Командировка.
На неделю.
Мне придется уехать.
Ошарашенная таким простым набором слов, я стою посреди прихожей, наблюдая за тем, как Эдвард перекидывает пальто через руку. Не вешает в шкаф, как это было всегда.
- Что?..
Я не понимаю. Я учу русский и уже многое могу сказать и прочитать на нем, я знаю, ради чего я это делаю. И если в русском встречаются слова или фразы, что мне никак не разобрать, я могу списать это на недостаточное усердие. Но английский… это мой родной язык. Мое первое слово было произнесено по-английски. А я не могу понять, что пытается сообщить мне на нем Эдвард.
- Так нужно, - не утруждая себя тем, чтобы снять обувь, мужчина прямо в ботинках идет к лестнице. У арки, ведущей на кухню, притаились Рада с Антой и они, по-моему, тоже не могут взять в толк, что происходит.
- Что нужно? Кому нужно? – я иду следом за мужем. Обхватив себя руками, тщетно перебираю в голове варианты объяснения всего этого.
Эдвард берет тайм-аут. Он молчит, все так же уверено направляясь вперед, а я, разглядывая его серый костюм, синюю рубашку и часы, обхватившие запястье, плетусь сзади, как ни стараясь, ни в состоянии его догнать. К тому же, на беду моих рецепторов, от Каллена за километр пахнет мятой.
- Отчет спонсорам «Мечты», - в конце концов останавливаясь перед дверью в конце коридора, все же отвечает мне Аметистовый. Его лицо во власти морщин, а глаза блестят. Только болезненно. Без захватывающего мерцания.
- Но у тебя же чертежи не готовы…
Он роется в карманах, ища ключ. Мы стоим перед дверью с узором из ромбиков и ручкой, где красуется красный геометрический отпечаток известной формы, но ни я, ни Эдвард не обращаем на это внимание.
- Неподготовленность не освобождает от ответственности, - ему-таки удается вытащить железку из кармана брюк.
- Эммет тоже едет?
Эдвард так резко вставляет ключ в замок, что я вздрагиваю, крепче сжав руки. Длинные белоснежные пальцы будто дрожат.
- Каролина не до конца поправилась, - достаточно ровным, к моему удивлению, тоном, докладывает муж, - к тому же, кто-то должен присмотреть за вами обеими.
Присмотреть?..
Алексайо распахивает дверь самого запретного места в доме, что есть мочи хлопнув ей о стену. Грохот эхом отталкивается от пола и спешит вниз, на первый этаж, где что-то роняют на кухне экономки. Судя по изумлению на лицах, которое я видела внизу, они не в курсе, что происходит.
Эдвард входит внутрь, не запираясь там. Дверь все так же открыта, перед глазами знакомый стол, стул и тяжелые шкафы с закрытыми непрозрачным стеклом нишами, а ковер на паркете пахнет мятой. Весь этот кабинет пахнет мятой.
Я не решаюсь переступить порог. Прижавшись к стене напротив, молчаливо наблюдаю.
Вот Эдвард кидает россыпь тубусов из шкафа на второе кресло у стола. Вот он потрошит полки, выкладывая на рабочую поверхность все чертежи, какие может отыскать. Вот он нервно, с трудом умудряясь не мять бумагу, пакует свои наработки в плотные чехлы.
Мне неуютно.
- Откуда такая срочность?..
Какой-то тубус падает на пол. Неплотно прижатая крышка укатывается под стол.
- Двести миллионов любой отчет делают срочным. А это не считая зарплат рабочих.
Мне чудится или с его губ срывается неприличное слово, когда на четвереньках вынужден доставать пропажу?
Я не узнаю Эдварда. Взъерошенного, торопящегося, злого и нетерпеливого. Это он пять минут назад переступил порог своего дома с убитым видом?
- Но ты ведь только что из больницы, – меня потряхивает.
- У меня хорошая медицинская страховка.
Все собрано. Эдвард оглядывается по сторонам, проверяет последний раз полки, чтобы убедиться, что ничего не забыл.
Он плох. Я смотрю и вижу, насколько именно сегодня, после этих сумасшедших трех дней он плох. Несмотря на гладковыбритые щеки, уложенные волосы и идеального вида костюм, такое ощущение, что не спал несколько ночей. Или только что видел нечто столь ужасное, что боль сковала его лицо. Теперь оно не наполовину живое, о нет. Теперь оно почти полностью мертвое. Даже аметисты потухли.
- Не пущу, - сама удивив себя этой фразой, становлюсь в дверном проеме. Руки по обе стороны от порога, пальцами чувствуется жесткое ледяное дерево.
Каллен, уже кинувший тубусы в небольшой, наполненный какими-то вещами чемодан, оказавшийся здесь же, изгибает бровь.
- Я не спрашиваю разрешения, - жестко отвечают едва розоватые губы.
Я гляжу на него исподлобья.
- А я и не собиралась его давать.
Эдвард сам себе качает головой. С усталостью.
- Что за ребячество, Изза?
Какого черта прямо сейчас он напоминает мне Эммета?
- Ребячески ведешь себя ты, - я демонстративно прижимаюсь к проему всем телом, выставив ноги вперед, - ты можешь толком сказать, что случилось? Если бы я вела себя так, ты бы разве не переживал?
Он с сарказмом фыркает. Надевает пальто.
- Твои предшественницы, Изабелла, показали мне достаточно фокусов, чтобы знать, когда стоит переживать, а когда нет.
Удар под дых.
Мои предшественницы. «Голубки».
Я вздрагиваю так, будто он действительно меня ударил. Глаза сами собой затягиваются слезами.
Он вернул меня обратно в ряд «пэристери»? Правда?..
А я позволила себе поверить, что стала чем-то большим, чем этот проект, я задумалась о совместном будущем, я убедила себя, что он искренен в этих поцелуях, прикосновениях, в прозвище «Бельчонок»… и только то, что, возможно, все это он говорит не подумав, под властью эмоций, пока еще не дает мне разрыдаться.
- Я больше не «платиновая птичка»… - с болью замечаю, прикусив губу. Эдвард будто разом становится выше меня не на полторы, а на все три головы. Почему-то отчаянно хочется забиться в какой-нибудь угол. Он меня пугает.
- Я никогда и никого так не называл.
Металлические замки громко щелкают, съезжаясь на молниях друг с другом. Чемодан закрыт.
- Уникальный… - глаза печет, а в горле комок. Я ежусь. – Но разве?.. Разве я «пэристери»? Ты же в сквере сам… ты же потом сам…
- Изза, - хмурый голос таит в себе такие же, как и мои, слезы. Я различаю их. – Я же говорил тебе, что не смогу... называй себя «пэристери» или «голубка», или как там еще… я не смогу с тобой. Я всю жизнь это же пытаюсь объяснить Константе.
Конти самая проблемная из девушек, ну конечно же. Конти впилась в него стальным когтями, дерет душу и сердце, но не отпускает. А я обещала отпустить. Я поклялась.
Похоже, настал тот момент, когда Эдвард об этом вспомнил.
Мне очень хочется быть сильной. Мне хочется смело кивнуть, улыбнуться ему и, сдержав слово, отойти с дороги. Не становиться еще одной причиной того, чтобы оказался в клинике и терпел пластырь на запястьях. Мне хочется быть достаточно храброй, чтобы снять хамелеона, отдать ему и отправиться к себе паковать чемодан.
Только вот не сильная я… и совсем, совсем несмелая. Истинная трусиха.
Я сама не замечаю, как оказываюсь на полу. Возможно, просто колени подгибаются, и я сажусь на него автоматически, а, может быть, медленно сползаю по косяку, стараясь уговорить влиться обратно слезы, но, так или иначе, теперь на Эдварда смотрю снизу-вверх. Под большим наклоном, чем на солнце.
Дерево и вправду холодное. И так же холодно за окном, где темные тучи вот-вот развернутся, обрушив на землю дождь.
В кабинете повисает молчание, напряженность и недосказанность. И в этом царстве темноты, в прежде запретной комнате, мои всхлипы сразу же занимают все доступное пространство.
Пальцы сами собой стискивают хамелеона, а свободная ладонь прикрывает рот. Эдвард еще здесь, он все это видит, а я не могу взять себя в руки. Треплю кулончик, словно бы ожидая, что он даст мне сил.
Я – Константа. Я теперь хуже Константы. Я дала слово.
- Изза.
Чемодан ставится на пол. Пальто каким-то образом перекочевывает на спинку кресла.
Паркет не скрывает шаги в мою сторону, и я что есть мочи прикусываю губы.
Да уймись же ты!
Эдвард присаживается передо мной. Мята ударяет по носу, ткань костюма шуршит, а с ботинок на пол стекает тоненькая струйка от растаявшего сборища снежинок.
- Изза, - повторяет он. Холодная ладонь проводит коротенькую линию по моим пальцам, удерживающим хамелеона, - не надо так…
Я сжимаюсь в комочек. Это утро не предвещало беды. В больнице у Каролины пару дней назад я даже подумала, что этим утром, возможно, скажу Эдварду, что чувствую. Дам ему еще пару дней, дабы убедить в своей верности слову, а затем… но все, как всегда, полетело в тартарары. Похоже, оно было одним из немногих, что остались нам вместе.
- Что я сделала не так? – придушенно спрашиваю, заставив себя посмотреть ему в глаза. Правда только там, я знаю. Правда всегда не в словах. – Я не отказываюсь ни от одного своего слова, Эдвард, я все помню, что пообещала. Только скажи мне… что я сделала не так?
С него спадает вся спесь и торопливость. То ли от моих слез, то ли от моих слов, то ли потому, что сам выглядит жутко уставшим. Он снова такой, как прежде. Почти полностью.
- Белла, - шепотом, будто нас может кто-то услышать, муж произносит мое имя. Сопротивляющиеся губы вздрагивают в сострадательной улыбке, а черные ресницы тяжелеют.
Эдвард садится рядом со мной, прямо на пол. На какое-то время чемодан забыт, как и неожиданная командировка.
- Я сделала тебе больно, да?.. Все-таки сделала?
Алексайо с невиданной нежностью, будто последней, стирает с моей щеки слезинку.
- Белла, ну что ты, - он качает головой, - ты же заботишься обо мне. Как же ты можешь сделать мне больно?
Будто бы ничего не было. Ни этого разговора о «голубках», ни его спешки, ни прошлых дней. Как прежде. Он как прежде. А в аметистах хрусталиками рвется наружу острый лед. Режет все внутри своего обладателя.
Я шумно сглатываю.
- Я всегда буду о тебе заботиться, - обещаю, вывернувшись так, чтобы обеими ладонями коснуться его лица. Смело и дерзко, но искренне. Так он мне поверит. – Чтобы ни случилось. Ты же знаешь…
Эдвард тяжело вздыхает, заглянув мне в глаза. Аметисты горят чем-то куда большим, нежели вера. И уж точно куда большим, чем сострадание.
- Я хочу видеть тебя счастливой, - теплое дыхание вкупе с тихим тоном слышится у меня на лбу сразу перед поцелуем. Большая ладонь в защищающем жесте накрывает затылок, погладив волосы и спрятав под ними два шрама от давнего падения. – Ты меня поймешь…
- Развод не сделает меня счастливой, - проглотив гордость, докладываю я.
Эдвард морщится.
- Развода не будет. Не сейчас. Я к тому, что мне нужно съездить на этот отчет, Белла. Кровь из носа нужно.
Я так и не убираю ладоней с его лица, поэтому все, что остается Эдварду, собственными пальцами стереть мои оставшиеся слезы. Я была права, они подрагивают. Он весь как будто дрожит.
- Может быть, ты поедешь завтра? – знаю, что шансов мало, но все равно озвучиваю свою идею. – А сейчас мы пообедаем мусакой, поразукрашиваем тарелки или посмотрим что-нибудь по телевизору… я могу сделать тебе массаж, если хочешь… ты замерз…
- Сегодня, - шепотом повторяет Алексайо. Все сказанное мной отражается глубокими бороздками на его лбу и влагой в глазах, но это не служит достаточным стимулом, чтобы изменить решение. – На неделю.
