Голубым фломастером по скользкой молочной бумаге – вниз-вверх, вверх-вниз. Журчащие весенние ручейки бегут по белым склонам холмов, перебрасываются на коричневые стволы сосен, погребают под собой проглядывающую нежно-зеленую траву. Их кривые линии скачут и скачут, а потому им мало места. Останавливаются лишь тогда, когда лист бумаги кончается – расчертив его весь на неравные части.
Каролина зачарованно наблюдает за их танцем, сложив ладошки на груди. Она бредет сквозь эти вырисованные реки, как брела Алиса мимо королевских пиковых садов. Карли не знает, ищет белого кролика или нет – она в поисках выхода.
Однако в единую секунду, засмотревшись то ли на диковинную птичку, то ли на корень какого-то прекрасного цветка, выползшего из-под снега и увенчанного шипами, девочка теряет ориентацию в пространстве.
Ноги сами собой заводят ее в очерченный красным маркером круг посреди ручья, а его края, как в фильме ужасов, с грохотом расходятся.
Каролина вскрикивает от боли – кусочек полупрозрачного льда впивается в запястье. Она дергается, топнув ножкой, и с головой проваливается в полынью. Воздуха больше нет.
Снег, ручейки, сосны, корни, красная линия на снегу – не линия вовсе, а ее собственная кровь – все затухает.
Каролина понимает, что умирает. По ее щеке скатывается последняя слезинка.
- Папочка…
Белый лист для рисования складывается пополам. Искусно преображаясь в несравнимое ни с чем оригами, он с шелестом бумаги и складками на ее боках на месте сгибов, становится… человеком. И нежно-нежно, будто знает Карли давным-давно, гладит ее ладошку чуть выше места, где порезалась об лед секунду назад.
- Это просто капельница, красавица, не бойся.
Голос переливистый и ласковый, ее таким зовет папа, когда она болеет. Но он не папин. Каролина с надеждой вслушивается, попытавшись убедить себя, что это дядя Эд, который решил ее не наказывать, но голос и не его тоже. Не мужской вообще. Это женщина.
- Дай мне посмотреть на тебя, Каролина. Пожалуйста. Открой глаза.
Она знает, как ее зовут…
Мамочка?
Сглотнув, Карли с надеждой, какую не передать, прикусывает губу. Справляясь с уставшими, неподъемными веками, все же старается открыть их. Увидеть. Посмотреть. Если мама пришла…
- Умница! – восхищенно и с одобрением произносит неожиданная гостья, подстроившись под взгляд малышки и призывая ее сфокусироваться на себе.
У женщины светлая кожа, золотисто-каштановые волосы, подвивающиеся на концах, и теплая улыбка. Подкрашенные розовым блеском губы, чуть-чуть румян – и никакого яркого макияжа. Это не мама. Это даже не Изза, хотя волосы отсылают к ней.
Эта медсестра. Дядя Эд показывал ей таких на картинках в книгах, и когда она пару лет назад почувствовала острую боль справа и выла, закутавшись в его пальто, в больнице их тоже встречали такие женщины. Девушки.
Не глядя на то, что Карли уже лежала в стационаре и, даже больше того, на операционном столе, к больнице она так и не смогла привыкнуть. Запах спирта и каких-то горьких лекарств, шорох белых халатов, неудобные кровати и шуршащие тонкие простыни, подушки - твердые как камень, и уколы. Кусочек пластыря на ее запястье не предвещает ничего хорошего – от него и сейчас куда-то вверх стремится прозрачный проводок.
- Каролина, - улыбнувшись краешками губ, разбудившая ее медсестра наклоняется к изголовью кровати. – Ничего не бойся. Капельница нужна для того, чтобы ты быстрее поправилась – и только. Мы совсем скоро ее снимем.
От неожиданно прорезавшегося всхлипа девочка вздрагивает, и маленькая слезинка бежит вниз. На покореженную кожу щек, на вспоротые скулы. Чтобы пробраться сквозь тонкий слой заживляющего препарата, ей требуется четыре секунды. И потом Карли чувствует боль.
- П-папа!.. - задохнувшись, зовет она.
Одним лишь жжением от теплой слезы воскрешается вся боль минувшего дня. Как больно было резаться, как больно держаться, как страшно подниматься и как с ужасом, с треплющим нервы хрустом ломался у кромки лед. По живому. Почти так же было больно, когда уходила мама – и холодно. Только она не вернулась… и если и папочка не придет…
- Сейчас же позову его, - успокаивает все тем же нежным голосом девушка в белом халате, поправив краешек ее одеяла, - твой папа здесь.
Здесь. Уже легче.
Голубые фломастеры расходятся и сходятся. Красное марево становится ярче. Ручейки уже не жужжат, как пчелы, а не бегут. И снег холодный-холодный. Белые простыни становятся снегом.
Одеяло покрывается снежинками.
Девочку подбрасывает на кровати в этом царстве вечной зимы, полное впечатление от которого дополняет капельница.
Слезы застилают глаза, ядовитыми жалами впиваясь в щеки, и потому Каролина смутно видит, как выходит из палаты добрая медсестра, и как, с трудом не выбив дверь, почти вбегает в палату папа…


Весь разговор между Эмметом и дочерью ведется на русском языке.

C самого рождения дочери Эммет Каллен был твердо убежден в одной-единственной вещи – эту девочку он сможет защитить. Приняв на руки громко плачущего младенца с очаровательными – совершенно особенными – серо-голубыми глазами, Эммет понял, что его вечный комплекс оказаться слишком слабым в ту минуту, когда будет больше всего нужен, остался за кормой.
Он полюбил спортзал пламенной любовью в пятнадцать лет. Каждую ночь или, если повезет, раз в две ночи вспоминая случившееся на Родосе, он на следующий день тягал гантели, утаптывал беговые дорожки и проплывал истинные кроссы в бассейне, чтобы быть достаточно сильным для своей семьи.
И вот тогда, первого июня, прижав к себе крохотный розовый сверток, названный именем Каролина-Эсми в честь лучших людей на свете – их приемных с Алексайо родителей – впервые почувствовал, что все это было не зря. Девочка была невероятно маленькой, а он невероятно большим. В тот день Эммет почувствовал себя настоящим отцом – таким, которого в нем видел и в которого верил Эдвард. Достойным.
Возможно, время от времени, стараясь обезопасить дочку, Эммет и перегибал палку с запретами и всякого рода «прятками». Ситуация осложнилась тогда, когда заявить на ребенка свои права решила Мадлен – Карли исполнилось три года и она, как снег на голову, приехала в Россию, подкараулила у дома и не преминула огорошить дочь новостью, что у нее есть мама.
Это случилось восемнадцатого сентября. Эммет в тот день уверовал, что не всесилен. Даже по части своего сокровища.
Но все уже случившееся, все приезды Мадлен, все ссадины Карли, все ее мелкие пакости от обиды вроде отказа от еды или игнорирования школьных уроков остались далеко позади, по сравнению с днем сегодняшним. Даже аппендицит, приступ которого случился у малышки два года назад за время его отсутствия в стране, не потрепал нервы сильнее этого побега.
Эммет стоял у окошка реанимации сегодня рядом с Беллой и явственно видел, что едва не случилось. И ни его сила, ни его любовь, ни его стремление оградить дочурку от всего – буквально всего – не помогли. Он чуть не потерял смысл своего существования в этой проруби… и навсегда прекратил любить русскую зиму, дарящую миру лед, а также русскую весну, его размягчающую.
Правда, в конце туннеля все же показался свет – совсем недавно русая медсестра со звучным именем Вероника-«а для вас просто Ника», покинула стационарную палату его дочери с мягкой улыбкой.
- Вы отец Каролины?
И Эммету показалось, что его сердце остановилось. Точно так же, по уверению брата, к нему обращалась женщина в морге Анны. Сочувствующе. Сострадательно.
Он вскочил на ноги так резко, что потемнело перед глазами. Руки сжались в кулаки.
- Я…
- Хорошо, - она понимающе кивнула, - Каролина попросила меня вас позвать. Она хочет увидеть папу.
От сердца откатило целое цунами. В нем еще осталось живое место, вспыхнувшее ярким пламенем, едва прозвучала последняя фраза. «Хочет увидеть».
Это было десять секунд назад – все это, хотя и не верится.
Эммет стоит в данную минуту, кое-как накинув на свои необъятные плечи халат и, выискивая кровать своей девочки в светлой одноместной палате, пытается переступить порог. Заставить себя сдвинуться с места.
Каролина недвижно лежит на постели. У нее светлые простыни, с которыми ярко контрастируют иссиня-черные, два дня не мытые волосы, квадратная подушка, позволяющая удобно уложить плечи, и капельница, светящая пластырем на запястье.
Она слишком маленькая. Она никогда не была достаточно рослой для своего возраста, она никогда не славилась достаточным весом. Худенькая, крохотная, сейчас – дрожащая, с выбеленным личиком, на котором жуткие следы ссадин, замазанные какой-то желеобразной массой, похожа на привидение. Эммет бы все отдал, дабы не видеть дочку в таком состоянии. Дабы не допустить его для нее. Неужели ангелы действительно платят за чужие грехи? Неужели за родителей отбывают кару дети?..
- Давай-ка я поправлю капельницу, - тихонько просочившись в палату следом за Эмметом, медсестра подходит к своей маленькой пациентке, - а потом вы с папой поговорите. Доктор придет через полчасика, он тебя осмотрит.
Каролина не слушает ее. Она даже не смотрит на женщину, которая пытается сделать все для ее комфорта.
Практически не моргая и редко, неглубоко дыша, она смотрит на него, на папочку. И с каждой секундой промедления Эммета ее глаза затягиваются слезами.
Медсестра прикасается к ее запястью – Карли морщится. То, как изгибаются ее изрезанные губки, то, как собираются крохотные складочки у глаз, доводит Каллена-младшего едва ли не до помутнения рассудка.
Каролина храбро сдерживает слезы, хотя ее уже начинает потряхивать. Заботливая девушка в белом халате поднимает повыше ее одеяло.
- Мистер Каллен, - она подходит к нему, на секунду оторвав от разглядывания дочери, и говорит громким шепотом, на который малышка вряд ли обратит внимание, - это специальные влажные салфетки, если девочка вдруг захочет вас обнять. Прикладываете к щеке, которой будет прижиматься к вам – и никаких проблем. Рана в стерильной безопасности.
Подрагивающими пальцами Эммет забирает у медсестры упаковку салфеток. Его не хватает даже на банальное «спасибо» - только кивок. Быстрый.
Впрочем, девушка и сама прекрасно понимает ситуацию – работает здесь явно не первый год. Так же неслышно, как вошла, выскальзывает в коридор, прикрывая за собой дверь. Все с той же нежной улыбкой.
Пора.
Медвежонок делает глубокий вдох, шагнув навстречу своему сокровищу. В правой руке крепко зажата та самая пачка салфеток, в левой – пустота. Но кулак внушительнее.
С первым его шагом Каролина приоткрывает губки, вдохнув глубже, со вторым съеживается, а с третьим, особенно широким и потому приблизившим отца вплотную к ней, не удерживается от придушенного всхлипа.
И пусть она делает все, чтобы не показать этого, пусть пытается быть столь отважной, сколько позволяет ее горячее сердечко, все напрасно.
Эммета ударяет по живому то, что он видит в серых водопадах дочери – страх. Для нее он страшный…
Нужно срочно что-то делать.
Кое-как сглотнув, Каллен-младший прогоняет все собственные чувства, концентрируясь на ребенке. Нельзя ее пугать. Ни в коем случае. Он же любит ее больше своей жизни… она же все, что у него в этой жизни есть.
- Котенок… - голос вздрагивает.
