Саундтрек
Трейлер к фанфику от AlshBetta



Тонкий лист взбитых яиц с корицей, паприкой и кинзой, поджариваясь, шкварчит на сковородке. Одна его сторона уже значительно подпеклась, осталось довести до готовности другую, ныне прижатую к обжигающе-горячей керамике.

Заранее притушенные грибы, уже перемешанные со сметаной и четвертью чайной ложки сахара, ждут своего часа. Выглядит неаппетитно, но пахнет божественно. Если бы мне хотелось есть, уверенна, до Эдварда дошла бы лишь половина омлета.

В причудливой смеси продуктов, стремительно твердеющей, мало что можно было разглядеть. Все так смешалось, так слилось воедино, что не отличить: где белок, желток, где теперь тот черный перец, которым я посыпала блюдо сверху. Потерялись ориентиры, пропали. Как и мои собственные.

На часах семь утра, по радио из включенного мной, встроенного в холодильник, приемника начинается традиционная утренняя программа, а скорлупки от яиц символической горкой устроились на кухонной тумбе. Между ними очень живописно разместилась солонка. Мне даже хочется засмеяться, при виде ее.

Стою босиком на плитке, в пижамной кофте. Не трачу время на переодевания и даже не удосуживаюсь сполоснуть заплаканное лицо. Волосы в пучок, руки помыть перед шинковкой зелени, а слезы сморгнуть. Да-да, никак иначе. В ином случае я пересолю завтрак.

Вчерашняя ситуация, произошедшая как раз на этой кухне, правда, возле деревянного стола, значительно подрезала мне крылья. В какой-то момент, глядя на эту тушеную курицу, я думала, что можно улететь куда угодно и как угодно - было бы желание. Что с Эдвардом мне под силу расшатать границы и поднять на новую высоту традиционный потолок. Ни стен не было, ни рамок. А сейчас появились. И самая главная из них, похоже, во мне самой. За сегодняшнюю ночь я уже не раз довела себя до отчаянья и впившихся в подушку пальцев всего парочкой мыслей о здоровье мистера Каллена. Если продолжу думать и дальше, просто сойду с ума или не выдержу и начну реветь в голос - глаза саднят слишком сильно.

Шмыгнув носом, я перекладываю грибы с дощечки на сковороду. Даю им полминуты, чтобы напитать омлет соком, а потом закрываю створки яичного листа с двух сторон. Грибы попадают в плен, о чем сообщает волна пара из сковороды, а заранее нашинкованный для украшения кусочек бекона занимает свое заслуженное место поверх всего этого великолепия.

Мама любила готовить отцу грибной омлет. Я просыпалась утром, слышала его запах и летела на кухню, потому что знала, что они с папой уже сидят за столом, негромко обсуждают грядущий день и наливают в мой маленький стакан с Барби яблочный сок. Это была непередаваемая и потрясающая атмосфера семейной теплоты и уюта. Однако кончилось все быстрее, чем успело начаться. Мне не хватило. И очень не хотелось, чтобы не хватило и моим детям тоже. Я была уверена, что не выйду замуж, пока не прекращу сомневаться, что готова провести с этим человеком остаток жизни. И я думала, что прекратила - я теперь миссис Каллен, а не мисс Свон. Только вот супружеская жизнь оказалась тем еще подарком…

Сзади хлопает дверь. Вернее не хлопает, скорее, прикрывается, просто в утренней тишине, разбавляемой мурлыканьем радио, звучит это громко. Я испуганно подскакиваю на своем месте, чиркнув деревянной лопаткой по керамической сковороде. Скользящий тонкий звук пронзает уши.

Это Эдвард, я знаю. Уже чуть больше семи, и он спустился, как и вчера, к завтраку. Только вряд ли ожидал все так же увидеть меня его готовящей.

Не оборачиваюсь. Сейчас для меня это слишком сложно. Методично продолжаю посматривать за подгорающим омлетом, терпеливо дожидаясь той секунды, когда смогу переложить его на тарелку.

Я вспоминаю. Я не хочу, но я вспоминаю то, чем кончился вчерашний ужин, и лопатка в руках дрожит. Он был зол, я понимаю. Он, возможно, испугался - я принимаю. А может быть, все соединилось вместе: тяжелый рабочий день, эти глупые акции, приступ, ранний подъем… или мое рагу вчера вышло пересоленным - я бы пережила ссору. Мы бы помирились минут за пять.

Но Эдвард ушел. Я его не остановила, а он не посмел остаться. И даже когда вернулся, его не было у меня в комнате… в гостевой.

Наверное, он прав. Я в этом доме гость. Кто же еще? Куда уж мне быть его хозяйкой.

Тихо-тихо выдохнув, перекладываю омлет на тарелку. Посыпаю сверху кинзой, укладываю ровно посередине, так, чтобы выглядело подобающе. А потом выключаю огонь и поворачиваюсь к столу, с огромным трудом заставив себя не посмотреть на мужа.

Ставлю блюдо на стол, как раз между вилкой с ножом, положенных ранее, и сбоку от налитого абрикосового сока.

- Приятного аппетита, - говорю в никуда, неловко сложив руки на фартуке. Глаза стремительно мутнеют, наполняясь слезами, а значит, мне поскорее нужно уходить. Главное желание выполнено - Эдвард не останется голодным.

Какая же проклятая эта комната, боже мой! Все эти приборы, техника, столы, стулья, сковородки! Я так скучаю по своей кухне, двум одиноким кастрюлькам и маленькой сковороде-гриль. Мы никогда не ругались в моем доме. Там, в Австралии, не было поводов ругаться. И завтраки были солнечными, с улыбками. А ужины, как правило, кончались теплой и мягкой постелью. До утра.

Здесь же, на полностью автоматизированной территории дома, правят балом лишь приборы. Бесчувственные, неживые и терпеливые. Исполнят любой приказ хозяина как золотые рыбки.

Я не знаю, куда мне себя деть. Неловко отступаю от стола, кое-как увернувшись от барной стойки, а потом с тревогой оглядываюсь на плиту, чтобы проверить, выключила ли огонь. Спалить еще что-нибудь за два дня было бы слишком.

Огня нет.

Зато есть голос.

И хочу я того или нет, но я всегда остановлюсь, когда его услышу. Чтобы не случилось.

- Белла?..

Его лицо несложно отыскать в пространстве - как в любимом приложении на телефоне, оно сияет яркой звездой среди расфокусированного фона. Ничто не имеет значения и ничем нельзя здесь больше любоваться. Я в Джорджии, я в этом доме, я на этой кухне из-за Эдварда. Штаты всегда были для меня ужасно далекой и непонятной страной, я бы не решилась на переезд сама.

Мужчина стоит возле противоположного края стола, растерянно глядя на меня, на омлет и на ту сковородку, в которой я только что приготовила его завтрак. Темные оливы подернуты усталостью, страдание затесалось между бровями в маленькой складочке на лбу, а губы побледнели. Слишком болезненный вид.

Эдвард в своем официальном рабочем костюме: черном, с иголочки, с острой рубашкой. Надеты запонки, вычищены туфли, волосы расчесаны и уложены как следует. Однако одного штриха все же не хватает. И странно было бы предполагать, какого. Я знаю наперед. Я знаю и, подняв глаза, волей неволей усмехаюсь, пусть даже сквозь слезы. На шее мужа морской узел из галстука. И вряд ли ему под силу самостоятельно его распутать.

Я не дожидаюсь приглашения. Хмыкнув сама себе, делаю те несколько шагов, что разделяют нас. Мне прекрасно известно, насколько он беспомощен с этими галстуками и насколько сильно их не любит. Но раз надел, значит, очень нужно, просто необходимо. А его водитель, Лоран, кажется, точно не завяжет все как следует.

Легонько касаюсь холодной и жесткой материи аксессуара. Пальцы подрагивают, но усиленно это скрываю, даже дыхание затаиваю. Нерешительно и осторожно, будто бы чем-то рискую, распутываю узел, намереваясь привести его в божеский вид.

Эдвард не двигается с места и дышит, мне кажется, тоже не слишком ровно. Он наблюдает за каждым моим движением, он почти пропускает их через себя. И о чем-то думает. И молчит.

От него пахнет моим одеколоном, тем, что купила я. А рубашка на нем из набора тех, что я подарила ему в Австралии на вторую двухмесячную годовщину нашего знакомства. Кажется, они из какого-то особого экологического и чистого материала - удобно, не раздражает кожу и прекрасно отстирывается. Тогда мне казалось, что не может быть вещи идеальнее.

- Подними голову, пожалуйста…

Не прекословя, он дает мне доступ к своей шее. Затягиваю петлю, стараясь сделать ее как можно более комфортной и не удушить мужа. Почему-то верится, что сегодня он не признается, что я завязала слишком туго.

- Нормально?

- Да, - шепотом подтверждает Каллен, легонько кивнув. Теплое дыхание касается моего лба, а руки, прежде удерживаемые по швам, дергаются в направлении моей талии.

Я прикусываю губу, мотнув головой - мужские ладони тут же замирают, не смея сдвинуться и на миллиметр.

- Ты порезался? - вдруг замечаю, проведя кончик галстука под петлю. Незаметный с двух шагов и прекрасно прорисовывающийся сейчас, когда смотрю на него с расстояния тридцати сантиметров, свежий порез. Не кровоточит уже, но свежий. Утренний.

- Новая бритва, - успокаивая меня и призывая не беспокоиться, объясняет Эдвард. Его голос стал глуше со вчерашнего дня. Исчезли в нем любимые мной нотки.

- Обычно новые безопаснее старых…

- Исключительно при правильной их эксплуатации, - он хмурится, и хмурость без труда просачивается в баритон. Мои пальцы дрожат сильнее.

- Но ты-то знаешь, как их все эксплуатировать… никаких ошибок.

Смешок мужчины выходит таким вымученным и горьким, что слезы после него - самое ожидаемое, что может быть. Только вот их нет. Не будет.

- Не знаю, - опровергает он, так и не опустив голову, потому что я все еще вожусь с петлей, - я ничего о них не знаю, вот моя главная ошибка.

- Зачем тебе знать? - таки закачиваю с той работой, какую не могла больше доверить никому. Подтягиваю кончик пониже, придавая галстуку нужный вид.

- Затем, что я хочу с ними жить, - не выдержав и самой маленькой паузы, докладывает Эдвард. Его руки предпринимают вторую попытку оказаться у меня на талии, и на сей раз не терпят поражения. Касаются легонько, бережно, будто впервые. Ощущать их над тонкой материей пижамной рубашки горько-сладко. Я никогда не смогу отвыкнуть от тех чувств, которые переполняют, когда Эдвард меня касается. Пусть даже так. Пусть даже через одежду. Пусть даже теперь.

В ответ я кладу руки ему на плечи, смахнув несколько невидимых пылинок. Тихонько усмехнувшись, киваю, отваживая слезы появляться на щеках. У них нет этого права.

- Их желания созвучны с твоими.

Мужчина облегченно, так, будто услышал самые главные слова, выдыхает. Его губ касается улыбка, и я, даже не видя его лица, могу утверждать, что это именно так.

- Спасибо им…

Я поднимаю руки с плеч чуть выше, робкими движениями пальцев подбираясь к шее. Миную выглаженный и чистый воротничок рубашки, не касаюсь больше галстука. Притрагиваюсь к коже. К ее маленькому островку, как раз недалеко от печально знакомого пореза.

- Ты приедешь сегодня к обеду?

То, как он прочищает горло перед ответом, меня настораживает. Секунда нежности, повисшей между нами, бесследно испаряется. Я отчаянно пытаюсь ухватиться за нее, коснувшись калленовской щеки. Но, по-моему, уже поздно.

- Беллз…

Не надо. Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Не говори мне!

- Не приедешь? - голос не вздрагивает, хотя это желание присутствует в нем с самого начала. Я подавляю его. И с нетерпением, которое сродни умопомешательству, жду ответа.

- У меня встречи до трех, а потом совещание, - извиняющимся, скатывающимся до шепота тоном пытается объяснить мне Эдвард. - Извини, пожалуйста. Сегодня нет.

Мне удается со спокойствием, без лишних эмоций принять эту новость. Удается даже мягко и понимающе кивнуть и без труда, без всхлипов отстраниться.

