Наша жизнь состоит из разочарований – доказано.

Порой они глупые, сносные или мизерные до того, что мы попросту не замечаем их. Оставляем мысли в покое, прекращаем прокручивать произошедшее в голове и поворачиваемся лицом к новым целям, проглотив печальный предыдущий опыт.

Но в то же время среди череды всех незначительных мелочей, которые на час-другой выводят нас из равновесия, встречаются и те, что с жуткой неприступностью, по-настоящему выбивают из колеи. Их нельзя назвать преувеличенными, на них нельзя закрыть глаза, и энергии они подчас высасывают столько же, сколько и истинные беды. Порой от этих разочарований мы изменяем курс, жизнь и даже больше – самих себя. Это крайняя и самая ужасная, по моему мнению, степень.

Здесь и сейчас, на холодном полу душевой кабины, когда сверху льется нескончаемый поток косых струй, хорошо предаваться размышлениям. Обвив себя руками до того, что оставляю на коже синяки, запрокинув голову так, что затекает шея, а ноги поджав настолько сильно, что перестаю их чувствовать, сижу и тщетно пытаюсь собраться с мыслями.

В ореоле горячей воды, пара, нагревшихся стен душевой кабины и запотевших дверей наружу мне так же страшно, как и на открытом пространстве острова мистера Вольтури. Бьет озноб, стучат друг о друга зубы, а кожа, могу поклясться, бледнеет.

Я не могу подобрать адекватного объяснения такой реакции на все случившееся. Фиаско, конфуз, неприятность – да. Но не конец же света, верно? Есть еще надежда, что солнце вернется на небосвод, оставив темноту тропическим цветам Аро и его лучшему гостю, который таким отвратительным образом со мной обошелся.

Только надежда прозрачна и крайне эфемерна. Можно сколько угодно убеждать себя, что все, что могло, уже случилось, и придется волей-неволей принять его, однако правда будет налицо: это только начало.

Первый прием, первое знакомство, первое впечатление. Я ударила лицом в грязь, дав себе поблажку и позволив пригласить на танец. Я испортила репутацию Эдварду и вконец замарала свою.

Он разочарован мной? О да. Он не скажет, он даже не покажет, может быть, он будет уверять в обратном. Но он разочарован, это факт. Нельзя не разочароваться. Просил ведь и предупреждал меня. Мы тренировались, мы договаривались, мы шли рука об руку. Я не смогла без происшествий провести без него двадцать минут. Что же будет, когда отойдет на большее время? На час или два? Мне сразу, как и Золушке, убегать с бала?

А ему захочется собирать за мной туфли и искать по всему свету?.. Он не заслуживает такого. Это несправедливо.

Естественно, подобные мысли отнюдь не успокаивают. Я плачу сильнее и ничего не могу поделать со своими слезами. Смешиваясь с водой, они текут вниз, на эмалевое дно, и крохотными волнами ударяются о дверки кабины.

Мне холодно. Мне так холодно, что не передать никакими словами. И не помогает ни горячая вода, ни наполнившаяся теплым паром ванная комната, ни даже собственные руки. Тщетно стараясь согреться, я никак не в состоянии это сделать. И также не в состоянии выйти из душевой, заставив себя подняться на ноги. Это невыполнимая задача, потому что я их практически не чувствую.

Мои всхлипы, эхом отражаясь от мертвенно-белых стен, плохо заглушаются водой. Я кусаю губы и пытаюсь заставить себя замолчать, но порой поднимающийся из груди клокочущий комок на корню рубит все попытки. Задыхаясь, я деру пальцами свободной руки плиточные стыки, насилу убеждая себя не кричать. Лишними звуками можно привлечь Нэра, а показываться в таком виде ему было бы верхом неприличия. Тем более вряд ли капитану под силу будет что-то сделать, дабы утешить меня. Я уже начинаю сомневаться, что получится у Эдварда. Уж слишком далеко все зашло.

Вспоминаю все в подробностях: танец, разговор, предложение «работы» и то, как вырвалась из объятий Алеса, возмутившись его поведению. Потом шампанское, звон, царапины, которые саднят сейчас от воды, а затем – трусливый побег обратно на яхту. Уход мужа, закрытая им дверь. Мое платье, что стаскивала, не жалея пальцев и дорогого материала, моя с трудом подавленная тошнота от плотно окружившего запаха спиртного, мои чудом оставшиеся целыми ноги, когда на ходу сбрасывала туфли. Все ясно, все четко, все потрясающе выверено. Лучшая актерская игра и самый оригинальный сценарий. Только уж очень болезненный – до костей пробирает…

Я не слежу за временем. То погружаясь в воспоминания, то выныривая в реальность, где ничуть не уменьшается дрожь тела, просто не в состоянии делать это. Оно само бежит вперед, даже не оглядываясь на меня.

И оно же доводит мою истерику до апогея – возвращает в каюту Эдварда.

Хлопка двери я не слышу, шагов к ванной тоже. Опустив голову на руки, стиснув до сведенной челюсти зубы, горько и режуще хнычу.

И только когда улавливаю скрип открывающихся дверей душевой, разлипаю зажмуренные глаза. Однако предупредить Эдварда все равно не успеваю.

Скопившаяся в кабинке вода, более ничем не сдерживаемая, маленьким водопадом срывается со стенок вниз, укрывая собой кафельный пол. Словно бы море во время прилива, забирает себе практически всю ванную. А еще до щиколотки мочит носки и брюки мистера Каллена, ошарашенно наблюдающего за моими водными развлечениями.

Он встревожен и бледен, глаза нахмурены, вокруг них – микроскопические морщинки. Уголки губ опущены, сами они чуть приоткрыты и явно в недоумении. А темные оливы, распахнутые и ужаснувшиеся моему виду, за миллисекунду покрываются состраданием.

- Белла… - с ничуть не скрываемой болью шепчет он, поглядев на меня.

Обнаженная, дрожащая, с покусанными в кровь губами и упавшими на лицо темными волосами, не знаю, куда себя деть. Инстинктивно дергаюсь назад, но спиной ударяюсь о плитку. И в ту же секунду ноги, получившие наконец свободу, сами принимают решение размяться. Поскальзываясь в сидячем положении, по мягкой и податливой воде, превратившей все вокруг в каток, соскальзываю вниз. Теперь лежу прямо перед мужем в известной и полюбившейся ему позе. Только при совершенно других обстоятельствах, нежели были прежде. О сексе нет и речи.

- Белла, - угнетенно повторяет мужчина, качнув головой. Ступив ногой на резиновый коврик перед душем, забирает с вешалки возле кабинки длинное махровое полотенце. При желании им можно обернуть двух таких, как я, – наглядно вижу это, когда разворачивает его.

- Держись за меня, - наставляет Эдвард, перекинув полотенце через плечо и нагибаясь ко мне. В своей белой рубашке, со своим парфюмом, в дизайнерском костюме Каспиана – и ведь ни капли не боится намочить!

У меня нет сил на сопротивление. Придушенно всхлипнув, дрожащими пальцами все же обхватываю его шею, для большей уверенности зацепившись и за рубашку.

Чувствую на своей спине теплые пальцы и вздрагиваю всем телом от контраста с холодной плиткой. Они под лопатками, ближе к талии. Они крепко держат меня, не дадут упасть и свернуть шею. Я им верю.

- Тихо, малыш, - шепчет Эдвард, привлекая меня к себе. Осторожно ставит на ноги, устраивая на том самом коврике, на котором стоит сам. И не отпускает до тех пор, пока не уверяется, что не намерена падать обратно.

Накидывает мне на плечи полотенце. Поправляет его края так, чтобы смогла завернуться. И согреться.

А потом он, ни слова не говоря, закрывает все краны. Блестящие, металлические, нагревшиеся от бесконечного пара. Лишает воду последнего шанса.

Эдвард стоит передо мной, возвышаясь на известные полторы головы, и молча гладит меня по волосам, когда приникаю к его плечу, почувствовав тепло. А сам тем временем нажимает на какую-то кнопку возле умывальника. Она наполняет пространство вокруг нас тихим жужжанием, потом незаметным треском.

И когда я поднимаю глаза, заинтересовавшись, чему он обязан, вижу, как стремительно пропадает в специальных выемках вода. Утекает, оставляя пол скользким, но готовым высохнуть меньше, чем через десять минут.

Открывает нам путь к отступлению.

