Время проходит незаметно. Хотя дни были бесконечно долгими, а ночи еще длиннее, время шло. Я едва помню первый месяц, что я провела в Финиксе, пока мы не переехали сюда, во Флориду. Я плохо припоминаю, как мы собирали вещи в коробки, как я выполняла торопливые поручения Рене, но моя голова была слишком занята собственными болезненными воспоминаниями, чтобы от меня была какая-то польза.

Большую часть дней я провожу, глядя на море. В основном из своей комнаты, но иногда, когда солнце садится, и любители позагорать и семьи уходят, я иду на пляж и слушаю успокаивающий ритм волн, омывающих песок.

В это время на пляже обычно бывает тихо, остаются только несколько людей, выгуливающих своих собак. Несколько раз меня выводил из задумчивости мокрый нос, уткнувшийся мне в щеку.

Я смотрю на заходящее солнце через море. Мой взгляд устремляется выше, рассматривая красивую картину природы, на которой розовые облака плывут в яркой коралловой дымке. Интересно, какое небо там, где Эдвард? Трудно представить, что мы живем под одним небом. Он с таким же успехом мог бы быть на другой планете. У меня как раз ощущение, что я на другой.

– Привет.

Тихий голос Рене уносит с бризом. Она садится рядом со мной и обхватывает меня за плечи.

– Ты сидишь здесь уже несколько часов.

Я пожимаю плечами.

– Красиво, правда?

– Что? – переспрашиваю я.

– Закат.

Я снова смотрю на пурпурные очертания облаков, плывущих по коралловому небу. Они не вызывают у меня никакого восторга. Больше ничто не вызывает.

– Я волнуюсь за тебя, детка, – бормочет она, опустив голову мне на плечо. – Так нельзя.

Когда она начинает говорить, я мысленно заглушаю ее голос, слушая шум волн. Я не хочу слушать о том, какая ненормальная, или о том, что мне надо начать думать о будущем. Она уже говорила все это, и теперь меня это волнует еще меньше, чем волновало в первые двадцать раз, когда она это сказала.

Шевеление в моем животе моментально меня отвлекает.

– …и мы с Филом подумали, что, может, тебе стоит сходить к кому-нибудь…

Затем сильнее. Как будто пузырьки, лопаясь, отстукивают стаккато у меня в животе. Я опускаю голову и отвлеченно наблюдаю, как моя рука скользит по округлившемуся животу, на который я не обращала особого внимания.

– Что такое?

Рене поднимает голову с моего плеча и смотрит на мою руку.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Тебе больно? – обеспокоенно спрашивает она.

Я чувствую это снова. Легкую пульсацию под ладонью, а потом более ощутимое шевеление в глубине.

– Кажется, ребенок только что пошевелился, – ахаю я.

И, словно раздвинув шторы в темной комнате, мое сознание избавляется от мрачной дымки, которая так долго окутывала меня. Я хватаю Рене за руку и опускаю ее под своей. Я едва дышу от нетерпения.

– Кажется, я чувствую, – восклицает Рене, прижимая ладонь сильнее.

Волна эмоций поднимается от живота к горлу, согревая меня изнутри. Вдыхая жизнь в мою душу. Редкий лучик света в мою тьму.

Со временем движения становятся сильнее – как и я. Крошечные толчки становятся сильными, каждый приносит по крупице надежды. Может быть, я смогу, может, для нас двоих есть будущее.

С каждым днем я обретаю решимость. Звоню Чарли и впервые в моей жизни мы по-настоящему говорим. Сперва это сложно, но он повторяет за мной, когда я открываюсь ему и начинаю получать удовольствие от наших разговоров. Я не могу не жалеть, что мы не вышли на такой уровень понимания, когда я жила с ним.

Я не спрашиваю его об Эдварде, хотя в глубине души мне до смерти хочется знать. Но всякий раз, когда я чуть не срываюсь, тоненький голосок во мне говорит, что то, о чем я не знаю, мне не повредит. Чарли сам о нем тоже не заговаривает. Это стало негласным правилом между нами.

Когда я только записалась на наблюдение за беременными, я ходила туда одна, но день, когда я вернулась домой с первым снимком, все изменил. Рене была сама не своя. Она забрала у меня снимок и смотрела на него мокрыми от слез глазами.

