Говорят, что если любишь кого-то, то хочешь, чтобы он остался, даже зная, что ему будет лишь плохо, и что вы более несчастливы, и теперь я знаю, что это не что иное, как правда. Мне хотелось умереть, и я была близка к этому и, приходя в себя в больничной палате, жалела, что мне не удалось довести задуманное до конца. Но когда я услышала до боли знакомый голос, а позже и увидела до такой же степени родное лицо, я поняла, что стоило выжить хотя бы ради этого момента и ради возможности, быть может, действительно в последний раз поговорить с Эдвардом и, что даже важнее, посмотреть на него. Очевидно, что это он нашёл меня, и я хотела злиться на него и за вмешательство, и за звонок моим родителям, но глубоко в душе я чувствовала совсем иное и, даже плача, испытывала облегчение и почти счастье от того, что жива и могу ощущать тепло его руки, сжимающей мои пальцы. Он сказал, что это была самая страшная ночь в его жизни, и я знала, он искренен со мной, но за его словами скрывалась и неспособность остаться, и намерение уйти теперь уже навсегда. А я разрывалась между желанием больше никогда его не видеть и потребностью, чтобы он так и держал меня за руку, пока не поняла одну простую истину. Когда продолжаешь любить, но уже долгое время чувствуешь невозможность быть с этим человеком и дальше и неизбежность окончательного расставания, нужно перестать, наконец, цепляться за него и просто отпустить.

Придя к осознанию всего этого, я высвободила свою руку, почти вырвав её из его ладони, и произнесла слова, которые никогда в жизни не ожидала от себя услышать. Я попросила Эдварда уйти, и хотя было невероятно больно и тяжело стоять на своём, когда он назвал меня Зефиркой, я выстояла, и в какой-то степени меня охватила гордость за саму себя. Но когда за ним закрылась дверь, этот звук почти раздавил меня, сердце ухнуло куда-то вниз, от ненадолго приобретённой решимости быть сильной и непоколебимой не осталось и следа, и я почувствовала, что вполне могу умереть из-за непреодолимой и разрывающей душу тоски по тому, кто более меня не хочет. Да, я сама умоляла его исчезнуть, но исключительно потому, что этим бы так и так всё закончилось. Покидая квартиру, он считал, что так будет лучше, и лишь от того, что я оказалась в больнице, пусть и в критическом состоянии, его отношение к ситуации нисколько не изменилось. Так зачем удерживать того, кто не хочет оставаться?

Я понимаю, что поступила совершенно правильно, но всё равно каждый день скучаю по нему, его глазам и его прикосновениям, и по тому, как чувствовала себя рядом с ним. Не проходит и часа, чтобы я не думала о нём. Если с ним что-то случится, то я, быть может, даже не узнаю об этом, и это мучает меня, но ещё больше я страдаю от того, что мне совершенно не с кем о нём поговорить. Родители этого точно не одобрят, и, предчувствуя это, я и не пытаюсь поднять тему нашего с Эдвардом расставания. Я и понятия не имею, как буду жить без него, и мне кажется, что он ещё очень долго будет занимать приоритетное место в моих мыслях, в то время как я не в состоянии выговориться и тем самым хотя бы немного и ненадолго облегчить душу. Но если честно, то я и вовсе ни с кем и ни о чём не разговариваю, и так уже целых два дня. Я просто делаю всё, что мне говорят, при этом сохраняя полнейшее молчание, и хотя я и провожу свои дни, лёжа в больничной кровати и покидая её лишь тогда, когда мне нужно в туалет, вокруг меня больше нет ничего постоянного и неизменного.

