Цвет хамелеона подвластен его настроению.
К такому выводу пришли ученые, опираясь на недавние исследования. Смена цвета позволяет рептилии успокоиться, или наоборот, возбудиться, а также является подтверждением ее здоровья. Особенно яркие ящерицы наслаждаются жизнью.
Я негромко усмехаюсь, когда на экране телевизора появляется фиолетовый хамелеон размером с мой указательный палец, хватающий на лету свою добычу. В замедленной съемке, захватившей даже мгновенную фокусировку взгляда, мне во всех подробностях демонстрируют упоительный момент охоты.
А я, как ребенок, слежу лишь за цветом. И скорее машинально, чем осознанно, накрываю свой бессменный кулон рукой. Мое аметистовое сердце.
- Момент тишины, предшествующий моменту броска хамелеона, позволяет ему сосредоточиться…
Я закатываю глаза. Диктор зрит в корень.
В нашем доме, испытавшем за эти дни больше, чем любой другой на сто километров, тоже царит тишина. Негромко щелкает чайник, закипев, и только. Сверху не доносится даже шороха покрывал. Когда нужно, Ксай действительно бесшумный.
Вмиг почувствовав себя неловко, приглушаю на телевизоре звук. Погружаться в молчание темных стен не хочется (я специально оставляю свет на всем первом этаже, дабы игнорировать недавний приход Рамса), однако и будить Карли – тоже. Она заслуживает спокойного сна.
Наш Малыш, обнявшись с Когтяузэром, слишком устала для второго мульт-захода. Наигравшись с котом, она села с нами на диван, но не прошло и десяти минут, как, задремавшая, склонилась к Ксаю на колени. В десять часов вечера.
Так что он отправился с ребенком наверх, предварительно поманив за ними кота, а я осталась здесь, внизу, ждать его. При всем соблюдении здорового режима, в десять не входило ложиться ни в мои, ни в мужнины планы.
- Хамелеоны обладают удивительным зрением и глазами, что вращаются на 360 градусов. Но, в то же время, со слухом у рептилий не все так гладко. Хамелеоны плохо слышат.
Я фыркаю, вернувшись к Animal Planet именно на этой фразе. Она сама собой притягивает мое внимание, а также активирует скептицизм.
- Неправда, - убежденно качаю головой, поглаживая свою ящерку на груди. Улыбка поселяется на губах, когда понимаю, что права.
- Но это не значит, что они глухие, - разубеждает меня диктор.
Правда, не он один.
Изумленно обернувшись на мягком диване назад, к аркам из гостиной, выводящим к лестнице, вижу на ее верху Эдварда. Ухмыляясь, он стоит, опираясь локтями на поручень, и с интересом меня изучает. В кофте с синей полосой! В серых фланелевых штанах! Он знает, как мне нравится то, с чего все началось. Особенно на нем.
Я не удерживаюсь.
- Иди сюда, - изгибаюсь, протягивая к мужу правую руку, и запрокидываю голову. Внезапно реальность, как маленькая рептилия, окрашивается всеми цветами радуги. Я жива. Ксай жив. Карли… мы в порядке. Мы вместе, здесь, в теплом доме, покой в котором не пошатнет ничто. И сейчас, когда малышка спит, забрав с собой верного стражника-кота (этот клубочек меха частенько дремлет у ее груди), это такое тягуче-сладкое, спокойное время. Ощущение нирваны и уверенность в том, что все будет хорошо.
Дом снова дом. Я верю.
Алексайо откликается на мою просьбу.
Босиком, впитавший в себя запах, как ни странно, свежевыпеченного шоколадного печенья, Эдвард садится рядом со мной на диван. И сразу же, не выжидая и минуты, притягивает к себе.
Как будто бы я собиралась спорить…
- М-м-м, - мурлычу, потеревшись о его плечо. Кофта мягкая, я ее обожаю. При первом же контакте с кожей сразу пробуждает сотню воспоминаний.
- Я нашел ее в крайней полке, - поцеловав мои волосы в ответ на такое благоговение перед простой одеждой, докладывает муж, - ждала подходящего случая.
- Я бы не сказала, что она пахнет шкафом…
- Рада постирала перед отъездом. У нее новое веянье – шоколад.
- Я заметила, - сладко отзываюсь, поерзав на приятной ткани и не менее приятной коже Ксая еще немного, - так же пахло в Маленьком Королевстве Снов…
Моей памяти Эдвард по-доброму посмеивается.
