К аэропорту Берлин-Бранденбург ведет отличная четырехполосная дорога. «Порше» мчится в крайней левой. Спидометр я не вижу, но и не сказать, что хочу. Вместо этого рассматриваю идеальное, серое полотно дороги, отбойники в разделительной зоне и летящие за ними автомобили, направляющиеся в центр города. Под аккомпанемент симфонии Баха, ставшей традиционной, и капучино из «Старбакса», не менее традиционного, эта поездка мне особенно нравится.
Эдварду это известно. Как минимум потому, что все происходящее – его рук дело. Мистер Каллен расслабленно придерживает руль, смотрит на дорогу, активировав круиз-контроль, но изредка – и на меня. В солнечных очках и с растрепавшимися от ветра волосами выглядит обворожительно – точно с той рекламы, что представила себе в «Drive Forum» в первую нашу встречу, только увидев «Cayenne Coupe». Немецкий автобан, изысканное авто, желанный мужчина-водитель. Единственное, говор у Эдварда, кажется, бранденбургский, не штутгардский. А я так и не купила синий шейный платок с крупными белыми горошинами.
- Похоже, это твоя любимая дорога.
Эдвард усмехается, сделав музыку чуть тише. Взгляд у него веселый, светлый, вид поистине цветущий. Такое искреннее облегчение, восторг и волнительный трепет предвкушения.
- На эти три дня ты только моя, Schönheit, - хитро объясняет он. – И никакого больше дождя.
- Дожди бывают не только в Берлине, - киваю на солнце, вырвавшееся сегодня из плена туч и так усиленно освещающее город, что мелкие капли влаги после ночного дождя ослепляюще отблескивают на дороге. Шутка ли, в ноябре Эдварду пригодились солнечные очки.
- По прогнозу дождей нет, - мило парирует Каллен, отыскав мою руку. Некрепко ее пожимает, забавляя меня. Ведь правда, три дня – практически полностью – свободы, близости и новых впечатлений. Мое первое путешествие с Эдвардом. Сейчас оно как никогда кстати, он и тут не прогадал.
Дорога поворачивает влево, теряясь среди леса по обе стороны от нее. Серые столбы фонарей мелькают перед глазами. Впереди уже виднеется территория аэропорта.
- Если честно, мне до сих пор не верится, - не утаивая дрожащего удовольствия в тоне, тихо признаюсь Эдварду я. Желтая линия разметки вдоль края проезжей части ярче в солнечном свете. А вот улыбка Сокола очень мягкая, с бархатными нотками.
- Начало большого пути, Белла. Чем меньше расставаний – тем лучше, а удивительных мест в мире нам хватит.
- Это точно!
Мы подъезжаем к шлагбауму въездной зоны. Ставлю свой капучино в подстаканник рядом с американо Эдварда. Он появился на пороге моей квартиры с двумя стаканчиками кофе этим утром, безупречный и продуманный, абсолютно и полностью довольный жизнью. Спросил, готова ли я к приключению. Такая ясная, особая энергия от него исходила... заразительная. До сих пор не могу перестать улыбаться. Пусть улыбка и будет слоганом этого мини-отпуска – а все, что его не касается, останется в Берлине и никуда за эти три дня не денется.
«Порше» проезжает в парковочную зону синего цвета, двигаясь по узкой однополосной дороге к зоне вылета. Берлин-Бранденбург – также названный в честь известного немецкого деятеля Вилли Брандта – занимает огромную территорию, включая бывший аэропорт в коммуне Шёнефельд, ныне его пятый терминал. Отсюда отправляются рейсы во все уголки мира, и он на самом деле куда меньше, чем нам кажется. Особенно в преддверии полета в хорошей компании.
Эдвард паркуется невдалеке от входа, останавливаясь между двумя «BMW». Наблюдаю, на какую кнопку нажимает для открытия багажника. Сокол мой интерес подмечает, намеренно акцентировав внимание на нужной клавише.
- С меня самое полное руководство-ознакомление, Schönheit, сразу с прибытием твоего авто. И круглосуточная поддержка, само собой.
- Это очень дельное заявление, - посмеиваюсь, благодарно погладив его ладонь, что все еще держит мою.
Эдвард снимает очки, спрятав их в карман.
- К началу месяца все будет готово. Ты выбрала в большинстве своем стандартные опции, моя радость.
Он говорит это сдержанно, с блуждающей полуулыбкой, в которой прячется недоумение. Но мы ведь это уже обсуждали.
Впрочем, меня настораживает уточнение «в большинстве своем»...
- Я говорила, что ничего чересчур уникального не хочу. Но что-то подсказывает мне, Эдвард, пару опций от себя ты добавил.
Он хитро и немного виновато прищуривается, как пойманный с поличным мальчишка. Улыбка становится шире, но вместе с тем и мягче.
- Ты видишь меня насквозь, Sonne. Но они тебе ничуть не помешают, могу пообещать. Это скорее пунктик разработчика, давай оправдаем меня этим.
Легко ерошу его волосы, придвинувшись ближе. Некоторые вещи просто очевидны. Но за такой вид Эдварда и подобное его настроение, особенно после всей этой длинной недели, я многое готова отдать и сделать. «Порше» - самая настоящая его игрушка, не просто любимая работа. Не мне портить ему веселье.
- Это твое право, как покупателя. Только расскажешь мне и о них тоже.
Каллен целует мой лоб, шепчет на ухо:
- Как пожелаешь.
А потом, напоследок улыбнувшись, все же открывает багажник. Выходит из машины.
На улице, не глядя на солнечный день, царствует ноябрь – отнюдь не тепло и ветрено, пусть солнце и разбавляет обычно серую мрачность пейзажа. На парковке много автомобилей, но в нашей зоне в основном истинные дети немецкого автопрома из концерна «Фольксваген» - BMW, Mercedes и Porsche. Пару новых Volkswagen Touareg стоят напротив.
Я застегиваю пальто и забираю из подстаканника допитый кофе. Эдвард, уже доставший из багажника наши вещи, с готовностью оборачивается ко мне. Он больше не надевает очки, синие глаза мои всецело и бесповоротно – и в них все ярче и ярче разгорается искрящаяся радость. Нам обоим эта поездка пойдет на пользу.
В аэропорту оживленно. На огромном табло с информацией десятки рейсов. Впрочем, Сокол без особого труда выискивает наш. И увлекает меня к стойке регистрации «Turkish Airlines» в паре сотен метров – стандартизировано ярко-красной, выгодно выделяющейся на фоне других. Пока мы идем, ловлю на себе несколько взглядов встречных пассажиров. Эдвард недвусмысленно держится рядом, и покровительственно, и мягко контролируя каждое мое движение. Мы сегодня одеты в одной цветовой гамме, хотя заранее об этом не говорили – темные пальто, нюдовые пуловер и блузка, джинсы. Мои новые сапоги на невысоком каблуке, со сложной шнуровкой, хорошо в этот образ вписываются. То ли мой вкус меняется под стать стилю Эдварда, то ли его присутствие меня преображает. Оба варианта неплохие.
Один из мужчин, следующих мимо, не отрывает от меня взгляда – и даже оборачивается, когда прохожу вперед. Эдвард тихо усмехается мне на ухо, полоснув кожу горячим дыханием.
- Мне досталась умопомрачительная Красота. Бедный самаритянин.
- Больше не ревнуешь? – изгибаю бровь, спросив это и шутливо, и заинтересованно. Ладонь мужчины легко придерживает мою талию.
- Тут я безнадежен, - с напускной грустью качает головой он, - хоть и стараюсь держать себя в руках. Ты правда чудесно выглядишь, Белла.
- Под стать этому уикенду, - ухмыляюсь, игриво к нему обернувшись, - дальше будет больше.
Синие глаза Эдварда красиво загораются тысячей маленьких звезд.
- Жду с нетерпением.
У стенда регистрации улыбающаяся темноволосая женщина с модельными чертами лица. Она указывает нам на пустующую стойку для пассажиров бизнес-класса. Эдвард уверенно мне кивает на многозначительный взгляд.
- Определенный уровень жизни и передвижений. Мы договаривались.
И ведь не поспоришь.
Такая же улыбчивая брюнетка, но теперь с ярко-голубыми глазами, вежливо принимает наши паспорта, сканирует код билетов. Вещи отправляются в багажное отделение.
Миновав недолгий контроль на пункте пропуска, в зале ожидания мы занимаем два последних места в уютном ресторанчике с темно-зелеными досками стен. Приносят чай и с десяток мелких патиссерийных десертов. Пробую ближайший к себе – мини-круассан с мягким козьим сыром. Аромат чая, приглушенный гул голосов и объявлений о приближающихся рейсах, непосредственная близость Эдварда. Проникаюсь моментом – он мне по вкусу.
- Давно ты летала в последний раз, Белла?
- В мае была в Лионе у мамы, - отпиваю немного чая, засмотревшись на блики в чашке от ярких белых ламп над нами, - а вот ты, думаю, летаешь часто.
- Скорее далеко, - примирительно замечает Эдвард, - обычно в Мэн. Иногда вот в Стамбул или Санкт-Петербург. Но все иначе, когда это работа.
- Я рада, что ты можешь позволить себе небольшой отпуск в эти дни.
Он красиво, ласково улыбается.
- С тобой, Schwalbe. Вот это действительно удача.
Мне на мгновенье кажется, что это не короткий уикенд, а самый настоящий медовый месяц. Эдвард приятно удивляет меня, до глубины души и до теплой, волнующей дрожи, своим предвкушением и задором. А еще этой невозможной улыбкой и сияющим взглядом. И чем ближе заветный момент взлета, тем очевиднее его искреннее удовольствие. Само собой, мое – тоже. Думаю, ему это очевидно.

Пока ждем посадки в самолет, Сокол немного расспрашивает меня о новых проектах, чем живет журнал сегодня и было ли что-то интересное в нашей онлайн-конференции с редакторами вчера. Эдвард слушает меня внимательно и с интересом, тем более сегодня я рассказываю обо всем куда охотнее и проще. Особых новостей нет, скорее наметки будущих выпусков с учетом специфики читательского интереса. Осень – это время кофеен, камерных ресторанов и пабов. В начале декабря обычно открываются сезоны новых вкусов в гастробарах, проводятся коктейльные вечеринки-премьеры в известных городских барах. Приглашаю Эдварда пойти со мной на одно из таких мероприятий – он этого приглашения, кажется, ждет. Соглашается. А потом, как бы между прочим, сообщает мне, что Центр морских исследований при Берлинском океанариуме заинтересован в новых кадрах. Я обещаю подумать обо всем этом после возвращения.
Посадка начинается точно по расписанию – удобная все же черта, эта пунктуальность. Мы проходим в самолет одними из первых, Эдвард всегда пропускает меня вперед, но при этом отлично контролирует ситуацию. Два светлых кресла в бизнес-классе расположены близко и комфортно, если убрать разделяющую их перегородку. На экранах впереди горит приветствие от авиакомпании на трех языках, включая английский. Стюардессы улыбаются очень искренне.
Каллен с удобством устраивается в кресле у прохода, предоставив мне возможность сидеть в уютном уголке у иллюминатора. Просит у стюардессы два яблочных сока.
- Сколько нам лететь, Эдвард?
- Два часа и пятьдесят минут, - он в ставшем традицией жесте переплетает наши пальцы, устроив мою руку у себя на коленях и кивнув на экран впереди нас, - тут много ознакомительных видео о Стамбуле и Турции в целом. И есть даже какой-то турецкий сериал, если я правильно помню.
- На самом деле я предпочитаю разговаривать. Но если ты хочешь посмотреть турецкий сериал, мешать не стану.
