На свете существуют вещи, потеряв которые, мы перестаем быть собой.

Нечто столь ценное и желаемое, что может навсегда изменить ход событий, перевернуть судьбу, подарить крылья или обрубить их так, что новые уже никогда не появятся.

Человек живет всего раз и потому воспринимает многие события как последние. Восход солнца, его закат, первый снег, весенний дождик – все может закончиться очень внезапно, не успеешь и глазом моргнуть.

И на фоне такого непостоянства, столь яркой обреченности, мы по-настоящему привязываемся к дорогим сердцу вещам. Тем, что будут жить после нас. Тем, что будут памятью о нас. И на протяжении всей оставшейся жизни – нашим вдохновением.

Дети.

Маленькие, плачущие, но безумно красивые. Человеческий вызов смерти. Величайшее сокровище родителей, которому не сравниться ни с какими драгоценными запасами. Волшебство чистой воды. Такое, от которого и радость, и слезы… от которого счастье. И самый первый вздох, как и самый последний – теперь больше, нежели собственные мысли.

В детях наша душа.

А каково, по-вашему, терять душу?..

Когда я просыпаюсь от поцелуев мужа, бархатным обожанием вытягивающего наружу острые шипы боли, понимаю, что бормочу одно и то же, не прерываясь даже на вдохи:

– Ребенок…

Эдвард поправляет одеяло, что я скинула, возвращая на мои плечи и согревая; кладет свою ладонь сверху. Излишне чувствительная кожа даже под тонкой майкой ощущает золотое кольцо.

– Рыбка моя, – тихим родным голосом зовет он, не пряча сочувствия, – все хорошо, маленькая… Все хорошо…

Я жмурюсь, всеми силами стараясь сдержать слезы. Я просыпаюсь. Только что, в теплом сне, я качала на руках очаровательного мальчика с оливковыми, до боли знакомыми глазами, а теперь ребенок, как и видение меня с ним, неотвратимо тает. Нет у меня ребенка.

Правая рука, спрятанная под одеялом, с силой стискивает материю майки. Мягкая и серая, она – мое проклятье. Под ней удушающе пуст живот. Уже больше двух суток…

– Эдвард…

Мой шепот, срывающийся на всхлип практически сразу, муж умело предупреждает. Поворачивает к себе, легонько целуя в губы, и забирает какой-то кусочек боли. Как обещал.

– Я с тобой, всегда с тобой.

Плохо ориентируясь в пространстве, не глядя на время суток, не в состоянии ничего разобрать из-за слез, я изворачиваюсь на простынях, потянувшись в сторону мужчины. Отчаянно хочу его найти и спрятаться. Это все, на что я способна, все, что у меня осталось.

Эдвард не заставляет мучиться. Он сам меня находит.

– Люблю тебя.

Я прижимаюсь к нему резко и отчаянно, уцепившись на удивление послушными, хоть и слабыми пальцами, за ворот рубашки. Светлая и жесткая, она пахнет… домом. Не порошком и не гелем, не болезненным ароматом дорогого одеколона. Нами. Мной и им. По-настоящему.

– Люблю тебя, – сорванным шепотом, подавившись слезами, жмусь к его груди, – Эдвард… Эдвард!..

Он понимает, что мне нужно. Всегда, без лишних слов, без отнекиваний, без сдерживания. Крепко обнимает руками, прижав к себе так крепко, как это только возможно и, хоть переживает за то, чтобы это не было для меня слишком, все равно не дает слабины. Держит как следует.

– Он был настоящий, – хныкаю я, всхлипнув, – я видела… такой красивый и маленький, похожий на тебя… на меня… у него глаза были… глаза были твои…

Могу поклясться, Эдвард жмурится, но это ничуть не отражается в его тоне.

– У нас будут дети, моя рыбка. Просто еще не время…

– Почему?.. – несправедливость мироздания и жуткое по своей силе раздражение уже безоговорочным «нет» погребает меня под собой, не давая никаких шансов выбраться. Я бьюсь в нем, бултыхаюсь, но задыхаюсь. Я уже сомневаюсь, что когда-нибудь смогу сделать более-менее ровный и глубокий вдох. Каждый раз сердце, будто вырастая в размерах, давит на легкие.

– Потому что он готовится к встрече с тобой. – Эдвард снова целует меня, но на сей раз по контуру волос у лба. Он движется аккуратно, медленно, давая себя почувствовать. Но вряд ли ожидает, что я начну плакать громче.

– А может, дело в том… может, дело в том, что я недостойна быть мамой?..

Это страшные, самые страшные слова. Я впадаю от них в панику, меня трясет, а в животе все сворачивается тугим комом. Я снова задыхаюсь.

– Это невозможно, солнце, – Эдвард говорит ровно, убежденно, не давая и секунды мне на опровержение, – из тебя получится лучшая мама. Наши дети будут самыми счастливыми.

– Если не умрут… – сжимаюсь я в комочек, тесно приникнув к груди мужа и вслушиваясь в то, как бьется его сердце, – если я их не убью…

И плачу. Громко, в голос, задыхаясь. Ничего не могу с собой поделать.

Мой маленький, мой красивый мальчик. Моя очаровательная, моя рыжеволосая девочка. Кто бы из вас не был тем «плодным яйцом», что я так и не смогла выносить, простите… пожалуйста, ну пожалуйста, простите меня… я подвела вас… я не мама… но я не смогу жить, если не заслужу ваше прощение!

Эдварду не нравится то, что происходит. Размах истерики.

Под ритм моих рыданий и дрожь тела, что не искоренить даже самым теплым одеялом, что идет от замерзающего изнутри сердца, он вынуждает меня сесть. Не слишком быстро, помня о дозволенном, но с достаточной скоростью, дабы не успела воспротивиться.

Я попадаю на его колени, лицом к мужу. И его рука, левая, что не держит моей талии, помогая держать спину, на лице. С лаской и обожанием вытирает слезы, излечивает их. Унимает боль.

Оливковые глаза смотрят прямо мне в душу. Не моргая, не отводя взгляд и призывая к тому же. Держат на плаву.