По щеке Карли, смешиваясь с мазью, течет одинокая слезинка. Она пробирается на кожу и малышка морщится. Ей больно.
- Котенок, это я, - Эммет присаживается на колени перед постелью девочки, почти равняясь ростом с ней, лежащей на подушке, и выдавливает скупую улыбку, - я пришел, чтобы пожалеть тебя, моя маленькая.
Юная гречанка опускает глаза. Ее роскошные ресницы будто поредели, выцвели. Под стать ее ощущениям.
В палате мрачно и затхло. Окно закрыто, светят над головой яркие лампы, одеяла и простыни с запахом больничного порошка не добавляют уюта. Каролина всегда ненавидела больницы.
- Солнышко, - Эммет придвигается ближе, положив одну руку на простынь рядом с дочкой. Она почти такая же белая, как и бинты на ее ладошках, - как ты себя чувствуешь? Расскажи мне, что у тебя болит?
По палате, эхом отдаваясь от стен, расходится горький всхлип. Не сдержанный.
У мужчины трескается, как хрусталь, душа.
- Каролин, - шепчет, легонечко, почти не касаясь, поцеловав забинтованную ладошку, - я здесь. Никто не обидит тебя больше, никто не сделает тебе больно. Я им не позволю.
Юная гречанка придвигает ту руку, что он поцеловал, поближе к себе. Подальше от папы.
Осмелев достаточно для того, чтобы сделать это, призвав на помощь все свои силы, смотрит прямо ему в глаза. Соприкасаясь, ее зубы стучат друг о друга.
В тишине палаты, среди этой больницы, рядом с ним, у Каролины только один вопрос:
- Когда ты меня накажешь?
Эммет не верит, что слышит именно эту фразу. Он пытается отыскать иное значение для нее, преобразовать понятое в другую ипостась, переосмыслить услышанное и отыскать там подтекст… но слезящиеся глаза дочки и ее болезненное выражение, ее вид подсказывают, что дети говорят прямо. И уж тем более Каролина – сейчас.
- Мне не за что тебя наказывать, малыш, - с лаской коснувшись ее лобика, отчего девочка тут же вздрагивает, уверяет мужчина.
- Я убежала, - ей больно говорить, и это прекрасно видно. Слез теперь больше, а они разъедают ранки.
- Это моя вина, Карли.
- Я порезалась…
- Мы тебя вылечим. Ты даже не заметишь.
Последний всхлип становится ее апогеем – малышка вздрагивает всем телом. Зажмуривается, проигнорировав боль.
- Я больше никогда не буду красивой, - по ее носогубным складкам текут тоненькие кровавые ручейки, - ты не сможешь меня любить… и дядя Эд… и Изза… ты должен за это меня наказать.
Плохо передаваемое чувство отчаянного удушья, когда ничего не можешь сделать, и все, что остается, хвататься за горло и молить Бога о пощаде, набрасывается на Эммета из-за темного угла.
Впивается острыми шипами в сердце, за живое выдирает душу, проходит по внутренностям и ударяет по тому крохотному нерву в организме, что вызывает на спине холодный пот и мурашки. Его глаза распахиваются, а губы изгибаются в болезненном выражении.
Его-то Карли и принимает за молчаливое согласие.
Ее слез больше, крови от поврежденных резкими движениями сосудов больше. И страх ее больше. Он погребает девочку под собой.
- Я буду хорошей, - стуча зубами, клянется она, заставляя себя смотреть на него, не моргая, - я не буду мешать, я не буду обижаться и буду очень послушной. Я отдам все свои игрушки какой-нибудь красивой девочке… и если ты не захочешь меня видеть… - кое-как вздыхает, чтобы договорить. Плачет уже не столько от боли физической, сколько от того, что испытывает внутри, - только п-папочка, за в-все подарки на день рождения, за всех кукол… п-папочка, можно, пока не придет доктор, я буду тебя обнимать?.. Мне без тебя так страшно!..
Аппараты, призванные следить за ее состоянием, возмущенно попискивают. И, кажется, в такт им, попискивает и сердце Эммета. Обливается кровью. Пускается в сбивающий дыхание галоп.
Это выглядит цветным сном, неправдой – все это. И сколько бы он отдал, одному черту известно, чтобы так и было на самом деле.
Она смиренно ждет ответа. Так, будто не его дочь, будто не знает его, будто сомневается. Опустив глаза, глотая слезы, дрожа всем телом – ждет. И верит, что «да» никогда не услышит.
Эммет не отвечает Каролине. На ее лице кровь, страдание и боль, ужас и ожидание отрицания, а это самое худшее, что может там быть. Все эти слова. Все только что сказанное. Ее столь жуткое неверие в его любовь… из-за Мадлен. Да не будет ей покоя ни на земле, ни в Аду!
Молча поднимаясь с колен и усаживаясь на тесную кровать с хрустящими простынями, Эммет выверенным движением, не потревожив капельницы, берет сжавшуюся в комочек дочку на руки.
Унявшимися от дрожи пальцами расправляет на своем халате две салфетки прежде, чем позволяет ей к себе прижаться.
- П-папа…
Перебинтованные ладошки цепляются за пуговицы его рубашки, жмутся к коже под ней. Поврежденная щека, болящая и саднящая, устраивается возле сердца, напитывая салфетку кровью, но не замечая этого.
Каролина задерживает дыхание, стиснув зубы, и будто бы готовится… будто бы через секунду он ее отстранит…
Каллен-младший прижимается губами ко лбу – единственному не пострадавшему месту на теле девочки – так сильно, как только может. Крепко. Чтобы почувствовала. Чтобы поняла.
Прижимает к себе, пряча в колыбельке из рук. Согревает. Уговаривает. Уверяет.
- Каролина, - обращается к ней напрямую, понимая, что это последний шанс. Собственная истерика недалеко ушла от дочкиной, - сейчас послушай меня очень внимательно. Так, как никогда. И запомни все, что я скажу. Каждое мое слово.
Все еще сжавшаяся девочка быстро-быстро кивает. Придушенно стонет от того, как проходится нежная салфетка по поврежденной коже. Мази-желе, спасающей от боли, там уже почти нет…
- Каролина, моя девочка, я люблю тебя, - начинает с самого главного Эммет. Разговор предстоит непростой, и ему совестно, что приходится объяснять это здесь, в клинике. Но, с другой стороны, так он запомнится лучше. У нее не будет повода не верить. – Я люблю тебя, и моя любовь ни в чем не измеряется и не может быть взвешена, потому что она такая большая, что ни одни весы мира ее не выдержат. То, что я чувствую к тебе, не зависит от твоей внешности, хотя ты самая красивая девочка на свете, и не зависит от твоих поступков, пусть порой я и бываю недоволен тем, что ты делаешь. Любой папа любит свою дочку так сильно, как может любить лишь он. Это неразрывная связь, которая появляется с рождения и длится до самой папиной смерти. Ты мое самое большое сокровище, Каролина. Ты – моя жизнь, моя душа. Я всегда буду рядом с тобой и всегда буду оберегать тебя, независимо от того, кто и что тебе про меня рассказал. Я твой главный друг, самый преданный. И нет той силы на свете, что заставит меня от тебя отвернуться. О нет, малыш. Никогда.
Карли закрывает глаза. Ее сжавшаяся поза совсем чуть-чуть, капельку, но расслабляется.
- Ты не накажешь меня?
- Ни в коем случае.
- А Эдди… - она робко смотрит на отца из-под ресниц, - ты дашь меня наказать?
- Эдди скорее себя убьет, чем тебя накажет, Каролин, ты же знаешь, - Эммет еще раз целует ее лоб. Куда нежнее. – Откуда же такие мысли?
- И я по-прежнему… - от боли говорить она всхлипывает громче, не сдержавшись, - и я по-прежнему смогу с тобой жить?
Эммет своим носом легонько трется об ее. Детская игра. Любимая для Каролины с полугода.
А внутри все заходится от боли…
- Ты всегда будешь жить со мной, котенок. Пока не станешь совсем-совсем взрослой. И даже тогда, если захочешь.
Последнее уверение ее успокаивает. Выдохнув, Карли расслабляется, услышав то, что хотела, и немного обмякает в папиных руках. Она больше не плачет, изредка лишь всхлипывая, и дрожи почти нет. Отголоски.
- Тебе холодно? – заточая все то, что теплится внутри и всплывет на поверхность, как только Карли будет достаточно далеко, дабы не увидеть выхода его ярости и болезненной злости на услышанное и того, кто заставил девочку в это поверить, Эммет нежно улыбается, - сейчас поправим одеялко…
Он укрывает ее плечи, талию. Каролина носом зарывается в его грудь, с неудовольствием встречая медицинский запах влажной салфетки, и чуточку морщится.
- А почему папы любят дочек?..
Каллен-младший со вздохом приподнимает голову своего котенка, устроив ближе, у плеча – дабы не повредить проводку капельницы лишними движениями рук девочки.
- Потому что дочки – их часть. Неотъемлемая причем, Каролин.
- И ты не врал мне?.. – в ее голоске столько надежды, а в глазах столько слез, что, наверное, даже Мадлен было бы не под силу сказать неправду. Даже сучке.
- Я никогда тебе не вру, мое сокровище.
Каролина верит. Тирада отца, выслушанная ею пятью минутами ранее, возымела свое действие. Какое-никакое точно. По крайней мере, на ближайшие пару часов.
Эта Мадлен… эта тварь… да будь он неладен, если позволит им с Каролиной еще хоть раз увидеться… малышка только что спрашивала его, причем на полном серьезе, может ли она с ним дальше жить, если она некрасивая?.. И позволит ли он ей его обнять, если она не слушалась?..
Пересыхает в горле. Скребет в груди. Не те мысли. Он уже и так напугал до помутнения рассудка регистратора на стойке у входа, когда расплачивался за интенсивную терапию, палату и лекарства. Привезли мужчину – рыбака со льда – синего. Он не дышал и было видно, что реанимация уже не поможет. Глаза были открыты – и пусты. Температура – двадцать семь градусов.
Эммет кинулся к реанимационной палате дочери, кинув на стойку беспарольную кредитку поверх всех чеков и не мог вдохнуть до тех пор, пока не заметил, что Каролина тоже дышит. Что она жива.
Он не врал Белле. Если бы сегодня Карли… его бы уже не было в живых.
А он едва не смеялся над Эдвардом пятнадцать лет назад, когда тот стенал о кончине Энн… как потом выяснилось, план у него был примерно тот же – только снотворное. У Эдварда всегда были проблемы со сном, а так решились бы, как он уверял…
И Карли спасла их. Их обоих – его тогда, а своего папочку – сегодня. Они в неоплатном долгу перед ней, а сами не смогли ее уберечь – только чудо помогло.
Но больше на чудо полагаться никто не станет. Эммет считал себя пуленепробиваемым для своей семьи – теперь станет железобетонным и огнеупорным одновременно. Никто не прикоснется к его ангелу. Ни за какую цену.
- Давай я расскажу тебе сказку, солнце, – предлагает мужчина, распаковывая салфетки снова.
Карли не противится, тихонько кивнув. И почти не морщится, когда краешком салфетки отец касается ее щеки, стирая кровь.
Он повествует о ее любимой Спящей Красавице. Фраза за фразой, шаг за шагом, заставляя отвлечься от того, что делает, вытирает кровь и раздражающие кожу слезы. Помогает ей прийти в себя и почувствовать себя лучше. А еще сказка успокаивает.
Каролина с блаженной крохотной улыбкой приникает к его плечу, к уже свежей салфетке, без труда распознавая за ней запах папы. На сердце становится легче, что он правда здесь. И всеми своими действиями, всеми своими словами подсказывает – навсегда.
А мама бросила… почему же мамочка ее бросила?!
