Глава 1

Эммелин, 1981 г.

– Что это у тебя, колдографии? Покажешь? – спрашивает мама, и Эммелин машинально протягивает ей снимок раньше, чем успевает себя остановить. Мама смотрит на пять молодых женщин, которые машут с него. – Это твои подруги?

Подруги?

…Есть еще другая колдография – общая, там все-все, весь Орден Феникса; тогда еще большинство из них – по крайней мере, большинство из тех, кого знала Эммелин, были живы. Это было на Рождество 1979 г. – примерно через полгода после того, как она, окончив Хогвартс, пришла в Орден. Наступившая зима казалась настолько мрачной, а поводов радоваться было так мало, что они внезапно решили отпраздновать Рождество все вместе, в «Кабаньей голове» – которую по такому случаю Аберфорт Дамблдор закрыл для обычных посетителей. Аластор, услышав про идею общего празднования, орал так, что они испугались, как бы его не хватил кондратий, – обозвал их всех безмозглыми троллями и тупоголовыми кретинами: это ж надо додуматься собраться всем вместе в этой чертовой забегаловке, чтобы Пожиратели могли всех их сразу и прихлопнуть. Или запустить к ним крысу, которая перепишет всех присутствующих поименно, – вдруг для Пожирателей еще остались белые пятна в составе Ордена Феникса? В принципе, он был прав, но общая обстановка была настолько гнетущей, что, видимо, у всех стали просто сдавать нервы. Даже Доркас, которая с Аластором обычно соглашалась, в свойственной ей манере сказала, что лучше уж сдохнуть в разгар веселья, чем тихо загнуться от тоски. Они вдвоем еще немного поругались, потом пошвырялись заклинаниями, потом Доркас очистила мантию Аластора от остатков тухлых яиц, а Аластор превратил щупальца на левой руке Доркас обратно в пальцы, и они разработали грандиозный план всевозможных мер безопасности, да такой, что все взвыли и чуть не отказались от взлелеянной идеи. Но в конце концов задуманный праздник все-таки состоялся – и, о чудо, прошел без сучка задоринки. Тогда действительно собрались все – ну, почти все, кроме тех, кто дежурил на стратегически важных объектах вроде Даунинг-стрит; из Прюэттов, например – редчайший случай! – был только Гидеон. Посреди вечеринки кто-то вытащил фотоаппарат: «А давайте сфотографируемся все вместе!» Аластор собрался уже вновь высказаться на тему конспирации, но Доркас предупредила новый взрыв, сказав, что колдографии будут зачарованы таким образом, чтобы увидеть изображения на них могли только сами изображенные и те, кому они покажут фото добровольно. На это Аластор вполголоса пробормотал несколько пожеланий самой Доркас, незадачливому фотографу и покойным изобретателям фотоаппарата, но вслух только сказал раздосадованно: «Да делайте, что хотите!» – и махнул рукой.

Теперь, когда Эммелин смотрит на этот снимок, она сама не знает, радоваться ли тому, что он все-таки был сделан, или присоединиться к тогдашним проклятьям Аластора, потому что смотреть на погибших нестерпимо больно – Бенджи, Карадок, Гидеон (и Фабиан), Эдгар, Джеймс, Питер… ей-богу, проще перечислить тех, кто остался жив.
Кроме общей колдографии, есть еще одна. Кто-то – кажется, Алиса – сказал: «Девчонки, а теперь давайте с вами!» А кто-то из мужчин поддержал: «Эй, сфотографируйте наших девочек!»

Да, так их все и называли – «наши девочки». Теперь уже никто не вспомнит, кто и когда сказал это первым.

«Наши девочки», – вечно смеялись почти неотличимые друг от друга братья Прюэтты с таким видом, будто собирались подергать девочек за косички.

«Наши девочки», – добродушно басил Хагрид с высоты своего огромного роста.

«Наши девочки», – ворчал Аластор, отворачиваясь, чтобы скрыть, как уголок рта начинает кривиться в улыбке.

Исключением был только Дамблдор – тот с безупречной старомодной галантностью неизменно говорил «юные леди».

– Твои подруги? – спрашивает мама.

Эммелин не знает, что ответить. Подруги… Это, наверное, те, с кем делишься самым сокровенным; к кому бежишь в первую очередь, если у тебя что-то случилось; с кем болтаешь о мужчинах, пьешь чай с пирожными у мадам Паддифут, глазеешь на витрины на Диагон-аллее; те, с кем тебя связывает бесчисленное множество ниточек.