– Белла, в этом нет твоей вины. Это не зависело от тебя, ты лучше меня знаешь правду. Дело, вероятнее всего, во мне, если это и вправду не генетическая ошибка. Я тебя пугал. Я не заботился о тебе должным образом. Я не был рядом тогда, когда был нужен. Вини меня. Это будет честно.

Глаза так быстро застилает слезами, что не могу толком разглядеть выражение его лица. Последнее, что замечаю – сострадание, невымышленное, крайне искренне. Очень добрый взгляд. Тот единственный, благодаря которому можно продолжать дышать.

– Эдвард, – скулю. Вряд ли со мной можно вести диалог.

Каллен подается вперед, теплыми бархатными поцелуями покрывая мою кожу. Собирает слезы, ласкает соленые губы, гладит по волосам, убирая отдельные, вымокшие пряди с лица. Заботится обо мне.

– Я – твой, – откровенным, твердым тоном сообщает, приникнув к моему лбу своим, – навсегда. Я заглажу свою вину.

– Нет твоей вины…

– И нет твоей.

– Моя есть! – вздрагиваю, закусив губу до крови.

– Я понимаю, что тебе страшно, маленькая, – он морщится, высвобождая пострадавшую кожу из моего захвата. Поцелуй следует в уголок губ, – но это исправимо. Это скоро кончится.

– Боль не кончится…

– Она притупится. Всякая боль притупляется.

– Твои приступы не становятся легче…

– Намного легче, чем первые, – не соглашается он, – в тот раз я думал, что умру. А сейчас могу ходить, даже бегать, если нужно. Смазанное сознание – вот и все.

– Бегать – чтобы выброситься в окно… – меня передергивает, а хрип, почти умирающий, вырывается наружу.

Эдвард накрывает мои губы своими. Целует трепетно, ласково, так, что не усомнится в искренности чувств. Передает своей силы, вдохновляет. И подпитывает веру в следующее далее обещание:

– Я тебя не брошу.

Я смотрю в темные оливы. Наконец, избавившись от слез, вижу их в нужном свете. Здесь, в спальне, среди ровных стен, среди мрачного света из окна, за которым уже темнеет, в окружении домашней обстановки. Эдвард выглядит вымотанным и бледным, у него морщинки на лбу и в уголках глаз, но сами глаза… живые. И горят, и светятся, и пылают. Убеждают меня, что никогда не оставят одну.

Я им верю.

– Эдвард, – третий раз за последние десять минут, хнычу. Обвиваю руки вокруг его шеи, подавшись вперед. Жмусь, будто сейчас нас попытаются разлучить. Не отпускаю. Никогда не отпущу.

На плече мужа, под его ласковые поглаживания, под его теплые и доверительные слова о том, что дальше будет легче, что лишь сейчас трудно, я постепенно успокаиваюсь. Мое видение-кошмар отплывает восвояси, копя силы к новому броску, чуть тянущее чувство внизу живота ослабевает. С Эдвардом не больно и не страшно. Он все, что мне дорого, все, что мне нужно… все, после смерти Маленького, что у меня осталось…

Я не знаю, сколько времени мы проводим в такой позе. Ощутив лишь, как муж накрывает меня одеялом, я цепляю глазами на часах то ли десять, то ли двадцать минут восьмого вечера. Но больше, побоявшись воспоминаний о недавно случившемся аборте, не ищу их. Боюсь ненароком припомнить время X.

Однако, судя по всему, минут мне дается достаточно. Утихают всхлипы, высыхают слезы, становится легче дышать. На плече Эдварда я расслабляюсь, чуть прикрыв глаза и… смиряюсь. По крайней мере, на этот вечер. Все равно ведь ничем не помогу…

За переменами во мне мужчина следит крайне внимательно. Все подмечает.

Когда уже не плачу и не сопротивляюсь, кладет меня обратно на простыни, ложась рядом. Такой теплый и домашний, не в пример себе былому, выглядит… каким-то божеством. Мне кажется, он никогда не был со мной столь нежен и осторожен. Будто разобьюсь.

– Ты голодна? – заботливо зовет Эдвард, укладывая мои волосы, уже два дня не мытые, за ухо.

Я опускаю глаза.

– Разве что, на тост…

Эдвард так мило, так по-доброму улыбается, что у меня теплеет на сердце. Оно уже не давит на легкие с такой мощью.

– С сыром, рыбка?

– И соком…

– И соком, – он наклоняется, с любовью поцеловав мой лоб, – тогда дай мне минутку, и я все принесу. Полежи.

Такое предложение мне не нравится. Я унимаюсь, становится легче – Каллен был прав, но без него… не знаю, что будет со мной без него. Не хочу пока знать.

– Можно с тобой? – с детской надеждой, которая ровно настолько же, насколько в положительный ответ, верит в отрицательный, робко зову я.

– Ни на минуту не расстаемся? – Решив не развивать эту тему и не задавать лишних вопросов, Эдвард с готовностью протягивает мне руку. Соглашается.

– Ни на минуту, – выдыхаю, выдавив улыбку. А потом тише прежнего, но с крайне яркой признательностью, произношу: – Спасибо тебе…

Всем демонстрируя, что благодарить здесь не за что, муж помогает мне встать на ноги, твердой рукой придерживая и намекая, что упасть никогда не даст.

Пол холодный.

Но не более холодный, чем тарелка с сыром, появляющаяся на барной стойке рядом со мной.

Каллен по-свойски – никогда не подумала – делает мне два чудесных тоста, крайне ровно и аппетитно складывая их. Он знает мои привычки лучше, чем я сама. И он никогда не упускает возможности доставить мне удовольствие.

Попивая сок и поедая сэндвичи (муж сделал и для себя), мы молчим. Изредка пытаемся начать разговор на отвлеченную тему, но он, почему-то, неминуемо сводится к все тому же молчанию. Эдвард вначале пытается меня повеселить, но догадавшись, что это не очень вовремя, оставляет попытки. Смиряется.

Еда оказывается питательной и, не глядя на мое пересохшее от слез горло и ее избыток на рецепторах – вкусно. А уж как чудесно ее дополняет сок…

Я чувствую себя хоть немного, но человеком. Легче.

