Я знаю, беспокоиться мне не о чем, по крайней мере, ни о чём из того, что касается места моего временного пребывания, но я всё равно вздрагиваю, когда приютивший меня коллега стучит в дверь своей же ванной комнаты. Я нахожусь здесь уже очень долго, и вполне возможно, что и Эммету тоже нужно сюда попасть, но он просто спрашивает, в порядке ли я, и, удовлетворившись моим положительным ответом, говорит о том, что уходит. Кажется, у него свидание, но меня это нисколько не волнует. Я думаю лишь о том, что он и не понятия не имеет о том, что я снова солгал, а на самом деле в моих словах нет и капли правды. С каждым разом мне всё легче врать о себе, но в действительности я совсем не в порядке, и так уже почти целых две недели. Именно столько времени прошло с тех пор, как я оставил Беллу, а Эммет позволил мне занять свой диван. Как место для ночлега, меня вполне бы устроил и пол, но мой уже почти друг и слушать меня не стал. Быть может, расскажи я ему всю правду о себе, его отношение к моей просьбе резко бы стало совершенно иным, и в отсутствие других вариантов я был бы вынужден вернуться к родителям, но Эммету известно лишь то, что у меня проблемы с девушкой, хотя и без подробностей и конкретики.

Когда я впервые вошёл в его квартиру, всё, что он сделал, заканчивая показывать её, это высказал пожелание, чтобы я чувствовал себя, как дома. Это подразумевает под собой и то, что я могу брать из холодильника всё, что захочу, даже не спрашивая разрешения, но каким бы гостеприимным и доброжелательным не был Эммет, а именно таким он и является, мой дом там, где Белла. Но наиболее вероятно то, что я лишился его навсегда и уже никогда не смогу к ней вернуться. Это убивает меня, как и то, что я почти на грани. Не знаю, как Эммет ещё ничего не замечает, учитывая, как мне кажется, прям-таки бросающиеся в глаза проявления наркотической ломки, в том числе и мои частые отлучки в ванную комнату, связанные с попытками промыть заложенный нос. Но все они бесполезны, как и та, что я предпринимаю сейчас, и чаще всего я едва дышу, почти задыхаясь и вообще чувствуя себя отвратительно. За окном уже давно установилась летняя погода, но я будто постоянно простужаюсь, и я знаю, что всему виной подорванный и уже не защищающий меня иммунитет. Но даже на собственное здоровье мне фактически плевать. Я ведь умираю, медленно, но верно, и смерть моя будет мучительной, и мне лучше бы не тратить время на ожидание того, когда Белла позвонит, и не занимать диван Эммета и дальше. Мне стоит поехать к родителям и рассказать им обо всём, что со мной происходит, и попытаться если не вернуть Беллу, то хотя бы добиться её прощения, а у меня не так уж и много времени. Неважно, запираюсь ли я в чужой ванной, чуть ли не часами смотря на то, как из крана течёт вода, или отмываю чужие машины, или пытаюсь согреться, лёжа на чужом диване, оно уходит, а истёкшее время к тому, кто потратил его на ничегонеделание, никогда не возвращается. Но, даже осознавая всё это, я не могу разбить ещё и сердца родителей. Достаточно того, что по моей вине страдает и Белла, и всё же, наконец, покидая ванную и забираясь под тёплое одеяло, от которого всё равно никакого толку, я уже думаю лишь о ней одной.

Скорее всего, я напрасно трачу время, надеясь, что она всё же простит и попросит меня вернуться, но убежать от самого себя и собственных эмоций всё равно не могу. Быть может, я просто должен встать, найти в себе силы выйти из чужой квартиры, благо у меня есть ключи от неё, и, не думая о последствиях, просто пойти к Белле, но что дальше? Если бы она хотела видеть меня или хотя бы знать, где я, и что со мной, то уже давно позвонила бы. Наверное, это отвратительно, то, что я жду от неё участия и заботы, которых в силу множества причин сам не готов проявить, но мне страшно одним лишь своим звонком уничтожить весь тот прогресс, которого она, возможно, достигла, и снова напомнить ей о том, о чём, она, быть может, уже начала забывать. Я чувствую неправильность того, что она там одна, когда у меня есть Эммет, даже если я и не до конца честен с ним, и мы едва разговариваем, и, возможно, сохраняя дистанцию, я делаю Белле лишь хуже, но мне, и правда, не хочется причинять ей новую боль. Но когда несколькими секундами позже у меня начинает звонить телефон, ещё за мгновение до этого мне резко становится не по себе от болезненного ощущения, внезапно охватившего душу, и я, немного подзабывший, где именно он находится, затрачиваю ещё какое-то время на то, чтобы найти его в складках дивана. Наконец, мне это удаётся, и, наверное, я принимаю вызов в самый последний момент, из-за чего даже не удосуживаюсь посмотреть на дисплей, чтобы знать, с кем именно собираюсь говорить.

