Здравствуйте, профессор.

Простите, что нарушаю ваше уединение. Я прямо-таки вижу, как вы, раздраженно дернув плечом, поворачиваетесь ко мне: «Ну что еще, мисс Уизли?». Я столько раз видела это... и знаете, профессор, скажи мне кто — не поверила бы, что хочу увидеть еще раз. Очень хочу.

Вы, наверное, удивляетесь, зачем я сюда пришла, профессор? Очень прошу вас, не сердитесь на меня. Я не займу у вас много времени, и, может быть, мое назойливое присутствие скрасит хоть немного ваше одиночество. Я присяду вот сюда, на узловатые корни этого вяза — они покрыты шершавой корой, и такие приятно теплые. Прислонюсь спиной к дереву, будто к старому надежному другу — всегда мечтала — посижу здесь и просто поговорю с вами. Можно, профессор?

Гадаете, что мне здесь понадобилось, или мечтаете, чтобы я поскорее оставила вас в покое? Раньше только Гарри осмеливался нарушать ваше одиночество. Он приходил к вам и просто сидел здесь, на корнях этого самого вяза. Знаете, для него это было очень важно... Для меня теперь тоже. Я долго не могла понять, что же мне нужно теперь, пока ноги сами не принесли меня к этому старому теплому вязу у вашей могилы. И вот сейчас я понимаю, зачем я здесь. Поговорить с вами. Наверное, это смешно, и вы скептически усмехнетесь в ответ — «Вы сошли с ума, мисс Уизли?» — но мне действительно это нужно. Можно мне поговорить с вами, профессор?

Вы устали от надоедливых гриффиндорцев? Наверное, я могу вас понять. И оставила бы вас в покое, если бы так отчаянно не нуждалась в вас. Это просто смешно, я никогда близко не общалась с вами, не знала вас толком — ну кроме того раза, на шестом курсе, помните, когда мы стащили меч Гриффиндора? Почему же сейчас меня потянуло не к маме, не к братьям, не к Гермионе, даже не к профессору Макгонагалл, а к вам? Не знаю.

Профессор, не сердитесь, что говорю бессвязно — мысли путаются. Просто не знаю, как рассказать вам самое главное.

«Главный ваш недостаток, мисс Уизли — неумение связно формулировать мысли».

Как же вы правы, профессор...

Помните, неделю назад здесь проходила пышная похоронная процессия? Вы ведь наверняка задались вопросом, кого хоронят. Столько людей, столько венков, столько торжественных слов... А ведь он ненавидел все это. Мой Гарри...

Да, Гарри похоронили неделю назад здесь, на этом самом кладбище. Из его похорон устроили балаган — Министр магии, куча репортеров, включая Риту Скитер, которая написала некролог — слащавый, пафосный до тошноты и насквозь фальшивый. И речи, речи, речи... Сколько о нем говорили, сколько его прославляли — до сих пор больно вспоминать. Потому что искренности в этих словах не было ни на грош. И мы — я, Рон, Гермиона, Невилл, Луна, и еще горстка наших друзей — стояли молча, не в состоянии воспротивиться, но не в силах терпеть... Гарри был совсем не тем лощеным супергероем, беззаветно преданным министерству, которым его представляли. Он же был просто человеком, на которого взвалили непосильную ношу со дня его рождения. Ношу, которую он достойно пронес через всю свою жизнь.

Вы ведь понимаете меня, профессор? Вы же тоже ненавидели пафос и фальшь! Вы называли Гарри заносчивым, самовлюбленным, жадным до славы и внимания, но вы же всегда знали, в глубине души, что это не так! Ведь знали, профессор? Гарри ненавидел все это. Если бы он только мог променять все эти регалии на нормальное детство, на жизнь без войны, он бы ни на секунду не задумался. Вы ведь с ним во многом похожи, не замечаете, профессор? «Напыщенные самовлюбленные глупцы» — вы бы так сказали про тех, кто осквернял своим присутствием похороны Гарри. Тех, кто во всеуслышание заявлял о своей причастности к победе моего мужа, ничего не зная о нем самом. О том, каким человеком он был.

Можно, я признаюсь вам в любви, профессор? Ох, простите, я все неправильно сказала, не сердитесь. Я знаю, что вы не подушка для излияний сентиментальных гриффиндорок, и вам нет никакого дела до меня в частности... Не хмурьтесь, профессор, не упражняйтесь в сарказме. Просто послушайте.