Прежде чем посмотреть мужу в глаза, я смаргиваю слезы. Зачем они мне? С чего мне грустить? Это ведь так просто… так хорошо, что он вообще здесь. И что он со мной разговаривает. Я смею чего-то еще хотеть? Я смею ждать, что он станет постоянно ко мне возвращаться? Глупая какая…

- Белла, - в темных оливах вспыхивает испуг, искорками рассыпавшийся на волнение. Пальцы, из-под которых я выпуталась, вздрагивают.

- Все хорошо, - с вымученной улыбкой, какую мало кто сможет принять за искреннюю, уверяю его я. Отступаю на еще один шаг назад, поворачиваюсь.

- Приятного аппетита и хорошего дня, мистер Каллен.

А потом ухожу. Быстрее, чем нужно, быстрее, чем позволено. Едва ли не бегом.

Это выше моих сил.

Лучше бы он молчал.

Черт, лучше бы он молчал!..

Эта ситуация за последние сутки выбивает у меня из-под ног последнюю почву. Слезы больше не сдержать. Ладони сжимаются в кулаки, наглядно демонстрируя, что дело из рук вон плохо. А в груди что-то рвется на мелкие-мелкие, незримые кусочки. Вместе со всем хорошим, что мы привезли из медового месяца.

Мне жарко. Мне холодно. Мне плохо. И я ничего не могу сделать.

Приникаю к окну, которое в этой комнате единственное, и пытаюсь впитать его прохладу через кожу. Пальцами притрагиваюсь к стеклу, дыханием вынуждаю запотеть ровную поверхность.

Невыразимо горько. Чересчур.

А сзади опять, черт ее дери, хлопает дверь. Вернее, прикрывается.

И на моих плечах, едва ли не оттаскивая от окна, оказываются теплые и нежные пальцы мужа.

- Белла, - зовет он, бормоча мое имя среди череды поцелуев. Топит в них, укутывает, доставляет прямиком к сердцу. Те места, каких он касается губами, начинают саднить на моей голове.

- Что ты от меня хочешь? - не удержавшись, выдаю ему, заходясь слезами. - В чем моя вина?

Растерянный, Эдвард не находится, что ответить. Он прекращает поцелуи, но усиливает объятья, и волнами от его образа исходит беспокойство. Причем на сей раз совсем нешуточное.

- Что я должен хотеть?

- Я тоже хочу это знать! В чем моя вина? - выкрикиваю, до крови прикусив губу. - В том, что забочусь о тебе? В том, что волнуюсь за тебя? Ты теперь даже не будешь есть то, что я готовлю?

Моя тирада производит на Каллена достаточное впечатление. Готов он к ней или нет, но производит. И делает его голос практически неслышным.

- Прости меня.

- Нет… - хныкаю, морщась, - ты так не чувствуешь… ты просто говоришь… ты только потому, что я плачу… только поэтому!

Тронув губами мое плечо, Эдвард качает головой. Не отвечает, просто качает головой. А потом со всей возможной нежностью, какую я уже после вчерашнего и не надеюсь получить, поворачивает меня к себе.

Я упираюсь, пытаюсь вырваться, но держит он крепко. И таким же крепким взглядом, пронизывающим меня до самого сердца, вынуждает на себя посмотреть.

Заплаканная, испуганная, с дрожащими губами и безостановочными, нестерпимыми слезами, я все же смотрю. Не моргая, смотрю, так, как мало на кого бы посмотрела.

Дозволяю ему все. Пусть делает что пожелает, пусть говорит, пусть ведет себя как хочет… ничему не стану препятствовать. Все снесу. Оскорбления? Попытку вразумить? Черствую расстановку приоритетов? Пусть, наконец, объяснит мне, какая моя роль не только в этом доме, но и в его жизни. Я имею право голоса? Мои обязанности ограничены?

Господи, боже мой, чувствую себя дорогой куклой…

- Я люблю тебя, - произнося то, чего совершенно не ожидаю услышать, Эдвард возвращает мое внимание к себе. Его глаза тоже горят, в них тоже видны слезы, но кроме них там нежность, сострадание и та самая любовь, о какой он ведет речь. Не лжет.

- Любишь?..

- Люблю, - твердо повторяет мужчина, улыбнувшись моему неверию. Наклоняется и целует в лоб. Крепко, как ту, которую защищает. Как дорогого человека, - Белла, я люблю тебя больше всех на свете. И я на многое готов, чтобы ты не плакала.

- Съездить в больницу за таблетками, - меня трясет, а потому дрожит и голос, - поесть на работе…

Эдвард тяжело вздыхает, обеими руками притягивая меня к себе - теперь лицом. Голову укладывает на грудь, плечи обхватывает ладонями, а макушку неустанно целует.

- Прости меня, - повторяет еще раз. И на сей раз в словах не обнаружить и капельки фальши даже при самом большом желании.

- Но ничего же не изменится, - плачу я, самостоятельно обхватив его руками. Зарываюсь носом в чертову рубашку, глаза зажмуриваю на лацкане пиджака. - День ото дня только хуже… ты про это меня предупреждал? Поэтому я не должна была выходить замуж?

- Но ты вышла…

- Но я вышла.

- Жалеешь?

Утонув во всхлипах, я быстро качаю головой, не давая ему и мысли допустить подобной.

- Никогда. Но я не понимаю… я не понимаю, какая у меня роль? - зову его, поглаживая пиджак пальцами, - что я должна делать? Что ты планировал, чтобы я делала?

Эдвард морщится и недоумевает моему вопросу. Его напряжение ваттами излучается наружу.

- Что ты такое говоришь?

- Я пытаюсь узнать…

- Нет, Белла, - он останавливает меня, - что ты такое говоришь? Какую роль ты собираешь исполнять? Какие у меня могут быть планы?

Этим утром все идет не так, как надо. Я не даю ему позавтракать, собраться и уйти на работу, а он не дает мне выплакаться. Однако прервать беседу я не посмею. Мы оба заслужили ее со вчерашнего вечера.

- На мое поведение, - пожимаю плечами, тусклым голосом пробормотав эту фразу, - как золотой рыбки, как твоей жены… что именно я должна делать?

Эдвард злится. И его злоба, перемешиваясь с холодным отчаяньем и тем самым удивлением, что не передать словами, заполняет мою душу. Зиждется в ней.

- Изабелла, я женился на равной, - плохо сдерживаемым голосом произносит Каллен, - я взял тебя в жены, чтобы любить, оберегать и стариться с тобой вместе, но точно не для того, чтобы прогнуть тебя под себя. У тебя нет никаких правил, и роль твоя ровно как и в этом браке, ровно как и в моей жизни - быть собой. Потому что только при этом условии, только находясь рядом с человеком, которому я верю, я могу жить.

На этот раз моя очередь оказаться под впечатлением. Все звучит так искренне, так честно, что замирает сердце, а кровь бежит быстрее. И слезы. Слез слишком много.

- Я тоже… - хныкаю, насилу втянув через нос воздух, - я тоже хочу быть собой. И любить тебя. Боже мой, как же я хочу любить тебя, Эдвард. Жить с тобой.

Муж тяжело кивает, потирая мои плечи. Его губы становятся еще мягче, голос нежнее, проникновеннее:

- Поэтому мы и вместе, - объясняет он, - и поэтому мы женаты. Это не аквариум с золотой стенкой, моя девочка. Это просто квартира, просто город. Я не заточаю тебя в клетку. Я никогда никому не позволю этого сделать.

Меня переполняют чувства. Это сложно выразить и еще сложнее понять, но их просто слишком много. Бьют ключом, текут бурной рекой. А количеству соленой влаги в своем организме я и вовсе поражаюсь.

Но все это того стоило, все, что случилось. За такие слова Эдварда, за искренность его чувств я готова пережить все это снова.

- А себя?.. - только лишь спрашиваю, осторожно поцеловав рубашку на его груди.

- Ммм?

- Зачем ты себя заточаешь? - пальцы ласково движутся по спине, притрагиваясь к черному пиджаку и опускаясь к поясу брюк. Потом обратно и на шею. По коже, по вороту рубашки. По волосам. Я никого на свете не смогу любить сильнее. И никого на свете больше, чем этого мужчину, не боюсь потерять. Сегодня как никогда ясно это вижу.

- О чем ты? - он опять хмурится.

- О приступах, - не боюсь произнести это вслух, и голос звучит уверенно, в меру эмоционально и в меру серьезно, с призывом довериться и приступить к действию; попробовать, - это же замкнутый круг без врачебной помощи. Ты же понимаешь это не хуже меня. И эти таблетки, и опасность… Эдвард, если бы это происходило со мной, ты бы смог просто смотреть? Чтобы я тебе не говорила?

Я отстраняюсь. Не обратно в пустоту гостевой, не из объятий, просто немного назад. И смотрю на дорогое сердцу лицо. На каждую его эмоцию, каждое движение.

Эдвард прикрывает глаза, собираясь с силами и мыслями, а я им любуюсь. Любуюсь и люблю. Мне несказанно повезло. Просто невозможно.

- Поверь мне, - прошу его, указательным пальцем проведя линию по гладковыбритой щеке, - мой хороший, ну, пожалуйста… ты же все сам знаешь.

И внезапно эта фраза проливает на меня свет на этот вопрос. Становится практически его ответом.

Эдвард открывает глаза, вглядываясь в мои своими пронзительными оливами, а я убеждаюсь.

Ну конечно же.

Все знает.

- Диагноз ясен? - тихонько зову, прижавшись к нему как можно ближе и глядя в глаза снизу-вверх, - его определили, так ведь?

С мрачностью запрокинув голову, Эдвард кивает. Морщится.

Мне хочется задрожать, но я не дрожу. Мне хочется заплакать, но слезы как-то сами собой высыхают. Мне больно, но боль можно стерпеть. Все можно стерпеть.

Я прихожу к общеизвестному выводу. Тону в нем.

На губах дрожащая понимающая улыбка, выпрямившиеся, побелевшие пальцы все еще на калленовском лице. И огонь. Огонь внутри. Испепеляющий.

- Это рак? - просто спрашиваю, облизав губы. Всматриваюсь в его лицо, в глаза, в губы, ищу подтверждения. Картинка складывается в голове из сотен паззлов, многие из которых перекликаются с головной болью, неожиданными ее приходами, столь большой силой и непомерным, непомерным страданием. «Не лечится», - сказал он. А снять можно только таблетками. Дорогими, с малым количеством штук в пачке, яркого цвета. И выдают их исключительно по рецептам.

Эдвард неровно выдыхает, под его кожей ходят желваки. Он все еще держит меня в руках, только слабее. Признает?..

- Глупый мой, - соленая влага прокладывает себе путь обратно, но оптимистичный смех, вырывающийся из плена отчаянья, делает свое дело, воодушевляя меня. Крепко обнимаю его, привстаю на цыпочки и целую в щеку, а потом жмурюсь, не допуская на лице и толики ужаса, - мой хороший, мой милый… ты этого боялся? Что я узнаю и уйду? Что я тебя брошу? Господи… ну что ты. Ну что ты, Эдвард… я же тебя так… я же только с тобой… не бойся. Не смей этого бояться.

Подкрепляю свои слова действиями, руками обвив его шею. Целую щеки, губы, скулы: все, что вижу. Показываю, как сильно люблю. Плачу и показываю, потому что больше ничего мне не остается. Правда вышла жестокой и болезненной, но такой она и ожидалась. А уж неуверенность Эдварда в моих силах, то, как уверенно прятал это, преследуя нужную цель, делает свое дело. Убивает меня и испепеляет все ненужное, оставляя лишь сочувствие, сострадание и любовь. Любовь ему нужнее всего.

- Я здесь, - когда в нерешительности целует меня в ответ, шепчу я, - я с тобой. Я с тобой до конца, как и обещала. У нас все получится. Все будет хорошо. Не волнуйся.

Его оцепенение, вызванное моей развитой логикой, волнами проходит по телу. Я стараюсь не замечать его, списывая все на удивление, а потому с трудом концентрируюсь на словах, когда они звучат. Чуть не пропускаю их.

- Нет.

Ну конечно же. Мой упрямый-упрямый.

- Да, - не давая шансов это опровергнуть, качаю головой, - только да, Эдвард. Сомнения напрасны.