- Ты еще помнишь о нем, да?
- Конечно. Наравне с Санторини, это место, где ты сделал меня счастливой.
Аметисты – зеркальное отражение моего хамелеона – теплеют.
- Счастье заключается в крылышках KFC и манке с комочками?
- В бронзовых покрывалах, теплом душе и да, манке с комочками, - я поднимаю голову, дотягиваясь до его губ. Уже достаточно удобно устроившаяся и на диване, и на Эдварде одновременно, едва ли не вжимаю его в нутро кожаных подушек, - а еще, в улыбке с ямочками… и рисунками Уникальных.
Мой поцелуй выходит целомудренным.
Эдварда – благодарным. Он всегда благодарен, всегда нежен. Как же его можно упустить?..
Он вздыхает, а затем мотает головой – стандартное поведение, когда смущается.
Я, подобно Карли, не позволяю ему отвести взгляд. На спине, подползаю по его груди, на руках, еще ближе. Теперь, что опустившись, что расфокусировав взгляд, аметисты все равно наткнутся на меня.
- Я люблю твой румянец, - сокровенным шепотом сообщаю ему, легонько проведя пальцами по ожившей левой щеке, - и тебя люблю.
- Какое своевременное заявление, - мягкий и очень теплый, Эдвард нагибается, обволакивая собой, и целует мой лоб. Еще одно знакомое действие. Совсем смущен.
- Знаешь, хамелеоны очаровательны, - я многозначительно киваю на свой кулончик,- ты знал, что они меняют цвет, когда видят свою половинку?
- На тот, который она заметит… да, - он опускает глаза на свою одежду, не тая от меня смешинок в них, - значит, я не зря выбрал синий?
- Синий – лучший цвет, - я любовно глажу материю его кофты, с особой нежностью относясь к полосе, следующей от груди к спине.
Эдвард прикрывает глаза, откидывая голову на спинку дивана. Одна из его рук придерживает мою талию, обняв спереди, а вторая перебирает волосы. Я знаю, сколько удовольствия и спокойствия приносит ему такое простое действие. А он знает, что я готова отдать все, что угодно, чтобы хотя бы раз в день вот так вот лежать рядом с ним. На нем.
- Как они тебя отпустили?
- Кто?
Я в нерешительности поглядываю на него с долей опасения. Почему-то внезапно пришедшая мысль не кажется сейчас такой же адекватной. Нечего портить вечер.
Но, заметив мои метания, Ксай настаивает.
- Кто, белочка? – повторяет он, подсказывая, что без ответа мне все равно уйти не светит. Все видно по глазам.
И я решаюсь.
- Твои… «голубки».
Мне на счастье, его лицо не хмурится, глаза не темнеют, а дыхание такое же ровное. Это в прошлом.
- Это я их отпускал, - мягко напоминает Эдвард.
- Знаю, но… я бы тебе вряд ли просто так это позволила, - прикусываю губу, не зная как точнее сказать, - но ты можешь не отвечать.
- Не отвечаешь? – загадочно блеснув глазами, муж качает мне головой, - мы ведь договаривались – ты можешь задавать любые вопросы. А я буду честен.
- Договор давний…
- И тем он прочнее, - подбадривает меня Серые Перчатки прежде, чем дать ответ, - на самом деле, все прозаично. Они влюблялись.
- В других? – мое неверие, кажется, веселит Алексайо.
- Представь себе, - мужчина с любовью гладит мои волосы от корней до кончиков, задерживаясь чуть-чуть там, где они подвиваются на концах, - первой была Аурания. Она родилась в Баку, в достаточно религиозной семье, и сколько себя помнила, ненавидела ислам и все, что с ним связано. Она нарушала все правила. А потом ее встретил я…
- Принц на белом коне…
Эдвард глядит на меня с налетом подозрительности.
- Ревность излишня, красавица. Я никого и никогда до тебя не любил.
С ухмылкой припоминая выражение его лица в ключевые моменты нашей близости, с лаской встречая робкую полуулыбку, я не сомневаюсь.
- Знаю, любовь моя.
- Это хорошо, - и без того зацелованный, мой лоб получает еще поцелуй, - ты меня успокоила.
- А ты успокоил… Ауранию? Я правильно произнесла имя?
Похоже, впечатленный и краем сознания недоумевающий от моего интереса к голубиному проекту, Алексайо все же кивает.