Я хочу признаться вам в любви к моему мужу. Вы знаете, профессор, Гарри всегда был для меня единственным, необыкновенным, с тех самых пор, как я впервые увидела его на платформе номер девять и три четверти. Ему тогда было одиннадцать лет... профессор, я увидела в его взгляде недетскую серьезность и силу. Мне тогда было всего десять — подумаешь, какой великий чтец человеческих душ! — но, прожив всю свою жизнь среди братьев, я научилась понимать парней лучше многих умудренных опытом женщин. Гарри не был похож ни на Рона, ни на других моих знакомых парней. Он всегда был другим.

Когда я поняла, что люблю его? Сложно ответить на этот вопрос. Для меня всегда был только он один, больше никого. Меня поддразнивали все до единого, весь Гриффиндор знал, в кого я влюблена. А я... я просто забывала, как дышать в его присутствии, когда на меня смотрели его глаза. Пусть не с любовью, пусть по-дружески — он смотрел на меня, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось...

Так когда? На первом курсе — когда он спас меня? На втором — когда мне стыдно было поднять на него глаза? На третьем — когда, танцуя с милым, неуклюжим Невиллом на Святочном балу, я поминутно отыскивала фигуру Гарри среди других чемпионов? На четвертом — когда он учил меня вызывать Патронуса, и я вспыхивала, когда его рука касалась моей? Или на пятом — когда он перед всей гостиной поцеловал меня? Не знаю точно... Знаю только, что, задыхаясь от любви и нежности, умирая от тревоги за него, я никогда не говорила ему этих слов — «я люблю тебя». Как будто боялась спугнуть, ранить мое чувство, сделать его грубым и приземленным. А Гарри говорил, и не раз. Дура...

Вы ведь понимаете меня, профессор... Вы тоже не смогли признаться в любви. Мне Гарри все рассказал о вас. Не сердитесь, пожалуйста: в день ваших похорон он был сам не свой. Он считал недостойным топить горе в огневиски, и единственный бокал он выпил за вас.

Не подумайте, профессор, что Гарри стал уважать вас только из-за того, что вы любили его мать. Но вы любили... Знаете, профессор, я любила и люблю Гарри. Несмотря ни на что. Но любить так, как вы... я не знаю, смогла бы я так, или нет. Моя любовь подарила мне взаимность, счастье, семью и детей. Ваша — долг, горечь, боль и разочарование. Моя любовь была счастливой, ваша — несчастной. Мне несложно было сохранить мою любовь, но как вы сохранили вашу... Мне тяжело вас понять, но я восхищаюсь вами, правда. А Гарри... он просто сказал, что таких людей, как вы, профессор, больше нет. И он был прав.

Ну вот... вы опять сердитесь, хмуритесь, вот-вот взметнутся полы черной мантии, когда вы развернетесь, чтобы уйти... не уходите, профессор. Дослушайте меня, пожалуйста.

Гарри чувствовал себя виноватым перед всеми, кто погиб тогда. Как будто он мог защитить всех, сделать что-нибудь... Но больше всего его тяготила вина перед вами. Знаете, он страшно жалел, что ни разу не поговорил с вами нормально, без крика, ругани и взаимных оскорблений. И винил себя в вашей смерти. Думал, что мог бы убить Вольдеморта раньше, чтобы пострадало меньше людей... чтобы вы не погибли. Вряд ли ваши отношения сильно изменились бы, если бы вы выжили, хотя... кто знает? Но Гарри хотел, чтобы вы жили. Мы все этого хотели.

Да, Гарри заблуждался на ваш счет, и не он один. Но признайте, профессор, вы хорошо маскировались. Все ваши поступки толковались двояко, но мы не видели, не понимали этого. Не понимали... а может, не хотели понять?

Можно мне попросить у вас прощения, профессор? За все плохое, что мы думали о вас, за то, что не ценили и не пытались понять вас, что априори считали вас негодяем и убийцей. Простите нас за все, профессор. Я верю, что там, где вы сейчас, вы слышите меня и понимаете. Вы всегда все понимали.