Мои любимые губы изгибаются в улыбке после этих слов, озаряя все светом. Пропадает вся горечь, вся боль. Остается радость. Радость и счастье. Он со мной и он откровенен. Я теперь все знаю. Карты вскрылись.

- Нет, - повторяет он, выдержав маленькую паузу, - это вовсе не рак, Белла. Ты права, я знаю диагноз, но это не рак. Совершенно точно.

- Нет?..

- Нет, - он хмыкает, чмокая мой лоб, - ну что ты…

Может ли радости быть через край? О да, может. Я чувствую это как никогда ярко. Через два края. Через обрыв.

- Нет… - повторяю за ним, лелея на языке это слово. Облегчение, восторг, умиротворение: вот что внутри меня. Исключительно.

Мир становится светлее, краски ярче, а жизнь… жизнь прекраснее. Ничего нам не мешает. Обид нет.

- Это кластерная боль, - повторяя мне уже когда-то сказанное словосочетание, доводит до сведения муж, - я покажу тебе… я расскажу, ладно.

- Расскажешь? - мои сияющие глаза его воодушевляют. Кивок получаю раньше, чем успеваю о нем подумать.

- Ага, - он широко улыбается, притягивая меня обратно к себе и крепко, как любимую игрушку, обнимая, - в конце концов, ты заслуживаешь права знать.

- Вдвоем будет легче…

- Наверное, - он неопределенно пожимает плечами, - так ты простишь меня? За вчерашнее?

Я усмехаюсь, сморгнув последние слезы, и лучезарно улыбнувшись. Прокладываю дорожку поцелуев по его шее.

- Я уже тебя простила.

Он успокоено и благодарно вздыхает. Я ощущаю на своих волосах новый поцелуй.

Мы стоим так минут пять, может быть чуть больше. Я в его объятьях, он наслаждается моими. Нет ни фраз, ни замечаний, ни каких-то окружающих вещей. Все сконцентрировалось здесь, в нас, рядышком с сердцем. И обещая не гаснуть, уверенно мигает.

- Я тебя задерживаю, - с виноватым смешком бормочу, представив, сколько уже времени, - ты еще даже не завтракал…

- Это неважно, - отметает он, - с тобой я и вовсе могу не есть.

Я закатываю глаза.

- Вот этого не нужно, - легонько похлопав его по спине, отстраняюсь. Становлюсь рядом, нежно пожав руку, - позволить мне накормить тебя. Хотя бы на завтрак, Эдвард.

Он загадочно прищуривается, окинув меня испытующим взглядом. Однако это отнюдь не гасит огоньки благодарности внутри него. Я напрасно боялась - Эдварду нравится моя забота. Честно.

- А на обед просто посидим и поразговариваем?

Я изгибаю бровь, немного не понимая, о чем он.

- А встреча? А потом совещание.

Расслаблено, с наслаждением вздохнув, муж качает головой. Не сомневается и секунды.

- Тебя я люблю больше, Беллз, чем всю эту работу. И слишком сильно скучаю по тебе в течение дня, чтобы пропускать обед. Пошли они все к черту.

А потом Эдвард меня целует. Как полагается, как люблю - в губы. Ласково, но ощутимо. Нежно, но страстно. Как муж.

А я ему отвечаю.

- Как скажешь…

Может ли это утро быть еще прекраснее?



Этот день, совершенно непохожий на предыдущий, проходит куда быстрее, нежели я могла бы себе представить. Из окна в нашем пентхаусе, конечно, мало что видно, однако я организовываю маленькую фотостудию прямо в гостиной, расположив диван как центр композиции, вокруг разложив объекты для фото.

Предусмотрительно захожу в магазин и покупаю самые спелые, самые красивые фрукты и овощи.

В программе на сегодня натюрморты даров природы и прочие съедобные композиции. Некоторые клиенты готовы платить большие деньги за такие фотографии, а некоторые, мне кажется, вполне подойдут к дизайну нашей собственной кухни. В частности, цукини. Они вместе с кинзой получаются у меня лучше всего.

К тому моменту, как Эдвард возвращается домой, обед готов, однако я по самое горло вовлечена в творческий процесс. Мужа по приходу застают башни из помидоров, огурцы с капельками влаги на шкурке, и вспоротые яблоки, разбросанные по прозрачной клеенке, постеленной поверх ковра.

Не думаю, что нужно говорить, был ли он удивлен. Немного хмурый, с погасшим взглядом, засмеялся сразу же, как переступил порог.

- Баррикады?

Собравшая на себя всю пыль, какая была в доме, пока ползала по полу в поисках лучшего ракурса, я с усмешкой киваю.

- Плодово-овощные, для морковных революций.

Эдвард закатывает глаза, на ходу чмокая меня в лоб и скидывая пиджак. По сравнению с моими рваными джинсами и тонким обрезанным топиком, выглядит слишком идеально. Вот кого нужно фотографировать…

Заинтригованный моим занятием, первым делом Каллен идет не к столу, а в зал. Уже там я нахожу его с недоуменным видом разглядывающего мой шедевральный цукини. Он наклоняется, едва-едва касаясь овоща пальцами, и в ту же секунду я нажимаю на красную кнопку фото. Скорее машинально, просто так, для смеху. Громкий щелчок и кадр. Эдвард прищуривается, оглянувшись в мою сторону, а я поскорее смотрю в фотоаппарат.

- Ты что вытворяешь? - муж улыбается.

- Спонтанные фото самые лучшие, - со знанием дела заявляю, демонстрируя ему, уже подошедшему ко мне, результат, - посмотри, как здорово вышло!

По ту сторону экрана он действительно бесподобен. Весь спектр эмоций от глупости ситуации, нужный фон черного дивана и темного ковра, на котором он выделяется, эта белая-белая рубашка, заправленная в черные брюки, пряжка ремня… нет ни единого лишнего компонента. Даже пара волосков, выбившаяся из общего вида его прически и придающая Каллену каплю небрежности, выглядят крайне живописно.

Он требовательно осматривает кадр, забрав у меня фотоаппарат. Я очень боюсь, что удалит его, но верю, что не сделает этого без спроса, и потому отдаю. И не разочаровываюсь - мой «Canon» возвращается мне в руки в целости и сохранности. Ни одной фотографии не пострадало.

- Тебе надо снимать для выставок, - выдает свой вердикт Эдвард, погладив меня по волосам, - очень красиво, моя рыбка.

Почему-то я краснею, смущенно усмехнувшись. И, оставив фотоаппарат в покое на журнальном столике, способна, наконец, полноценно уделить время мужу.

- Поедим? - обняв его за талию, зову я. Рубашка жесткая и пахнет тем самым горьковатым каспиановским парфюмом, однако тепло под ней мое. И это вдохновляет. Эдвард мой. А я -его. И это прописная истина.

- Поедим, - эхом отзывается он, сразу же расслабившись, когда мои руки касаются его груди, - сегодня в меню суп из цукини?

- Отбивные с сыром и ветчиной, а на гарнир - отварной картофель.

- И никакой курицы?

- Ты ее не любишь, - журю я, разгладив ворот его рубашки.

«И я не очень люблю после вчерашнего», - мысленно дополняю сама себя.

- Ты любишь, - Эдвард пожимает плечами, - поэтому сегодня вечером нам стоит сходить к Луиджи. Помнишь его каччиаторе?

Перед глазами сразу встает восхитительное блюдо в горячем черном горшочке с томатами в собственном соку, куриной грудкой, шампиньонами и бесподобным орегано. Этот аромат я вряд ли забуду, как и все то, чем потчует итальянская кухня. Мы с Эдвардом шутили, что если бы он жил в Италии, уговаривать меня на переезд так долго бы не пришлось.

Ну ладно… от этой курицы я под дулом пистолета не откажусь. Он поймал меня.

- После работы?

- Ага, - муж очаровательно улыбается, притянув меня совсем близко и нагнувшись, чтобы поцеловать. Первый раз целомудренно, нежно-нежно, едва коснувшись губами, со всей любовью. А второй раз как следует, как нравится мне больше - с посылом принадлежности. Есть мужчины, которым хочется принадлежать. Без остатка. - Но пока придется потерпеть и поесть свинину.

- Я надеюсь, тебе понравится…

От моего тихого тона, от несмелых слов Эдвард сразу говорит громче, увереннее и бодрее. Без права на опровержение.

- Я в этом не сомневаюсь, Беллз. Пойдем-ка.

Мы садимся за стол, и я выкладываю свои маленькие кулинарные изыски на тарелки. В Австралии, как ни странно, совершенно не хотелось готовить, постоянная жара отнюдь не способствовала вдохновению, но здесь, на новом континенте, все совсем по-другому. Или дело просто в том, кому я готовлю.

Мы едим молча, но в этот раз тишина вызвана не ссорой, недопониманием или обидой, а тем, что с любимым человеком приятно даже помолчать. Я лениво ковыряю вилкой в своей тарелке, почти с детским восторгом наблюдая, с какой быстротой доедает свою порцию Эдвард. Свинина ему определенно по душе - и чем больше, тем лучше.

- Похоже, количество дней в неделю для спортзала придется увеличить, - капельку смущенный моим взглядом, докладывает муж. Гоняет по островку растаявшего масла кусочек картошки и с довольным выражением лица окидывает глазами кухню.

- Мы просто можем больше гулять, - пожимаю плечами, отставляя свое блюдо в сторону, - вечером, например. Здесь, как и в Сиднее, не холодно.

Выражение лица Эдварда немного изменяется, глаза темнеют. Он все так же сидит, все так же смотрит, но уже приметливее, уже едва ли не с сожалением. А потом за мгновенье притягивает к себе мою руку, приподнимая ее, чтобы поцеловать. Как королевскую.

- Ты правда хочешь знать?

Кажется, я упускаю нить разговора…

- О чем знать? - нежно переспрашиваю, с удовольствием встречая то, что мою руку муж так и не отпускает. Вынуждая на стуле подвинуться ближе к себе, кладет на колени и крепко держит. С моего посыла мы переплетаем пальцы как ночью, когда силы друг друга нужнее всего.

- О приступах, - его голос черствеет, а глаза вместе с тем капельку влажнеют, - ты уверена, что тебе это нужно?

Я выгибаюсь на своем стуле, отклонившись влево. Целую его щеку, легонько потеревшись носом о гладковыбритую кожу.

- Мне нужно все, что связано с тобой, - заверяю. - Эдвард, не бойся испугать меня. Больше уже не получится, если это не рак.

С удовольствием произнеся страшное слово, засыпав его убеждениями как собственными, так и калленовскими, улыбаюсь. При взгляде на мужа, при его собственной усмешке, улыбаюсь. Страшнее, считает, может что-то быть? Напрасно. Вот теперь я готова к любой правде. И я за любую из них Бога поблагодарю.

- Ладно.

Эдвард удобнее садится на своем месте, разворачиваясь ко мне лицом. Зеркально повторяю его позу, так и не отпустив ладони. Вместе мы очень сильны. Я уже в этом убедилась.

- Ты уже забивала это словосочетание в гугл, Белла? «Кластерная головная боль»?

- Короткие приступы очень сильной односторонней головной боли, как правило, в области глаз или вокруг нее, - вспоминая уже прочитанное, негромко отвечаю на вопрос я. По спине уверенным шагом начинают бежать мурашки.

Эдвард вздыхает, закатывая глаза.

- Википедия, Изза, и медицинский справочник отвечают так: резко выраженный болевой синдром в областях проекции головного мозга на стенки черепной коробки, возникающий спонтанно и нерегулярно, - как заученный с детства стишок, как любимую песню, как считалочку, рассказанную друзьями, наизусть, не сбившись, не задумавшись ни на одном слове. Твердым голосом, со злобой, с безнадежностью. Как приговор. - И знаешь, что еще, Белла? Сила боли, как они описывают, настолько велика, что «может привести к суицидальным попыткам с целью избавиться от болевых ощущений».

Я закусываю губу, впившись зубами в мягкую кожу. Знаю, что нельзя плакать, ни в коем случае. Но то, как стремительно белеет лицо, контролировать не могу. И я уверена, Эдвард замечает это, хоть и показывает, что нет.