- В каком-то роде. Мы прожили два года, она оставила свои зависимости, сконцентрировавшись на дизайне интерьера – обставила квартиры Раде и Анте, а затем встретила своего пятого заказчика. Его звали Мурад и он возглавлял один из секторов нашего холдинга. Верующий, но не слишком религиозный. Они друг друга нашли.
- Вашего холдинга? Ты что же, сводник? – улыбнувшись, я поглаживаю его плечо.
- Так вышло, - Эдвард смущается, - они поженились, перебрались в Баку. Теперь все в порядке.
Его лицо теплеет, глаза теплеют при воспоминаниях. Только не от желания, не от восхищения девушкой, а просто потому, что все получилось. Доброе дело, спасенная жизнь, чье-то счастье. Ксай обожает доставлять радость и дарить покой, даже если не получает ничего от этого взамен. Чувство удовлетворения до сих пор было его главной наградой… а теперь, когда тоже хочу его радовать, когда пытаюсь подсказать, что одно согласие не стоит миллиона благодарностей, а выполненная просьба – неоплатного долга, это… приводит его в восторг. За сияние аметистов и их блеск я готова отдать многое, если не все. И сейчас глаза сияют.
«Голубки», были они ошибкой или нет, одна из составных частей жизни Ксая. Без них его путь не полон… и вряд ли бы без их участия он смог бы себя простить…
- А остальные? – тихонько, стараясь не упустить нашего зрительного контакта, я подбираюсь поближе, - София… Патриция?..
- Ты знаешь их имена, - Ксай с капелькой грусти убирает мою прядку за ухо, - у Патриции примерно та же ситуация, она встретила грека здесь, в одной из кофеен. Он пил кружку за кружкой кофе, желая согреться на Красной Площади, а она зашла за шарлоткой.
- Ты любишь шарлотку.
Эдвард смятенно прикрывает глаза. Я попала в «яблочко».
- Почему ты стесняешься этого? – я привстаю на коленях, кладя ладони ему на плечи. Равняюсь ростом, - Алексайо, я с благодарностью отношусь к каждому, кто заботился о тебе. Ты как никто достоин заботы.
Тусклый смешок, правда, более смелый, мне нравится.
- Ты пекла мне шарлотку, Белла. Такого никто не делал.
- Уже давно, надо повторить, - подмигиваю ему, - значит, Патриция встретила грека?
- Еще одно совпадение. Жизнь многогранна.
- Не могу не согласиться, - я запускаю пальцы в шелковистые черные волосы, с удовольствием касаясь их, - у нее все сложилось?
- Более чем. Знаешь, в тот вечер, в Вегасе, когда я тебя увидел… - Эдвард вздыхает, с любовью прижимая меня к себе. Заставляет как следует обвить свою шею, удобно устраивая, а сам кладет голову мне под подбородок, ближе к сердцу. – Она прислала письмо. Они с мужем открыли фонд борьбы с наркотиками.
На сей раз мой черед смутиться, причем далеко не безосновательно.
Это было как будто бы сто лет назад, но было, хоть и не представляю я теперь, как что-то может быть без Ксая. Замужество разделило жизнь на две части. И они порой никак между собой не связываются. Невозможно это.
- Все в прошлом, - приметив и мой румянец, и то, как усиленно разглядываю ворот его кофты, шепчет Эдвард. Оторвавшись от моей груди, пробирается к шее. Кожу покалывает от поцелуев, обрушивающихся на нее так внезапно, но так трепетно. Как к хрупчайшему стеклу.
- Еще бы, - я смело киваю, подбодренная его действиями. Но лицо пока решаю спрятать. Так надежнее, - я обещаю.
Удовлетворенный этим, Алексайо не требует иных моих слов. Он гладит спину, губами притрагивается к волосам, и делает все для моего комфорта.
- Если тебе интересно, что побудило Софию уйти, то тут мужчины не причем, - стремясь как-то отвлечь меня, самостоятельно докладывает муж.
- А как же любовь?..
- Любовь. Влюбленность, - он с серьезностью потирает мои плечи, - она влюбилась в людей. Всех людей, в особенности детей, которые нуждаются в помощи. Я отпустил ее, когда попросила поехать волонтером в одну из миссий в Африку.
- Помощь обездоленным?..
- В каком-то роде. Здесь ей нравилось посещать приюты вместе со мной, а там… там и отношения срослись. Насколько мне известно, она замужем. За одним из «Врачей без границ».