Возможно, поэтому Эдвард решается завести ту беседу, что важна.

Я ем, наблюдая за ним, и вижу то, что не было заметно в спальне, пока утешал. Чрезмерная бледность не следствие недосыпа, а следствие волнения… и не просто из-за того, что у меня мог быть сепсис. За что-то большее.

Да и блеск в глазах – это страх. Животный страх. Он его пожирает…

Муж открывает рот, отставляя сок на гранит стойки, а я перехватываю его ладонь. Накрываю своей, несильно пожимая, демонстрируя, что тоже рядом. Я нужна ему. Я нужна ему точно так же, как он нужен мне. У нас взаимная привязанность, которую ни у кого не хватит сил разорвать.

Любовь.

– Белла, – Эдвард поворачивается ко мне всем телом, с теплом гладя по той ладони, которой накрыла его, – я позвал доктора на восемь часов. Она скоро будет, чтобы осмотреть тебя снова.

– Мне на второй осмотр завтра…

– Немного изменились планы, – держа тон прежним, никак себя не выдавая, Эдвард лишь говорит чуть громче, – завтра утром нужно быть в другом месте.

Я хмурюсь. Странное, тянущее и болезненное чувство, будто оседающий комочек из иголок, покалывает внутри. Предупреждает.

– Зачем?..

Мужчина делает глубокий, чересчур глубокий вдох – насколько хватает легких. А затем обеими своими руками перехватывает мои, предварительно поцеловав каждый из пальцев. Держит, призывая смотреть на себя. Не спрашивать. Не прятаться. Не давать слабины. Смотреть. Слышать. Верить.

– Я люблю тебя, моя рыбка, – признание звучит столь откровенно, что у меня по спине бегут мурашки, – я люблю тебя больше всего на свете и клялся перед Богом тебя оберегать. Я сдержу свою клятву любой ценой, хоть порой мне и не удается предотвратить твою боль. Я надеюсь, ты простишь меня.

Я дрожу. Сок на губах, сладкий, обретает горький, отрезвляющий привкус.

Но от ошеломления не могу сказать ни слова. Боюсь их говорить.

Благо, кивка Эдварду хватает.

– Белла, не существует и никогда не появится причина, по которой я могу тебя оставить. С тобой я обрел себя, я почувствовал счастье, я уверовал, что оно возможно. Что самое главное в жизни – родные люди, что, прежде всего, нужно думать о них. Ты подарила мне желание просыпаться по утрам, Белла. Я в неоплатном перед тобой долгу.

Дрожь усиливается. Я будто бы понимаю, к чему он клонит, но не хочу верить. Это грозит новым потоком слез, а его Эдвард обязательно испугается; я хочу быть сильной ради него. Хоть чуть-чуть.

– Поверь мне, пожалуйста, я тебя не брошу, – муж заглядывает мне в глаза, опалив тем, что внутри олив плещется соленая влага, – моя маленькая, я только твой. Независимо от обстоятельств. И я всегда за тобой вернусь. Откуда угодно.

Подавившись первым всхлипом, прорезавшимся, я выдергиваю ладонь из его, накрывая рот рукой. Кожа саднит.

– Нет…

– Так надо, так надо, вот и все, – Эдвард с состраданием к моим возвращающимся слезам крепко держит вторую ладонь, – этой ночью мы с тобой разлучимся всего на четыре дня. Этого требуют обстоятельства и у меня, мое солнце, к сожалению, нет выбора.

Мое сердце останавливается где-то в горле.

Он прощается…

Опустошенная, огорошенная этой фразой, не должной никогда звучать, я, почему-то, не пугаюсь. Даже слезы высыхают, даже дрожь – все испаряется. Остается пустота. И в ней глухими отзвуками неровные, неправильные удары сердца. Слишком сильные. До боли в ребрах.

– Не понимаю…

– Ты отправишься в Норвегию на несколько дней, – решив не темнить и выдать все сразу, желая обойтись меньшей кровью, Эдвард смотрит мне прямо в глаза, – в Джорджии одна тварь намерена сделать тебе очень больно, а я не позволю этому случиться.

Тварь… Ифф.

– Что он хочет?

– Ничего хорошего, – Эдвард поджимает губы, – но это неважно, потому что он все равно его не получит. Я тебя никому не отдам.

Слез нет, а глаза жгут. Слишком сильно жгут, горят огнем. Мне больно.

– Ты за мной не вернешься, – словно бы непреложную истину, которая и так ясно, просто произношу. Без эмоций.

Смотрю на стол. Вот сыр, вот тост, вот нож, вот сок… вот дом. Наш дом. А на деле – дом Эдварда. Жизнь Эдварда. Его мир.

Золотой рыбкой быть не просто… в сказочном дворце места ей не нашлось…

– Я вернусь за тобой в любом случае, Белла, – твердо, без права на опровержение, говорит муж. До несильной боли сжимает мою ладонь, привлекая к своим словам внимание.

Но я не слышу.

– Ты… ты обещал так не поступать… – будто это сможет его устыдить, по-детски горько бормочу я.

Картинка выстраивается в голове из сотни пазлов, и их не переспоришь. Все видно, как день. Все, в принципе, и ожидаемо… Ожидаема даже боль, которой я пока не чувствую. Но не думаю, что это надолго.

– Я не поступлю. Ни в жизни.

Я закрываю глаза. Отодвигаюсь от него, насколько позволяет барный стул.

– Это из-за ребенка, – не вопросом, а утверждением. Слова срываются с губ быстрее, чем я успеваю подумать о последствиях. И о последствиях того ответа, что получу.

Эдвард сдерживает себя из последних сил.

– Никогда такого не говори.

– Не говорить правды?.. – меня потряхивает.

– Не говорить ерунды, – осаждает Каллен, едва ли не рыкнув. Я вжимаюсь в спинку кресла скорее автоматически, чем осознанно, потому что не чувствую страха. Нет на него ни времени, ни места.

Я выжата. А выжатым послаблений не дают.