Он усмехается моим словам, отчего у губ и глаз появляются милые крошечные морщинки веселья. Подается вперед, целует мои волосы.
- У меня тут свой сериал. Куда лучше.

Самолет взлетает в час дня, уверенно взмывая в воздух со взлетной полосы. В иллюминаторе сначала виден лишь аэропорт и лес, потом – поля, а после появляется и Берлин. Самолет разворачивается, наклонившись влево, и огромный город предстает перед нами, как на ладони. Эдвард указывает мне на крошечный шпиль телевизионной башни где-то далеко, ближе к центру пестрой городской массы. Вспоминаю, сама себе улыбнувшись, с каким многозначительным, одобрительным взглядом провожал нас сегодня Размус. Он-то точно знает больше всех.
Время полета пролетает практически незаметно. Мы с Эдвардом говорим обо всем на свете. Стюардессы предлагают ланч на изящных белых тарелках – традиционная турецкая кухня в новом прочтении. Овощи, кефте – турецкие котлетки, запеченный картофель со специями, припущенный баклажан с томатами и сыром. На десерт – рисовый пудинг. Так я узнаю, что рис Эдвард не любит.
Сокол рассказывает мне о своем последнем посещении Стамбула. Это был крупный автомобильный форум, само собой с участием «Порше» - турецкая диаспора в Германии исчисляется миллионами, и среди них достаточно поклонников немецкого автопрома в целом и этой марки в частности. Из-за сумасшедшего полуденного трафика Эдвард опоздал к началу мероприятия и едва не пропустил свое выступление, хотя они с командой выехали сильно заранее. С тех пор он всегда проверяет, где состоится большинство мероприятий и располагаются офисы клиентов, подстраиваясь под ситуацию и выбирая жилье на определенной стороне города. Азия, по словам мужчины - пристанище бизнеса, новых идей, множества конференций, несмотря на обилие религиозных и консервативных районов. А вот маленькая Европа - скорее туристические кварталы и ночная жизнь, хотя в богатых районах по типу Шишли или Нишинташи тоже любят устраивать международные форумы. Вообще Нишинташи – крохотная Франция или юг Европы, нечто итальянское и изысканное в безумном ритме Стамбула. Каллен обещает мне показать. Кстати, именно там будет открыт новый шоу-рум «Порше».
- Ты даже в Стамбуле ищешь европейские места, Эдвард, - улыбаюсь я.
Он смеется, допивая свой яблочный сок.
- Турецкий колорит – да и вообще колорит восточный – как особая философия. Я не слишком в ней силен.
- Тебе понравился менемен Бурака – первый шаг сделан.
- Не напоминай о хорошем знакомом Бураке, - шутливо предостерегает Каллен, - забавно, что впервые этот омлет я попробовал с тобой – еще и в Берлине. Большое упущение моих турецких похождений.
- Турецких похождений? – фыркаю я.
Эдвард смеется, пригладив мои волосы. В его взгляде появляются чертята.
- Ты – мое самое лучшее и единственное похождение, Красота. Не о чем даже думать.
Такие слова дорогого стоят. Я целомудренно Эдварда целую, подметив, что синие глаза пылают ярче. Утешающе приникаю щекой к его щеке. Обещаю на ухо, что времени у нас будет достаточно за эти 72 часа. На все.

Мы приземляемся в Стамбуле практически в четыре часа дня. Выходим из самолета первыми, миновав пару лестниц и недлинный стеклянный зал. Багажная лента у нашего рейса под номером семь, сразу после быстрого паспортного контроля. Работают все двадцать два окошка – наверное, много рейсов сразу, так что удается избежать очереди.
В Стамбуле красивый аэропорт. Огромный, сумасшедших масштабов, с безумно высокими потолками и интересными дизайнерскими решениями. Сияющее желтыми и красными огнями дерево расцветает невдалеке от спуска на первый этаж. Вокруг него уютная деревянная скамейка, зона для фото, пара обменов валют и простирающийся вдалеке шатер истинного базара – именно так оформлены тут магазины Duty-free. Я не удерживаюсь от пары фотографий.
В зале прилетов потолки такие же высокие, чуть ниже них над каждыми дверями нависают ярко-белые цифры с номерами выходов. Нам нужен девятый. Минуя кафе и кофейни, несколько магазинов и стойку с арендой машин, оказываемся по ту сторону тяжелых стеклянных дверей. Вот тут-то и начинается столпотворение. Встречающие по обе стороны невысокого металлического ограждения, рябь табличек, оклики, гул, шум машин впереди. И бесконечная крытая парковка с подъездами ко входу. Гигантские колонны уходят вверх, к небу, разветвляясь, как бутоны цветов. Прячут от солнца, но не закрывают неба. Как патио. Только в мировых масштабах.
- Я тут, Schwalbe, - окликает меня Эдвард, когда я, засмотревшись на колонны, оборачиваюсь в его поисках на двери выхода. Сокол стоит в паре шагов от меня рядом с высоким турком в черном костюме. У того в руках ламинированная табличка с именем Эдварда.
- Добрый день, мисс, - вежливо здоровается он низким, хрипловатым голосом, когда я подхожу. Забирает у Эдварда наши сумки, просит идти следом. Берусь за ладонь Каллена быстрее, чем он успевает мне предложить. Масштаб и новизна этого аэропорта, этого места, этого города меня поражает.
- Каково население Стамбула?..
- Пятнадцать миллионов, если верить официальным данным, - притягивая меня чуть ближе к себе, отзывается мужчина, - а неофициально – все двадцать два.
Бесконечные ряды парковок простираются за пешеходным переходом через пять узких дорог для авто. Наш проводник останавливается посреди зебры, тормозя машины, пока мы проходим. Несколько полицейских тоже контролируют движение.
- Это что-то невозможное.
- Говорят, Sonne, если бы у мира была одна столица – она была бы здесь, - многозначительно объясняет Эдвард.
- Судя по аэропорту, думаю, это правда, - с долей нервозности усмехаюсь я.
На второй по счету парковке наш проводник останавливается. На месте двадцать два гордо стоит идеально запаркованный «Porsche Cayenne Coupe». Впрочем, в отличие от берлинского варианта Эдварда, этот – светло-синий, с особенным отливом – металлик, не матовый. Турок передает Каллену ключ-карту, предварительно открыв багажник. Оставляет наши вещи в нем.
- Çok teşekkürler, Rajat. (спасибо большое, Раджат)
- İstanbul'a hoş geldiniz, efendi (Добро пожаловать в Стамбул, господин), - профессионально улыбается тот, кивает мне, - хорошего отдыха, госпожа.
- Teşekkürler (спасибо), – пользуюсь знаниями, полученными от Бурака. Пригодились. Не смущаюсь даже такому обращению, знаю эту культурную особенность – по мне, довольно милая.
- Я говорила про европейские районы, но ты пошел дальше, Эдвард, - улыбаюсь, когда Раджат уходит, оставляя нас с Калленом наедине с авто. – И тут «Порше».
- Поверь мне, здесь он как нельзя кстати, - хмыкает Эдвард, снимая блокировку. – Не зря же был тот форум, правда?
Он открывает мне дверь, не нарушив ни одной нашей маленькой традиции. Но когда садится рядом, активируя зажигание, я не могу удержаться. Обвиваю его за шею, снова поцеловав – уже не так целомудренно, как прежде. Сокол мне отвечает, приятно массируя спину.
- Спасибо, Эдвард.
- Мы ведь только начали.
- А уже вне сравнений, - объявляю ему я. Целую в щеку, прежде чем отстраниться. Эдвард довольно улыбается. Мигнув фарами, наш старый-новый автомобиль выруливает с тесного парковочного места в бескрайние коридоры крытого паркинга. Тут есть какие-то ориентиры, но все слишком ярко и громко, а поток машин и их скорость довольно нетипичны для таких узких мест. Впрочем, в Эдварде сомневаться не приходится.
Мы выезжаем на трассу к городу через пятнадцать минут. Оба шлагбаума на выезде открываются автоматически. Неширокая четырехполосная дорога уходит далеко вперед, расчерченная белой разметкой. Скоростной режим можно описать одним лишь немецким словом. Autobahn. Автобан. Хотя периодически встречаются уведомления о контроле скорости.
В салоне автомобиля пахнет апельсиновым маслом и немного, скорее дуновением – какими-то специями. «Порше», утробно зарычав, перестраивается в наиболее скоростную полосу движения. Эдвард словно бы всегда тут ездил, и между Берлином и Стамбулом различий для него нет.
Количество машин не сравнится ни с чем, что я видела прежде. И все их перестроения, в том числе без поворотных огней... и на такой скорости... скрещиваю руки на груди, прижавшись к креслу. Сокол, отвлекая меня, включает аудио-систему. В альбомах автомобиля – классическая музыка. Бетховен. «К Элизе». Я изумленно поглядываю на Каллена – ему до боли легко удается создавать уют дома, знакомую обстановку, в совершенно новых условиях. Еще одна черта, которую люблю – но и удивляться которой вряд ли перестану.
- Я бы тут не водила даже твой «Cayenne Coupe», - нервно заявляю, наблюдая, как серая Тойота подрезает Каллена, резво встраиваясь в миллиметре от бампера «Порше».
- Тут не так безопасно, как в Берлине, это правда, Белла, - кивает он, - но это – особенность города, ничего не попишешь.
- Тебе отлично удается... езда, - вздрагиваю, когда к нашему правому боку выруливает синий «Land Cruiser», предупредительно пищит парктроник, предупреждая о препятствии в непосредственной близости, - словно бы тут живешь.
- Ну уж нет, любимая, я предпочитаю портлендские леса и немецкие автобаны. Экзотика хороша в меру.
Не могу с такой фразой не согласиться. Особенно когда вся левая полоса вдруг резко тормозит, в ярком свете дня, солнечного и теплого, полыхнув красными огнями стоп-сигналов. «Порше» снижает скорость плавно и уверенно, практически не резко.
- Авто тормозит заранее, если обнаруживает аварийную ситуацию, - поясняет Эдвард, легко похлопав по рулю, - всегда. Так что дома тебе не о чем беспокоиться.
«Дома». Я цепляюсь за это определение города, что прежде никак не могла принять. Дома – в Шарлоттенбурге, в Берлине, рядом с Соколом. Ну конечно же. Так оно и есть. Там я дома. С ним я дома.
- Очень полезная опция, - выдыхаю, сцепив в замок пальцы, когда движение возобновляется с новой скоростью. Еще большей.
Постепенно я привыкаю к дороге и стилю местной езды. Тем более весь шум трассы, резвость машин рядом и все прочее остается по ту сторону стекол. В «Порше» комфортно, спокойно, играет ненавязчивая красивая музыка, совершенно расслабленный на вид Эдвард мирно ведет автомобиль по хорошей дороге. Я засматриваюсь на него.
Через какое-то время, когда сворачиваем влево, уходя на другую трассу, за окнами появляется город. Необхватный, невозможный, пугающе огромный – на сколько хватает глаз. То тут, то там всплывают минареты мечетей. Невысокие постройки и дома конкурируют с небоскребами. Где-то далеко, за грядой городских кварталов, блестит вода. Босфор.
Я проникаюсь атмосферой города, наблюдая за ним через стекло. Внимательно, с детским интересом рассматриваю каждую деталь. Прекращаю следить за дорогой, обращать внимание на резкие перестроения и тормозные сигналы. Я в Стамбуле. На Стамбул я и смотрю. Ну и на Эдварда периодически, уж очень умиротворенно и эстетично он ведет это чудо немецкого автопрома.
