идти против течения. Но все же способного любить.
Пускай раньше часто казалось, что брак его родителей построен на чем угодно, но не на взаимной любви, но теперь Драко понял, что отец любил мать. По его глазам, в которых плескалась боль, по судорожно сжатым губам и жёсткому голосу, который мог ввести в заблуждение любого, но не сына. И по безмолвному «Прости», которое последний мог бы услышать в тот миг, когда почти закрыл дверь, и которое просто почувствовал.
Драко знал, что мать вышла за отца по принуждению, слышал, что в молодости она любила другого. Он помнил, как однажды, после очередной ссоры родителей, нашел Нарциссу в библиотеке с фотоальбомом в руках. Она поспешно спрятала его и тщетно пыталась скрыть слезы. Драко так хотелось помочь ей, утешить, но совершенно не знал, что надо делать. Просто обнял, а она всё-таки расплакалась.
Тогда мать долго говорила о каких-то ошибках, любви и долге, слабости и глупости, о чем-то ещё. Малфой не запомнил всё. Тогда он впервые видел её слезы.
Нарцисса взяла его за руку и попросила пообещать, что он никогда–никогда не покорится обстоятельствам и будет бороться до последнего, что бы ни случилось. Потом словно опомнилась, вытерла слезы и долго извинялась за то, что позволила эмоциям взять над собой верх.
И всё время повторяла: «Ты должен знать, что я люблю твоего отца. Люблю! Люблю! Он столько всего для меня сделал, он так заботится обо мне…»
— Я знаю, знаю… — говорил Драко, пытаясь её успокоить. Хотя отчетливо понял, что она говорила неправду.
Теперь он думал, была ли жизнь Нарциссы Малфой счастливой. Потому что знал, что говорить о любви к отцу бессмысленно. Не было никакой любви. Что же тогда удерживало её рядом с ним? Долг? Привычка? Или сам Драко?
Нарцисса никогда не говорила об этом, ни в чем не упрекала, но Драко чувствовал, что мать с отцом не расстались только из-за него.
Только сейчас Малфой понял это. Только теперь, когда её больше нет, и он даже не может сказать ей «спасибо» заботу, любовь и понимание. За то, что она была; за то, что была рядом.
А ведь он так часто был груб с матерью. Не ценил того, что она делала для него, принимал это как должное. И ни разу не сказал «спасибо».
В последние дни Драко много думал о Смерти. О том, что ждет там, за последней чертой. Хотелось верить, что не просто пустота и бескрайняя тьма.
Ну почему?! Почему именно она?..
Ведь она достойна жить! Достойна прожить долгую и счастливую жизнь!
Уж лучше бы он сам…
От этой мысли Малфой содрогнулся. Наверное, это легко: как заснуть. Гораздо страшнее жить, видя, как уходят родные и близкие, и знать, что их уже не вернуть.

***
Гермиона опустилась на кровать, обхватив руками подушку. По щекам текли слезы. Обжигающие и режущие глаза; мешающие трезво мыслить и заставляющие тонуть в безграничной жалости к себе. Они никак не желали остановиться и дать возможность успокоиться.
Комната погрузилась в тишину: лишь только тихий шепот и слабые всхлипы разрывали безмолвие угасающего дня. Она снова плакала из-за чужих слов, хотя давала себе слово быть сильной.
Перед глазами встала картина получасовой давности: Гермиона сидела в кабинете Рун и читала, а потом пришел Малфой. Впервые за неделю появился здесь. Выражение его лица стало другим: наверное, ещё холоднее, чем раньше. Но тогда она не придала этому значения.
— Думаешь, тебе всё можно, да, Малфой? — язвительно спросила Гермиона, сама не понимая, зачем собственноручно ввязывалась в перепалку. — Нет, возможно, это не моё дело, но почему ты не был на отработках целую неделю?