Все они одинаково тяжёлые и почти невыносимые для меня, по большей части из-за растоптанного и даже почти вырванного сердца, но жизнь не стоит на месте, и сейчас в который раз за последнее время я прокручиваю в своей голове слова Джейка, сказанные им ещё тогда, когда я не была наркоманкой. Я знаю, когда остановиться, и могу это сделать. Быть может, в тот момент он и знал, как вовремя прекратить, но очевидно, что с тех пор многое изменилось, и теперь его больше нет. Он умер, погиб из-за того же, чем воспользовалась и я, чтобы покончить с собой, но, в отличие от меня, его не откачали и не спасли, и сейчас я вся в слезах и не могу перестать плакать. Ночами мне не удаётся сопротивляться успокоительным, попадающим в мой организм через капельницу, и я засыпаю, даже несмотря на трагические новости, но, едва просыпаясь по утрам, а иногда и на рассвете, я тут же вспоминаю всё, что произошло. Джейк не появлялся на работе, не отвечал на телефонные звонки и не подходил к двери, и когда спасатели, наконец, вскрыли её, один из его обеспокоившихся коллег, присутствовавший при этом, и обнаружил его.

Мы с Джейком фактически выросли вместе и, когда пришло время, перебравшись в Нью-Йорк, поступили в один университет, и наши отцы по-прежнему дружат между собой. Я потеряла своего друга, но Билли сильнее, чем когда-либо прежде, нуждается в своём, и именно поэтому моего папы сейчас здесь и нет. Он вызвался позаботиться обо всём, что необходимо для того, чтобы вернуть Джейка домой, и я горжусь своим отцом. Ввиду того, что мой телефон, кажется, утерян навсегда, именно от Чарли я и узнала о произошедшем. Теперь ближе родителей у меня никого нет, и он обнимал моё тело всё то время, в течение которого я плакала на его плече до тех пор, пока окончательно не обессилела. Даже если я и чувствую, что вызываю в них исключительно разочарование и чуть ли не осуждение, они никак этого не показывают, а мне больше не на кого опереться. Пусть мы и не общаемся и уж тем более не обсуждаем то, кем я стала, и то, что со мной сделал Эдвард, несмотря ни на что или скорее вопреки всему, я ощущаю себя по-прежнему любимой. Быть может, они и не понимают до конца, через что именно я сейчас прохожу, но, учитывая, что единственный человек, который действительно бы всё осознал, бросил меня совершенно окончательно и бесповоротно, только на их поддержку я и могу рассчитывать, и даже если я и не показываю этого, я благодарна им обоим.

Пусть папа и уехал, чтобы поддержать тех, кто продолжает любить Джейка, мама всё ещё рядом со мной, в то время как мне никак не удаётся перестать думать о нашей с ним последней встрече. Я просто ушла, не сказав и слова на прощание, и то, что тогда у меня и в мыслях не было относиться ко всему именно так, не является достойным оправданием. Я чувствую себя почти виноватой в смерти своего лучшего друга, и временами мне начинает казаться, что, не уйди я тогда, он мог бы быть жив. Никто и никогда не узнает наверняка, но это не в состоянии удержать меня от подобных размышлений. Я была уверена, что он всегда будет рядом, и что мы, как и наши родители, пронесём связавшую нас дружбу через всю жизнь, но этого уже не случится. Я знаю, что тоже должна попрощаться, и рано или поздно мне будет суждено оказаться в Форксе, в доме, в котором и прошло моё детство, но, возможно, даже тогда я не смогу прийти к своему другу. Его предадут земле уже сегодня, но я до сих пор в больнице, и меня никто и никуда не отпустит, но даже будь я вне больничных стен и имей возможность свободно передвигаться, сил отправиться на погребальную церемонию у меня бы не нашлось.