- Я привыкну к такому твоему взгляду, Sonne, - весело предупреждает он.
- Так и запланировано, - ухмыляюсь, расслабившись на своем кресле, с особым трепетом всматриваясь теперь в минареты мечетей, их каменные стены, голубые и зеленые крыши. И окна домов, в каждом из которых течет своя жизнь – уникальная, другая. Хорошо время от времени кардинально менять обстановку.
Эдвард мягко смеется моему ответу, сворачивая на очередном указателе налево. Через пару минут мы выезжаем на дорогу вдоль набережной Босфора. Он появляется внезапно из-за моста, из-за стен домов. Завораживает своим сиянием на ярком солнце. Не могу оторваться.
Сокол специально едет чуть медленнее, приглушив музыку. По знаменитому заливу Золотого Рога, о котором я уже слышала, плывут корабли и кораблики, яхточки и танкеры, сворачивающие к порту. Эдвард указывает мне на берег на той стороне. Узкюдар и Кадыкёй. Самые туристические азиатские районы – абсолютно противоположные, один – ультраконсервативный, другой – оплот молодежных вечеринок, лицо современной Турции на западный манер, включая бары и ночные клубы.
- И какой тебе по душе больше? Западный?
- Не поверишь, Белла, но Узкюдар. Он особенный – мечети, Девичья Башня, кофе. Ты сама поймешь, когда там окажемся.
Я с готовностью киваю, продолжая осмотр. Босфор тянется вдоль обоих берегов, изящно их разделяя. Город на двух частях света, с ума сойти.
«Порше» уходит влево, по узким улочкам поднимаясь между османских особняков, местами отделанных под отели. Иногда асфальт сменяет брусчатка. Люди прижимаются к стенам, пропуская автомобиль, но почти сразу же начинают идти, не дав ему достаточно отъехать. В окнах, за домами теперь видны большие, высокие минареты.
- Айя-София и Голубая Мечеть – справа и слева соответственно, Schönheit. Поближе, к сожалению, подъехать тут не получится. Будем рассматривать пешком.
- Я люблю гулять, ты знаешь.
- О да, - он улыбается, останавливаясь на светофоре, - теперь вместо парков у нас каменные джунгли, но это тоже будет интересно.
К отелю мы добираемся еще через полчаса. Я по-настоящему проникаюсь истинным размером города, пока мы едем. И это, по словам Эдварда, всего лишь крохотная Европа, небольшая, центральная ее часть. Указатели ведут к площади Таксим. Бурак говорил, это удивительное место. Высокие горы, появляющиеся из каменной застройки – явное тому подтверждение. «Порше» въезжает на них практически вертикально.
- Боже мой, Эдвард!..
Он вздыхает, притормаживая перед беспечными местными жителями, спокойно переходящими дорогу с большими бутылями воды.
- И не говори, Schwalbe.
На гору мы все-таки въезжаем. Ее венчает белый забор с большими черными воротами, гостеприимно раскрытыми. «Порше» заезжает внутрь. Охранники на входе не задают вопросов, глянув, как мне кажется, на номера. Эдвард плавно выруливает ко входу, расположившемуся под похожими колоннами, как и в аэропорту, только пониже. «CVK Park Bosphorus» - гласит золотая матовая надпись. Масштабно – будет мое любимое слово в этом городе.
Служитель в красной ливрее открывает мне дверь, помогая выйти из машины. Эдвард передает ключ-карту парковщику. Служитель забирает у него наши вещи. Швейцар открывает тяжелую золотистую дверь. И огромный холл предстает на обозрение, с мраморным полом и стенами ему в цвет. Стойка ресепшена виднеется впереди, за лобби. По центру – широкий деревянный стол, круглый, с живыми цветами. Посетители свободно чувствуют себя в таком большом и просторном пространстве. Не говоря уже о том, насколько здесь красиво.
На ресепшене нас уже ждут. Селин, если верить ее бейджику, радостно и гостеприимно улыбается. На идеальном английском желает нам хорошего отдыха, вручив электронные карты. В небольшом металлическом лифте Эдвард вводит номер этажа и прикладывает свою карту к локатору. Мы бесшумно поднимаемся вверх. Зеркало в кабине отражает нас обоих в полный рост. Глажу плечо Сокола, с интересом заглянув ему в глаза – через зеркало, даже не повернув головы.
- Es ist magisch hier. (здесь волшебно)
Он мягко, влюбленно смотрит на меня в ответ. Улыбается уголками губ. Медленно, каждое свое движение давая рассмотреть, наклоняется и целует мои волосы.
- Все с тобой волшебно, liebling (любимая).
Лифт останавливается на пятнадцатом этаже. В светлом холле всего три номера. Наш – последний.
Эдвард, приложив карту к замку, галантно открывает мне дверь – широко и быстро. И говорит многообещающим, низким тоном прямо на ухо, остановившись позади:
- Добро пожаловать в Стамбул, любовь моя.




Он появляется из ниоткуда. Зычный, проникновенный голос, от которого перехватывает дыхание. Мелодичный, но довольно громкий, таинственный. Он отзывается в каждой фибре души, пронизывает насквозь тело, проникает под кожу. Ни на что не похожий. Поразительный.
Я никогда прежде не слышала азана, но я знаю, более того – уверена, что это он. Переливистый, вбирающий в себя множество нот мужской голос. Его призыв.
Над сонным предрассветным Стамбулом азан разносится с дуновением ветра, с ускользающей темнотой хмурого неба, с легким отблеском месяца в водах Босфора. Азан накрывает Стамбул мягким шелковым покрывалом, проникает в окна, плывет над крышами, опускается на мостовые. В каждом огне ночи теплится мелодия азана, его особенное звучание, проникновенная монументальность. В каждом переулке. В тихом шелесте морских волн и едва приметном в такое время шуме улицы. Азан.
Я заслушиваюсь. Останавливаюсь у каменной ограды, по ту сторону которой зияет необъятной пропастью этот вечный, малознакомый мне город, и проникаюсь каждой нотой, каждым словом. Я не имею представления, о чем этот напев, не понимаю ни единой фразы. Все, что знаю о нем – это молитвенный призыв. Но никогда прежде меня так не увлекали особенности других религий.
Этот голос, этот город, это чувство... оно не поддается никакому рациональному описанию. Я наполняюсь им до краев, до дрожи. Дышу глубоко и свободно. Получаю почти что сакральное удовольствие, упиваюсь магией момента... небывалой, до боли откровенной. И благодарностью – до щемящей нежности в сердце, почти до слез.
Азан звучит над Стамбулом.
Азан звучит внутри меня.
Опираюсь на ограждение, всматриваясь в огни города, занявшего столько пространства, на сколько хватает глаз. Я не вижу ему ни конца, ни края. Это ни на что не похожее ощущение – одновременно и принадлежности, и расстояния, и тайны, и открытой книги... я не понимаю себя. Быть может, всему виной ночь. Новое место. Упоительная, захватывающая мелодия, созданная одним лишь голосом муэдзина.
Я не знаю. И ничего не хочу знать. Этот момент заслуживает того, чтобы прожить его полностью.
Ненадолго мужской голос смолкает, погрузив Стамбул в тишину на несколько секунд. Темное безмолвие заставляет все вокруг застыть в пространстве... а затем чайкой, взлетающей над Босфором, голос возвращается, взметывается над Стамбулом снова. И снова. И снова.
У нас с Эдвардом был великолепный вечер. Я вижу с террасы номера Галатскую башню, неяркими огнями подсвечивающуюся в темноте, и прилегающие к ней улицы. И дворец Долмабахче, чьи каменные белые своды так упоительно выглядят вблизи. И там, далеко, на другой стороне пролива, точно через Галатский мост – минареты Голубой мечети и Сулеймание. Ее Эдвард обещал как следует показать мне завтра – величайшее творение Синана, знаменитого османского архитектора. Нетленное в веках, возносящее архитектурное искусство на небывалую высоту. И совершенно особенное место для пятничной молитвы, состоявшейся сегодня. По пятницам Сулеймание всецело принадлежит мусульманскому населению Стамбула – туристов там нет.
У нее удивительный цвет – особенный оттенок голубого. Я такого никогда прежде не видела, он мне очень нравится.
Наверное, символично, что простыни нашей постели почти такие же голубые. Я некоторое время смотрела на них перед сном. Вспоминала...
Эдвард показал мне небольшую часть города этим вечером. Неспешной прогулкой мы обошли районы площадей Таксим и Бешикташ, посмотрели на мечети со стороны Галатской башни, перешли мост и оказались у Айя-Софии и Голубой Мечети. Сквер между ними весной и летом благоухает цветами, рассказал мне Сокол. Вокруг пахнет жареными каштанами и печеной кукурузой. За углом, ближе к дворцу Топкапы, предлагают свежевыжатые соки. Я надолго теперь поклонница гранатового...
Мы вернулись в отель в начале одиннадцатого. После ужина с панорамным видом в районе Султанахмет, на террасе старого города... и после пары стаканчиков турецкого чая... и после фисташковой пахлавы, невозможной, просто немыслимой... вернулись. И все разговоры, вся былая суета, Берлин... да даже Стамбул – все осталось за дверью номера. И за панорамными окнами спальни и гостиной зоны.
Этот номер – люкс. Я подспудно догадывалась, что это будет люкс. Но все оказалось иначе... лучше. Это другой люкс, иной, чем в Адлоне или Хилтоне. Это люкс с видом на Босфор, над Стамбулом, в одной из лучших его обзорных точек... в отеле, где продумана каждая деталь. Где Европа встречается с Азией, где царит классика востока, но при этом ты дома... ты наслаждаешься.
Я наслаждалась. Есть вещи красивые, есть прекрасные, а есть – силуэт Эдварда, склонившегося надо мной, на фоне мерцающего ночного Босфора. Его кожа влажная, горячая, матово-светлая в полутьме. Его волосы, его запах, его хриплые, низкие стоны. И эти голубые простыни большой постели, их шелест, их свежевыстиранный аромат... и поцелуи, глубокие, пронизывающие, вынимающие душу. Я наслаждалась каждым, теряла себя и снова обретала с завидным постоянством бесконечных секунд.
Мы не торопились, но мы любили отчаянно. Глубоко, потому что долго ждали. Пронзительно, потому что любовь эта, физическая ее сторона – как на острие ножа, в обостренных чувствах нового места. Откровенно, потому что больше ни скрывать, ни прятать нам нечего.
Синие глаза Эдварда, темные, затуманенные на высоте разрядки, отражали такой же синий, ночной Босфор. Он крепко держал меня почти минуту. Мы никак не могли отдышаться, прекратить, отстраниться... это казалось за гранью – отпустить друг друга. Совершенно лишним действием.
Когда наконец вернулись на простыни – счастливые, приятно измученные – мы оба улыбались. Никаких слов было не нужно, никаких жестов. Это совсем другая любовь – совершенно новая ее грань. А я-то думала, мы достигли максимума в Берлине. Наивная.
Азан постепенно затихает, теряясь в светлеющих участках неба. Невдалеке парят на порывах ветра чайки. Неспешно плывет по Босфору большой темный корабль – его сигнальный огонек ярко мигает в ночи.
Я чувствую ладонями холод ограды нашей террасы – личной, просторной, с умопомрачительным видом. А спиной ощущаю присутствие Эдварда. Ничуть ему не удивляюсь и не пугаюсь. Небывалое спокойствие плотным туманом, немного одурманивая, поселяется внутри.
Легко улыбаюсь, глядя на Стамбул. Отпускаю ограду и кладу свои руки поверх ладоней Эдварда. Они куда теплее моих.