Из ванной Эдвард выводит меня за руку, тщательно следя за тем, чтобы не поскользнулась. Его твердая, теплая, нежная рука увлекает меня за собой и лишает шансов к сопротивлению даже в том невозможном случае, если бы мне его хотелось. Я готова за ним идти. Я не боюсь за ним идти. Мне стыдно, мне холодно, я плачу, но не боюсь. В конце концов, мне не к кому больше обратиться. Я отдала этому человеку не только руку и сердце, но и душу. Обратно потребовать не посмею. Поэтому и иду. Иду и крепко держусь, совершенно не готовая лишиться своего проводника. Только не сегодня…

Впрочем, отпустить ладонь Каллена все же приходится. Чуть мы переступаем порог скользкой ванной и пропадает возможность расшибить голову о плитку, Эдвард расчетливым движением поднимает меня на руки. Держит под коленями и за спину. Несет к кровати, не сбавляя шага. Ничего не отвечает на мои бормотания с просьбой отпустить.

Что странно, в комнате больше не пахнет спиртным. Все вокруг благоухает ароматом свежести какого-то освежителя воздуха, а мой недавний наряд и туфли растворились в небытие. Их словно бы никогда здесь и не было.

- Платье?..

- Оно тебе больше не понадобится, - утешающе заверяет муж, укладывая меня на простыни. Поправляет их, создавая максимальный комфорт. И присаживается следом.

Как в детстве делала мама, Эдвард подтягивает выше мое полотенце, освобождая немного материи. И именно ей, со знанием дела, вытирает мне волосы. Почти черные от воды.

Все еще не в силах выпутаться из всхлипов, смотрю на него влажными глазами, то и дело смаргивая соленые капельки. Бледность разбавляет румянец, ставший как никогда ярким.

- Извини меня…

От неожиданности он останавливается.

- За что, Белла? – сочувствующе зовет, погладив по плечу.

- Ты знаешь… за все…

Каллен жмурится, покачав мне головой. Не давая ответа, возвращается к своему первостепенному занятию. В первую очередь хочет меня согреть.

Когда волосы более-менее становятся сухими, Эдвард дотягивается до висящего на вешалке рядом халата, сменяя промокшее полотенце на него. Мягкий, такой же махровый и очень, очень теплый.

В жизни не могла подумать, что посреди тропиков мне понадобится согревающее средство. Озноб здесь и вовсе не типичен. Мне никогда не было холодно, стоило термометру выдать температуры выше двадцати пяти градусов.

- Ты не ударилась в ванной? – с озабоченностью зовет мужчина.

- Нет…

- Хорошо, - кажется, ему легче. Это отрицание явно разглаживает парочку морщинок.

Улыбнувшись робкой и нежной улыбкой, слава богу, что не напускной, Эдвард придвигается ближе ко мне. Сам обнимает, гладит по волосам, по коже, по спине. Целует в каждый из висков, затем в макушку. И тяжело выдыхает, покрепче обвив меня пальцами.

- Мне так жаль, Белла, - раскаянно признается, не позволив усомниться в своей искренности. - Эти твари… ты этого не заслуживаешь.

С упоением ощутив, как потихоньку отогревается тело в объятьях мужа, чуточку расслабляюсь.

- Это моя вина. Я допустила оплошность, согласившись потанцевать с ним… но он был таким напыщенным, он вел себя так вызывающе… я не сдержалась.

Эдвард целует мой лоб, глубоко вздохнув. Тихо и горько усмехается, совершенно не скрывая своей разочарованности. Только не во мне, как предполагала. Исключительно в себе.

- Ты не сдержалась, когда я предложил тебе пожениться, - грустно докладывает он, нежнее держа меня в объятьях, - вот твоя единственная оплошность.

Я морщусь, отчего слезы выступают явнее. Твердо качаю головой, не принимая иного ответа:

- Это моя награда, Эдвард. Без тебя бы я… - прерываюсь, чтобы поцеловать его шею, которая находится в непосредственной близости от моих губ, - в жизни не справилась.

- Без меня тебе бы не пришлось с этим справляться, - дельно замечает он. Расстроенно.

Я немного отстраняюсь, заглянув в родные глаза. Такие близкие, такие теплые и такие… уставшие сейчас. В этой усталости злоба, укор и отчаяние на свою персону. Этого зрелища я не выношу. Я его ненавижу.

- Эдвард, - краешком губ, набравшись сил, улыбаюсь, погладив его по спине, - без тебя бы мне ни с чем не пришлось справляться. Я бы даже не пыталась.

Постепенно отпускает дрожь, прекращает неистово биться сердце, а к коже возвращается нормальный цвет. Я больше смущаюсь и почти не плачу. Я вижу, как светлеет лицо Каллена, пусть пока и неприметно, после моих слов, а потому быстрее прихожу в себя. Начинаю чувствовать, что мы вместе и что здесь и сейчас. Прошлое осталось в прошлом. Судя по небольшому колебанию наручных часов Эдварда на прикроватной тумбе, мы все же отплыли от острова – движемся к материку.

- Ты неповторима, Белла, - произносит муж, избавляя меня от оставшихся слезинок, пробежавших по коже вниз, - твоя преданность, твоя стойкость, ты сама… я восхищаюсь тобой. Я допустил ужасную ошибку, позволив себе влюбиться. Я не должен был и не имел никакого права заставлять тебя испытывать все, что сейчас тебе приходится. Это был самый эгоистичный поступок в моей жизни – жениться на тебе. И самое сокровенное желание – сделать тебя своей. Вот так обнимать, - он усиливает объятья, подкрепляя свои слова действиями, - целовать тебя, чувствовать… ты не представляешь, какое это счастье.

Он вздыхает, досказав свое неожиданное откровение до конца. Затихает, прижавшись губами к моему лбу, а руками потирая плечи. Могу поклясться, что взгляд расфокусируется, а глаза влажнеют. Он и так, похоже, воспринял все случившееся на приеме близко к сердцу – еще ближе, чем я, – а моя истерикав конец его добила.

Это было эгоистично с моей стороны – заставить его мучиться. И я искуплю вину.

- Неужели ты сомневаешься, что любить тебя – меньшее счастье, Эдвард? - с искренним изумлением спрашиваю я.

- Чтобы меня любить, нужно быть очень храброй, - отзывается муж, ничуть не сомневаясь в правдивости своих слов, - и очень сильной. Как ты.

- О моей храбрости и силе можно долго спорить… - фыркаю, припомнив недавнюю истерику в душе и только-только начавшие угасать всхлипы. Они еще напоминают о себе порой срывающимся дыханием, от которого Эдвард морщится, но уже куда меньше. Пропадают.

- О них надо писать, - краешком губ он улыбается, - и восхищаться.

У Эдварда нет проблем с выражением эмоций, я знаю. Если он хочет, если решается, он откровенен, искренен и говорит то, что думает, каким бы стеснительным это ни считал. Порой он немного рдеется, порой чуточку путается, но говорит. И сегодня он тоже говорит, признается мне в том, что любит, подтверждает… только вот обстоятельства другие. После долгого приема, после этих бокалов шампанского на моей коже и жестких рук Алеса на поясе, после того, на какой ноте окончился вечер, и что он обещает за собой повлечь, все звучит по-особенному. Особенно откровенно. До мурашек.

Вот и я не сдерживаюсь. Вот и я высказываю то, что думаю, не сомневаясь найти понимание в оливковом взгляде.

- Знаешь, я всю жизнь думала, что золото не валяется на дороге, - загадочно улыбаюсь, припоминая то, как остановила машину и с гневными восклицаниями затаскивала будущего мужа с пыльной обочины в своей крохотный салон, - и что получить просто так нельзя, только заработать. А потом я встретила тебя… и у меня совсем нет версий, честно, кем я могла быть в прошлой жизни, чтобы заслужить тебя. Как минимум Матерью Терезой.

- Это было твоим родовым проклятьем, судя по всему. Помнишь легенду о золоте, которое топит и мучает, когда его находишь?

Его самобичевание начинает действовать мне на нервы. Немножко даже злить.

- Почему ты все время говоришь о себе плохо? Эдвард, ты потрясающий мужчина. Ты же знаешь это!

С нежностью посмотрев на меня сверху вниз, осторожно устроив на своем плече, практически в колыбельке из рук, которую люблю до безумия, Каллен прокладывает дорожку из поцелуев по моему лицу. Особое внимание уделяет щекам, где большинство слез уже высохли, но маленькие капельки еще остались.

- Ты из-за меня плачешь, - выдает аргумент он, - о каких «потрясающих» качествах может идти речь?