— Знаешь, Грейнджер, ключевая фраза здесь «не моё дело». Так что не лезь, куда тебя не просят, — сухо ответил он и принялся убирать класс. Сам, без палочки.
— Вообще-то, правила едины для всех. И если ты думаешь, что можешь их нарушать, прячась за спинами родителей, то ошибаешься, — не унималась Гермиона, хотя знала, что лучше бы остановиться.
Драко резко отвернулся, и она не могла видеть, как изменилось его лицо от, казалось бы, безобидных слов.
Когда он повернулся, Гермиона поняла, что тот страх, который она почувствовала в их первую встречу, был лишь легким испугом, пародией на самого себя. А настоящий, первозданный страх — здесь и сейчас.
Сложно описать ощущения человека, смотрящего в черное дуло направленного на него пистолета, но Гермиона испытывала сейчас нечто подобное: оцепенение, холод, рвущийся из глубины души, и ужас от осознания собственной беспомощности, безумия происходящего… Она видела его глаза и понимала, что он способен на всё, что сейчас его не остановить никаким заклятием.
Бледное, почти белое лицо, стальные глаза, наполненные яростью и презрением, губы, искаженные в кривой усмешке — наверное, этот образ станет вечным спутником её ночных кошмаров.
— Я, кажется, сказал тебе не лезть не в свое дело, — проговорил Малфой ледяным голосом. Таким, что, кажется, ещё немного, и на окнах бы появился морозный узор, вода заледенела, и всё вокруг покрылось бы инеем. Гермиона забыла, как дышать, и лишь отсчитывала глухие удары собственного сердца, эхом отдающиеся в ушах. Раз, два, три…
Но тут Малфой с силой ударил кулаком по близстоящей парте, тем самым заставив её вздрогнуть и подскочить на месте, и сорвавшимся голосом закричал:
— Ты вечно лезешь не в своё дело! Даже семь лет назад, оказавшись здесь, ты влезла не в своё дело! Какого черта ты вообще попала в эту школу?! Тебе здесь не место! И никогда не будет! — Гермиона отшатнулась, как от удара. Сердце подпрыгнуло в груди и забилось чаще. Слышать эти слова, смотреть в его дикие, яростные глаза — это было невыносимо. И страшно. Хотелось встать и убежать, но она сидела, не в силах сдвинуться с места.
— То, что ты оказалась здесь — всего лишь милостыня со стороны Дамблдора и ему подобных. Это жалкая подачка, которая ни к чему не обязывает. Ты как была, так и останешься здесь чужой! — пронзительный, сверкающий взгляд, излучающий странный мерцающий свет; голос, похожий на предсмертный крик. Он действительно был на грани безумия…
— Ты ничтожество, Грейнджер! Думаешь, что сможешь чего-то добиться здесь? Для того сидишь за учебниками? Нет! Ты никогда не узнаешь и сотой доли того, что подвластно чистокровным волшебникам! Ты никто и будешь никем всегда. Как бы тебе ни хотелось этого избежать. Не лги себе! Не делай вид, что знаешь всё лучше всех, когда это вовсе не так! Да ты просто смешна в своих стремлениях доказать, что ты здесь не пустое место. Ты никому не нужна со своей грязной кровью и пустыми амбициями! Твоё мнение никого не интересует и ничего здесь не значит!
Гермиона судорожно прерывисто вздохнула. Широко открытые глаза неестественно блестели, прокушенная губа давала о себе знать тупой болью.
— Ты отталкиваешь людей, Грейнджер! У тебя и друзей-то нет! Поттер? Уизли? Да они лишь используют тебя. Им просто удобно иметь под рукой ходячую энциклопедию…— он остановился, и сделал несколько жадных глубоких вздохов. Резко зажмурился и, кажется, почти успокоился. Но потом словно бы что-то вспомнил, и снова посмотрел на Гермиону. Ещё никогда ей не доводилось видеть столько ненависти в одном единственном человеке.