Он не выглядит… убитым горем. Он похож на человека, давно смирившегося со всем, что его ждет, давно все узнавшего, понявшего, разобравшегося, в чем ложь, а в чем правда. Ему не больно все это рассказывать, ему не больно обсуждать это. Хоть какие-то эмоции, способные вызвать слезы, проскакивают в его глазах тогда, когда смотрит, с каким видом я его слушаю.

И поэтому как могу крепко держу себя в руках. Я не доставлю ему лишних мучений этой глупой соленой влагой - как она поможет делу?

- Они?..

- Попытки? - он тяжело вздыхает, полуприкрыв глаза. - Изабелла, если ты хочешь услышать, что я не думал о суициде, извини, я не могу этого сказать. Порой желание бывало достаточно сильным, не знаю, какого черта я сдерживался. Просто так вышло, что целый год после появления спонтанных идей сигануть с крыши или включить газ в квартире и никуда не уходить, я жил с надеждой на излечение, - его голос становится тише, пальцы нежнее, почти гладят мои, - а потом, когда она разбилась, я вдруг встретил тебя. И знаешь, удивительно сильно захотелось жить.

Он мягко, с обожанием улыбается мне. Не таит ласки ни во взгляде, ни в касаниях. Наклоняется вперед, ко мне, и легонько целует в лоб. С благодарностью.

- Я люблю тебя, - с отчаянием произношу, поджав губы. Уже обе его ладони держу в своих, цепляюсь за любимые пальцы, не выпускаю их. Никуда не отпущу.

- Я знаю, - Эдвард с готовностью принять такую правду, кивает, - все в порядке, Беллз, я не сомневаюсь в тебе. Только не плачь, хорошо? Я обещаю дорассказать, если ты не будешь плакать, а потом мы забудем этот разговор и не будем к нему возвращаться, как тебе?

Мужественно сглотнув первый всхлип, я без труда соглашаюсь. Выдавливаю скупую улыбку, заглянув в нутро теплых олив, и не даю себе права на слезы. Никаких слез.

- Ага…

Каллен наблюдает за мной снисходительно, но прогоняет даже собственное плохое настроение и, оглянувшись на часы, все же продолжает.

- Я приехал в Сидней по делам, чтобы подписать кое-какие бумаги и со спокойным сердцем вернуться в Америку, как неожиданно познакомился с одним доктором. Он был неврологом хорошей австралийской частной клиники и, узнав о моей проблеме, уверил, что сможет это вылечить. Неизлечимое вылечить, представляешь? - Эдвард фыркает, и его взгляд, его лицо заостряются от злости, - я пробыл в Австралии одиннадцать месяцев, пять из которых с небольшими перерывами провел в клинике. Он лечил меня кислородными масками, внутривенными инъекциями, какими-то магнитными аппаратами и даже курсом противосудорожных, который, как уверял, помогал даже самым безнадежным. И я ему верил. Я почти год жил с мыслью, что скоро все это кончится…

Такая история непривычна даже мне, я никогда ее не слышала. Первая часть осталась неизменной - по делам. Они открывали новый банк, подписывали бумаги, а потом праздновали это культурным походом в театр (там я и рухнула на него) и банкетом, на который Эдвард не пошел, чтобы завезти меня домой. Он был хмурым, я помню, хоть и вел себя по-джентельменски. И его глаза были пустыми - это тоже помню, но тогда не предала этому значения. Я его не знала.

Так вот, оказывается, какова причина…

У меня тянет в груди, в области сердца, практически пронзает. Врут те, кто говорит, что страшнее всего собственная боль и ее влияние на нашу жизнь. О нет. Страшнее всего боль того, кого любишь. И вот его мучения, какими бы они не были, ты готов принять без остатка. Только бы избавить дорогого сердцу человека от этого ужаса.

- Все кончилось очень просто, - не собираясь растягивать тему, Эдвард уверенно ведет меня к завершению истории, - он сказал, что все перепробовано, все возможное сделано и, к сожалению, он вынужден согласиться с тем, что этот болевой синдром неизлечим. Нужно купировать его, когда начинается, но не очень увлекаться - не больше одной таблетки, а для профилактики использовать общеизвестные пустые рекомендации: больше прогулок на свежем воздухе, поменьше стрессов и хороший, крепкий сон. Тогда, возможно, удастся сократить количество приступов в месяц. Однако уж точно не убрать, нет. Они всегда будут рядом. Периодами.

Он вздыхает, запрокидывая голову. Немного разозленный, утерявший тот пацифизм, с каким рассказывал основную часть истории, грубо хватает со стола стакан с яблочным соком, мгновенно осушая его больше чем наполовину. Как никогда велико ощущение, что хочется Эдварду чего-то покрепче.

Я не собираюсь медлить. Отодвинув на задний план и свои стенания, и слезы, и ненужную жалость, встаю со стула. Правую свою руку оставляю в его ладони, а левой, под насторожившийся взгляд зеленых глаз, чуточку помутневший, обнимаю мужа. Становлюсь сбоку, давая крепко к себе прижаться и, не чураясь, как следует обхватить руками.

- Ты имеешь полное право злиться, - успокаиваю его, невесомо поглаживая волосы, - не прячься. Я понимаю. Я все понимаю, милый.

Эдвард тяжело (слишком тяжело за все время нашего знакомства) вздыхает, лицом утыкаясь мне в грудь.

- Я злюсь не на него, Белла. И не на эти деньги, которые выкинул. Вся моя злоба направлена на себя.

Уверенным движением провожу пальцами по его вискам, касаясь лба, а затем опускаюсь ниже. Мои красивые скулы, чувственный рот… я слишком сильно люблю этого мужчину. Как я могла обижаться на него?

- На себя?

- Да, - неумолимо расслабляющийся под моими пальцами, Эдвард хмыкает, - что поверил. Вера это худшее, что может быть у человека. А уж когда она разбивается…

- А другие врачи?..

- Они мне все объяснили еще здесь, в Штатах, - он закрывает глаза, выравнивая дыхание. Я подступаю на шаг вперед и держу его совсем близко к себе, - и я же убедился не раз, просто это от безнадежности, понимаешь? Людям свойственно делать глупости.

- Надежда - не глупость.

- Знаешь почему? - Каллен целует мой живот, скрытый за топиком, - потому что умирает она, якобы, последней.

- И в тот день, когда мы встретились второй раз, ты что, действительно собирался?.. - у меня холодит кровь, а сердце бьется неровно. Это было запланировано, да? Под колеса машины, чтобы избавиться от боли. Чтобы раз - и все излечилось.

«Болевой синдром может приводить к суицидальным попыткам», - мамочки!

- Я не знаю, - Эдвард поднимает голову, снизу-вверх глядя мне в глаза. Он такой красивый и такой беззащитный сейчас, полностью мой, в моей власти. Он открывается мне, рассказывает пусть и не слишком утешительную, но правду, не прячется… в душе, в сердце теплеет. Слишком сильно, чтобы это проигнорировать.

Я не удерживаюсь - наклоняюсь к его губам. Медленно, чтобы дать себя остановить, если что, целую их. Как самое дорогое, что есть в моей жизни.

- Не знаешь?

- Я выпил полторы или две, я уже не помню, бутылки водки, Изабелла - для храбрости. И решил, что готов смириться с тем, что сделаю в таком состоянии. С алкоголем приступы переносятся куда легче, а у меня он как раз начинался, когда пришел в бар.

- А как ты дошел ко мне? - недоверчиво спрашиваю, пытаясь принять такое объяснение.

- Без понятия. Наверное, пошел туда, где хотел оказаться больше всего, - Эдвард ласково мне улыбается и уже сам, погладив по плечу, просит нагнуться. Целует ощутимее, чем я. Смеется.

- Или где тебя больше всего хотели видеть, - с усмешкой отвечаю, потрепав по волосам, - я как раз думала о том, к какому же прекрасному незнакомцу упала на руки в опере.

- Чтобы он упал под колеса тебе, - муж разжимает наши руки, обеими своими ладонями обвивая меня за талию. Я опять не успеваю ничего сообразить, как уже сижу на его коленях. И теперь вижу свое любимое лицо с куда ближнего расстояния, нежели прежде. Любуюсь им.

- Я тебя успокоил? - с надеждой и обеспокоенностью во взгляде спрашивает Эдвард, убрав с моего лица мешающую прядку волос, - хоть немножко?

- Очень успокоил, - уверяю его, не давая возможности усомниться, - ну конечно же, мой хороший… спасибо тебе!

- И ты больше не обижаешься?

- Я еще утром сказала тебе, что нет, - с удовольствием, какое сложно передать словами, обнимаю его за шею, устраиваясь на плече, - не волнуйся.

Он медлит несколько секунд, напряженно вглядываясь в стенку за нашей спиной. Однако все же решается спросить еще кое-что.

- Тогда, я надеюсь, мы закрыли вопрос с доктором?

Я никогда не слышала в голосе Эдварда столько робости, почти воедино слившейся с твердым намерением переубедить меня, если отвечу «нет». Он взволнован, но план действий есть. Есть искра, которая опять может загореться в пламя. За секунду.

Мне нелегко дается произнести свое тихое «да», но за то успокоение, что поселяется на напряженном лице мужа, я готова сделать это еще раз.

- По крайней мере пока, верно? - убеждаю саму себя, рассеяно поглаживая его шею.

- Пока, - он кивает, - Беллз, как только появится хоть один-единственный шанс что-нибудь сделать, как только я его увижу… я обещаю тебе, я попробую. Но пожалуйста, не заставляй меня снова идти на эту неоправданную ни по времени, ни по средствам терапию. Я не смогу снова лежать в этой больнице и смотреть на потолок. Знаешь, меня лучше вообще изолировать от врачей после Сиднея… от греха подальше.

Коротко вздохнув, я ерзаю на его коленях, устроившись поудобнее. С улыбкой и с нежностью, которую так заслужил, смотрю на дорогое лицо. На каждую его черточку, каждую морщинку. И особенно на глаза, такие честные, открытые и ранимые сейчас. Мои глаза.

- Я никогда и ни к чему не посмею тебя принуждать, - отвечаю практически так же, как говорил в свое время мне он сам, - ты сам будешь принимать решения. А я просто… я просто тебя люблю, Эдвард. И независимо от того, ходишь ты в клинику или нет, слушаешь меня или нет, все равно люблю. Вся эта канитель… я до ужаса боюсь потерять тебя, вот и все. И мне тоже больно, когда я вижу, как ты мучаешься.

Темные оливы теплеют, практически наливаясь обожанием. Пальцы расслабляются, лицо утрачивает всякое беспокойство. Эдвард счастлив.

- Мне следовало сказать тебе об этих приступах до того, как сделал предложение, - грустно признает он, убрав один из локонов с моих плеч и поцеловав кожу под ним, - я поступил нечестно. Но если бы ты не согласилась, не было бы этой проблемы. Я бы просто вернулся под чьи-нибудь колеса.

- Не говори так, - я хмурюсь и смаргиваю стремительно возвращающиеся слезы, - неужели ты боялся, что я передумаю?

- Я был уверен, - мужчина грустно хмыкает, - далеко не каждый на такое пойдет, понимаешь? Я до сих пор удивлен, что ты вообще осталась…

- Ты бы тоже остался.

- Да, - он не сомневается, - но все равно сложно поверить, не правда ли? Это приходит со временем - вера. И уверенность.

- И уверенность, - эхом подтверждаю, приникнув своим лбом к его, - конечно же, любимый.

В окна столовой светит солнышко, небо сегодня безмятежно-голубое, а полуденная жара заставляет всех прятаться в домах, офисах и автомобилях. Сигналы клаксонов с трудом, но долетают до нашей квартиры, пугаются летящие мимо птицы - это их высота.

Я тоже чувствую крылья за спиной. От признания Эдварда, от уверенности в том, что с ним все будет хорошо и эта боль проходящая, от осознания, что он открылся мне до конца, ничего не утаив, от веры в него… и от веры в то, что я могу сделать. Ради него могу.

Непременно.

Эта поездка была запланирована заранее.

Еще когда только узнала, что день рождения человека, с которым собиралась разделить свою судьбу уже с третьей нашей встречи, слава богу, не случайной, приходился на двадцать третье декабря, решилась на какую-нибудь авантюру, чтобы сделать этот день для него запоминающимся.