Я удивленно выдыхаю.
- Ничего себе…
Эдвард посмеивается, почти с отцовской гордостью дополняя свой маленький рассказ:
- Она умна, нашла свое место в жизни. Для меня это важнее всего.
- Ксай в беде не бросает, - я чмокаю его щеку, убежденная в своей правоте, - ты… я даже не знаю, как описать то, что ты делал, Уникальный. Для меня долгое время это было за гранью понимания.
Обрадованный моими словами и не старающийся этого скрыть, что на него не похоже, Эдвард не медлит с ответом.
- Так было правильно. Когда делаешь благое дело… или веришь, что оно благое, то… легче смириться и искупить свою вину. По крайней мере, со мной это сработало.
Нахмурившись, я медленно веду пальцами по его щеке. Вниз-вверх.
- Я восхищаюсь тобой, - сокровенно признаюсь, не намеренная это утаивать, - и все восхищаются. Так что дело действительно благое.
- Это и утешает, - мягко соглашается Ксай, накрыв мои пальцы своими, - спасибо, моя белочка.
И снова глаза поблескивают, снова они так близко, такие искренние. Нет ни соленой влаги, ни боли, есть лишь благодарность. Реки благодарности. Я погружаюсь в нее с головой.
И в то же время, мне жаль. Непомерно жаль человека, столь прекрасного, обреченного столько лет страдать от чужого решения.
Анна не любила Эдварда. Ни как отца, ни как человека, ни как… кого-то еще. Влюбленный не причинит такую боль. Ни за что на свете.
- Это из-за нее? – шепотом, не удержавшись, спрашиваю я.
- Из-за кого, Белла? – расслабившийся под моими руками Алексайо не сразу понимает, о ком речь.
- Энн… из-за Энн ты взялся за «голубок»?
Он мрачнеет. Слишком, слишком быстро, чтобы это скрыть. Анна до сих пор будоражит его душу, причем с завидной регулярностью. Я не знаю, что следует сделать, дабы он ее отпустил. Ровно как свою вину.
- Это просто вопрос, - иду на попятную, не желая сейчас делать мужу больно, - он не обязывает отвечать, Эдвард. Если ты не хочешь.
Посерьезневший, сосредоточенный на сменившей направление нашей беседе, мужчина по-философски пронзительно глядит на диванные подушки.
- Ничто не обязывает, ты права, - все же произносит, спустя полминуты, он. – Но мы родные люди, моя девочка. Одинаковые, - соединяет наши руки, те, что с кольцами, наглядно иллюстрируя свои слова, - так что мне следует ответить. Да. После Анны я не мог позволить больше ни одной… так умереть. Так глупо и так не вовремя.
Баритон вздрагивает и по моей спине бегут мурашки.
Слезы Эдварда - худшее, что только может быть. И те моменты, когда он их прячет, особенно рвут сердце.
- Ксай…
- Давай не будем об этом сейчас, пожалуйста, - вмиг сменив тон, мужчина просительно трется носом о мои волосы, - Белла, я все расскажу и все покажу тебе, только попозже… не будем портить вечер.
Я с сожалением, не произнося ни слова, обвиваюсь вокруг него.
Никому, никогда, ни за что не отдам. Мой. И всю боль, все терзание, что есть, со мной разделит.
Я уже говорила Эдварду, что он больше не один. Я сдержу данное слово.
- Карли уснула? – дабы отвлечь и себя, и Уникального, минуты через три задаю вопрос совершенно другого плана. Слишком болезненно анализировать ситуацию и подключать к этому мужа. Ксай любит меня. Я люблю его. У нас выйдет выложить все тайны друг перед другом, все сомнения – со временем.
- И очень крепко, - Ксай вздыхает, также переключаясь. У него получается чуточку хуже, чем обычно, хоть упоминание племянницы и является лучшим антидепрессантом, - благотворное влияние кошек…
Еще бы не крепко. Проведя день за играми, начавшийся с вкусного завтрака и встречи с любимцем, а закончившегося совместным просмотром фильма, когда даже Эдди оставил свой чертеж, день утомил юную гречанку. А ее впечатления за сегодня тому помогли.
- Ей папа позвонил, - я щурюсь, - теперь все в порядке. Как Эммет?
- Приболел. Но это простуда, а еще с ним медсестра.
- Медсестра?