Я с трудом выдавливаю улыбку. Не настаиваю, хотя должна бы. Он ведь прислушивается ко мне – теперь моя очередь.
- Ладно. В конце концов, неделя – не срок, верно?
Аметистовый сглатывает.
- Не надо делать из ожидания культ, Изза.
И снова Изза…
- Это не культ, - я привстаю на своем месте, большими пальцами поглаживая его скулы, а указательными коснувшись лба, - это просто человеческое отношение…
Эдвард горько усмехается. Дав себе еще четыре секунды, отстраняется от моих рук, легонько их сжав. Аметисты снова мерцают, но далеко не так, как я люблю. В них что-то очень тяжелое, вязкое и горькое. Алексайо будто захлебывается в этом.
- Я хочу сказать тебе кое-что, прежде чем уеду. Пожалуйста, запомни это как следует.
Я киваю.
Мои слезы окончательно высыхают. Нежность Эдварда, его прикосновения, голос… он здесь. Я не знаю, что происходит, я не знаю, почему он так взволнован, но он здесь. И даже за мятой проклевывается моя любимая клубника.
- Изза, - он глубоко вдыхает, прогоняя излишнее волнение. Левый уголок губ опускается вниз, - Эммет сказал мне, что ты спрашивала, почему я усыновил Анну в свое время… он не ответил тебя, а я отвечу.
Так…
- Тебе нужно это знать, - тихо продолжает он, - усыновление, как и для моей приемной матери Эсми, было для меня единственной возможностью стать отцом. Я не могу иметь детей. И это уже давно не подлежит сомнениям.
Договорив, Эдвард резко, будто выложив на стол все свои карты, выдыхает. Его кожа бледнеет.
Я смотрю на него, наблюдая за всеми этими изменениями, за выражением лица, когда озвучивал горькую для себя правду, когда собирался рассказать о ней и искал в себе решимости… и понимаю, что мои предположения подтвердились.
Дети – вот его боль. Каролина – вот его жизнь. Он любит ее так сильно потому, что знает, что никогда такое не обретет.
Но разве стало бы это причиной, чтобы я умыла руки?
Судя по выжидательному, чуть опущенному взгляду аметистов, да.
- Мне очень жаль, Алексайо, - сострадательно пожав его холодную ладонь, признаюсь я. – Спасибо, что сказал мне.
Его левая бровь приближается к переносице. Правая обездвижена. Какой реакции он ждет?..
- Ты поэтому так расстроился, да? – я нежно глажу его запястье, закованное в узкий рукав рубашки, а затем и ткань пальто, спрятавшую пиджак, - Эдвард, но ведь это… это не делает тебя хуже!
На его лице, в глазах что-то вспыхивает, оживая. Будто из-под тон вечного снега пробивается солнечный луч. Мне навстречу. От моих слов.
Но не готовый принять такую реакцию, Аметистовый сам его гасит, подавив в себе. С неслышным вздохом наклоняется, еще раз поцеловав меня в лоб – крепко и ласково. Как драгоценность.
- Запомни и все, - сделав вид, что не услышал последнего предложения, просит он. И затем помогает мне подняться на ноги.
Мы стоим на пороге кабинета с ромбом, позади чемодан, в комнате так и витает аромат мяты, а Эдварду жарко в пальто. Впрочем, его кожа отнюдь не менее бледная.
- Одевайся, Изза, - отпустив меня, муж отступает на два шага. Между нами теперь порожек кабинета. Светлый пол коридора переходит в темный паркет за этой гранью. Разделяет нас.
И вместе с этим разделом что-то происходит с лицом Алексайо – снова. Горестное, потерянное и изможденное. Воспоминания его терзают, однозначно. Только не давние, не те, что уже в прошлом. Сегодняшние. О сегодняшнем дне.
- Одеваться?.. – рассеянно переспрашиваю я.
- Рада собрала тебе вещи. Можешь посмотреть и добавить что-то, только быстро, - он с тревогой поглядывает на часы, выставив вперед чемодан, чтобы не дать мне переступить решающую черту на полу, - эту неделю тебе лучше пожить у Эммета. У него безопасно.
- Безопасно?.. – я вконец теряюсь.
- Деметрий еще в стране, - Эдвард морщится, дернув ворот своего пальто. Его галстук завязан как никогда туго, но Каллен даже не думает его распускать, - нам не нужны сюрпризы. Серж позаботится о Раде и Анте, а о вас с Карли – Эммет.
Он так это говорит… я не понимаю, в чем подвох?
Еще и Рада собрала мои вещи! Эдвард все спланировал. Как давно он знал о командировке?..
- Изза… у меня через три с половиной часа самолет, - к Алексайо возвращается торопливость, только теперь вязкая, противная ему, - пожалуйста, давай побыстрее…
Я с серьезностью киваю, обдумывая, что сделать прямо сейчас и что мне нужно взять. Это неожиданно и слишком быстро, но разве было когда-то в моей жизни по-другому? Я даже получила предложение и вышла замуж за рекордный срок – две недели. И не жалею ни о чем.
Мне нужен телефон, своя акварель и белая шуба. Кулон на мне. Кольцо на мне. Я не хочу задерживать Эдварда…
И все же, прежде чем отступить назад и опрометью кинуться к своей комнате, более-менее успокоенная словами и объяснениями Каллена-старшего, я все же делаю шаг в его сторону. Игнорирую чемодан, черту, пол… даже его предупреждающий взгляд.
Легонько чмокаю правую щеку, забыв о мяте. Теплую.
- Мне плевать на бесплодие, Эдвард, - честно признаюсь я.
И вот уже тогда, уловив вспышку аметистов, бросаюсь в сторону своей комнаты.



Эммет с Каролиной встречают нас на подъездной дорожке.
Эдвард останавливает свою «Ауди» прямо у дороги, не тратя время на парковку у дома, и открывает дверь, вызывая визг восторга юной гречанки.
Карли, сидящая у папы на руках в розовой куртке и розовой шапке с оленьим узором по контуру, легонько хлопает в свои заживающие ладошки в перчатках, завидев нас обоих.
- Дядя Эд! Белла! – ее звонкий, нежный голосок, наполненный радостью, разносится по простору зеленого леса.
С обожанием улыбнувшись своему розовому солнышку, Эдвард немедля забирает малышку у папы. Прижимает к себе, руками, на сей раз без перчаток, накрыв голову. Из-под шапки выбиваются густые пряди начавших отрастать волос, а щеки уже почти не тревожат касания, хоть Алексайо и очень осторожен.
Девочка восторженно бормочет имя дяди, так же крепко обнимая его, а потом наклоняется к уху и шепчет то, что без труда и я, и Эммет можем прочитать по губам:
- Я люблю тебя, Эдди…
Эдвард целует ее шапку, затем лоб, затем – оба виска.
- Я тоже люблю тебя, мой Малыш. До луны, помнишь?
- И обратно, - маленьким каламбурчиком, не понятным мне, отзывается девочка. Энергично кивает. – Наконец-то ты приехал, дядя Эд! И привез Беллу! Мы будем пить чай?
- Вы попьете обязательно, - мужчина нежно поглаживает густые черные волосы мисс Каллен, - а со мной – через недельку. Я обещаю.
Карли супится.
- Не уезжай! – и цепляется за ворот его пальто, пытаясь удержать. Ладошки наверняка еще в бинтах и ей плохо удается.
- Каролин, - я привлекаю внимание девочки, заметив, что в серых омутах уже серебрятся слезы. – Мы с тобой вместе будем ждать дядю Эда. Он быстро-быстро вернется, честно.
Каллен-старший с теплой грустью вглядывается в лицо племянницы, словно стараясь его запомнить. В его глаза возвращается что-то неправильное и мне становится не по себе.
Эдвард что-то говорит девочке, вернув обратно на ее хмурое личико улыбку.
С серьезностью кивнув, та похлопывает себя по вороту куртки. За ней – единорожек.
- Я не сомневаюсь.
А потом, напоследок чмокнув дядю в обе щеки, первой уделив внимание правой, малышка перебирается ко мне. Ее теплое, потяжелевшее тельце в моих руках – одно их лучших ощущений. Приятнее только прижимать к себе так Эдварда…
- Белла! – она зарывается носом в мою шею, шершавыми щечками коснувшись кожи, - привет!
- Привет, мой малыш, - я любовно глажу ее спинку, прижав к себе. Мой маленький ангелочек – здоровый и счастливый. Что может быть лучше?
Пока мы с юной гречанкой приветствуем друг друга, братья перебрасываются парой слов. И если от Эммета, который сегодня вопреки моим ожиданиям не в черном, а в бежевом пальто и даже с коричневым шарфом исходит какой-то странный энтузиазм, то Эдвард мрачнеет. Его пальто, как и волосы, черное. Ничто не отливает золотом, а серых перчаток нет и в помине. Они остались дома.
Алексайо отдает мой чемодан Эммету, а тот без труда перехватывает его одной рукой, похлопав мужчину по плечу.
- Μπορείτε της είπε ότι?*
- Όχι. Είναι για σας**
Эммет отставляет мой чемодан на дорожку к дому. Освобождает руки, чтобы обнять брата. Достаточно крепко, насколько я могу судить.
Слова смазываются воздухом и приглушаются щебетанием Каролины на тему, чем мы займемся сегодня и как жаль, что дядя Эд куда-то едет, но я все же слышу пару отрывков на русском. Тихих, но слышных. Настораживающих.
- Я не знаю, зачем все это понадобилось тебе так срочно, у нас еще четыре полных месяца… - Эммет в недоумении.
- Они должны быть уверены, что получат… и соберут…
- Отвадь меня мешать тебе уехать, Эдвард. Скажи, что все в порядке?
- В полном. Это рано или поздно все равно нужно было сделать, - мужчина устало потирает переносицу.
Эммет облизывает губы, согласно кивнув. Вздыхает, тепло улыбнувшись родному человеку.
- Я позабочусь о них. Пусть твое сердце будет спокойно.
Эдвард благодарно кивает, не оставляя Каллену-младшему повода для сомнений. Только вот взгляд его на мгновенье касается нас с Каролиной, обнявшихся, и что-то внутри трескается, затем застывая. Как бетон в железной форме.
- Убеди… принять правильное решение, - он моргает.
- Обязательно. Удачного полета. - Эммет со всей серьезностью подходит к вопросу, соглашаясь. Но на губах его блуждает отпечаток улыбки. Нежной.
А затем оба брата возвращаются к нам. Эммет по-прежнему держит на весу чемодан, но меня не покидает тревожное чувство, что тяжелее из них двоих Эдварду. Это его повышенное чувство ответственности? Он боится уезжать, чтобы не пропустить момент, когда нужна будет помощь? Мне? Карли?
Но почему же тогда он так вел себя дома, в кабинете? Почему ему было плевать, что я там?.. Почему он так смотрел, признаваясь в бесплодии? Почему сказал сегодня?.. И что это за «правильное решение»?
Но мои вопросы так и не получают ответа. Даже на каплю.
Каллен-младший становится за моей спиной, прикрывая нас с дочкой, а Эдвард поочередно целует нас в лоб. Малышка опять хочет заплакать, и он обводит контур ее нижней губки подушечкой указательного пальца.
- Не скучай, принцесса, - утешает.
- Пока, - произносит девочка, шмыгнув носом. Она отказывается слезать с моих рук, а я – ее отпускать. И братья не противятся.
- Будь осторожен, пожалуйста, - добавляю я.
Эдвард выдавливает робкую улыбку. Он садится в машину, закрывает дверь и оглядывается на нас, всех вместе стоящих на снегу и переплетших руки, как в картинке из книги, где написано «семья». Буквально на секунду – через зеркало заднего вида.
Активируется зажигание, поднимается опущенное тонированное стекло и «Ауди» резко трогается с места. С визгом шин – будто сбегает отсюда.
А по закрытому, упрятанному за толстыми дверями салону, мне чудится, разносится мужской рев…



Большой, деревянный, прямоугольный стол. Его поверхность выложена темными квадратами с переплетениями белых треугольников, что сразу навевает мысли о расписанных талантливыми художниками античности греческих амфорах. Не хватает только фигур в туниках и виноградных гроздьев, хотя последние представлены на столе в фарфоровой вазе с изображением медуз.