Поднося трубку к уху, я осознаю желание услышать голос Беллы, но, конечно, это не она. Это было бы слишком просто и нереально. Но звонок всё равно связан с ней, и я пугаюсь, когда понимание этого охватывает меня, и даже тогда, когда становится ясно, что мы просто задолжали за квартиру, и именно поэтому её хозяин и звонит мне, одновременно предупреждая о грядущем завтра выселении, охватившая моё сердце тревога никуда не исчезает. Речь совсем не о нас и не о нашем совместном будущем, но, как мне кажется, именно поэтому Белла и должна была позвонить. Не то, чтобы у меня есть деньги, но даже владей я необходимой суммой, по непреклонному голосу собеседника я понимаю, что всё уже решено, и мне не заставить его передумать, и всё же в значительной степени терзаюсь я не из-за квартиры. Да, я думаю о Белле, как о доме, но сейчас она по-настоящему теряет крышу над головой и наверняка последние крупицы чувства защищённости, и мне становится глубоко безразлично, впустит она меня или нет. Я просто хочу увидеть её, и если она не откроет мне дверь после звонка, то я просто воспользуюсь своими ключами. В конце концов, в договоре аренды указано и моё имя, а не только её. Но довольно приемлемо и хорошо всё это звучит лишь в моих мыслях и в теории, но когда я оказываюсь перед дверью нашей квартиры, мне всё труднее держать эмоции под контролем. Паника становится реальной угрозой моему и так совершенно неблагополучному состоянию, мои руки с зажатой в одной из них связкой ключей дрожат, и меня всего трясёт, и чем дольше Белла не открывает мне, тем всё сильнее. Я даже не слышу её шагов, ничего из того, что говорило бы о том, что она выходила в коридор и смотрела в дверной глазок, и мне страшно, что с ней что-то произошло, но я не уверен, что хочу быть тем, кто её найдет. Но у меня нет выбора, продолжая любить, я, тем не менее, ушёл, оставил её, и если она причинила себя вред, неважно, осознанно или нет, виноват в этом лишь я.

Далеко не с первого раза мне удаётся вставить ключ в замочную скважину, но в конечном итоге я отпираю дверь и вхожу в квартиру. Хотя день и перетекает в вечер, на улице ещё довольно светло, и потому меня пугают почти мрак, царящий во всех комнатах из-за закрытых занавесок, затхлый воздух, как будто ни одно окно не открывалось уже вечность, удушающий запах и гнетущая тишина. Я уже почти готов пройтись по всем комнатам, но тут замечаю луч света на полу. Дверь в ванную закрыта не до конца, и именно оттуда он и исходит. Знать наверняка я не могу, но по тому, как меня тошнит, я догадываюсь, что Белла там. Пусть и не очень часто, но время от времени мне случается испытывать голод, который я не могу игнорировать, но сегодня я ничего существенного не ел, и, учитывая все обстоятельства, я даже рад этому. Моя правая ладонь, которой я нажимаю на дверную ручку, скользкая от пота, и, кажется, хуже уже быть не может, но когда я, уговорив себя войти, вижу Беллу, всё меняется. Лёжа в ванной, она выглядит не просто безжизненной, какой мне уже случалось её видеть, а мёртвой, и то, что на ней моя белая рубашка, абсолютно промокшая и облепившая её исхудавшее тело, словно вторая кожа, делает Беллу ещё более бледной в моих глазах. Я почти уверен, что она мертва, и меня бросает в холод при мысли о том, что, коснувшись её руки, лишь его я и почувствую, но, пусть и на ослабевших ногах, я всё равно нахожу в себе силы приблизиться к ней. Мне приходится несколько раз вдохнуть прежде, чем набраться решимости всё же дотронуться до того места на шее, где обычно можно нащупать пульс, но сейчас я несколько бесконечно долгих секунд ничего не чувствую и лишь спустя время различаю эхо слабо и редко, но по-прежнему бьющегося сердца. Я думаю, что Белла снова порезала себя, на этот раз уже наверняка намеренно, но, заметив валяющийся на полу шприц, я обращаю внимание и на её руки, но всё, что я вижу, это недавний след от укола на левом локтевом сгибе. Нет никаких следов того, что она прикасалась чем-то острым к коже своих запястий, но она всё равно едва жива и никак не реагирует на меня, когда я, приподняв веки, заглядываю в её глаза. Расширенные зрачки однозначно свидетельствуют о передозировке, но мне вполне достаточно и увиденного ранее использованного шприца, чтобы понять, что произошло.