Они же были слишком разными, и связывала их только работа: ночные дежурства в любую погоду, под дождем и снегом; отработка боевых заклятий до головокружения и онемевших пальцев; бои плечом к плечу… Похороны, много похорон. Потому что после того Рождества оказалось, что до него была белая полоса.

Иногда они раздражали друг друга до скрежета зубовного. Ее – точно раздражали. Резкие язвительные замечания Доркас, доходящая до мании аккуратность Марлен, вечный идеализм Лили, снисходительность Алисы.

А больше всего раздражало то, что ей все время казалось, будто они лучше нее – искусней в бою, смелее, решительнее, целеустремленнее. У них не принято было задавать вопросы о том, почему каждая из них пришла в Орден, и ей казалось, что у всех были какие-то хорошие, большие, веские причины, не то что у нее… потому что она сама не знала, зачем пришла; т.е. знала, конечно, – из дурацкого подросткового желания доказать всем (да и не всем, а лично маме), что она не просто красивая куколка, которая годится только на то, чтобы охотиться за женихами. Мама, сама красотка в молодости и «очаровательная женщина» в сорок лет, вся будто состоящая из ямочек, кудряшек, улыбочек и кондитерских ароматов, неудачно вышла замуж за маггла, родила двух девочек, развелась с мужем и теперь все силы вкладывала в великий проект под названием «будущее моих дочерей». С двенадцати лет Эммелин слышала от мамы исключительно про косметические заклинания, парфюмерные зелья, модные мантии и то, «как правильно вести себя с мальчиками». К семнадцати это надоело ей до одури, и она начала зачитываться листовками Ордена Феникса и бредить героической партизанской борьбой. Перед выпуском из Хогвартса она пошла к директору Дамблдору – может, Орден как таковой и был тайной организацией, но о том, кто за ним стоит, не догадывался только идиот. Она прорвалась через все препоны в лице Филча, профессора МакГонагалл и горгульи и заявила, что поселится на коврике у директорского кабинета, если ей не дадут воевать. Дамблдор осторожно предложил ей лимонных леденцов и обдумать поступление в Школу авроров, но и то, и другое было отвергнуто как оскорбительные полумеры.

– Знаете, мисс Вэнс, один писатель, к чьим произведениям я питал слабость в молодости, сказал: «В жизни возможны только две трагедии: первая – получить то, о чем мечтаешь, вторая – не получить», – проговорил директор, как будто бы не ожидая от нее ответа. Ответа и не последовало – эксцентричность Дамблдора была всем известна, и многозначительные фразы из его уст воспринимались как часть образа.

– Спасибо, Эммелин. Война затягивается, и нам действительно нужны добровольцы, – сказал он уже совсем другим тоном, и она вышла из его кабинета окрыленная.

В 18 лет она, невзирая на протесты матери, ушла из дома, сняла маленькую квартирку возле Диагон-аллеи и стала подпольщицей.

К тому моменту, как она окончательно поняла, что жизнь подпольщицы не так гламурна, а рассуждения матери о рюшечках и притираниях не так мучительны, как ей казалось раньше, члены Ордена стали гибнуть с такой частотой, что уйти значило просто подставить остающихся. Не какой-то там «Орден Феникса», а их – рыжих несерьезных Прюэттов, красавчика Блэка, зануду Боунса, скромника Люпина… ну, и девчонок, конечно. Тех самых, которые никогда не были ее подругами.

Однажды, когда в нее впервые запустили Авадой – к счастью, дюжий Пожиратель промахнулся – по возвращении в штаб у нее началась истерика, она смеялась и смеялась и не могла остановиться, и Алиса отхлестала ее по щекам, а потом, когда смех сменился рыданиями, прижала ее к себе и держала, пока Эммелин не успокоилась.

Однажды она никак не могла понять, как ставить ментальный блок, – необходимый навык в их положении, и Марлен со свойственным ей перфекционизмом, закончив свою обычную работу, занималась с ней – усталая, бледная до зелени, с кругами под глазами; занималась, пока Эммелин не научилась ставить этот чертов блок чуть ли не во сне.

Однажды они с Лили отправились разносить листовки и наткнулись то ли на Пожирателей в цивильном, то ли просто на сочувствующих, которые, увидев двух девушек, решили, что им привалила удача. Противников было больше, и они с Лили аппарировали, но она запаниковала и расщепилась, оставив преследователям половину икроножной мышцы. Лили, не решаясь дальше рисковать с аппарацией, отвезла ее в Мунго на метле, через добрую половину Лондона, всю дорогу шепча обезболивающие и кровоостанавливающие заклинания.