И терпеть не хотят… Эдвард сильный… зачем ему слабые?.. Слабые и неспособные дать ребенка…

– Белла, Алессандро хочет тебя, – выбрав иной путь, муж, похоже, переходит на чистую и неприглядную правду, от которой его воротит, – у него самые серьезные намерения, от которых он не отступится. Я хочу тебя защитить.

– Это предлог…

Оливы чернеют, а кожа, бледная прежде, покрывается нездоровыми красными пятнами. Эдвард сжимает зубы, делая свистящий вдох через нос, дабы не наговорить лишнего. Он теряет терпение. Из-за меня… все из-за меня.

– Аро сегодня был здесь. Он рассказал мне. И он подготовил решение для тебя, как и для своего Даниэля – замок в Норвегии. Тебе там ничего не будет угрожать.

Он говорит проникновенно, а смотрит – еще проникновеннее. Буквально впивается в глаза, не дает контакту ослабнуть, не дает лжи затмить правду. Убеждает, что все по-настоящему. Делает все, дабы убедить.

А я вспоминаю. Приход к доктору, разговоры об аборте, таблетки причудливой формы, кресло, простыни, подушки, кровь… и вездесущее напоминание о том, что теряю. Даже при ласке Эдварда, даже при его участии. А уж без него… эта картинка явная, настоящая. Куда больше, чем то, что случилось. Потому что это честно. Потому что так и должно было всегда быть. Потому что я его недостойна.

Эмоции включаются.

А боль, прежде купированная, возвращает себя утраченные позиции.

Я так резко вскакиваю со стула, всхлипнув от отчаянья, что пугаю Каллена. Его глаза становятся размером с блюдца под сэндвичи, а пальцы вздрагивают, попытавшись меня остановить.

Прижимаюсь спиной к холодильнику, ощущая, как давит пространство. Как разрывает изнутри боль и одновременно с тем сжимает убивающая душу копоть, струящаяся из сознания. Хочется плакать, кричать. И не сдерживаться. Никогда и не за что больше.

– Пожалуйста, не отдавай меня! – прекрасно осознавая свои шансы, но не в силах смириться, хриплю я. Глотаю слезы, игнорирую всхлипы, держу себя руками как можно крепче, опасаясь развалиться на части, – Эдвард, пожалуйста, только не это!.. Только не сейчас… дай мне хотя бы пару недель… дай мне хоть месяц!.. Я обещаю, что буду послушной, буду молчать, буду делать все, что ты скажешь!.. Только, пожалуйста, не забирай себя у меня… я сейчас не справлюсь… Я без тебя просто умру…

Жарко. Как же жарко, господи! Мне хочется выть от бессилия и отвращения в одном флаконе. Хочется удавиться.

Ну почему, почему все это происходит со мной? С нами?

Едва Эдвард открывает рот, я с мольбой вытягиваю вперед руку, надеясь досказать. Я никогда больше не смогу, если не сейчас, не решусь.

– Я люблю тебя больше всего на свете… я буду полезной… я все прощу… только не отдавай меня, – заметив, как искрятся его глаза, на мгновенье я верю, что попытка не беспочвенна. А потому добавляю последнюю фразу тише, сокровеннее, – мне ничего не надо… ничего… дай мне только месяц… пожалуйста!

И все. Конец. Яркий.

Я плачу, чудом успевая не моргать, и смотрю на него, цепляя взгляд и пытаясь разгадать его содержимое. Хочу верить. Хочу чувствовать. Хочу… знать. Лгут те, кто говорят, что незнание лечит. Меня оно сейчас убьет.

Эдвард отодвигает стул назад.
Эдвард идет вперед.
Эдвард настигает меня.
Эдвард… обнимает меня.

Заканчивает вторую часть Марлезонского балета.

Я обмякаю, повиснув на его руках, и рыдаю в голос. Так, что болит голова, что саднит горло, что дрожат связки, готовясь разорваться. Меня трясет крупной дрожью, а в сознании ни единого очага сопротивления. Я должна кричать, продолжать молить, требовать, в конце концов, а я… молчу. Больше не могу сказать ни слова.

Мужчина терпит, не изъявляя никакого недовольства. Он целует меня множество раз, пока не перестаю считать эти поцелуи, он гладит мою спину, волосы, шею. Он без устали трется носом о лоб, подсказывая, что здесь. Сам ведь говорил, что тот, кому мы не нужны, никогда лба не тронет…

– Я не стану без тебя жить, – в конце концов, когда чуть затихаю, давая ему возможность перекричать себя, просто сообщает муж, – ни секунды. Именно поэтому я хочу тебя спасти.

Я утыкаюсь в его ключицу, что есть мочи обвивая руками за шею.

Мой. Мой, мой, мой! Только не отбирайте!..

– Неужели нет другого выхода?..

– Мне очень жаль, любовь моя, – Эдвард накрывает мою макушку подбородком, дозволяя как в старые добрые времена спрятаться у своей груди, – это ненадолго, я повторяю. Я уничтожу эту тварь – и все кончится.

– Я, правда, без тебя не могу…

– Я, правда, тоже, – он насилу выдавливает улыбку, потирая мою спину, – и потому мы с тобой справимся. Мы вместе.

Слышать такие слова… от него… теперь…

Мне будто возвращают украденное сердце.

– Честно?..

Верх наивности. Но Эдвард не делает его посмешищем.

– Моя клятва, Белла.

Я закрываю глаза. Его кожа, запах, мягкость… Держусь и не отпускаю. Никогда не отпущу.

Господи, спасибо… спасибо, что оставил его мне… и меня – с ним…

– На четыре дня?

– Максимум – на шесть, – аккуратно, но честно произнося, шепчет муж, – ты даже не заметишь.

Приободренная, я не пускаюсь в новые слезы. Просто качаю головой.

И просто добавляю то, что ему лучше бы знать:

– Если ты не вернешься через неделю, Эдвард… я покончу с собой.

Зато честно. Мне кажется, мы все заслуживаем честности.

А в свете последних событий, я убеждена, что никто не будет против. В конце концов, во мне умер собственный ребенок. Если же потеряю еще и мужа, точно нет никакой необходимости продолжать дышать.