Он медленно, тихо выдыхает, коснувшись губами моей шеи. Накрывает щекой мой висок. Легкий ветерок развевает мои волосы, наверняка несет их на его лицо. Но Эдвард не двигается. Тепло его тела, так хорошо ощутимое моей тонкой сорочкой, придает этой ночи особые краски.
- Ты слышал его? – зову дрожащим от вдохновения голосом. Кажется, кроме нас, никого больше и нет в этом многомиллионном мегаполисе. Ночь надежной, умиротворяющей вуалью прячет чужие взгляды и чужую жизнь.
- Да, - Эдвард неспешно ведет носом по моим волосам, целует кожу. Какое же горячее у него дыхание, - тебя разбудил азан?
- Я была счастлива проснуться. Он такой... мне сложно описать, Эдвард.
- Это красиво, ты права.
Сокол тихо выдыхает, накрыв подбородком мою макушку и крепче обняв за талию.
- Пэри – так они называют фей. Ты выглядишь как пэри на этой темной террасе на фоне Стамбула, Schönheit.
- Тогда тебе удалось поймать пэри. Или ей – тебя.
- Ей – меня, - он тихонько усмехается, устало, но нежно. – Мое самое большое сокровище.
Я глажу его ладони, с особой нежностью касаясь кожи. Прижимаюсь к нему сильнее, немного отступив назад. Сокол принимает мой жест с благодарностью. Тихо, как украдено, стонет – почти не слышно.
- Тебя тоже разбудил азан, geliebt (любимый)?
Кожей чувствую, как он улыбается на звучание этого слова. Эдвард учит меня откровенности, и мы далеко продвинулись как в плане постели, так и в плане невербального общения. Но вот словами... я все еще учусь. Это с каждым разом становится проще. Он заслуживает откровенности.
- Я не люблю просыпаться без тебя. Я говорил.
- Меня видно даже из постели, - примирительно шепчу, подняв голову и коснувшись его шеи, - можно не вставать, а просто позвать...
- А если не вернешься?
Я ласково, тепло целую его кожу – как раз у сонной артерии. Снисходительно улыбаюсь, и хочу, чтобы он это почувствовал.
- Я всегда к тебе вернусь, Falke. Я обещаю.
Он приглушенно хмыкает, объятья немного ослабевают. Эдвард прикасается к моему плечу, к спине, просит обернуться – без слов, не превращая просьбу в повеление. И я оборачиваюсь, мягко повернувшись в его руках. Теперь Босфор и Стамбул позади. Теперь есть только Эдвард и его удивительный, глубокий взгляд. Снова немного влажный.
- Я люблю тебя, - признаюсь просто и спокойно, даже не задумавшись.
Он сглатывает, на секунду прикрыв глаза. Кивает мне, когда открывает их снова. Каждая черта наполняется тихим, теплым светом. На губах появляется улыбка.
- Seni seviyorum, так тут говорят...
Он как-то безысходно это произносит. Едва ли не с болью. Но ничего дурного, ничего тяжелого в наших выходных быть не может. На то они и даны.
Я ласково, утешительно глажу его щеки обеими руками. Провожу большими пальцами в области у глаз, следую к скулам. Эдвард чуть хмурится.
- Я здесь. И ты здесь. Мы вместе – Стамбул тому свидетель, - оптимистично, но нежно объясняю, пригладив его волосы. – Все будет замечательно.
Он задумчиво смотрит на мое лицо довольно долгое время. Ничего не говорит, проникается моими прикосновениями, которых не прекращаю. Словно бы проигрывает в голове, снова и снова, мои слова. Обнимает меня, касаясь теперь и спины, и шеи, и волос. Гладит. Посматривает на Босфор, на спящий город. И на розовеющее небо. Я вижу в отражении прозрачных окон номера, раздвижной двери - выхода на террасу, что оно еще светлее. До рассвета еще есть время, но не так много, как кажется. Ночь кончается.
- Все уже замечательно, - признает Эдвард, разрывая повисшую тишину. Наклоняется ко мне, совсем неспешно, бархатно целуя. Придерживает мое лицо ладонью, не дает отстраниться раньше времени. Вздыхает.
- Возвращайся побыстрее, если уходишь среди ночи... это правда выше моих сил.
Я влюбленно улыбаюсь, сострадательно погладив его спину.
- Можем вернуться в постель прямо сейчас. Вместе.
- Заманчивая идея... раз уж азан закончился.
- А утро еще не скоро, - киваю я, обвивая его руку, - пойдем, Эдвард.
Он послушно следует за мной до самой кровати. Мы оставляем приоткрытой дверь террасы, прохладный свежий воздух проникает в комнату. Эдвард ложится рядом и крепко, как любимую игрушку, обнимает меня. Обвивает собой. Согревает лучше любого одеяла.
Целую его руку у своего лица. Вдыхаю поглубже аромат Сокола – без одеколона, без секса... в первозданном виде, усиленном ночью.
- Seni seviyorum. Я выучила.
- Seni seviyorum, Schwalbe, - эхом отзывается мужчина.
И больше в комнате нет никаких звуков. Даже чайки над Босфором затихают. И медленно, никуда не торопясь, светлеет небо. Предутренняя молитва закончилась.



Будильник звонит в девять часов утра. Эдвард, неглубоко, хмуро вздохнув, тянется к мобильному телефону на тумбе возле нашей постели. Выключает тихую, но навязчивую мелодию. Ложится обратно на подушку, возвращается ко мне, намеренно обняв покрепче.
Эдвард снова горячий, но жар его тела мне сегодня приятен. Лежу на плече Сокола, прижавшись и к его груди, и к бедрам всем телом. Он ласково, рассеянно перебирает мои волосы, медленно просыпаясь, а я обвожу контур ворота его футболки.
- Guten Morgen.
- Guten Morgen, моя радость, - в его голосе, еще хрипловатом после сна, слышу улыбку, - солнечное и с личным солнцем. Да я счастливчик.
Я целую кожу у его ключицы, разравняв тонкую ткань пижамной майки. Тоже улыбаюсь, никак этого не утаивая. В принципе не хочу больше никаких секретов – с моей стороны Эдварду их точно опасаться не следует.
- Я скучала по солнцу. И по возможности просыпаться с тобой, - взглянув на нашу спальню, залитую солнечным светом из панорамных окон террасы, соглашаюсь я. А потом прижимаюсь к Эдварду сильнее, как следует дав ему это почувствовать – оплетаюсь вокруг Сокола, своевольно закидываю ногу поверх его бедра.
Каллен бережно оглаживает мою кожу, обнаженную короткой шелковой ночнушкой, от икры до колена. У него широкая, но крайне мягкая ладонь.
- Стреножишь меня? И никакого больше Стамбула, останемся в номере?
Поднимаю голову, смело и весело взглянув Эдварду прямо в глаза. У него поистине бархатный взгляд этим утром. На лице одно лишь обожание, милая сосредоточенность на моих словах и постепенно уходящий отпечаток сна. Недавно проснувшийся Эдвард – еще одна особая грань моей нежности. И какой смысл сдерживать в себе это чувство?
- У нас еще будет время, - касаюсь его щеки, медленно проведя линию от скулы к челюсти, по едва-едва проклюнувшейся щетине и вдоль уголка губ. – Вечером. А вот новой экскурсии я жду с нетерпением.
- Тебе нравится этот город, - прищурившись, предполагает Эдвард. Таким добрым, беззаботным сейчас выглядит... у меня на мгновенье перехватывает дыхание. Вот это действительно доброе утро. Говорят, впервые за пару лет Стамбул радует в ноябре такой теплой и поистине мягкой погодой. Не исключено, что это наш персональный с Эдвардом подарок.
- Я его обожаю, - с готовностью признаю. – Но тебя – все равно больше.
Поднимаю голову, чуть привстаю на локте, дабы дотянуться до его лица. Целую мягкие, теплые губы. Сокол счастливо, задорно смеется.
- Ну, Изабелла...
Не даю ему закончить. Целую еще раз. И еще. Занималась бы этим весь наш маленький отпуск, никуда Эдварда не отпуская. Я дорожу каждым мгновением, что так бестревожно и спокойно, в котором правит умиротворение. В Берлине они случаются все реже... ну да бог с ним сейчас, с Берлином.
Мужчина придерживает мое лицо рядом со своим, коснувшись правой щеки всей ладонью. Не требует прямого взгляда, но мне и незачем отворачиваться, сама на него проникновенно, спокойно смотрю. И все шире, все веселее мне хочется улыбаться. Я безумно, безумно, безумно влюблена. Вот уж где буйство эмоций – с ним рядом.
- Ты выглядишь счастливой, моя красота.
- Потому что я счастлива.
- Абсолютно?
- Абсолютно, - тронуто улыбнувшись мерцающим синим глазам и их нежному, доверительному выражению, соглашаюсь. Правда тем и прекрасна, что никаких усилий не надо, дабы ее произнести.
Эдвард выдыхает. Наклонившись к моему лбу, тепло, нежно его целует. Говорит, так и не отстранившись, тихо, но честно:
- Хотел бы я, чтобы твое счастье продлилось как можно дольше.
- Это несложно, пока ты рядом, Эдвард.
Эта фраза не звучит... напыщенной или чересчур откровенной, если такое понятие для нас все еще существует. Она уместна. Опять же потому, что абсолютно правдива. Говорят, счастье нельзя измерить, говорят, нельзя упиваться им, не замечая ничего вокруг – как пришло, так быстро и покинет обустроенное место, ускользнет, если слишком сильно оберегать... по мне же, оно скорее ускользнет, если его не замечать или не принимать всерьез. Отсюда и все сожаления.
- Пока тебе этого хочется – так и будет, - серьезно, но в то же время мирно, как само собой разумеющуюся вещь, произносит Каллен. Приглаживает мои волосы, убрав пряди с лица, тепло посмотрев на него без толики сокрытий.
На мне нет косметики. Моя ночнушка не кружевная. И волосы наверняка растрепались за ночь. Однако для Эдварда все это выглядит условностями, он их попросту не замечает – не делает вид, что не видит, не игнорирует, а именно не замечает. По-настоящему. И любовь, о которой он говорит, и близость, которую обещает, более чем реальна. Очевидна до того, словно ее можно потрогать. Она наполняет эту комнату, заполняет это утро – делает его исключительным.
Я целую Эдварда и ничего ему не отвечаю словами. Обнимаю, притягиваю к себе, прижимаюсь сильнее, ближе, не обделяю вниманием ни губы, ни щеки, ни скулы. Дабы отдышаться, приникаю своим лбом к его. Улыбаюсь.
- Мое ты чудо, - тронуто бормочет он, погладив мою спину – и целомудренно, и не слишком. Синие глаза блестят чуть ярче.
Солнце красиво освещает его лицо, придает ему особую прелесть. Среди простыней, недавно проснувшийся Эдвард передо мной как на ладони, у него отличное настроение и проникновенный взгляд. У нас впереди восхитительный день только вдвоем. И, судя по всему, не менее восхитительный вечер. Вчера мы занимались любовью. Сегодня мы займемся сексом – кое-какие козыри в виде черной комбинации у меня имеются.
Стучат в дверь. Гостиная, совмещенная со спальней, не прячет лишних звуков, даже если они вежливые, негромкие. Эдвард не двигается с места, все так же разглаживая ткань ночнушки на моей спине и талии. Вид у него предвкушающий. А мне интересно, кто же там пришел.
- Kahvaltı, - уловив мой энтузиазм относительно стучащего, поясняет Каллен. Словно бы немного разочарованно. – Завтрак.
- Ты подучил турецкий за все командировки?