Быть может, это и к лучшему, что несколькими днями ранее я почти убила себя, хотя бы из-за того, что благодаря этому я запомню Джейка живым и улыбающимся, а не бездыханным и ушедшим навсегда, но правда в том, что он мёртв. Долгие месяцы я ждала, когда Эдвард, наконец, расстанется со мной, а всё равно оказалась не готова, но он, по крайней мере, жив, и именно поэтому внезапная гибель друга ощущается мною гораздо болезненнее. В совокупности из-за всего этого я совершенно раздавлена, опустошена и разбита, и я вряд ли приду в себя в ближайшее время, но чем дольше я представляю, что сейчас происходит в Форксе, тем сильнее осознаю, каким именно должно быть моё будущее, если я хочу остаться жить. Я знаю, что спрашивать меня не будут, и что при необходимости я буду отправлена в реабилитационный центр принудительно, но, пожалуй, впервые я и сама начинаю жаждать исцеления. Утраченного ребёнка я уже не обрету, но, быть может, в остальном что-то да наладится.

Сейчас же я просто боюсь многих вещей, но особенно того, что в любой момент меня могут перевести из терапевтического отделения в психиатрическое, где мне и место. Если вдруг Эдвард кому-либо из медицинского персонала сказал что-то такое, что позволит занимающимся мною врачам или медсёстрам заподозрить меня в наличии суицидальных мыслей, именно там я и окажусь, и хотя я и плохо представляю ход времени, знаю, что в какой-то момент на улице смеркается, и за окном наступает ночь. Я не боюсь темноты, и я жду, когда, как и в предыдущие дни, наступит момент, после которого я больше не смогу сопротивляться действию капельницы, но вместо этого мне становится невыразимо плохо. Хотя я и продолжаю чувствовать присутствие родного человека, находящегося рядом почти неотлучно и проводящего львиную долю времени в стоящем у кровати кресле, я знаю, что ласковые мамины руки, прикасающиеся ко мне и кажущиеся ледяными, не в состоянии ничего для меня сделать. Спасти моё, будто запертое в огненной ловушке тело может только Эдвард, а я без понятия, как и когда он успел так скоро узнать о постигшей всё моё существо участи. Но мой взор сосредотачивается на открывающейся двери, и я вижу его, входящего в палату, и в это мгновение весь окружающий мир словно перестаёт существовать. Эдвард будто никуда и не уходил и не бросал меня, и задыхающейся из-за неспособности сделать даже небольшой вдох мне становится чуть легче дышать.

Я не хочу знать, кто ему позвонил, и что в действительно заставило его вернуться, единственное, в чём я нуждаюсь, это чтобы он просто подошёл ко мне. Я зову его почти до хрипоты в голосе, и мне во всех смыслах больно, и каждая клеточка моего тела пылает, из-за чего оно в любой момент может разлететься на части, но единственный, кто способен заглушить эти мои чувства, почему-то даже не делает попыток приблизиться. Он как стоял почти у двери, так и замер там, и из-за того, что комната освещается лишь светом ночника, используя который, мама и пытается читать, Эдвард почти скрыт во мраке. Тот, кто мне дорог, бесконечно далеко от меня, и по этой причине возникает ощущение, что он ненастоящий, и его и вовсе здесь нет. Эдвард словно иллюзия, видение и мираж, и я чувствую, как он, исчезая в призрачной дымке, ускользает прочь, и чем дальше, тем всё быстрее. Мне не дотянуться до него, но я всё равно вытягиваю руку вперёд, надеясь, что он увидит, что я всем своим телом буквально излучаю мольбу и потребность, чтобы расстояние между нами стремительно сократилось, но этого не происходит. Эдвард будто слеп к моим желаниям, а я словно бы впервые вижу его и осознаю, как глубоко сжигающее меня изнутри чувство, чтобы он просто прикоснулся ко мне, даже если лишь к кончикам пальцев и лишь на одно немыслимо короткое мгновение.