Как раз напротив них, во главе стола, сидит Каролина. В красной блузке и синих джинсах, с нежно-хранимым единорожкой на шее и розовым плюшевым слоном на коленях, она внимательно наблюдает за тем, как папа режет пирог.
Отставив свою собственную тарелку, Эммет орудует ножом на дочкиной. Спанакопита, или традиционный греческий пирог со шпинатом, режется не так-то просто, не глядя на внешнюю мягкую консистенцию.
Мы с Калленом-младшим сидим по обе стороны от девочки и оба уже закончили с настоящим греческим салатом, к которому Карли, как выяснилось, не притрагивается. Вместо него Голди приготовила для своей питомицы мелидзаносалату с вкуснейшей подогретой питой, заранее порванной на кусочки. Каролину прельщало то, что есть блюдо можно было ложкой, а, значит, не требовалось ничего резать.
Наблюдая этим вечером за трапезой Карли – первым вечером, когда осталась в России без Эдварда – я задумываюсь о том, что еще, помимо мусаки, Алексайо предпочитает из греческой кухни? Эммет умеет готовить? Возможно, мне стоит попросить его показать мне любимые блюда Аметистового.
Уехал… срочно… я до сих пор толком и не поняла, почему так произошло. И самое интересное, что Каллен-младший тоже не понял, потому что я еще помню их разговор. Что-то случилось, а Эдвард не сказал. Проблемы с финансированием «Мечты»? Чертеж, что никак не сходится? Нечто более важное?
Я потерялась в вопросах и едва выплыла из них, решив оставить на потом. Главную смс – о том, что самолет Эдварда приземлился в Италии – мы получили. От его емкого «сел» у меня ровнее забилось сердце.
В конце концов, не произошло ничего ужасного. Каролине нужна компания, на Эммете сейчас вдвое больше работы, а прозябать одной в огромном доме с немым присутствием «голубок» и молчаливыми экономками – далеко не лучшая затея. Вместе веселее. Вместе время летит быстрее. И вместе проще ждать.
Я успокоенно улыбаюсь, отрезая себе маленький кусочек пирога. Если запомню, как будет его полное название без подсказок Эммета, стану ближе к Калленам – греческим любителям греческой кухни.
- Первый пошел, - добродушно объявляет Медвежонок, покончив со своим занятием. Накалывает на вилку один из многих кусочков, которые выложены на тарелке, придвигаясь ближе к дочери.
Мне чудится или щеки Каролины чуть алеют?
Эммет осторожно касается вилкой губ малышки. Кормит ее.
- Вкуснятина, - подбадриваю я, притрагиваясь к своей порции снова, - шпинат и сыр?..
- Фета, - Каллен-младший кивает, - открывай ротик, котенок, второй пошел, - и кладет на почти полностью зажившие губки девочки новый кусочек основного блюда.
Каролина послушно проглатывает, но потом, облизнув губы, что-то говорит папе – со складочкой между бровями, что означает озабоченность.
Однако из-за плеска воды на кухне, пока Голди моет посуду, я не успеваю услышать фразу.
- Не говори глупостей, Карли. Третий пошел, - Эммет вынуждает дочь снова открыть рот.
Кусочки порезаны мелко, наколоты на вилку некрепко, осторожно, и выложены на тарелке так, чтобы удобно было брать.
В больнице, из-за переохлаждения и травмы лица, включающей и множественные порезы рта, Каролине было позволено питаться исключительно жидкой пищей – каши, бульоны, смузи и пюре. Однако теперь, дома, пришел черед твердой пищи – раны достаточно зажили для этого.
И потому мне удивительно, после тех трех дней, что она провела в родных пенатах, что малышке до сих пор не нравится есть как прежде. Она смущается?
- Четвертый кусочек, моя маленькая, - успев в перерыве жевания дочери укусить свою собственную порцию, докладывает Эммет, - самолет заходит на посадку, и…
Но славировать в приоткрытый рот малышки мужчина не успевает. Решительно дернувшись на своем месте назад, она отталкивает стул от стола, отъезжая вместе с ним. Отвратительный скрип дерева о дерево пронзает столовую.
- Карли, а ну-ка хватит, - Эммет хмуро глядит на девочку, упрямо сложившую руки на груди. Ее нижняя губа подрагивает.
- Я не буду так! – заявляет Каролина, краем глаза оглянувшись на меня. Румянец забирает в свое владение все ее лицо, - я не маленькая! Нет!
Мужчина призывно прикасается вилкой к тарелке дочери.
- Садись и кушай, Каролин. У тебя не будет сил, чтобы поправляться, мы ведь обсуждали это.
- Я хочу сама! – мотая головой из стороны в сторону, заявляет девочка. Тише прежнего, уловив, что я тоже прекратила есть и наблюдаю за ней, - я не маленькая…
- Ты можешь порезаться.
- Больнее уже не будет!
Она низко опускает голову, придушенно всхлипнув, и замолкает. По носогубным складкам, пробираясь по поверхности ставших куда более тонкими коричневых корочек, текут две одинокие слезинки.
Для Эммета, судя по страдальческому выражению его лица, мигом утерявшего и веселость, и улыбку, это конец.
- Зайка, - он откладывает вилку, протягивая руки к дочке. Девочка отползает на край стула, ближе ко мне. Отказывается принимать жест заботы. – Каролин, прости. Давай я буду осторожнее, м-м-м? Еще десять кусочков и все. Я отстану.
Она смаргивает слезы, упрямо качнув головой.
- Я наелась, - голос дрожит.
- Ты не съела даже четверть.
- А я наелась! – вскрикивает она, дернувшись влево и прижавшись затылком к моей руке, - Белла, скажи папе! Я наелась…
Кажется, мой ход. Поднимаю на Эммета глаза, оторвавшись от юной гречанки, и нахожу там смятение. Он явно не ожидал, во что может превратиться этот ужин.
- Малыш, - я обхватываю ладонями талию Каролины, пересаживая со стула к себе на колени. Чуть отодвинувшись от стола и тарелки, позволяю ей как следует себя обнять. Правой рукой глажу темные волнистые волосы, успевшие подрасти на добрый сантиметр, а левой убираю белый соленый сыр, оставшийся в уголке губ. – Ни я, ни папа не сомневаемся в том, что ты уже большая, ну что ты. Он назвал тебя маленькой только потому, что любит. Даже больших девочек папы называют маленькими, когда хотят сказать о любви.
Юная гречанка доверчиво прижимается ко мне, исподлобья глядя на отца.
- Я не люблю, когда меня кормят, - признается она, - папы кормят так только совсем маленьких…
Эммет открывает рот, что бы что-то сказать на такое заявление, но я успеваю первой.
- Каролин, это же так здорово, когда тебя кормят! – слегка сжимаю ее в объятьях, взъерошив пушистые волосы, - это значит, что о тебе заботятся и тебя очень сильно любят.
- Папа не кормит тебя с вилки, Белла…
На губах Эммета, против воли, появляется подобие улыбки. Он фыркает вместе со мной, качнув головой.
- Давай так, - примирительно предлагаю я, потерев запястья мисс Каллен, - папа кормит тебя, а ты – меня. Десять кусочков, как договаривались.
Серые водопады Каролины вспыхивают.
- Я – тебя?
- Ага, - удобнее сажаю ее на коленях, развернув к отцу, - с вилки. Этой спана… этим пирогом.
Да уж. С названиями – беда.
- Спанакопита, - приходит на выручку Карли, задумчиво оглядев порезанный для нее пирог, - я тоже долго не могла запомнить.
- Спанакопита, - уже увереннее повторяю, делая себе заметку на этом странно звучащем слове, - так мы договорились?
Эммет выжидающе постукивает одним из зубцов вилки по тарелке. Насколько я понимаю, он надеялся, что подобные уговоры остались в прошлом как минимум года четыре назад. Каролина и мне не показалась привередливой, что сейчас и подтвердилось. Ее волнует как есть, а не что.
Впрочем, скоро эта проблема уйдет в прошлое.
- Договорились, - сглотнув, все же соглашается девочка, - только не жульничать.
- Ну что ты, - я чмокаю ее макушку, придвинувшись ближе к Эммету, - только честность.
И слово свое, что я, что девочка, сдерживаем.
Она послушно открывает рот и принимает папины кусочки спанакопиты, практически не краснея больше. Жует, глотает и ожидает следующего. Хочет поскорее закончить, но, отвлекшись на то, как режу пирог на своей тарелке, сбивается со счета и съедает на два кусочка больше.
Каллену-младшему приходится сдаться, со вздохом отодвинув от дочери тарелку. Хорошо, если она съела хоть половину порции, но он назвал цифру первым. Видимо, не рассчитал.
- Теперь ты, Белла, - многообещающе произносит девочка, поворачиваясь ко мне и принимая из папиных рук вилку, - десять…
- Я – двенадцать, - поправляю ее, вспомнив о двух незапланированных кусочках, - я вешу больше тебя, так что это тоже честно.
Каролина не спорит.
Она на удивление аккуратно для ребенка, с невозможной нежностью, кладет мне в рот первый кусочек. Второй. Третий.
Следит за тем, чтобы я успевала прожевать, чтобы не уколоть меня зубцами вилки, чтобы пирог не распадался в воздухе и не приходилось собирать по тарелке сыр… она делает свое дело на славу. Я улыбаюсь.
- Двенадцать, - победно объявляет, закончив нашу игру «накорми меня». Кладет мне последний кусочек в рот и протягивает белую салфетку, - вкусно?
- Очень вкусно, - я благодарно глажу ее плечико, облизнув губы, - ты умница, Малыш.
Зардевшаяся Каролина смущенно хлопает своими густыми ресницами.
- Я отнесу Винни в комнату, - слезая с моих рук и крепче перехватив розового слона, докладывает она, - можно, папа?
Эммет одергивает ее задравшуюся от множества движений блузку.
- Да. Только не забудь, что у нас еще десерт…
- Он сладкий?
Я усмехаюсь.
- Да, Карли.
- Тогда я приду, - и, сама себе улыбнувшись, девочка кидается к арке, выводящей на лестницу второго этажа. Ее красная блузка ярким пламенем проносится по комнате, а затем скрывается за белой стеной.
Мы с Эмметом, придвинув ее стул, возвращаемся к остаткам своих порций. Вернее, к остаткам – я. Сам мужчина отрезает лишь второй кусок пирога – уже остывшего.
Он сидит рядом со мной, на отдалении стула, в темных брюках, черном джемпере и серой широкой кофте с длинными рукавами и массивными черными пуговицами. И не жарко, и не холодно. К тому же, очень удобно.
- Как тебе? – вклиниваясь в мои мысли, зовет мужчина.
Я прищуриваюсь.
- Стильно…
Эммет отрывается от своего пирога, взглянув на меня удивленными глазами.
- Стильный пирог?
- О боже мой, - я смятенно опускаю глаза, подумав о том, что мысли вырвались наружу, - пирог… прекрасный.
- Вкусный, - помогает он мне подобрать слово.
- Вкусный, - с радостью принимаю его, катая на языке. На щеках, как совсем недавно у Каролины, сияет румянец.
- Но за кофту тоже спасибо, Белла, - подбадривая меня, благодарно произносит Каллен-младший.
Мне остается лишь кивнуть, вернувшись к своей спанакопите. Вот где прямое нарушение правила «сначала подумай, а потом скажи».
- Что тебе нравится? – краем глаза наблюдая за тем, как приканчиваю спанакопиту, интересуется бывший Людоед. – Из еды?
Его уточнение меня немного забавит. Двусмысленность и Эммета подводит к грани смущения.
- Все, что вы готовите, - не задумываясь, отвечаю, - эти блюда очень… колоритны.
- Приобщаешься к греческой кухне?
- И к Греции, - я с улыбкой киваю, - вы уникальные люди, Эммет. Носители сразу трех культур.
Он неожиданно громко ударяет вилкой о тарелку, мгновенно смутившись этого.