- Я люблю тебя, - признается малышка, прикоснувшись рукой без капельницы к его плечу. Жесткие бинты скользят по белому посетительскому халату.
Не нужно слышать ничего другого.
Она забывает случившееся. Она закрывает глаза. Приникнув к отцу, почувствовав себя наконец в тепле и безопасности, почти прекращает плакать. Он ее не бросил. Он не бросит ее!
Как же она могла от него сбежать…
- А я тебя больше, малыш, - заверяет, вздохнув, Эммет – теперь ты навсегда это запомнишь, правда?
Карли доверчиво кивает.
- Только не уходи, папа. Пожалуйста.



- Бронь на восемь часов. Отель «Мэрриот».
Среди тишины всех темных стен клиники, эхом отскакивая от плиточного пола, его голос меня пугает. Двумя руками держа чай в пластиковых стаканчиках, с трудом оставляю их на прежнем месте – пальцы вздрагивают. Не цепляет даже то, что говорит Эдвард по-английски, а не по-русски. Он все чаще игнорирует при мне ставший для него родным язык.
- Приват, да. Если понадобится, до самого закрытия.
Остановившись у раздвижной двери, ведущей в комнату ожидания, я раздумываю, стоит ли мне заходить сейчас. А если не стоит, то надо ли подслушивать. Когда я уходила за чаем, Эдвард дремал. И пусть обещанные пять минут из-за отвратительного пойла, которое предоставляет автомат, превратились в двадцать, помноженные на поиск кафетерия и очередь, вряд ли миры могут перевернуться с ног на голову…
Однако слова про приват и бронь очень красноречивы. Что за?..
- И все документы из синей папки, Антон. Ни одного договора не должно ускользнуть.
Аметистовый, будто чуя, что я рядом, говорит тише. В просвет между дверью и косяком я вижу, что муж стоит у одинокого зарешеченного окна, прислонившись плечом к стене, а свободную от мобильного руку запустив в волосы. Сжимает и разжимает пальцы, сам себя терзая. Спина сгорблена так, будто на плечах тяжелейший груз.
- Мне нужны лазейки. Она ничего не должна заподозрить, пока сам этого не скажу. Пусть думает, что это романтический ужин – иначе не будет эффекта неожиданности.
Мои пальцы вздрагивают во второй раз при слове «романтический».
Сначала вчерашним вечером, затем сегодняшним утром, а потом, как апогей, этим днем, возле палаты Каролины, возле темной стены он… признался мне. Не обрек в те слова, что пропагандируют создатели мелодрам, однако признался. Аметисты сияли, губы были настойчивы, руки обнимали меня, а аура… она светилась. Наэлектризованное пространство было красноречивее всего.
В тот момент мне казалось, что я обезумею от счастья. Цитируя Гуинплена, Эдвард будто бы цитировал себя… эти слова шли от сердца. И эти слова теперь для меня дороже всего.
А сейчас он говорит… что? И с кем?
Болезненное предчувствие тугим комком сворачивается внизу живота. Мне же не приснилось, правда? Это все на самом деле? Я в больнице, черт подери… Каролина в больнице, мой ангел… это не могло быть игрой воображения, верно?
- Все. Это все, да. Цена не имеет значения. Чек на миллион. Хватит.
И Эдвард отключается. С тяжелым вздохом, даже не попрощавшись со своим собеседником, вдавливает красную трубочку в сенсорный экран, прерывая звонок.
Я могу поклясться, что сейчас он жмурится. И что морщины испещрили его лоб и уголки глаз.
Мне тоже пора…
Спиной открыв дверь, я прохожу внутрь с таким выражением лица, будто только что из кафе. Будто бы ничего не слышала.
Эдвард вздрагивает, заслышав мое приближение, и резко оборачивается. Но как только аметисты, подернутые волнением и горьковатым привкусом отчаянья, касаются моего лица, его губы, хотят они того или нет, трогает улыбка.
- Чаю?.. – без должного энтузиазма, утонувшего в этом неожиданном разговоре мужчины, предлагаю я. Призывно поднимаю вверх пластиковый стаканчик.
- С удовольствием, Белла, - негромко соглашается он. И идет ко мне.
…Тоненькая традиционная веточка древесно-коричневого на фоне цвета топленого молока.
Листочки, отходящие от веточки в разные стороны – три внизу, на ее конце, и два вначале, когда только-только выбивается из общей картины невысокого деревца. Их цвет – изумрудный, сложно повторить. Но еще сложнее повторить лаймово-желтый, который украшает их левую, повернутую к солнцу часть. Придает особый шарм.
А между листочками, на той самой веточке, зрелые плоды, известные всей Греции – маслины. Крупные, овальные, чуть вытянутые на конце, как куриное яйцо. Они иссиня-черные с отблеском темной зелени – свежие, наливные, впечатляющие. Живые. Настоящие. И на них, под стать веточкам и листьям, тоже играет щедрое греческое солнце. Недостаточно упрятанные в тени, выползшие из-под живой загородки наружу, они смело смотрят ему прямо в глаза. На меня смотрят отблесками золотого цвета с примесью бордового поверх черного акрила – передают картину и текстуру плодов. Вдохновляют.
Это фарфор. Изделие в форме кувшинчика для сливок или же молока, как кому удобнее. Небольшое, с удобной изогнутой ручкой и ободком того самого древесно-коричневого на горлышке. Маслины сделаны выпуклыми, продавив податливый материал, а снизу он украшен традиционными узорами региона, чем-то напоминающим кирпичную кладку из причудливых символов.
Маленький, но такой прекрасный. Казалось бы, незаметный, но на деле – великолепие. Как аметист – за камнем скрыто сокровище.
Я неспроста вспоминаю этот кувшинчик, из которого по утрам Рада разливала в наши чашки молоко. Я запомнила его сразу же, как увидела, потому что сравнение пришло незамедлительно, а маслинки въелись в память почище любой другой вещи в доме Эдварда, кроме «Афинской школы».
Их чернота и вместе с тем бронзовый отблеск… волосы моего Алексайо, когда на них попадает одинокий и маленький солнечный лучик из этого темного окна за спиной, становятся такими же. Он идет, и я вижу - не черный, но и не бронзовый. Средний между ними. Непередаваемый.
Длинные пальцы мужа обвивают пластмассовый стаканчик. Легонько, будто я сейчас отдерну и откажусь от своего собственного предложения. Эдвард всегда, когда предлагаю ему что-то или делюсь, ведет себя подобным образом.
Откуда такая робость?
- Без сахара, - уточняю, надеясь, что это хоть немного его расслабит.
Удается – розовые губы изгибаются в довольной улыбке от того, что я запомнила. Открытой для меня. Совсем не спрятанной, с нужной асимметрией лица.
- Спасибо, Белла, - искренне благодарит мистер Каллен. И, отпустив робость восвояси, нежно чмокает меня в лоб.
Мы оба проходим к ряду пластиковых стульев, выставленных налево от окна, и садимся на твердую поверхность. Чай далеко не самый лучший, однако мне есть с чем сравнивать, дабы убедиться, что бывает хуже. Эдварду, надеюсь, тоже.
Краем глаза я наблюдаю за тем, как мужчина делает первый глоток.
Волей-неволей его пальцы притрагиваются к вороту пуловера, оттягивая тот немного вниз, оголяя исчерченную синяками шею, а длинная бороздка прорезает лоб.
Больно.
- Они сильно тебя беспокоят? – озабоченно зову я, придвинувшись поближе. С этого ракурса картина выглядит той еще «красотой» - синяки такие же синие, большие, выцветшие до бордового только по краям.
Эдвард простит брата… а Эммет себе такое простит? Я бы не смогла.
До сих пор бегут по спине мурашки, едва представляю сцену из прихожей этим утром, когда Медвежонок пытался задушить Алексайо.
- Они не болят, - в попытке успокоить меня, Эдвард с ласково приподнятым уголком губ проводит пальцами по моим волосам, - просто необычное ощущение, вот и все.
Он до сих пор не говорит громко, хоть уже и не использует только слышный шепот. Самый низкий и тихий из доступных человеку тембров. Сразу после шепота.
- Ком в горле?
- Вроде того. Когда долго плачешь, бывает такое чувство.
Длинные пальцы, пробежавшись по всей длине прядей, прикасаются к моему лицу. Вдоль скулы и обратно.
Он помнит, как я плакала от дурных снов… и не видел еще, как плачу во время настоящей грозы…
А сам он часто плачет?..
- Мне никак не уговорить тебя на врача, да? – поправ собственные предостережения, сажусь совсем рядом и приникаю к его плечу. Чувствовать Эдварда возле себя уже величайшая из наград. Меня убивает мысль о том, чтобы двадцать четыре часа в сутки находиться вдалеке от него…
Муж немного удивлен моей активностью, но не критично. Приняв ситуацию, он просто поднимает руку, позволяя прижаться к себе крепче, и приобнимает за талию. Он теплый.
- Тебе станет спокойнее, если я там побываю?
Я недоверчиво поднимаю на него глаза. Аметисты ждут ответа.
- А ты побываешь?..
Эдвард капельку щурится, щекой коснувшись моей макушки, а затем отвечает:
- Если для тебя это важно, то да. Завтра утром.
Отсрочки пошли… не думала же ты, Белла, что переупрямишь самого упрямого?
- Но мы сейчас в больнице. Почему бы не?..
- Сейчас половина шестого, - Эдвард делает второй глоток чая и на сей раз, как вижу, новые морщины не прорисовываются, а шею он не трогает. Возможно, потому, что я наблюдаю. – А к восьми мне нужно отъехать.
Я против воли опускаю голову. Пластиковый стакан в руках подрагивает практически с полным своим содержимым. Я сделала всего глоток.
- В «Мэрриот», – как данность.
Брови Эдварда удивленно изгибаются, а недоумение пронизывает воздух.
- Верно, Белла.
В его тоне нет укора. Нет недовольства и в его прикосновениях, в его взгляде. Однако я настолько его боюсь – даже капельки – что не могу сдержаться. Это буквально вырывается наружу.
- Я не хотела подслушивать, - сбивчиво докладываю, прикусив губу, - просто когда я подошла, ты говорил, и… - следующее предположение больно ударяет по сердцу, и я стараюсь сделать все, чтобы оно вышло незамеченным, - ты идешь к Константе?
Ну вот и все. Обратного пути нет. Прозвенело в тишине.
Эдвард напрягается, но голос его звучит грустно.
- Ты хочешь, чтобы я к ней пошел?
Такого ответа я точно не ожидаю…
- Нет, - зато честно.
Ладонь мужа снова на моих волосах. Гладит – и утешающе, и с ободрением. Так делает с Каролиной Эммет, когда она расстраивается попусту.
- Я иду к Мадлен, Белла. Мы ужинаем в ресторане «Мэрриота» сегодня в восемь, - откровенно произносит Аметистовый, и тоном, и взглядом, в котором нечто стальное, стараясь уверить меня, что опасаться нечего. Что напрасно все. Не нужно. Только если бы такая правда успокаивала больше, чем предположения…
Я помню в деталях его возвращение после уезда с Мадлен. Я помню, что было с ним ночью и что случилось потом. Я помню каждую слезинку и каждый неровный вдох, который эта женщина заставила его сделать. Озноб. Истерику. Уверенность в полной и абсолютной потере – всего. В том числе своей прежней жизни.
Неужели он собирается повторить?
- Ужинаете?..
Брови Каллена капельку сдвигаются. Он сглатывает.
- Именно. Формальный ужин.
Боюсь даже представить, насколько формальный, Алексайо. Мои губы предательски вздрагивают, а плечи сами собой опускаются. Это как удар наотмашь, хоть прямым текстом еще ничего не сказано. Но у кого не сойдется картинка? Тут даже ребенку понятно.
