Глава 5

Лили, 1978 г.

– Я была у профессора Дамблдора, – совершенно невпопад говорит Лили посреди рассказа Джеймса о квалификационных матчах Кубка по квиддичу. – Я сказала ему, что вступаю в Орден. – Она смотрит ему прямо в лицо, серьезная, решительная. Потом опускает глаза.

Джеймс набирает в грудь воздуха, сам еще не зная, что собирается сказать. Выдыхает и останавливается на самом нейтральном варианте.

– Я думал, ты ходила к Петунье.

– Да, ходила, – бесцветным голосом подтверждает Лили и закрывает лицо руками.

Джеймсу не в чем себя упрекнуть, но он почему-то ощущает себя настоящей сволочью – оттого, что у него все хорошо. То есть ему, понятное дело, плохо от того, что плохо Лили, но его-то родители живы и здоровы – ну как «здоровы», прихварывают, конечно, возраст берет свое – но, в принципе, живы и здоровы, только что вернулись из путешествия на Лазурный берег, сидят себе в родовом гнезде Поттеров и в ус не дуют. А на похоронах родителей Лили они были неделю назад. Лобовое столкновение, грузовик вылетел на встречную полосу (вроде это так называется) – и врезался прямо в них. Даже если бы их согласились принять в Мунго – на это просто не было времени, маггловский врач сказал, что они погибли на месте, сразу же. С тех пор, как Лили узнала об этом, она вся как-то сжалась, скукожилась – так и ходила всю неделю, будто сложившись, запав внутрь себя…

А теперь еще Петунья. Что они там не могут поделить? Он знает, что ему, единственному, до одури обожаемому ребенку никогда не понять, как себя чувствуешь, когда ссоришься с сестрой, – никогда не понять, что вообще значит иметь сестру или брата, если не считать Сириуса, конечно. Но с Сириусом все иначе; их разногласия, едва возникнув, разрешаются бесхитростно и безболезненно – парой незлобивых тычков или несколькими крепкими выражениями – а потом безвозвратно тонут в дружном самозабвенном ржаче.

– Вы что, поссорились? – осторожно спрашивает он, решив пока не затрагивать тему визита Лили к Дамблдору. – Чего она опять от тебя хочет?

Но Лили, не отнимая рук от лица, мотает головой. Кажется, плачет. Они уже почти год вместе, а он так и не научился ее утешать – когда она расстроена, она всегда кажется ему такой хрупкой, прямо как фарфоровая, а сам он в эти моменты чувствует себя каким-то на редкость глупым и неуклюжим.

– Милая, не плачь, пожалуйста…

Ну вот что за дурацкие слова, откуда они только берутся? «Милая, не плачь, пожалуйста…» – как из песни Селестины Уорбек прямо, тьфу. Эффект они, кажется, производят обратный – теперь плечи Лили трясутся от рыданий, а руки она все так же крепко прижимает к лицу. Вот что с ней делать? Он пробует ее обнять – вроде это получается лучше, она прижимается к нему, утыкается лицом в грудь. Он целует ее макушку.

– Все будет хорошо, я с тобой, я всегда буду с тобой, я люблю тебя, все будет хорошо… – подсознание безошибочно подсказывает ему самые верные слова – самые банальные и незамысловатые, которые забраковал бы даже продюсер Селестины Уорбек. – А с Петуньей вы помиритесь, вы же всегда миритесь…

Но Лили снова мотает головой и мягко отстраняется. Вытирает глаза.

– Не помиримся.

Снова совершенно непонятно – стоит ей возражать или не стоит… Что же у них там случилось все-таки?

– Она сказала, чтобы я больше не приходила. – Судорожный вздох. – Что теперь это ее дом, что мне он все равно без надобности – мол, у нас с тобой денег куры не клюют, а им с Верноном надо обзаводиться хозяйством, им же, видите ли, недостаточно махнуть палочкой и сказать «трах-тибидох», чтобы получить все, что захочется… – Лили горько усмехается. – И еще она сказала, что не хочет меня знать и что у меня больше нет сестры.

Джеймс пытается представить, как это – приходит он, скажем, в дом своих родителей, а кто-то… Сириус, что ли?.. заявляет ему, что теперь он здесь никто, дом не его и больше его тут никто не ждет. Представить не получается.