Но нереальность его присутствия становится всё более очевидной, и внезапно я с ужасом осознаю, что Эдвард находится где угодно, но только не со мной и не в больничной палате, которую я занимаю. Мне доводилось читать о галлюцинациях, как о последствиях наркотического опьянения и никуда не девшейся зависимости, по-прежнему терзающей меня, но, что удивительно, прежде я никогда с ними не сталкивалась. От понимания того, что его возвращение мне лишь предвиделось, всё моё тело и душу охватывает боль похлеще той, что вызвана неожиданно пришедшей ломкой. Казалось, что благодаря усилиям врачей она осталась в прошлом, и мне никогда больше не придётся испытывать нечеловеческих мук снова, но теперь впервые за эти несколько дней, проведённых в больнице, я ясно вижу, что больна. Как бы мне не помогали, так невероятно скоро к прежней жизни, которую я оставила ради Эдварда, желающие завязать наркоманы никогда не возвращаются. Меня всю трясёт, и я дрожу, будто в предсмертной лихорадке, и слышу снова и снова вырывающееся из собственных уст одно единственное имя. Каждый раз на выдохе оно всё больше разрывает моё и без того израненное сердце, но я не могу остановиться и перестать звать Эдварда лишь только потому, что его отсутствие сделалось совершенно очевидным. Мой голос абсолютно сел, но я всё равно кричу, будто он может меня услышать, даже несмотря на, разумеется, разделяющие нас километры, и я не знаю, как успокоиться. Предполагая, что здесь не обошлось без призванных мамой врача или медсестры, или их обоих, я просто чувствую, что отключаюсь, а когда мои глаза открываются, в палате совсем не темно, а очень даже светло, и я понимаю, что спала довольно долго, но это, впрочем, единственная вещь, которую я осознаю. Всё остальное, что происходило со мной до того, как меня принудительно вырубили, я совершенно не помню, хотя и знаю, что в своём близком к срыву состоянии не могла заснуть вот так сразу, даже если в мою капельницу и ввели что-то сильнодействующее. Я скорее поверю в то, что потребовалось какое-то время, чтобы меня хотя бы немного утешить, чем в то, что за каких-то несколько секунд я погрузилась в глубокий и, кажется, довольно продолжительный сон. Мне хочется спросить, что происходит, и почему мои руки пронзает саднящая боль, и, будто почувствовав, что меня терзает множество вопросов, в поле моего зрения появляется мама.

- Белла? Ты уже проснулась, девочка моя?

В горле пересохло, и я хочу пить, но гораздо сильнее жажды меня волнует причина, по которой запястья сводит судорогой, а я не могу пошевелиться, и потому я не позволяю потребности в воде отвлечь меня от главного.

- Что с моими руками? Почему мне так больно?

- У тебя случился срыв, и ты могла навредить себе. Врачам пришлось тебя привязать… - отвечает мама немного дрожащим голосом, но ещё до того, как она договаривает, ко мне начинают возвращаться воспоминания. Очевидно, что я боролась с медицинским персоналом, вообще не желая чувствовать ничьих прикосновений, в особенности посторонних и совершенно чужих. Они словно табу для меня, и я вспоминаю, как отбивалась от неприятных на ощупь рук, пытающихся утихомирить меня и уложить в кровать, но их было слишком много, даже чересчур, и в какой-то момент они одержали надо мной верх. Тогда же я различила звуки, с которыми моё буйное, непокорное и сопротивляющееся тело приковали к поручням кровати, и даже спустя всё это время я всё ещё обездвижена. Учитывая, что ночью у меня не было возможности оплакать состояние, в котором я оказалась не по своей воле, слёзы бессилия и отчаяния прорываются на поверхность, орошая солёной влагой мои сухие, некрасивые и более не нежные щёки, которые от этого контакта начинают гореть. Я чувствую себя ничтожной и причиняющей лишь неудобства и страдания окружающим меня людям, вынуждая родителей постоянно находиться поблизости, будто я снова новорождённый ребёнок, хотя я уже давно взрослый человек, и вся эта ситуация вообще не должна была иметь место в наших жизнях. Будучи личностью с целями и устремлениями, я больше не являюсь ею, теперь я лишь обуза, и мне придётся начать всё заново, будто я, и правда, только что появилась на свет и не умею ни ходить, ни говорить, ни хотя бы немного заботиться о себе. Это отвратительные ощущения, и, лишённая свободы в пределах единственного места, где ещё сравнительно недавно я чувствовала себя относительно комфортно, я ненавижу себя за все решения и поступки, которые привели меня к этому моменту. Но на Эдварда эта отрицательная эмоция не распространяется, и я просто оплакиваю то, что потеряла его, а вместе с ним и ту прекрасную жизнь, которую не раз представляла себе в мечтах, и которая могла бы у нас быть. Но её не будет, и я думаю, что в большей степени виновата в этом я сама. Я бы отдала всё, что угодно, лишь бы он вернулся и, обняв меня, больше никогда не отпускал, но мне нечего ему предложить. У меня ничего нет, ни денежных накоплений, что когда-то у меня были, ни красоты, которая наверняка в первую очередь и привлекла его во мне, ни картин, за которые чисто теоретически можно что-то выручить, лишь незаконченные наброски, да и то, вероятно, утерянные навсегда. Скорее всего, хозяин уже выкинул все мои вещи, и это не лишено смысла, но сейчас я могу думать лишь об Эдварде.