Его передернуло, краска бросилась в лицо, которое исказилось в гримасе презрения:
— Такие, как ты, вообще не имеют права на жизнь, лишь путаются под ногами! Вы достойны уничтожения! И если ты ещё жива, то это лишь дело времени. Но, поверь мне, это не вечно. Однажды вы сдохнете! Все до единого!
Гермионе показалось, что, ещё немного, и она умрет прямо здесь. От охватившего страха, ненависти и яда, которыми сочится каждое его слово.
Хотелось разрыдаться или растерзать его прямо на месте, но она сидел, сжав губы, впившись ногтями в ладони, и став, наверное, похожей на мраморную статую, готовую рассыпаться на части, но застывшую в своей беспомощности.
Как в тумане слышала продолжение его пламенной речи: угрозы, обещания убить. Но, кажется, страх достиг своего предела, и дальше идти было некуда. Поэтому Гермиона просто замерла, покоряясь охватившему её ужасу, и уже почти ничего не чувствуя. Отстраненно отметила, что глаза Драко, сияющие сейчас лихорадочным блеском, стали практически черными, что, если бы словами можно было убить, то завтра здесь бы нашли её бездыханный труп, что воздух словно бы наполнился электричеством, и она, наверное, могла бы зарядить свой маггловский телефон, всего лишь принеся его в эту комнату. Вспомнила лето и свою находку, из-за которой, собственно, оказалась здесь; попыталась предположить, что случилось сегодня с Малфоем. Ведь не в ней же одной причина…
А потом Гермиона поняла, что его палочка направлена прямо на неё.
Она не успела подумать, как обидно будет умереть в семнадцать лет от руки однокурсника, о Гарри и Роне и о том, какая участь ждет Малфоя, когда выяснятся все обстоятельства, о маме и папе, о неоконченной картине и недописанном эссе… О том, как бездарно, в сущности, прошла её жизнь и о том, что сейчас, наверное, будет больно.
Гермиона просто зажмурилась и закрыла голову руками, слегка наклонившись к парте. Услышала звон бьющего стекла и жуткий грохот у себя за спиной. А потом поняла, что жива и невредима: не чувствует адской боли от Круциатуса, не летает над потолком, глядя на свое бездыханное тело, а по-прежнему сидит за столом, боясь открыть глаза.
Собрав в кулак всё свое мужество, оглянулась и увидела разбитую вазу, выбитое окно, выпавшие из шкафа книги, перевернутую парту, разлитые чернила и Драко Малфоя, стоящего посреди этого разгрома.
Он промахнулся? Случайно? Специально?..
Гермиона не знала. Оцепенение спало, и, решив больше не испытывать судьбу, она вскочила и выбежала из кабинета. Прибежав в свою комнату, долго сидела на кровати, стараясь унять отчаянно колотящееся сердце, успокоить сбившееся дыхание и справиться с бьющей лихорадкой.
Гермиона в бессилии опустилась на кровать, закрыла глаза и вновь увидела лицо Драко Малфоя и его глаза, способные обратить в прах.
Ты ничтожество, Грейнджер! Ты никто в этом мире!
Как же она его ненавидела!
За те семь лет, что они учились вместе, Гермиона успела привыкнуть к его колкостям, издевательствам и усмешкам. Дело не в том, что он оскорбил её и даже не в том, какое заклятие мог бы произнести. В конце концов, не первый раз они столи, направив друг на друга палочки, а до его отношения ей не было никакого дела. Но было больно оттого, что его слова были не пустым звуком: в них была правда. За своими книгами и уроками Гермиона действительно не замечала жизни и всё время пыталась кому-то что-то доказать.
Гермиона боялась, что проживет пустую, никчемную жизнь в вечном стремлении к недостижимой цели. Без любви и сильных привязанностей. Ведь всю жизнь она действительно была одна: жила в своем маленьком мирке и пускала туда лишь немногих.