- Вероника Фиронова, которая присматривала в клинике за Каролиной, - муж отрывается от спинки, многозначительно взглянув мне в глаза, и подсказывает ответ. Не шутит.
Искренность моей улыбки, надеюсь, сложно не заметить.
- Она его вылечит.
- Я надеюсь. Сейчас самый подходящий момент.
Мы оба одновременно оглядываемся на лестницу, ведущую к спальне «Афинской школы». Там, на застеленных этим утром простынях, укрытая цветным пледом, спит Каролина. И полная семья, и стабильность – все, что девочке нужно.
- Знаешь, а я когда-то думала, что дети мешают жить, - грустно признаюсь, сейчас особенно наслаждаясь близостью Ксая, - а они, на самом деле, и есть жизнь…
- И без них жизнь неполная.
- В каком-то роде. Не знаю, что может побудить отказаться от ребенка, - я потеснее прижимаюсь к мужчине, задумчиво глядя на него. Красивое лицо выглядит грустным.
- Любовь, - лаконично отвечает Эдвард.
- М-м?
- Карлайл полюбил Эсми, - голос тускнеет, рука на моих волосах движется медленнее и мягче, мы возвращаемся к тому, с чего начали, - а ты – меня. Это отказ, причем здравый.
Каким образом все снова вернулось к теме деторождения?
Мне следует следить за тем, что говорю.
- Отказываться – значит не иметь детей вообще, ни своих, ни приемных.
- Отказ от своих – тоже отказ.
Час от часу не легче. С «голубок» на детей. Поразительные переходы.
- Ксай, я употребляла кокаин год, два раза в неделю. Почему ты так уверен, что с моей фертильностью все нормально? Вдруг я вообще не в состоянии?..
Говорю это и сама себя пугаюсь. Вернее, боюсь. Потому что, облекись слова в правду, мое самое заветное желание – сделать Эдварда безмерно счастливым, подарив ему копию себя с аметистовыми глазами и лоснящимися черными волосами – не сбудется. Никогда.
Не стоит в это верить…
- Я полагаю, с тобой все в порядке. Кокаин это не героин, а два дня – не четыре, - Каллен безрадостно хмыкает, как неразумному ребенку высказывая мне свое мнение. Спокойным, уравновешенным тоном, крайне сдержанным. А глаза пустые.
Я поспешно выключаю телевизор, где хамелеоны как раз переходят к стадии размножения и, разозленная, обращаю все свое внимание на мужа.
Атмосфера в гостиной рушится на кусочки.
- Ты думаешь, что если будешь постоянно говорить мне об этой проблеме, она рассосется сама собой?
- Это факты, а не разговоры.
- Хорошо, факты, - я с трудом держу себя в руках, начиная злиться. Неожиданно, зато заслуженно, - от них легче? От озвучивания? Эдвард, нам нужно к доктору. Только он может рассудить, что реально, а что нет.
- Белла, - он горько усмехается, прикрывая глаза, - у Леонарда уже не осталось знакомых андрологов…
- Пойди к незнакомым!
Мое столь ярое заявление Каллена смешит. Но без и самой маленькой капельки юмора.
Он ничего не отвечает, просто смотрит на меня. Практически не моргая, с грустью и снисходительностью. Точно как на ребенка. На не самого умного ребенка.
И в то же время я вижу, что происходит на самом деле. В аметистах выжженное поле, дым, копоть и дерущая горло боль. Порой такую приносят рыдания.
Злость испаряется как вода на жарком солнце. Раздражение отпускает.
- Прости, - прикусив губу, бормочу, садясь как можно ровнее. Не убираю рук, перемещаю их ближе к его лицу и только, глажу кожу, - Ксай… я понимаю, понимаю, что ты устал от этого и тебе больно… но неужели никто не дает тебе и одного процента? Всего одного, мой хороший?
В его взгляде что-то рвется, хоть лицо и беспристрастно. Наша уютная гостиная превращается в очередную пыточную.
- Некрозоспермия.
Я непонимающе хмурюсь.
- Что это значит?
- Их диагноз, - муж пытается как можно равнодушнее пожать плечами, но лицо уже забирают в свою власть морщины, - мертвые сперматозоиды. В избытке.
Твою. Мать.
Прикладываю все силы, дабы не пустить наружу то, что едва не прорывается. Не позволю ему видеть, что подбита этой фразой. Я не сдамся.
