— Многое произошло, пока ты был в коме, — гриффиндорка сложила руки на груди и подошла к окну, которое находилось позади меня. Точнее, позади моей больничной койки. Пытаться обернуться было бессмысленно – головная боль по-прежнему сковывала движения. Я закрыл глаза и начал вслушиваться в голос Грейнджер. – После того, как изменился глава Министерства, изменилась и наша жизнь. Прежний министр не позволил бы сейчас такого… В общем, новые указы гласят, что «дабы не допустить предательств со стороны наших граждан, следует наказывать Изменников – людей, которые перешли на сторону Волан-Де-Морта в той самой Войне. Течение времени не способно сгладить их вину, так как потерь было слишком много. Страдали дети, погибали взрослые. Изменники обязаны ответить за свои поступки перед обществом. Именно по этой причине служащие, которые будут зачитывать меру наказания – миротворцы – обойдут всех и каждого. Ни один Изменник не останется безнаказанным».
Цитата. Слово в слово. Она выучила её наизусть. Скорее всего, её просто заставили это выучить.

— По сути, народ понимал, что эти наказания никому не нужны. Мы победили восемь лет назад. Наказывать людей за их предательства спустя столько времени — это просто неправильно и жестоко. Но, тем не менее, указ есть указ. Миротворцы приходили к Изменникам, зачитывали обвинения, оглашали наказание. Поначалу это было публично, но со временем всё закончилось. Точнее, мы думали, что всё закончилось. На самом же деле исполнение наказания стало проводиться тайно. Министр закрывал на это глаза. Он смог этого не замечать, а вот мракоборцы не смогли…

Её голос, недовольный и осуждающий, слишком резко затих. Наверное, следовало бы спросить, почему она так относится к этой теме, но мне просто всё равно. Да, должен быть благодарным. Но не получится, потому что больше всего меня волнуют не политические взгляды Грейнджер или отсутствие собственной совести, а судьба Скорпиуса. Гриффиндорка обещала помочь найти его. Я наслышан о её упорстве… И если она осталась прежней, то стоит этим воспользоваться.

— Начались стычки. Многие мракоборцы погибли, сражаясь с миротворцами. Еще название такое… «миротворцы»… — её голос снова стал затихать, будто она уходила в свои размышления, — Министерство, наверное, вдоволь посмеялось, когда утвердили это название для тех людей, которые будут избивать изменников до полусмерти…

— Что сейчас происходит? – мой голос по-прежнему хриплый и грубый, будто кулаком в горло ударили. Хотя, почему «будто».

Грейнджер отвернулась от окна – тень её волос шевельнулась на противоположной стене. Гриффиндорка бесшумно подошла к моей койке, устремляя глаза в трещинку на потолке.

— Ничего, — она пожала плечами. – Ничего не происходит. Покарание изменников отменили. Но только почему-то в наших госпиталях по-прежнему не хватает места от волны поступивших больных. Их переломы и раны мало похожи на случайность.

Грейнджер… Ты такая же, как восемь лет назад. Хочешь отыскать правду, изменить весь мир к лучшему, засунуть нос не в свое дело. Интересно, я в твоих глазах остался прежним? Таким же наглым, самоуверенным и тупым лентяем, каким ты меня всегда видела. Может, даже таким, каким я всегда и являлся. Думаешь, я когда-нибудь это признаю? Нет, не надейся. Мне просто незачем изменять свои принципы спустя только лет. Незачем, да и не для кого.

В горле пересохло, мигрень дала о себе знать. Наверное, если бы не куча трубок, которыми меня напичкали, я бы давно сдох от боли или голода.

— Тебе нужно отдохнуть, — произнесла гриффиндорка, направляясь в сторону двери. – Я зайду позже, когда проснешься.

— Грейнджер, — я слишком тихо окликнул её, но она всё-таки услышала и остановилась, слегка повернув голову в мою сторону, — ты поможешь найти его?

Несколько секунд молчания. Размышляешь, размышляешь… Брось, гриффиндорка, ты же не сможешь устоять от такого соблазна, как помощь человеку. Я бы с легкостью устоял, а вот для тебя это стало бы пыткой. В этом и есть наше самое большое различие: я живу для себя, ты живешь для других.

— Да, помогу.

Иначе и быть не могло. Ты предсказуема, Грейнджер. И мне это на руку.

***

Пилюли, таблетки, таблетки, пилюли. Таблетки, таблетки, пилюли, пилюли. Пилюли, пилюли, таблетки, уколы. О, уколы… Хоть какое-то разнообразие.

