Название: Лихорадка
Жанр: Angst/Hurt/Comfort. DeadFic
Рейтинг: PG-13
Пейринг: Эдвард, Карлайл
Бета: -
Саммари: Больница. Испанка. Ночной доктор. Человеческая смерть и обращение Эдварда. EPOV, канон. Нужно ли ещё раз уточнить, что это deadfic?


Перевод

---

Жар. Холод. Жар. Холод. Сменяя друг друга, они казались единственными свидетельствами того, что время не остановилось. Тело охватили жар и боль; слабыми движениями я скинул с себя всё, чем был укрыт на больничной койке. Через несколько минут началась дрожь. Тело охватили холод и боль, но сил на то, чтобы дотянуться до сброшенных одеял и снова укрыться ими, уже не осталось.

Медсестра в небольшой жёстко накрахмаленной шапочке сновала между рядами коек, ища тех, чьё состояние изменилось. Миновав одного из больных, она замедлила шаг, остановилась, обернулась и присмотрелась к нему внимательнее. Протянув руку, коснулась лица; другой рукой приподняла запястье. Печально покачала головой, ушла и вскоре вернулась в сопровождении двух санитаров, которые увезли тело на каталке.

Медсестра продолжила обходить палату.

Она остановилась у моей койки и, когда её быстрый печальный взгляд встретился с моим, до подбородка укрыла меня изношенной простынёй. Мне тут же стало жарко, хотя её рука на моём лбу была холодной. Я попытался что-то сказать, но не смог издать ни звука. Я не хотел, чтобы меня касалась эта женщина – я хотел свою мать и уже не стыдился этого, как несколько дней назад. Мне было семнадцать – почти мужчина – но я хотел к маме, и мне было безразлично, что это могло выглядеть по-детски или не по-мужски.

Ещё вчера она заботилась обо мне – даже здесь, в больнице, где сама слабела с каждым часом. Я сказал ей лечь и отдохнуть. Ей нужны были силы для себя. Она велела мне молчать и просто сконцентрироваться на выздоровлении. Я хотел сделать, как она просила, но не знал, как сосредоточиться на здоровье. Моё тело продолжало гореть и болеть.

Когда несколько дней назад умер мой отец, я запретил себе плакать. Теперь, когда меня больше не волновало, как воспримут мои слёзы, мне хотелось плакать о нём, но слёз не было, одни лишь сухие, сдавленные, бессмысленные всхлипы. Они расстраивали маму, поэтому я плакал, только когда она спала.

Медсестра выпрямилась, отняла свою руку и пошла к следующей койке, где лежала моя мать – неподвижная, за исключением замедленного, рваного дыхания, от которого неритмично поднималось и опускалось её одеяло.

Внезапно рядом с моей койкой возник ночной доктор. Я не слышал его приближения; возможно, я заснул (кажется, теперь я часто выпадал из реальности, что, думаю, было и к лучшему: бодрствование означало боль, сон же приносил забвение). Его ледяные пальцы осторожно ущипнули мою кожу чуть ниже локтя. Когда он отпустил её, на ней, прежде чем медленно разгладиться, несколько секунд сохранялась морщинистая складка. Покачав головой, он велел медсестре принести мне воды.

Улыбнувшись мне, он сел рядом с койкой моей матери и взял её за запястье. Я не мог разобрать, что именно мама ему говорит, слышал лишь тон её голоса, строгий, не допускающий возражений. Тот самый, от которого я всегда опускал голову и глотал тихие слезы, понимая, что не должен был делать то, что только что сделал. На самом-то деле она больше не использовала его со мной, кроме тех случаев, когда я слишком долго говорил о войне.

Медсестра вернулась и приложила к моим губам губку, уговаривая попить. Я очень постарался. Мне удалось проглотить несколько капель, и я задался вопросом, долго ли вода удержится во мне. Я снова повернул голову к соседней койке. Своими изящными пальцами пианистки мама сжимала предплечье доктора. Он тихо разговаривал с ней, но его глаза то и дело метались ко мне.

Внезапно её пальцы на его руке разжались, кисть упала, а лицо опять отвернулось в сторону, так что я перестал его видеть. Пронзительный, напряжённый взгляд молодого врача снова переместился на меня.

Боль в его светло-янтарных глазах застала меня врасплох, но мгновенье спустя я понял её значение. Мама ушла, точно так же, как папа. Теперь я был один. Только что выпитой воды не хватило даже на одну слезинку. Лишь защипало в глазах, напрасною просьбой о влаге.

К горлу подступила рвота; не имея сил приподняться, я подавился ею и начал задыхаться. Холодные руки врача коснулись моих плеч, слегка приподняв и освободив дыхательных пути. Можно было больше не гадать, как долго во мне останется вода. Моё тело продолжало отвергать всё, что в него попадало. Наверное, следующим, что оно откажется принимать, будет воздух – единственное, что я ещё мог усваивать. Руки и ноги дрожали от напряжения; наконец, тело сдалось, и я повалился на спину, обратно на койку.

Должно быть, я потерял сознание, потому что, когда открыл глаза, оба – и медсестра, и врач – ушли. Я заставил себя повернуться к маме в надежде, что это был лишь сон, очередной кошмар.

Её лицо было накрыто простынёй.

Лёгкие поразила боль от коротких и резких всхлипов. Мне хотелось плакать о ней, но не было ни слёз, ни сил. Я жалел, что не оплакивал отца, но в тот момент я оставался в семье единственным мужчиной и должен был – ради неё – быть сильным. Теперь же я был просто мальчиком без семьи, не способным их оплакать. А когда я умру, некому будет плакать обо мне.