- Только некоторые слова, для общего развития, - с мальчишеской ухмылкой отзывается он. Все же убирает руки, отпускает меня. – Я открою.
- Я сама, - поднимаюсь с постели, осторожно выпутавшись из одеяла и аккуратно переступив ноги Эдварда. Набрасываю поверх ночнушки один из тех халатов, что приятной махрой согревают и прикрывают кожу одновременно. Уже заждавшемуся официанту открываю дверь.
Он мне вежливо, мило улыбается. Все, что принес, на небольшой металлической тележке провозит в номер.
- Завтрак на двоих, госпожа, - объясняет, ожидая моей реакции. И, получив ее, с профессиональной сноровкой переставляет стаканчики, чайник и блюда на дубовый стол в гостиной зоне. Последними на нем оказываются два маленьких подноса с кофе – изящные металлические клоши с османскими символами прикрывают маленькие чашки. В крохотном блюдечке красной глазури – белые квадраты орехового лукума. Я искренне официанта благодарю.
Эдвард наблюдает за его уходом из-за косяка двери спальни. Расслабленно приникнув к нему плечом, и без особого интереса, и с вниманием поглядывает на молодого мужчину. Тот желает ему доброго утра и приятного аппетита.
- Ты что же, настороже? – возвращаюсь к Соколу, с наигранным подозрением посмотрев на него снизу вверх. Обнимаю за талию, прижимаясь к ткани футболки, приятно пахнущей и простынями, и гелем для душа, и довольно улыбаюсь, когда ладони Эдварда тут же смыкаются на моей талии.
- Я постараюсь не стать Отелло. Но ничего не могу обещать, - криво улыбается он. На долю секунды мне кажется, что веселья и шутки в этой улыбке нет.
Хмыкаю, отогнав глупые мысли.
- Ни у кого нет шансов, Эдвард.
- Мы в Стамбуле, Schönheit. Здесь внимание тебе точно обеспечено. А турецкие мужчины, помимо привлекательности, умеют угождать.
- Правда? Мне стоит присмотреться?
Эдвард снисходителен к моей маленькой игре, этому безобидному вопросу. Не меняется ни тон его голоса, ни сила объятий. Но немного сникает беззаботное выражение лица и ярче становится взгляд – бездонно-синий теперь, как накануне шторма.
- Ладно, - отмахиваюсь от этой затеи, обернувшись на накрытый стол, - по-моему, самое время для завтрака. Ты заказал его, а значит, знаешь, что там?
- Türk kahvaltısı, - сделав над собой усилие, что для меня удивительно, оттаивает Эдвард. Легко улыбается, - традиционная подача, традиционная еда.
- И менемен?
- Куда же мы без него? – риторически спрашивает, мягко потрепав мои волосы. - Пойдем, Sonne, а то все остынет.
Менемен и вправду ожидает меня на отдельной металлической тарелке в числе общих подносов с самыми разнообразными блюдами. Я пробую его, идеальный по текстуре, наполнению и соотношению ингредиентов (без суджука, как и у Бурака), с видом на утренний Стамбул. Это почти так же прекрасно, как и в сопровождении азана. Эдвард снова расслабляется, раскрепощается рядом со мной, попрощавшись с прежней скованностью. У него тоже есть порционный менемен и, похоже, ему тоже нравится. Впрочем, все же не так очевидно, как жареные во фритюре sigara börek – тонкие рулетики с брынзой. Мы шутливо чокаемся чашечками с кофе. Он – выше всяких похвал.
Я смотрю на Эдварда, на Стамбул, на наш завтрак на фоне пролива... и не могу сполна описать всю высоту своего счастья. Такого же безбрежного, как Босфор с моего ракурса. И такого же глубокого, пронзительного, очевидного, как его воды. Зачастую нужно совсем немногое, дабы как следует оценить настоящее.
- Спасибо, Эдвард.
Голос вздрагивает, и на долю секунды мне кажется, что я расплачусь. Но этот эмоциональный всплеск быстро проходит, оставляя вместо себя лишь жгучую, исчерпывающую благодарность и равную ей по силе радость. Радость – вообще синоним моего пребывания здесь.
- Не за что, Schönheit, - приметливый, но деликатный, Каллен мне мягко кивает. Легко касается щеки, погладив кожу. Она предательски саднит, стоит ему убрать руку. – Это всего лишь менемен.
- Не только за менемен. За все это. За каждую минуту.
Вот теперь мужчина выглядит пронятым. Голос его звучит глубоко и ласково, с особыми нотками.
- Тебе спасибо.
Я допиваю свой кофе, попробовав и лукум. Чайки снова кричат над Босфором. Крыши домов и окна высоток далеко впереди красиво переливаются на щедром осеннем солнце. Не верится, что сейчас ноябрь – в Стамбуле едва ли не весенняя погода.
- Что мы посмотрим сегодня?
Обращаюсь к Соколу с интересом, поудобнее перехватив чайный стакан. Ince belli bardak. Мой словарный запас тоже пополняется благодаря Эдварду – забавно, что не только немецкий теперь.
- У тебя есть особые пожелания?
- Я с удовольствием пройду любой маршрут. Единственное, если у тебя есть в городе любимое место, я хотела бы его увидеть.
Эдвард отрывает себе немного лепешки, обмакнув ее пористое тесто в хумус, а затем маленькую тарелочку со странными специями.
- Оно не самое туристическое, Белла. И довольно-таки далеко отсюда.
- Для «Порше» что же, есть понятие «далеко»?
Эдвард прищуривается, по-мальчишески довольно, хитро улыбнувшись. Я знаю, что ему доставляет удовольствие говорить об этом авто, а также то, что мне этот автомобиль нравится. Маленькая особенность, затравка, чтобы его порадовать. Почему бы и нет?
- Хорошо. Тогда посмотрим Bebek Parkı. Договорились.
Когда мы заканчиваем завтракать и спускаемся в фойе отеля, «Порше» уже ожидает в подъездной зоне входа. Парковщик передает Эдварду ключи, пожелав нам счастливого пути. Эдвард открывает мне дверь пассажирского сиденья. В светлых брюках и нежно-голубой рубашке, снова в солнцезащитных очках (кажется, это модель от «Prada»), так живописно и просто вписывается в обстановку вокруг, что я не могу не улыбнуться. Сокол и великолепный внешний вид, всегда уместный и всегда выигрышный – понятия неразделимые.
- Ты уже жил в этом отеле, так ведь?
- Он мне нравится, - кивает мужчина, когда садится рядом, занимая место водителя. Ключ-карта уже вставлена. Машина негромко, утробно рычит, активируя зажигание. – Центральный, но тихий. И вид отличный.
- Тебя тут знают?
- Вряд ли они помнят, Schönheit, - примирительно отзывается он, выруливая с подъездной дорожки. Опускает на глаза очки, глянув в зеркало заднего вида. – Но сервис на высоте, а это – бонус.
Охрана придерживает нам тяжелые черные ворота, дав знак, что можно ехать. Поворот к отелю крутой, въезд уходит вглубь, внутрь, а рядом – холмистые узкие дороги. Помощь не помешает.
Впрочем, вырвавшись из плена неширокого отельного выезда, «Порше» ускоряется, выезжая на оживленную дорогу вокруг площади Таксим. Здесь столпотворение, машины, сигналы, выкрики... и множество торговцев симитами. Утром – симиты, днем – кукуруза, вечером – каштаны. Я подучила этот неразрывный жизненный цикл турецкой уличной еды.
Эдвард закрывает окно авто, шум улицы практически сразу стихает. На его место приходит нежный перелив классической мелодии – благодаря Соколу я и полюбила классику.
Мы спускаемся вниз к Босфору. Вот уже и Бешикташ, не менее оживленная часть города. Стадион турецкой футбольной команды, одноименной с районом, высится на фоне набережной. Остается позади нас, когда движемся вдоль высоких и неприступных, а значит, непокоренных стен последнего османского дворца. Эдвард говорит мне, Долмабахче был резиденцией отца турецкой нации – Мустафы Кемаля, Ататюрка – после революции. Постройка, возводившаяся в знак величия умирающей династии, стала окончательным ознаменованием ее конца – похоронным маршем.
Я с интересом подмечаю все, что происходит за окном машины. Каждую улицу, людей, как местных, так и туристов, бесконечные такси, норовящие проскочить быстрее, и мопеды, не соблюдающие никакой дорожной разметки. Здесь красиво. Оживленно, но красиво. А главное, Эдвард с совершенно беспристрастным видом, точно на дороге Шарлоттенбурга, уверенно ведет своего резвого автозверя прямо сквозь дорожное сумасшествие Стамбула. Это зрелище заслуживает отдельной номинации – и награды.
- У тебя железное терпение.
- Некоторые моменты не стоят даже внимания, не то что реакции, Белла, - спокойно говорит он, мягко глянув на меня на долю секунды, - есть хорошая фраза, она отлично описывает отношение горожан ко всему, что здесь происходит. «Они зовут Стамбул оплотом хауса. Мы зовем его домом».
- Иначе и не скажешь, - вздрогнув от резкого маневра одного из таксистов, выдыхаю я. Лучше буду смотреть на Босфор.
По правому боку от нас среди каменных домов появляется изящная небольшая мечеть. И огромный мост рядом с ней, как выясняется, один из главных мостов между двумя частями города. Это район Орнавуткёй, прославившийся отличными видами, мечетью времен постройки Долмабахче (у них один архитектор), малая родина кумпира – фаршированного турецкого картофеля. Все это Эдвард краткой справкой выдает мне, пока едем мимо. Но обещает, что еще сюда вернемся.
Мне нравится слушать, как он рассказывает о городе. У него особенный, увлеченный голос. И расслабленное выражение лица, заинтересованное. Эдварду и вправду нравится Стамбул. А мне нравится познавать этот город вместе с Эдвардом.
Миновав длинную дорогу вдоль Босфора, на который я то и дело засматриваюсь, ряды величественных османских особняков вдоль набережной и некоторые отдаленные районы, «Порше» останавливается на самой привлекательной части набережной. Здесь невысокие деревянные домики, и роскошные, и простые одновременно, очень изящные, а еще – причалы для лодок. Парковка организована у невысоких платанов и узкой дорожки зеленого газона. Эдвард подает мне руку, помогая переступить маленький синий заборчик вдоль набережной.
На причале нас уже ждут. У белой яхточки, крайне эстетичной, стоит веселый немолодой турок. У него густые седые волосы, темно-карие глаза и недлинные усы. Мехмед Реза, наш капитан сегодня. Я изумленно смотрю на Каллена. На его губах блуждает улыбка.
- Ты любишь морские прогулки, - напоминает мне, приобняв за талию, - нельзя упустить шанса увидеть Стамбул с воды. Это делает его совершенно особенным.
- Ты волшебник, Эдвард.
- Добро пожаловать на борт, моя госпожа, - ласково улыбается он, помогая мне подняться на небольшой мостик и сойти внутрь яхты.
Здесь красиво, уютно, но практично. Такой себе немецкий или скандинавский стиль, ни упоминания о востоке. Все белое, со вставками дерева, донельзя функциональное. Помощник Мехмеда Резы, его внук Орхан, предлагает нам чай. Эдвард присаживается у носа яхты рядом со мной, подставляя лицо ветру и улыбаясь – свободно и счастливо. Его улыбка становится шире, когда видит, что мне тоже нравится.
- Я никогда не привыкну к тому, как ты все это организовываешь.
- Ну что ты, Белла. Уже через пару месяцев предсказуемость начнет тебе надоедать.