Мне больше не страшно. Мне не больно и не плохо, я не вижу перед глазами ухмыляющееся лицо Алеса, в ушах у меня не звенят, падая и разбиваясь, бокалы. Остров остается за спиной – в самом прямом смысле этой фразы. Я, наконец, отпускаю его. Я освобождаюсь – благодаря ему! И после этого Эдвард смеет говорить, будто бы только мной можно восхищаться?!

- Я плачу не из-за тебя, - окончательно расслабляясь под его прикосновениями и согреваясь от той непосредственной близости, что дарит, признаюсь, - я из-за себя.

- Из-за себя?..

- Из-за себя, - подтверждаю, - мне постоянно кажется… точнее, я думаю… я вижу, что не подхожу тебе. Что будь я как кто-то из тех женщин, которых мы сегодня видели, то не попала бы в такую ловушку и не испортила тебе вечер. Что будь я одной из них, то ни у кого бы сомнений не возникло, что мы поженились по обоюдному согласию, а не из-за денег.

Мои размышления, похоже, вводят мужа в ступор. Он дослушивает меня до конца, не прерывая, но явно не согласен с озвученным. Снова хмурый, снова мрачный. И, похоже, капельку зол.

- Если бы ты была одной из них, это было бы катастрофой, Беллз, - честно признается мне, не допуская на лице и толики шутливости, - они отвратительны. Они настолько прогнили внутри, что не способны даже видеть жизнь в истинном свете, не говоря уже о том, чтобы любить. В них нет искренности, тепла, доверия… к ним нет доверия. Если бы кому-то из этих женщин я бросился под колеса, они бы даже не притормозили.

- Ты преувеличиваешь… - посерьезнев, недоверчиво шепчу я.

- Ты преуменьшаешь, - без права на возражения произносит Эдвард, - я же полюбил тебя такой, какая ты есть, Белла. Я даже подумать не мог, что где-то на свете, где-то в Австралии, есть еще такие люди. Твоя искренность, твоя жертвенность, твоя неискушенность и то, как безвозмездно ты согласилась помочь мне… этого не найти ни на одном приеме. Этого не найти в Атланте, на островах, в океане – почти нигде. Я поражаюсь своей удачливости каждый раз, когда смотрю на тебя. И я не хочу, чтобы ты менялась. Чтобы хоть что-то в тебе менялось, Белла. Я этого не допущу.

- Это неотвратимо… - грустно дополняю я.

- Может быть, - он согласно кивает, но голос твердеет, наполняясь решимостью, - но я сделаю все, что от меня зависит, чтобы этого не случилось.

Тихонько хмыкнув, я прикусываю губу. Оставив в покое простыни, позабыв про покрывало и сдерживающие объятья, я становлюсь на колени, ровняясь с мужем ростом.

С достаточным обожанием, надеюсь, глажу его лицо. Чтобы показать, чтобы сказать… что люблю. И что никогда не превращусь в бесчувственную куклу, способную отказать ему в помощи. Способную сделать ему больно, потерять доверие, ударить в спину… я имела в виду более мягкие изменения, что-то вроде стиля одежды, или вроде манеры говорить и двигаться… может быть, побольше решимости, чтобы защищать себя и его? Храбрости больше?.. Но ни в коем случае не того, о чем он подумал. Я тоже этого не допущу.

- Я ими не стану, - уверяю, с особой нежностью очертив губы, чьи поцелуи способны на любые чудеса, - я никогда в жизни ими не стану, Эдвард. Для тебя я всегда буду такой, как сейчас. Что бы ни случилось. Я обещаю.

Накатывает, подобно волнам за бортом, понимание, как сильно люблю этого человека. Сегодня в разговоре с Алесом оно было на задворках, не так явно выражено, а теперь забирает в свою власть все сознание и все мысли. Я чувствую нестерпимую нежность, которую всю, без остатка, хочу отдать мужу. Я чувствую восхищение этим мужчиной, тем, что он со мной, что могу его касаться и целовать… что обнимаю его ночью и могу утешить. Что в состоянии за него перешагнуть через себя. С легкостью, без сомнений.

Настолько теплое, настолько глубокое и воодушевляющее ощущение, что мне не хочется его терять. Я наклоняюсь к Эдварду, целую его и, похоже, растворяюсь в своем счастье. Оно неизмеримо. Пусть и после слез, после недопонимания, после плохого вечера – ничто ему не помеха. Все это меркнет в сравнении с ним. Все это мелочь, не заслуживающая и доли внимания.

Эдвард отвечает на мои поцелуи. Крепко держит, ласково касается и теплым дыханием, счастливо посмеиваясь, щекочет мою кожу.

- Аро сказал мне сегодня, что я последний идиот, - шепчет он мне на ухо, прикусив мочку, - и что я погублю самый красивый из цветков, какие он когда-либо видел, Белла. Неминуемо погублю.

Так вот что имел в виду Вольтури… не я не подхожу Эдварду… он мне не подходит!..

- Глупости… - недовольная такими словами и собственным выводом из них, бормочу я.

- А ведь это правда, - не унимается Эдвард, - и мы оба эту правду знаем. Даже принимаем – ты, например.

Нахмурившись, ощутимее глажу его лицо. Мои брови, мои скулы, мой мужественный подбородок – все мое. Он все отдал мне, позволил завладеть им. Я никогда не смогу расплатиться за это, но попробую. Со всем желанием, какое во мне есть.

- Я тебя люблю, - отвечаю ему на все сомнения, чмокнув в лоб, - это правда, которую мы оба знаем.

- Еще бы, - Каллен подтягивает меня ближе к себе, приподнимаясь на простынях и усаживаясь на них всем телом. Поворачивается ко мне, не разжимая объятий. И поцелуи не прерывает тоже. – Только знаешь, что он потом сказал?

- Что преувеличил насчет «самого прекрасного цветка»?

За звук смеха Эдварда я многое готова отдать. Я его обожаю – ни больше ни меньше, точнее не скажешь. И с упоением слушаю самый прекрасный звук на свете, поглаживая щеки мужа.

- Ни в коем случае, малыш. Он сказал, что, не глядя на весь мой эгоизм и глупость, я буду самым счастливым. Мой цветок станет самым большим сокровищем в моей жизни.

Сегодня вечер признаний и комплиментов, не иначе. И все они потрясающи. Все они наполнены такой любовью и теплом… я поражена. И, кажется, я готова на еще один подобный прокол с Алессандро, дабы заново испытать то, что чувствую последний час. Это чувство ни с чем не сравнить.

- Он имел в виду, что ты сделаешь самым счастливым свой Цветок, - хмыкаю, приникнув своим лбом к его лбу.

- Поверь мне, он знает, что говорит, - Эдвард щурится, ровно дыша и даже не думая отстраняться от меня, - его история печальна, однако из нее можно сделать вывод, что любовь воскрешает даже самых отчаянных. И что счастье приходит даже после бесконечной черной полосы.

- Ты расскажешь мне?

Вздохнув, мужчина посмеивается. Кивает, делая это вместе со мной. Увлекая за собой.

- Обязательно, но попозже – в аэропорту, например. У нас есть еще почти час…

Уловив его настрой, я победно усмехаюсь. Напрочь забываю про все проблемы, горести и слезы. У меня нет причин плакать, когда Эдвард рядом со мной. Только улыбаться. Только смеяться.

С ним я счастлива – как никогда ясно это вижу.

- Мы найдем, чем его занять, - обещаю мужу, приподнимаясь на своем месте, отрываясь от его лба и медленно, но верно подбираясь пальцами к пряжке ремня.

- Еще бы, - он тут же соглашается, но мою руку накрывает своей. И меньше чем через секунду несильно толкает назад, заставляя упасть на простыни. Да так, что подушка, сброшенная нами еще раньше, оказывается точно под моими бедрами.

- Сегодня у нас другой план, - шепчет Эдвард, устраиваясь между моими коленями и ласково раздвигая их в стороны. Не встречает сопротивления и несогласия, только улыбку. Его язык, как и руки, творит чудеса. Я знаю…

- Как скажешь, - совсем тихо шепчу, запрокидывая голову, - делай что угодно, что захочешь…

С довольной улыбкой ребенка, получившего свою игрушку в полное распоряжение, муж хитро кивает мне, накрывая бедра руками.

- Как скажешь, - эхом отзывается. И нежно целует… там.



Он рассказывал, что это случилось тринадцатого февраля.

Закрытая частная школа для детей, чьи родители не готовы оставлять наследников в обществе низших и средних слоев населения. Прекрасная программа обучения, избранные педагоги и гарантированное поступление в один из лучших университетов страны. Дети богатых родителей – соответствующее отношение. И соответствующая плата за семестр.