Не мешкая более ни секунды, я вызываю скорую помощь, по-прежнему держа Белла за руку, но когда мой вызов принимают, мой взор всецело сосредотачивается на ней одной. Я пытаюсь привести её в чувство, но то, что я делал в однажды имевшей место быть подобной ситуации в прошлом, сейчас совсем не помогает. Все мои усилия совершенно бессмысленны и бесполезны, и, глядя на столь любимое лицо, я чувствую, что вполне могу больше никогда не почувствовать прикосновений мягких рук к моим и не вдохнуть запах прежде красивых и пышных волос. Но даже если Белла и потеряна для меня навсегда, сейчас важна лишь её обрывающаяся жизнь. Я должен был догадаться, что у неё ещё что-то осталось, но я ничего не понял, и если Беллы не станет, мне просто незачем будет жить.

- Зефирка… Пожалуйста, детка, очнись, - шепчу я, но даже самый умоляющий голос к жизни ещё никого не возвращал, и я вытаскиваю Беллу из уже давно остывшей воды, на ходу укрывая её полотенцем, а в комнате ещё и закутывая в одеяло. Я ненавижу свои бессилие и никчёмность, и эти чувства лишь многократно возрастают, когда, уже находясь в машине, я безмолвно наблюдаю за попытками врачей сделать хоть что-то. Но Белле совсем плохо, она не дышит сама, а я сжимаю холодные пальцы, хотя и знаю, что мне их не согреть и не поменяться с ней местами. Будь это возможно, я бы так и поступил, отдал свою жизнь, лишь бы она осталась жива, но её увозят от меня, а в реанимацию никого не пускают, и потому я теряю то малое, чем ещё владел, а именно возможность быть рядом. Мой телефон звонит невероятное количество раз, и я знаю, это наверняка Эммет, вернувшийся домой и не обнаруживший меня или желающий сообщить, что сегодня и вовсе ночевать не придёт, но я даже не могу достать телефон из кармана, не говоря уже о том, чтобы ответить. Мне всё равно, если своими действиями я заставляю друга волноваться, ведь сейчас мои мысли лишь о Белле, находящейся на грани между жизнью и смертью. Я, кажется, вечность жду в коридоре, и неспособный отлучиться, и тяжело переживающий почти убивающее ожидание и многочасовое отсутствие новостей, нейтрального цвета стены будто смыкаются вокруг меня, и я чувствую себя словно в ловушке. Но когда ко мне, наконец, выходит врач, меня немного успокаивает то, что готовым выражать дежурные соболезнования он не выглядит.

- Это передозировка, но думаю, что вы и сами это знаете. Жизнь вашей девушки висела на волоске, и её сердце могло остановиться в любую минуту, и, если честно, это чудо, что нам удалось её спасти.

- Но как она сейчас?

- В стабильном, хотя и тяжёлом состоянии, но дышит сама. Удивительно, что она не умерла.

- Спасибо вам…

- Благодарите Бога и ещё кое-что… учтите, что, если ничего не изменится, следующий приезд сюда может стать последним.

- Я могу её увидеть?

- Только не сейчас.

- А когда?

- Не раньше, чем мы переведём её в обычную палату. Самочувствие покажет, но, скорее всего, это случится лишь утром.