Воспоминания о боли в ее глазах никогда меня не покинут. Она посмотрела на меня с дрожащими губами и сказала, что я могу либо обращаться с его ребенком, будто стыжусь его, либо принять то, что мне преподнесла судьба и извлечь из этого лучшее.

Я выбрала последнее, и с тех пор Рене ходила со мной на все приемы.

На восьмом месяце меня начинает одолевать предродовая тревога, и я снова смотрю на море. В большинство дней возникают мысли об Эдварде – боюсь, это никогда не изменится, – но теперь страха перед родами достаточно, чтобы отвлечь мои мысли.

Тихий стук в дверь выводит меня из раздумий.

– Входи, – кричу я, осторожно вставая на ноги.

– Готова? – спрашивает Рене. – Ехать по магазинам, – поясняет она, когда я отвечаю ей озадаченным взглядом.

Я подавляю стон.

– Я не помню, чтобы соглашалась на это, – замечаю я.

Она входит в комнату, держа в руках мои кроссовки.

– Садись, – велит она. – Я завяжу тебе шнурки.

Я плюхаюсь на кровать, придерживая свое раздувшееся тело на локтях, пока Рене надевает мне на ноги обувь.

Я быстро устаю, пока она водит меня по торговому центру, покупая вещи, которые понадобятся мне в больнице. Она ведет меня к детским коляскам показать ту, которую купила. Пока она рассказывает, что ее доставят после родов, я стараюсь не смотреть на улыбающиеся парочки, бродящие среди рядов. Я стараюсь не смотреть на их счастливые лица, пока они рассматривают товары. В магазине царит атмосфера счастья, которая душит, и не в силах выносить чувство одиночества, которое она пробуждает во мне, я иду к двери.

– У меня кружится голова, – вру я, когда Рене присоединяется ко мне у перил снаружи магазина.

Она отвечает мне знающим взглядом, но подыгрывает.

– Ладно, поехали домой.

Чем ближе к дому мы подъезжаем, тем более взволнованной она кажется. Я не могу понять почему, но мне не хватает сил, чтобы попытаться ее понять.

Когда мы приезжаем, Фил выбегает на улицу, забирает сумки и кивает Рене. Я иду за ними в дом, чувствуя, будто одна не поняла какую-то шутку.

– У нас для тебя сюрприз, – говорит Рене, беря меня за руку и нежно ее сжимая.

Она ведет меня наверх, а я смотрю через плечо на Фила, который идет за нами. Мое дыхание становится тяжелее, когда я дохожу до верхней ступеньки, но Рене ведет меня дальше по коридору в мою спальню. Открыв дверь, она проводит меня внутрь.

– Ну? – спрашивает она, с гордостью улыбаясь.

Ее взгляд прикован к углу слева от двери. Я поворачиваюсь и, проследив за ее взглядом, вижу детскую кроватку, стоящую в углу, столик для пеленания и прочие детские принадлежности рядом с ним. К стене приклеена полоса с рисунком из плюшевых мишек, а над кроваткой висит красочная погремушка.

Тоска крадется изнутри и подкатывает к горлу, таща за собой чувство вины. Я выдавливаю улыбку и благодарю их, и мне даже удается сдержаться, пока они наконец не оставляют меня одну. Как только дверь за ними закрывается, я зажимаю рот кулаком и кусаю тыльную сторону ладони, чтобы сдержать всхлипы.

Я смотрю на крошечный уголок своей комнаты, который являет собой все, что я могу предложить своему ребенку. Чувствуя себя неблагодарной, я борюсь с унынием, которое вызывает во мне его вид.

Но я недостаточно сильна, чтобы бороться с образами Эдварда и Ирины, которые непрошено рвутся в мысли. Я ложусь на кровать спиной к детской кроватке, а меня мучают образы того, как Эдвард с Ириной с радостью декорируют полноценную детскую комнату для своего ребенка.

Подушка промокает от слез, пока я представляю, как Эдвард с гордостью улыбается, любуясь результатами их трудов, и в защитном жесте кладет ладонь Ирине на живот. Несмотря ни на что, я все равно тоскую по нему. Порой в дни своей особой слабости я хочу найти его и сказать, что у меня тоже будет его ребенок. Я хочу, чтобы он сказал мне, что совершил ужасную ошибку, и на самом деле любит меня. Но в этом случае его бездействие говорит громче слов.

Я ему не нужна. И нет причин думать, что ребенок это изменит.