– И тогда… – Лили встает и начинает мерить шагами комнату. Прямо видно, как она вся подобралась внутри, будто сжатая пружина. – И тогда я пошла к Дамблдору.

Великий Мерлин и тысяча гиппогрифов.

– Лили, мы сто раз с тобой об этом говорили.

– Да, говорили! И каждый раз я говорила, что не согласна с тобой. Что это – это несправедливо…

Вот оно. Вот оно, ее коронное «несправедливо!». Возглас, который он помнит с тех самых пор, как познакомился с ней на первом курсе. «Несправедливо» – это тысяча разных вещей, преимущественно то, что казалось наиболее забавным или логичным в те далекие мальчишеские годы. Несправедливо – издеваться над Сопливусом, кидаться заклятьями в тех, кто младше, списывать домашние задания. Несправедливо глумиться над теми, кто боится подняться на два метра над землей на метле, или хохмить над прыщами Бет Роджерс с Хаффлпаффа. Но мало-помалу они взрослеют, умнеют, прежние шалости уже не кажутся такими увлекательными, и «несправедливо» все чаще звучит уже не в адрес их компании, а в адрес дружной команды слизеринцев, которые походя бросаются словом «грязнокровка» и громко рассуждают об ограничении прав магглорожденных.

А еще «несправедливо» – это утверждать, что девчонки чего-то не могут или не должны делать только потому, что они девчонки.

– Я обещал твоему отцу, что не пущу тебя ни в какой Орден.

Едва получив диплом об окончании Хогвартса, он отправился к родителям Лили просить ее руки. Оделся в жутко неудобный, весь какой-то неподатливый маггловский костюм с галстуком – и пошел, ощущая себя манекеном из витрины. Потому что… ну, просто потому, что так было надо. Война, Пожиратели, Волдеморт – да хоть конец света, у них с Лили все должно быть, как полагается. Чтобы кольца, чтобы у Лили в волосах были эти цветочки белые, дурацкие, но красивые, чтобы Сириус стоял рядом в парадной мантии и напускал на себя скучающий аристократичный вид, как полный придурок; чтобы престарелые тетушки пускали слезу, а Рем с Питом украдкой корчили рожи из первого ряда… Потому что он – Джеймс Поттер, доброволец Ордена Феникса, капитан гриффиндорской квиддичной команды, староста школы, а она – это она. Его Лили.

– Но… вам же всего по восемнадцать, – растерянно сказала миссис Эванс. – Может быть, не стоит так спешить?

– Поймите нас правильно, Джеймс, – добавил мистер Эванс. – Мы ведь не против ваших отношений. Но вы уверены, что готовы взять на себя ответственность за семью?

Начало было не особенно многообещающим, но через каких-нибудь полчаса его отчаянных уверений (которым Лили вторила в нужных местах, как греческий хор) в том, что он благонадежен, обеспечен и полон самых серьезных намерений, миссис Эванс промокнула глаза платком и пробормотала, что с молодежью не сладишь и что вот, видимо, и пришел ее черед выдавать дочерей замуж. После чего мистер Эванс сказал, что ей наверняка есть что обсудить с девочками относительно грядущей свадьбы, а он хочет поговорить с будущим зятем, как мужчина с мужчиной, и, не обращая внимания на протесты Лили, увел Джеймса в кабинет и закрыл дверь.

– Джеймс, я… – мистер Эванс расхаживал по кабинету, совсем как сейчас Лили. – Я обычно очень внимательно слушаю то, что говорят мои дочери. И делаю выводы. Скажи, правильно ли я понимаю, что в вашем мире сейчас… неспокойно?

Возможно, стратегически верным решением было бы все отрицать, но умение врать, не моргнув глазом, не входило в число многочисленных талантов Джеймса Поттера, тем более если речь шла о людях, которые были ему симпатичны – как был симпатичен отец Лили, всегда доброжелательный и вдумчивый, старавшийся вникнуть в суть любого разговора, любого рассказа.

– Да, сэр.

– Насколько неспокойно? Скажи мне честно.

Ну вот, еще лучше. «Честность – лучшая политика», – обычно говорил Сириус и вдохновенно резал правду-матку, невзирая на лица, периодически доводя собеседников чуть ли не до нервных судорог. Не лучший пример для подражания, прямо скажем, но другого как-то не находилось.

– Если честно, сэр, то… это война.

Пауза.

– И правильно ли я понимаю, что ты не намерен оставаться в стороне?