Мне казалось, что вместе с собой он тянет ко дну и меня, но правда в том, что это я пробудила в Эдварде тёмную сторону, в то время как он продолжил любить ту, которая бесконечно отталкивала его. Не так уж и важно, отдавала ли я себе в те моменты отчёт, что творю, или нет. Имеет значение лишь результат, а он заключается в том, что я жива, но чувствую себя так, будто все усилия по спасению моей жизни не увенчались успехом, и я всё же умерла. Быть может, мне, и правда, было бы лучше скончаться, не приходя в сознание, чем и дальше причинять боль тем, кого в глубине души я люблю, но у меня был лишь один единственный шанс покончить с этой жизнью. Теперь же я ни за что не смогу остаться одна достаточно надолго, чтобы придумать иной способ уйти, и я знаю, что родители успокоятся лишь тогда, когда и в душе я оживу, и ни минутой раньше. А до тех пор рядом непременно кто-то да будет, и неважно, где при этом буду находиться я, в больнице или в доме детства, или в реабилитационном центре. Эта мысль провоцирует внутри меня всё новые и новые слёзы, но, даже плача, я вижу садящуюся на стул рядом с моей кроватью маму, чувствую её призванные утешить прикосновения и слышу её голос.

- Ты скоро поправишься, милая. Тебе просто нужно немножко потерпеть. Если ты будешь слушать, что говорят врачи, то лечение не затянется надолго. Ты побудешь здесь ещё немного, а потом мы поедем в реабилитационный центр. Тебе там понравится.

Накануне я думала и об этом, и о том, как всё это будет, но, пережив мучительные галлюцинации о том, кого здесь даже нет, и кому безразлична моя дальнейшая судьба, по сути дела я больше не знаю, ради кого мне во всех смыслах приходить в себя. В минуту отчаяния мне вспомнился именно он, и пусть это и была лишь галлюцинация, но она только показала, вокруг кого по-прежнему вертятся все мои мысли, и кто ими до сих пор владеет. Лишь от одного его видения я почти прониклась жаждой жить, но ничего из этого не было по-настоящему, и сейчас я снова поникшая духом, разочарованная и глубоко несчастная, и я ничего не хочу, о чём прямо и без утайки и говорю маме.

- Но там очень хорошо. Океан, солнце и пляж. Судя по всему, там есть и сад, где ты сможешь гулять в любое время, как только пожелаешь. Мы с папой найдём домик или квартиру и поселимся неподалёку. Будет непросто, но ты не останешься одна. А когда всё закончится, мы все вместе вернёмся в Форкс, и ты будешь жить с нами столько, сколько захочешь. Но сейчас нужно сосредоточиться на выздоровлении и реабилитации.