– Ты этого не сделаешь, – рычит Эдвард, с трудом приняв звучание такого варианта, – мне бы ты позволила умереть?

Я отстраняюсь от него, подняв голову. Смотрю в оливы.

– Если ты вернешься, – веду ладонью по гладкой щеке, замечая, насколько схожа наша бледность, – не будет в этом смысла. А если нет… Мне нечего терять.

Лицо мужа подергивается страданием и болью, которую я не желаю причинять. Но при всем этом, при всем том, что чувствует, думает, знает, едва проникается моими эмоциями, едва вспоминает об аборте… понимает.

Не оспаривает.

– Дай мне две недели, Белла. Срок – две недели.

И я впервые слышу, как без приступа голос Эдварда срывается от отчаянья.



Пентхаус, как, собственно, и город, мы покидаем ночью. Услужливый консьерж помогает перенести чемоданы в машину, пока Эдвард, забрав мою дамскую сумочку, усаживает меня на заднее сидение такси. Его немного успокоили заверения доктора, что я буду в порядке, и заживление проходит нужным образом, даже лучше, чем обычно, но не до конца. В глазах мужа по-прежнему искреннее беспокойство, перерастающее в страх, а лицо бледное и исчерченное морщинами.

Я знаю, что приступы еще будут. И будут без меня. А это и есть те круги Ада, которые суждено в будущем каждому пройти.

Так что, когда Эдвард оказывается со мной в салоне, я не трачу времени даром. Скинув туфли, кладу ноги на сиденье и обвиваюсь вокруг него, уткнувшись лицом в грудь. Целую рубашку, спрятавшую опаловую кожу. Что бы там ни было, он любит меня, я верю. Он не бросит меня одну.

Мужчина со вздохом кладет ладонь мне на затылок, а второй перехватывает мою руку с кольцом. Скрепляет наши прежде данные клятвы снова.

– Аэропорт.

Такси двигается с места, оставляя дом позади.

Я пытаюсь сдержать слезы, но выходит скверно. Сама перспектива расставания с Эдвардом – наверное, самое ужасное, что может ждать. Я могу справиться с чем угодно, я могу, думаю, что угодно пережить, только мне нужен он… а он рядом быть не может… не хочет?

Мою веру шатает из крайности в крайность.

– Не надо, маленькая, – Каллен с обожанием, с отцовской лаской, которой я в нем раньше не замечала, вытирает парочку моих слезинок, – это того не стоит.

– Мне страшно.

– Мне тоже, – не утаивает он, – но это нужно просто пережить. Я же говорил тебе, как быстро все кончится.

– Ты не можешь быть уверен.

– А я уверен в самом главном для меня, – он трется носом о мой, предварительно поцеловав лоб, – что ты будешь жива и здорова, в безопасности. Думаешь, я хочу чего-то большего?

Я придушенно всхлипываю, теснее к нему прижавшись.

– Я хочу – того же для тебя.

– Мне никто не навредит. – Эдвард хочет быть уверен и в этом, говорит убежденно, но проскакивает в глазах… на одну лишь секунду, но все же.

Риск существует всегда. Это мне стоило усвоить, зная даже о том, что я обладаю прекрасной фертильностью и способна (была не так давно), по словам моего гинеколога, легко выносить ребенка. Малыш появился. Только вот сберечь я его не смогла.

Не сберегу теперь и Эдварда?.. Лучше сразу повеситься.

Удивительно, но сейчас я начинаю понимать мужа. Разговоры о его боли, физической. После выкидыша я не ощущала никаких нестерпимых пыток от собственного организма, и даже мелкие симптомы легко подавлялись нужными лекарствами. Но внутри… ничего помочь не могло. Ласка Эдварда, его близость – как антибиотик для гноящихся разрывов, как единственное, что в состоянии их унять. Однако и это безбожно отбирают. Боль возвращается. Усиливается. Крепнет. Так что самоубийство, в один из моментов времени, если не будет рядом Каллена, рассматривается как вариант.

Мне жаль, очень жаль. Но, боюсь, уже ничего не исправить…

– Расскажи мне, почему он меня хочет, – прошу, проглотив парочку всхлипов, – наверняка есть логичная причина…

– У таких людей отсутствует логика, которую мы можем таковой считать.

Я закрываю глаза. Плачу.

– Эдвард, не заговаривай меня… – это почти обвинение.

– Тебе это сейчас ни к чему, я не хочу, чтобы ты волновалась, – муж с беспокойством ведет пальцами по моим волосам, стараясь словно бы выкинуть из головы неправильные мысли. Исправить меня.

– Напротив: я умру от волнения, если не скажешь. Я же согласилась поехать, – вздрагиваю, прикусив губу, – я согласилась остаться без тебя бог знает где на две недели. Эдвард, скажи мне, пожалуйста, что я такого сделала?..

Морщины на его лбу, у глаз становятся глубже.

– Почему ты все принимаешь на свой счет? Даже таких ублюдков?

– Потому что я наверняка поспособствовала… или, не знаю, как это называется? – выдыхаю и тут же вдыхаю, стараясь набраться сил. – Если ты мне не скажешь, я за две недели сойду с ума.

Эдвард поворачивает голову, встречаясь с моими глазами. Он смотрит в них полминуты, может быть, чуть больше, оценивая… присматриваясь?.. Пытаясь понять. Принять решение.

Да что же там такое, господи?!

– Во-первых, четыре дня, а во-вторых… Алессандро понравилась твоя неиспорченность, – в конце концов, когда я уже нетерпеливо ерзаю, неготовая смириться с его молчанием, объясняет Каллен. – В ту ночь, на острове, ты выделялась, но не потому, что сделала что-то не так, а потому что была собой. Красивым и диким, несорванным цветком.

Слова Аро, интерпретированные Эдвардом в контексте с Иффом, бьют меня по больному.

– Если он был опасен, зачем ты… привез меня?