- Как насчет чередования русской и греческой кухонь?
Я съедаю последний кусочек со своей тарелки, облизнув было спавший на губы сыр. Это странным всполохом отзывается во взгляде Эммета, но что-то мне подсказывает, что мне просто показалось.
- Я только за.
- И все же, - он делает глоток грейпфрутового сока, стоящего здесь же, на столе. Нам с Каролиной налит яблочный. – Есть ведь какие-то блюда, которые ты любишь. Мы иногда можем готовить их, если ты скажешь названия.
У него сегодня целенаправленное желание узнать о моих вкусах, не иначе.
Ну что же, я не стану мешать.
- Карбонара, феттучини с грибами и шоколадный брауни с карамелью.
Эммет понимающе кивает. Запомнил.
- Спасибо, Белла.
Мы заканчиваем ужин в молчании. Голди домывает тарелки и кастрюли, постепенно ослабляя напор воды, а Каролина возится наверху со своим слоненком, наверняка решив сразу уложить его спать. Винни, помогший нам отыскать девочку во время приезда Мадлен, определенно одна из любимых ее игрушек. А подарил его папа.
Я порываюсь отнести наши тарелки на кухню, к калленовской домоправительнице, однако Эммет буквально вырывает их у меня из рук, обещая все сделать сам. Вторым заходом он убирает стаканы и пачку с салфетками.
Он собирается еще и вытереть стол, но здесь уже не удерживаюсь я. Мне хочется хоть что-то сделать в благодарность за вкусный ужин и теплый прием.
В конце концов и я, и Медвежонок усаживаемся рядом друг с другом за столом, расставив по своим местам три чашки и три блюдечка. Десерт доходит в духовке, чайник поставлен закипать.
И эти выдавшиеся четыре минуты до возвращения Каролины Эммет использует по максимуму.
- Белла, - мужчина поворачивается в мою сторону, приковывая все внимание. Такой же гладковыбритый, как и всегда, с вымытым ежиком темных волос, он выглядит куда лучше, чем в больнице. Отдохнувший, почти расслабленный, улыбчивый и спокойный. Это нравится мне куда больше кругов под глазами и щетины, пусть никуда не делись и пару белых волосков на его висках. – Послушай, я понимаю, что все это неожиданно. И командировка, и твой приезд… если в твоих вещах, которые, как я знаю, собирала не ты, чего-то не хватает, скажи мне – я привезу все, что нужно из дома Эдварда. Или мы купим новое, если ты захочешь.
Он вздыхает, оглядев меня сверху вниз. Улыбается так нежно, будто всегда только и мечтал здесь увидеть. На этом стуле. В этой столовой. Рядом с собой.
- Я хочу, чтобы тебе было как можно более комфортно с нами, - признается Эммет, легонько погладив меня по руке – по правой, без кольца. – И я обещаю сделать для твоего комфорта все возможное. Только говори мне о своих желаниях или нуждах. Пожалуйста.
Я тронуто прикусываю губу, энергично закивав. Надеюсь, в моем взгляде достаточно благодарности? Серо-голубые глаза Медвежонка всматриваются в мои так, будто там черным по белому выписаны все мысли.
- Спасибо большое, Эммет… мне очень приятно… я не хотела доставлять неудобств, но Эдвард сказал, мне лучше пожить с вами.
Папа Каролины недовольно хмурится.
- Ты не доставляешь неудобств, Белла, ты приносишь уют в этот дом. Прекрати говорить глупости.
У меня в груди что-то екает. Больно.
- Спасибо… - с капелькой дрожи повторяю то, что только и могу сказать.
Кипит, засвистев, чайник. Я обратила внимание на то, что в доме Эммета, модернизированного по последнему слову техники, только чайник такой старый. Видимо, с ним связаны особые воспоминания. И, видимо, из-за его неудобства, заваривает в этом доме чай только хозяин – Каролине строжайше запрещено прикасаться к нему, она уже рассказала мне.
К тому моменту, как малышка спускается со второго этажа, на столе уже разлит чай (черный, с апельсинами и манго, нарубленными мелкими кусочками), а так же стоит красиво украшенный малиной манный пудинг.
Манка… обезьянка…
Я смаргиваю непроизвольно навернувшиеся на глаза слезы при воспоминании о том, как Эдвард учил меня варить эту кашу.
Я не понимаю себя – он же скоро вернется и все будет как прежде. Это просто работа. Это просто необходимость. Никаких бед.
И первое, что мы сделаем по его возвращению – сварим манку. Я понимаю это с первой ложки пудинга.
- πουτίγκα, - Каролина заразительно улыбается, убрав с лица спавший локон. Кивает на наш десерт, - пудинг. Поутыйкка.
- Поутыйкка… - пытаюсь повторить я, усмехнувшись. – Спасибо, мой малыш!
Это будут добрые дни – я не сомневаюсь.
В конце концов, эти люди – прекрасные люди – моя семья. А в семье никогда никого не бросят и не оставят…



Вздрогнув, я открываю глаза.
Темная комната с высоким потолком, каштановыми стенами, серыми простынями и подушками на постели, а еще с длинным деревянным шкафом во всю стену – никакой экономии пространства.
Я не понимаю, где я нахожусь. Привстав на локтях и кое-как разлепив глаза, нервно оглядываюсь вокруг.
Незнакомая обстановка, незнакомый запах покрывал, никакого присутствия рядом и даже намека на клубничный аромат. Эдварда нет, я в одиночестве. И шторы колышутся, демонстрируя мрак за окном.
Что за черт?
…По коридору, огненным шаром ужаса врезаясь в мою закрытую дверь, разносится крик настоящей боли. Пронзительный, громкий и… детский.
Каролина!
Я соскакиваю с постели так быстро, что толком не понимаю, что делаю. Путаясь в широких пижамных штанах, кое-как одернув недлинную майку, босиком выбегаю наружу, за дверь.
Куда бежать?!
…Крик повторяется, эхом отдавшись от потолка и вернувшись бумерангом в сторону, откуда раздался. Указывает мне путь.
Спальня дочери в планировке дома Эммета находится там же, где у Эдварда находится оконная спальня «голубок» - самая большая, самая светлая и самая теплая комната во всем доме. Даже форма двери одинаковая – я врезаюсь в дерево за секунду до того, как вспоминаю, зачем люди придумали ручки.
Запыхавшаяся, растрепанная и сонная, без точного чувства ориентации, я, вламывающаяся в детскую, пугаю девочку больше прежнего.
В черно-белой сорочке с улыбчивым Снуппи, Каролина сидит на простынях, причудливо изогнув колени и кричит в голос. Ее одеяло смято и скинуто, подушка служит ориентиром для пальцев, которым нужно хоть что-то сжать. По лицу девочки беспрестанно текут горькие слезы, а кожа побледнела от испуга.
- Каролина… - сморгнув сонливость, я подбегаю к кровати Малыша, приставленной у левой стены, как раз возле окна, и протягиваю к ней руки.
Вздрогнув всем телом, запрокинув голову, юная гречанка отшатывается от меня как от огня. Ее губу искусаны в кровь – темные пятнышки прекрасно заметны на светлой ночнушке.
- Карли, солнце… - я предпринимаю вторую попытку, присев перед ребенком и попытавшись быть узнанной, - девочка моя, это я, Белла. Я здесь.
Каролина на половине прекращает вдох, быстро-быстро моргая, чтобы хоть кого-нибудь разглядеть за бесконечной слезной пеленой.
- Белла… - стонет она в темноту.
- Ага, - я придвигаюсь на коленях ближе, легонько коснувшись ее плечика, - все, Карли, все…
Девочка протягивает в мою сторону свои израненные, забинтованные ладошки.
…С новым хлопком двери они, не глядя на хрупкость, железным обручем обхватывают мою шею.
- КАРОЛИНА! – зовет мисс Каллен низкий мужской голос. Страшную темноту разгоняет включенный в спальне свет.
Испуганная и внезапным появлением отца, и тем, что из ниоткуда берутся яркие огни прикроватных лампочек, юная гречанка набрасывается на меня со страшной силой, стараясь спрятаться.
Мы обе падаем на ковер, так кстати расстеленный у постели, и Карли, дрожа всем телом, жмется к моей груди.
- Белла… Белла…
Эммет в оцепенении застывает у порога.
- Котенок…
Я ориентируюсь быстрее. Прижав девочку к себе, удовлетворив ее жажду близости, хватаюсь свободной рукой за деревянную спинку кровати. Сажусь, увлекая Карли за собой.
Ее глаза крепко зажмурены, чуть треснули от напряжения корочки на щеках, а тоненькая кровавая струйка течет по подбородку, больше всего пострадавшему от ее внезапных прыжков.
- Все, моя маленькая, все, - я укачиваю ее в своих руках, как совсем недавно укачивал меня Эдвард. Не переставая, осыпаю поцелуями черные волосы, стараясь сделать все, чтобы ее истерика поскорее унялась.
Сзади чувствуется шевеление – Эммет садится рядом с нами.
Его правая ладонь, придерживая меня в более-менее вертикальном положении, на моей спине. Не дает упасть, даже если Карли вдруг снова испугается.
- Зайка моя, - Медвежонок со страданием в голосе гладит ее макушку, боясь сделать что-то большее, - папа здесь. Не бойся. Совсем нечего бояться.
Дрожащая, скованная от слез, с раскрасневшимися глазами и выбеленными щеками, где остатки ранок выглядят жутко, Карли то и дело сглатывает.
- Лед…
Серо-голубые глаза распахиваются так широко, как я не видела никогда прежде. Дугой изогнуты и черные брови, потяжелели от нескончаемых слез ресницы. Более жалкого вида малышки и не придумать.
Мы с Эмметом синхронно смотрим друг на друга.
- Льда нет, зайка, - утешает он, придвинувшись ближе и прижавшись грудью к моей спине. Огромная ладонь пробирается к дочке, устроенной у моей ключицы, приглаживая ее волосы, - весна, лед растаял. Его еще долго не будет.
У Эммета у самого дрожат пальцы. Я чуть откидываю голову – он не один.
- Провалилась… - хныкает Каролина, не унимаясь. Дрожит сильнее.
- Ты тут, ты с нами, - убеждаю я, крепче ее обняв, - солнышко, я уже говорила, никогда, никогда больше ты не провалишься под лед. Этого никто не допустит.
Молчаливой тенью Эммет сдергивает с постели одеяло, накидывая на нас обеих.
Каролина прикрывает глаза, почувствовав тепло, и горько всхлипывает.
- Мама сказала… она сказала мне…
Сзади слышится скрежет зубов Медвежонка и по моей спине бегут мурашки. Его ладонь замирает, отойдя чуть в сторону, и Каролина жмурится так, будто папа сейчас ее ударит.
- Мама сказала, что я провалюсь, если ее не будет! – на одном дыхании, выбросив из легких весь воздух, произносит малышка. Ее голос хрипит, слезы мочат вскрывшуюся на подбородке ранку, заставляя девочку то и дело морщиться от боли. – Папа ее прогнал… папа забрал…
- Каролина, - укутав юную гречанку по самую шею, пряча руки, стиснувшие комок одеяла, я укачиваю ее как в колыбельке, - ничего такого не будет. Никогда. Ни за что.
- Мама… - ее зубы дрожат как в лихорадке, а на лбу испарина, - Белла, к маме… где моя мама?
Я не нахожусь с ответом. Каллены уже рассказали ей, что Мадлен не вернется? Никогда не придет, не позвонит? Что у Карли нет больше мамы… что мама от нее отказалась?
Господи…
- Котенок, - на выручку приходит Эммет. Незаметно переместившись от моей спины к груди, он протягивает руки к дочери, - можно я тебя обниму?
Карли стискивает зубы, но не противится. Папа может дать ей ответы на многие вопросы. Папа сильнее и теплее меня. С папой никакой лед не страшен.
Ловко пропустив руки под колени своей девочки и обвив ее талию, Каллен-младший забирает малышку к себе. Садится прямо передо мной, чтобы она видела лица нас обоих, а потом прижимает свое сокровище к себе, не давая усомниться в близости.