Я прошу у вас прощения, профессор, и за свои поступки. За то, что пыталась отравить вам жизнь весь последний учебный год, за то, что добавляла вам проблем, за то, что вам приходилось спасать нас от Кэрроу. И еще за заклинание.

Это ведь я от злости и безысходности, когда узнала, что Гарри чуть не попался, послала в вас режущее проклятье. Сейчас я благодарю Мерлина, что промахнулась, и вас только слегка задело. А ведь тогда, глядя, как рукав вашей мантии быстро пропитывается кровью, я испытала злобную радость и пожалела, что вам так мало досталось. Вы ведь поняли, что это была я? Поняли, но ничего не сказали, просто развернулись и ушли, запретив Кэрроу искать виноватых. Простите меня, профессор, пожалуйста...

Как же здесь хорошо... Сентябрь необычайно теплый в этом году, листья только начинают осыпаться, трава еще зеленая. Но все-таки в воздухе уже витает особый осенний аромат. Этот запах напоминает о конце лета, о скорых холодах, он горчит на губах, но им хочется дышать, дышать полной грудью, хочется забрать его с собой, как напоминание об этой минуте, которая пройдет и больше никогда не вернется. Как быстротечно время, как хрупка человеческая жизнь... Гарри было тридцать восемь. Столько же, сколько вам.

Я осталась одна в нашем доме в Годриковой впадине. Старшие дети уже вернулись в Хогвартс. Как они пережили это — знают только они сами, да еще я — успокаивая Лили, проснувшуюся от очередного кошмара. Она сейчас у бабушки — я не смогу сдерживать себя при дочери, а ей сейчас тяжело и без моих проблем. Мое маленькое солнышко...

Пожалуй, тяжелее всего сейчас Альбусу. Альбусу Северусу Поттеру — мы назвали его в честь Дамблдора и в вашу честь. Ал замкнулся в себе, не выпускает свое горе наружу. А я не знаю, как ему помочь — я и сама потерялась, ощущаю себя маленькой глупой девочкой, которой все еще нужна помощь и поддержка. Такую поддержку мне всегда дарил Гарри — он был таким надежным, таким близким. Он понимал меня, как никто. Мне, наверное, никогда не смириться с тем, что его больше нет... И Ал не может. Он всегда был необычайно близок с отцом, унаследовал его внешность. Только у него остались глаза Лили Эванс... Но знаете, профессор, Ал всегда чем-то неуловимо напоминал вас. Я боюсь за него. Имя определяет судьбу человека... но Гарри настоял.

И знаете что, профессор? Я не буду жалеть, если мой сын станет таким, как вы. Я постараюсь уберечь его от ваших ошибок, и надеюсь, он будет достойным волшебников, чьи имена он носит. Двух величайших волшебников и лучших людей, которых я знаю.

Вы сейчас, наверное, передергиваете плечами и снова сердито хмуритесь. Не надо, профессор...

Знаете, я никуда не могу деться от чувства одиночества, преследующего меня с того самого момента, как министерская сова принесла извещение о смерти Гарри. Чертов несчастный случай... А вот здесь, в дальнем углу кладбища, под сенью раскидистого вяза, купаясь в теплых лучах солнца и общаясь с человеком, умершим двадцать лет назад — простите, профессор, не хотела вас обидеть! — я не чувствую себя одинокой. Спасибо вам.

Вы знаете, я никогда не любила огневиски. Считала его слишком крепким, предпочитая ему вина. Вот и сейчас у меня с собой шамбертен — французская изысканность, заключенная в изящной бутылке... Я наполняю бокал и в воздухе разливается аромат черешни, горького шоколада, трюфелей. Бокал отсвечивает кровью в лучах заходящего солнца, и я любуюсь им, точно прекрасной картиной известного мастера.

За кого мне выпить? За Гарри, бесконечно любимого и дорогого, за которого я готова была отдать все и которого потеряла? За моих детей, которых теперь я одна должна научить жить в этом жестоком мире, полном боли и несправедливости? За друзей, которые помогают и поддерживают, смягчая неизбежную горечь одиночества?

Я поднимаю свой бокал за вас, профессор. Я пью за вашу жизнь, ваши ошибки и вашу любовь. Я пью за то, чтобы в том мире, где вы оказались, вы встретились с Гарри и сказали друг другу то, чего не успели сказать. Я пью за то, чтобы вы обрели покой. За вас, профессор.