У меня на душе всё ещё тревожно, и хотя в словах врача и есть что-то оптимистичное и обнадёживающее, лишь из-за этого между нами с Беллой к лучшему ничего не изменится. Положительный прогноз относительно её состояния в вопросе наших межличностных отношений абсолютно никакой роли не играет, и, возможно, даже тогда, когда мне позволят её увидеть, она не захочет со мной встречаться, но и оставить её без присмотра я не могу. Это слишком опасно, а ей нужны внимание, забота и надзор, и даже если мне не будет позволено остаться рядом, учитывая всю критичность ситуации, я, по крайней мере, могу убедиться, что здесь будут те, кто любят её не меньше, а может, даже и больше. Быть может, Чарли и убьёт меня, едва увидит, но Белле нужны её родители. Несмотря на страх перед их реакцией и осознание того, что она сама вряд ли поблагодарит меня за вмешательство, я звоню им, потому что иначе просто не могу. Меня трясёт на протяжении всего разговора с её отцом, которого я явно разбудил, но впервые за долгое время я честен и с ним, и тем самым и с её матерью. Эти люди могли бы стать мне вторыми родителями, и хотя теперь я почти уверен, что они меня возненавидят и, возможно, прогонят даже прежде, чем я увижу Беллу, если окажутся здесь раньше, чем я думаю, мне в какой-то степени становится легче.

Невзирая на усилившуюся боязнь перед лицом неизбежной личной встречи, так прекрасно, наконец, избавиться от груза, висевшего на душе не иначе как камнем, и мне плевать, если я окажусь тем, на кого будет направлен их гнев. В конце концов, я действительно виноват, и неважно, что они скажут или сделают, это будет совершенно оправданно и заслуженно. Быть может, являясь полицейским, Чарли и вовсе запретит мне приближаться к своей дочери, и даже если в этом и не будет необходимости из-за её банального нежелания видеть меня, не понять его я не смогу. Пусть мне и не было суждено стать отцом, после того, как всё закончилось, я неоднократно думал о том, что, зайди речь о защите ребёнка, меня бы ничто не остановило. Свою дочь спасти мне не удалось, но если бы она выжила и столкнулась с жестокостью окружающего мира или людей, ставших частью её жизни, я бы сделал всё, что угодно, чтобы убедиться, что моя девочка в безопасности, и потому я не буду возражать, если и Чарли попытается оградить Беллу от меня. Учитывая всё это, чётче, чем когда-либо прежде, я осознаю, что и мне бы сейчас не помешали мои родители, но и они больше ничего не знают о своём ребёнке, которым я по-прежнему для них являюсь, а на данный момент с меня более чем достаточно одной потенциально взрывоопасной встречи.

Я думаю обо всём этом, когда первые солнечные лучи, знаменующие рассвет, проникают в комнату ожидания, где я всё же оказался, когда в какой-то момент, несмотря на всё психологическое напряжение, физическая усталость стала брать надо мной верх, не давая мне и дальше просто продолжать стоять у дверей реанимационного отделения. Здесь, по крайней мере, есть довольно удобные стулья, и пусть со стороны это и не красиво, и хотя я и знаю, что сюда в любой момент может кто-то войти, но сейчас я один и, не в силах и дальше противостоять желанию лечь, ложусь поперёк пяти из них, составленных вместе. По вполне очевидным причинам мне хочется просто уснуть, и чтобы кто-то другой решил все проблемы, но вопреки всем предпосылкам, и как бы ни слипались мои глаза, сон в моей ситуации невозможен. Чуть ранее я выпил крепкий кофе из автомата, но и от него никакого толку. Я вымотан и обессилен, но когда по истечении некоторого неизвестного мне времени за мной приходят и провожают до палаты, в которую, как оказывается, уже перевели Беллу, я не без труда, но беру себя в руки. Ещё задолго до перемещения в комнату ожидания я сообщил и врачу, и медсестре, с которой также контактировал, что родители Беллы уже направляются сюда из другого города, и мне не нужно беспокоиться ещё о них, но, входя в её палату, я надеюсь, что они не появятся как можно дольше. Это ужасно, что я думаю так, но мне нужно попрощаться, а если они окажутся у двери и узнают, что я внутри, рядом с их дочерью, которой и так уже доставил много бед, они просто не позволят нам договорить, а мне это чуть ли не жизненно необходимо.