Дни похожи друг на друга, как близнецы. Меняются лишь числа в календаре. А может, и не меняются. Я совсем перестал следить за счетом времени, и, кажется, пересчитал и запомнил каждую трещинку в этой чертовой палате. Радует только одно: Грейнджер. Это моя связь с внешним миром. Каждый день она приносит сводки, в которых напечатаны имена погибших. Я бы мог и сам их читать, но двигать мне разрешено только глазами. Чертовы докторишки… Приходится слушать Грейнджер.

Ровно в восемь вечера она заходит в палату, достает из халата измятый газетный лист, бережно его разворачивает, садиться на край моей койки. Её голос называет имена тех, кого больше нет. Каждый раз эти десять минут становятся пыткой из-за страха услышать его имя.

Скорпиус.

Может, однажды я перестану бояться этого. Но такое произойдет лишь тогда, когда я смогу прижать сына к себе. Пока что кожа становится гусиной, а в мыслях лишь одно: «Лишь бы не он, лишь бы не он».

Очень часто слышу знакомые имена. Я знал когда-то этих людей. С некоторыми общался на протяжении всех послешкольных лет. Но лишь общался. О дружбе речи быть не могло. Я не умел доверять людям, да и сейчас не умею. Как оказалось, это правильная позиция. Только вот пользы от этого никакой… Как был уязвимым, так уязвимым и остался. Говорят, ничего не боится лишь тот, кому нечего терять. Я еще надеюсь, что мне следует бояться.

Грейнджер говорит, что я иду на поправку. Да, мне уже легче, но мысли по-прежнему давят на плечи. Радует хотя бы то, что к ноге вернулась чувствительность, и исчезла боль в груди. Должно легче дышаться, но лучше не становится. И это далеко не из-за проблем со здоровьем.

Через какое-то время я смогу питаться самостоятельно, а пока приходится довольствоваться кормлением с ложки. Радует лишь то, что кормят меня санитарки, а не Грейнджер. Нет, школьной ненависти не осталось, но собственная беспомощность действует на нервы. Гриффиндорка смеется, когда санитарки жалуются ей на моё хамство. Она говорит, что, раз я в состоянии грубить, значит, не всё так безнадежно. Я ей всегда отвечаю, что это упорные годы тренировок. Грейнджер улыбается с видом «я в тебе и не сомневалась». От таких моментов становится немного легче. Я словно возвращаюсь в ненавистный Хогвартс, к тому времени, когда мне еще не за кого опасаться, когда я никого не люблю, когда предоставлен сам себе. Может, я бы всё сделал иначе… А может, не изменил бы ничего. Мне трудно анализировать. И к тому же, что изменится от этих «если бы»? Ровным счетом, ничего. Слова пустые, как и эта палатная жизнь. Как и я сам.

К тому же, легче просто перепрыгнуть в чужую шкуру, чем исправить всё то, что я натворил за годы моей жизни. От проблем легче убежать, чем их решить. Да и на что я сейчас способен? Полуживой мертвец, от которого ничего не зависит. Но всё изменится. Надо лишь выйти из этой белой до тошноты и стерильной до головокружения тюрьмы. Я смогу найти Скорпиуса. Приложу к этому все свои силы. Нас снова будет двое. Скоро всё изменится. Изменится.

Но пока это «скоро» не наступает. Упрямой меланхоличности времени можно позавидовать. Оно ползет едва заметно. Спасибо сумеркам, которые сменяют утренний свет, иначе бы я подумал, что стрелки часов застыли.

Дверь тихо скрипнула.

— Ты не спишь? – в проеме показалась голова Грейнджер.

— Знаешь ведь, что нет.

Она понимающе кивнула и с какой-то лишней аккуратностью зашла в палату. С ней что-то не так.

Уже несколько секунд топчется на одном месте, взглядом буравит пол.

— Если ты решила пересчитать трещинки в паркете, то составляй мне компанию, потому что я уже трижды убедился, что на потолке их двенадцать. Будем вносить разнообразие, и изучать пол.

Улыбнулась. Слишком натянуто, наиграно. Фальшиво.

— У тебя всё … в порядке? – наверное, это первый раз, когда я задал подобный вопрос гриффиндорке.

— Конечно.

Ответила быстро. Слишком быстро.

— Ты не умеешь врать, Грейнджер. Выкладывай свои рутинные житейские проблемы. Так уж и быть, побуду твоим личным душеведом. Ты выговоришься, избавишься от кислой мины, а я хоть как-то развлекусь.

Никак не реагирует. Обычно смеялась или осуждающе смотрела. Сейчас, наверное, даже не слушает.

Еще несколько секунд молчания.

— Я, пожалуй, позже зайду, — пробормотала Грейнджер, комкая край халата.

В следующее мгновение в палате больше никого не было, кроме меня.