Эдвард дарил мне десятки подарков и удивлял не покладая рук. Наблюдая за блеском моих глаз, за моей улыбкой и восхищением он, как признавался, сам становился счастливым. И то же самое хотела почувствовать я - хотела удивить, восхитить его. Показать, как сильно, на самом деле, люблю.

Поэтому, начиная с сентября, я стала копить деньги. Втайне от него, конечно же, в банке из-под шоколадного печенья, запрятанной на верхнюю полку в дальнем углу шкафа.
Дни шли, становясь неделями, недели сменялись месяцами. Я брала для себя лишние фотосессии, снимала на заказ, редактировала фотографии за Элис и даже выезжала на природу в страшную жару, дабы продать пару фото журналу о птицах, ставшему таким популярным в Сиднее за последние пару лет.

В итоге, сумма поднакопилась значительная - около трех тысяч долларов. По сравнению с общим номиналом того, что надарил мне за все это время мистер Каллен, такие деньги, разумеется, были смешными, но уже не стодолларовой купюрой, которую когда-то я считала значительным подарком.

В конце ноября пришло время думать, что именно купить. Что можно подарить человеку, у которого не только есть ВСЕ, но и который сам может себе все это ВСЕ запросто купить, не выходя из дома? Щелкнет пальцем - и появится. Как в сказке.

Мои раздумья продолжились и тогда, когда решила навестить родителей, пока мистер Каллен ненадолго вернулся в Джорджию по делам. Мама с отцом жили в домах напротив друг друга и оба, как мне казалось, имели любовников. Их развод увел их по разным сторонам, однако не сделал врагами, чему я была очень рада. К тому же, на время моего приезда они всегда собирались в гостиной папиного дома и ждали меня с любимым шоколадным тортом, который мама специально пекла накануне.

Я с ними посоветовалась. Там, за чаем, попивая из старинной бабушкиной кружки, доставшейся в приданое маме в числе сервиза, спросила. И в ответ получила ошарашенное молчание, потому что родители находились в том же затруднении.

Мама предложила устроить грандиозный ужин из пяти блюд, а потом (и это она шепнула мне на ухо, дабы не смущать отца) - пылкую ночь любви.

Я улыбнулась. Такие подарки я устраивала Эдварду каждый раз, когда приезжал из Америки в Сидней и останавливался в моем доме. Я встречала его ужином, а потом мы занимались сексом - на диване, в ванне и в постели. Ему было приятно, что я его жду, он не уставал восхищаться мной, однако вряд ли такое же положение дел в особенный день года могло его удивить. Мне хотелось отблагодарить мужчину сполна за все, что делал для меня. И за его любовь. А секс с едой звучали уж как-то слишком приземленно…

Отец предложил купить пару акций его компании (если быть точным, хватало у меня на две, самые минимальные) - так бы сто процентов удивился. Но я бы не назвала это действие подарком. Скорее шуткой. Эдвард прекрасно был осведомлен о моем финансовом положении. Какие акции?!

…Решение нашлось неожиданно - на следующий день. Я шла мимо витрины магазинчика необычных подарков и увидела Их. Эти простые фигурки из полирезина, раскрашенные яркими красками и воплощающие в себе нестандартность человеческой мысли были тем, что нужно.

Я видела в квартире у Каллена, в Джорджии, коллекцию творений Гиллермо Форчино, которую он собирал уже около трех лет. Ограниченный тираж с тысяча девятьсот восьмидесятого года насчитывал тридцать три экземпляра и тридцать два из них на красивой стеклянной полочке в специальном шкафу стояли. Тридцать два из тридцати трех.

Он показал мне, какой не хватает - желтая машина, четверо пассажиров, простое, но милое название: «Прогулочный автомобиль или Едем развлекаться!» (то самое недостающее звено- прим.автора).

И, черт меня подери, прямо сейчас я увидела этот автомобиль в витрине! Здесь, на окраине Сиднея! Здесь, прямо сейчас! И кошелек мой со мной. Мои три тысячи долларов!

Я вбежала в магазин быстрее ветра, не потрудившись даже запахнуть за собой дверь, затрещавшую громким колокольчиком. Стоящий за прилавком пожилой мужчина испугался, а женщина, пришедшая за покупками, изумленно подняла на меня глаза.

Как оказалось, она пришла за той же фигуркой. Но раньше. Раньше на целых пять минут.

Мы устроили ожесточенные торги перед продавцом, и под конец я предлагала уже не три тысячи, а три пятьсот, намереваясь занять у родителей. Однако продавец оказался человеком чести и продал товар той, что пришла первой. У них такое правило, мне сказал.

Но попросил меня не расстраиваться. Как только женщина ушла, дал мне адрес магазина, где точно есть такая же фигура комик-арта. Это их филиал в Батерсте, антикварная лавка Джо. Там имеются и сертификаты подлинности, и печати, как у него в этом магазине, и даже выбор побольше - мало кто заезжает, работают для вип-клиентов.

Именно поэтому, в результате всех вышеописанных событий, сейчас я стою на трассе Сидней-Батерст, с ненавистью глядя на свою старенькую машинку, которой вздумалось заглохнуть на самой пустынной дороге Австралии, и едва не плачу.

Мое положение таково: в кармане двадцать долларов, на телефоне - ни цента, а в багажнике комик-арт фигура Форчино «Прогулочный автомобиль». Дело сделано, вещичка куплена, Эдвард будет в восторге. Есть только маленькая проблемка: добраться до города.
На часах уже семь, солнышко клонится к горизонту, а встретиться с Калленом мы договорились в восемь возле моего дома. Он вырвал день из плотного графика и прилетел сегодня. Прямо из аэропорта, чтобы не терять времени, он поедет ко мне, мы оставим вещи и отправимся развлекаться - вся ночь впереди. Такой вот был план. И такой вот план сейчас летит в тартарары из-за глупой череды случайностей. И что теперь делать я совершенно не представляю…

На моем счету нет денег - я не могу позвонить ни Эдварду, ни в службу спасения, ни в дорожную инспекцию.

Интернет как не ловил всю жизнь по степям Австралии, так и не ловит, поэтому надежды на оператора нет. То ли далеко точка доступа, то ли я слишком близко к проводам - сигнал перебивается.

Машину починить невозможно. Я и масло-то сама не могу заменить, а тут залезть в мотор… в мотор, господи!

Все сводится к тому, похоже, что я буду здесь ночевать, обнявшись с раритетной фигуркой в картонной коробочке с именной печатью мастера, а не с именинником, по которому так соскучилась.

Автомобилей вокруг нет. Вокруг песок прерий и одинокие дохленькие кусты. Тепло, но совсем не жарко - ветер дует сильнее. В полях, надеюсь, нет опоссумов?

Мой телефон предательски оживает:

«Я уже в аэропорту, малыш. Выезжаю к тебе».

Черт. Черт, черт, черт.

Читаю и едва ли не вскрикиваю от несправедливости. Меня нет в городе! И не будет! Уж точно не успеть до восьми!

Эдвард ждет ответа. Телефон молчит минут семь, а потом снова пиликает. Режет слух:

«Белз, ты дома? Что-то случилось?»

И снова мистер Каллен вынужден смириться с моей безответностью, потому что сообщение оказывается набранным, но отправлено быть не может. Недостаточно средств.

Тщетно стараясь припомнить волшебный код, помогающий всем абонентам в такой же ситуации, в какой оказалась и я, пробую три разных комбинации цифр. И, мне на счастье, одна из них все же оказывается верной. Доставляет Эдварду просьбу отчаявшегося: «позвони мне».

Впереди, кажется, что-то едет. Нетерпеливо ожидая знакомой мелодии, я привстаю на цыпочках, вглядываясь в линию горизонта, и машу рукой. Неужели мои молитвы все-таки услышаны? Господи!

Но разочарование, все же, приходит быстрее, чем пришла радость. Мой «автомобиль» впереди оказывается миражом, а вот кнопка, которую нажимаю вместо зеленой трубочки, заглядевшись вперед и заслышав звонок, реальностью. Активирована опция «отклонить с сообщением». И то, что попадается из них мне под пальцы – «я на конференции, не могу говорить».

Забавно, а мне казалось, хуже уже быть не может…

Звонок выключается. Выключается, чтобы активироваться вновь. Но поздно - опция включена. И опция сама решает, кто должен мне звонить, а кто нет. Она безмятежно отклоняет вызовы Эдварда, заглючив, а я вынуждена с этим смириться.

Плачу. Стою, как последняя идиотка, на трассе, на сером дорожном полотне, и плачу, прислонившись к боку своей машины. Говорил же мне Эдвард купить новую! Или хотя бы поддержанную, но поновее. Нормальную машину. Не прошлого века.

Надо было слушать…

Время течет слишком быстро, а перемешивающиеся события не дают воспринимать его адекватно. Мои мысли похожи на заметки в дневнике: емкие, отрывистые и короткие. Вполне возможно, что таковыми их делает сумасшествие и моя беспомощность в сложившейся ситуации. Похоже на шутку, но не шутка. Жестокий розыгрыш практически в канун Рождества.

Эдвард звонит еще дважды - напрасно, разумеется. И мой телефон, похоже, сходится со мной во мнении, что лучше бы он не звонил вовсе, я все равно не отвечу. Жалобно и слабо пикнув и сверкнув красной лампочкой, обозначающей разрядку аккумулятора, мобильник садится. Умирает у меня на руках под жалобные всхлипы «нет-нет, только не это!».

Комично? До жути. Теперь у меня нет даже телефона.

Я открываю багажник и забираю коробку с фигуркой к себе. Сажусь на водительское сиденье, треплю нервы своей колымаги и пытаюсь ее завести, что не кончается ничем, кроме моих усилившихся рыданий.

Как перед собой вижу обиженный, разозленный взгляд Эдварда, чей день рождения так грубо попрала. Вижу его расстройство и то, как, возможно, разрывает наши отношения.

Или считает, что я разорвала?.. Если позвонит родителям, они скажут, что я уехала в Батерст, но зачем, неизвестно. А додумать может каждый… я бы и сама смогла.

Ожившее в этой бездне радио отнюдь не добавляет позитива. Песня года, резюмируют они, песня, от которой мурашки по коже… и голос солистки, выбивающей из меня остатки слез. Со слишком своевременными словами, почти гимном моего упаднического положения:

«Золотыми рыбками быть непросто.
Залатать бы нитками все вопросы.
Снова в ту же реку, терять дар речи.
Золотыми слитками не залечишь».

Вот что бывает с теми, кто мнит себя золотыми рыбками, способными исполнять все желания и удивлять. Затянет их синее-синее море, не отпустит. Утопит. По голове тем самым золотым слитком.

Теперь я знаю.

…Но больше интересен конец истории, нежели ее начало и заплаканная средина. Потому что самое главное происходит в конце, когда я уже в квартире Эдварда возле сиднейской оперы, а не здесь, на жаркой трассе.

Вместе с нежно-хранимой коробкой, умершим телефоном и жалкими слезами австралийских долларов меня забирает каким-то чудом ехавший мимо грузовик, отвозивший плату за семена в Батерст, являющийся крупным экономическим центром ближайшего сельского района.

И уже добравшись до дома, где остались в другом кошельке пятьдесят долларов, я беру такси. Не переодеваясь, не умываясь, даже не расчесываясь. Беру и хочу как можно скорее добраться до Эдварда - на часах уже далеко за полночь. Он не простит меня, если приду утром. Я бы не простила…

Квартира, мне на счастье, не оказывается пустой. Я нажимаю на звонок, крепче перехватив свой подарок и с надеждой глядя на металлическую дверь.

Она открывается.

Ее открывают.

С полупустыми глазами, эмоции которых накрывают меня с головой после первого взгляда, с презрительно сложенными губами, Эдвард позволяет ручке меня впустить.

Хочет сострить, нахмуриться или поморщиться - я не знаю. Вполне возможно, надеется позлорадствовать. И только мой внешний вид испепеляет в нем это желание. Пугающий - слишком мягко сказано. В тонком топике с едва ли не порвавшейся бретелей, в шортах, грязных от масла машины и песка трассы, с покрасневшими от стояния на солнце руками и лицом. А еще со слезами. А еще - со всхлипами. И тонкой царапиной на лбу от того, что ударилась о дверь автомобиля еще до того, как поняла, что он заглох.

- Белла?..

- Привет… - дрожащим, непослушным голосом шепчу, насилу не опустив глаз, - я не очень поздно?