Ну и взгляд у будущего тестя – прямо в душу заглядывает, ни дать ни взять Дамблдор. Джеймс сглотнул.

– Да, сэр, не намерен.

– Будешь бороться за правое дело? – спросил его собеседник и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Джеймс, в тридцать девятом году мне было восемнадцать – как тебе сейчас. Я услышал речь короля по радио и отправился прямиком в призывной пункт. Мама чуть с ума не сошла, когда я пришел домой и объявил, что ухожу на фронт… так и не дождалась меня с войны – ее не стало в сорок четвертом, инфаркт… да… Я хочу сказать – нам, мужчинам, отсиживаться дома негоже. Судя по тому, что рассказывает Лили, этот ваш… лорд… как-его-там – творит паскудные вещи, не хуже Гитлера. Ты молодец. Но вот Лили – за нее я беспокоюсь. – Мистер Эванс прикурил сигарету, затянулся, повертел в руках зажигалку. – Ты же знаешь Лили. Она с самого детства такая – все время кого-то спасала, то птенцов, то щенков, то малышей… как-то раз бросилась с кулаками на троих мальчишек – они, мол, мучили котенка… а самой тогда было шесть лет, от горшка два вершка. Туни – та вечно вертелась перед зеркалом и прихорашивалась, все восхищались – какая паинька, а Лили… Вот и сейчас – у нас дома не обеды, а дискуссионный клуб, что ни день – речи, как в Гайд-парке, мы уже знаем про ваше министерство магии больше, чем про мистера Каллагана.* Я прошу об одном: не давай ей ввязываться ни во что опасное. Мы с матерью не собираемся вам докучать – вы молодые, сами решите, как вам жить, да и не понимаем мы толком ничего в вашем мире. Только не давай Лили лезть на рожон. Война – не женское дело. Ну, есть же нормальные занятия – если хочет приносить пользу, пусть, я не знаю, в медсестры пойдет или как там у вас это называется… – мистер Эванс умолк на несколько секунд, затем посмотрел Джеймсу прямо в глаза, на равных, и Джеймс увидел, как в глубине его обычно спокойных светлых глаз плещется тревога. – Обещай мне, что не допустишь, чтобы она воевала.

– Обещаю, сэр, – ответил Джеймс, потому что должен был это сказать.

– Я обещал твоему отцу, – упрямо повторяет он сейчас.

– А меня вы спросили? – выкрикивает Лили. – Кто дал вам право решать за меня?!

– Ты – моя невеста! Я пойду к Дамблдору и скажу, что категорически против…

– Только попробуй, Джеймс Поттер! – теперь Лили шипит, как кошка, и ему становится не по себе – такой взбешенной он не видел ее со времен достопамятной выходки Сириуса на пятом курсе. – Только скажи Дамблдору хоть слово – и свадьба будет без меня.

– Да с чего тебя вообще к нему понесло? Ты поругалась с Петуньей – при чем тут вступление в Орден? Какая вообще связь? – ему кажется, что голова его сейчас лопнет от всего этого нагромождения неразрешимых проблем.

– А ты не понимаешь? – спрашивает Лили, и голос ее внезапно становится очень тихим и очень спокойным. – В моем… в маггловском мире у меня больше ничего не осталось. Ни семьи, ни дома. Там я никому не нужна. Все, что у меня есть, – это вот этот, наш мир. Ты, наш дом, наши друзья. Если… когда у нас родятся дети, они будут ходить в Хогвартс, а не в Болдмир-джуниор. Мне не все равно, что будет с нашим миром, Джеймс. И мне больше некуда прятаться от войны.

Она стоит перед ним, бледная от волнения, прямая, будто струна… такая красивая, что на нее больно смотреть, как на солнце. Он понимает, что проиграл, – она, наверное, права, как всегда, но самое главное – пусть лучше злится, чем плачет, пусть скорее забудет про свою дуру-сестру, пусть… В конце концов, им восемнадцать, они молоды, они отличные бойцы… и потом, еще немного – и Волдеморт будет побежден.

С ними просто не может случиться ничего плохого.

___________________________________________________________
* Джеймс Каллаган – премьер-министр Великобритании в 1978 г, предшественник Маргарет Тэтчер.



Доркас, 1977 г.