Каллен морщится от самой настоящей боли. Его глаза заволакивает темным туманом, уголки губ опускаются. Сострадание напополам с самобичеванием сковывающее лицо, опаляет. То же чувство, когда близко подходишь к пламени, а затем ощущаешь жар. Только жар сильнее, куда сильнее, чем можно вытерпеть. Я жалею о своих словах.

– Я не это имела ввиду…

– Это, – отрезает мужчина, – и ты права. Я не должен был, Белла, – его рука касается меня так, будто в последний раз. Гладит, перебирая пряди, проникая под них. И, теплая, среди этого холода салона, согревает кожу. – Только вот я думал, что защищаю тебя.

– Так и было…

– Так должно было быть, – он скалится, с трудом сдержавшись, чтобы резко взлетевшим на октаву тоном меня не напугать. Переходит на шипение, – но тварь изменила приоритеты.

Я ежусь.

– У него свои критерии отбора женщин?..

– Возраст, – Эдвард тяжело вздыхает, усиленно потирая мое плечо, – до двадцати лет. С двенадцати и до двадцати.

У меня перехватывает дыхание.

– Девочки?..

– Самые настоящие, – муж разом стареет на десяток лет. – Такое, к сожалению, далеко не редкость. Да и дети порой только радуются подобным отношениям.

– Но это же аморально и противозаконно… Что значит радуются? – не верю я тому, что слышу, тому, что Эдвард говорит. Такого не бывает на свете, такого в принципе не может быть. Это какое-то сумасшествие, заговор. Или ужасно прописанный сценарий трюка-шутки, который многие могут не так истолковать.

Есть люди гнилые внутри. Есть люди-твари. Есть люди… которые нелюди, вроде тех, что показывают в «Молчании ягнят» или «Каннибале». Но люди остаются людьми, так или иначе. И хоть что-то святое, хоть что-то неприкосновенное в современном мире, для них, цивилизованных, быть должно.

Я много ожидала от Алессандро. Но чтобы дети… с детьми!

Потеряв малыша, я не утрачиваю чувств, которые должна, по сути дела, испытывать мама. И понимаю, осознав эту ситуацию, что окажись с ним мой ребенок… убила бы подонка голыми руками. Лично.

– Порой родителям это выгодно, – тем временем отвечает на мой вопрос Эдвард, мрачнея на глазах. За окнами темная дорога и направляющие вывески к аэропорту, – Алесс обожает просветительскую деятельность в Африке. Зарплата в отдельных регионах там меньше доллара в день… и за две зеленые купюры с двумя нулями родители отдают детей фактически в рабство. Тем более, бытует мнение, что белый лучше о них позаботится…

Я зажмуриваюсь, стараясь не слушать.

Гореть Алессу в Аду.

– Но мне далеко не двенадцать… и даже не двадцать…

– Да, – Эдвард горько соглашается, – и я был уверен, что он не станет тебя трогать. Показать, что ловить нечего – у нас с Аро была такая тактика. И прежде казалось, она сработала…

– То есть, если мне двадцать шесть, он должен был отстать?

– Он не должен был и вовсе заметить, – Эдвард с сожалением, крайне болезненным, целует мой лоб. Очень крепко. – Я ошибся… Твоя не испорченность была для него важнее возраста.

– Но он же не думает, что я девственница в браке, правда?..

– Ты девственница сознанием, любовь моя. – Эдвард прижимает меня к себе, стараясь быть и трепетным, и сильным. Убеждающим. – Деньги тебя не тронули, твое мировоззрение в них не тонет. Тебе плевать на счета и на окружение. Ты… любишь. Ты чувствуешь.

– Ифф желает мои чувства?

– И чувствовать вместе с тобой, – его скулы заостряются, взгляд так и пышет ненавистью, – это игра, в которой ты драгоценная игрушка.

– И его не угомонить?..

– Только смертью, – Эдвард выносит приговор, посмотрев на меня с опасливостью, но все же твердостью во взгляде, – Аро со мной согласен. Нам хватит времени раз и навсегда это оборвать.

Меня передергивает.

– А если вас обвинят? Посадят?..

– Ни в коем случае, – мужчина качает головой, не давая мне и повода усомниться, – не будет аргументов. Твои слова не станут правдой, Белла. Пусть моей единственной проблемой будет подозрение в его убийстве…

– Не надо…

– Девочка моя, – впервые за всю поездку Эдвард улыбается, ласково чмокнув обе мои щеки, – не волнуйся. Об этом – точно. Главное – береги себя. Иначе ничего не будет иметь смысла.

Я поднимаю голову, намеренная дотянуться до его губ. Мои, пусть сейчас сухие и бледные, они рядом. И они – то, ради чего можно и в огонь, и в воду, и в Норвегию.

Не знаю, как пережить эти дни. Не знаю, как смириться с тем, что Эдвард не летит.

Но, наверное, одна из немногих вещей, что я знаю точно – я люблю его. И люблю ничуть не меньше, чем он сам любит меня.

С этим можно попытаться выжить.

– И ты себя береги. Всегда.

Такси останавливается у главного терминала аэропорта.

И Эдвард, как бы сильно не хотел обнимать меня (и как бы я не хотела), вынужден разжать руки.

– Пойдем.

– Мы не на твоем?.. – Я воровато оглядываюсь, не совсем понимая, что происходит. Единственный раз мы прибыли на общественных рейсах из Мексики. И то лишь потому, что самолет не функционировал.

– Все увидишь, – успокаивает, с просьбой помолчать, мужчина. Уверенно перехватывает мою руку, выводя за собой к светящимся дверям воздушного вокзала. Здесь шумно, многолюдно и пахнет самыми разными вещами: от освежителей воздуха до ароматных булочек с корицей…

Кажется, будто я вечность здесь не была. За окном ночь, а тут – целый мир, Вселенная. Никогда не смолкает.

Мы идем вперед, а следом движется и носильщик с вещами. К стойке регистрации.

– Окленд?.. – ошарашено выдыхаю я, взглянув на табло, – Эдвард, но я же?..

– Регистрация на Окленд, – как ни в чем не бывало, указывает на меня женщине за стойкой Каллен, – бизнес-класс у окна. Каллен.