- Каролина, я люблю тебя, - шепчет он, прокладывая дорожку из поцелуев по ее лбу, - я тебя люблю, Белла тебя любит, Эдди… мы никогда не перестанем тебя любить.
Лицо Карли стягивает гримаса жутчайшей боли.
- Мамочка?..
Она сама знает ответ. Ни я, ни Эммет не успеваем и рта раскрыть.
- МАМОЧКА! – ревет Каролина, выгнувшись в папиных руках, - МАМОЧКА, НЕ УХОДИ! МАМА, ПОЖАЛУЙСТА! МАМА!..
Ее голос обрывается от недостатка воздуха и девочка делает несколько неглубоких, частых вдохов. Ее хриплый отчаянный тон разносится по дому, а мы не в силах это остановить. Карли еще есть что сказать.
- ЭДДИ! – она прижимает голову к груди, тщетно стараясь дотянуться до медальона. Глаза прочесывают спальню в поисках чего-то, о чем я не имею представления. – ЭДДИ, ТЫ ЛЮБИШЬ МЕНЯ! ВЕРНИ МНЕ МАМУ!
Эммет крепко прижимает к себе дочь, подоткнув ее одеяло. Устроив у груди, наклоняется, пряча даже от меня, и прямо на ухо, стараясь игнорировать череду громких возгласов, мешающихся со всхлипами, напевает странные слова:
- Νάνι, νάνι, καλό μου μωράκι, - он целует ее лоб, затем покрывшуюся корочкой ранку на щеке, -
Νάνι, νάνι, κοιμήσου γλυκά (та самая колыбельная - послушать , прим. автора).
И снова, покачиваясь уже медленнее, нашептывает то же самое. Мелодично, нежно и настолько любяще, что у меня щемит сердце:
- Νάνι, νάνι, καλό μου μωράκι
Νάνι, νάνι, κοιμήσου γλυκά…
Каролина сначала пробует сопротивляться этим укачиваниям, жмурясь и супясь, плача громче, почти вырываясь… но каждое слово, каждое «нани, нани» унимает, успокаивает ее. Как заклинание или молитва, как слова, которые обладают чудесной силой, составляющие колыбельной унимают выкрики девочки. Бальзамом ложатся на ее сердце.
- Νάνι, νάνι, καλό μου μωράκι
Νάνι, νάνι, κοιμήσου γλυκά…
Замерев на своем месте, я тихонько наблюдая за тем, как Эммет утешает малышку, напевая ей на ушко самую прекрасную колыбельную на свете, которую я когда-либо слышала. Проникновенную, мягкую, ласковую и… греческую. Почему-то я не сомневаюсь, что это не русский…
Мы провели чудесный вечер. После ужина, который не обошелся без приключений, но так удачно завершился, после сытного манного пудинга, мы с Каролиной смотрели «Геркулеса» с английскими субтитрами, но на русском. Карли шутила, что Зевс – это ее папа, Эммет. И судя по улыбке, по цвету глаз, по фигуре и по движениям, она была права. «Дисней» как будто специально избрал Каллена-младшего моделью для своего мультипликационного героя – разве что волосы Эммета были не так длинны и цвет их был черным, а не пепельно-серым, и такой роскошной бороды он не носил. Но для Карли это были мелочи.
А вот своего любимого дядю она прировняла к любителю фиолетового, Аполлону. Он наделил юного Геркулеса солнечным светом, подарил ему доброе сердце и ласковый взгляд.
Каролина призналась мне, что этот мультик – один из ее самых любимых, так как тесно связан с Грецией и олицетворяет в лучших образах сразу обоих ее любимых людей. Она назвала Мадлен Герой… и я не стала никак это комментировать, просто поцеловав ее в макушку. Ни разу в глазах мисс Байо-Боннар не светилось столько обожания и материнской ласки, сколько излучала богиня семьи в мультике.
И вот теперь эта женщина снова здесь, снова рушит тишину, спокойствие своей девочки и ее хрупкие сны. Ее нет, но она здесь. Она еще долго будет здесь – незримым бесплотным призраком.
- Νάνι, νάνι, καλό μου μωράκι
Νάνι, νάνι, κοιμήσου γλυκά…
Я осторожно, боясь пошатнуть только-только устоявшийся мирок, в котором Карли с папой спрятались от своих горестей, глажу ее тельце под теплым одеялом. Малышка не вздрагивает, нет. Вместо этого, с трудом разглядев меня из-под папиных рук, молчаливо всматривается прямо в глаза.
- Нани, нани… - неслышно отзываюсь я, подстроившись под ритм Эммета… он с благодарностью оглядывается на меня, но я отказываюсь эту благодарность принимать.
Как и сказала Эдварду, за такое не благодарят. Я люблю эту девочку всем сердцем. Я все, что угодно сделаю, чтобы ей полегчало.
Минут через десять неторопливых напеваний, моего тихого бэк-вокала и наших общих поглаживаний, Каролина все же прекращает плакать. Она всхлипывает примерно раз в полминуты, но слез нет, как и вскриков. Она даже почти не дрожит – ресницы тяжелеют от усталости.
- Я не хочу спать одна… - едва слышно просит наше маленькое солнышко, устало моргнув, - папочка… Белла… пожалуйста…
Эммет краешком одеяла, легонько, стирает кровь с ее подбородка – чуть запеклась.
- Конечно, котенок, - и поднимается на ноги, сделав все, дабы не пошатнуться от долгого скованного сиденья. Каролина не видит его лица, но мне даже в темноте видно, что прежде сонный, рассеянный Эммет теперь выглядит израненным и мрачным. Он неустанно целует дочку в лоб, ожидая, когда я тоже встану на ноги.
- Белла, со мной… - Карли дергается, стремясь протянуть мне руку, и Эммет позволяет ей, чуть откинув одеяло, - пожалуйста, Белла…
- С нами, с нами, - утешающе произносит Каллен-младший, умоляя меня глазами идти следом.
Да разве я могла бы отказать?
Все время, что идем по коридору, Карли выглядывает из-за папиного плеча, чтобы убедиться, здесь ли я. И когда он кладет девочку на кровать, она тут же перекатывается на серединку, дабы быть между нами.
Спиной она прижимается к отцу, устроившись у его груди и согреваясь, а вот мою ладонь самостоятельно укладывает себе на талию – под одеяло.
- Ничего не бойся, - мягко заверяю я, погладив тонкую материю ее ночнушки и бежево-молочную кожу под ней, - красавица моя… Карли…
Юная гречанка поджимает губы, вздохнув через нос, и шепчет в темноту две фразы, адресованные каждому из нас по отдельности, но с не меньшим, неразличимым жаром. С отчаянным обожанием.
- Я люблю тебя, папа... я люблю тебя, Белла…
Но сон, полноценный и глубокий, не глядя на все наши усилия и ответные признания, приходит не так быстро. Малышка дважды вздрагивает, почти заснув, и начинает тихонько плакать. Ей удается убежать с Морфеем с третьей попытки – после стакана с водой, который, что-то мне подсказывает, не был таким уж «чистым».
Персен. Снотворное.
То, как засыпаем мы с Эмметом, я не помню…

Второй раз за одну ночь я просыпаюсь так же неожиданно, как и первый. И так же, что пугает, вздрагиваю. Опять темная, опять незнакомая обстановка, но, ко всему прочему, еще и холод. Простыни, пахнущие едким порошком, и холод.
Я, не открывая глаз, ищу одеяло, но натыкаюсь на совершенно другую, еще более теплую от человеческого тепла материю – ночнушку Карли. Свернувшись комочком на той половине постели, где должен спать папа, Каролина как в кокон закуталась в одеяло, стянув его и с меня. Моя ладонь по-прежнему на ее талии. И эта же ладонь единственное, чему тепло.
Кошмар. Утешение. Нани-нани. Персен.
Все вспоминается за мгновенье, пока я придумываю, как приникнуть к Карли и тоже получить хоть капельку тепла.
Однако, сбивая мысли и окончательно пробуждая сознание, едва уловимый табачный аромат закрадывается в легкие. Я хмурюсь.
Эммет на балконе, прикрытом почти полностью – маленькая щелочка, чтобы слышать происходящее в спальне, не больше. Она и служит ему недобрую службу, привлекая мое внимание.
Босиком, сложив руки на груди от мелкой дрожи, я вглядываюсь в широкую мужскую фигуру, упирающуюся руками в металлический балкон. На улице хорошо если десять градусов, а Каллен-младший стоит в пижаме и тапках на тонкой подошве. Между пальцами у него сигарета, которой он периодически глубоко затягивается и это, наверное, его греет. Если ему вообще холодно, конечно же…
Я переступаю с ноги на ногу, ощутив порыв ледяного ветерка. Пол поскрипывает.
Замерев и тут же прекратив затяжку, Медвежонок резко оборачивается назад, напугав меня.
- Белла…
Я нерешительно подступаю к порожку балкона. На лбу Эммета морщины, на висках особенно хорошо видны седые волоски, а на руках вздулись вены. И в то же время, при всей этой угнетающей горестной мощи, голос тихий-тихий, стеклянный.
- Здесь холодно, - замечаю я, поежившись.
Эммет понимающе кивает.
- Да. Нечего тебе здесь стоять, а то простудишься, - тлеющий на его сигарете пепел ярче всего заметен среди ночной темноты.
- А ты не можешь простудиться?
Мужчина безрадостно усмехается.
- Навряд ли. Камни не мерзнут.
Я сонно вздыхаю, переступая-таки порог балкона.
- А кто сказал тебе, что ты – камень?
- Да уж, - он закатывает глаза, обернувшись на меня, - айсберг, верно? Огромная гребаная глыба льда.
Я пораженно застываю на своем месте. Откуда в Эммете-то столько самобичевания?
- Эй, - не пугаясь ни холода, ни ветра, становлюсь рядом с ним. Рука сама собой, будто живет собственной жизнь, прикасается к широкому плечу, - что за ерунду ты говоришь? Мы же договаривались, кто есть кто, Медвежонок.
Эммет хмыкает. На сей раз с капелькой смеха. Признательного смеха.
- Затянуться хочешь? – сигарета протягивается в мою сторону.
Я поспешно опускаю голову. Нос жжет от запаха табачного дыма.
- Нет, спасибо.
Медвежонок смотрит на меня странно, но с тлеющими огоньками в глазах. Он будто ожидал такого ответа и рад ему.
А я… я теперь повязана. Каждое действие, которое не одобряется Эдвардом, отзывается во мне дрожью и воспоминанием о его тоне, о его виде, когда нарушаю правила. Отчасти именно поэтому удалось избавиться от многих зависимостей – я не хочу его разочаровывать, даже если его нет рядом.
- Я не могу понять… - в никуда произносит мужчина, вглядевшись в шумящие кроны деревьев.
- Понять что? – я подступаю чуть ближе, все еще ежась, и Эммет почти автоматически приобнимает меня. Несмотря на долгое стояние на улице, он теплый, а это сейчас прекрасная новость. Я не брезгую к нему прижаться.
- Почему один человек может быть таким дамокловым мечом, что висит над головой всю жизнь, как ни старайся отойти в сторону, - он затягивается так глубоко, что я бы давно закашлялась. Сизый дым, который Эммет выпускает наружу, задевает и меня. С трудом удерживаюсь, чтобы не чихнуть.
- Ты о Мадлен?..
Объятья крепчают.
- Именно. Ее что утопи, что сожги, что закопай… все равно выползет. Ее нет рядом больше недели, от нее ни звука больше недели… а Каролине она каждую ночь снится, не глядя на наш разговор.
На его лице ходят желваки, а глаза сатанеют.
- Вы рассказали ей? – я легонько поглаживаю его грудь, скрытую за темной пижамой. Прикосновения к Эммету не вызывают бури внутри меня, от них не становится теплее и сердце не стучит радостнее, да и жить без них можно, они – не наркотик, но все же ему они помогают, утешают, а значит, я не могу себя сдержать. «Охана» значит семья. Я усвоила эту истину.
- Она спросила сама, на второй день после выписки. Я не смог промолчать.
Я прикусываю губу, поморщившись.
- И что?..