Для того чтобы поддерживать здоровье будущих дипломатов, политиков и экономических магнатов, в школе два раза в неделю был урок физической культуры. Пробежка, гантели, тренажеры – кто сколько сможет. Почетным считалось как минимум два часа занятий и участие в спартакиадах. За это давали дополнительные баллы.

В тот день Аро исполнилось шестнадцать. И он бы ничем не выделил этот день рождения из десятка таких же других, отпразднованных раньше, если бы не открытие, которое перевернуло всю его жизнь. И больше всего поразило его это открытие в свете того, в какой семье был воспитан.

Его мать была ревностной католичкой, стараясь сохранять тот уклад жизни, какой предписывала Библия. Аро был единственным ребенком в семье, а потому получал преимущественно домашнее образование, не выезжая из своего древнего итальянского поместья. Он никогда не видел обнаженных людей – мать не позволяла. Она не была простой для понимания женщиной, и весь ее сложный характер вылился в самое настоящее помешательство, когда отец мистера Вольтури принял решение перевезти сына в Америку, к себе. И дать ему то образование, которое позволит добиться большего успеха, нежили продуманная матерью карьера епископа.

В школе Аро знакомился с той жизнью, что прежде не видел. Начиная от свободного общения мальчиков и девочек, а заканчивая уроками сексуального воспитания и подробнейшими учебниками биологии о репродуктивной системе человека.

Только вот все эти знания меркли по сравнению с главным, выведенным им совершенно случайно.

Тогда, тринадцатого февраля, в мальчишеской душевой, в свой первый день обучения. Когда впервые увидел нагих мальчиков…

Он часто потом говорил, что это было ни с чем не сравнимое чувство. На него набросилось смущение, его щеки залил румянец, а в глазах чуть не потемнело. Он был так напуган, что даже подумывал вернуться в Италию, к матери. Он выбежал из раздевалки и весь день пропадал где-то в школьном саду.

Но на следующие сутки, переступив себя, повторил опыт. И уже не было так страшно, так отвратительно. Он даже сам разделся при одноклассниках, чтобы принять душ.

Примерно через месяц он понял, что, не глядя на весь свой опыт и попытки, смотреть спокойно на людей без одежды не в состоянии, тем более если это были мужчины. Только вот уже не потому, что смущался или терялся, а потому что чувствовал… и понимал… начинал понимать, хоть и отрицал…

Аро пытался противостоять собственной природе. Он даже пошел дальше дозволенной границы и однажды подглядел из туалета в окошко девичьей душевой. И с горечью понял, что совершенно не взволнован видом женского тела. Что потерял себя и все материнские наставления. Дошел до страшнейшего греха.

И понимание это окончательно закрепилось через год, в первый день занятий предпоследнего семестра, когда в их классе появился новенький – белобрысый очаровательный американец, с ямочками на щеках, формирующейся мужской фигурой и чуть-чуть выпяченной вперед нижней губой.

Кай. Кай из Филадельфии. Наследник Лоренцо Ларинготте, итальянского колбасного короля, так же, как и отец Аро, решившего дать сыну нечто большее, чем может предложить Сицилия.

Стоит ли говорить, как быстро они нашли общий язык?.. и как скоро выяснилось, что полубог Аро, в чьих серых глазах он с первого взгляда потерялся, так же неравнодушен к своему полу?

Они вместе закончили школу, ни словом не обмолвившись о своих отношениях.

Они вместе закончили один университет, на двоих снимая элитную квартиру и предаваясь своему счастью за плотно задернутыми черными шторами.

Они начали свой бизнес. Вместе, как партнеры и лучшие друзья, – на радость отцам, которые посчитали тягу к гомосексуализму у детей подростковым бунтом.

Они выиграли один тендер – свой первый и, как потом говорили, довольно скромный, но самый большой за историю начинающих мальчишек.

Однако истинная радость жизни пришла куда позже больших денег, мишуры богатства и предрассудков процветающей компании. Только после смерти родителей, когда им обоим уже исполнилось под тридцать семь, Кай и Аро смогли связать себя узами брака без ущерба репутации своим семьям и самим себе.

Ларинготте-Вольтури прожили вместе, не разлучаясь больше, чем на неделю, двадцать четыре года с момента окончания школы. На следующей день после сорок второго дня рождения своего супруга Кай схлопотал инфаркт. Через месяц – еще один. А третий он уже не пережил…

Оставшийся вдовцом Аро глубоко и долго скорбел о любимом человеке. Он говорил, что жизнь утеряла всякие краски, а мир и вовсе обернулся к нему спиной. Деньги не могли исполнить самое заветное его желание, сколько бы их ни было. Тогда он, по собственным словам, и перестал их уважать. Бумажки, говорил. Простые чертовые бумажки.

Однако так просто этой истории не суждено было кончиться. Через полгода после смерти Кая Аро узнал о его измене. Первой и единственной за всю жизнь, в двадцать пять лет, после самой крупной их ссоры. Это была женщина, тоже итальянка – Афинодора. А ее сына звали Даниэль…

У Вольтури ушла в пятки душа, когда он впервые его увидел – такого же белокурого, с такой же формой лица, губами и… глазами. Серыми глазами, точно как у отца. На мать мальчик не был похож ничем, кроме кроткого характера и молчаливости.

Он был нежным, неискушенным и чувствительным. Заканчивал школу, играл со своей собакой, особенных друзей не имел и обожал звуки виолончели.

Но самое интересно, что Даниэль был похож на отца не только внешне. Он перенял ту направленность характера, от которой в свое время пришел в ужас его дед. Он не любил женщин…

Аро противостоял как мог. Ему казалось недостойным и отвратительным соблазнять ребенка, поправ память его отца и нарушив собственные принципы. Но он влюбился. Он видел в Даниэле Кая и ничего не мог с собой поделать. Этот мальчик занимал все его мысли, сводил его с ума.

И когда однажды Даниэль сам, проникнувшись откровенностью момента, вдруг поцеловав своего благодетеля, оплатившего ему университет и проживание в Риме, не удержался. Ответил.

С тех пор они были вместе. К сегодняшнему дню – уже пять лет (из них два с половиной года – женаты).

Разумеется, люди не совсем поняли и приняли такой выбор. Одни называли Аро извращенцем, другие никогда не посылали к нему на приемы своих детей, в особенности сыновей, а один из особо консервативных сеньоров даже добился закрытия построенных Вольтури школ в Африке, объясняя это тем, что таким образом тот пропагандирует гомосексуализм и педофилию.

Аро тяжело переживал такие вещи. Он признавался, что ему порой бывало настолько сложно, что хотелось наложить на себя руки.

Но его мальчик был с ним. Его мальчик поддерживал и вдохновлял его, любил ничуть не меньше, чем любил сам Аро.

И их общая трагедия, их отношения, которые не должны были существовать, выстояли. Они оба выстояли – благодаря друг другу. И вопреки высшему свету тоже.

Потому что были вместе…

Когда Эдварда рассказал мне эту историю в зале ожидания самолета, я была поражена. Четыре часа из общего времени полета я бодрствовала и обдумывала, переосмысливала ее, поражаясь смелости Вольтури и задумываясь о мотивах Даниэля. А потом, когда засыпала, в моих снах также тревожно пробегали их образы. И их разговоры…

Мы летели до Мехико из Рио больше девяти часов, поэтому времени на переваривание информации мне хватило. Эдвард помогал в размышлениях, отвечал на возникающие вопросы и высказывал свое мнение.

В конце концов я поняла, зачем он поведал мне эту историю. Ее мораль была такова, что даже принципиально разные, недопустимые к встрече и уж тем более отношениям люди могут их построить, если будут любить. И им не станет помехой ни общественное мнение, ни какие-то другие преграды.

Он имел в виду, мой ненавистник галстуков, что мы тоже справимся. Что мы любим, что мы вместе, а значит – справимся. Тем более не все у нас так ужасно, как видно в свете рассказанной истории. И не все так безнадежно.

Мне хотелось в это верить – вдохновляло. И поэтому я навсегда запомнила эти слова.

А еще прониклась к Аро симпатией… и больше на него не злилась, не осуждала. Вот поэтому он нас и принял – принял меня. Он хотел обезопасить меня, говорил Эдварду, что это непродуманный шаг, что он может сломать меня, потому что сам прошел через все это, все знал изнутри.