Всё это звучит довольно красиво и легко, но это только слова, и даже если сильно постараться и отбросить мысли о плохом, сосредоточившись исключительно на хорошем и вере в то, что у меня всё получится, я знаю, что следующие несколько месяцев, а то и целый год будут не из простых. Описанная мамой окружающая, видимо, уже выбранный родителями реабилитационный центр обстановка у обычного человека ассоциируется с умиротворяющим отдыхом и возможностью побыть наедине с живописной природой и полюбоваться её первозданной красотой, но я вряд ли смогу оценить все эти вещи. Гораздо реальнее то, что мне не захочется куда-либо выходить, даже если физически я буду относительно в порядке. Каким бы ни было моё самочувствие, от внутреннего одиночества никуда не деться. К чему мне океан, солнце и пляж, если время, проведённое там, совсем не будет напоминать заслуженный отпуск, и каждый день я буду видеть, что рядом нет единственного человека, с которым я бы могла хотя бы попытаться оценить открывающийся взору пейзаж?

- А что дальше? После того, как всё закончится?

- Я... я не знаю, родная. Но я думаю, что ты и сама это поймёшь. Пройдёт время, и ты найдёшь ответ на свой же вопрос. Быть может, тебе и кажется, что жизнь кончена, но это не так. Мы здесь, с тобой, и будем рядом столько, сколько потребуется, вы просрочили аренду за квартиру, и её пришлось освободить, но Эдвард принёс твои вещи, а когда вернётся твой отец, мы и твои картины заберём. Тебе есть и куда пойти, и чем заняться, - отвечает мне мама, но, кажется, в первую очередь пытается убедить, что всё не так плохо, себя, а не меня. Но всё ужасно, и даже знание того, что Эдвард приходил, был здесь уже после того, как я попросила его уйти, и он оставил меня, не делает ситуацию лучше и нисколько не облегчает моё положение. Если нас что-то ещё и связывало, так это мои вещи, которые я уже считала утерянными, но теперь всё окончательно кончено, и прямо сейчас мне совершенно плевать, что уже в течение нескольких часов я пребываю в связанном состоянии. Возможно, в этом и больше нет никакой необходимости, но я не собираюсь становиться ещё более жалкой, чем уже являюсь, и молить об освобождении. Пусть верёвки или что бы там ни было и беспощадно натирают кожу на моих запястьях и причиняют лишь страшный дискомфорт, меня всё это не особо и волнует. В конце концов, каждый из нас получает то, что заслуживает, и если кто-то решил, что мою свободу необходимо ограничить, значит, так тому и быть. Я слишком слаба, чтобы сражаться с людьми и обстоятельствами, из борьбы с которыми мне всё равно не выйти победительницей. Да, было время, когда я казалась себе способной многое выдержать и многое пережить, но лишь потому, что любовь придавала мне сил. Теперь же я уничтожена, не только наркотиками, но и тем человеком, которому сама же и дала возможность превратить себя в ничто. Впуская кого-то в свою жизнь, но прежде всего отдавая ему свои сердце и душу, вы обрекаете себя на вероятность того, что однажды он воспользуется питаемыми в свой адрес чувствами против вас, и вы рискуете в надежде, что этого никогда не произойдёт, но никто не гарантирует счастливого конца. Пусть теперь я и покинута тем, кто обещал всегда быть рядом, и бесконечно несчастна, я бы убила за хотя бы призрачную возможность взглянуть на него хоть одним глазом, и от этого даже больнее, чем от всего остального, от того, что мы с Эдвардом больше не принадлежим друг другу. Мне казалось, что я была любовью всей его жизни, и совершенно определенно он значил для меня не меньше, но, быть может, даже то, что выглядит непоколебимым и нерушимым, всё равно имеет свой срок годности, и теперь, когда он наступил, нет ни единой возможности, что всё вернётся на круги своя.

Предыдущая глава || Следующая глава