- Все равно есть выход, - упрямо произношу, потянувшись вперед и дотронувшись губами до его губ, сухих, - ты сам говорил, что неподвластна нам только смерть. Остальное – в радиусе возможностей.
- νεκρός по-гречески это и есть смерть, - Ксай вздыхает. Моргает несколько раз, утеряв и свой настрой, и все то, с чем ко мне спустился, - так что…
- Медицина не стоит на месте. Ты лучше меня знаешь.
- Белла, - Алексайо перебивает, что на него совсем не похоже. Мрачное лицо наполняется каким-то затаенным, неглубоким светом, а аметисты поблескивают болезненным, но искренним чувством. Горько-сладким. – Все в порядке. Я почти смирился.
- Ты заводишь об этом разговоры, какое смирение?!
Мужчина краснеет, закусив губу. Он выглядит абсолютно раздавленным.
- Я вижу тебя.
- Меня ты каждый день видишь, - чмокаю его в щеку, потеревшись об нее носом, как всегда делает он сам.
- Я вижу тебя с Каролиной, - дополняет муж, объясняя то, что прежде осталось за кадром - и это…
Он замолкает, подбирая слова, и я вижу, с каким трудом это дается. Аметисты опять изрезанные, пустые. И ресницы тяжелые. И бледная, бледная кожа.
Ну конечно же. Маленькая девочка рядом, наше взаимодействие, просто дни с ребенком. Это действительно может убить, когда знаешь, что такого у тебя никогда не будет. Убеждаешь себя в этом столько лет.
Черт, как же мне жаль… что можно отдать, дабы это забылось как страшный сон? Что я могу предложить за собственную беременность?..
- Ксай, - приноровившись, я перехватываю его взгляд, заставив смотреть на себя. Знаю, что сказать.
- Я боюсь потерять тебя, - не давая мне сказать ни на одно слово больше, просто говорит он, - но еще больше боюсь, что оставлю тебя несчастной.
- Это в принципе невозможно, - утешающе, стараясь не вызвать и капли сомнения, я качаю головой.
- Бельчонок, через десять… максимум через пятнадцать лет, когда ты придешь домой, а я буду седой и страшный сидеть в кресле-качалке… ты обвинишь меня в своей бездетности. Ты скажешь это, потому что это правда, потому что это честно, потому, что я это заслужил, - его передергивает, - и тогда я не переживу…
Он верит в то, что он говорит. На выдохе, сорванно, зато честно. Слишком честно.
Рисует, представляет, воображает крайне явно. И чем больше смотрит на меня, замершую в молчании, тем больше будто бы убеждается. Это не фантазия, это уже на грани с реальностью.
Неужели наши поцелуи и игры с Карли навели его на такие мысли?
Я даю ему минуту. Не убираю рук.
И такую же минуту – себе.
Нам хватает.
- Такого никогда не случится. Я не обвиню.
Ксай прикрывает глаза, будто бы в признание своей правоты наполнившиеся соленой влагой, не глядя на мои слова, но я все равно целую его в лоб. Дважды.
- Знаешь, каким будет «худший» вариант, что нас ждет? – запустив пальцы в его волосы, я пытаюсь состроить веселую улыбку, которой, тем не менее, можно верить, - ты на кресле-качалке, если так хочешь, можно даже с пледом, который любит Карли. И я на кресле-качалке, на твоих коленях, - демонстративно похлопываю его по ноге, - ты целуешь меня… а у двери, смеясь, подталкивают друг друга в дом дети. Наши дети, у которых только что закончились уроки. Они не помнят ничего плохого, что было в их жизни, не помнят приюта… они знают нас, родителей. И мы любим их не меньше, чем своих. Они и есть наши.
Алексайо фыркает, с силой зажмурившись
- Ты сказочница.
- Мама такой и должна быть, - гну свою линию я, - дети обожают сказки.
Он вздыхает. Глубоко и тяжело, но все же чуть легче, чем прежде.
Ничего мне не говорит.
Опять лишь смотрит. Красноречивее, чем тысячи слов.
- Эдвард, - я придвигаюсь к нему вплотную, сперва целуя скулу. Правую. Левую. И губы. Мои красивые губы, - Ксай, Уникальный, Серые Перчатки… откуда в тебе столько пессимизма?
Его тихий голос едва ли не срывается.
- Справки. Я знаю… слишком много. Долго.
Бумажки. Из-за них много бед. Доказано и не раз.