Он действительно хороший друг, Каллен прав. И его дружба заслуживает уважения. Я все поняла.

…Сейчас я сплю. Вернее, дремаю, потому что самолет скоро идет на посадку, и мы время от времени попадаем в воздушные ямы, встречающиеся на пути.

Я лежу на плече Эдварда, касаясь виском его щеки. Теплая гладковыбритая кожа и ненавязчивая туалетная вода, чем-то напоминающая его собственный аромат, меня расслабляет. Еще со вчерашней ночи перестаю думать о приеме в прежнем ключе, делая его всего лишь данностью нашего времяпровождения, и начинаю наслаждаться оставшимся уикендом отдыха. Было бы крайне глупо испортить его из-за выходки Алессандро. Он не заслуживает такой чести.

Эдвард, кажется, тоже не бодрствует. Он дышит размеренно и спокойно, чуть медленнее обычного, а его руки расслаблены и не держат мои так же ощутимо, как прежде.

Я тихонько усмехаюсь, легонько поцеловав его плечо. Не в рубашке и не в пиджаке, а в простой тенниске, пусть и от «Поло». Она темно-серого цвета, с ровным воротничком. Средней длины и потрясающего удобства. К тому же, отменно сидит.

Я помню, что в тот день, когда впервые увидела его в футболке, из-за слез не смогла разглядеть, кто передо мной. И чуть не уронила велосипед себе на голову…

Я называла его «Верблюд». Может, из-за оранжевого цвета алюминиевой рамы, а может быть и из-за того, что руль и сиденье смотрелись как два горба обозначенного млекопитающего, я уже не помню. Просто пришло такое слово на ум и закрепилось за моим велосипедом. Самый простой, еще складной, без переключения передач и амортизаторов сиденья. Недорогой и удобный. А главное – подходящий под мой рост, что встречалось не так часто.

Своим излюбленным местом катаний я всегда называла Гайд-парк. Красивые деревья, ровные асфальтированные дороги, живописные пейзажи вокруг – одно наслаждение. Только приезжать туда я любила уже после захода солнца, когда зажигались фонари и разбредались основные толпы прохожих, – тогда все дороги были полностью мои, а катание становилось еще более комфортным.

Восемнадцатого июня, во вторник, я как раз собиралась на велопрогулку, надевая свои черные шорты.

…Звонит телефон. Номер не определен, однако по коду является американским.

Я жду звонка от мамы, поехавшей в Нью-Йорк на ежегодный съезд любителей-садоводов, а потому все же отвечаю. И тут же жалею об этом, услышав по ту сторону бархатный баритон.

- Привет, Белла.

- Ты… - обвиняющим свистящим шепотом говорю я в трубку, прищурившись.

- Я, малыш, - соглашается Каллен на том конце, - я рад, что ты узнала меня.

- Лжецов узнаешь за километр, знаешь об этом?

- По-твоему я лжец? – Эдвард пытается изобразить удивление и праведное негодование моему обвинению, однако и сам знает, что это напрасно. Раскушу за миллисекунду.

- Ты подонок, вот кто, - кратко, зато емко заявляю, - я предупреждала тебя мне не звонить.

- Я не воспринимаю женские предупреждения всерьез. И тебе не советую.

Он меня злит. До того злит, что сводит скулы, а руки грозятся раздавить мобильник в кулаках.

- Чего ты хочешь?

- Встречи, - ничуть не смутившись, докладывает Эдвард, - с тобой. Нам было хорошо вместе.

- Чтобы с утра ты снова ушел? Найди-ка себе женщину в борделе.

На глазах закипают слезы. Я помню, как проснулась с утра после нашего первого свидания и второй встречи, когда посчитала, будто влюбилась в этого человека, и подумывала приготовить омлет нам на завтрак. Однако кровать оказалась пуста, вешалка с его пальто тоже, а на столе в кухне обнаружилась записка со словами: «Спасибо за вечер, мне пора». И сто долларов наличными. Одной бумажкой.

Он оценил меня как проститутку. Он заплатил мне за секс и пересоленный пирог, напоил меня вчера дорогим вином и без зазрения совести соблазнил, дав повестись на свое обаяние и красоту.

Но уехал. Уехал и больше не приезжал, даже не звонил… а сейчас вот заявляется. Все так же – без какого-либо стеснения. Мне кажется, оно и вовсе в нем отсутствует. Прогнил насквозь.

- Я нашел себе женщину, Белла. Меня все устраивает.

- МЕНЯ НЕТ! – кричу я, потеряв всякое терпение. - И не смей мне больше звонить! Я заявлю в полицию!

Бросаю трубку. Буквально бросаю – на пол. И с трудом удерживаюсь, дабы не пройтись по ней своими кроссовками. В глазах слезы, в голове вибрирует, а сердце в груди бьется быстро-быстро, как загнанное. Мое первое разочарование на любовном фронте – так и запишем. Только уж слишком больно…

Впрочем, все это не повод откладывать прогулку, хоть я и порываюсь. Все-таки сажусь на велосипед и все-таки выезжаю по направлению к Гайд-парку, спрятав телефон в карман небольшого рюкзачка, что всегда с собой. В нем вода, ключи от дома и книжка Хоссейни, если мне захочется сделать перерыв и почитать.

Погода чудесная, поют птицы, благоухают цветы. Природа поднимает мне настроение, а то, как легкий ветерок дует в лицо, воодушевляет. Я начинаю забывать о Каллене и его наглости, проникаясь атмосферой летнего вечера. По-моему, ничего не может быть лучше.

В Гайд-парке не многолюдно, остались только любители собак, выгуливающие перед сном своих домашних любимцев. Я ловко объезжаю излюбленные ими тропы, двигаясь вглубь парка, подальше от детских площадок и зон отдыха. Здесь, между пальмами и ярко-оранжевыми цветами, чье название не запомню, кажется, никогда, выжимаю из своего Верблюда все, что он может дать. Жажда скорости – не пустой звук. Она великолепна.

Солнце садится, становится холоднее, а небо темнее. Смеркается.

Я делаю третий круг по лучшей из двух велодорожек, въезжая в просвет между деревьями.

Сбавляю скорость и выравниваю руль. А потом делаю то, что и всегда в этом месте, – отпускаю руки, прикрывая глаза. Еду по ровной дороге, которая будет таковой еще четыре метра, и глубоко, ровно дышу, не глядя на маршрут, что выбрала. Расслабляюсь, проникаясь тихим парком и чудесной погодой.

…Не знаю, почему все идет не так. Именно сегодня, именно в это время, именно со мной – но не так. Каким-то образом на обычно идеально чистой дороге появляется какая-то ветка. Горько хрустнув под моими колесами, она уводит руль вправо. И я, конечно же, не успеваю никак этому воспрепятствовать.

Открыв глаза и схватившись руками за руль, с трудом уворачиваюсь от широкого дерева, чей ствол не обещает легких травм. А вот от кустов увернуться не успеваю. Влетаю в них, оставив в густой череде своего Верблюда. Через руль, как в хорошо поставленном фильме, перелетаю его. И, больно ударяясь ногой о землю, падаю на траву возле дорожки. Справа от того самого дерева.

Я часто дышу, пытаясь понять, что произошло. Оглядываюсь вокруг, переосмысливаю ситуацию и рассчитываю траекторию своего падения.

Тяжело вздохнув, неудовлетворительно фыркаю собственной глупости и невнимательности. Фыркаю и пробую подняться, чтобы выпутать Верблюда из кустов и поехать домой, куда уже давно пора было бы отправиться, – почти стемнело.

Только вот подъем оказывается невыполнимой задачей, как бы сильно мне этого ни хотелось. В ноге вспыхивает нестерпимый огонек боли, прокладывающий несколько дорожек слез по моим щекам.

…Холодает. Парк накрывает темнота. А я сижу на траве, не прекращая плакать, и с отчаяньем гляжу на велосипед и свою ногу. Не могу составить план действий. А еще начинаю мерзнуть…

Чтоб тебя, Белла, с твоими велопрогулками, закрытыми глаза и прочей требухой! Сидела бы дома, смотрела Animal Planet, и была довольна жизнью! А теперь…

Но самобичевания делу не помогут, это мне известно не хуже, чем кому-либо еще. И только поэтому я, наплевав на собственную гордость и к чертям послав свою надуманную независимость, тянусь к рюкзачку, доставая телефон.