– Видите ли, мисс Медоуз, то, что мы предлагаем, это не совсем «работа» в привычном понимании этого слова…

Ей становится скучно. Смертельно скучно. А чего, собственно, она ожидала, придя в этот закопченный бар в Ноктюрн-аллее, чтобы по наводке однокурсницы встретиться «с одним интересным человеком, который сможет ей кое-что предложить»? У того, с кем она встретилась, длинное и какое-то перекошенное лицо, странная фамилия из русского романа, и все в нем – от этой самой фамилии до того, что он говорит, просто кричит о том, что сейчас ее попытаются втянуть в какую-то сомнительную авантюру. Самое разумное, что она может сделать – это немедленно вежливо (ну, или как получится) попрощаться и уйти, не вникая в дальнейшие подробности про загадочную «Организацию».

Разве ей мало того, что было сделано семь лет назад? Она сбежала на континент с одной целью – пойти в наемники, продаться подороже, потому что не видела иного способа избавиться от унизительной бедности, которая преследовала ее все детство и юность, от заношенных мантий и стоптанных башмаков, от вечных косых взглядов сверстников… Если уж среди магов ей не удается устроиться, то – пусть тогда мир магглов, пусть легендарная амстердамская «Биржа», которая в виде полунамеков и околичностей нет-нет да и всплывала в разговорах сверстников или взрослых. Биржа представлялась ей чем-то вроде хогвартского Большого зала, почему-то с прилавками по периметру, – ни дать ни взять рынок, где продается живой товар. Живой товар там и вправду продавался, но сама Биржа на деле оказалась вроде бы большим по площади, но одновременно каким-то удивительно тесным, загроможденным разнообразными предметами баром, в планировке которого она так и не смогла разобраться; вероятно, там применялись расширяющие пространство заклятья, причем, такое ощущение, каждый раз новые. Биржа чем-то неуловимо напоминала заведения Ноктюрн-аллеи. Место было открыто и для магов, и для магглов; круглые сутки там тусовалась пестрая компания, состоявшая из магов, которые хотели пойти к магглам на работу, и магглов – представителей структур, которые хотели бы магов нанять. Подборка таких организаций была, разумеется, очень специфической – в примерном диапазоне от ЦРУ до Вьетконга и сицилийской мафии.

Через неделю Доркас уже рассматривала одно неплохое предложение – в Южной Америке, не «ах!», но надежное и без излишнего риска, это все-таки не Вьетконг.

А еще через день появилась она.

Позже Доркас обдумывала все обстоятельства их знакомства и пришла к выводу, что само появление там Ульрики было невероятной дерзостью. Компания начинающих террористов-теоретиков без средств и репутации нанимает мага – что не все организации куда солиднее и обеспеченнее могут себе позволить… Непонятно было, как ее вообще пустили на Биржу – как потом уже узнала Доркас, там действовала четкая система отсева «халявщиков», то есть несостоятельных нанимателей. Впрочем, глядя на Ульрику, невозможно было себе представить, что ее могут куда-то не пустить. Она спланировала все так же вдохновенно и бесстрашно, как делала всегда. Пришла, увидела, победила.

Через пятнадцать минут после появления на Бирже она уже излагала Доркас свою концепцию городской герильи, а Доркас слушала ее, не слыша на самом деле ни одного слова.

– А деньги? – все-таки спохватилась она.

– С деньгами у нас пока не густо, но мы их достанем, – усмехнулась Ульрика. – Так ты с нами?

«Конечно», – болезненно стукнуло сердце где-то там, где ему быть не полагалось.

И – да, деньги они достали. Там, где их достают обычно, – в банках. Учиться работе приходилось по ходу дела, но операции проходили успешно, и Доркас получала свои гонорары; а на самом деле значение для нее имела только Ульрика – гладкая, как мрамор, острая, как бритва, Ульрика-валькирия, Ульрика-убийца, пламенная и безжалостная.

Ульрика, которой больше нет нигде, кроме как во снах.
Ни ее, ни остальных – тех, с кем Доркас начинала. Она знала, что винить себя ей не за что, – она работала хорошо, просто другая сторона была сильнее. Но понимание этого совершенно не помогало, когда Ульрика являлась в ее сны такой, какой стала в «мертвых коридорах»…

Второму поколению она честно помогала до тех пор, пока оставалась хоть малейшая надежда на освобождение ее товарищей, – пусть уже не Ульрики, пусть хоть кого-то. После событий Немецкой осени она отказалась от всех дальнейших посулов, спокойно сказав, что ее магический контракт перестал действовать по смерти нанимателя, сменила паспорт и под обороткой уехала в Англию.