- Ты передумал из-за Карли?
Эдвард с хмурым удивлением смотрит на меня, стараясь прочитать по лицу, что думаю. Не сомневаюсь, он бы хотел уметь читать мои мысли.
- В каком смысле?
Черт, но он же не потребует от меня это произносить, правда?
Тянет в груди. Эдвард рядом, он здесь, пахнет клубникой с отблеском больничных коридоров, его пальцы мягкие, глаза светлые, губы… нежные. Мои. И сегодня, судя по всему, моими быть навсегда перестанут.
Это был последний поцелуй? Решающий? Вот поэтому он был таким страстным!
- Ты отдашь себя ей за Каролину? – без уловок и замалчиваний задаю-таки этот вопрос. И сама поражаюсь тому, насколько искренне готова услышать ответ. Уже ничего не является слишком страшным или неправильным. В конце концов, мне показалось, этим утром все изменилось. А если я ошиблась, то заблуждения нужно поскорее искоренять. Боль и так неизбежна.
Эдвард, услышавший мою версию, дважды моргает. Его лицо будто стягивают чем-то, а в глазах потихоньку разгорается огонек. Только не счастливый. И даже не страстный.
Я выдерживаю прямой взгляд аметистовых глаз столько, сколько могу – две секунды. А потом перевожу глаза на собственные руки, ожидая ответа. Пальцы дрожат.
- Белла, - баритон звучит секундой раньше, чем Каллен покидает свое место рядом со мной. Мгновенье – и его уже нет на пластиковом стуле. Он на полу. Сидит передо мной на корточках, крепко сжав пальцами мои ладони. Не дает отвлечься.
- Поднимись… - поморщившись, прошу. Ненавижу быть выше его.
- Белла, - качнув головой, повторяет мужчина. Чудом или нет, но наши кольца сходятся. Клюв голубки в углублении его платинового круга. Самом узком. Самом тесном. Самом крепком. – Скажи мне, за что Дея любила Гуинплена?
Я закатываю глаза, нахмурившись.
- Эдвард, только не Гюго… не сейчас…
- Ответь мне, - еще раз просит муж, проигнорировав только что сказанное. Его глаза поблескивают. – Пожалуйста.
И могла ли я когда-то его «пожалуйста» отказать? Он так редко что-то просит, что это жестоко – говорить нет. И потому я не могу промолчать.
- Она любила его за красоту души, Эдвард.
Алексайо подбадривающе улыбается мне, погладив двумя пальцами тыльную сторону ладони. С непередаваемой нежностью.
- А герцогиня, Белла, за что его любила?
Я чувствую на своей щеке крохотную слезинку.
- За уродство.
Мужчина кивает. Принимает ответ. И дает даже мгновенье, чтобы самой увидеть истину, прописанную почти по буквам.
- Так мог ли Гуинплен выбрать ту, которая не верила, что в нем есть даже капля прекрасного, Белоснежка? Остаться с ней?
Он так смотрит на меня… дрожит сердце. Он подавляюще искренен, он честен… и глаза не врут. Его глаза никогда не врут, а сегодня – особенно. Признание в коридоре не было пустыми словами. И пусть вылилось оно через известную книгу, пусть теперь все наши признания – это книга, но оттого они не обесцениваются. Ни капли.
По моей щеке течет уже целая слезная дорожка.
- Поднимись, - прошу я, самостоятельно вставая с чертовых стульев, - ну же, пожалуйста!
Эдвард слушается, снова возвышаясь надо мной. Но уж точно не ожидает, как крепко намерена обнять.
- Не капля, Алексайо. Море. Море прекрасного. Ты и сам знаешь…
Муж наклоняется к моим волосам, прикоснувшись к ним губами. Целует макушку раз, затем другой. И бережно гладит плечи ладонями, разъединив кольца.
Я вижу отметины на них, вижу покрасневшую кожу, смотрю на те полумесяцы, что исчертили его руки… и ненавижу Герцогиню. Всех четырех герцогинь и их предводительницу с сумкой Gucci. Их место в Аду. Там и останутся.
- Я окончательно решу с Мадлен вопрос о Карли сегодня, - признается Эдвард мне, приглушив голос, - события этого дня показали, что больше ей нельзя видеться с матерью. Это может очень плохо кончиться.
- Ты предложишь ей деньги?..
- И это тоже. Но в первую очередь я собираюсь надавить на кое-что другое. Деньги для нее не так важны, как профессиональный успех, Белла.
Я вспоминаю слова Эммета о том, что именно Эдвард помог Мадлен начать карьеру в Париже и прославиться. И теперь вижу связь. Как благодетель дал, так он и… заберет. Если играть будут не по его правилам.
Все-таки суровость порой нелишнее качество. При условии, что с этой маской не надо жить, она даже полезна. Как сейчас.
- Эммет знает об этом? – задумчиво погладив его по плечу, зову я.
- Нет, - Эдвард качает головой и в его тоне вырисовывается серьезность, - и ему не надо знать, пока я все не закончу. Пожалуйста.
Это почти предупреждение.
- Конечно, - утыкаюсь носом в мягкую поверхность теплого пуловера, прикрыв глаза. – Спасибо, что сказал мне.
Эдвард ничего не отвечает. Просто его объятья становятся крепче, а подбородок накрывает мою макушку.
Мы стоим в молчании и уюте прежде отвратительной комнаты несколько минут. Стаканчики с чаем остывают на стульях, за окном постепенно темнеет, а снег поблескивает от скупого света фонарей, зажигающихся на территории клиники. Холодный. Скользкий. Укрывающий лед.
От воспоминания о Карли и ее незаслуженной, должной сто раз быть отведенной участи у меня болит сердце. Ангелочкам слишком больно обрезают крылья…
Эдвард тоже смотрит в окно. И лицо его, в отличие от моего, непроницаемо. Я так вглядываюсь, пытаясь угадать эмоции, что даже не верю сразу, что слышу его голос. Тише прежнего намного.
- Прогуляешься со мной?
Еще взгляд – и вот уже глаза наблюдают. Всматриваются в мои.
- По клинике?..
- По улице, - он безрадостно хмыкает, - у меня есть еще час и я бы хотел прогуляться… Каролина уже проснулась – с ней Эммет. Но, я думаю, им нужно время, чтобы поговорить…
Я покрепче обвиваю его руку. Утешаю.
Который раз замечаю, что когда рядом с Карли Медвежонок, мужчина чувствует себя третьим лишним. Особенно сегодня. И особенно перед тем, как ему предстоит говорить с этой гарпией…
- Да, - просто отвечаю, по-доброму улыбнувшись, - с удовольствием, Эдвард.
Я знаю, что ему это нужно. И я не стану его этого лишать.

Больничный сквер представляет собой четыре засыпанных гравием дорожки между двумя рядами высаженных вручную сосен, уходящих в небо, и с окантовкой из деревянных изящных скамеечек, поставленных скорее как украшение, нежели для того, чтобы на них сидеть. По моим наблюдениям, здесь редко бывает тепло.
Мы с Эдвардом – единственные, кто вышел на улицу из теплой клиники – идем рядом, рука об руку. Атмосфера непринужденная и даже немного таинственная, подстраиваясь под приглушенный свет фонарей, поблескивание сугробов и протоптанные стежки к ограждению сквера.
У нас нет повода переплетать руки, кроме желания, которое оба сдерживаем, до тех пор, пока я не поскальзываюсь на ровном месте. И вот тогда, сославшись на необходимость, Эдвард уже крепко держит мою ладонь в своей.
И чувство безопасности, накрывающее с его рукопожатием, стоит не одной расшибленной конечности, честное слово.
Мы идем в безлюдном освещенном сквере, изредка переговариваясь о чем-то не суть важном. Эта прогулка, призванная стать долгожданным успокоением, справляется со своей задачей. Эдвард расслабляется, улыбаясь чаще, а я просто наслаждаюсь моментом, зная, что все, кого люблю, в безопасности. И все будет хорошо.
За это чувство, на самом деле, можно так же отдать многое. И порой некоторые отдают жизнь.
Внезапно Алексайо останавливается. Присмотревшись вперед, в отблеск фонаря, замирает на своем месте. И буквально вырывает меня из блаженных мыслей, замерев на месте.
- Смотри, - шепотом говорит, указывая пальцем вперед, куда-то к стволу деревьев. Кажется, здесь растут не только сосны.
- Что?.. – я всматриваюсь, но, будто бы назло, ничего не вижу.
- Белки, - дает подсказку Эдвард, пальцем следуя за скользящим по стволу пушистым хвостиком. Оранжево-рыжим, - видишь?
- Ага, - с радостью ухватив взглядом тело маленького зверька, так неожиданно поднявшего мужу настроение, наблюдаю за его перемещениями. Не знаю, почему грызун спустился на землю в такое время, но тем ценнее его факт пребывания рядом. Как маленькое чудо. Рыженькое чудо.
Эдвард усмехается моему детскому восторгу, незаметно покидая свое прежнее место, как и в клинике, в комнате ожидания.
Не успевает зверек пробежать и полуметра, а мистер Каллен уже за моей спиной. И уже держит меня за талию, переплетая обе наших руки там. Привлекая к себе, притягивая. Он наклоняет голову, не переставая улыбаться, и я чувствую на макушке подбородок. Это все так осторожно… как будто украдено. Он сам себя обворовывает, подаваясь на провокацию сделать, обнять меня подобным образом.
И все же поза невероятно доверительная, пусть и не могу видеть его лица.
Теплая…
- Знаешь, как они называются по-русски? – негромко интересуется Аметистовый, снова повернув левую руку так, чтобы соединить наши кольца. Для него это тоже в новинку, я чувствую по некоторой робости, однако в удовольствии себе не отказывает. Больше нет, - зверьки?
Я прикусываю губу, стараясь припомнить. Каролина показывала мне в книжке… есть целая сказка о них и их городе, французская, но на русском. Ей мама подарила…
- Стрелки? – выдаю единственный вариант, который кружится в голове. Он созвучен вроде бы…
Эдвард тепло усмехается, легонько проведя носом по моим волосам. Ощущение его дыхания на коже – горячего – в этой холодине лучшее, что можно придумать. А еще оно демонстрирует доверие, о котором я так пекусь.
- Почти. Белки, Белла.
- «Белки»? – вот вам и игра слов. Я смеюсь, покрепче прижавшись к мужу. Спиной чувствую, что его грудь тоже подрагивает. Моя шуба этого не скрывает, ровно как и не прячет искреннее проявление веселья его пальто. Серое. С серыми перчатками в кармане.
- Есть схожесть, верно?
Я закатываю глаза, широко улыбаясь. Белла – Белка:
- Самая малая, мистер Каллен. Ну как же…
Нас обоих накрывает волной веселья. Оно такое нужное, такое долгожданное!.. На секунду я не верю, что все это происходит со мной. С нами.
Мой мрачный, усталый, отчаявшийся Аметист… как же я счастлива видеть твою улыбку!
- Тебе они нравятся? – спрашивает Эдвард, прервав свой смех. Похоже, даже немного затаив дыхание, снова опускает голову на мою макушку. Наши взгляды, пересекаясь, следят за нюхающим землю грызуном, который, не чувствуя опасности, отказывается уходить.
- Еще бы, - я с интересом смотрю за тем, как зверек опускает черный носик к самому снегу, - они кому-то могут не нравиться?
- Люди бывают разными… - на мгновенье его голос становится тише.
- А тебе самому нравятся белки? – поспешно спрашиваю, пока нежданная мысль не испортила ему настроение.
Получается.
- Маленькие белки, Белла. Бельчата. Они особенно… красивы, - признается он. С проскочившим огонечком боли.