Мои родители на другом конце света – приобщаются к американским достижениям садоводства, моя единственная подруга, Таня, ка будто назло, на свадьбе сестры – за двести километров от Сиднея. И таким образом, единственный человек, что может мне помочь, подонок. Но даже к подонку можно обратиться, если на кону перспектива провести ночь в парке, вдали от людных прогулочных дорожек. Даже думать не буду, что со мной может случиться здесь… к тому же, по наступлению полной темноты с деревьев спускаются опоссумы, а встречи с ними, не глядя на безобидность, мне бы также совершенно не хотелось.

Поэтому я звоню. Достаю телефон и звоню. Стиснув зубы.

Семь гудков – автоматический сброс. Не отвечает.

Я не унимаюсь. Пробую снова, начинаю подрагивать от холода – моя майка явно не рассчитана на ночевку в парке.

Снова сброс. Да он издевается!

Сморгнув слезы, набираю номер в третий раз. Сижу на траве, смотрю на свою пострадавшую ногу, отчаянно вслушиваюсь в гудки и тихонько бормочу «пожалуйста». Мысленно даже обещаю Вселенной принести извинения Эдварду и еще раз переспать с ним, если ответит. Переступлю через себя.

Мне же не добраться до дома самой!..

- Чего тебе? – о да! Наконец-то, наконец! Меня пощадили…

- Э-Эдвард… - не сразу справляюсь с голосом, который подводит, вздрогнув. Запрокидываю голову, поджав губы.

Какую-то секунду на том конце молчат. А потом все же настораживаются:

- Что случилось?

- Э-Эдвард… - еще раз повторяю, тщетно пытаясь договорить фразу до конца. - Мне… мне нужна твоя помощь…

Унизительно звучит. Но унижение можно перетерпеть. А вот опоссумов – навряд ли. Я побегу домой на руках, если увижу их. Никогда не подхожу близко и всегда сворачиваю в другую сторону, если заслышу характерные хрипы невдалеке.

- Моя помощь? – Каллен изумлен, но не издевается. Говорит крайне серьезно.

- Твоя… мой Верблюд в кустах, а я… я, кажется, ногу сломала… и опоссумы… Эдвард, я не хочу видеть опоссумов!

- Что-что? – он теряется. Я понимаю его – тоже бы растерялась, услышь такое от едва знакомого человека, – дурдом. Голос звучит глухо, лицо, скорее всего, нахмурено. И дышит он неровно. Он вслушивается в то, что говорю.

- Гайд-парк – я в Гайд-парке. Ты можешь приехать ко мне?.. Побыстрее…

- В какой части, Белла? Я приеду, только скажи мне, в какой части, - говорит быстрее, волнуется. И, судя по появившимся на заднем плане шагам, куда-то идет.

- В северной, аллея с пальмами. Указатель на входе…

- Хорошо, - он собранно соглашается, - тогда дай мне пятнадцать минут. Я здесь неподалеку.

И отключается. Оставляет меня один на один со всем, что окружает, включая обитателей здешних деревьев. Дышу неровно и часто, ногтями впиваюсь в траву. Еще раз пробую подняться, но тщетно, – без опоры никак, слишком больно. Остается только ждать.

И, слава богу, ожидания оказываются не напрасны.

Он приходит. Я сначала не понимаю, что это он, сначала шарахаюсь в сторону, сдвинув ногу, взвизгнув от боли и чуть не обрушив Верблюда на себя, но потом, как только начинает говорить, унимаюсь. Верю.

- Эдвард…

Он присаживается передо мной – в тенниске, в джинсах, со взъерошенными волосами и озабоченным лицом – и кивает. Наскоро оглядывает меня, пытаясь понять, что случилось.

- Ага, - утешающе подтверждает, легонько погладив по плечу, - расскажешь мне, что с тобой?

- Верблюд… - киваю на кусты, всхлипнув. - Я ехала, а там ветка… и дерево, и моя нога…

- Велосипед? – Эдвард изгибает бровь, поглядывая на моего железного коня с удивлением. - Верблюд?..

- Так его зовут…

- Велосипед зовут?..

- Да, велосипед. Это важно?.. – черт, как же больно. Я определенно сломала ногу. Будет родителям сюрприз.

- Нет, Белла. Не важно, - мужчина понимает мой настрой. Качает головой, поднимаясь на ноги. И вытаскивает велосипед из кустов, выкатывая на дорогу.

- Что с ногой? – зовет, возвращаясь ко мне.

- Не знаю… - хныкаю, обреченно посмотрев на Каллена снизу вверх.

- Идти можешь?

- Нет.

- А встать?

- Сама тоже нет, - морщусь, признавая неутешительную правду, я. Глубоко, но неровно вздыхаю.

- Самой не нужно, - успокаивает Эдвард, наклоняясь ко мне и обвивая за талию, - держись, а я помогу.

С такой легкостью поднимает меня, что я не сразу понимаю, что происходит. Ощущение реальности возвращается лишь тогда, когда оказываюсь на раме велосипеда. И ее холод прекрасно ощутим через мои тонкие шорты.

- На входе у меня машина. А до нее так будет быстрее, - объясняет Эдвард, занявший мое сиденье и уже убравший подножку, - не шевелись и не сунь ноги под педали, хорошо?

Замерзшая, напуганная и уж точно не готовая к сопротивлению, я почти сразу соглашаюсь. Киваю не думая. Хватаюсь за руль, удерживая равновесие.

- Осторожно, осторожно, - наставляет шепотом Каллен, похоже, сам себя, когда мы двигаемся с места. Медленно, потом побыстрее, потом, ровно держа руль, как надо. Не быстро и не медленно, размеренно. Но вперед. Но к выходу. Прочь от обиталища опоссумов, чей хрип я, кажется, уже слышала.

Уже в машине (впервые еду внутри такого «Мерседеса»), когда Эдвард грузит мой велосипед в багажник, а меня садит на переднее сиденье, пристегивая ремнем, понимаю, что так и не поблагодарила его. Начинаю чувствовать себя дрянью.

- Спасибо тебе, - кое-как согреваясь, шепчу, с признательностью взглянув на Каллена.

Он поворачивается ко мне с легкой ободряющей улыбкой и блеском в глазах. Темные оливы – очень красивые – переливаются. Мгновенье – и Эдвард гладит меня по щеке. Нежно-нежно, стирая все слезы.

- Пожалуйста, Белла, - и выезжает с парковки, направляя машину к больнице. В этом вопросе непреклонен.

Через час, в своем домике, в своей постели, всем не загипсованным телом, исключая пострадавшую ногу, прижавшись к своему спасителю, перестаю считать его подонком.

Подонок бы за мной не приехал… и уж точно не стал со мной возиться.

- Ты хороший, - по-детски тихо и откровенно признаюсь я, приникнув к плечу мужчины, - прости меня, пожалуйста!

Словесного ответа не получаю – только вздох. А потом Эдвард целует меня в лоб. И мне кажется, небезразлично…

- Так любишь «Поло»? – вытягивая меня в настоящее, в салон самолета, где всего четыре кресла и два из них заняты нами, зовет родной голос.

Сначала не понимаю суть вопроса мужа, но обнаружив, что все так же крепко прижимаюсь к его плечу в фирменной тенниске, усмехаюсь.

- Скорее тех, кто их носит, - мурлычу, выгнувшись чуть-чуть и чмокнув уже его щеку.

Наверное, я тогда поняла – ночью после всей этой эпопеи с Верблюдом и сломанной ногой, – что нашла своего человека. И, кто бы он ни был, что бы ни делал, сколько бы ни зарабатывал, обязана быть с ним. Ничто не должно стать препятствие. И не станет.

Эдвард сонно улыбается, потрепав мои волосы. Позволяет вернуться к себе на плечо, приобняв за талию свободной рукой.

- Через десять минут садимся, миссис Каллен, - доверительно сообщает мне на ухо он.

- Спасибо за оповещение, мистер Каллен, - смешливо отвечаю, по-настоящему наслаждаясь моментом непосредственности и полного комфорта. Когда все вокруг так прекрасно, когда любимый человек рядом, когда он заботится и оберегает… теряют свою силу трудности. Они ведь у всех возникают, и все с ними справляются. Неужели ради нашего брака я не справлюсь? Приемы ведь раз в месяц, не больше. Перетерплю как-нибудь.

- У тебя есть какие-нибудь предпочтения?

- Предпочтения, Эдвард?

- Какое-то мексиканское блюдо… или отель, где всегда хотелось жить? Ты же любишь Travel Adventure.

Его интерес ко мне и моим мыслям очень приятен. И я не откладываю в долгий ящик сообщить ему об этом, отчего и без того светлое, хоть пока и сонное лицо Эдварда освещает широкая улыбка.