Однажды они с Доркас сидели над закрытым гробом, где лежало то, что осталось от Бенджи Фенвика, и вспоминали, как Бенджи насвистывал кельтские мелодии и в то самое Рождество за кружкой пива рассказал им о семейной легенде – о брате своего пра-пра… в общем, предка, который был заговорщиком-якобитом; вспоминали без единого слова, молча, просто считывая образы друг у друга из сознания, потому что слов уже не осталось – это были четвертые похороны за полгода.

…Однажды она проснулась утром и осознала, что из «девочек» осталась она одна – потому что Алиса, как говорят колдомедики, никогда не покинет Мунго.

Мама смотрит на колдографию, и от нее пахнет корицей и медом, а выражение глаз такое же безмятежное, как всегда, только в уголках глаз прибавилось по паре морщинок. Все правильно, за это они и воевали, правда же?
– Это твои подруги? – повторяет она.

Нет, мама, нет. Это – моя семья.

Глава 2

Доркас, 1980 г.

Она просыпается от собственного крика и обнаруживает, что сидит в постели, судорожно сжимая край одеяла и хватая ртом воздух. Сердце бешено колотится где-то у самого горла. Ей требуется несколько секунд, чтобы осознать происходящее.

– Мерлин великий, Доркас.

Он не спеша приподнимается на локте, прикуривает сигарету и передает ей. Потом прикуривает еще одну и затягивается сам.

Когда это случилось в первый раз, он, проснувшись от ее крика, едва не пришиб ее заклинанием.

– Ты охренела? – прорычал он, убедившись, что она не Пожиратель и ничего на самом деле не произошло. – Я проснулся оттого, что ты орешь как резаная. Ты кричала: «Уль…»

К этому моменту она тоже уже держала в руках палочку.
– Заткнись.

Все, что угодно, только чтобы не слышать, как ей в лицо бросят имя из ее снов. Имя, которое она два года катает на языке, как леденец, надеясь, что он наконец растает, рассосется – а леденец оказывается камешком с острыми гранями и царапает нёбо в кровь.

Он спокойно взял ее за запястье, вынул палочку из ее руки, положил под подушку. Под ее подушку.

– Ты все-таки чокнутая, – пробурчал он перед тем, как заснуть, отвернувшись к стене. Она поклялась себе, что это их первый и последний раз.

Но через две недели на их радиостанцию был совершен налет – оборудование было буквально раскрошено заклинаниями, а в Эдгара Боунса попали чем-то непонятным, но явно темномагическим. Едва на место действия прибыло подкрепление – ребята из отряда защиты магического правопорядка, она схватила заготовленный портключ в Мунго и переправила туда Эдгара – очень вовремя, потому что он был уже почти синим и не дышал.

О том, чтобы восстановить радиовещание в ближайшие дни, нечего было и думать. И винила она себя, потому что магическую (и не только) защиту радиостанции планировала именно она.

Оставив Эдгара в надежных руках колдомедиков и убедившись, что он вне опасности, она вышла на улицу – и сразу же увидела знакомую фигуру.

– Аластор.

– Доркас, – в тон ей ответил он, взял ее за руку и, ни слова больше не говоря, аппарировал с ней в какой-то подозрительный переулок.

– Где мы и что это за…

– Это – бар, – терпеливо, как маленькой, объяснил он ей, заворачивая за угол и указывая на освещенную вывеску. – Маггловский бар. Он безопасен, потому что я очень им дорожу и поставил на него пару-тройку защит. Сейчас мы зайдем внутрь, закажем бутылку «Джека Даниэлса» и выпьем ее. Всю. А потом я доставлю тебя домой.

В принципе, так и получилось, с одним только уточнением – доставив ее домой, он остался у нее.

Это было пять месяцев назад. Нет, ничего серьезного между ними, конечно, нет. Они просто спят друг с другом – необременительный секс время от времени, без каких бы то ни было обязательств и планов на будущее. Совершенно обычная история, как у тысяч, сотен тысяч других людей – только вот в промежутках они воюют, а еще она пару раз в месяц просыпается среди ночи в холодном поту, крича одно и то же имя.

И он – один из немногих в Англии – знает почему.