Я уверена, что взгляд Эдварда расфокусируется, а губы вздрагивают, а потому спешу снова выправить ситуацию, пока не стало слишком поздно. За его хорошее настроение, улыбку и смех я на многое готова.
Дети. Дети – вот его боль. Неужели Эдвард… бесплоден?
Но я не успеваю и рта раскрыть, не то, что придумать, что сказать или что спросить, как Алексайо вдруг произносит:
- Ты похожа на бельчонка, Белла.
Все ненужные мысли за секунду вылетают из моей головы. Ухмыляюсь, удивившись интересному комплименту.
- Из-за шубы, Уникальный? – специально использую это имя. Мне ли не знать, каким бальзамом на его душу оно действует? Самое время. Тем более, на мне сегодня как раз кремовая шуба.
На встречу с мегерой Эдвард отправится в прекрасном расположении духа, и она не посмеет пробить его оборону и сделать больно. Каждая улыбка, каждый смешок – это камень в крепостной стене. Он не даст строению рассыпаться даже от самого большого снаряда. Наше общение станет его щитом.
- Из-за шубы, - Эдвард кивает, благодарно отозвавшись на свое прозвище нежным поцелуем на волосах, - и из-за глаз тоже… и из-за красоты, Белла.
А вот это уже серьезно.
Мне становится так хорошо, что, кажется, наружу вырвутся водопады восторга. Потекут по снегу, растопят его, вернут солнце и заставят весну прийти быстрее.
Эдвард только что сказал мне, что я красивая. И не в контексте утешения… в контексте восторга.
- Спасибо...
Я пытаюсь обернуться и посмотреть на него, увидеть то, что в глазах, отблагодарить собственным выражением… но не дает. Удерживает, пусть и не крепко, просто с просьбой. Не готов.
Мне приходится смириться.
- Значит, «Бельчонок», Алексайо? – весело спрашиваю, приняв его правила и постаравшись найти в них хорошее. Комплимент, тон, сокровенность момента и вообще откровение Эдварда, его руки на талии, дыхание на волосах, губы, которые так близко… Я его люблю. Я никого на свете больше не буду так любить. Это однозначно.
- Бельчонок, - он кивает, утешенный тем, что не собираюсь искать любой возможности обернуться. Его теплый голос чуть-чуть дрожит от эмоций, - если тебе нравится.
Самостоятельно, раз уже не дано видеть, а только чувствовать, пожимаю его руки. Подвигаю кольцо ближе – чтобы не разъединилось.
- Мне очень нравится, Эдвард.
И мы стоим – все так же недвижно, вдвоем. Белка скачет по снегу, выискивая свои запасы, шумят кроны деревьев, изредка подрагивает свет фонарей, темнеет небо, и клиника загорается всеми огнями в надвигающихся сумерках. Где-то там поправляется Каролина, обнимая своего папочку. Где-то там утешенный отец, прижав к груди дочь, благодарит Бога. Где-то там, где суета и трепет, появляется на свет новая жизнь… и где-то далеко-далеко, за тысячу километров, с таким же светом улыбается мне Розмари. Мама. Она была права. Первая среди нас всех.
В который раз на земле, прежде мной же проклятой, я чувствую себя такой счастливой, где не буду нигде больше.
Любовь – самое яркое солнце.
Теперь, кажется, мы с Алексайо оба это понимаем…



Палата Каролины представляет собой небольшую квадратную комнату, выполненную в зелено-желтом стиле. Здесь есть кровать и все необходимое оборудование, сгрудившееся возле нее, а на стене напротив постельной зоны даже обнаруживается рисунок-иллюстрация какой-то сказки с непонятным пушистым персонажем фиолетового цвета. Судя по сюжету картинки, он упал с луны и подружился с божьей коровкой, но я не берусь обсуждать русские мультики.
К тому же, когда захожу в освещенную теплую комнату, температура в которой поддерживается стабильно немного выше среднего, от потолка и пола отскакивают приглушенные писклявые выкрики «Банана!», по которым без труда можно опознать миньонов. Для многих детей этот мультфильм стал идеалом, курсом практически. Нет сейчас малыша, который не знает, как желтые создания в синих комбинезонах и кожаных очках реагируют на бананы.
Юная мисс Каллен, судя по всему, также относится к «миньонопочитателям». Эммет, чтобы развлечь ее и прогнать недобрые мысли, сделал максимальное, что мог – на столике для пищи малышки виднеется серый макбук, а по ту сторону тонкого экрана, я могу поклясться, желтые шарики разносят дом хмурого мистера Грю.
Я вижу Карли почти сразу же, как переступаю порог палаты, забыв постучать в приоткрытую дверь. Сидя на простынях своей кровати рядом с папой и тесно прижавшись правым боком к нему, а левым – к твердой подушке, она, отодвинув подальше руку с капельницей, с упоением смотрит мультик.
Ее прекрасное личико хоть и вытерто от крови, но совершенно точно не так давно было снова ею омыто. Ссадины выглядят очень впечатляюще и серьезно, хоть доктор и пытался уверить нас, что через две недели от них и шрамов не останется. Они стягивают черты лица малышки и, если быть честным, немного уродуют его, но точно не для тех, кто знает об истинной сущности этого ангелочка. Не для тех, кто любит эту девочку. Не для меня.
Волосы Карли забраны назад и с горем пополам из-за своей длины переплетены в подобие косички. На лицо не спадает ни одной пряди и это совершенно точно к лучшему – даже от улыбки, которая проскальзывает, когда особенной шаловливый миньон разбивает бейсбольную битой дорогущую вазу, Каролине больно. Волосы бы раздражали ранки еще сильнее.
И все же, стоит заметить, что выглядит маленькая гречанка не так уж плохо, если вычесть порезанные ладони со швами и штатив с капельницей. Она ровно сидит, ее глаза горят и светятся, они живые, а кожа не такая уж и белая. По крайней мере, того ужаса, что видела этим утром, больше нет. И я клянусь себе, что никогда больше не будет.
От одной лишь мысли, что из-за Мадлен и Константы Каролина могла погибнуть сегодня, у меня встают дыбом волосы и спертое ледяное дыхание ужаса слышится на затылке.
Первым из присутствующих в комнате меня замечает Эммет. В защищающем жесте обвив дочку правой рукой за талию и придерживая возле себя, он поднимает глаза к двери, заслышав тихонький шорох от соприкосновения моих бахил и пола. Теперь это рефлекс на приближение посторонних.
В отличие от дочери, он не подает мне столь оптимистичных прогнозов своей внешностью: с красными ободками глаз, усталым выражением, морщинами у губ и на лбу, и с поджатыми малость губами вызывает сожаление. И сострадание, конечно же.
Вот кто сегодня прошел самые суровые круги Ада…
Я не собираюсь никого мучить. Я не собираюсь тянуть кота за хвост. Эдвард уехал исполнять то, что затеял уже давно, а мне поручил позаботиться о нашей семье до своего возвращения. Официальная версия – отправился в цех «Мечты» по срочному делу. Эммет не должен проверять эту информацию сегодня. У него не хватит сил, а веры в брата хватить должно уж точно.
Поэтому, отказываясь и дальше подпирать косяк двери, я перешагиваю крохотный порожек в палату. С ободряющей улыбкой для Медвежонка и нежнейшей из возможных для мисс Каллен, которая видит меня лишь теперь.
- Изза!.. – восторженно выдыхает она, едва не подпрыгнув на своем месте.
Миньоны и их проделки мгновенно теряют рейтинг, и на папин компьютер девочка теперь практически не смотрит.
Она следит за мной.
Детский взгляд, в котором бы за минуту мелькало столько эмоций, я не видела никогда прежде. И, наверное, никогда больше не увижу.
В первое мгновенье Каролина пытается улыбнуться, обрадовавшись моему приходу. Серо-голубые водопады горят счастьем и поблескивают уверенностью, что теперь-то уж все точно будет хорошо.
Но в следующее мгновение, уже через секунду, выражение лица малышки меняется. Карли будто понимает что-то, видит истину.
Она как-то разом сникает, сгорбив плечики, и поспешно опускает голову. Смотрит из-под ресниц как загнанный в ловушку олененок, растерявший последнюю надежду выбраться обратно в лес. Ресницы подрагивают, а уголки губ клонятся вниз. Еще чуть-чуть, и на щеках появятся слезы.
И третьим, завершающим мгновеньем, которое длится больше всего, служит фаза испуга. Шумно сглотнув и растеряв всю недавнюю радость от первой реакции и храбрость от второй, она изворачивается на своем месте и поворачивается ко мне спиной. Надежным укрытием служит медвежья рука папы - за ней-то Каролина и скрывается.
Мы с Эмметом синхронно делаем тяжело-удивленный вдох.
- Котенок, - он легонечко, не желая пугать, поглаживает ее спинку. На девочке светлая больничная рубашка в горошек, завязывающаяся на шее, и белые гольфы. К завтрашнему утру, как сообщил мне Эдвард, Голди привезет ее домашнюю одежду, а пока придется походить так. – Смотри, кто пришел! Мы с тобой даже не поздороваемся с Беллой?
Его увлекающий, добрый голос, его отцовский тон и такие же отцовские касания, внутри которых ярким огнем сияет ласка, способны уговорить самых несговорчивых. И уж тем более Карли. Мне ли не знать, как безумно сильно она любит своего папу – порой даже сильнее по детским меркам, чем он сам – ее.
- Привет, Изза, - тихо откликается юная гречанка, даже не повернув ко мне головы. Шмыгает носом.
Я с пониманием гляжу на Эммета. Одними губами спрашиваю, можно ли подойти ближе?
Он разрешает. Ставит мультик на паузу, чтобы не мешал.
- Карли, - обращаюсь к ней, стоя теперь рядом с постелью, - ты не обернешься? Я соскучилась по тебе…
Медвежонок нежнее гладит ее спинку – подкрепляет мои слова тактильным контактом.
Он здесь – в отдалении шага. И то ли мне чудится, то ли это чистая правда, но, когда смотрю на бывшего Людоеда, вижу, что какая-то часть его волос у висков поседела. За сегодня?..
И глядит он на меня так… явно не как на «пэристери». Теперь нет.
- Ты убежишь, - с горечью бормочет Каролина, вернув внимание к себе и прижав ладошки в бинтах к своей подушке, - я теперь красивая только для папы…
Ну конечно же. Ссадины. Из-за них.
Мне стоило догадаться.
Вооружившись немой поддержкой, даже ярым желанием Каллена-младшего, я с осторожностью присаживаюсь на край постели Каролины. Простыни шуршат, но она не обращает на это внимания.
- Малыш, - применяю тяжелую артиллерию, воспользовавшись этим ее прозвищем, как совсем недавно настроила на нужный лад Эдварда, - ты для меня всегда красивая. Я уже тебе говорила.
- Ты не знаешь…
- Карли, - теперь под стать пальцам Эммета и я прикасаюсь к ее спинке. Бархатно и нежно, - ну пожалуйста… «банана!», Карли…
Усмехнувшись моей находчивости, Медвежонок щурится, а девочка, похоже, проникается толикой доверия.
- Ты тоже любишь миньонов? – чуть повернув голову, шепчет она.
- Обожаю. А еще обожаю черноволосых принцесс с серыми глазами, Каролин…
Этого оказывается достаточно. На сегодня – да.
Решительно выдохнув, юная гречанка все же оборачивается ко мне – полностью, глаза в глаза. Лицом.
Из-под черных бровей ее взгляд выглядит особенно пронизывающим, а порезы и ссадины лишь дополняют первое впечатление. Она робкая и смелая. Она серьезная и растерянная. Она уверенная в себе и разбитая. Она отчаянно строит крепость храбрости… но ее глаза серебрятся от слез.