- Предсказуемость? В яхте на Босфоре, очевидно же, - ухмыляюсь, приникнув к его плечу, пожав ладонь в своей. – Тут безумно красиво, Эдвард. Безупречно.
Мужчина поворачивает голову, легко целует мой висок. Мои волосы развеваются от ветра и наверняка мешают ему, как и ночью, но Эдвард будто бы только рад их навязчивому трепетанию. Глубоко вздыхает.
- Единственное, что абсолютно безупречно – это ты, моя красота. Смотри, это Румелихисар, весомый оплот обороны османов, крепость 15 века, которую построили византийцы, а сохранили для нас наследники Мехмеда Завоевателя.
Могучие стены крепости высятся над Босфором, зеленью укрываясь от его ветра и неусыпного надзора. Турецкий флаг гордо веет на самом верху. Вся гора, отданная под оборонительное сооружение, выглядит внушительно. Эдвард добавляет, что ночью, с красной подсветкой, это особенно красиво. Но до ночи нам еще далеко.
Мне не хочется анализировать этот день. Мне хочется сполна его прожить.
Я запоминаю каждый момент до самой мелкой детали, не упуская ни слова, ни взгляда, ни эмоции.

Мы с Эдвардом кормим чаек симитами прямо с яхты. Они вьются возле нас, размахивая широкими крыльями, ветер развевает наши волосы, Эдвард меня обнимает. Орхан делает нам несколько памятных фотографий, смущенно улыбаясь.

Терпкий турецкий кофе и его характерный осадок на дне неглубокой белой чашки. Рука Каллена в моей мягко потирает пальцы, согревает их. Элитные дома видных деятелей Стамбула на том берегу – либо бывшие дворцы османских чиновников, либо совершенно новые, опять же по стилю – скандинавские постройки. У каждого дома есть причал и зачастую яхта. Яхта в Стамбуле необходимее машины – движение по Босфору все же спокойнее, чем по дороге. А вид лучше.

Кадыкёй. Голуби, туристы, местные жители. Витиеватые улицы, уходящие в гору. Звенящий синий трамвай вдоль проспекта Мода. Разукрашенные во все цвета радуги круги-ограничители у рельс. Рыжие, белые, черные коты – истинные повелители Стамбула. И парочка веселых мальчишек в майках с именем Эмре Белезоглу, которым Эдвард подкидывает мячик. Здесь и вправду царит европейский дух, особый район. Мы пробуем щедро сдобренные лимонным соком мидии невдалеке от набережной. Ракушка черная, с ровным краем вскрытия.

Сулеймание. Вернее, сперва причал Эминеню, порт туристического квартала, Египетский рынок, Старая Мечеть, что вечно на реставрации. А уж потом Сулеймание – наверху, на холме. Вид открывается просто невозможный – на все стороны света, на весь город. Чай особенно хорош на небольшой террасе местного кафе. Яблочный. А голубые своды мечети, ее крыша, постройки на территории – все ни с чем не идет в сравнение. Когда мы заходим внутрь, я сперва не верю своим глазам. Огромное, в лучших традициях масштабных построек пространство. Искуссные персидские ковры красного цвета на полу. Мраморные стены. Особая игра света из-за расположения окон. Свод и купол... какой же здесь купол. И каллиграфия!.. Сулеймание, по крайней мере, изнутри – моя любимая мечеть Стамбула теперь.

Узкюдар. Место для встречи заката. Чайки, симиты, чай – и Девичья Башня. Турецкий флаг на ней совсем небольшой, но красиво развевается на ветру. Солнце медленно клонится к горизонту, ярким кругом опускаясь к водам Босфора. Эдвард целует тыльную сторону моей ладони, а я, подсев ближе, приникаю к его плечу. Никаких лишних движений – ничего лишнего в целом. Мы возвращаемся к причалам мимо мечетей. Одна из них – Мечеть Михримах Султан. Архитектор у нее тот же, что и у Сулемайние, может быть, поэтому сразу ее подмечаю. Синан, удивительный османский творец, был безнадежно влюблен в единственную дочь султана Сулеймана, прозванного Великолепным – госпожу Михримах. Эта мечеть – памятник этой любви. Четыреста лет прошло, нет уже ни Михримах, ни Синана. А мечеть стоит на прежнем месте.

Уже после заката мы возвращаемся на тот причал, с которого началась сегодняшняя морская экскурсия. Мехмед Реза искренне, тепло улыбается. Говорит что-то Эдварду, отчего тот прямо-таки расцветает. Орхан машет нам на прощанье.
«Порше» встречает уютным полумраком салона и теплым запахом апельсинового масла. Эдвард выезжает на дорогу вдоль набережной, включив фары. На Стамбул опускается ночь.
- Что он тебе сказал? – поглядываю на нашу яхту, пришвартованную посередине пирса.
Каллен немного медлит с ответом. Мне кажется, улыбка у него становится несколько смятенной.
- Ты правда хочешь знать?
- Мне показалось, ты обрадовался. Что-то не так?
- Нет, Schönheit. Он сказал, мне повезло с женой, как везет совсем немногим. А Стамбул – лучшее место для медового месяца.
Улыбаюсь в темноту кожаного салона авто, несильно сжав пальцами свою же ладонь. Эдвард чересчур внимательно наблюдает за дорогой, хотя она куда менее оживленная, чем в остальных частях города.
- Стамбул и вправду очарователен. А свадьба... ты сказал, это всего лишь вопрос времени.
- Мое стремление к реализму напрочь убивает всю романтику, - раскаянно качает головой Эдвард, - но Мехмед Реза прав. С тобой мне безумно повезло.
Хочу верить, что все сбудется. Все загаданное и желанное. Все, о чем мы говорили и будем говорить. Здесь куда проще во все поверить – и проще довериться. Так правильно и так привычно выглядит очевидная близость Эдварда, эта машина, этот город. Мехмед Реза заменяет нам Размуса.
- Плавание вышло чудесным, Эдвард, - аккуратно перевожу тему разговора дальше, подметив заново возникающие пирсы и причалы вдоль берега, - и все, что было в процессе... еще один особенный день, спасибо тебе. Куда едем теперь?
- Рядом с тобой все особенно. Черед моего любимого места, раз уж ты попросила.
Он мило улыбается моей искренней реакции восторга, когда с интересом смотрю то на него, то на пейзаж за окном. Впереди виднеется широкая набережная, невысокие дома и много, много света. Кажется, играет музыка. «Порше» уходит вправо, съезжая с основной дороги ближе к воде. Здесь пахнет солью, а ветер куда прохладнее.
Впрочем, в багажнике автомобиля обнаруживаются наши пальто.



Вечерний азан громко, тягуче, неостановимо разносится над Стамбулом. Вместе с ветром шелестит в кронах высоких деревьев, скользит вдоль асфальтированных дорожек между большими кусками газона, теряется в черной воде Босфора. Снова правит в городе.
Эдвард с тихим интересом наблюдает за мной, пока переливы громкого голоса муэдзина разносятся по улицам. Мы сидим на скамейке в парке Бебека, одном из немногих зеленых уголков города, еще и в самом далеком, самом нетипичном его районе. Но здесь красиво – а впереди, как и повелось, набережная. И Босфор.
- Тебе так нравится азан, Schönheit?
- Да, - с каплей смущения от такого внимательного его взгляда киваю я, - у меня даже дыхание перехватывает, поверишь? Удивительная вещь.
Эдвард бережно приглаживает мои волосы, коснувшись костяшками пальцев скулы. Нежно улыбается.
- Ты выглядишь такой одухотворенной и спокойной теперь. Все дело в азане?
Я оглядываюсь на него и мягко, и снисходительно. Хочу понять, спрашивает искренне или хочет умалить свои заслуги.
- Все дело в тебе. Но азан – хорошее дополнение.
Повернув голову, потеснее приникаю к его руке, что все еще гладит мою щеку.
Эдвард зеркально, тепло мне улыбается. Не отодвигается и на миллиметр. Никого в этом парке больше нет, кроме нас.
Сокол сказал, этот район называется Бебек. Дословно с турецкого – «ребенок», но, как бы забавно ни звучал перевод, Бебек ныне – наиболее элитный район города. Вдали от суеты, в окружении живописных пейзажей, с соответствующими ценами на недвижимость и определенной публикой. Bebek Parkı – одно из многих незапоминающихся мест Стамбула (в сравнении с богатой исторической частью города или аутентичными его пригородами, включая Принцевы Острова), что оставляют в памяти свой след. Некоторые вещи близки лично нам, вне зависимости от их популярности или рейтинга, без какой-либо привязки к особенным достопримечательностям. Парк Бебека – это просто парк, в котором с наступлением темноты прогуливаются парочки, семьи с детьми, отлично проводят время компании друзей. Здесь оживленно, но тихо. Здесь светло, но уединенно. И здесь я вижу тот Стамбул, что нравится Эдварду – иной, не турецкий, не европейский. Другой.
- Ты всегда сюда приходишь? Когда в городе?
Мистер Каллен задумчиво окидывает взглядом уходящие ввысь деревья – лишь в паре мест, где мы были, я видела настолько высокие платаны.
- Да. Особенно после заката. Это как место для ретрита, хоть и совсем нетипичное.
- Из-за платанов? Из-за Босфора?
- Из-за спокойствия, - мягко признается Сокол, взгляд у него совсем умиротворенный, беззаботный теперь, - в этом городе сложно отыскать уголок абсолютного спокойствия. А здесь – жизнь, как она есть, но с особым шармом.
Невдалеке от нас привлекательный турок средних лет играет с дочкой. Присев перед ее коляской, он так правдоподобно, так забавно гримасничает, что малышка в полном восторге. Мне кажется, у ее отца глаза горят не меньшим весельем. Эта такая очевидная, такая первозданная, чистая любовь... она светом исходит от них обоих. В прохладном осеннем парке становится теплее.
Сокол тоже подмечает игры папы и его девочки. Улыбается краешком губ, но я вижу, что улыбка эта уже немного другая. С нотами грусти или воспоминаний.
- Они прекрасные отцы.
- Они хотят детей, любят их и наслаждаются возможностью проводить время вместе, - размеренно потирая мою ладонь в своей, соглашается Эдвард, - мудрый подход.
- Ты бы хотел чаще видеться с сыновьями...
- Да. Но все иначе, когда родители в разводе, да еще и на разных континентах, Schönheit. Все это дела давние, впрочем. Я обещал тебе только наш уикенд.
- Я знаю. Но я не против поговорить об этом. Если ты хочешь.
Он оценивающе смотрит на меня, ненадолго задумавшись. Задорные детские возгласы на соседней скамейке едва заметной эмоцией отражаются в его глазах. Эдвард чуть хмурится.
- Я получил все, что только можно пожелать: совместную опеку, справедливо разделенные праздники, возможность видеть мальчиков, когда захочу. Есть «FaceTime» и мобильная связь, в конце концов, Террен позволила им приехать в Берлин... – в этой части он на мгновенье запинается, но, хмуро качнув головой, продолжает. Тон уже не такой спокойный, хоть он и откровенно старается держать его в узде, - это хорошо. Мне не на что жаловаться, Белла.
- Насколько я вижу, ты не жалуешься. Ты скучаешь.
Он безрадостно усмехается.
- Это неразрывный элемент развода и жизни отдельно. Тоска. И ее можно либо побороть, радуясь моментам вместе, либо дать поглотить себя. А вот тут уже ничего хорошего не будет.
Я ценю его откровенность, несколько внезапную в этом тихом вечернем парке. Папа с коляской перемещается ближе к фонарям аллеи, девочка рассматривает в их свете свою пластиковую пони с розовой гривой, крутя игрушку в разные стороны и под разными углами.