Теперь она снова была «дома» – без работы, без друзей, с тающими сбережениями, со старенькими родителями, которых надо было кормить, – в общем, совершенно там же, где начинала семь лет назад. Только теперь еще с погубленной (наемница!) репутацией, жгучим чувством вины и персональным призраком.

Выгодная получилась работа.

И теперь этот хмырь, сидящий напротив нее, пытается снова втянуть ее в какую-то гадость, рассказывая ей пошлые побасенки про чистую кровь и превосходство магов – байки, устаревшие еще со времен Гриндельвальда. Она уже собирается оборвать его и подняться, но что-то удерживает ее на месте, что-то есть в нем такое, что цепляет ее, какая-то ниточка… Она вновь поднимает глаза, смотрит ему прямо в лицо – и замирает, потому что в этот момент все кусочки паззла в ее голове складываются, и она ясно вспоминает, где видела его – это было в 70-м г., в тренировочном лагере террористов в Иордании, куда они ездили с Ульрикой и остальными.

Он встречает ее взгляд без смущения.
– Я знал, что ты меня узнаешь, – говорит он совершенно другим тоном. – Ждал, когда ты вспомнишь сама. Теперь можно открыть все карты.
Все ли?

Он заказывает им по кружке пива, доверительно наклоняется к ней и снова говорит, но ей больше не скучно. Да, он тоже был наемником – работал на русских, неофициально; они вспоминают Биржу; находят пару общих знакомых, с которыми пересекались по «работе»… а потом он снова возвращается к первоначальному разговору.
Им легко понять друг друга, они оба знают магглов со всей их подноготной – знают так хорошо, как не знает и большая часть магглорожденных. Она слушает его – сейчас он говорит почти так же четко и убедительно, как Ульрика: магглы – опасны, единственный путь сосуществования с ними – это не изолировать от них себя, а изолировать их. Но сейчас об этом говорить еще рано, слишком много среди магов стало грязнокровок-магглозащитников, слишком сильно проникло в магическое сообщество восхищение маггловской культурой, о которой большинство чистокровных имеет лишь самое поверхностное представление. Поэтому сначала – очистить ряды магов, ограничить их контакты с магглами, вновь поднять знамя гордости чистокровных, потомков старинных родов. А потом – потом можно думать о большем. Но начинать надо уже сейчас, пока их не захлестнули мутные волны маггловского безумия.

Да, все верно. В ее голове проносится все, что она знает о магглах, – все, что она видела за время своей «работы» в их мире, – все, что рассказывали другие наемники, еще тогда, когда она впервые оказалась на Бирже в Амстердаме. Все, о чем не задумывается, – о чем вообще едва знает большинство магов. Война во Вьетнаме, атомная бомба, терроризм… кровь, реки крови; магглы строят свой мир именно так. Она научилась жить среди них – сперва ради денег, потом ради любви, но всегда знала, что где-то есть ее потерянный рай, ее земля обетованная – Диагон-аллея, Хогсмид – Всебританский заповедник магов с его необременительными интригами и редкими легковесными злодействами.

Ее собеседник прав. Их мир – это оплот разума и порядка в этом хаосе, и они должны не только сохранить его, но и…

– Нет.

– Нет? – похоже, он искренне удивлен. – Ты сомневаешься, что мы сможем справиться с магглами?

Она пожимает плечами. У него почти получилось – надо отдать ему должное.

– Мы просто… просто превратимся в них.

Несколько секунд они смотрят друг другу в глаза. Потом его взгляд меняется – он, кажется, понимает, что больше от нее ничего не добьешься; она спохватывается и на всякий случай ставит блок – вряд ли он успел что-то прочесть в ее сознании, но…

– Война все равно будет, – говорит он. – Старый мир уходит в прошлое.

Она кивает:
– Наверное. Весь вопрос в том, что будет после войны. И даже не пытайся наложить на меня Обливиэйт! – Она сжимает под столом палочку. Кроме всего прочего, ей слишком дорого мгновенное озарение, вновь подарившее ее жизни намек на смысл.

Он поднимает бровь:
– Не вижу ни малейшей причины. Мы же, кажется, просто обсудили текущую политическую ситуацию? Да, и кстати, – добавляет он, – даже не пытайся наложить на меня Конфундус.