- Отдай мне их, - мгновенно решаю я.
Эдвард и бровью не ведет.
- Отдай мне эти справки, золото, пожалуйста, - притрагиваюсь к его коже у лба, разглаживая морщинки, - мы начнем сначала. Выкинем их, забудем о том, что было и, как только все успокоится, пойдем к врачу. Я клянусь тебе, Ксай, у нас получится. Ты просто недооцениваешь свои силы… и медицину. И мое желание.
Каллен прочищает горло, спрятав от меня подобие всхлипа. Это не он, но близко. Что-то вроде стона?..
- Иди ко мне, - не требуя его ответа, не требуя даже открывать глаза, только что прикрытые, целую веки, - не упрямься. Ты просто представить себе не можешь, насколько я хочу от тебя ребенка. Даже Небо не посмеет этому помешать, испугается.
Эдвард с трудом сглатывает. Кофта еще мягче, кожа – бледнее. И в гостиной уже совсем темно и тихо без телевизора, поцелуев Ксая и его голоса.
- Ты так уверена?..
Баритон, снова дрогнувший, придает мне сил.
- Убеждена, - исправляю его, прикоснувшись к губам, - все выйдет.
Ксай жмурится.
Ксай молчит.
Но и пяти минут не проходит, как я, стоя посреди кабинета с красным ромбом, прежде запретным, получаю на руки синюю кожаную книжечку, исклеенную тонкими бумажными заключениями. С печатями. Со свидетельствами оплаты. С четкими датами.
Самая первая – за 1993. Двадцатого мая. Некрозоспермия, бесплодие. 15 процентов живых сперматозоидов.
Дальнейшие – все 90-е, со стабильной разницей месяцев в пять. 24 процента живых сперматозоидов.
2000. Снова двадцатого мая. 30 процентов живых.
А дальше… дальше меняются лишь года, а цифра, с незначительными отклонениями «32» или «34» остается практически прежней. Убивающая стабильность.
- Ακόμα κι έτσι (пусть так), - шепотом произносит Эдвард, глядя на меня и то, как просматриваю бумажки. И, хоть руки его сжимаются в кулаки, он не сомневается в том, что делает. Даже не смотрит на книжку.
Я морщусь.
- Σ 'αγαπώ, - благодарно, не скрывая обожания, приникаю к его груди, стараясь выпустить наружу всю ту нежность, что поселилась внутри, - всегда. Любым.
Эдвард тяжело вздыхает. Но меня притягивает ближе.
Так мы и стоим посреди стен, что прежде были враждебными, абсолютно не чувствуя никакого неудобства. Кабинет тайн и боли больше не такой. Последние из них вскрываются…
К тому же, обнимать Эдварда – лучшее занятие на свете, воодушевляет больше только целовать его, так что я наслаждаюсь. И, чувствуя злополучный дневник в своих руках, радуюсь. Он отпустил. Он решился.
- Все в порядке, - почувствовав дрожь широкой спины, что обнимаю, бормочу ему в плечо.
Смешок доносится до меня сквозь неровный выдох.
- Прости… что-то я совсем…
Его смятение выражается в незаконченных фразах и сконфуженном тоне. Мне не нравится.
- Тебе просто нужно расслабиться, - даю совет я, - не думай об этой проблеме, попытайся от нее отойти. Хотя бы на неделю, Ксай.
Я ощущаю поцелуй на волосах, крайне сильный.
- Мне жаль тебя…
- Зачем меня жалеть? – я отстраняюсь, стремясь увидеть те глаза, что сейчас наверняка солоноваты, - посмотри, какая я счастливая.
Алексайо, едва касаясь, притрагивается к моему пластырю. Без слов.
- Это мелочи, - отметаю, не давая ему и шанса. Грустные аметисты – худшее зрелище на свете, - важно, что ты со мной, что Каролина здорова, что все налаживается… посмотри с этой стороны.
Он втягивает воздух через нос, хохотнув. Отваживает слезы набирать обороты.
Эдвард не любит, не хочет плакать при мне. Но запрещает мне даже думать о том, чтобы что-то прятать, когда ситуация переворачивается ровно на сто восемьдесят градусов.
- Знаешь, - подбадриваю его, чмокнув в плечо, - мне кажется, ты замерз. И тебе нужен душ.