…Это было недели через три после того, как ее приняли в Орден.
Она старалась не привлекать к себе особого внимания, присмотреться сначала к обстановке и к людям, но Дамблдор, если присутствовал на собраниях, неизменно спрашивал ее мнение. Он не говорил: «Учитывая ваш богатый опыт…», – но ей казалось, что это как-то витает в воздухе, и она неожиданно для самой себя начинала отчаянно краснеть и заикаться под его пронзительным взглядом, злилась на себя – и от этого смущалась еще больше. Дамблдору она, разумеется, рассказала все сразу – врать в любом случае было бы бесполезно; даже не сканируя ее сознание, такой искусный легилимент почувствовал бы не только прямую ложь, но и умолчание. Выслушав ее… да, пожалуй что исповедь, Дамблдор просто посмотрел на нее поверх очков с не понятным ей выражением и не сказал ничего. То есть вообще ничего. Ей пришлось самой бросаться с головой в омут: «Могу ли я просить вас… – тут голос ее предательски сорвался, – могу ли я просить вас не говорить об этом больше никому?» «Разумеется, мисс Медоуз», – сказал он, и на этом тема ее прошлого между ними была закрыта. Раз и навсегда.

Аластор поймал ее перед собранием, когда она пришла раньше остальных и решила пока что заварить себе чаю.

– Так на кого ты работала в ФРГ?

Ложечка в ее руке не дрогнула.

– Я же рассказывала – я прошла стажировку в Дурмштранге, потом устроилась в одну алхимическую лабораторию в Западном Берлине…

– Стоп. Давай без этой хрени. Я спрашиваю, на кого ты работала на самом деле? Судя по твоей манере одеваться и специфическим познаниям, вряд ли это был бундесвер. Фракция Красной Армии? Революционные ячейки?

– Я не…

– Я знаю, что ты была наемницей. Навел справки по своим каналам. Но даже без этого – у меня на вас нюх. Уж очень много всякой швали я повидал на своем веку.

Он смотрел на нее… примерно так же, как она смотрела на магглов, которых ее прежние… соратники? работодатели?.. отмечали в качестве своих мишеней – если ей, конечно, доводилось их видеть. Отстраненно и слегка презрительно. Абсолютно ожидаемо. Именно так весь магический мир и относился к тем, кто шел на работу к магглам. Тем более что в тех организациях, куда они нанимались, им действительно давали грязную работу – другой там обычно не было.

– Я говорил о тебе с Альбусом, – продолжил он.

– Но он обещал, что… – она тут же прикусила язык, но было уже поздно. Аластор кивнул.

– Альбус всегда делает то, что обещает. Но, как я уже говорил, у меня на таких, как ты, нюх. Альбус забавный человек – неизменно верит в лучшее в людях. И если речь идет о нашей маленькой организации, я стараюсь делать так, чтобы ему не пришлось разочаровываться. Я предупредил.

На этом тема ее прошлого снова была закрыта – теперь уже между ней и Аластором. Тогда она была слишком уязвлена, чтобы пытаться что-то ему объяснить; теперь, по прошествии двух с половиной лет – после того, как они вместе прошли десяток стычек с Пожирателями и спланировали не одну дюжину операций – после того, как в одной из стычек ему раздробило ногу, и ее пришлось ампутировать, и они с Марлен и другими девочками по очереди ходили к нему в Мунго целый месяц, безропотно терпели вспышки его раздражения и помогали ему учиться заново ходить на протезе – после того, как они стояли плечом к плечу на похоронах той самой Марлен, и не только Марлен… после всего
этого говорить о прошлом не было уже никакого смысла.

Тем не менее, этим утром, уже собираясь уйти, она зачем-то говорит:

– Я тебе никогда не рассказывала, почему я стала наемницей.

– Я тебя никогда не спрашивал, – отвечает он.

– Хочешь знать? – собирается спросить она, но слова не идут с языка. Несколько мгновений они смотрят друг на друга.

– Расскажешь, когда захочешь. Но… – тут уже он осекается, и больше они ничего так и не решаются сказать.

Она собирается и уходит, идет широкими мужскими шагами по утренней улице с редкими прохожими, прикуривая на ходу сигарету, и старается не вспоминать об этом недоразговоре, потому что уже чувствует – он несет в себе зародыш того, что всегда приносило ей боль, гораздо больше боли, чем чего бы то ни было еще; и все равно эта пара фраз еще крутится у нее в голове, когда она заходит в безлюдный переулок и уже собирается аппарировать. Но от стены внезапно отделяются фигуры в черных плащах и масках, и ее руки оказываются заломлены за спину прежде, чем она успевает взяться за палочку.

Потом она чувствует рывок аппарации.