Просит увидеть – раз и навсегда, именно теперь. Все свои недостатки. Все свои травмы. Все ранки.
Неужели не знает, как быстро они пройдут?..
- Ты прелестна, Каролина, - со всей честностью, глядя ребенку прямо в глаза, признаюсь я. У меня нет ни права, ни желания, ни сил ее обманывать. Ни в коем случае.
Все это время просидевший молча, Эммет утвердительно кивает, с любящей улыбкой пробежавшись пальцами от шеи дочери к талии. Соглашается со мной.
Девочка сглатывает, избегая навязчивого желания опустить глаза. Ее ладони немного подрагивают.
- Белла…
Медвежонок успевает перехватить дочку, было кинувшуюся ко мне, за единую секунду до резкого движения. Удерживает Каролину, а следовательно, и ее капельницу, и пострадавшее лицо в относительной безопасности.
- Не так быстро, котенок, - встречаясь с потерянным серым взглядом, шепотом объясняет свои действия. Кивком головы велит мне подвинуться ближе, а сам тем временем вытаскивает из тугой пачки с надписью «стерильно» подобие салфетки – куда более плотную и гибкую, дабы подстроиться под движения кожи, чем обычная. Их две – и оба кладутся на мое плечо.
Прерывисто выдохнувшая Каролина, смущенная необходимостью таких действий, слишком робко ложится на мое плечо. Будто спрашивает разрешения, будто сомневается, что я еще не передумала. Как Эдвард…
Эммет бережно перекладывает ее руку с капельницей на мои колени, а штатив придвигает к самой постели.
Пусть и молча, но он контролирует ситуацию полностью. У меня даже возникает впечатление, что панически боится что-то пропустить, даже мелочь – этот день ни для кого не был легким.
Впрочем, все трудности и условности, все сказанное и сделанное, все вспомненное и забытое – все уходит на второй план. Маленькое, дрожащее от нервозности тело Каролины касается моего, и я убеждаюсь, что семья – это все, что мне нужно. И что эти люди – трое на всей земле, а четверо, включая мою Роз – награда, за которую не жалко пролить и пот, и слезы, и кровь. Особенно свою.
Такое волнующее, такое животрепещущее чувство – Каролина со мной. Каролина в моих руках.
Мой очаровательный, прекрасный, любимый малыш! Почему же ты сомневаешься?..
Я наклоняюсь ближе к ней, на ходу чмокнув волосы, и улыбаюсь. От этого поцелуя девочка перестает жмуриться.
Ее щека лежит на стерильной салфетке, чуточку крови видно на подобной марле поверхности. И влага – соленая, конечно же. Еще бы она не плакала после такого…
- Ты хорошая, Изза…
- Белла, - поправляю, покрепче обняв спинку в больничной шуршащей рубашке, - я теперь Белла, Каролин. И знаешь что? - целую ее висок, самостоятельно прикрыв глаза. Эти слова нужны, важны и драгоценны, но какие же они тяжелые! Неподъемно. – Я люблю тебя. Сильно-сильно-сильно, мой малыш.
Эммет вздергивает голову, услышав мой шепот и его глаза округляются. Голубые водопады, кажется, смолкают. В них неожиданная зима, посередине которой вспыхивает ярко-желтое летнее солнце.
Скажет. Он что-то скажет сейчас!..
Но молчит.
Каролина же на мгновенье замирает, переваривая услышанное, а затем придушенно взвизгивает, крепко обхватив руками мою талию. Жмется как в последний раз. Держится из-за всех сил. Горько и в то же время с облегчением плачет, не трудясь утереть свои слезы.
- Моя Белла… - со стоном срывается с детских губ. – Я тебя тоже!



Ресторан пятизвездочного люксового отеля «Мэрриот» располагался на верхнем этаже большого здания на Тверской, имея в своем распоряжении террасу, выходящую прямо на крышу. Из-за своего утепления и прозрачных стекол открыта она была даже до наступления настоящей весны. И для встреч, подобных этой, Эдвард всегда выбирал укромный столик за перегородкой на ней. Хорошее обслуживание, эстетическое удовольствие от интерьера, достойная еда и никакого лишнего внимания. Когда передаешь чеки на миллион, это важно.
Правда, один недостаток у этого заведения все-таки был – долгий подъем. При всей любви хозяина к модернизации и новым технологиям, то ли средства, то ли желания не позволили сделать лифт взлетающим на двенадцатый этаж. Он ехал ровно две минуты. И порой этих двух минут хватало с лихвой не только на мысли, но и на действия…
В этом лифте в свое время Эдвард встретил Софию. Она ехала вместе с бойфрендом праздновать, как потом выяснилось, их «помолвку». Отец Соф, как и отцы всех его «голубок», принадлежали к высшему обществу. И потому чувства дочерей их занимали меньше всего, доводя девушек до самого точного определения слова отчаянье.
Тогда он стоял в левом углу, Эдвард точно помнил это. А она стояла в правом, прислонившись к стене и утирая слезы, бегущие по лицу. Ее влагостойкая тушь – и та забила тревогу. Пассажиров в лифте было не так много, и никто особенного внимания не обратил. Но следующим своим поступком она определенно хотела вызвать интерес к своей персоне – как только лифт остановился, что есть силы толкнув бойфренда, выскочила наружу и кинулась к стеклянному ограждению. Ей хватило бы той прыти и решимости, какой обладала, чтобы ускользнуть от встрепенувшейся охраны и завершить свой план, сиганув вниз. Но Эдвард оказался быстрее.
Так и познакомились…
Самое удивительное, что лифт этот – прямо кладезь для наблюдателя. Сколько в него не заходи, сколько не покидай его, картинка движется, меняется и наполняется новыми красками. Яркими.
Сегодня, молчаливо пристроившись у поручня правого бока, Каллен находит глазами новую пару для наблюдений.
У нее светло-русые волосы, забранные назад, и голубые глаза, обрамленные красивыми ресницами. Кожа ровная, чуть смугловатая, на ней макияж – румяна, тушь, тени на веки. Образ взрослой женщины – почти роковой. А ведь ей не больше шестнадцати.
У него такие же русые волосы и такие же голубые глаза, но черты лица куда острее и темнее. Он напряжен и насторожен, рядом с ним охранник в штатском, и второй, менее вычурный – рядом с девушкой. Он хмуро слушает то, что в обвиняющем тоне шепотом выдает ему дочь и изредка качает головой.
Она плачет. С тем выражением лица, какое обычно называют «ожесточение», все-таки плачет. Есть слезы, есть придушенные всхлипы, и дрожь открытых откровенным платьем плеч тоже есть.
Она растет без матери – нет сомнений. Только вот любви отца, похоже, недостаточно, чтобы это компенсировать.
Эдвард прислоняется к стенке, сжав руками поручень за своей спиной так сильно, что белеют пальцы. Эта картина угнетает. Она – прямой отсыл к его «голубкам». И в такие моменты, наблюдая это, он видит, что делает все не зря.
Он с детства проклинал свою эмпатию. Он ненавидел все, что вызывало в нем водоворот чувств, потому что, как правило, это не заканчивалось хорошо. Один раз не удержавшись от искушения… наказать, он поплатился за это бессонными ночами и жесточайшими муками совести.
Второй раз, уже гораздо позже, когда потерял время и повел себя слишком жестко, перечеркнул на корню остаток своего существования. Убил себя. И если бы не Каролина, уже никогда бы не смог воскреснуть.
Этот самый страшный день в году всегда приходится на пятницу – как заколдованный круг, ведьмин заговор. Столь страшное и выматывающее совпадение треплет нервы еще накануне, в четверг. Потому что ход времени не замедлить.
Еще один год без нее.
…Пятнадцатого мая Энн пробралась в его комнату ночью. Ей частенько снились кошмары, и Эдвард никогда не был против, чтобы, если было совсем невмоготу, она приходила к нему. Как правило, когда ей было страшно, она вела себя как обыкновенный ребенок. И порой в ее лексиконе даже проскакивало «папа», если очень старалась это слово произнести.
Но в тот раз не кошмар был причиной прихода. Причиной стало желание превратить дальнейшее существование Эдварда в кошмар.
Он приоткрыл один глаз, зевнув, когда она разбудила его скрипом простыней и села на постель. В белой ночнушке, как привидение, с распущенными рыжими волосами и усталыми, поблекшими зелеными глазами. Худенькие ноги, руки – она была почти прозрачной, и Эдвард всерьез опасался, как бы не дошло до анорексии. Есть Энн была согласна только тогда, когда он сидел рядом.
- Дурной сон? – нежно поинтересовался мужчина, прогнав сонливость, - ложись, зайка. Нечего бояться.
Достаточно низкая для своих семнадцати, Энн насупилась и тряхнула кудрявыми волосами, раздумывая отказаться. Но потом все же кивнула. Устроилась под боком, правда, пониже, чем обычно.
Эдвард поглаживал ее локоны, чувствуя, что после трудного дня сам засыпает быстрее названной дочери, а потому, наверное, не уловил движения рук.
Легонькое, как перышко, прикосновение тронуло область паха – дуновение ветерка.
Невесомое, как туманное облачко, касание оказалось на внутренней стороне бедра. На боксерах. Тогда еще он спал в них, а не в пижамных штанах. И в майке с коротким рукавом.
Ласковое, будто трепетное, прикосновение отыскало чувствительную зону на члене. Знало, где она…
- Анна, что ты?.. – случайность? Пожалуйста!
- Люби меня! – повелела она. И маленькая, еще детская ладошка сжала его достоинство у основания. В крепкий кулак.
От ужаса у Эдварда сбилось дыхание, а глаза чудом не выскочили из орбит. С головой окунувшись в ледяную полынью неожиданности, он с трудом сглотнул. Кошмар?!
И девушка посчитала это добрым знаком. Не отпуская своей новой игрушки, резко потянула ее вперед, а затем вернула назад.
Не составило труда понять, что она делает.
- Я доставлю тебе удовольствие, Я, - приговаривала она, не слушая велений названного отца немедленно убрать руки, - теперь я буду твоей шлюхой, Суровый!
…С тех пор утекло много воды и прошло больше пятнадцати лет, однако воспоминания и чувства, охватившие сердце в тот момент – предательства, боли, яда, ужаса и несравнимого отчаянья, присыпанного разочарованием – не забываются. Они оставили свой след.
Эдвард никогда больше не «развлекал» себя самостоятельно. В ту единую секунду, когда пальцы касались известного места, крепкая хватка Анны чувствовалась прямо под ними. И ни о каком возбуждении речи идти уже не могло.
Ни одна Маргарита не имела права трогать… руками. Все их с Мастером позы проходили без непосредственного контакта любой части ее тела, кроме нужной и приспособленной для этого, с его достоинством. Тогда еще был шанс, что что-то выйдет.
А еще, с тех пор в спальне Эдварду понадобились краски и мольберт. Рисование, которое Энн не любила, как отвлечение, отгораживание от нее. Достаточно времени для прелюдии, достаточно, чтобы не сочли импотентом, достаточно, чтобы уткнуться лицом в чью-то молочную спину и схватить едва ли не зубами ускользающий оргазм. От долгого воздержания мук больше, чем от получасовой феерии. В конце концов, это естественная физиологическая потребность и никуда от нее не деться.
Впрочем, не так давно, похоже, были обрублены последние канаты, удерживающие и так накрененное судно его рассудка на плаву. Вместо Маргариты пару недель назад он видел Беллу. И теперь никто, никто не сможет исправить эту фантазию. Она будто заклеймила тело – без боли, одними лишь прикосновениями и робкими поцелуями, своей заботой, своим искренним беспокойством. И без этих клейм жизнь уже совсем другая. Их не свести. От них перестает болеть сердце...
Бельчонок.