Прекрасный вопрос, если знать время: три ноль три. Действительно, скоро утро.

- Что случилось? - Эдвард, кажется, мгновенно утерявший всю хмурость и грубость, должную быть обрушенной на меня, напрягается. В голосе волнение.

- Машина, телефон, эта леди в магазине… я была в Батерсте, Эдвард, прости… - выдыхаю, поежившись от холодка подъезда, - можно мне войти?

Он с готовностью отступает назад, не спуская с меня напуганного взгляда. Одним резким движением сметает со столика в прихожей все ненужное, усаживая меня на него.

- Я так виновата… - лепечу, прикусив губу, - понимаешь, этот магазин, он был единственным. А моя машина… я должна была тебя послушать, я не хотела, чтобы вышло… и новую, новую надо было, да? - мысли скачут и никому, уже даже мне, не под силу понять, что хотела сказать. Но важное до сих пор не озвучено, - я никогда бы не пропустила твой праздник, Эдвард… мне так жаль… мне безумно жаль! Ты меня прогонишь?.. Не прогоняй меня, пожалуйста! Я все объясню. Я просто… вот! - вовремя вспомнив о коробке, на которой глаза мужчину уже не раз останавливались, быстрым движением протягиваю ее ему. Вручаю.

- Что это?

- «Прогулочный автомобиль»… у тебя нет такого, я помню. Я за ним… зря, да? Тебе не нравится?

Мои слезы, заново выступившие на глазах, Эдвард находит достаточным оправданием, чтобы прервать этот разговор. Поднимаясь на ноги с пола, на который присел, чтобы смотреть наравне, он забирает меня себе. Левая рука под коленями, правая - на плечах. Держит крепко и уверенно и несет. Куда? Зачем?

Мне плевать. Замерзшая, напуганная, расстроенная и попросту опустошенная, я обессилено приникаю к нему, уткнувшись носом в шею. Опять плачу.

- Мне очень нравится, моя рыбка.

Он заботится обо мне. Вместо испорченной одежды дает свою рубашку, волосы с помощью резинки убирает с лица, а полотенцем помогает мне вытереть его, избавив и от грязи, и от капелек крови. Руки мы моем вместе. А потом вместе лежим в постели.

Я, тесно овившись вокруг Каллена, и он, не менее тесно прижав меня к себе. С тяжелым вздохом.

- Я…

- Завтра ты мне все расскажешь, - успокаивает мужчина, погладив меня по голове, - сейчас лучше поспи. Я боюсь за тебя.

Сквозь слезы я улыбчиво хмыкаю. Облизываю губы.

- С днем рождения, Эдвард, - шепчу. И замолкаю, проваливаясь в такой долгожданный сон.

С тех пор он и начал называть меня золотой рыбкой, исполняющей все мыслимые и немыслимые его желания. Даже если их стоимость превышала три тысячи долларов…

- Ты вчера обналичил все рецепты? - осторожно спрашиваю я, найдя для себя кое-какое решение. Возвращаюсь в день сегодняшний.

В этой атмосфере, после всего сказанного, после таких сладко-горьких воспоминаний, окрасивших для меня доброту Эдварда в новый цвет, и простого понимания, на чьих коленях сейчас сижу и кого обнимаю, оно не кажется неправильным.

Эдвард изумленно изгибает бровь.

- На таблетки?

- Да.

- И зачем ты это спрашиваешь?

- У меня свободен целый день, я могу съездить в больницу, если хочешь.

Столь сильная моя вера в него оказывается для Эдварда неожиданностью. Глаза округляются, а губы приоткрывают в вопросе.

- Ты правда съездишь? - шепотом переспрашивает он.

Я улыбаюсь ему, погладив светлый лоб прежде, чем поцеловать его. Снова. Тот праздник мы точно запомнили, причем оба. Я еще долго рассказывала Эдварду о своих злоключениях и, пока это делала, целовала его лоб. Я - его, он - мой. Любовь не умирает из-за каких-то конференций и телефонных глюков. Теперь я была в этом уверена. Он говорил, что подумал, будто я сбежала… а потом с легкостью простил. Хватило одного моего внешнего вида в тот день.

- Они тебе помогают, - привожу самый разумный довод, - так что да, я съезжу. Они, как и были, в прихожей?

- В полке номер два, рядом с зеркалом.

- Хорошо.

Он все еще не верит. Я смотрю в глаза мужа и вижу, что не верит. Не может. Удивительно.

Хочу еще раз повторить, чтобы помочь принять эту информацию. Чтобы не думал, что я шучу.

Однако Эдвард оказывается быстрее. Не успеваю и пикнуть, а уже нет ни стула, ни его коленей. В невесомости лечу над полом, запоздало понимая, что нахожусь на его руках.

Быстрым шагом направляясь в гостиную, к нашему многострадальному овощному дивану, не задетому композицией моих съедобных моделей, он требовательно меня целует. Дважды.

- Ты изумительная женщина, золотая рыбка, - объясняет свое поведение, слаженным движением укладывая меня на черную кожу диванных подушек, - я хочу тебя… я так тебя хочу, Белла! Прямо сейчас.

Немного выбитая из колеи его напором, на поцелуй отвечаю позже нужного. Зато страстно.

Эдвард будит во мне желание независимо от обстановки и положения вещей вокруг. Он слишком прекрасен. Он дарит слишком много удовольствия.

- Время обеда?..

- Подождут эти клерки, - фыркает муж, - пожалуйста, побудь со мной… побудьте со мной сейчас, миссис Каллен!

Я весело хохочу от его слов, однако не отталкиваю мужчину. Наоборот, пододвинувшись вперед, ближе к подлокотнику, позволяю ему устроиться на мне, коленями опираясь о подушки. И целовать. На сей раз уже все, что открывает для своего обзора, стягивая майку и расправляясь с шортами.

- Люблю тебя, - заглянув в искрящиеся глаза, на исказившееся нетерпением и желанием лицо, признаюсь я. Тихо, но победно. С обожанием.

- Люблю тебя, - со стоном отзывается мне Эдвард, - как же я тебя люблю!

И делает первый толчок…



Вечер вторника мы действительно встречаем в итальянском ресторане.

Когда Эдвард возвращается с работы, такой же лучезарный, как и уходил на нее после нашего недолгого, но достойного секса, я пробую перевести его слова в шутку и сама что-нибудь приготовить, однако муж непреклонен.

Он дает мне десять минут на сборы и через эти десять минут, как по часам, мы оба сидим в салоне его черного «Мерседеса», а мистер Каллен собственноручно и умело управляет своим любимцем. Естественно, в верно выбранном направлении.

«Италия Делс», - дорогое, но уютное место, не давящее излишней роскошью. У заведения есть одна мишленовская звезда и ворох восторженных отзывов критиков, но в отличие от своих завистливых соседей, оно не вывешивает упоминания об этом на каждом углу. Красивая пятиугольная звездочка встречает гостей на входе (сертификат прилагается), но ни на других стенах, ни в меню больше о ней не говорится. Все и так знают. А клиентов, что заходят сюда, лучше не раздражать - они порой слишком нервные.

Эдвард забронировал нам столик возле панорамного окна, затонированного таким образом, что посетителям видно всех и вся, а снаружи - ничего и никого. Все для комфорта, удобства и конфиденциальности.

Когда я сажусь, он галантно заправляет мой стул и только потом занимает свое место.

Выбор блюд неизменен - на закуску салат «Капрезе» для меня и Пармская ветчина с персиками и руколлой для Эдварда, как основное блюдо - спагетти с фрикадельками нам обоим. Говорят, американские дети из всех итальянских блюд больше всего любят именно это, если забыть о пицце. Вот и мистер Каллен так же - из всего разнообразия макарон лучшего итальянского ресторана, он способен забыть про стейки только при условии спагетти с фрикадельками и только в этом месте. Здесь порции большие, аппетитные, аромат неповторимый, а вкус… божественен. Амброзия из вареного теста, не иначе.

Десерт мы не заказываем. Какой он и чем будет выражен, знаем с самого прихода сюда. Мы сами подарим его друг другу. Неудачно начавшаяся первая неделя внезапно стала лучшей за все время моего пребывания с Эдвардом. Он доверился мне, он рассказал, он позволил заглянуть себе в душу и принять все, что затаилось внутри, таким, какое оно есть. Недопонимание ушло в прошлое.

- О чем ты думаешь? - мужчина накрывает мою ладонь собственной, с интересом наблюдая за тем, как смотрю в окно. Молчаливо и, наверное, загадочно.

- О том, какая я счастливая, - честно признаюсь, обернувшись к нему с улыбкой, - и какой счастливый билет каким-то чудом вытащила.

Всегда немного смущенный, когда говорю такие вещи, Эдвард робко улыбается в ответ.

- Потому что мы здесь?

- Потому что мы с тобой, - расслаблено вздыхаю, обвив его пальцы покрепче. Наши обручальные кольца касаются друг друга и немного холодят кожу.

Мужчина откидывается на спинку кресла, не отпустив мою руку, но касаясь ее теперь только краешками пальцев.

- Знаешь, говорят, - он задумчиво смотрит на наш столик, застеленный светлой скатертью на два комплекта посуды, приготовленные заранее, - чтобы проверить, любит ли человека другой человек, надо спросить у него, готов ли он умереть за любимого…

Насторожившись, я недоуменно поглядываю на мужа.

- Эдвард…

Он предупреждающе поднимает указательный палец вверх, прося меня дослушать.

- Мне кажется, вопрос нужно задавать по-другому, потому что смерть - это очень легко и прозаично, она, как правило, ничего не стоит. Нужно спрашивать: а если от человека не останется ничего, если его мозг заблокирует тело, если даже повседневные нужды станут непосильным гнетом - тогда любимый с ним останется?

По моей спине пробегает парочку мурашек, а глаза, почему-то, на мокром месте. Я смотрю на Эдварда, я слушаю его, и я слышу… какого-то черта я все это слышу. Пропадает даже аппетит.

- Зачем ты это говоришь? - тихо спрашиваю, избегая желания заткнуть уши.

- Очень жестоко заставлять любящего тебя, дорогого тебе человека проводить всю жизнь возле твоей койки, рядом с обрубком или «овощем», - безжалостно, ровным тоном сообщает Каллен, пожав плечами, - я к тому, Белла, что если однажды что-то подобное случится со мной, я не хочу видеть тебя рядом. И даже в этом городе.

Мое выровнявшееся настроение, ровно как и умиротворенный вечер вторника катится под откос. Слишком быстро.

Такими словами Эдвард режет по живому. Не знаю, имеет ли он об таком представление, но это слишком больно слышать.

- Знаешь, - фыркаю, отдернув ладони от него и сложив руки на груди, - если что-нибудь с тобой случится, и ты станешь… теми двумя словами, о которых говорил… ничем не сможешь помешать мне быть рядом. Поэтому просьба неуместна.

- Аккуратно посмотри назад, - шепотом советует мне муж, прикрыв глаза со снисходительным выражением лица.

Не понимая, что к чему, но желая это понимание, наконец, обрести, все же оглядываюсь. Незаметно, медленно… и вижу, какого черта Эдвард начал эту тему.

Он видел то, что невидимо мне. За моей спиной.

За столом трое - муж, жена и их дочь. Супругам около пятидесяти, девочке не больше пятнадцати, еще подросток. Она, стараясь не обращать внимание на некоторые взгляды вокруг, молчаливо ест свой суп с крекерами-креветками. Она здорова. Здорова и ее мать.

А вот отец нет. Он сидит на инвалидном кресле последнего поколения, которое оснащено всеми техническими новинками и подчиняется легкому нажатию одного пальца. Он не двигается, только смотрит. Смотрит на жену, когда она накручивает спагетти на вилку, кладет сверху кусочек ветчины и шампиньонов, и отправляет в его рот. Улыбается, вытирая соус вокруг губ салфетками, и поглаживает любимого по плечу.

Он парализован.

- Думаешь, она счастлива? - горько хмыкнув, мой Эдвард внимательно наблюдает за мной, подмечая мигом сбившееся дыхание.

Я сглатываю.