Я предчувствую, что в моём распоряжении не так уж и много времени, и хотя то, как выглядит Белла, ужасает меня до такой степени, что возникает желание сбежать и не останавливаться до тех пор, пока она и это задание не окажутся далеко позади, поступаю я совсем не так. Вместо этого я сажусь на стул рядом с её кроватью, и моя рука дрожит, когда я, ведомый страхом, что у меня ничего не получится, тянусь к Белле, чтобы прикоснуться к ней. Она вся опутана различными трубками и подсоединёнными к мониторам, следящим за её состоянием и показателями жизнедеятельности, проводами, и хотя её кожа снова тёплая, ещё никогда Белла не была такой бледной. В ожидании этого момента мне казалось, что хуже, чем тогда, когда мы потеряли ребёнка, выглядеть она уже не будет, но я ошибался. Её состояние более-менее стабилизировалось, но она, болезненно исхудавшая, фактически тонет в больничной сорочке, которую на неё надели, а синяки, которые, разумеется, ещё на месте, стали отвратительно лиловых и фиолетовых оттенков. Это значит, что они проходят и однажды и вовсе исчезнут без следа, но я, возможно, навсегда запомню её именно такой, какой она и предстаёт сейчас перед моим взором. Потерянной, уязвленной и нуждающейся во всех видах исцеления, профессиональной медицинской и психологической помощи и в том, чтобы одновременно с этим её постепенно откормили. Смотрящей в одну точку пустым, ничего не выражающим взглядом, не видящей совершенно никакого смысла в дальнейшей жизни и вообще не понимающей, почему её вообще спасали и ради чего вернули почти с того света.

По правде говоря, нам обоим нужна возможность исцелиться, но гораздо сильнее себя самого меня тревожит Белла и то, как она отреагирует на мою попытку дотронуться, и потому, когда она позволяет мне взять её за руку, я почти что счастлив. Даже если и с её стороны всё ощущается не иначе как прощание, и в действительности она навсегда для меня потеряна, сейчас мне большего и не нужно. После всех этих дней, на протяжении которых я был лишен её близости, и этой наполненной диким страхом ночи, когда в течение нескольких долгих часов я был почти уверен, что она умрёт, мне вполне достаточно просто ощущать тепло её пальцев в своей ладони. Пусть та, кто занимает все мои мысли, и не смотрит в моём направлении, отвернуться от неё я не могу и решаюсь, наконец, заговорить.

- Белла? Ты же помнишь, что с тобой произошло? Хоть что-то?

- Помню, что сильно захотелось спать и то, как закружилась голова. Всё получилось случайно. Я держалась, но просто переборщила, - она отвечает почти сразу же, и хотя мне и казалось, что Белла и вовсе проигнорирует мой вопрос, быть может, лучше бы она так и сделала. Я знаю её, и это неправильно, то, что почти всё сказанное ею, не что иное, как абсолютная ложь, но ожидать чего-то иного просто бессмысленно и невероятно глупо. Между нами больше нет доверительных отношений, и неважно, что я по-прежнему считаю Беллу любовью всей своей жизни, мы скорее больше не вместе, чем наоборот, и отныне она больше ни в чём не обязана передо мной отчитываться, а я в свою очередь не вправе требовать честности. Но это совсем не означает, что и я собираюсь быть неискренним.

- Мы оба знаем, что это неправда.

- И что теперь?