Кто бы мог подумать, что на старость лет он станет таким чувствительным? Давать уменьшительно-ласкательные имена... даже дети, подобные Ромео, так не делают.
И все же у Эдварда против воли влажнеют глаза. Она словно бы… воскресила его, когда сказала, что ей нравится. После всего, что случилось с Каролиной, после жуткого в целом дня, незадолго до предстоящего разговора с Мадлен – вернула спокойствие. Уберегла.
Лифт останавливается – девятый этаж. Выходят отец с дочерью, видимо, проживающие в отеле. Охранники – следом.
Эдвард смотрит на них, удаляющихся по коридору, и с горечью, но вынужден признать, что именно такая будет первая мысль у тех, кто хоть раз увидит – или уже увидел – их с Беллой вместе. Дочка. Нежно любимая, судя по всему. Папино сокровище.
А потом она невзначай поцелует его, приподнявшись на цыпочках и коснувшись губ. Даже на секунду. И тогда уже общее мнение будет иным – старый извращенец. Не папочка. Папик.
Эдвард с горьким вздохом отворачивается от дверей выхода, всматриваясь в зеркало, оказавшееся прямо за собой. В свое лицо. На свои морщины. На парализованную правую сторону.
Неужели ей нравится?..
Лифт закрывается. Едет дальше.
Но бывают ведь и такие – разновозрастные – отношения, верно? Не каждому суждено найти единение с ровесником. Не каждому дано жить вместе сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. Даже люди одного поколения, соединившись, порой разлучаются через пять-десять. Это жизнь. Она столь многогранна…
В единую секунду на Каллена наваливается такая тоска, что хочется разбить зеркало. Если бы он был младше… хотя бы лет на десять младше, всего на десять! Или она старше… хоть на пять! У них бы получилось. Это бы не было такой насмешкой и вычурной неправильностью, это бы позволило им так или иначе стареть вместе, это бы спасло… ее дальнейшую жизнь.
Эдвард запрокидывает голову, трижды прокляв тот момент, когда решился пуститься в рассуждения в лифте. Оно того не стоит!
Стоит мыслить рационально и без «розовых очков» - хотя бы наедине с собой.
В самом лучшем случае ему осталось тридцать-тридцать пять лет. И то последние десять из них еще неизвестно, в каком состоянии. Белла останется одна. В сорок-сорок пять лет без мужа, без детей, без радостей и надежд, с раскромсанной жизнью и какими-то ванильными воспоминаниями о белках и манной каше. Она никогда не сможет простить ему того, что сделал с ней и ее юностью, обрекая на такое существование. Ради себя. Ради гребаного эгоистического чувства… ради своего счастья. Она только думает, что оно и ее тоже… она просто не представляет пока…
Эти мысли кислотой разъедают сознание – до боли. И никуда от них не спрятаться.
Из всех русских писателей больше всего Эдвард любил Булгакова, что, наверное, было очевидным фактом для тех, кто знал о Маргаритах. Но все же тем автором, который смог наиболее точно выразить бы его чувства в это мгновенье, был никто иной, как Чехов. Эдвард ужаснулся, когда ему в руки попала эта книжка несколько дней назад – маленький, немного скомканный в конце рассказ – почти горькое воспоминание. Такое ведь уже случалось… и не так давно. Он не первый.
«Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было всё что угодно, но только не любовь.
И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни».
Что же ему теперь делать?..
Это ведь правда. Человек, который был уверен, что никогда на свете не полюбит, человек, который уверил в этом не только себя, но и всех вокруг… раскаялся. Как раз под седину, да, хоть среди его волос пока попадались лишь единичные седые.
Эдвард выдохнул.
Вдохнул.
Его этаж. Пора.
Сначала Мадлен. Остальные мысли – позже.
…Правда, проходя мимо одного ювелирного магазина, что цепочкой выстроились перед входом в ресторан и предоставляли все, что нужно требовательным гостям для шоппинга, Каллен-старший остановился.
На витрине, будто появившись из морской пены его мыслей, был представлен кулон. Небольшая подвеска, размером с верхнюю фалангу мизинца. Но какая же красивая…
Ящерка-хамелеон с большими глазами, овившись, как на веточке, возле красивого камешка, призывно смотрела на потенциального покупателя. Ее хвост был причудливо изогнут, а лапки столь изящны, что не передать словами. Произведение искусства, а не подвеска.
- Могу ли я вам помочь, сэр? – неожиданно, но очень любезно поинтересовались справа от него. Девушка-консультант. Приняла за иностранца.
Эдвард не стал рушить ее иллюзию.
- Вот это, - указал на витрину как раз напротив понравившегося украшения.
- Конечно же, - продавщица улыбчиво кивнула, - хамелеон из белого золота с аметистовым камнем. Уникальный. Прекрасный выбор, сэр.
Если до слова «аметистовый» у Эдварда еще были сомнения, то эта девушка рассеяла их окончательно. Уникальный… частичка уникального. Хамелеон ведь невероятное существо. И теперь любимым цветом у него станет фиолетовый. Цвет его глаз.
(прим.автора -

)
Мужчина и сам до конца не понял, какого черта купил это и что теперь будет с ним делать, если не хватит смелости подарить Изабелле.
Он обнаружил себя стоящим перед метрдотелем и сжимающим в руках фирменный пакет ювелирного магазина. Хамелеон своими лапками будто касался самого сердца.
- Каллен, приват, - рассеяно выдавил он услужливому мужчине. И, достав кулон, спрятал в карман пиджака. Пакет отправился в мусорную корзину.
В конце концов, все мы время от времени совершаем безумства…



Она никогда не приходила вовремя – это стало почти визитной карточкой Мадлен Боей-Боннар. Достигнув пика популярности, снимаясь для Vogue, Gucci и еще несколько именитых марок едва ли не в один день, она могла позволить себе опоздание. И уж точно не брезговала опоздать на ужин, даже важный для нее, дабы продемонстрировать, что просто проходила мимо. И что ей плевать.
В роскошном зале ресторана видели уже многих женщин – самых разных. И все же стабильно, что является еще одной ее визитной карточкой, Мадлен перетягивает внимание всех лиц мужского пола на себя, как только входит.
Черный футляр с провокационными вырезами на груди и возле ребер, где лоскутки материи изящно переплетаются, создавая иллюзию приличного, хоть и шикарного платья. Под стать наряду выбраны и черные сапоги на высокой шпильке – еще одна попытка сравняться с Эдвардом ростом. На ее запястье браслет от Cartier, а на шее крошечный бриллиантовый кулончик – прекрасная простота, ничего лишнего.
Какая же изысканная и манящая эта женщина снаружи для тех, кто не знает, какова она внутри. И что по ее вине сегодня едва не случилось с родной дочерью…
Метрдотель подводит модель года к его столику и Эдвард, не чураясь приличия, все же встает. До тех пор, пока двери приватной загородки не закрыты, их обоих еще видно основным посетителям зала.
- Пунктуальный Король, - очаровательно улыбнувшись губами в светло-розовой помаде, хлопнув ресницами с килограммом туши, Мадли присаживается на отодвинутый для нее прислугой стул.
- Le temps est prêcieux*, - вежливо отвечает мистер Каллен.
Модель с хищным блеском глаз встречает то, что он переходит на ее язык.
- Je ne doute pas. Presque personne vive éternel**, - мягко парирует она. Блондинистые волосы, подвивающиеся на концах, словно бы змеи Медузы Горгоны. Неужели Белла правда способна приревновать его к Мадлен? И вообще – приревновать его?
Эдвард качает головой, сбрасывая наваждение. Пока есть другое очень важное дело.
- Ну да ладно, - мисс Байо-Боннар сама переводит тему, уложив свой черный клатч к себе на колени. Официанта, принесшего шампанское, игнорирует, - я полагаю, ты не просто так позвал меня сюда, Суровый? После твоей выходки в моем номере это, по меньшей мере, должно что-то значить.
Алексайо просит у официанта воды без газа и со льдом. В ровной позе усаживается на своем стуле с деревянной, искусно изрезанной спинкой.
Частная кабинка представляет собой почти что произведение искусства с бордовыми стенами, располагающими к откровенным разговорам, или же сдержанному молчанию одновременно, антикварным столом под скатертью ручной работы – такой же темной, как и стены, и с паркетным полом, ничуть не пострадавшим от каблуков, мытья или же обработки. Возле стола четыре стула. И напротив двух из них висят ранние работы-миниатюры Тициана – по крайней мере, хозяин божится, что это так. Частная коллекция – частные покровители. В место с меньшим размахом Мадлен просто не согласилась бы прийти. Она уже давно считает себя неотъемлемой частью такого баснословно дорогого мира.
- Ты права, у встречи есть причина, - глотнув воды из своего стакана – очищенной серебром, пропущенной через особые фильтры и собранный с талого ледника. В общем, цена за бутылку в районе двадцати долларов. – И я был бы благодарен тебе, если бы мы перешли к ней как можно скорее.
- Торопишься к своей putain***?
Провокацию Эдвард сносит совершенно спокойно.
- В июне авиасалон, Мадлен. У меня много работы.
Хорошее прикрытие, если учесть, что чертеж правого крыла так и не был переделан. Эдвард на мгновенье прикрывает глаза – все из-за этой женщины идет не по плану и выбивается из графика. Даже их жизни.
- Так может, не будем зря терять время? – красавица легонько прикусывает свою губу, прогнувшись вперед, и ее ноготки в розовом лаке проводят линию по ладони своего спутника.
От отвращения Каллену хочется отдернуть руку, но он сдерживается.
– Мой номер здесь 505. Ты сам его выбрал, Король.
- Он был единственным свободным люксом, Мадлен.
Холод в его голосе ничуть не отваживает женщину.
- Сама судьба благоволит нам, - серьезно произносит в ответ она, - ты видел мою кровать? Мы можем устроить марафон любви, Ваше Величество.
- Меню, мадам, - заслышав французский, пытается вспомнить хоть одно слово на нем официант. Появляется из-за загородки очень вовремя, вынуждая Мадлен пусть и с нежеланием, но отстраниться назад. Она как капризная девочка складывает руки на груди, терзая своего собеседника взглядом. На меню даже не смотрит.
- Салат из авокадо и спаржи с соусом из прованских томатов, - сразу же озвучивает женщина. – А на десерт шоколадный фондан с пьяной вишней. Трезвость излишня для нас сегодня.
- Прекрасный выбор, - едва не растерявшийся официант быстро кивает, запоминая заказ, - а для вас, сэр?
- Цезарь с куриной грудкой, - Эдвард возвращает мужчине меню.
- Горячие блюда?
- Нет надобности, - Мадлен отвечает за них обоих, - у нас и так горячо…
Запомнивший то, что ему было нужно, официант удаляется. Тишина от заново вернувшегося уединения идет мисс Байо-Боннар на пользу. Она успокаивается и не отпускает пошлых замечаний-предложений в адрес своего спутника.
- Когда в мой номер позвонили сегодня, мистер Каллен, приглашение прозвучало на романтический ужин. Это было насмешкой?
Эдвард делает еще глоток воды. Скрытые тональным кремом и высоким воротом рубашки отметины на шее не видны Мадлен, однако дискомфорт от них все еще ощутим. И не получится говорить ровно, бодро и как обычно, если не пить воду.
- Мне было необходимо, чтобы ты пришла, Мадлен.
Она хмыкает. Самостоятельно придвигает свой стул поближе к столу.
- Даже так? Я вся во внимании.
Алексайо складывает руки на столе. Им, переодевшимся в черный костюм с белой рубашкой и даже запонками, Мадлен восхищается. Даже неприкрыто. И глаза ее горят ярче.
Разрушить. Разбить. Захватить.