– Конечно же, сэр. Миссис Каллен? – ее вежливая улыбка обращена теперь ко мне, – могу я увидеть ваш паспорт?

Как по волшебству, из рук Эдварда он перекочевывает на стойку.

– Благодарю, сэр.

Мои вещи отправляются на конвейерную ленту, что позже погрузит их в самолет, а билет Эдвард забирает себе. Ведет меня к воротам на вылет.

– Но ты же говорил… – так некстати паникую я, кусая губы.

– Верь мне, рыбка, – Эдвард с нежностью целует мой лоб, отыскав для этого секунду, – хочешь синабон? Ореховый, как ты любишь?

Он читает мои мысли?

– Но ведь рейс…

– Рейс не улетит, – тепло уверяет мужчина. Он – само спокойствие, ведет себя раскрепощенно, даже шутит, чего прежде в таких местах не наблюдалось и что совсем не вяжется с поведением и тоном в машине. Его как подменили.

Но я получаю бумажный пакет с двумя сладостями и большую пачку молочного клубничного коктейля с широкой трубочкой из киоска как раз возле посадочных ворот. И прихожу за Эдвардом следом, так сконцентрировавшись на своем угощении, что немного потеряла суть.

– А как ты?.. – когда поднимаю глаза и вижу, что он пересек пропускной пункт без билета и стоит сейчас рядом со мной, удивляюсь.

Но вот тут как раз мой прежний Эдвард возвращается. Едва закрывается непрозрачная дверь в зал, он буквально волочет меня по скользкой плитке к боковой двери.

Фонарь. Улица. Ступени.

Не самый теплый воздух ударяет в лицо. Где мы?..

На входе машина. Как в лучших боевиках – черного цвета. В нее Эдвард и садит меня, прежде чем скользнуть следом.

Я так крепко держу пакет с булочками и коктейлем, что не чувствую пальцев. На страшной скорости, будто сейчас наступит конец света, автомобиль мчит нас по асфальтированной дороге между высокими ангарами.

А останавливается у крайнего, серого, с темным штампом на двери.

– Улетают два самолета, – поясняет Эдвард, когда мы ждем открытия дверей, – твой и второй. Один летит в Норвегию, второй – на Мальту. У Аро замки и там, и там.

– А регистрация в Окленд?..

– Собьет его с пути. Багаж просто так не отсылают.

Я подскакиваю на своем месте.

– Багаж! А мои вещи, Эдвард?

– В замке есть все необходимое, – утешает он, – плюнь на них, забудь. Пожалуйста, все, что важно – ты сама. Поверь мне.

Он выглядит напуганным. Загнанным. Замученным. Бледный, не выспавшийся, горящий от волнения и, в то же время, торопливости, подрагивающий от безутешных мыслей.

Я не могу такое выносить. Где бы мы не были, что бы не происходило и как бы не сулило смиряться с действительностью.

– Мой Эдвард, – шепотом, как когда-то давным-давно в Австралии, в нашем маленьком доме на старом, но таком уютном диванчике, произношу я. И тянусь вперед, поглаживая ладонями его щеки, начавшие зарастать щетиной, а губами касаясь губ. Моих. Навсегда моих.

Каллен отвечает на поцелуй со стоном. Он подается вперед, притянув меня ближе, и не дает всему кончиться ласковым подбадриванием.

Мы обмениваемся силой, верой и любовью. Мы объединяемся, чтобы в одиночку не пришлось сражаться. Мы заключаем договор, нерасторжимый никем, даже смертью, потому что в своем роде он единственный. Он наш.

– Я люблю тебя, – когда отрывается, сделав для этого над собой такое усилие, что хмурится от боли, клянется Эдвард, – люблю больше всего на свете, моя жизнь…

– Люблю тебя, – эхом отзываюсь, выгнувшись и попытавшись украсть у него еще один, маленький, прощальный.

– Максимум две недели, – напоминает муж, почуяв неладное и потому не отказывая мне, – я за тобой приеду, я заберу тебя домой, моя маленькая. Все будет в порядке.

– Будет, – смело киваю, порадовав его капелькой уверенности, – ты справишься, я знаю. И я справлюсь.

И, прежде чем покинуть салон, дарю ему еще один поцелуй. В лоб.

– Пусть это отгоняет твои боли, – объясняюсь, погладив кожу у висков.

Муж неровно выдыхает, сморгнув туман в глазах.

– Рыбка моя…

Мы выходим из машины. Быстро, рука об руку. Я панически боюсь отпустить Эдварда, хоть и знаю, что это нужно. Но как без него – пока не представляю. Чтобы не говорила.

– Я свяжусь с тобой, когда прилетишь, – обещает муж, забирая мой мобильный из моего же кармана, – нельзя ни телефона, ни интернета, но тебе не будет скучно. Там Даниэль… он покажет тебе замок. Библиотека там больше нашей квартиры.

Если бы меня волновала библиотека…

– Нельзя звонить?.. – придушенно спрашиваю.

От моего вида Эдвард не радуется.

– Звонить можно мне.

– И ты будешь?

– Два раза, – он энергично кивает, – когда скажу, что все начнется и когда все закончится. Не бойся.

Я смотрю на него, такого близкого сейчас, такого нужного. Смотрю на одежду, на пальто, на волосы. В глаза. И только теперь, похоже, к своему ужасу понимаю, что могу мужа больше не увидеть. Если что-то пойдет не так, сорвется… он не в командировку уезжает, а я не на отдых. Все может быть.

Я крепко его обнимаю. Почти панически бросившись вперед, притягиваю к себе, цепляясь за спину, за руки – как совсем маленькая девочка, опасающаяся, что папочка не вернется…

Эдвард накрывает мою макушку подбородком. Эдвард гладит меня, не давая удариться в слезы.

Но ровно через минуту, ни больше ни меньше, отстраняет от себя. Смягчает болезненность этого крохотным поцелуем.

– Ты у меня смелая и храбрая, любимая, – выдавливает улыбку, очень похожую на искреннюю, – не сдавайся. Мы прорвемся.

Вручает мне мое угощение и, с улыбкой, билет на самолет в Окленд, улетающий через десять минут.