Конечно, были Гарри и Рон, которые оставались самыми близкими и дорогими ей людьми — теми, кого она любила всем сердцем. Просто каждого из них был свой путь, они не могут пройти его рука об руку как бы сильно этого ни хотелось. В последнее время Гермиона проводила с друзьями не очень много времени, они всё реже разговаривали «по душам». Словно бы устали от звания «Золотого трио». Как и раньше, держались друг друга, доверяли, иногда просили совета и готовы были оказать помощь в любую минуту. Только теперь между ними стояло то взрослое, что пришло в их жизнь. Наверное, это «взрослое» называлось любовью. Между ней и Роном всегда будет стоять призрак того, что могло бы быть, но уже никогда не будет. Иногда Гермионе казалось, что он понимал это и даже злился, что она поставила жирную точку в их отношениях.
Они стали чуть холоднее. И всё чаще проводили время по отдельности. Гарри с Джинни, Рон с Лавандой, а Гермиона со своим одиночеством.
Гарри часто приходил к ней спросить совета по поводу того, как вести себя с Джинни, с недавних пор его девушкой: что ей подарить, как помириться, что лучше сказать и сделать в том или ином случае. Часто повторял, как он рад, что у него есть друг-девчонка, с которым он может поговорить о таких вещах. Гермиона помогала ему с улыбкой, но сердце каждый раз болезненно сжималось. От ревности? Отнюдь. Она никогда не испытывала к Гарри ничего, кроме дружеских чувств. Скорее это было оттого, что у него, как и у всех её знакомых, была своя жизнь. А у неё не было, и вряд ли будет в ближайшее время.
Гермиона не жаловалась, но по вечерам забиралась с ногами в кресло, обнимала подушку и молча грустила, наслаждаясь звенящей холодной тишиной. А теперь она сидела на полу, и точно так же обняв подушку, плакала из-за слов какого-то там мерзкого слизеринца.
Дело не в том, кто он — дело в ней. Его слова напомнили обо всех внутренних проблемах и переживаниях с самого детства и до настоящего времени. Он озвучил вслух то, в чем она боялась признаться даже себе.
«Я первый раз вывела Драко Малфоя из себя» — ни с того ни с сего подумала Гермиона и ещё сильнее зарыдала.

***
Дверь издала резкий звук сильного удара, эхом разлетевшийся по комнате, и быстро закрылась, даже не слетев с петель. Хотя могла бы… Так яростно гриффиндорка захлопнула её, убегая.
Драко растерянно смотрел туда, где она только что сидела. Звук собственного крика до сих пор звенел в ушах, а в горле неприятно покалывало, словно огромный колючий шар застрял там, не давая продохнуть.
Он не знал, почему именно Грейнджер стала живым воплощением его ненависти, и именно её слова стали последней каплей, переполнившей чашу гнева. В сущности, девчонка не была виновата ни в чём: разве что в своём существовании, глупости и не в меру длинном языке. Но та ярость, что копилась в Драко с момента получения письма или даже с начала Подготовки, и могла бы выплеснуться на Люциуса, Дамблдора или любого случайного прохожего, в полном объеме пришлась на долю Грейнждер, которая всего лишь оказалась не в том месте и не в то время.
Сейчас Малфой прекрасно осознавал это. Но в тот момент, когда он увидел её, улыбающуюся, живущую, радующуюся; не знающую о его горе и боли, сознание Драко вдруг поразила ослепительная и страшная мысль: все его проблемы из-за неё. Из-за таких, как она. Он терпит всю эту боль лишь ради того, чтобы однажды взять и просто убить её. Убить всех их.
И он ненавидел её за это. Ненавидел яростно: до боли и изнеможения. Ведь если бы не было грязнокровок, не было бы Подготовки, Лорда с его безумной идеей, этой борьбы и этого дня.
Вся его жизнь подчинялась им — тем, в чьих жилах текла грязная кровь.