А Белла все это время пытается разгрести завалы и выстроить на руинах что-то новое…
- У меня к тебе деловое предложение, Мадлен, - Каллен жестом велит удалиться официанту, вспомнившему, что так и не предложил элитным гостям винную карту, - и его стоимость, думаю, тебя заинтересует.
- Пятьсот тысяч долларов, да? – она призывно проводит языком по своей нижней губе, заново раскрепощаясь, - твой брат дал мне в прошлый раз шестьсот, Суровый. И как видишь, это вложение не окупилось. Я приехала к вам – а Каролину вы упрятали.
При упоминании своего сокровища этой женщиной, недостойной называться для него никем, у Эдварда сводит скулы, а во рту появляется горький привкус ярости.
Сдержанность. Спокойствие. Уверенность.
Это все, что ему нужно. Вдох.
Правду. Только правду теперь.
- Ты не способна понять ее. Поэтому дочь тебе лучше не видеть.
Глаза женщины округляются. Она хлопает ресницами, взметнув вверх подведенные черным брови, и изображает святое невинное удивление. Даже пальцы вздрагивают, коснувшись бокала с шампанским.
- Лишить девочку матери, Эдвард? И ты называешь себя святым человеком?!
Суровый без труда удерживает на лице маску непоколебимости. Сейчас – да.
- У тебя станет больше свободного времени и меньше хлопот, Мадлен. А также значительно увеличится банковский счет.
Она поджимает губы.
- Миллион евро? – саркастически спрашивает.
- Миллион евро, - не дрогнув, честно отвечает мужчина, - с учетом всего того, что было ранее в тебя вложено, этого должно хватить.
Изумленная женщина на мгновенье застывает на своем месте, подыскивая аргументы. Такого ответа она не ожидала.
- Как низко покупать меня, Король, - качает головой, видимо, отыскав новую дорожку аргументов. Через чувство вины. И через удары по живому. – Я ведь предлагала тебе сделку пару дней назад – быть моим! И за это твоя черноволосая кошка больше бы не интересовала меня и дня! Но нет, прямой дорогой ты не ходишь!
Возвращается официант. Ставит на стол салаты. И, под гневным взглядом Мадлен, уходит, не спросив больше ничего.
Эдвард методично вливает принесенную заправку к салату в свой «Цезарь». Слава богу, она без анчоусов. Прожаренные гренки поблескивают между листьями радиччио оливковым маслом.
- Миллион евро, Мадлен, за то, что ты больше не появишься в жизни Каролины. Если после своего совершеннолетия она захочет найти тебя, ни я, ни Эммет не будем против. Однако до тех пор, пока она еще ребенок, ты и на шаг к ней не приблизишься, не позвонишь и не отправишь даже маленького подарка. – Вздохнув, он разрезает на части кусочек куриной грудки, перед тем, как положить его в рот, - впрочем, если за эти годы в тебе все же проснется материнский инстинкт и, что важнее всего, ты сможешь доказать мне это, ты увидишь Каролину до ее совершеннолетия. Еще раз.
Пораженная до глубины души таким разговором, Мадли забывает, зачем перед ней салат и что с ним, собственно, нужно делать.
Впервые кажущаяся Эдварду такой растерянной, она чем-то напоминает его «голубок». А уж в двадцать, когда была тише воды и ниже травы, когда жила мечтами и делала все, что угодно, для своих целей, ей несложно было свести с ума подвыпившего Эммета. Прекрасной, трогательной и невинной. Хотя девственность Мадлен потеряла в двенадцать лет…
- Ты вроде бы умный мужчина, Суровый, - Мадлен поднимает голову, надевая на лицо стальную маску, а глаза заставляя сиять жестокостью, - строишь самолеты, воспитываешь чужих детей… но неужели ты думаешь, что даже за этот гребаный миллион я отступлюсь? Ты вообще видел мой счет?
Эдвард слегка морщится от сдавливающего кольца на шее у воротника, отставляя салат подальше. Есть невозможно. Пить – куда ни шло.
- Двадцать миллионов – вот твой счет, Мадлен. И я бы не сказал, что лишний миллион был бы некстати.
- Следующий контракт с Vogue подарит мне столько же, Эдвард. А для них нужно будет всего лишь продефилировать в купальнике в течении пяти часов.
Каллен усмехается краешком губ. Жестко.
Видит Бог, он хотел решить все миром. Честно.
- А Vogue не может разорвать с тобой контракт?
Женщина щурится. Она зла.
- Со мной?! Суровый, меня раздирают на части предложениями! И те, кому даю согласие, считают это за счастье! Они роют землю, чтобы я снялась у них!
- Сегодня…
- Да, сегодня, - она взметывает волосами, кинув вилку на тарелку с салатом и вызывав тем самый громкий звон, - и вчера. И завтра. ВСЕГДА!
Эдвард невозмутим. Это выводит Мадли из равновесия. Это ее край – его спокойствие.
- Твоего агента зовут Жак Лоранс, Мадлен. Я прав?
Она останавливает тираду. Настораживается.
- Жал Оливье Лоранс. А какого черта ты?..
- Я его нанял, - Каллен почти наплевательски пожимает плечами, - семь лет назад. А ты даже не потрудилась сменить его. За хорошую работу, верно? За контракты с именитыми домами?
- Хочешь присудить чужую славу себе, засранец? – такое слово из ее рта он слышит впервые, но почему-то не удивлен. Люди в порыве гнева и не на то способны.
Еще глоток воды. И голос громче.
- Мадлен, все твои первые контракты проплатил я. На годы вперед. И все твои знаменитые фото, сам твой образ, хочешь ты того или нет, моя заслуга. Денег даже, не столько меня. Правда, моих, – впервые за последнее время Эдвард действительно чувствует себя Суровым. Неужели такого в нем видела Анна всю свою недолгую жизнь рядом? – И Жак, если я скажу, разорвет эти контракты. Все до одного. И ты вернешься к имиджмейкерству. К своим «темным-темным» годам, Мадли Байо.
Он не шутит, Мадлен видно. И оттого едва не встают дыбом волосы. А уж упоминание одной части фамилии, без приставки придуманного псевдонима для солидности…
Жесткость. Злобность. Суровость. Уверенность. Нещадность.
Эдвард, как и Мадлен в нем, ненавидит в себе эту сторону, проснувшуюся после ночи Светлячков, но сейчас она нужна. Сейчас тот Алексайо, который навсегда покинул Родос и клялся туда не возвращаться, может сослужить добрую службу. Замаливать грехи будет в другое время.
- Ты не посмеешь… - дрожа от злости, выпаливает мать Каролины. Ее лицо краснеет, а черты заостряются. Ноготки готовы убивать. Его, разумеется.
- Я не заинтересован в том, чтобы рушить твой мир, Мадли, - Эдвард успокаивающе качает головой, призывая ее уняться, - но при условии, что ты не станешь рушить мой. Миллион евро, прежнее положение дел в модельном бизнесе и спокойная роскошная жизнь. И цена всего одна – оставь в покое свою дочь.
- Она спросит обо мне!
- Мы найдем, что ответить.
- Ты будешь врать ребенку всю свою жизнь. Ты думаешь, она простит эту ложь тебе, сукин ты сын? Она тебя возненавидит! ТЫ, а не Я, больше никогда ее не увидишь!
Эдвард поджимает губы. У сердца щит – слова не проберутся раньше времени. Но их ошметки на металле останутся. Растворят его. И вот уже тогда атакуют – этой же ночью. Такой вариант стоило бы рассматривать…
- Со мной или без меня, Мадлен, но Каролина будет счастлива, - он поправляет ворот рубашки, - но с тобой ее счастье невозможно в принципе. Надеюсь, мы друг друга поняли.
Мисс Байо-Боннар делает глубокий вдох, а затем выдох. Ее руки подрагивают и потому прячет их под стол. О еде не думает. О себе не думает. Знает только слова. Их и выдает.
- Дорогой мой, - морщится от неприязни, хмыкнув, - самое главное - это помнить, что ты не вечен. И ты, и твой Медведь. И если его, как убогого, судьба, может еще, и пощадит, то тебя нет. Тебя покарают все земные и неземные силы, Эдвард. Ты умрешь скоро, медленно и мучительно. Ты вспомнишь всех, кого замучил. И в Аду тебя будут жарить с особой тщательностью, как эти гренки, - ее насмешливый взгляд, смешиваясь с замогильным, серьезным и проклинающим голосом касается тарелки своего спутника, - твои грехи непростительны. И то, что ты делаешь сейчас – тоже. Будь ты проклят.
А потом она встает. Она, отдернув края своего платья, поднимается, так и не дождавшись десерта. В глазах слезы бессилия, а в руках зажатый до вмятин на крокодильей коже клатч.
- С этого момента любое твое появление возле Каролины, звонок или подарок я буду расценивать как нарушение уговора, Мадлен, - напоминает Эдвард, остановив ее возле двери одним лишь голосом. Он непоколебим. Он каменный. И за это Мадлен ненавидит его со страшной силой. – В двадцать четыре часа ты лишишься всего. В твоих интересах ближайшим рейсом вернуться в Париж. Номер оплачен до полудня.
Женщина широко улыбается. Сострадательно. С предвкушением.
- La fille****, Суровый, - на чистом французском произносит, покатав это слово на языке, - ta fille avec les yeux marrons payera pour tout*****. Я поквитаюсь с суровым монстром… а ей с этой тварью жить.
И за ней раз и навсегда с грохотом захлопывается отделяющая кабинку от основного зала дверь.
Вздрагивают на столе бокалы с шампанским.
Всю жизнь проклинавший свою великолепную память, Эдвард запоминает каждое из слов, сказанных Мадлен за сегодня. И в особенности фразы о проклятьях и Белле. О Белле даже больше – до кошмаров.
Он помнит эту «девочку» по-французски и тогда, когда садится в машину десятью минутами позже и направляется обратно к Целеево, в клинику.
Он помнит фразу о том, что Каролина никогда его не простит за только что содеянное, и видит в этом долю правды. Его мучительно рвет в придорожных кустах, когда едва успевает выбежать из той самой машины, а он обдумывает услышанное. Переваривает его. И ненавидит любимый «Цезарь».
Но что интереснее всего, запоминается не только плохое. И не только то, что сказано Мадлен.
Кое-как усевшись прямо на землю, холодную и мокрую от начинающегося дождя, Эдвард нащупывает в кармане пиджака аметистового хамелеона и что есть силы сжимает его в руке. Проникается магией украшения.
«Не капля, Алексайо. Море. Море прекрасного. Ты и сам знаешь…».
И объятья у дерева в больничном сквере. И мягкие каштановые волосы. И руки на шее – защищающие. Она никогда не боится и не медлит, когда требуется прийти ему на помощь.
«И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни».
Бельчонок.
Девочка.
Белла…
На небе сияют звезды – весна. Снег тает, уступая место траве – пробуждение. Припаркованную на обочине машину спокойно объезжают по скоростной трассе, не задумываясь, что там, в кустах, кто-то может быть. И ему, возможно, нужна помощь…
Эдвард слабо улыбается сам себе, опираясь спиной на ствол какого-то дерева, даже не пытаясь подняться на ноги, и разглядывает через его крону луну и мерцающие звездочки. В его ладони – аметистовый хамелеон. А его телефон громкой мелодией разрывается где-то в бардачке «Ауди», не смолкая ни на секунду. Это мелодия Изабеллы.
Сердце болит, но терпимо. Рубашка душит, но это пройдет. Все пройдет.
Теперь все будут счастливы, Эдвард уверен. Его улыбка даже не дрожит.
Теперь нечего бояться…
________
*Время очень ценно
**Нет сомнений. Далеко не все живут вечно.
***Путана, проститутка.
****Девочка
*****За все заплатит твоя красивая кареглазая девочка