- Знаешь, расстояния с одной стороны – огромная проблема. Но с другой, если ты уверен, что тебя любят, что у тебя есть папа, к которому всегда можно обратиться и получить помощь, расстояния – простая данность.
Эдвард тронуто улыбается уголком губ, погладив мое плечо.
- У тебя складно получается, Schwalbe. Спасибо. И все же это немного сложнее.
Не поспоришь. Отец бережно придерживает малышку, помогая ей встать на ноги и отставляя подальше коляску. Неуверенные детские шаги тихим шорохом звучат в парке.
- Ты знаешь это, и, возможно, сейчас не то место и время, но я скажу, Эдвард: все наши встречи в «Сиянии» Элис говорила о тебе, как о чудесном отце. И для мальчиков, и для себя. Папой для нее был ты, она сказала, не ее биологический отец. У вас все... наладится. Ты сам говорил, что некоторым нужно... больше времени.
Мне непросто завершить эту недлинную тираду. К последним словам сбивается дыхание, на Эдварда я смотрю напряженно и озабоченно, несколько даже смятенно. Я не знаю, могу ли все это говорить и следует ли мне. Он просил забыть обо всем в этот уикенд, мы уехали не только из Берлина, мы уехали из Германии. Полная перезагрузка. Но ведь это так важно... я же вижу, как ему это важно... и никуда от этого не убежать.
Эдвард выглядит слегка растерянным.
- Она все это говорила тебе?
- Да. Никто ведь не мог знать, как все обернется.
- Не произошло никакой трагедии и не случилось ничего непоправимого, Белла, - твердо и решительно произносит Каллен, неодобрительно взглянув на меня сверху вниз. – Никакого чувства вины, даже толики, я прошу тебя.
- Нет, ну конечно. Все вернется в норму даже быстрее, чем нам кажется.
Мой более-менее позитивный настрой ему нравится. Сокол чуть наклоняет голову, целует мои волосы.
Я касаюсь его ладони, на единую долю секунды постаравшись набраться смелости. Раз уж мы все равно начали... либо сейчас, либо никогда.
- Эдвард, кто такая Маккензи?
По Босфору плывет груженый контейнерами танкер, его сигнальный огонь поблескивает в темноте. Папа с ребенком уходит на дальнюю аллею парка, ближе к детской площадке. Вокруг повисает абсолютная тишина – разве что, ветер, шелестя опавшими листьями, немного ее разбавляет.
Поднимаю глаза на Каллена, который вот уже с минуту молчит. Вид у него сосредоточенный и... суровый.
- Откуда ты про нее знаешь?
- Элис сказала.
- И что именно?
У него строгий, требовательный тон. Эдвард разом меняется в лице, пропадает его умиротворение. Теперь это скорее мерцающее от своей зыбкости спокойствие, натянутое и глухое. Как щит. Я жалею, что завела эту тему.
- Что они общались так же, как сейчас она общается со мной. А потом случилась какая-то история, что повторяется сейчас. Я не совсем ее поняла.
Эдвард буравит взглядом танкер, медленно двигающийся к портовым докам. Синие глаза почти такие же черные, как вода залива.
- Девушка, что сделала аборт. Ее зовут Маккензи. Элоиз снова переворачивает все с ног на голову. Я знал эту девочку одну ночь.
Он резко, словно от удара, выдыхает. Качает головой, будто скидывая какое-то наваждение. Сжимает левую ладонь, ту, что подальше от меня, в кулак. Отворачивается.
Еще десять секунд тишины.
- Извини меня, - нарушаю это гробовое молчание аккуратной, тихой фразой. Презираю идею заговорить обо всем этом сегодня. Вот уж точно – не время и не место. Эдвард кажется по-настоящему разозленным, и меня это тревожит. Я хотела успокоить, а не... и дернул же черт!
- Ты сказала в то воскресенье, что вопросов у тебя нет, - напряженно напоминает мужчина не своим, чересчур ровным голосом.
- Да. Потому что это не так важно.
- Сейчас ты об этом спрашиваешь. Так как же?
- Это было глупым, Эдвард, прости меня. Мне очень жаль, что так... случилось.
Он оглядывается на меня с искоркой безумия в глазах. На бледном лице она выглядит пугающе.
- Я даже не знаю, что именно тебе рассказывать, Белла! Писать автобиографию с лентой времени? Поразительно, как некоторые события можно вырвать из контекста и интерпретировать по-другому.
Эдвард хочет подняться с этой злосчастной скамейки. Возможно, встать надо мной, возможно, отойти подальше. Сдержать себя, не повысить голос, не сказать лишнего. Но остается на месте. Он и подбирает слова, и посылает эту скованную сдержанность к черту одновременно. Ситуация накаляется, а напряжение так и позванивает в воздухе прежде умиротворяющего парка.
- Будешь рассказывать то, что считаешь нужным. Все, - убежденно заявляю, не пытаясь коснуться его, но и не отстраняясь, не отодвигаясь дальше. - Все хорошо, Эдвард. Еще раз – извини.
- Да прекрати же ты извиняться! За что?!
Я ничего не говорю. Слова сейчас будут лишними, движения тоже. Молчаливо сижу рядом с Калленом, наблюдая за ним, и ничего больше. По набережной прогуливаются люди. Свою одинокую тележку, кажущуюся в этом современном, ярком районе чем-то потусторонним, выкатывает к воде торговец каштанами. Эдвард, глубоко вдохнув, берет себя в руки.
Он поворачивается ко мне всем корпусом, аккуратно забирает себе мои ладони. Большими пальцами неспешно гладит кожу.
- Спрашивай у меня, все, что тебе важно, Изабелла. Как у первоисточника. Сразу у меня. Пожалуйста.
Каждое слово звучит отдельно, ясно, выделяясь на фоне других. Он доносит до меня свою просьбу с максимальной четкостью. Синие глаза мерцают.
- Договорились.
Эдвард делает еще один глубокий вдох. Постепенно во взгляде его разливается прежнее спокойствие. Будто бы все вернулось на круги своя.
- Выпьем кофе перед ужином?
Улыбаюсь ему искреннее, отчего лицо Эдварда немного светлеет.
- С удовольствием.
Вдоль набережной, идущей напротив всего парка, мы направляемся куда-то вглубь района. Там больше света, играет музыка, гуляют люди. Уже не парочки и не семьи с детьми, уже – молодежь, подростки и бравые турецкие парни в модных кожаных куртках. Здесь царит совершенно особенная атмосфера. Как если бы Стамбул вдруг оказался в центре Европы... на месте Берлина. Это все напоминает вечер пятницы на Александерплатц.
Эдвард увлекает меня к небольшой черной двери, узкой, но высокой, внутрь одного из зданий. Здесь широкая серая лестница и очередь из молодых людей. В просторном холле цвета темного и светлого дерева, заманчиво переплетающихся в единое целое, пахнет кофе. По центру предлагают приобрести сувенирные чашки и стаканы. Да это Старбакс!
Сокол ухмыляется моему изумленному, восторженному взгляду. Его окончательно отпускает.
- Самое то для нас, не так ли? – шепчет на ухо, когда останавливаемся в конце очереди. Она большая, но идет быстро. Горы известных белых стаканчиков с зеленым логотипом высятся у кофемашин. Если это и вправду Старбакс, то он самый большой из тех, что я видела в жизни.
- Американская культура и тут правит...
- Кофейная религия, - хмыкает Эдвард. – Тут четыре этажа, Изабелла. И четыре террасы с видом на Босфор соответственно. Это место входит в рейтинг пятидесяти самых красивых «Starbucks» мира.
Я зачарованно оглядываю помещение. Витиеватая лестница и вправду уходит вверх и вниз. Люди снуют с кофейными стаканчиками и подносами десертов. За панорамными окнами виден Босфор. Там и располагается терраса?
Эдвард просит у баристы наш стандартный набор из американо и капучино. Спрашивает, не хочу ли я кукис с шоколадными дропсами. Красная ниточка со времен нашей первой встречи тянется от Берлина до самого Стамбула. Все-таки это невообразимый мир.
Нам удается отыскать место на террасе четвертого этажа. В уголке, но с отличным видом, за небольшим круглым столиком – металлическим и черным. Эдвард садится совсем рядом со мной, недвусмысленно коснувшись талии. Кладу голову на его плечо. Над Босфором на безоблачном ночном небе мерцают звезды. Играет красивая турецкая мелодия с проникновенным, слегка печальным голосом солиста. Я слышала это слово от Бурака - "sonbahar". Осень. Стамбульская осень.
- Я не хочу тебя потерять.
Эдвард произносит это негромко, совсем внезапно. Я даже не сразу проникаюсь смыслом сказанного, заслушавшись песней.
- Наверное, поэтому я не знаю, что и как тебе рассказывать... чтобы не напугать, - продолжает мужчина, размеренно поглаживая мою спину. Касается подбородком моей макушки.
- У тебя есть повод думать, что я уйду?
- А разве нет?
Правой ладонью я обнимаю его за шею, мягко погладив ворот пальто.
- Нет. Я никуда не собираюсь.
Эдвард задумчиво поворачивает по маленькой оси свой стаканчик с американо. В темноте террасы русалка выглядит слегка пугающей, ее улыбка ненастоящая.
- Что бы ни случилось в моем прошлом, сейчас все по-другому, Белла. Я хотел бы, чтобы ты это знала.
Он не кажется мне напряженным, голос довольно спокойный, слова искренние. И все же Эдвард откровенно переживает – просто это не так очевидно.
- Я спрашиваю... потому что хочу лучше тебя узнать. И быть полезной, если... тебе что-то нужно. Я ведь тоже хочу о тебе заботиться, Эдвард. И любить тебя так, как ты этого заслуживаешь.
Он тронуто, смущенно улыбается. Очень нежно, но немного грустно.
- Не хочу тебя разочаровать, - шепотом признается. Отрывисто и откровенно.
- Ну что ты, Falke...
Мы не разрываем объятий, искренне наслаждаясь обществом друг друга. Здесь, в Бебеке, это еще проще, чем в нашем гостиничном номере, чем на набережной у Золотого Рога, на яхте... здесь все правильно и ясно, будто бы до боли знакомо. Это и моим любимым местом теперь будет – не в обиду сказочному Узкюдару или величественному Султанахмету.
Две чайки садятся на металлическую ограду у соседнего столика. Выпрашивают у посетителей печенье. Я смотрю и на них, но словно бы и сквозь них тоже. Босфор тихо шумит по ту сторону ограды. Мужской голос и трогательная мелодия затихают.
- Ты правда так сильно меня любишь?
Поддаюсь внезапному порыву и слегка прикрываю глаза, заприметив, как замедляются прикосновения Эдварда к моим волосам.
Это не самый умный вопрос из мелодрам среднего уровня, которые так популярны на турецком телевидении, например. Однако... когда я слышу, как Эдвард говорит о своих чувствах, когда он отвечает на мои признания... все иначе. И я куда, куда увереннее. И смелее.
Мужчина трепетно касается моей щеки, не заставляя поднять голову, встретиться с ним взглядом. Очень нежно гладит кожу.
- Самозабвенно, Schönheit. Хорошее слово.
Господи.
Я обнимаю Сокола крепче, как следует прижимаюсь к его телу. Чувствую глубокую признательность, согревающий, теплый огонек восторга и наивную радость. Хочу запомнить эти эмоции и этот момент.
Поднимаю голову и призывно глажу его скулу. Эдвард отвечает на мой поцелуй, наклонившись ближе.
- Это взаимно. И пока это взаимно, никто никуда не уйдет.