Грейнджер… Она была самой обыкновенной, такой же, как все, но ради её смерти он ломал свою жизнь. Он жил ради того, чтобы однажды она умерла.
Раньше казалось, что это легко — убивать таких. Оказалось — смертельно страшно. Даже от одной мысли… А ведь, возможно, когда-нибудь они встретятся снова, и он ещё раз направит на неё свою палочку и скажет совсем другие слова, и Грейнджер примет смерть от его руки. Или не она, а кто-то другой. Так ли это важно?..
Дело не в том, кто она такая, но в том, что он мог убить человека. Драко видел ужас, скрывающийся в глубине её глаз, но мог бы поклясться, что даже она в тот момент испытывала меньший страх. В миг, когда его палочка была направлена на неё: грязнокровку — воплощение всего, что он ненавидел, Драко вруг представил, как бледнеет её лицо, как гаснут глаза, и сердце издает последний удар. Рука дрогнула, и Малфой бросил в воздух обычное Reducto.
А ведь он мог убить. И она бы перестала дышать, и больше никогда не увидела света.
В тот момент его ненависти хватило бы на это сполна. Помешал лишь страх, не давший переступить черту. А ведь когда-нибудь ему придется сделать и это.
Данная мысль заставила Драко похолодеть. Перед глазами встало лицо матери: бледное, белое. Мертвое. Губы, которые больше никогда не расцветут в улыбке, глаза, которые больше никогда не увидят неба.
Он жадно втянул воздух, внутренне содрогаясь ужасу своих мыслей, и медленно осел по стене. Почувствовал, как боль снова сжала грудь, разрывая изнутри, подобно сотням раскаленных игл.
Кабинет погрузился в звенящую тишину, но Малфою она казалась истошным и оглушающим криком.
Мир потерял форму, становясь похожим на тягучую массу. Драко не знал, что происходит, не помнил, кто он. Потерял ориентацию в пространстве и уже не мог точно сказать, лежал ли на холодном полу комнаты, плыл ли, ощущая мощь стремительного течения, падал в бездонную пропасть или разлетелся на мириады частиц, растворяясь в окружающем пространстве.
А потом появился ослепительный и болезненный свет. Густой, как туман, и прозрачный, как вода, он вдруг начал складываться в знакомые образы.

— Что, Малфой, так и будешь прятаться за спинами родителей?.. родителей… родителей… — слова Гермионы зазвенели в сознании, воскрешая её смутный образ, который вдруг материализовался и стал почти живым.
Она стояла перед ним и улыбалась. В глазах были жалость и презрение, в голосе — усмешка и яд.
— Я ненавижу тебя, Грейнджер! — Зеленый луч пронзил её тело, растворяясь в нём и медленно разрушая изнутри. Она упала вниз, став похожей на тряпичную куклу. Издала последний вздох и... растворилась в воздухе. Вдруг начала менять очертания: мерцать и переливаться, растекаться водой и рассыпаться прахом. Исчезла и появилась снова, обратившись в красивую женщину с длинными светлыми волосами и серыми глазами, остекленевшими навсегда. В Нарциссу Малфой.
И сердце Драко перестало биться, когда он увидел мать, пронзенную лучом его Авады.

С полустоном-полукриком Драко выхватил из кармана красную колбу и почувствовал, как холодное стекло коснулось его губ, а в нос ударил приторный резкий запах. Терпкая, вязкая жидкость, похожая на смесь расплавленной карамели с крепким огневиски, обожгла горло и разлилась по телу приятным теплом. Она проникала в каждую клетку, растворяясь в ней и отравляя своей ядовитой сладостью.
У Драко потяжелели руки, всё тело налилось свинцом. Мир вокруг начал расплываться, становясь влажным и обволакивающим, будто по нему провели мокрой кистью, смешав все краски и образы.