Что он в действительности думает, понять абсолютно невозможно. Разумеется, навыки окклюменции у него на высоте, через выставленную защиту невозможно уловить не только ни малейших обрывков мыслей, но даже эмоционального фона. И, честно говоря, она считает за лучшее не нарываться.

– Я надеюсь, нам не придется встретиться… при менее благоприятных обстоятельствах, – усмехается он на прощание.

Посмотрим, кто будет смеяться последним.

Ульрика сформулировала с чеканной точностью: «Протест – это когда я заявляю: то-то и то-то меня не устраивает. Сопротивление – это когда я делаю так, чтобы то, что меня не устраивает, прекратило существование».** В кармане у Доркас лежит подобранная утром у порога листовка с надписью «Остановим безумие!» – и изображением феникса. Практически обратный адрес.

Впервые за последнюю пару лет она точно знает, что ей делать дальше.

_________________________________________________________
** Цитата из статьи Ульрики Майнхоф «От протеста к сопротивлению».

Глава 7

Эммелин, 1995 г.

…И все собираются. Сразу же, по первому вызову, едва увидев знакомого патронуса-феникса. Хочется сказать «как будто не прошло пятнадцать лет», но по ним всем слишком хорошо видно, что пятнадцать лет прошло.

Зато они все здесь.

Эльфиас Додж, такой древний и хрупкий, что на него страшно даже смотреть.

Старина Диггл, чьи шляпы стали еще нелепее.

Флетчер, жучара, весь покрывшийся, будто камуфляжем, слоем какой-то копоти.

Стерджис Подмор, погрузневший, обзаведшийся лысиной, женой и тремя детьми.

Аластор – весь изрытый шрамами, седой, как лунь, со своим жутким магическим глазом – совсем непохожий на того мужественного-почти-красавца, по которому тайно вздыхали девчонки в аврорате.

Ремус, давно побивший собственные рекорды по количеству прорех и заплаток на мантии и тоже вовсю седеющий – а ведь ему всего тридцать пять.

Сириус – вот сюрприз! – загоревший на тропическом солнце, но в остальном являющий все признаки долгого пребывания в Азкабане.

Эммелин хочется достать зеркальце и проверить, не проступила ли седина и у нее, но она, конечно, удерживается. Она, в общем, еще помнит, что видела в зеркале утром – волосы по-прежнему густые и золотистые, спина по-прежнему прямая (даже прямее, чем была), кожа гладкая. Только выражение глаз изменилось, это она тоже знает. Потому что когда тебе двадцать и ты на войне – это одно, а когда тебе тридцать четыре – и у тебя ни семьи, ни детей, зато есть книжный магазинчик и розы в палисаднике, это совсем, совсем другое.

Меньше всего изменился Дамблдор – и это одновременно и ожидаемо, и слегка досадно.

Потом, на протяжении следующих недель, с ним присоединяются другие – Кингсли Шеклболт из аврората, она с ним знакома, просто в Орден он раньше не входил; миниатюрная застенчивая Гестия Джонс; смешная девчонка-метаморф, которая требует, чтобы ее называли Тонкс; невероятное количество рыжих Уизли – и прилагающаяся к одному из них юная французская красотка… И снова нужно практиковаться в боевых заклятьях, которые некоторые подзабыли за пятнадцать лет, а некоторые еще не успели выучить; и выясняется, что не все владеют даже самыми простыми приемами защиты своего сознания; а скоро нужно будет отправляться за сыном Поттеров – и говорят, что он вылитый Джеймс, а глаза у него точь-в-точь как у Лили.

А потом они как-то сидят на кухне – случайно, не специально совсем: Тонкс и Гестия шушукаются и хихикают, Флёр так и этак перекидывает волосы, и между ней и хлопочущей вокруг Молли явно нарастает напряжение – вот-вот молнии полетят… и вошедший Билл говорит: «О, я смотрю, наши девочки в сборе!»

И Эммелин вздрагивает и, подняв глаза, встречается взглядом с идущим вслед за Биллом Сириусом – и знает, что они видят мысленным взором одно и то же.

Сириус улыбается – грустно, но улыбается – и слегка кивает, и она кивает в ответ, обращаясь к тем, другим.

Нормально, девочки, все нормально. Мы здесь.