- Я хотела попробовать этот соус… не помню, как они его называют. Зеленый, помнишь? Острый, вроде, - возвращаясь к теме предпочтений, объявляю. Это первое, что приходит в голову, и, наверное, последнее. О Мексике мне мало что известно. Любимые программы по телевизору были про Европу, а благодаря встрече с Эдвардом – и про Америку. Ее, к слову, он обещал мне показать. Но уже в следующем году – сейчас надвигается самая горячая пора договоров и контрактов. Осенью у многих начинается финансовый год.

- Гуакамоле? – без подсказок и лишних раздумий интересуется Эдвард.

- Да, точно. Гуакамоле, - с трудом выговариваю неизвестное прежде слово, усмехнувшись, - его.

- Пожелание принято к исполнению, - мужчина потирает мое плечо, вглядевшись в глаза и подарив такой теплый взгляд, что сердце бьется быстрее. Насколько же он… потрясающий. Именно это слово. Я вчера не напрасно его употребила. – Может, что-нибудь еще?

- Нет, любимый. Это все.

Муж расцветает, когда слышит мое второе слово. Выражение его лица исполняется одухотворением, в глазах появляется тяга к свершениям, а губы сами собой складываются в улыбку. Из всех моих знакомых он самый хмурый. Но в течение этих трех недель никогда бы такого не сказала.

- Как скажешь, любимая, - хитро подмигнув, дает согласие он, - тогда придерживаемся моего плана.

- Все так серьезно? Прямо план?

- Я хочу показать тебе мир, Белла, - с невыразимой любовью объясняет Эдвард, пригладив мои волосы, а потом поцеловав макушку, - когда у меня есть главное сокровище, можно спустить все остальные на то, чтобы сделать его счастливым.

- У тебя уже получилось, - заверяю, доверчиво прижавшись к нему и с удовлетворением потянув носом переливчатый аромат туалетной воды, - можешь не тратить деньги.

Он хмыкает.

- Знаешь, у меня есть тост, - и поднимает свой стакан с водой, стоящий на столике, оборачиваясь ко мне. Ждет, пока подниму свой, и только потом продолжает, - пусть эти зеленые бумажки никогда не станут поводом для разлада в нашем браке, но исполнят все наши мечты. Они ведь тоже могут быть полезны, как видишь.

Хохотнув, я чокаюсь с ним, допивая свой апельсиновый сок, оставшийся на донышке.

- Чудесный тост. Полностью поддерживаю.

А потом возвращаюсь в объятья мужа, вместе с ним лениво поглядывая в иллюминатор. Эдвард удобно устраивается в кресле, сползая чуть ниже, чтобы дать так же удобно устроиться мне. На своем плече, разумеется.

Когда мы вместе, мы сильнее. Это уже стало общепризнанным фактом.



Наш первый из двух дней в Мехико мы проводим поистине великолепно.

Прямо в аэропорту арендованная Эдвардом на два дня машина – черный внедорожник, который уже с виду выглядит многообещающе и внушительно, – забирает нас, с легкостью вместив весь багаж, какой брали в медовый месяц.

Наш водитель и, по совместительству, проводник – Рико – ведет ровно, на одной и той же скорости, успокаивая мой вестибулярный аппарат и не вызывая тошноты, что так часто случается, когда еду в машине. Эдвард знал, что он так водит. Эдвард все про меня знает.

Смотрю на его полуулыбку, обращенную на меня, когда спокойно гляжу в окно, а не отвожу взгляд от пролетающих мимо пейзажей, и тоже улыбаюсь. Кудесник.

Первой остановкой в Мексике сразу после прилета является отель. Роскошный, изумительный, с невероятным видом из окон нашей отдельной виллы и исключительным контингентом, возраст которой не меньше восемнадцати лет. В правилах отеля четко указано, что гостям с детьми стоит поискать друге место… «Торжество вечной любви и романтики», «место, где вы познаете всю мощь своей страсти» - многообещающе. Только вот не знаю, успеем ли мы с планами Эдварда познавать по вечерам страсть. Я попробую на это понадеяться.

В отеле мы обедаем. В итальянском ресторане, моей любимой пастой и карпаччо, с булочками-песто и потрясающими капкейками с маскарпоне. Эдвард не изменяет себе, выбирая стейк, а на десерт ограничиваясь одним лишь пудингом, пусть и шоколадным. Утверждает, что макаронами бы в жизни не наелся. И потому никогда не берет их в рот.

Первыми в списке достопримечательностей, сразу после обеда, являются те самые каналы Сочимилько. Древние, прекрасно сохранившиеся, с непередаваемой, благодаря мариачи, мексиканской атмосферой. Мы плывем по темной воде, в которой отражаются загорающиеся фонари, в небольшой лодке. Нам поют традиционные песни, угощают обещанным мне гуакамоле с начос, предлагают текилу с лимоном, но мы с Калленом в один голос отказываемся, хотя он и предлагает мне попробовать, чтобы хотя бы знать, что это такое. Я успокаиваю мужа, что не заинтересована в познании алкогольных напитков. И с удовольствием закажу себе сока или газировки – тем более с кока-колой проблем здесь нет.

В лодке Эдвард сидит бок о бок со мной, приобняв меня за талию. На нас обоих купленные у мариачи круглые шляпы, на моих плечах согревающий плед с ацтекским узором. Время от времени муж целует меня, то и дело проводя носом по щеке, и я понимаю, о каком счастье он говорил. Это ведь действительно счастье – близость, музыка, романтика вокруг и расцветающие, как прекрасные цветы, светильники вдоль воды. Я не думала, что существуют такие места на свете. И что может быть настолько хорошо.

- Тебе нравится? – шепотом зовет Эдвард, когда один из мариачи затягивает особенно нежную песню.

- Мне безумно нравится, - так же шепотом отвечаю, целомудренно поцеловав его губы, такие близкие ко мне и такие желанные сейчас, - я никогда не чувствовала себя лучше, Эдвард.

- Каналы творят чудеса, м-м-м? Особенно для влюбленных, - мечтательно заявляет он, оглянувшись вокруг, на до мелочей продуманную атмосферу и такие же лодки, проплывающие мимо нас.

- Ты творишь чудеса, - поправляю его, ласково погладив красиво очерченные скулы, - важно не где мы, а с кем. Без тебя это место не было бы таким прекрасным.

Он немного смущается, но в большей степени с обожанием глядит на меня после таких слов. Еще раз целует, выражая полное согласие, благодарность и взаимность этим поцелуем. Только уже напористее, уже сильнее. Я начинаю верить, что наш отель "21+" снят был не напрасно.

Мы приплываем к пристани и покидаем лодку. Взяв меня под локоть, Эдвард направляется вдоль по набережной, в одном ему известном направлении. На мой вопрос отвечает, что это сюрприз. И когда подходим к какому-то заведению с ярко-горящей вывеской, просит закрыть глаза.

Я доверяю ему полностью, а потому не сопротивляюсь. Ведомая мужем, оказываюсь на деревянном полу, где-то возле берега. Здесь пахнет океаном.

- Открывай, - позволяет мне мужчина, убирая руки. И с нетерпеливым, выжидательным лицом наблюдает за моей реакцией.

Стою на веранде, которая выходит прямо к морскому берегу. Три ступени – и песок. А вокруг темнота, ночь и звезды. Горят пару фонариков-свечей, специально для нас возле них, за деревянной загородкой от ветра с вырезанными для обзора окошками, накрыт стол. Плетеная скатерть, удобные кресла. Очарование и умопомрачительная красота.

- Я в сказке…

- Не-а, - довольный произведенным впечатлением, Эдвард провожает меня к столу, галантно отодвигая стул, - это все реальность. Теперь это твоя реальность.

Мы ужинаем, наблюдая за океаном. На сей раз какие-то мясные традиционные блюда, на которые я не особенно обращаю внимание, хотя вкуса им не занимать. Потом воздушный бисквит на десерт, пропитанный чем-то ароматно пахнущим. Вроде корицы с каким-то подсластителем… божественно.

А затем мы возвращаемся в отель. Возвращаемся и почти сразу же, не особенно дожидаясь подходящего момента, набрасываемся друг на друга.

Всю ночь напролет я готова принадлежать Эдварду, а он готов стать моим.

Как никогда четко понимаю значение слова «медовый месяц» этой ночью.