- Он любим. Он живет за счет того, что он любит. Она его любит…

- Она его любила, - безжалостно исправляет муж, - любила до того момента, как все это случилось. Сейчас у них дочь, на ней гнет ответственности и только поэтому, Белла, только поэтому она здесь, рядом с ним. И возится с ним. Она наивно считает, что такой отец для ребенка лучше, чем никакого.

- Ты жестокий…

- Это правда, - он закатывает глаза от моей излишней эмоциональности, понижает тон, - ты знаешь, что ждет ее, когда придет домой? Памперсы, средства от опрелостей, мерзкие мази и изгаженные простыни, потому что паралич предполагает дисфункцию всего организма! Он даже ходит под себя.

- Господи, да хватит же! - чудом умудрившись не вскрикнуть, восклицаю, уронив вилку на стол, - зачем, зачем ты все это делаешь? Что ты хочешь от меня услышать?

- Что будешь счастливой и умной женщиной, Белла, - невозмутимо отвечает муж.

- Без тебя?

- Да.

- Не дождешься. Я вышла замуж, Эдвард, и этот брак для меня святое. Я не позволю ни тебе, ни мне, ни кому-либо еще его разрушить.

- Это все бравые слова, и я понимаю, что сейчас тебе нужно сказать их, - становясь невыносимым человеком, которым бывает так редко, но так сильно, парирует Каллен, - однако когда исчезнут все эти «если бы» да «когда бы», пожалуйста, веди себя соответствующе. Не разочаровывай меня.

- Тебе неприятно знать, что тебя любят настолько, что приняли бы любым? Даже прикованным к постели?

Снисхождение в темных оливах выбивает почву из-под ног. Меня как никогда тянет заплакать.

- Приятно, Изабелла, - отрезая себе ломтик персика, он согласно кивает, - но только знать. Потому что пытать того, кого люблю, я себе не позволю.

- Пытка одиночеством, считаешь, более мягкий приговор?

- Я тебя умоляю, - он кладет персик в рот, обмакнув его в сливовый соус, - одиночество длится год-полтора, потом все встречают чудесного мужчину с чудесным здоровьем, выходят замуж и живут счастливо и долго. Все забывается - в этом прекрасное свойство людской памяти. Наше спасение.

Я уже не знаю, что и думать. Не знаю, куда себя деть, что ответить, как отреагировать, чтобы переубедить этого железобетонного чурбана (да простит меня муж за такое сравнение, но после этого разговора оно все же допустимо) и настроить его на правильную волну. Беспомощность тугим комком терзает глотку, пальцы сжимаю скатерть, а глаза саднят. Они уже красные, но без слез. Просто саднят.

Зачем. Зачем мы пришли сюда…

- Ты просто… Эдвард, ты невыносим… - выдыхаю, низко опустив голову. Официант приносит спагетти с фрикадельками, но я даже не смотрю на них, - за что ты так со мной?

- Я обещаю, что больше этого разговора не повторится, - утешающе проведя пальцем по тыльной стороне моей ладони, Эдвард, кажется, выглядит раскаявшимся, - я всего лишь хотел, чтобы ты знала мою точку зрения на сей счет.

С дрожью кивнув, я прикусываю губу.

- А дети?

- Какие дети? - он хмурится, брови сходятся на переносице, на лбу тоненькая морщинка.

- Детей ты хочешь? - выжимая из себя все мужество, задаю этот вопрос. Я априори не сомневалась в ответе, я даже не думала о том, что можно его переиначить… но раз у Каллена такие взгляды на любовь и сострадание, я уже ни в чем не могу быть уверенна до конца.

- Я знаю, что ты хочешь, - признает он, нехотя ковырнув вилкой в тарелке, - и значит, они у нас будут. Ешь, Белла. А то останешься голодной - холодное отвратительно.

- То есть ты… не хочешь? - что-то внутри со звоном разбивается на кусочки.

Каллен разрезает фрикадельку, глядя на меня из-под опущенных ресниц.

- Я хочу для тебя. Это твое желание, рыбка. Оно будет исполнено. Я понимаю, что любая женщина жаждет стать матерью. Ты тоже станешь.

- Но если бы я не хотела… у нас бы не было детей? - в горле пересыхает окончательно.

Он медлит с ответом всего секунду, но все же говорит правду. Не дает себе соврать.

- Нет, Белла. Тогда - нет.

Если и должен был быть апогей у этого разговора, то теперь он наступает. Неотвратимо, уверенно, как приговор. И чем-то острым, ржавым и ледяным кромсает все внутри.

- Ты спросила, и я ответил, - поняв, что дело не ладно, пытается исправить ситуацию Эдвард, - Беллз, прости. Все, давай закончим эти беседы и поедим. Мы ведь пришли за макаронами, так?

- Почему ты их не хочешь? - едва слышно спрашиваю я. Не могу не только думать ни о чем другом, но даже пытаться это сделать.

- Потому что родился в многодетной семье, вокруг всегда были младшие, бесконечный ор, топот, пеленки-распашонки и внимание… мама не уделяла мне внимание, Белла. И я бы не хотел, будь на то моя воля, делить твое внимание с кем-нибудь еще.

Он тяжело вздыхает, словно бы признание забрало слишком много сил, и усталыми глазами смотрит на тарелку.

- Ну все, я конченный эгоистичный идиот, доказано. А теперь кушай, пожалуйста. Мы пришли сюда ради тебя.

- Ради чего ты испортил этот вечер? - не унимаюсь я.

Эдвард выпрямляется, отодвинувшись от стола. Черты лица заостряются, глаза мрачнеют, он сам, он весь, будто бы наливается злобой.

- Сегодня - день правды, - почти выплевывает мне, - ты сама его устроила, я поддержал. Не хочешь знать обо мне все? Тебя устраивает только то, что ты хочешь услышать?

- Мы создали семью…

- Мы! - зацепившись за первое слово, поддерживает муж, - МЫ, Белла. А не все остальные. Только МЫ. Если тебе так нужен этот ребенок, ты его получишь. А что еще ты хочешь? Доказать мне свою правоту относительно сиделки для недвижного живого трупа? Мне пойти и сейчас сброситься с балкона?

Я больше не могу это терпеть. У меня просто сил не хватит не заплакать, пока слышу и смотрю на него в таком виде.

- Замолчи, - велю ему, вставая со стула. Забираю свою сумку, отставляю к черту тарелку с ароматной пастой и выхожу из-за стола, увернувшись из-под руки Эдварда, намеревающегося меня остановить, - замолчи же ты наконец!

И, сморгнув уже ставшие привычными, почти традиционными, слезы, ухожу. Уверенной походкой, как и полагается, по залу. В направлении выхода. Подальше от нашего столика.

Хочу домой. Домой, в постель, в подушку, поплакать… слишком много правды за сегодня. Она неподъемная.

Только вот уйти далеко не успеваю. Сталкиваюсь с кем-то так же решительно проходящим мимо.

И попадаю в крепкие «поддерживающие» объятья.

- Добрый вечер, Изабелла, - нежно и восхищенно здоровается Алесс Ифф.

Прорубь!

…Среди моих детских друзей в Австралии, с которыми мы познакомились в школе, была иммигрантка Лара, урожденная Лариса, переехавшая из Новгорода в Сидней вместе со своей семьей. Мы заслушивались ее историями и проникались традициями далекого края, царившими в них, всем классом. И конечно же все, что было можно, хотелось испытать на себе.

Однажды Ларины родители уехали по своим делам, оставив дочку на няньку, мгновенно увлекшуюся какой-то мыльной оперой по телевизору. И, конечно же, Лара, которая была не промах, притащила нас к себе домой. Три девочки и два мальчика, насколько я помню. Мы вознамерились опробовать традицию прыгать в прорубь после Рождества, что, якобы, снимает с нас какие-то прегрешения.

Разумеется, ни проруби, ни льда у нас не было, зато была температура за окном двадцать десять градусов и супер-холодная вода в душе.

Непередаваемый контраст теплого воздуха и ледяной, без преувеличений, воды, довел меня до слез. Рыдая, я выпрыгнула из душевой в два раза быстрее, чем подумала об этом и больше никогда не сменяла температуры так быстро - даже на пляже, прежде чем поплавать охлаждалась в тени, чтобы вода не так больно ударила по коже.

И вот теперь истинная прорубь, да. То самое чувство - из горячего в холодное. Только обратно нельзя. Стены выросли.

Я стою посереди ресторана, нещадно сминая свою сумку пальцами, на мне всего лишь кружевное черное платьице, надетое для ужина, целомудренное, однако для Алесса слишком прозрачное, а на лице в первое мгновенье - испуг.

Им, похоже, мистер Ифф и упивается. Только его здесь не хватало!

- Осторожнее, миссис Каллен, - нежно наставляет он, не выпуская меня из рук, - здесь скользкий пол.

Нервно хохотнув, я закатываю глаза.

Списываю свою первую реакцию на удивление, а не страх, и беру себя в руки. Под ухмыляющимся взглядом мужчины, способного раздеть меня одними лишь глазами, это не так тяжело, как кажется. Перед ним я буду другой. Я сильная. Неотвратимо и окончательно.

- Благодарю, - с нажимом на высвобождение отвечаю, не теряя гордости и уверенности сделав шаг назад, - вы очень любезны.

Голубоглазый «джентльмен», который на приеме Аро Вольтури с удовольствием окунул меня в шампанское, сегодня выглядит менее помпезно, но все так же стильно и, стоит признать, впечатляюще: черные волосы распущены по плечам, губы вызывающе приоткрыты, брови темнее ночи восхищенно изогнуты, а темно-синий костюм с коричневатой рубашкой смотрится как с модного показа в Париже. Если кто-то из женщин ставит своей целью отыскать изысканного и обеспеченного «папочку», им стоит выбирать Алессандро. В душе гниль, конечно же, зато снаружи лоск. И банковский счет, могу поспорить, скоро лопнет. Если Эдвард позволит, конечно же.

- Всегда к вашим услугам, - легким кивком головы, снисходительно отвечает мне мужчина. И следом, совершенно не чураясь этого, делает шаг вперед.

Я напускаю на лицо скучающее выражение, окрашивая его маской беспристрастности. Я помню все, что сказал мне Эдвард там, на яхте. Я помню, что мне не надо реагировать остро, думать об их словах и отвечать на колкости, которые пускают. Не они золотые, я золотая. Я его золотая. И этим все сказано. По крайней мере, я все еще надеюсь на это после нашего недавнего разговора.

- Вы приехали в Джорджию восстанавливать бизнес, я так понимаю? - с легкой усмешкой произношу, не скрывая колкости этой фразы.

Однако итальянец остается совершенно невозмутимым.

- Несомненно, Изабелла. Слышали ли вы о «Барни Корпорэйшн»? Это крупнейшая финансовая организация штата и ее стоимость вместе с акционными пакетами в разы превышает цифру мистера Каллена, - он говорит это и погано улыбается. Мнит себя победителем.

- И она ваша.

- И она моя, верно, - мужчина осторожно, не привлекая внимание, поднимает свою руку, кончиками пальцев коснувшись моей талии, - всецело.

- А деньгами подавиться не боитесь? - с милой улыбкой сбрасываю его ладонь, тряхнув волосами. Ни в душе, ни в голосе, ни на лице нет ничего вроде испуга, благоговения или робости. Белла с приема исчезла, Ифф. Теперь я другая. И я знаю, что буду с тобой делать. Я тебя не страшусь.

- За деньги можно купить все, миссис Каллен. Так что много их не бывает.

- Значит, вы слепы, - резюмирую я. Завлекшись этим разговором, даже забываю, что хотела уйти. В коридоре, ведущем к выходу из зала, стою достаточно расслабленно. Уверенна в себе.

- Напротив, - он качает головой, с сожалением поглядывая на меня сверху-вниз - пренебрежительно, - когда кто-то начинает доказывать мне обратное, я всегда привожу вас в пример. Ярчайший, моя милая.

Мое горло преступно сдавливает, а ладони потеют. Игривый настрой слишком быстро отпускает и тянет вернуться туда, к началу, к соленой влаге. Я когда-нибудь перестану так реагировать на фразы людей, утверждающих, что я вышла замуж по расчету? Господи…

Но в этот раз, причина тому излишняя самоуверенность Иффа или просто тот факт, как противен мне этот человек, удается себя сдержать. И бровью не повести, разве что совсем чуть-чуть.