Сильный толчок приводит меня в чувства. Всхлипы прекращаются, и я обхватываю живот руками, тихо шепча:

– Все хорошо, малыш. У нас все будет хорошо. Я очень сильно тебя люблю. И никогда не оставлю.

Еще один резкий толчок вызывает у меня улыбку. Связь с малышом, которую я уже чувствую, так же ощутима, как и движение под моими пальцами. Меня ободряет мысль о том, чтобы любить и быть любимой новой жизнью. Я знаю, что подарю свою любовь и получу ее взамен.

И никому не позволю забрать это у меня.

– Только ты и я, – шепчу я.

Рене дотошна. Поправляет подушки на моей кровати, раздвигает шторы, включает погремушку над кроватью Джейкоба и напряженно на меня смотрит.

Наконец я отрываю взгляд от сына и смотрю на нее.

– Нам нужно поговорить, – тихо произносит она.

– Мам, я только что вернулась домой. Я устала.

Она берет меня за руку и садится рядом со мной на край кровати. Джейкоб ерзает, и я бросаюсь к кроватке. Ее рука сжимает мою сильнее.

– Ты плакала из-за него.

Я с любовью смотрю на своего мальчика.

– Я всегда буду из-за него плакать.

Рене вздыхает.

– Эдвард. Ты плакала из-за Эдварда. Все время родов. Нам надо поговорить об этом.

– Зачем? – резко спрашиваю я, раздраженная несвоевременностью разговора.

– Потому что я не могу сидеть сложа руки и позволить тебе принять это решение, ничего не обсудив.

– Какое решение?

Она берет меня за подбородок и разворачивает лицом к себе, наклонив его, так что у меня не остается иного выбора, кроме как посмотреть ей в глаза.

– Я знаю, что ты не хочешь говорить Эдварду, но малышу нужен отец.

Во мне вскипает ярость.

– Ему не нужно быть вторым ни в чьих глазах, – огрызаюсь я.

Она хватает меня за руки.

– Ты не можешь заменить одну любовь другой.

Я хмурюсь.

– О чем ты говоришь?

На ее губах появляется циничная улыбка, и она качает головой.

– Его имя. Я нашла его в книге с детскими именами, которую ты так долго читала.

Я резко встречаюсь с ней взглядом.

– Захватчик, – говорит она многозначительно. – Сперва я не увидела связи, потому что значение слишком пространное, – говорит она, глядя на меня. – Но оно есть. Может, я не слишком образована, но со словарем управляться умею.

Я искала имена со значением, их было много, но я выбрала имя Джейкоб, потому что мне понравилось и само имя, и его туманное значение. Но Рене меня раскусила.

– Вытеснять, сменять или замещать, – перечисляет она, будто читает прямиком из словаря. – Вот что это имя значит для тебя? Ты считаешь, что он вытесняет любовь, которую ты питала к его отцу… замещая ее… заменяя?

Возможно, первопричина такова. Я выбрала это имя, потому что в глубине души знаю, что он заменил что-то внутри меня, чего не доставала с тех пор, как ушел Эдвард.

Я смотрю в его кроватку, осторожно обвожу пальцами его головку. Теперь это гораздо большее. Я и не знала, что такая любовь существует. Он не занимает ни чье место, ему не нужно забирать часть моей души. С того момента, когда я услышала его плач с первым вдохом, моя жизнь встала на свое место.

Один взгляд на него наполнил меня такой сильной любовью, что я поняла, что стерплю любую боль, лишь бы она не коснулась его. Я буду бороться до последнего, чтобы защитить его, и буду любить так сильно, что он никогда в этом не усомнится.

Она не дожидается моего ответа. Продолжает.

– И все равно я считаю, что ты должна сказать ему, детка. Это неправильно.

Я медленно, размеренно выдыхаю, подавив громкий вздох.

– Не сегодня, – говорю я.

– Я не отстану, – предупреждает она.

Я смотрю на нее.

– Дай мне пару недель? – прошу я. – Я обещаю, мы поговорим об этом.

Она целует меня в щеку и уходит.

Я тянусь в кроватку и беру Джейкоба на руки, прижавшись носом к его голове. Его запах согревает сердце, нутро, душу.

– Я люблю тебя, – бормочу я, зажмурившись, вдыхая его запах. – Я буду любить тебя так сильно, что тебе не понадобится больше никто.

Он поворачивает головку к моей груди, и мы питаем друг друга, каждый по-своему.