– До свидания, рыбка, – подводя к трапу, пожимает мою руку он.

– До свидания, Эдвард, – ровным смелым голосом отвечаю я.

Вхожу в самолет.



…Мы приземляемся на севере большого острова Стьернёйа чуть больше, чем через девять часов после вылета. Спустя долгую, в большинстве своем бессонную ночь, попеременную истериками со слезами и доеданием угощения, напоминающего о доме, за что я Эдварду благодарна, мне уже все равно, что будет дальше.

В облаках, синеве моря, зелени луга я вижу лицо Каллена. А это не добавляет оптимизма.

Может быть, я все же зря так храбрилась. Я схожу с ума.

Прямо с трапа, без вещей, лишь со своей сумочкой, где есть несколько нужных мне упаковок таблеток, меня забирает… катер. Он небольшой, но капитан обещает, что юркий. Довезет быстро, только куртку теплее надо надеть. В Норвегии крайне суровая весна. И крайне суровые мои телохранители, бывшие рядом весь полет и теперь следующие неотступной тенью.

Я забираюсь в салон, спрятавшись от соленых брызг, еще более ледяных, чем то, что творится у меня внутри. Не помогает. Все равно долетают.

Мы плывем час… два?.. Три?! Я не знаю. Я теряю счет времени.

Кажется, засыпаю.

И меня будят лишь тогда, когда до замка меньше трех минут.

Он, большой и каменный, виднеется на одиноко стоящем среди бесконечной, крайне глубокой синевы островке. Прячется за высокими деревьями, отшлифован бесконечными бурными волнами. У него нет пляжа, только небольшой подъезд для катера. А он, высадив меня, тут же уплывает. Оставляет наедине с мужчинами, знающими свою работу но, похоже, забывшими, что значит говорить.

Нас встречают еще пятеро таких же. От их суровых лиц у меня рябит в глазах.

Я не обращаю внимания на то, как и куда мы идем. Мне жутко холодно, неуютно и страшно. Я чувствую себя одинокой и заброшенной, хоть и пытался Эдвард сделать все, дабы этого не случилось.

Думаю об Алессе. О его вкусах. О том, что он намерен сделать со мной, если найдет.

Но эти мысли неминуемо относят к Эдварду, как правило, неподвижно лежащему в гробу с ледяной кожей, а это мало ободряет. Я почти начинаю плакать.

Ну, вот и вход. Меня впускают первой.

В холле мрачно и холодно. О солнце здесь никто не слышал, уже начинает смеркаться, а массивные украшения в прихожей не способны поднять настроение.

Я разуваюсь, но пальто не снимаю.

Один из телохранителей показывает мне мою комнату, расположенную, слава богу, на первом этаже. Просто надо пройти туда, сюда, свернуть, повернуть…

Потеряюсь?.. Ну и к черту.

Я жду лишь одного – звонка Эдварда. Он обещал, что позвонит, когда я приеду.

В комнате есть мои вещи. Много вещей, разных. Я утаскиваю самые теплые из них и спешу под горячий душ, стремясь хоть на каплю расслабиться. Но, хоть провожу в ванной двадцать минут, не помогает.

Укутываюсь потеплее и иду в холл. Наверняка тут есть телефон. И тут меня будет ждать родной голос, что подскажет, как терпеть дальше. Вдохновит.

Я не видела Эдварда даже меньше суток, а уже скучаю. Страшно.

…Час.
…Второй.

Я читаю какую-то книгу или смотрю в пол. Я жду.

…Третий.
…Четвертый.

Меня кормят. Не обращаю внимания чем. Вроде похоже на рыбное суфле.

…Пятый.
…Шестой.

Тишина. Она давит.

– Он не позвонит, – неожиданно прорезавшийся мужской голос, но не такой грубый, как у охраны, скорее нежный, мальчишеский, обволакивает меня собой, вытаскивая из сна. Я задремала?..

Белокурый мальчик с зелеными глазами. Бледный, заплаканный, но… суровый. Такой же, как и наши телохранители.

Даниэль. А я уж думала, попала не в тот замок.

Он действительно похож на отца – Эдвард показывал мне фото. Бедный Аро…

– Позвонит, – упрямая, даже не думаю с ним соглашаться.

Парень весь в черном, как в трауре: байка, джинсы, носки. Даже в ушах у него черные серьги, а я вроде бы не замечала, чтобы они были проколоты…

– Тогда жди, – мрачно советует он, пожав плечами, – но все равно не дождешься.

Вольно или нет, но я позволяю его словам меня задеть.

– Откуда знаешь?

– Мне не звонят, – он закусывает губу, с горькой улыбкой запрокинув голову. – Обещали по приезду, да?

Я сглатываю. Он понимает, что угадал.

– Мне тоже. Прошло две недели.

Быть не может…

– Нет, врешь, – у меня по спине бегут мурашки, а в горле пересыхает. Не надо, пожалуйста…

– Две недели и два дня, так точнее, – безжалостно произносит Даниэль, – так что ожидание напрасно, это лишние муки. Смирись. Все равно они нас не любили.

– С чем смириться?.. – я кутаюсь в полы своего одеяла, стащенного с кровати, едва не плача. Что за глупости он несет?..

– С тем, что ты здесь пленница, – парень тяжело вздыхает, круша мои последние надежды, – со мной здесь и умрешь. Одна.

___________________

Да, да, это случилось. И нет, "Русская "пока еще не закончена и явно не будет закончена в ближайшее время. Но дорогие читатели "Золотой рыбки", все, кто дождался - спасибо вам! Новая глава появилась неожиданно даже для меня, а значит, я как никогда буду благодарна вам за отзывы и прочтение истории. Спасибо, что вы у нас есть.
Опять же, никаких ориентиров для ожидающих продолжение, это может быть как несколько дней, так и недель... но мне кажется, теперь уже куда сильнее, что все же "Рыбка" будет писаться параллельно с другими моими историями. Она от них неотделима.
Напоминаю, что не считая этой, осталось три главы + эпилог.
Ждем вас на ФОРУМЕ