Он чувствовал, как танцуют в его душе языки пламени и как поток холодных живительных вод тушит этот пожар, принося покой и умиротворение. Картинки перед глазами теперь сияли всем спектром красок, какие только может увидеть человеческий глаз; блестели и светились, меняясь, словно узоры в калейдоскопе. А потом вдруг собрались воедино, открыв взору уже знакомую комнату, которая стала совсем другой. Все предметы, находящиеся в ней, теперь излучали эфемерное сияние, словно бы идущее изнутри.
Тонкая, воздушная, еле слышная, но такая прекрасная мелодия рвалась из глубины души, и Драко казалось, что все проблемы ничтожны и пусты в сравнении с этот волшебной музыкой, с этим бескрайним, всеобъемлющим светом. Теперь ему стало совершенно не важно, что происходило за стенами этой комнаты, что будет завтра или в следующий миг.
Боль наконец-то ушла, и даже горечь утраты, которая, казалось, не покинет никогда, стала приглушеннее и почти исчезла. Жизнь оказалась удивительно прекрасной, наполнилась чем-то неизведанным и манящим.
И лишь внутренний голос, почти усыпленный и загнанный в угол, исступленно кричал: Ложь… ложь… ложь…

***
Драко лежал на полу и смотрел на высокий потолок, расписанный старинными фресками. Не знал, как долго продолжалось его забытье. Вожделенное и прекрасное тепло ушло, оставив после себя легкий привкус горечи. Малфой плохо помнил, что произошло, знал лишь, что на какое-то время испытал подобие покоя и умиротворения, которые скоро уйдут, вернув привычную боль: в предплечии и душе. Но пока она не могла возродится, сдерживаемая стальными цепями Зелья. Это значит — у него было время хотя бы чуть-чуть прийти в себя и собрать силы перед новой битвой. Ведь понятно, что дальше будет только хуже, и выпитое Зелье даст о себе знать новыми приступами: гораздо более сильными, чем предыдущие.
Взгляд упал на стол, за которым не так давно сидела Гермиона. Груда осколков, разбросанные книги, разлитые чернила… И блокнот. Тот самый, с которым она не расставалась ни на минуту, и поспешно захлопывала всякий раз, когда кто-то был рядом.
Красивый — в твердом переплете, с черно-золотым рисунком и металлической цепочкой, служащей закладкой. Взял, повертел в руках и на секунду задумался. Воспитание вступило в поединок с любопытством: открыть или нет?
За дверью послышались шаги: стук каблуков по каменному полу. Неужели она вспомнила и вернулась? Сердце подпрыгнуло в груди, и Драко, поспешно выхватив палочку, произнес короткое заклинание, сделав точную копию блокнота. В сумку сунул оригинал, на стол положил копию. Сам не знал, почему сделал это, ведь, в сущности, они ничем не отличались друг от друга. Шаги стихли.
Драко поспешно вышел из комнаты и направился в Выручай-комнату.

***
Двери Выручай-комнаты открылись перед Гарри внезапно.
Раньше он часто бывал здесь, когда хотел побыть в одиночестве. Подумать или просто насладиться тишиной. Обычно комната встречала его уютной гостиной с небольшим камином и креслом у окна. Но сегодня всё было не так.
Полупустой зал со светлыми стенами, разбитыми окнами, грудой осколков и разлитой красной жидкостью на полу. Кровь?.. Порыв ветра, ворвавшийся в комнату, приподнял полупрозрачные занавески пепельного цвета и ударил юноше в лицо потоком холодного воздуха.
«Странно… Как будто здесь был ураган или торнадо. Или…»
— Малфой? — вырвалось у Гарри прежде, чем он успел подумать, что лучше бы было просто уйти. Но теперь поздно. Слизиринец, до того сидевший уткнувшись лицом в колени, поднял бледное лицо и устало посмотрел на сокурсника.
— Чего тебе, Поттер? — равнодушно спросил Драко, ничуть не удивившись появлению гриффиндорца. Или ему просто было все равно…
Гарри растерянно стоял в дверях, не зная, уйти ему или остаться.