- Слезы, - он тяжело вздыхает, выпустив колечки дыма вверх, на небо, затянутое темными тучами, - Ей было ужасно больно. Она весь день и всю ночь… плакала. А я не мог ее утешить.
- Ты так и сказал, что мама не придет?..
- Мне пришлось. А Карли... ей хотелось правды, - Эммет так хмурится, что мне кажется, сейчас заплачет, - она бесконечно спрашивала меня, за что?.. За что Мадлен ее оставила? А я мог на такое что-нибудь ответить?
Я с болью оглядываюсь назад, через свое плечо, в спальню, где, овившись вокруг подушек, укутавшись в одеяло, размеренно дышит маленькое сероглазое сокровище, выстрадавшее за эти дни больше любого адского грешника.
И мне тоже хочется плакать.
- Эммет, ей будет легче, - обещаю я, на сей раз сама крепче обняв Танатоса, - время лечит… у нее есть вы. Вы с Эдвардом ее ужасно любите. Это спасет.
- Тоска не проходит, Белла, - он скорбно, без капли смеха улыбается, - я не помню родной матери, но даже по рассказам Эдварда по ней скучаю. А уж по Эсми…
- Но они вас любили, они заботились о вас!
- А кто убедит Каролину, что Мадлен не любила ее? Я, что ли? – бас Медвежонка дрожит, скулы сводит от напряжения. По его сбитому дыханию ясно, что все куда ближе, чем кажется. В конце концов, он тоже человек. И ему больно за своего ангела.
- Эмм, - использовав сокращение, как однажды назвал его Эдвард, я поворачиваюсь к брату Алексайо лицом. Ладонь, стремясь лишь к одному – утешить – касается его щеки. Мягкой и теплой, правой – живой. – Эмм, все будет хорошо. У вас обязательно. Вы же так друг друга любите… Каролина настолько счастливая с таким папой…
Медвежонок смаргивает слезную пелену, коснувшуюся глаз вместе с моим прикосновением, и подается чуть вперед, навстречу ладони. Как Эдвард…
- Она улыбается куда чаще, с тех пор как познакомилась с тобой, - держа эмоции в узде, но испытывая яростное, почти непреодолимое желание выразить их, шепчет Эммет, - за это я должен Эдварду так много, сколько никогда не смогу отдать…
- Он ничего не попросит.
- И от этого я должен еще больше, - Танатос тяжело вздыхает, мотнув головой, и наклоняется ко мне. Он легонько целует мой висок, поправив спавшие на лицо волосы. Сигарета цветным огоньком летит вниз, за заборчик балкона, а дым уносится к облакам. – А уж сколько должен тебе…
От Эммета пахнет табаком, порошком и грейпфрутом, и эти запахи меня напрягают… но не настолько, чтобы отстраниться. Не сейчас.
- Ты пел Карли очень красивую песню… это колыбельная? - Поспешно замечаю я, стараясь перевести тему, чтобы дело опять не кончилось поцелуем. Эммет не меньше всех Калленов нуждается в любви. И порой мне ужасно жаль, что я не могу подарить ему столько же ее, сколько хочу подарить Эдварду.
- Да, греческая колыбельная, - мужчина нежно проводит длинными пальцами по моим волосам, - Алексайо говорил мне, что мама нам ее пела. Еще до моего рождения.
- Он тебя научил?
- Да. И теперь это любимая песня Каролины.
Неглубоко вздохнув, я приникаю к Эммету, поглаживая его спину. Бедные, несчастные мальчики. Рок будто преследует эту семью, вгрызаясь в самое дорогое и отбирая его. С трудом удалось отбить Каролину… с трудом удалось отвоевать Эдварда (который, упрямец, все равно счел нужным уехать), с трудом удается уберечь искренние чувства любви и счастья… чувства хрупче всего. Они как сердце. Они ведь и живут в сердце.
- Пойдем-ка в комнату, - заметив, что я все еще дрожу, Эммет поспешно открывает балконную дверь, - не хватало, чтобы ты еще заболела.
Он почти переносит меня через порог, не разрывая объятий. И только в спальне, чтобы закрыть балкон, отпускает.
Каролина не замечает нашего отсутствия, что подтверждает мои мысли о снотворном. Но я не отчитываю Эммета. Сегодня это действительно был оправданный шаг.
Мы ложимся друг напротив друга, снова. Эммет прижимает к себе дочь, я кладу ладошку на ее бедро, изредка пробегая туда-обратно к ребрам. От размеренного дыхания, теплоты и спокойствия сероглазой крошки нам обоим хорошо.
- Доброй ночи, Эммет, - бормочу я, прижавшись к подушке и одеялу, теперь укрывшему и меня.
Медвежонок протягивает руку вперед, поправляя его на мне так же, как делал прежде с дочерью.
- Доброй ночи, Белла, - его голос теплый, в нем улыбка. И таким же тоном он произносит что-то еще, связанное со мной. Только греческое. Только… сокровенное. Я не могу понять.
- Ελπίζω ότι θα συμφωνήσετε***…
______________
*Ты сказал ей?
**Нет, это на тебе.
***Я надеюсь, ты согласишься.





Саундтрек

Флоренция встретила Эдварда Каллена блестящими мощеными тротуарами, звоном колоколов Центрального Собора и гулом на Мосту Ювелиров, откуда открывался прекрасный вид на реку Арно.
Главный авиаконструктор проекта «Мечты» заселился в тихий и уютный отель невдалеке от центральной площади, выбрав номер с двумя комнатами и большим окном в потертой деревянной раме.
Уже останавливаясь здесь прежде, Эдвард знал, что хозяин дополняет каждый номер большим и удобным столом, который в его случае был просто необходим. В городе, где творил Леонардо да Винчи, в городе, где все так и дышит искусством и мастерством, мужчине предстояло закончить большую часть планируемого самолета. Он четко и честно следовал собственным принципам и целям – он прилетел ради работы, работой и займется. Может статься так, что у него ничего, кроме этой работы, и не останется, а значит, не лучшая идея махнуть на все рукой.
Впрочем, маленькое послабление режима все же состоялось.
Переодевшись и кинув в карман телефон, Эдвард размеренным шагом, глубоко вдыхая и выдыхая, направился в сторону Флорентийского Дома. Там продавали самое вкусное мороженое в городе и ему непременно хотелось его отведать. В свете последних событий даже тяга к сладкому казалось оправданной.
…Здесь они и встретились – у лотка мороженщика. И Эдвард сразу же, еще толком не успев понять, что произошло, почувствовал знакомое болезненное жжение в груди, от которого третьи сутки искал противоядие.
Девушка. Невысокая кареглазая шатенка с чуть подвивающимися кончиками роскошных волос, с белоснежной кожей и мягкой розовой улыбкой. Она сидела на скамейке напротив мороженщика и смущенно разглядывала темное небо, где местами проглядывали звезды – ей нравилось тут.
Она была… похожа. Не столько чертами лица, сколько мелкими деталями вроде волос, глаз и легкой улыбки, прокрадывающейся на губы. Маленькая и нежная, в ожидании кого-то она неспешно чертила пальцами кружки на дереве скамейки. И с каждым из этих кружков, наблюдающий за ней Эдвард, все больше погружался в мысли о своей Белоснежке. Запретные, неправильные мысли. Нельзя ведь давать человеку шанс, а затем сразу же отбирать его, верно? Это нечестно.
Очередь двинулась – теперь перед Эдвардом стоял лишь один пожилой человек, выбирающий для себя и своей спутницы изысканное сливочное угощение.
Каллен попытался задуматься, какого вкуса хочется ему, взглянув на широкую витрину за толстым стеклом, однако прежде, чем прочитал хоть одно название, в отражении того самого стекла увидел мужчину. Того самого, что позволил очереди двинуться, купив два больших стаканчика мороженого. У него были темные, верно, прежде каштановые волосы, на которых уже виднелась седина, а на тыльной стороне ладони проглядывали синие венки. Был он итальянцем или нет, сложно сказать. Но определенно говорил по-итальянски.
Эдвард следил за ним, сам не понимая, почему это делает. Мужчина шел уверенно и достаточно быстро, лавируя между редковатой толпой людей, расходящихся по местным ресторанам. Он знал свою цель. И он опустился возле нее на скамейку, передав в маленькие ладошки мороженое, с любовной улыбкой.
Шатенка капельку покраснела, заметив возвращение спутника, и с благодарностью погладила его по руке.
Ее губы дрогнули, но ни единого звука Эдвард не услышал. Не было звука.
А вот любитель мороженого, похоже, понял все и без слов. Его глаза заполнились нежностью, а на лице появилось удовлетворенное выражение.
Брат? Отец? Дядя?..
Каллен до последнего не принимал верный вариант. Но вот мужчина наклонился, отодвинув на край скамейки свое мороженое, и тепло поцеловал губы Белоснежки. С истинной любовью.
Ей было едва ли больше двадцати пяти. Ему было едва ли меньше пятидесяти. Но на безымянных пальцах Алексайо разглядел тонкие золотые ободки колец – истину.
- Добрый вечер, сеньор, - вклинился в мысли, отрывая от влюбленных, мороженщик, - чего желаете?
Эдвард как впервые посмотрел на витрину – глаза разбегаются. И вишня, и фисташки, и страчителла, и кокос, и лимон… господи, а он ведь даже не знает, какое мороженое нравится ей!
Мужчина тяжело сглотнул, недоумевая, как допустил такую оплошность. Влюбленные, говорят, знают друг о друге все. Он только что опровергнул эту истину – в корне.
- Сеньор?..
Он так и не вспомнил ни одной подсказки. Даже Розмари Робинс в своем письме не писала подобного.
Но был все же один вкус, что ей нравился. Был аромат, который она почему-то полюбила. И именно эту ягоду, замечая на десертах, всегда выбирала в любимой пиццерии Каролины.
- Клубника, - обратился к мороженщику Эдвард. Едва ли что-то подошло бы больше.
Пока услужливый парень исполнял заказ, Каллен еще раз обернулся на поедающую мороженое парочку, которую никогда бы не приравнял к такому званию. Его изумила не сама ситуация, а то, что она вызывала внутри – то, от чего он так позорно бежал, то, что так пытался изменить, кто-то просто… принял. Как дар? Как надежду? Или как эгоистическое желание самовлюбленного идиота?..
Этот самый идиот, будто прочитав его мысли, обернулся. Такие же карие, как у девушки, глаза, может, даже темнее, пронзили невольного наблюдателя взглядом. Предупреждающим. Защищающим. Опасным.
Он ее любит…
Забрав мороженое, в растрепанных чувствах и с роящимися в голове мыслями, Эдвард поспешил к отелю. Уже там, кинув стаканчик с тающим молоком на стол, он дрожащими пальцами вытащил на деревянную поверхность чистый лист. Краски. Палитру. И… дальше руки жили сами по себе.
Мороженое таяло, превращаясь в вязкую воду, часы тикали, перемещая стрелки по циферблату, за окном постепенно затихала вечерняя музыка и любовники разбредались по закоулкам, где в лучших традициях жанра наслаждались романтическими моментами наедине.
А на листе мужчины, под его пальцами, тем временем, появлялось что-то очень знакомое… что-то столь прекрасное, столь изящное, что захватывало дух.
Эдвард ощущал неимоверную тоску, разглядывая это лицо и укладывая вокруг него роскошные каштановые волосы, подвивающиеся на концах. Карие глаза горели. Черные ресницы придавали шарм. Тонкие брови, чуть выгнувшись, притягивали внимание. И не отпускали. Удерживали сердце без особого труда – только не когтями, не чугунными кочергами, даже не проклятьями – просто собой. Своей уникальностью.
Девочка. Белочка. Ψυχή.
Внутри все так и трепетало. Портрет… ее первый портрет его руками… его последний портрет.
Закончив и отодвинувшись от стола, Эдвард с горьким смешком посмотрел на свое клубничное мороженое, что едва успел попробовать – оно окончательно растаяло. Так же, как и окончательно растаяло его сердце, сдав последнюю крепость.
- Что же мне теперь делать?..