Интересно, что с ней? Не то чтобы меня волнует её жизнь… Просто нужно чем-нибудь мысли занять. Наверное. Неважно.
И так, что могло приключиться с гриффиндоркой? Поссорилась с Уизли? Хотя, может, она и не живет с ним. Я до сих пор ничего не знаю о её нынешней жизни. Есть ли у неё дети? Наверняка есть. Наверняка она заботится о домашнем очаге, пока Уизли работает в Министерстве под крылышком своего странного папаши. Наверняка они дружат с Поттерами. Готов поставить свой обеденный компот на то, что младшая Уизли вышла за шрамоголового. Эти две семейки переживут всё.

Почему-то меня бесят такие мысли. Конечно, у Поттеров и Уизли замечательная жизнь. Теснятся в ветхой лачуге, зато их дружбе может позавидовать кто угодно. Невольно сравниваю… Наш огромный Мэнор… И что толку? Лучше жить в избушке и быть одним из этих рыжеволосых. Они, по крайней мере, счастливы. Я уверен в этом.

Бывают такие моменты, когда хочешь увидеть кого-то рядом. Чаще всего этот кто-то – мама. А кого хочу увидеть я? Скорпиуса, разумеется. Кого еще?

Никого.

Мне больше никто не нужен. Впрочем, все отвечают мне взаимностью: я тоже никому не нужен. И мне плевать на это. Может, всё неправильно. Жизнь, которую я вёл прежде, отношения в семье, общение с посторонними людьми… Мало хорошего можно вспомнить. Но всё же такие моменты есть, и почти все они связаны с сыном.

Скорпиус никогда не нуждался в чем-либо. Комната, мебель, игрушки – всё было лучшим. Но, в отличие от меня, его не привлекала роскошь. Малфои всегда славились любовью к богатой аристократии, Скорпиус же безразлично реагировал на это и мог не задумываясь отдать что-то из своих вещей первому встречному. И это в шесть лет… Слишком он у меня взрослый, это видно.

Внешность сына полностью повторяет мое отражение в зеркале. Истинный Малфой. Наверное, я должен испытывать гордость… Мне же больше хотелось, чтобы он был другим даже внешне. Например, был бы похож на Асторию. Но природа распорядилась иначе, подарив ему платиновые волосы, серые глаза и бледную кожу. Одинаковые снаружи, совершенно разные внутри.

Скорпиус отлично плавает. Я любил наблюдать за ним в такие моменты. Мышцы сгруппированы, взгляд сосредоточен на глади воды. Он настолько увлечен этим, что полностью уходит в подсознание, перемещаясь в какой-то свой собственный мир, где нет никого и ничего рядом, кроме него самого и лазурной зеркальной поверхности. Подпрыгивает на расшатывающейся вышке и, жадно улыбаясь во время падения, входит в воду. Прыжок получается плавным и изящным, словно Скорпиусу легче жить в этой мимолетной стихии, чем в той, в которой ему приходится находиться постоянно. Он с нескрываемым удовольствием и азартом плавает под водой, изгибаясь в заметный только для него такт воды. Выныривает, втягивает воздух, вновь заплывает на глубину. Однажды Скорпиус сказал мне, что он чувствует воду. На мой вопрос, как можно её чувствовать, он лишь улыбнулся, давая понять, что такие вещи объяснить невозможно. И как после этого общаться с ним? Не то чтобы сын был гением и в три года начал читать, нет, но всё же его слишком взрослый и понимающий взгляд на мир меня иногда пугал.

Я слишком мало времени проводил с ним. Не хотел, чтобы сын привыкал ко мне, становился нежным. Да…

А ведь когда-то дал себе клятву, что не буду вести себя так, как мой отец. И что вышло? Повторяю его же ошибки.

Хотя, недостаток внимания со стороны отца полностью компенсировала любовь матери. В случае с нашей семьей всё так же. Астория старалась не сюсюкаться с сыном, но получалось не очень. Скорпиусу, похоже, нравилось это, хотя ручным назвать его никто бы не смог. Может, когда я найду его, то начну вести себя по-другому. Более… мягко, что ли. Играть на свежем воздухе, смотреть игры в квиддич на стадионах, заниматься вместе с ним. Кажется, так нужно себя вести с детьми? Не знаю. У меня будет еще время узнать всё это. Я уже дал себе обещание и не имею права его нарушить.

Дверь вновь тихо скрипнула. Опять гриффиндорка. Она устало улыбнулась и потрясла газетным свертком. Уже восемь? Кажется, когда Грейнджер заходила в прошлый раз, было без двадцати пять.

— Готов? – спрашивает она, садясь на край моей койки.

— Нет. Но откладывать не будем.