Бледное осунувшееся лицо, отрешенный взгляд. Это был совсем не тот Малфой, которого он знал.
И тут вдруг вспомнил, как недавно, проходя мимо кабинета директора, случайно услышал один разговор. Что-о про мать Драко, несчастный случай. Он мало что понял тогда и не стал придавать этому особого значения. Но теперь мозаика начала складываться в единую картинку, и Гарри поразила страшная догадка.
Пусть Малфой был его врагом, но такого не заслужил даже он. Гарри не понаслышке знал, что такое терять близких, и никому не желал пережить подобное.
Он уверенным шагом прошел в комнату и, опустившись на пол рядом с Малфоем, тихо сказал:
— Сочувствую.
Обычно Драко злился, когда ему говорили это слово. «Сочувствую…» Как они могут сочувствовать, когда сами никогда не переживали подобного! Когда не знали, что такое видеть смерть; жить, зная, что близкого и любимого человека никогда не будет рядом. Они не знали. А значит, их слова были пусты: лишь жалость и дань вежливости, и больше ничего. А он не терпел жалости, ему надоели фальшь и наигранность. Особенно теперь.
А Поттер был единственным человеком, кто мог понять, чье «сочувствую» не было лишено смысла. Сейчас Драко отчетливо осознал это. И пускай он не знал всего, пускай они по-прежнему оставались врагами, но Поттер мог понять.
И поэтому Малфой не стал говорить Гарри, что не стоит лезть не в свое дело, что ему не нужна жалость и ещё сотни подобных возможных фраз. Он просто сказал: «Спасибо». Сам не ожидал от себя такого. А Гарри и подавно. Это было странно: Малфой, и не язвит, не говорит колкостей, не оскорбляет. Малфой и «спасибо» — вещи такие же несочетаемые, как Волдеморт и благотворительность. По крайней мере, Гарри привык так думать.
Неужели трагедия так сильно меняет людей? Или он просто устал?..
В комнате повисло неловкое молчание, а затем, словно опомнившись, Драко резко спросил:
— Откуда ты знаешь?
— Я… Да так… Случайно разговор услышал, — неохотно начал Гарри, не желая оправдываться.
— Ого! Золотой Мальчик подслушивает чужие разговоры. А я думал, что разносить слухи — прерогатива Браун. Или вы работаете в тандеме? — саркастически усмехнулся Драко.
Нет, всё-таки конец света настанет не так скоро. Что-то в Малфое осталось прежним.
— Ладно, Поттер, не делай такое сосредоточенное лицо. Это была шутка, — протянул слизиринец, а потом вдруг снова стал серьезным и несколько секунд молча смотрел в потолок. А затем, окинув гриффиндорца усталым взглядом, тихо сказал:
— Значит, об этом болтают на каждом углу… — в его голосе было столько обреченности, что Гарри невольно поежился.
— Не то что бы…
— Брось, Поттер, не стоит скрывать очевидное. Это обсуждают все подряд? Наверняка и в газетах успели напечатать…
— Нет, в газетах вроде ещё не было, — отозвался Гарри и почувствовал себя невероятно глупо, прекрасно понимая, что говорит совсем «не то» и «не так». И вообще, не стоило ему приходить. И зачем только комната его впустила?
— Знаешь, в чем минус так называемого высшего света? Вся твоя жизнь становится достоянием общественности. Хуже, наверное, только у вас, на Гриффиндоре, где все считают своим долгом влезть не в свое дело, — беззлобно откликнулся Малфой, слабо улыбнувшись. Он не имел в виду никого конкретно, но Гарри по-своему истолковал его слова и резко встал, собравшись уходить. Малфой не возражал и, молча отвернувшись, сокрушенно уставился в окно. Отчаяние, исходившее от него, чувствовалось почти физически, и Гарри вдруг вспомнил, как несколько лет назад точно так же сидел, уставившись в одну точку и тщетно пытаясь смириться с потерей. С потерей, которую уже никогда не восполнить. Внезапно он увидел в Малфое не наглого слизеринца, смеющегося надо всем и вся, не будущего Пожирателя смерти, с которым он враждовал все семь лет пребывания в этой школе, а просто человека, убитого горем и нуждающегося в понимании.