Всю ночь Эдвард вертелся, то и дело поднимаясь с постели, не в состоянии заснуть. Без лавандового запаха рядом, без теплого тела под боком и без маленьких пальчиков на своей талии он… разучился спать. Какая отвратительная насмешка, что до появления Изабеллы, благодаря Энн, он не был в состоянии уснуть как раз когда кто-то есть рядом… а теперь и эту привычку безбожно отобрали.
Подушка казалась твердой. Одеяло – холодным. Вокруг до кашля пахло порошком и каким-то отвратительным мылом, и даже небо за окном выглядело чересчур черным.
Все было не так. Все было неправильно.
И больше уже никогда правильным не будет.
Эдвард дважды брал в руки телефон, собираясь набрать номер, который сохранил во всех возможных местах, включая собственную память. Два раза палец тянулся к зеленой трубочке, обещающей вызов, и два раза Каллен отговаривал себя.
Помимо улыбки Иззы, ее теплых рук и слов, которые говорила, он так же помнил и ту картинку, что увидел сегодня, покидая Целеево. Эммет, стоящий за спинами девочек, и они, обнявшиеся, доверившиеся друг другу, махающие ему вслед.
С ним у Беллы никогда такого не будет. Ни нормальной семьи, ни детей… Эдвард столько думал об этом, что уже даже разница в возрасте не казалась столь отвратительным препятствием, как это гребаное бесплодие. И хоть она сегодня сказала, согрев его душу, что ей плевать… ей не будет плевать через десять лет. А может, в результате общения с Карли, и через все пять… и что тогда?
Поэтому Алексайо отложил телефон, спрятав его в тумбочку. Лег на спину, закрыл глаза, уложив руки по бокам. Пальцы то и дело порывались стиснуть одеяло и, возможно, порвать его, но он как мантру повторял те слова, что должны были и тело, и сознание успокоить. Настроить на верный лад.
- Так ей будет лучше. Так она будет счастлива. Надо дать шанс. Ей нужен шанс.
Он неспроста велел Эммету помочь Белле принять правильное решение. Он покажет ей, каково это – иметь нормального мужа и нормальную семью. Без звонков «голубок», без заморочек, без проблем с постелью и без диагноза. И если когда он вернется через эту неделю, Белла все еще будет смотреть прежними глазами… все еще захочет его, то тогда…
Но в такой вариант Эдвард верил ровно настолько же, насколько верил, что сам сможет хоть с кем-то еще ощутить такой трепет в сердце. Такое единение. Любовь.
Люди выбирают лучшие предложения. Люди всегда хотят лучшего. Белла не глупа, она прекрасная девушка – она выберет чудесную судьбу. Она будет счастлива. И разве же нужно ему что-нибудь другое, кроме ее счастья?
Даже вопреки собственному. Даже помня о том, что самому придется видеть это все – каждый божий день. Видеть и знать… видеть свой возможный вариант…
Эдвард ударяет кулаком по постели. От усталости болит голова.
Нет, невозможный. Никогда невозможный. Неправильный. А неправильное и есть невозможное.
Он все решил верно. Он справится. Ему есть ради чего бороться, есть за кого бороться, а это важнее эгоистических замашек.
Черта с два он так проста сдастся, лишив Беллу шанса. Ради тех, кого любим, можно и умереть…
Впрочем, вместе с этой истиной, не подлежащей сомнениям, вспоминается и другая. Не менее четкая.
В его жизни больше не будет женщин. Ни одна из Маргарит не сможет заменить Беллу, вытеснить ее из мыслей, а представлять Иззу на месте другой женщины – жуткое извращение. Это настолько отвратительно, что язык не поворачивается произнести.
А значит, выход один. И выход этот – лучший.
Сев на постели, Эдвард оглядывается на часы – полночь. Анта как раз заканчивает с уборкой, еще не поздно.
…Звонит.



- С добрым утром, Уникальный…
Пальцы скользят по его животу, поглаживая мягкую ткань пижамы, а подбородок утыкается в шею, наслаждаясь теплом кожи и непередаваемым клубничным ароматом.
Я хихикаю его недвижности, притянув повыше одеяло, и с нежностью думаю о том, как через пару секунд в мой адрес послышится ласковое «Бельчонок».
Просыпаться в одной постели с Алексайо каждое утро – огромный дар. Я стала любить ночи, прежде бывшие такими страшными, потому что провожу их в его объятьях; я стала радоваться темному раннему утру, потому что, открывая глаза и проверяя, сколько времени, Эдвард неизменно чмокает меня в макушку, давая нам еще час совместного сна. И конечно же, утро прекрасно потому, что его запах ярче после сна. Ровно как и улыбка – шире. Искреннее.
- Соня… - со смешком шепчу я, так и не услышав ни слова в свой адрес. Эдвард не славится долгим сном до десяти утра, однако порой его и вправду не добудиться.
Я сдаюсь. Мотнув головой, осторожно отрываюсь от плеча мужа, приподнимаясь на локтях.
И не верю больше своим глазам, пугаясь вскрывшейся из ниоткуда правды: на кровати я лежу одна. Совсем одна. Даже без намека на чье бы то ни было присутствие.
А вещь, что приняла за теплого Эдварда, вещь, которую обнимала как его и целовала в шею… простая подушка. Белая. С ароматом клубничного мыла, которое я вчера видела на туалетном столике Каролины.
Я вскакиваю, едва ли не вскрикнув, оглядываясь вокруг. Два немых шкафа, две прикроватные тумбы, холодный пол, большая кровать… и балкон. Балкон, завешанный неплотными синими шторками, развевающимися при любом удобном случае. Нет здесь нашей плотной ткани из дома Эдварда, с которой можно спокойно спать.
Это не поместье голубок.
Это дом Медвежонка.
Господи…
Мне становится так горько, что сводит скулы. Тоска, клешнями вцепившись в сердце, мотает его из стороны в сторону, отказываясь щадить.
Нет здесь Эдварда. Он уехал. Он на неделю уехал и неделю его здесь не будет. Мне предстоит еще шесть таких ночей. И еще шесть пробуждений без него…
Хочется без разбегу влезть на стенку – я смаргиваю две слезинки, скатившиеся вниз – «подарок» от расчувствовавшегося сердца.
Оглядываюсь по сторонам – ни Каролины, ни Эммета, хотя, если мне не изменяет память, спали мы здесь все вместе. Малышке приснился кошмар. Она тоже звала дядю. А Эммет на балконе откровенничал со мной… и колыбельная. Нани-нани, что эхом отдается в ушах.
Как же быстро изменились декорации…
Я кутаюсь в теплое одеяло, шмыгнув носом, и кладу руку поверх своего хамелеона. Он никуда не делся, он со мной, а, по словам Эдварда, это означает, что с ним все будет в порядке. Я убеждаю себя, что больше мне и не надо. Здоровье и счастье. Здоровье и любовь. А он на неделю завалил себя беспросветной работой!
Ну почему, почему я только сейчас понимаю, что нужно было поехать с ним? Я бы разве помешала? Я была бы тише воды ниже травы… но он не был бы один. Я ведь обещала Алексайо, что он никогда больше не будет один. И чего стоят мои обещания?..
Я опускаю голову к коленям, с силой стиснув волосы. Хочется их выдрать.
…Впрочем, рви локоны иль нет, ничего не изменить. Самолет сел во Флоренции, Эдвард погрузился в работу над «Мечтой» и встречи со спонсорами, а мне остается лишь быть здесь, заботиться о Каролине и ждать его возвращения. В конце концов, мы живем не в каменном веке – есть телефоны, интернет, сообщения… я могу позвонить и услышать его. Я могу ему написать. И я могу даже увидеть его – по скайпу. Все не так плохо, тем более, неделя – не срок. Выдержу.
Но уж по возвращению точно больше никуда одного не пущу. Не хочу больше просыпаться так, как этим утром.

Я спускаюсь в столовую, переодевшись, в девять утра. Силуэт Голди проглядывает через арку в гостиную, где она смотрит телевизор, а за столом, где стоит огромное блюдо с оладьями, сидят Каллены-младшие. Эммет на стуле, Каролина – на его коленях. Припоминая мою вчерашнюю игру, унявшую смущение девочки, они по очереди кормят друг друга кусочками блинов. И, насколько могу судить по отпечаткам масла на ее тарелке, малышка съедает как минимум три штуки.
- Белла! – победный детский клич, едва она обнаруживает мое присутствие, разносится по комнате. Схватив с папиной вилки очередной кусочек оладушка, малышка соскакивает на пол, направляясь ко мне. Сегодня она в голубом шерстяном платьице и теплых колготках – неизменно с оленями. И это при том, что в доме отопление… Эммет перегибает палку, но разве могу я его в этом обвинять? Он до чертиков испугался за свою девочку.
- Привет, Каролин, - я нагибаюсь, умудрившись вовремя подхватить юную гречанку. Она обожает сидеть на руках и, благодаря своему телосложению и росту, может наслаждаться этим еще как минимум год. К тому же, это потрясающее чувство – обнимать ее. Немного отпускает сжавшее мое сердце тоска по мужу.
- С добрым утром, - Эммет поднимается, отодвигая для для нас с дочкой стул. Он очень внимателен.
- С кленовым сиропом или шоколадом? – Карли с видом шеф-повара придерживает протянутую папой тарелку с блинчиками. - Или с карамелью, Белла?
- Шоколад, - я улыбаюсь, чмокнув ее в лоб. – Ты уже кушала?
Каролина с увлеченным видом обрушивает на тарелку большую ложку Нутеллы.
- Сейчас покушаю еще, - деловито заявляет она, перебираясь с моих колен на папины. Ерзает, устраиваясь поудобнее.
И Эммет, и я с легкой хмуростью встречаем красный островок вскрывшейся ранки у нее на подбородке после вчерашних метаний, но помимо него, слава богу, все уверенными темпами движется к заживлению. Корочки скоро отпадут – врач оказался прав. Не будет шрамов.
Волосы малышки забраны в пушистый хвостик на затылке, а серо-голубые глаза сияют маленькими звездочками. Она в восторге от такого семейного утра. И, глядя на нее, глядя на успокоенное выражение лица Эммета, я понимаю, что и я тоже.
- Приятного аппетита, - желаю им обоим, заметив, что Каллен-младший сидит передо мной в простых хлопковых штанах серого цвета. Вилка в руках вздрагивает от очередного напоминания о том, кого здесь нет.
Но отец с дочерью, кажется, не замечают случившегося. Они хором, широко улыбаясь, отвечают мне тем же:
- Приятного аппетита, Белла.
А потом идут только блинчики, шоколад и терпкий, ароматный черный чай. В этом доме, почему-то, не любят зеленый…

В десять утра к Каролине приходит учитель. Мужчина серьезного вида, в толстых очках, который не обладает яркой внешностью, он шествует с Эмметом наверх, в его кабинет, дабы позаниматься с малышкой до часу. В школу ей предстоит пойти еще не скоро, а эти вспомогательные занятия дадут шанс не отстать от программы. Эммет уверен, что так правильно, тем более, Каролина не стесняется при этом «дяде» своего лица.
Я не спорю.
Я наоборот, стараюсь найти себе дело, пока Медвежонок с учителем обсуждают кое-какие вопросы.
Достав свой телефон, отправляю Эдварду короткое сообщение, устав от терзающей внутри грусти. Едва ли не в каждой мелочи вижу его – а это пугает. Но стоит признать, что мы никогда так надолго не расставались и это меня тяготит, при всем желании Эммета создать максимальный уют и комфорт.
Ответа не приходит, хотя смс получена.
Я окончательно скисаю.
К одиннадцати, когда Эммет собирается на работу, я прошу у него разрешения съездить в дом Алексайо и кое-что забрать.
- Все-таки не хватает одежды, да? – бывший Людоед вздыхает, легонько коснувшись моего плеча и выдавив улыбку, - я могу привезти.
- Не одежды, - качнув головой, я почему-то смущаюсь, - тарелок.
- Тарелок?..
- Белых тарелок. Каролина просила меня еще месяц назад показать, как их разрисовывать. Я пообещала.