- Я… я не знаю. Просто это была самая страшная ночь в моей жизни, - наконец, говорю я то, что собирался сказать с самой первой секунды, как только вошёл в палату. Мне, и правда, никогда прежде не было так тревожно, как накануне вечером, когда я обнаружил почти мёртвую Беллу в давно остывшей воде, и в последовавшие за этим моментом часы. Быть может, сейчас она и не оценит моего признания и всего того, что за ним скрывается, но мне это не особо и нужно. Я просто хотел, чтобы она знала об одолевавших меня чувствах в те бесконечные и кажущиеся вечностью мгновения, когда за её жизнь боролись врачи, и, тем не менее, пройдёт наверняка немало времени до того, как Белла поймёт, что же я на самом деле хотел сказать. Только сейчас я понимаю, что чуть ли не самое трудное это испытывать то, чему даже не можешь подобрать названия, то, что просто не знаешь, как выразить словами, или знаешь, но по целому ряду причин не позволяешь себе выговориться и тем самым носишь всё это внутри себя. Так я и не могу открыться Белле, но не потому, что мои чувства изменились, а потому, что она всё равно мне не поверит. Если любишь кого-то, то остаёшься с ним, что бы ни происходило, но однажды я уже уходил, а сейчас собираюсь и вовсе исчезнуть из её жизни, может быть, даже навсегда, но даже если и нет, то, по крайней мере, уж точно очень надолго. От моего кратковременного ухода ничего не изменилось, всё только стало намного хуже, чем было, но зато благодаря этому я ясно вижу, что должен действительно отступить, оставить её в покое и позволить Чарли и Рене, взяв дело в свои руки, сделать то, на что я оказался не способен. Вслед за собой я утащил на дно и Беллу, и всё же благодаря им она выкарабкается, но только если не будет постоянно оглядываться назад, а значит, я непременно должен уйти. Ничто не гарантирует того, что, излечившись и вернув себе утерянную по моей вине жизнь, Белла захочет и меня отыскать, но никак иначе поступить я не могу.

- Просто уже скажи это, наконец…

- Нам лучше расстаться. Я, как начал, так и продолжаю приносить тебе лишь боль и горе.

- Ты выбрал идеальный момент, чтобы бросить меня. Лучше бы я умерла прямо там, где и была.

- Не говори так... Я бы умер вместе с тобой. Если нет тебя, то и мне незачем жить.

- Мы же расставались уже, и это результат того, что ты ушёл.

- Но вместе со мной вернутся и наркотики. А ты теперь даже и думать не смей об этом.

Белла, до этого момента не смотревшая на меня, вдруг резко поворачивает голову ко мне, и я вижу проявившийся в заплаканных и влажных глазах немой вопрос задолго до того, как мне доводится услышать его:

- Что ты сделал?

- То, что было необходимо, - просто отвечаю я, борясь с желанием обнять Беллу. Мне уже мало того, что у меня есть, а именно предоставленной возможности ощущать согревающее тепло её ещё недавно холодной руки, но я заставляю себя не рисковать и держаться на расстоянии. Я боюсь, но пугает меня не столько отрицательная реакция и вероятность быть отвергнутым, сколько то, что, если и Белла потянется ко мне в ответ, я просто не смогу уйти, когда придёт время. Но её родители уже наверняка совсем скоро будут здесь, и как бы мне ни хотелось умолчать об этом, я говорю ей, что именно сделал. На мои слова она фактически никак не реагирует, и хотя я и понимаю, что из-за седативных и успокаивающих препаратов, попадающих в её кровь через капельницу, Белла и не будет кричать, именно этого я и хочу, чтобы она, умоляя меня остаться, снова и снова произносила моё имя. Чтобы, пытаясь изменить принятое мною решение, в конечном итоге сорвала голос. Это эгоистичные желания, и это очень даже хорошо, что мы в больнице.

- Ты не должен был решать всё за меня…

- Но и ты была не в состоянии это делать, а я… Я просто хотел, как лучше.

- Собственно, как и две недели назад, и посмотри, к чему это привело…

- Белла…

- Просто уходи.