- Во мне еще можно хотя бы усомниться, Алесс, - назвав его по имени, усмехаюсь, - а вот в ваших спутницах уж точно нет. Мне вас жаль.

Голубые глаза восторженно переливаются, но радужка их темнеет, затягивая все вокруг мраком из зрачка. Губы немного изгибаются, пальцы выпрямляются.

Без стеснения и сомнений, он опускает свою руку ниже моей спины, без труда отыскав шов на платье. Следует по нему.

- Благодарю за сочувствие, - сладострастно отвечает, насмехаясь, - вы ужинаете здесь? Одна?

Сглотнув и тщетно попытавшись высвободиться из его захвата, я не нахожусь с ответом за секунду. Не успеваю.

А вот подоспевший из-за спины мужчина находится.

- Мы ужинаем здесь, - ядовито выделив первое слово, шипит Эдвард, - какие-то проблемы, мистер Ифф?

- Только восхищение, Эдвард, - нехотя убрав от меня руку, отпустив платье, итальянец качает головой, - я пожелал Изабелле приятного вечера и, думаю, следует пожелать его и тебе. Пока еще можешь себе позволить такие вечера.

Я не вижу мужа, но спиной чувствую его присутствие и то, как по-хозяйски крепко вокруг моей талии обвивается его рука. Притягивает к себе. Оберегает.

В то же время другой рукой, свободной, мистер Каллен в дружеском жесте похлопывает своего соперника по плечу. Отвлекает внимание неожиданных зрителей, поглядывающих на нас, чтобы сказать:

- Если еще раз я увижу тебя рядом с Беллой, ты не сможешь позволить себе никакого вечера, Алесс, даже в дешевом пабе. Я тебя уничтожу.

Меня против воли начинает потряхивать от этих слов и самой обстановки, в которой они произнесены. Колени подгибаются, и на ногах удержаться удается лишь благодаря Эдварду. Сейчас он как никогда мне нужен.

- После твоего банкротства она сама ко мне придет, - мило отвечает итальянец, - конец деньгам - конец и браку. Прозаично, зато правдиво. Как часто так случается в наших кругах…

Я не могу стерпеть. Явственно чувствую, что если не выйду отсюда в ближайшее время, разревусь.

- Браки совершаются на небесах, мистер Ифф, - тихим, но зато не дрожащим голосом объясняю я, затылком чувствуя обеспокоенный взгляд мужа, - и небеса же их расторгают, не люди. Смертью.

Делаю глубокий, словно бы усталый, заскучавший вздох. Гляжу на дверь:

- Нам пора. До свидания.

Слава богу, понявший меня Эдвард не сдерживает порыва уйти. Разжимает руку, отпускает талию и позволяет, под своим присмотром, сделать оставшиеся три шага по коридору до двери.

Напоследок он что-то говорит Алессандро, но я уже не слышу. А потом выходит следом за мной.

На холодном воздухе улицы, где весна еще не до конца вступила в свои права, а ближе к утру обещали дождь, мы в молчании добираемся до машины.

С парковки черный «Мерседес» выезжает так резко, что без ремня безопасности, пристегнутого так своевременно, я могла бы разбить головой боковое стекло. Эдвард выжимает максимально допустимую скорость за несколько секунд и на ней, петляя между машинами, движется к трассе.

Меня начинает потряхивать как после неудавшегося адреналинового всплеска. Закутываюсь в легкий плащ, взятый с собой, и ненавижу его за тонкость материи. Не согревает.

- Он что-нибудь тебе сделал? - напряженным тоном, с мрачным лицом и ходящими под кожей желваками, спрашивает муж. Резко, громко, пугая меня.

- Нет…

- Но хотел, - и это уже не вопрос. Его пальцы сейчас с мясом вырвут руль из панели управления.

- Не знаю, - прикрываю глаза, откидывая голову на спинку сиденья, а руками обняв ремень, не допустивший на моей голове швов. Хваленая смелость и яд тона, какой собиралась выплеснуть на Алессандро, теряются где-то в межвременном пространстве. Не понимаю, откуда они вообще взялись, а потому слабею на глазах - и в собственных глазах в том числе.

- Зачем ты с ним говорила? - Эдвард не сбавляет оборотов, заводясь сильнее. От него волнами исходит опасность и ярость, а это здорово отражается на атмосфере салона. Мне в ней тесно и душно.

- Он со мной говорил.

- Послала бы его к чертям и вышла, - рявкает Каллен, - оно тебе надо?

- Я его не боюсь.

- Свежо предание, - он фыркает, - еще чего скажешь?

- А ты хочешь, чтобы я его боялась? - дрожащими губами спрашиваю.

- Я хочу, - он со свистом вдыхает наполненный электричеством воздух салона, сворачивая влево, к крайней полосе трассы, - чтобы ты знала, как себя вести. И с кем.

- По правилам… - сдавленно дополняю я.

- По моим правилам, - Эдвард кивает, - я не постоянно рядом, Изабелла, да пойми же ты! А ты его провоцируешь! Если так хочешь с ним рассусоливать, надо было выходить за него!

Подавившись воздухом от последней фразы мужа, невидящими глазами оборачиваюсь на него. Забываю про сумку, ремень, про все. Вслушиваюсь, слушаю и не могу поверить. В груди преступно скребет.

- Зачем ты так?..

- Потому что так верно. Думай, прежде чем говорить. И отвечай за свои слова, пожалуйста.

К лицу приливает кровь, руки подрагивают. Я прикусываю губу, что есть силы зажмурившись.

- Останови машину…

Мужчина даже не собирается меня слушать. Наоборот, ускоряется.

- Эдвард, пожалуйста… - пальцы, обретая собственную волю, касаются ворота платья, опуская его ниже. Мне начинается казаться, что я сейчас задохнусь.

- Ты мне еще выскочи, - закатывает глаза он, но среди любимых мною черт показывается беспокойство. Проклевывается.

Надеясь на хоть какое-то облегчение, наклоняю голову к коленям. Не понимаю. Ничего не понимаю.

- Мне плохо… - предпринимаю последнюю попытку уговорить его, перебирая кружево пальцами, - пожалуйста…

Эдвард напрягается, наконец, меня услышав. Бросив встревоженный взгляд на мою новую позу - практически сложенную вдвое - выворачивает руль. Машина мягко уходит на обочину, паркуясь рядом с какими-то кустами, невдалеке от фонаря. Останавливается.

Кое-как отстегнув ремень, я выпрыгиваю наружу словно бы из Лариного душа. Встречаюсь коленями с травой, не жалея ни колготок, ни платья, ни ладоней, сразу же режущихся о мелкие камушки. Становлюсь на четвереньки и, как в самых глупых и невероятных историях, прощаюсь со своим капрезе. Благо, вокруг трассы растет трава. Благо, она достаточно высокая, чтобы скрыть мою рвоту. Если уж от запаха захожу на второй круг, от вида бы точно последовал и третий.

- Боже мой, - изумленный и охваченный страхом, Эдвард приседает рядом со мной, собирая в хвост мои волосы и придерживая голову, - Белла, ты что? Что такое?

Его голос слышен, будто через вату, костяшки пальцев, которыми упираюсь в землю, дрожат. От стыда, бессилия и отвращения к сегодняшнему дню не знаю куда деться. Могла бы встать на ноги - побежала. Куда глаза глядят.

- Пожалуйста, не кричи, - умоляюще прошу Каллена, зажмурившись.

- Хорошо, хорошо, - он поспешно соглашается, убирая остатки волос с моего лица и садясь так, чтобы могла почувствовать его руки как следует, - я не кричу, моя девочка, я не злюсь. Все хорошо. Я с тобой.

Он меняется за секунду, наполняясь страхом и отвергая все то недоброе, все то раздражение, что испытывал ко мне. Сейчас этот мужчина снова мой Эдвард. И он меня любит.

Меня вырывает еще раз. Трава уже молится, чтобы хоть кто-то увез меня подальше, а я начинаю плакать. От бесконечных слез за сегодня раскалывается голова.

- Эдвард…

Болезненно нахмурившийся, он устраивает меня у себя на коленях, погладив по голове. Влажными салфетками, что захватил из машины, помогает вытереть рот.

- Все сейчас пройдет, - обещает, невесомо поцеловав в лоб, - тебе станет легче, я уверяю. Сможешь выпить воды?

- Да…

- Хорошо, - он нежно мне улыбается, скручивая крышку с бутылки, которую всегда возит с собой, как и таблетки, на случай приступа, и подносит горлышко к моим губам, - пару глотков. Потом поедем домой, и я о тебе позабочусь как следует, малыш.

Вода достаточно мягкая, без привкусов, теплая. Я пью, глядя во встревоженные глаза мужа, и мне становится его жаль. Эдвард бывает и резким, и решительным, и неумолимым, и даже чересчур жестким, но он любит меня. И все его упрямство, все его острые слова, все обвинения - все лишь потому, что беспокоится. Я нужна ему.

- Это все потому, что после еды нельзя бегать, - с небольшой, зато честной улыбкой отшучиваюсь, приникнув к его плечу, - надо было слушать маму.

- Тебе легче? - не купившись на мой спектакль, с надеждой зовет он.

- Гораздо, - подтверждаю, погладив его руку, поддерживающую меня, - ты ведь со мной. Что может случиться?

- Прости меня, Белла, - раскаянно просит Эдвард, поглаживая мои волосы - я вел себя просто отвратительно. Я не имел права все это говорить. И в ресторане, и в машине… мне очень жаль.

Он опять наклоняется ко мне, но не за тем, чтобы поцеловать лоб. Даже не к щеке - к губам, не глядя на то, что с ними только что было.

Истинно любяще, с заботой, целует. Впервые с такой нежностью.

- Тебе должно быть противно… - хмыкаю, погладив его по щеке. Эдвард немного наклоняет голову, приникая к моей ладони, и насилу улыбается.

- Еще чего, Белла. Лучше скажи, мне везти тебя домой или все-таки в больницу? Только честно, пожалуйста.

От его такого искреннего и такого большого испуга у меня стягивает сердце.

- Эдвард, меня стошнило, - с улыбкой напоминаю. Посреди трассы, на песке обочины, в чертовом платье и на его коленях мне хорошо. От свежего воздуха тошнота унимается, а благодаря поглаживаниям мужа отказывается возвращаться. - Мы предъявим это как диагноз?

- Как симптом. Кто его знает…

- Поехали домой, - останавливаю череду ненужных размышлений, повернув голову и чмокнув ладонь, которая ее придерживает, - я просто хочу спать.

…В пентхаусе Эдвард ведет себя со мной так, будто бы я стеклянная и рассыплюсь сразу же, как он как-то неправильно повернется или притронется ко мне. В разрезе происходящего в ресторане это очень яркий контраст. Но такое положение дел нравится мне куда больше, нежели все те страшные слова и рассуждения о браке, сострадании и детях… особенно детях. Лучше мне об этой теме сегодня не думать - еще ударюсь в истерику.

Пока я переодеваюсь, Эдвард расстилает кровать, приносит стакан воды и таблетки от тошноты на тумбочку. После ночи не вместе, такая забота вызывает глобальное потепление у меня внутри, о чем я незамедлительно ему сообщаю.

Эдвард краснеет, как мальчишка, но отказывается принимать благодарности. Тщательно следит за тем, чтобы я удобно устроилась на простынях, еще раз спрашивает, не тошнит ли меня и как я себя чувствую в принципе, и только потом, кажется, немного успокоившись, укладывается рядом.

- Вот мое лучшее лекарство, - шепотом заявляю ему, нежась в любимых объятьях, - не будем больше спать раздельно, ммм? Я слишком сильно по тебе скучаю.

Погрустневший, муж с виноватым видом чмокает меня в макушку.

- Ни в коем случае, - обещает, - больше никогда.

А потом мы засыпаем. Вдвоем, обнявшись, прижавшись друг ко другу и не думая ни о чем, что может развести нас по разным спальням, странам, континентам и углам собственного дома. Вряд ли оно в принципе существует.

Однако с утра приходится убедиться в обратном.
Вместе со звонком в дверь, который будит нас с Эдвардом в пять тридцать утра, выглянув в коридор, я, наконец, прихожу к правильному выводу. Теперь знаю, что для Золотых рыбок на самом деле страшнее смерти.
И судя по остекленевшим глазам мужа, он знает тоже…