Собирая мысли в кучку, Эммет, когда понимает, о чем я, посмеивается.
- Poikile? Ты тоже этим увлекаешься?
Это греческое слово я знаю. Пестрый. Алексайо и сам называл так свою роспись.
- Это отличная смена вида деятельности. Карли должно понравиться. Так я могу забрать тарелки и акрил?
Эммет щурится.
- Ты знаешь, где они лежат?
- Эдвард мне показывал. Я быстро, честно. Если у тебя нет времени, давай позвоним Сержу. Он отвезет меня.
Я опускаю взгляд, избегая внимательных серых водопадов.
На самом деле тарелки, сами собой, меня не интересуют. Как и краски, как и пойкилле. Значение имеет хоть какое-то единение с Аметистовым и хоть минута в его доме. Мне кажется, когда я увижу «Афинскую школу», когда пойму, что все это расставание – лишь временно, мне станет проще. Даже при учете не отвеченной смс-ки.
Но Эммету это все знать необязательно. Он честно исполняет данное и мне, и брату обещание. Он очень хороший.
- Я тебя отвезу, - решает мужчина, приняв мои скрытые рассуждения за смятения, - я ведь говорил, что все твои желания будут исполнены. Одевайся.

Вид дома с его коралловой окраской, деревянными дверями, застекленными широкими окнами гостиной и шторами, проглядывающими за ними, вызывают во мне глобальное потепление. Такое ощущение, что мы уехали оттуда не вчера, а тысячу лет назад.
Я полюбила это место всей душой, нет сомнений. Хозяин его тому причина.
- Прибыли, – Эммет выходит из машины, открывая мою дверь. Его приметливый взгляд проверяет, нет ли вокруг льда, и только потом позволяет и мне выйти из своего белого хаммера, протянув руку. Он галантен как никогда.
- Здесь как-то оживленно – оглядываюсь вокруг, принимая его руку, - что такое?
Возле дома припаркована еще одна машина, нечто вроде небольшого грузовика. На кузове логотип грузовой компании, а с водителем о чем-то негромко переговаривается Рада.
Завидев нас, она изумленно распахивает глаза.
- Что-то привезли, - Эммет следует за мной ко входу, поглядывая на грузчиков, - возможно, опять спутали. Адреса в Целеево очень похожи, а тут каждый раз кто-то обновляет мебель.
- Как в Америке? В кредит?
- Да нет, - Медвежонок открывает передо мной незапертую дверь, - на свои кровные. А куда толстосумам их еще девать?
Анта встречает нас в коридоре. Сегодня она даже без фартука.
- Эммет, Изабелла… - волнуется, к гадалке не ходи. Прежде лежащая волосок к волоску прическа растрепалась, а на губах ни отпечатка помады.
- Мы за тарелками, Анта, привет, - Эммет улыбается, легко пожав ее руку, - Изза знает, где они, сейчас принесет и мы уедем.
- Вы бы позвонили…
- Перестановка? – я с удивлением оглядываю холл, в котором больше нет пуфиков, а их место заняли какие-то белые ящики. Достаточно большие.
- Вывозим мусор, - женщина прикусывает губу, - за тарелками, да?.. Ну хорошо. Мне нужно помочь Раде, вы справитесь сами?
Эммет фыркает, закатив глаза. Его фигура красноречива.
- Еще бы.
Суетливо кивнув, женщина все же убегает. Наскоро накинув на себя пальто, обувшись, спешит ко второй домоправительнице, уже не просто обсуждающей, а спорящей о чем-то с грузчиком.
Мы поднимаемся по лестнице.
- Вывозить мусор без хозяина плохая примета…
Медвежонок идет сзади, будто страхуя меня, а потому я могу только догадываться о выражении его лица, когда говорит:
- Видимо, хозяин сам и приказал.
На последней ступени в его кармане звонит телефон. Людоед останавливается, взглянув на экран, и машет мне рукой.
- Я сейчас, Белла. Бери что нужно.
А потом разворачивается, спускаясь немного ниже.
Меня напрягает такая обстановка и все, что происходит. К чувству тоски прибавляется еще и неуютное неудобство, от того, что не знаю, куда себя деть. Без Эдварда этот дом большой и пустой, в нем холодно. А еще по стенам словно притаились тени бывших «голубок»…
И все же, мое внимание привлекают не они, а белые ящики, которыми уставлено и все наверху. Их череда начинается у лестницы и тянется вперед по коридору, к самому его концу, минуя комнаты домоправительниц. А начинается все… в кабинете. Как раз там, где вчера на полу Эдвард утешал меня, признавшись затем в том, что его так тревожит. И пусть я сказала, пусть я не усомнилась в искренности того, в чем попыталась его уверить, вряд ли он посчитал это правдой. Глаза вспыхнули и погасли. Не поверил.
Я честно берусь за ручку его спальни, предвкушая, как увижу «Афинскую школу», нашу постель, дверь в ванную, где он всегда не так ровно вешает полотенца… но не могу. Останавливаюсь на пороге, поддавшись зову любопытства, что сильнее любых уверений. Меня буквально подбрасывает на месте.
Воровато оглянувшись, не идет ли Эммет следом, я почти бегом направляюсь к кабинету с красным ромбом – его дверь приветственно открыта, словно бы никогда он не считался запретным местом.
Внутри ничего не изменилось, если не считать тех самых ящиков. Полки закрыты, ниши спрятаны за стеклом, а стол и вовсе повернут так, дабы не открыть было его шуфлядки. И все же что-то не так… чего-то больше нет…
Один из белых ящиков приоткрыт. Крышка не до конца захлопнута, просвечивается наружу содержимое. То самое, чего не хватает, то самое, что должны унести.
«Выкидываем мусор».
Что же за мусор можно выкинуть из кабинета, в который вход запрещен? И почему без Эдварда? И почему так много?
Я не удерживаюсь. Я слабая, неправильная, безвольная девушка. Я сдвигаю крышку.
Это… что это?..
Холст. Тканевый холст, плотный и пахнущий краской. Он прикован скрепками к деревянной основе – именно так их ставят на мольберты – а еще сбрызнут лаком, дабы рисунок не потек.
Это картина? Явно картина. Мои пальцы ощущают краски на холсте, а его текстура чуть изогнута от резких, почти варварских движений кисти.
Что же за стиль такой?..
Я переворачиваю неожиданную находку. Кладу ее, для удобства, на тот самый широкий ящик.
Да, это картина. Это плод художественной фантазии семьдесят на семьдесят сантиметров, изображающий… женщину. Нет сомнений. Только уж поза ее чересчур развратна – ноги раздвинуты так, что видна промежность, полная грудь выписана едва ли не с обожанием, а шея приветственно изогнута, будто пальцы художника вот-вот ее коснутся. У женщины нет лица, зато есть обозначенные синим соски и клитор. Серо-красной витиеватой линией обведен и лобок.
Ошарашенная, я забываю, как дышать. Мазки, которыми создано полотно, такие широкие… дерзкие, быстрые, яростные и наполненные… страстью? А краски яркие, хоть их всего три. Краски бьют по глазам.
Я стою, касаюсь руками порно-шедевра неизвестного художника и стараюсь понять, откуда знаю такую технику. Это же не импрессионизм, хотя похоже, это не классицизм, иначе уже давно бы перевернулись великие живописцы в гробу, и это не сюрреализм, хотя пестрота красок отсылает к нему.
Широкий мазок. Быстрое движение. Синий. Синий цвет!
Мое сердце, кажется, пропускает удар.
Гжель. Миниатюры зимнего леса. Дом Эммета и Каролины из акварели – вот откуда я знаю этот стиль. Это техника Эдварда…
Руки сами собой тянутся к другой картине. В каждом ящике их по пять штук, насколько могу судить по наполненности, но в этом четыре – не до конца упакован.
Опять безликая женщина с любовно прорисованными достоинствами синего цвета и широким мазком для белоснежного тела. У нее светлые кудрявые волосы, роскошная шапка которых ниспадает на спину.
Еще одна модель. На сей раз брюнетка, но волосы выше всяких похвал – ниже бедер. Толстая здоровая коса оплелась вокруг груди женщины. Кончик волос игриво спадает к промежности.
Следующая, последняя. Особенно яркая, особенно вычурная, рыжая. У нее прорисованы черты – совсем каплю, но все же есть. И глаза – синие глаза – обозначены наравне с развратной позой «раком».
Часто дыша, я, не в силах остановиться, веду руками по аляповатым мазкам, кое-где краска засохла не очень ровно, не глядя на все усилия.
И то ли потому, что хочу найти еще какую-нибудь деталь, то ли из-за чересчур усилившегося внимания, вижу черным по белому фону подпись римскими цифрами:
«Мастер. V.X.MMIX».
Мастер… у меня внутри что-то обрывается.
Другая картина, а подпись та же. Все тот же «Мастер». Но уже иной год – MMXIV.
А первая… а самая первая?
«Мастер. XXVI.II.MMXV»
Двадцать шестое февраля… этого года. Да.
Двадцать шестого февраля, когда состоялся «День без правил», Эммет увез меня в аквапарк и клуб, где я поняла, кому принадлежу и с кем хочу быть, а Эдвард остался дома… только едва ли дома. Эти женщины… они разные. Неужели они плод его фантазии? Неужели он рисует их, беря из головы? И почему обнаженными?!
У меня только одна версия, которой упрямо стараюсь не верить. Смотрю на картины, дрожу, закусив губу, и перебираю пальцами жесткую текстуру краски. Нельзя так красиво и точно нарисовать по памяти… нужна натура.
Во всех ящиках эти женщины, эти «картины». На каждой дата. На каждой подпись – Мастер. И на каждой – стиль Эдварда.
Он – Мастер, у меня нет сомнений. И Джаспер, похоже, был прав… чудовищно прав…
«Как часто в жизни нашей строгой хотим мы правду точно знать?
Как часто слаженно и много умеем ее ложью покрывать?
Суровость напускная, моя детка. Суровость тут не больше, чем слова.
Ведь не одной девчонки тела коснулась твердая рука.
С твоим кольцом, прошу заметить».
Девчонки коснулась рука. О господи!..
Картина падает из моих рук на ящик, тот вздрагивает, пошатнувшись, но удерживается, чудом не расколовшись надвое и не выдав меня. Вряд ли в таком состоянии я стала бы оправдываться, но это точно не было бы приятным – обнаружить меня здесь. В запретной зоне с запретными картинами.
Теперь понятно, Мастер, почему вы с самого начала запретили сюда заходить… это ваша Галерея. Рисуете вы тоже здесь? А в Италии вы… вы там точно работаете над «Мечтой»? Или с Мечтой?..
На глазах закипают слезы. Я морщусь, сжав ладонь в кулак.
Джаспер – идиот. Я – еще большая дура. А правда – ложь. Но, возможно, все не так жестоко? Ошибка, м-м? Эдвард, фетишист он или нет, купил просто какую-то порно-коллекцию и хочет ее сбавить с рук, узнав о не подлинности? Или она даже для него чересчур? Но как же подпись!
Это можно проверить только одним способом. Выяснить все и все уяснить. Окончательно. Больше мне правды никто не скажет, даже Эммет, если он и в курсе событий.
Дрожа как в лихорадке, я достаю телефон. На спине холодный пот, бегут мурашки, но не даю себе остановится. Не позволяю.
В списке контактов есть один номер, который отпечатался случайно. Звонок был, а я не подняла трубку. Тогда я испугалась.
Но сейчас, кажется, уже ничего не боюсь.
Три долгих гудка. Клацанье моих зубов. И ответ абонента – подозрительно-изумленный.
- Да?
Я смело сглатываю горький комок в горле. Храбрюсь, вздернув голову.
- Константа, это Изабелла. У меня к тебе всего один вопрос…

-------
Напоминаю, что на форуме появились промо-карточки героев, олицетворение "голубок" Кэйафаса, а так же новые баннеры. Все это по прямой ссылке - тык-тык.
-------

С огромным нетерпением ждем ваших отзывов на форуме, не стесняйтесь высказывать свое мнение
Вскрылась одна из самых неприглядных тайн Алексайо...