- Зефирка…

- Ты больше не имеешь права так меня называть. Пожалуйста, просто уйди. Прошу тебя, - едва слышно, почти шёпотом говорит она и, как мне кажется, даже умоляет при этом, наконец, делая то, чего я и опасался с того самого момента, когда только взял её за руку. Белла высвобождает свои пальцы из плена моей ладони, а я этому и не сопротивляюсь, позволяя ей перевернуться на бок и отвернуться от меня. Её спина дрожит, и я понимаю, что сотрясающаяся всем телом Белла плачет, но в отличие от всех подобных случаев в прошлом, когда в стремлении утешить я дотрагивался до неё, сейчас я лишь думаю об этом, но именно этим всё и ограничивается. Я больше не имею права прикасаться ни к её спине, ни к какой-либо другой части её тела, и да, ощущается это болезненно, но зато более чем эффективно свидетельствует о том, что здесь мне больше нечего делать. Покидая нашу квартиру, я, возможно, и ошибался, считая, что Белла не смотрела мне вслед, но когда несколькими мгновениями позже я всё же выхожу из палаты, то точно знаю, что сейчас ни один из нас двоих не оглянулся, чтобы посмотреть на второго в последний раз. В том, что это и есть финал, я уже нисколько не сомневаюсь. Будь для нас хоть малейшая надежда, я бы так и сидел около больничной кровати, даже зная, что единственное, что мне позволено, это слушать, как Белла плачет, и что я ничем не могу помочь, но нет ни единого шанса, что между нами всё вдруг наладится. По крайней мере, сейчас, да и в ближайшее время это точно не произойдёт, и я осознаю это невероятно чётко, когда, подняв глаза, вижу появившегося в коридоре Чарли. Чуть позади него я замечаю и Рене, но лишь он один внушает мне страх. Я почти уверен, что он меня ударит, и, поскольку у него есть все основания сделать это, я знаю, что не буду защищаться, но хотя, приблизившись, Чарли и отталкивает меня к стене и удерживает около неё, вцепившись в мою рубашку, наносить мне телесные повреждения он явно не собирается. Я даже начинаю жалеть об этом, думая, что было бы совсем неплохо хотя бы на какое-то время отвлечься от боли душевной, залечивая раны физические, но, кажется, мне это не светит. Совершенно точно я осознаю правдивость своих предположений, когда к более-менее уже самостоятельно вернувшему себе контроль над эмоциями Чарли обращается всё же подошедшая к нам Рене и просит оставить меня в покое. К моему удивлению, он довольно быстро подчиняется, и когда его руки исчезают, мне становится чуть легче дышать. Но я совсем не знаю, что будет дальше, и меня нервирует то, что женщина, возможно, спасшая меня от жестокой расправы, скрывается за дверью палаты, которую я только что покинул, и мы с Чарли остаёмся наедине друг с другом. Он не выглядит желающим убивать, скорее просто глубоко расстроенным, и эта, несмотря на его, вероятно, связанное с профессией умение не показывать своих чувств, довольно-таки очевидная подавленность проникает и в его голос, когда он заговаривает со мной:

- Я думал, что могу тебе доверять, и я доверил тебе самое дорогое, что у меня есть, а что сделал ты?

- Мистер Свон...

- Не хочу ничего не слышать. Мне просто нужно, чтобы ты исчез и больше никогда не попадался мне на глаза. Если ты всё ещё любишь, то просто оставишь мою дочь в покое, и всё будет так, как будто тебя и не было в наших жизнях.

Его последние слова это почти что мольба, но он не знает, что именно так я и собираюсь поступить и что всё для себя решил задолго до его появления, а чуть ранее и простился с Беллой, и всё же ничего из этого мне совсем не хочется ему рассказывать. Единственное, о чём я говорю, так это о том, что сожалею. Быть может, он и не поверит, но это и неважно. Самое главное, что в своих глазах я не упаду ещё ниже, чем уже упал.

- Клянусь, я никогда не желал ей зла.

- Но, тем не менее, ты его причинил.

- Мне очень жаль.

- Я собираюсь проверить свою дочь, чтобы в дальнейшем спасти её жизнь, и искренне надеюсь, что когда спустя какое-то время снова окажусь в этом коридоре, то тебя здесь уже не будет. Иначе я за себя не ручаюсь.

С этими словами Чарли скрывается в палате, в которой я оставил своё сердце, и я знаю, он не шутил. Мне, и правда, нужно уходить, ведь моё пребывание здесь и дальше уже ничем Белле не поможет, а единственное, что я могу сделать для неё, это вернуться в нашу квартиру, позаботиться о сохранности вещей, принадлежащих Белле и по-прежнему находящихся там, и забрать собственную одежду, оставшуюся несобранной в прошлый раз. Тогда уж точно всё будет выглядеть так, будто меня никогда и не существовало. Это то, чего хочет Чарли, но, быть может, и Белла сможет двигаться дальше, если не останется ничего, что чисто теоретически сможет напомнить ей обо мне. Я-то никогда её не забуду, но надеюсь, что мой образ и всё с ним связанное как можно скорее сотрутся из её памяти и не смогут отравлять её дальнейшую жизнь, которая после всего, что было, просто обязана быть счастливой. Даже если я и не стану причиной такого состояния вновь, я смогу с этим жить, если Белла будет в порядке.

Предыдущая глава || Следующая глава