Второй день не менее полон событиями, чем первый: пирамиды Ацтеков, какая-то деревня на краю мира и знакомство с местными традициями (включая сотканное вручную пончо, что увезу с собой на память), великолепный ужин при свечах в морском ресторане и незабываемая экскурсия на воздушном шаре, откуда мне открываются чудесные виды для своих снимков.

Выезжая из отеля рано утром, а приезжая поздно вечером, мы успеваем все. У нас сотня фотографий за эти дни, уйма впечатлений и нескончаемое гастрономическое удовольствие от изысканных блюд.

Мы купаемся в океане, загораем на своем личном пляже, играем в карты у бассейна и даже жарим небольшое барбекю на нашем личном гриле возле виллы.

Я и представить себе не могу лучшего окончания нашего отпуска, чем вот такой уикенд. По-моему, Золушка должна мне завидовать. По сравнению с ее принцем, мой оказался Королем. А еще истинным волшебником, потому что все настолько продуманно, организованно и впечатляюще, что у меня просто не находится слов как следует все описать. Даже домой возвращаться не хочется…

Все-таки Эдварду нет равных. И не будет.

Впрочем, даже в такой огромной бочке меда обнаруживается ложка дегтя, которая способна здорово понизить настроение и уничтожить прежний настрой.

Это случается снова.

Неконтролируемое, непонятное, всегда приходящее не вовремя и всегда заставляющее моего Эдварда мучится, оно сдается только сильнодействующим таблеткам. И то не сразу.

Сначала ничего не предвещает беды – любя друг друга столько, сколько позволяет тело и уставший от многих впечатлений за день мозг, мы и во второй день укладываемся спать ближе к трем ночи. Самолет в полдень, успеем еще и искупаться в океане, и позавтракать – времени уйма.

Эдвард безмятежно спит, прижав меня к себе и оплетя ногами мои ноги, всегда словно бы опасаясь, что куда-то убегу. Над нашей кроватью москитная сетка, отчего спим будто бы в полупрозрачном мареве, а простыни мягкие и чуть-чуть шуршащие, потому слышно каждое движение.

Эти простыни мне и выдают мужа, когда просыпаюсь часом позже, в четыре. За панорамным окном спальни начинает светлеть, небо нежно-голубое, царят предрассветные сумерки. И в этих сумерках он, полутемный, с побелевшим лицом, катается по кровати, вцепившись руками в волосы.

Я знаю, что долго терпел. Я открываю глаза, моргаю для фокусировки взгляда и тут же понимаю это по скрипу простыней. Всегда лежит тихо, когда боль сносная. Никогда меня не тревожит.

Поднимаюсь с постели, не тратя время на сожаления. Он знает, что сожалею. И знает, что вместе с ним мне тоже больно – от каждого стона. Поэтому и молчит.

Я мочу в нашей ванной комнате полотенце, принося ему. Достаточно тонкое, мягкое, приятное на ощупь. И холодное, конечно же.

- Ш-ш-ш, - с трудом не сжав зубы, когда смотрю на сведенное судорогой лицо, шепчу я. Кладу полотенце на лоб, дождавшись его более-менее ровного положения, - сейчас пройдет. Все пройдет.

Зажмурившись и поджав губы, Эдвард честно старается ровно дышать. Ему кажется, что так проходит быстрее. И я подкрепляю эту веру. Глажу его по плечу.

- Ты выпил таблетку?

- Д-да… - его немного знобит, руки холодные, как лед, а под глазами круги. До боли беззащитен, а я до боли беспомощна. Каждый раз как новое испытание на прочность. Почему людям не под силу забирать себе чужую боль? Я бы вобрала ее из Эдварда в себя до конца… я бы не оставила ему и крохи. Как же я ненавижу его приступы…

- Значит, скоро полегчает, - оптимистично обещаю, крепко обвивая его руку и держа ладонь в своих. Глажу пальцы, наклоняюсь и целую их. Делаю то, что могу сделать. И очень надеюсь быть полезной.

Он говорит, эта неимоверная боль. Будто бы ржавым ножом в висок, проковыривая дыру до самого мозга. И отдает в глаз – искрами. До того, что сложно дышать.

И приходят неожиданно. Непонятные боли. Ему бы к доктору… я заставлю. Пусть только попробует воспротивиться!

Благо, пока мы без врачебной помощи, таблетки все же помогают. Я против таблеток, не люблю их и далеко не всегда считаю полезными, но в случае Эдварда без них просто не справиться. Всегда нужно уметь отличать эти боли от остальных, от перенапряжения, например, или затекших мышц… у него не всегда получается. Раньше он пил лекарство сразу же, как начинало покалывать. Сейчас сократил его прием, однажды послушав меня. Но, похоже, я нанесла ему вред этим советом. Это того не стоит – терпеть такое. Лучше пить каждый раз.

- Я убрал их, - вдруг докладывает Эдвард, поморщившись. Его голос тихий, слабый, а вот рука в кулак сжимается очень сильно. Точно так же, как и зубы. Он все еще не выдал ни звука, кроме приглушенного мычания в подушку.

- Кого убрал? – тихо-тихо спрашиваю, перевернув на его лбу полотенце. Прежде ледяная от воды сторона теплая. Как от жара.

- Его активы. Я их ликвидировал. Алессандро…

К чему эта тема? Я в недоумении.

- Хорошо… значит, так нужно, - бормочу, нерешительно погладив его мокрые темные волосы. Не понимаю, к чему это.

- Нужно, - на вдохе кивает Эдвард, - я не дам ему тебя в обиду. Я его разотру…

Он защищает меня… он сейчас говорит о том, что защищает меня. От Алеса!

- Спасибо, любимый, - нежно-нежно отвечаю, наклонившись к мужу и едва ощутимо поцеловав его лоб. Каллен вздрагивает, и я отодвигаюсь. Быстрее, чем попросит.

На моих глазах выступают слезы.

- Как бы я хотел набить ему морду, Белла… - шипит, не разжимая кулаков. Запрокидывает голову чуть выше, с непередаваемым нетерпением ожидая действия таблетки. – Как бы хотел!.. А не могу…

- Ты и так защищаешь меня. Ты всегда со мной, это главное, - убеждаю я, беспомощно глядя на то, как извивается от боли, - все в порядке.

Видимо поверив мне, мужчина замолкает. Все так же лежит рядом, все так же позволяет держать себя за руку и все так же, не глядя на явное желание, судя по вздутым венам на лице, сдерживает себя. Молчит.

…К половине пятого приступ кончается. Медленно отступает восвояси, и Эдвард, как освобожденный узник, с облегчением выдыхает, хрипло втянув новый, свежий воздух. Я открываю балкон, впуская его в спальню, и возвращаюсь обратно на постель, поправляя москитную сетку.

Немного вспотевший, белее подушек, на которых мы спим, и с изможденным выражением лица, любимый устаивается у меня на груди, пока размеренными убаюкивающими движениями глажу его спину. Простынь мокрая с его стороны, поэтому он на моей. Мы на моей. И сдвигаться нам больше некуда, некуда отступать.

- Белла… - полувсхлипом произносит Эдвард, закрывая глаза. Пытается расслабиться и поспать. Сон лечит – это не преувеличение. Теперь я знаю.

- Твоя Белла, - успокаиваю его, осторожно стерев со лба испарину и чуть подвинувшись влево, подальше от края, под тяжелым влажным телом, - все кончилось. Все теперь хорошо. Засыпай.

Он подчиняется мне. Он, совершенно беспомощный такими ночами и потерянный, едва не сворачивается клубком рядом, напитываясь, как говорил, близостью. И через минут десять действительно засыпает. Тихонько посапывает, чем я и определяю это обстоятельство.

Я не сплю. Я продолжаю гладить его, поправляю простынку, которой мы накрыты вместо одеяла, и даже не пробую удобно устроить затекшую шею. Лежу недвижно, больше всего опасаясь потревожить мужа. И убеждаюсь – в который раз, – что нужна ему. Что мне он нужен. Что мы вместе – и никак иначе. Как говорил Аро.

- Я стану лучшей Золотой рыбкой, Эдвард, - одними губами, не тревожа тишину, обещаю ему, со слезами на глазах припоминая только-только кончившийся приступ, и выражение лица Эдварда, и его мучения, и его сдержанные всхлипы тогда, - я никогда тебя не оставлю. Никто меня не заставит. Никогда.

И что бы ни случилось в Атланте, что бы ни произошло на Венецианском балу, я уверена в своих силах, не сомневаюсь.

Сегодня мне было показано, что сомнения излишни и недопустимы.

Без Эдварда я просто не смогу жить…