Он стоял посреди комнаты, ошеломленный этим открытием, и не знал, как поступить. В который раз за этот долгий день. Потом развернулся и сел на прежнее место.
— Что, Поттер, никак не можешь со мной расстаться? — ухмыльнулся Малфой, заставив Гарри пожалеть о своем решении.
— Ты слишком высокого о себе мнения.
— Где-то я это уже слышал… И всё-таки вы с ней похожи.
— С кем, с ней?
— Неважно.
Повисла тишина. Мучительная и гнетущая, как вязкая тягучая масса, медленно разливающаяся по комнате и заставляющая обоих чувствовать себя глупо и неловко, словно они оказались не в том месте и не в то время. Было слышно, как тикают часы за стеной, где-то вдалеке раздавался звонкий смех. Тяжелые капли дождя мерно ударяли по стеклу, как будто хотели что-то сказать, а два бывших врага сидели на полу комнаты со светлыми стенами и впервые в жизни пытались понять друг друга.
— Знаешь, когда мы учились на первом курсе, в комнате на пятом этаже висело зеркало. Зеркало Желаний. Там… — Гарри тяжело вздохнул, поморщился, словно его пронзила резкая боль, но все-таки продолжил: — Там я впервые увидел своих родителей.
Малфой поднял на гриффиндорца глаза, полные боли, отчаяния и пустоты, холодной и пронизывающий. Он хотел что-то сказать. Но не смог…
— Мне было легче. Они не уходили из моей жизни, их просто там не было. А когда погиб Сириус, мне хотелось ненавидеть весь мир. За его несправедливость, за эту чертову войну, за всё! Мне говорили тогда, что жизнь продолжается, но для меня она закончилась в тот самый миг. Всё потеряло смысл.
А потом я подумал, хотел бы он, хотели бы мои родители для меня такой жизни, какой она стала. Никому из нас не суждено жить вечно. Но убивая себя, мы не сможем вернуть их, — Гарри говорил долго, сбивчиво. Голос его дрожал и срывался, но он не останавливался, зная, что если прервется, не сможет продолжить. Понимал, что ещё сотню раз пожалеет и об этом разговоре, и о своей излишней откровенности, но он точно знал, что поступает правильно.
Малфой молчал. За всё время этого длинного монолога он не проронил ни слова. Он не сорвался на крик, не попытался уйти. Сложно сказать, почему именно этот юноша, которого он ненавидел большую часть своей жизни, оказался сейчас рядом. Сложно сказать, почему Выручай-комната впустила Гарри, несмотря на запирающее заклятие. Возможно, потому что ему, Драко Малфою, так нужно было чье-то участие и понимание, хотя он никогда не признался бы в этом даже себе.
— Я так любил её, — Драко судорожно вздохнул и закрыл глаза. Он мог бы многое сказать сейчас. Но все было бы не то. Пустые слова.
— Она знала это, — ответил Гарри после недолгого молчания и поспешно вышел из комнаты.

***
Драко вдруг понял, что ему действительно стало легче, а дорога, лежащая впереди, теперь не казалась настолько тернистой, чтобы быть непроходимой. И он должен пойти по ней, пройти её. Он должен жить, потому что обещал ей тогда, что не сломается. Мама верила в него и хотела, чтобы сын был счастлив. Драко готов был сделать всё для этого. Ради неё.
Впервые за долгое время, Малфой вернулся в свою комнату в подземельях до полуночи.
Взгляд упал на золотистый блокнот Грейнджер. Малфой взял его и открыл на первой попавшейся странице.