Мама очень долго лежала без движения. По крайней мере, мне показалось, что долго. Жар. Холод. Жар. Холод. Даже если бы у меня ещё было достаточно силы, чтобы сбросить одеяла, я бы не стал этого делать. Какая разница, есть они или нет. Чередования жара и холода этим не остановить. Пожалуйста, Господи, прошу тебя. Хватит. Забери меня сейчас.

Когда двое мужчин подняли её тело с кровати и переложили на каталку, я хотел крикнуть им: "Нет", но не услышал собственного голоса. Они даже не посмотрели в мою сторону. Вот и она ушла, как и отец. "Пожалуйста, верните её обратно," – прошептал я, но в палате не было никого, кто мог бы меня услышать. Я закрыл глаза и попытался притвориться, что всё ещё слышу рядом с собой её хриплое дыхание и ощущаю прикосновение её руки к моему лбу.

Жар. Холод. Жар. Холод.

Чьи-то твёрдые холодные руки подняли меня с койки и переложили на твёрдую холодную поверхность. Затем меня куда-то стремительно повезли; похоже, это было слишком быстро, потому что снова подступила рвота. Желчь жгла горло, но на этот раз её было недостаточно, чтобы меня вырвало. Колеса каталки гремели и подпрыгивали на неровностях пола, и я зажмуривался каждый раз, когда тело сотрясал очередной толчок.

Моих ушей коснулся чей-то шёпот. Я узнал голос и прохладное дыхание ночного врача, но не мог вспомнить имени, которым он представился. Пульсирующая боль в висках мешала сосредоточиться на его словах и понять их смысл. Наверное, он просто пытался меня утешить. Конкретные слова не имели значения, не стоили усилий, потребных для их понимания; но затем он принялся вновь и вновь повторять моё имя, и я открыл глаза.

– Эдвард, ты слышишь меня?

Я попытался ответить – словами или просто кивком – но тело меня больше не слушалось. Я моргнул и попытался сосредоточить взгляд на его глазах. Он медленно кивнул.

– Эдвард, – снова произнёс он, – я унесу тебя из больницы. Мы не вернёмся сюда, Эдвард, так что это твой единственный шанс.

Я хотел спросить, что он имеет в виду. Единственный шанс на что? Затем он подвёз мою каталку к другой, такой же; теперь они стояли рядом, бок о бок. Он приподнял простыню, которой было укрыто тело на соседней каталке, и я увидел её – глаза закрыты, рот чуть приоткрыт.

– Мамочка, – прохрипел я.

Я больше не был мужчиной, будущим солдатом, добытчиком, защитником – только маленьким мальчиком, чья мама ушла навсегда.

Я попытался выпростать руку из-под простыни, но, повторяю, тело меня не слушалось – я едва пошевелился. Прохладные пальцы врача взяли мою руку и сделали это за меня. Он поднёс мои пальцы к её лицу, они скользнули по её щеке, и сухой всхлип вырвался из моего горла.

Я вспомнил, как однажды в детстве мы пошли гулять на пляж. Отца не было в городе, так что нас было только двое – я и мама. Мы были на Oак-стрит Бич [п.п. – один из городских пляжей Чикаго], мне разрешили подойти к воде, поплескаться; я помнил, как шёл туда, как ощущал под ногами тёплый песок, пока внезапно ступню не пронзила резкая боль.

Кровь полилась на песок, рядом с острым куском зелёного стекла возле моей ноги. Я завопил так, как умеют лишь четырехлетки, и мама тут же оказалась рядом. Она подхватила меня и крепко обняла, а я, уткнувшись ей в шею, вдыхал нежный, сладковатый запах её духов, и всё опять было в порядке.

Никогда больше всё не будет в порядке.

Я смотрел на её безжизненное лицо, пока голос доктора не вернул меня к действительности.

– Прости. – Он вернул мою руку обратно, мне на грудь. – Нам надо уходить.

Я попытался попрощаться с ней, сказать последние слова, но губы не шевелились, а в легких не хватало воздуха. Прощай, мама, мысленно крикнул я, в надежде, что где-то там она сможет меня услышать.

Снова холодные твёрдые руки подняли меня и крепко прижали к груди доктора. Я ощутил, что мы двигаемся, и довольно быстро, но становилось всё труднее держать глаза открытыми. Тёмный подъезд, подъём по лестнице, грязные белые стены, затхлый запах сырости. Ночной доктор бежал так шустро, что перепрыгивал сразу через много ступеней, но при этом моё тело лежало в его руках спокойно, как в кровати, и, не чувствуй я, как ветер холодит мне кожу и свистит в ушах, не поверил бы, что мы вообще двигаемся.

Лязгнув, распахнулась дверь; мы выбежали на озарённую лунным светом крышу больницы. Теперь я мог бы поклясться, что мы летим.

Жар. Холод. Жар. Холод. Моё тело опустили на подушки, мягкие и удобные, но ничуть не облегчавшие боли в мышцах. Мы больше никуда не двигались, и воздух превратился из холодного и свежего в холодный и спёртый. Я дышал быстро и поверхностно; вдыхать полной грудью было уже слишком больно.

Доктор снова заговорил.

– Прости, Эдвард. Времени больше нет.

Его холодное дыхание коснулось моего горла, и в месте прикосновения внезапно вспыхнула боль – иная, незнакомая моему истерзанному гриппом телу, резкая, мучительная и невыносимая. Я ахнул и открыл глаза.

Надо мной – его склонённая голова, его рот на моём горле. Он… он кусает меня? Из меня вырвался пронзительный вопль, голова отчаянно закружилась, и всё вокруг заволокла тьма. Смерть… наконец-то. Спасибо тебе, Господи. Но боль не прекратилась – лишь стала горячее.

Жар. Жар. Жар. Жар.

Огонь. Крик. Огонь. Крик.

Должно быть, я попал в ад.