Сокол ухмыляется, оставляет свое американо в покое, не нервничает больше. Так успокоено и довольно вздыхает, что у меня теплеет в груди. Снова только мы, Стамбул и кофе – ничего лишнего, ничего прошлого, ничего, что может заставить сомневаться в сегодняшнем дне. Кофе, к слову, остывает.
- Так и будет, Schatz, - убежденно произносит Сокол, как непреложную истину. Сам себе кивает, ласково целует мой лоб. - Так и будет.



В спальне царит полумрак. Один-единственный бра у постели разбавляет теплую, насыщенную темноту ночи. Одеяло, искусно примятое, отбрасывает на простыни живописную тень. Прохладный воздух с терассы, где горят два тусклых огонька у ограды, смешивается с жаром комнаты. Долгое время в ней было не слышно ничего, кроме нашего сбитого, сорванного дыхания и низких, хриплых стонов. Одна из любимых моих симфоний, почти что классика уже – низкие, гортанные стоны Эдварда на пороге оргазма. И незабываемый вид его лица. Снова и снова я любуюсь им и ничего не могу с собой поделать. Хитро улыбаюсь, счастливо признавая, что так будет продолжаться еще очень, очень долго. Я всегда буду любить его. Я всегда буду его видеть.
- У тебя загадочная улыбка, моя Джоконда - негромко подмечает Сокол, посмотрев на меня с светло-голубой наволочки подушки. Он, обнаженный и расслабленный, не двигается подо мной, только лениво ведет по спине затейливые линии, иногда спускаясь к икрам.
- Ее сделал загадочной Леонардо, - тихо, не нарушая этого тягучего, медового умиротворения, заполнившего спальню от пола до потолка, объясняю я. Улыбаюсь ему веселее, посмотрев сверху вниз и чуть двинувшись на его теле.
Эдвард предупреждающе останавливает это движение, придержав мои бедра. Его кожа горячая, между нами нет никаких преград, даже самых мизерных, и я чувствую его каждой клеточкой. Точно так же, как пять минут назад сполна ощутила исчерпывающий, глубокий экстаз – вот в чем истинное мастерство мистера Каллена. «Порше» подвинется.
- Я каждый раз думаю, что лучше уже не будет – некуда, - признаюсь ему, удобно опираясь на руки, которыми обнимает мою спину, - но ты упрямо меня переубеждаешь.
Он криво, абсолютно удовлетворенно улыбается в ответ. Без толики раскаяния, лишь с блеском синего взгляда. У Эдварда еще опухшие от наших бесчисленных поцелуев губы, еще влажная, пылающая кожа. И только-только выровнявшееся после оргазма дыхание. По моей спине до сих пор бегут крошечные мурашки, когда вспоминаю это дыхание у своего уха, шеи и груди. Кажется, на ней в этот раз Сокол оставил несколько приметных засосов.
- Люблю тебя переубеждать.
- Люблю, когда ты меня переубеждаешь, - смеюсь, наклонившись к его лицу и глубоко, исчерпывающе поцеловав эти невозможные, ярко-розовые, мягкие губы. Достопримечательности, кофе, Босфор – все это понятно, все это Стамбул, все это просто отлично. Но поцелуи с Эдвардом и наша большая кровать в номере отеля выглядят лучшей альтернативой времяпровождения. Сейчас, так ясно ощущая его рядом и сполна насладившись безоговорочной близостью, не могу понять, почему мы не занимались этим все двое суток. А ведь завтра уже улетать в Берлин...
Сокол отвечает на мой поцелуй, гладит щеки обеими руками, зарывается пальцами в волосы. Отвлекает от лишних мыслей и далеких, завтрашних планов. Оставляет в поле зрения только самого себя – более чем достойный объект.
- Мне всегда будет тебя мало, - откровенно шепчу у его губ, когда отстраняется. – Как же мы будем останавливаться?
Я вздыхаю и, чуть подвинувшись, ложусь на простыни рядом. Полноправно забираю себе большую часть его груди, обеими ладонями обвив за шею.
- Порой, немного подождав, получаем больше, - мудро объясняет Эдвард, размеренно, с тихой лаской приглаживая мои волосы. – Так я себя утешаю, по крайней мере.
Посмеиваюсь в его шею, несколько раз тепло поцеловав то место, где чувствую пульсацию артерии. Эдвард неглубоко вздыхает.
- Ты потрясающий отпуск нам организовал... спасибо.
- Я был счастлив провести его с тобой.
В спальне пахнет простынями. Свежестью Босфора. Цитрусами. Нами.
Оглядываю вещи, то тут, то там разбросанные по номеру. Нашу постель – поле военных действий, не иначе, но таких упоительных... и высокий, белый потолок с едва заметной лепниной. За окнами тысячей огней горит Стамбул и темной, насыщенной полосой чуть зыбкого мрака тянется Босфор. Я никогда не забуду эту картину.
- Мне ни с кем и никогда не было так спокойно, Эдвард. Я даже в растерянности, что с этим спокойствием делать.
Он реагирует на мое признание медленными, бархатными прикосновениями к коже спины. Ведет по ней затейливые узоры, но не переступая черту, не ускользая к груди или бедрам. Согревает.
- Покой и безопасность я точно могу тебе гарантировать, Schönheit. Кто бы и что там ни говорил.
- И комфорт.
- Комфорт – само собой, - серьезно кивает мужчина, - я буду счастлив, если ты наконец это приняла.
Я задумчиво глажу кончиками пальцев хвост его темной татуировки, уходящей к лопаткам.
- И что же, я привыкну? К машине, к кредитке, таким спальням?
Эдвард не смеется над излишней напряжённостью моего тона, наоборот, искореняя беспокойство, гладит нежнее, говорит вкрадчивее:
- Все это совсем скоро будет казаться тебе данностью. Ничего не значащими мелочами. Поверь мне.
Я пространно киваю, посмотрев на него из-под ресниц. Эдвард принимает мою несмелую попытку, ободряюще погладив по щеке. Кожа покалывает от его касания, теплеет. Я краснею, и Эдвард смотрит на меня нежнее, совсем влюбленно – как правило, этот особенный взгляд у него появляется после нашего секса.
- У тебя большой дом в Портленде?
- Большой. Справа лес, слева – океан. Точно на той фотографии, что я присылал тебе.
- Я видела ее в сентябре. Сегодня – ноябрь, а я представить не могу, что когда-то тебя рядом не было.
Сегодня соло моих откровений. Они какие-то размытые, смятенные, встревоженные... но ничего не могу с собой поделать. С Эдвардом просто быть откровенной. А может, всему причиной эта ночь и близящееся возвращение в Берлин.
Сокол некоторое время молчит, все так же тепло, бережно поглаживая мое тело. Вслушиваюсь в его ровное дыхание, проникаюсь им. И смотрю на распростертый перед нами вечный город. Уже далеко за полночь, а огни его ничуть не гаснут. Таксим, говорят, вообще не спит.
- Переезжай ко мне.
Непроизвольно вздрагиваю, когда баритон Эдварда возвращается в тишину спальни. Он теперь не гладит, теперь просто обнимает меня, концентрируя внимание на своей фразе. Предложение звучит отрывисто, но ясно.
- В Портленд?..
- В Берлин, - нервно усмехается, когда поднимаю голову. В синеве его взгляда такая дикая, плохо сдерживаемая энергия, такое яркое пламя, что обжигает. – Я хочу каждую ночь чувствовать тебя так же близко. И чтобы с утра перво-наперво видеть твое лицо. Не эти пустые белые подушки. Переезжай ко мне.
Эдварду не занимать решительности. Ему и уверенности не занимать, но при этом не пронизанной эгоизмом, не наполненной отчаяньем. Он правда хочет видеть меня рядом. И я солгу, если скажу, что не хочу того же. Только вот... уже?..
- Эдвард...
- Можешь не отвечать сейчас, - тут же добавляет он, наскоро убрав прядку с лица мне за ухо, - подумай, скажи мне позже. Если хочешь, переезжай сразу по возвращению. Если хочешь, после отъезда детей. Все как ты решишь, Schönheit.
Меня трогают его быстрые, резкие фразы. И это несколько потерянное, но при этом проникновенное, глубокое выражение лица. Взгляд, что считывает каждую мою эмоцию, старается понять каждую мысль. И опасение, что поторопился – едва заметное, в повлажневших уголках глаз. Я не знаю, могу ли любить Эдварда сильнее, чем сегодня.
Поворачиваюсь к нему всем телом, погладив пальцами вдоль лепленой скулы. Настороженность синие глаза не отпускает, но чуть гаснет их азарт. Концентрируется.
- Ты уверен, что правда этого хочешь?
- Я всегда уверен в том, что предлагаю, моя радость, - он старается выдавить подобие улыбки, но вот теперь напряжение нарастает с силой снежного кома – я отчетливо это вижу.
- У меня контракт с хозяином до первого декабря.
- Был бы неплохой рождественский подарок в таком случае.
- Это скорее для меня подарок, - мягко коснувшись его виска, признаюсь я.
Сокол, приоткрыв губы, следит за мной настороженным взглядом.
- Это значит «да»?
Боже. Ну как же такое возможно. Как он такой возможен?..
- Да, - улыбаюсь ему, чуть прикусив губу, и смущенно, и радостно. – Да, Эдвард.
Каллен облегченно, не тая этого чувства, шумно выдыхает. Широко мне улыбается, хоть немного подрагивает уголок его губ. Притягивает к себе, как любимую игрушку, несколько раз глубоко, пронзительно целует. Не дает отдышаться. Не дает отстраниться.
- Мое ты счастье...
Я обнимаю его в ответ, усмехаясь тому, что момент стал еще прекраснее, хотя казалось, это и вовсе невозможно. В темноте этой спальни, в объятьях Эдварда, чей профиль так красив на фоне темного Босфора... со Стамбулом в свидетелях. Вот оно.
- Говорят, три месяца – серьезный срок, - хмыкаю я. – Можно начинать жить вместе.
- О да, еще какой, - поддерживает развеселившийся Эдвард, взъерошив мои волосы, - я подтверждаю.
Это бесценно – такое его настроение. И наши объятья, настолько очевидные и теплые, словно бы всегда с нами были. Нет чуда большего, чем любовь. Из незнакомого, постороннего прежде человека она создает самую настоящую половину твоей души. И жить без этой половины уже никак невозможно.
Вместо Телевизионной башни я вижу Галату. Ее яркая подсветка меняет цвета каждые пять минут. А вместо Бранденбуров с балкона Эдварда – белые стены Долмабахче с мраморной резьбой у крыши. Где-то вдалеке снова кричат чайки – неугомонные вестники стамбульской ночи.
- Ты знаешь, я приняла решение еще неделю назад, утром воскресенья, - рассказываю Эдварду, засмотревшись на белую ограду террасы вперемешку с темнотой воды за ней, - что хочу быть с тобой, не глядя на то, кто и что говорит. Это глупо – отказываться от нас просто потому, что кому-то этого хочется. Я к тому... что бы там раньше ни было, мы это переживем, правда?
Эдвард целует мои волосы.
- Моя смелая, мудрая Ласточка. Конечно.
Довольно пронзительный крик чайки раздается где-то рядом с нашим балконом. Я хмуро закусываю губу.
- Я ведь не пожалею, Эдвард? – спрашиваю в никуда, в ночь, совсем тихо – может сделать вид, что не услышал, если захочет.
Впрочем, мои сомнения относительно мужчины напрасны.
- Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы ты не пожалела, - произносит он с тем особым, жарким чувством, с каким дают самые главные обещания. – Не бойся.
И больше я и вправду не боюсь.