Она кратко кивает, но зачитывать имена не торопится. Проходит около минуты, а гриффиндорка по-прежнему молчит.

— Да что, черт возьми, происходит? – зря я так срываюсь, но её молчаливость просто выводит.

Я ожидаю, когда она возмутится, услышав мой тон, но вместо этого Грейнджер немного отворачивает голову и как-то отстраненно произносит:

— Знаешь…

И замолкает. Я не понимаю, почему она так ведет себя. Неужели ей нравится играть на моих нервах?

Её плечи как-то неестественно начинают дергаться. Плачет, что ли? Не может быть…

Вся эта ситуация мне порядком поднадоела. Начинается головная боль. Напряжение нарастает. Нервы натянуты до предела и вот-вот лопнут. В душе что-то скребет, хоть кричи от боли.

Я резко сажусь и сжимаю плечо гриффиндорки. От неожиданности она вскрикивает и шарахается от меня, как дикая кошка. Её и без того большие глаза теперь расширились и, кажется, сейчас выпадут. Ситуация была бы забавной, если бы я не валялся на больничной койке, а Грейнджер не была бы Грейнджер.

— Говори, что случилось, — надо быть мягче, мало ли что гриффиндорка может выкинуть. Например, вольет мне яда какого-нибудь, и поминай, как звали. Нет, это, конечно, чушь. Но в таком состоянии трудно узнать сдержанную отличницу Хогвартса.

В ответ она ничего не произносит, лишь кидает мне издалека скомканный газетный лист, и оседает на пол, приложив ладонь к губам.

Только не это. Что угодно, только не это.

Нет, я не верю.

Не верю.

У неё ведь много причин, чтобы так нервничать, да? Её истерика вовсе не означает, что…

Пока я мысленно пытаюсь успокоить сам себя, руки неосознанно разворачивают сверток. Глаза устремляются вниз, где обычно напечатан список погибших людей за неделю.

«1. Люсинда Скот.
2. Джек Виллоу.
3. Дженнифер МакРивен.
4. Хелена Сайкс.
5. Том Кэрроу.
6. Джастин Брокс.
7. Скорпиус Малфой.
8. Мартин…»

Скорпиус Малфой.

Газета падает из рук на кровать. Перед глазами черные печатные буквы, непонятным образом складывающиеся в имя моего сына.

«Скорпиус Малфой».

Мир перестает существовать. Время останавливается, и я ничего не могу с этим поделать.

Не верю.

— Я не верю! – мой крик слишком громко сотрясает воздух.

Гриффиндорка испуганно дергается, пытаясь не смотреть на меня. Её лицо стало мокрым от слез, рука по-прежнему зажимает рот.

— Это всё ты подстроила! Это вранье!

Голова начинает кружиться. В горле становится невыносимо больно, словно мне нужно проглотить грубый твердый камень. И я пытаюсь, пытаюсь его проглотить, но ничего не выходит. Воздуха остается катастрофически мало. Я пытаюсь ухватиться за него, словно за соломинку. Руки скользят по прозрачному пространству, беспомощно опускаясь на простынь кровати. В ушах тикает, будто во мне вот-вот разорвется бомба.

«Скорпиус Малфой».

— Не верю, слышишь! Я не верю! – мой крик напоминает стоны раненого зверя, который, захлебываясь собственной кровью, еще пытается вырваться из власти холодной пули.

Меня пристрелили. Даже не как дикого зверя. Как вшивую дворнягу. И вот сейчас, чувствуя немую печать свинца, я медленно умираю. Умираю медленно, схожу с ума быстро. Перед глазами всё кружится. Обрывки воспоминаний, лица, голоса – всё смешивается в одну непонятную кучу. Хочется кричать, бить, бороться.

Сдохнуть.

Не сумев сдержать очередного гортанного рыка, я машинально хватаю что-то с прикроватной больничной тумбочки. Аппарат противно визжит, в то время как один мощный бросок впечатывает его в стенку. Детали падают на пол, закатываясь в разные углы. На стене огромная трещина. А у меня в душе огромная дыра. Из неё сочится кровь. Я сгниваю заживо.

Больно.

Внутри всё болит, мешая прийти в себя.

Реальность путается с вымыслом, словно я прибываю в каком-то дурмане и никак не могу вернуть ясность мыслей.

«Скорпиус Малфой».

Глаза вновь беспомощно скользят по буквам. Запоминается каждый изгиб, каждый наклон, каждая черточка в этой гребаной фразе.

Мой сын умер. Его больше нет.

Его больше… нет.

Нестерпимо болит голова. Всё резко темнеет и проваливается в непонятную черную пелену, из которой я даже не пытаюсь вынырнуть. Всё напрасно. Его больше нет.

Меня больше нет.

---