- Интересное мнение… - он все же позволяет мне на себя посмотреть, избавившись от соленой влаги. Глаза красноваты, в них еще мрачно, но уже теплится огонек надежды, понимания. И морщинок меньше. Мне удалось его расслабить, что уже бесценно. Мне удалось его в какой-то степени разубедить в безуспешности наших попыток, добавить веры.
Теперь идея отправиться в постель в десять не кажется такой глупой.
Только посещение ванны перед этим все равно было бы крайне желательно.
- Доверься мне, - недвусмысленным шепотом прошу Ксая, крепко оплетая ладонь и увлекая за собой. Не упрямится.
А книжка, наконец, находит свой последний приют – в мусорной корзине.



На кухне горит свет.
Я спускаюсь по лестнице, укутавшись в теплую длинную кофту насыщенно-серого цвета, придерживаясь за перила, и не расстраиваюсь, нет. Даже не недоумеваю. Просто злюсь.
Меня всегда раздражает безудержное желание Эдварда что-то делать, особенно если речь заходит о работе. Но сегодня, в три часа и три минуты после полуночи, это раздражение достигает апогея.
Раз я не дала ему поработать вечером, в десять утащив в душ, а потом в постель, значит, он будет делать это ночью? Бесподобный план. Ему действительно так плевать на себя?..
В коридоре, выводящем к арке столовой, пахнет… кофе. Настоящим, как в Старбаксе, с горьковатым пьянящим привкусом. Так и предстает перед глазами картинка кофемолки, столь аппетитно перетирающей поджаренные зерна в сыпучую смесь.
Я любила кофе до тех пор, пока не встретила своего чайного гурмана, помешанного на всех цветах и видах зеленого. А сегодня он предпочел ему кофе. Он, который даже черный вид чая не пьет по известной причине.
Нет, эта ночь абсолютно точно обещает быть «веселой».
Мрачнее тучи, со скрещенным на груди руками, я прохожу через маленький порожек.
Горящие вовсю лампы в комнате сразу же ослепляют, так что приходится зажмуриться.
Но Аметистовому меня видно чудесно. Я ощущаю его взгляд на себе, пока глаза привыкают к резкой смене освещения, а затем слышу голос.
- Белочка, рано еще. Иди спать.
Довольно мягкий, нежный, но в то же время волевой, серьезный. Такое бывает? Опять несовместимое в совместимом, мистер Каллен.
Пару раз моргнув, я все же смиряюсь с лампой прямо над обеденным столом. И вижу его во всей красе.
Алексайо в знакомой мне домашней одежде сидит на стуле с удобной спинкой, облокотившись локтями, тем не менее, на стол. Перед ним светящийся голубым макбук, тоненький, но достаточно большой, а рядом, по всей периферии, разложены белые листки с цифрами. Их содержимое местами перечеркнуто, местами – обведено. И лишь маленькая зарисовка в виде крыла, подсказывает мне, что дело в «Мечте».
Естественно, самолет – объективная причина в три утра отказаться от сна.
- Могу я спросить, что ты здесь делаешь? – пока еще сдерживая свое негодование, но уже понимая по дрожи тона, что долго так не смогу, спрашиваю я.
Эдвард отрывает от компьютера глаза. На нем очки, известные мне, рабочие. Черные и красивые, даже слишком, я бы сказала, еще и на нем… однако под очками глаза и они уставшие, плечи немного сгорблены, у губ, на лбу – морщинки, ровной россыпью. И нотка восхищения пропадает сама собой.
- Завтра к полудню Антону нужен хотя бы примерный план работы над крылом.
Эдвард говорит спокойно, утихомиривая мое недовольство. Но при том всем своим видом выражает, что сворачиваться не намерен.
- Это задача Эммета…
- Эммет болен, Белла, - Ксай качает головой, невесело мне усмехнувшись, - а еще – на нем похороны. Ему не до крыла.
- А тебе сейчас до крыла?
Злость, прорезавшаяся в моем голосе, вызывает у Эдварда подобие улыбки. Маленькое, зато теплое, настоящее.
- Это моя работа, золото. Все будет в порядке, - он многозначительно кивает назад, на темный коридор, способный вернуть меня к Каролине, - отдохни. Завтра днем зато я весь твой. Что хочешь на завтрак?
Вкрадчиво, по тонкому льду, но с точным пониманием, как следует идти, дабы не упасть. Эдвард заговаривает мне зубы, который раз подтверждая это свое умение. И я не могу отрицать, что такому взгляду и голосу хочется верить, такой убежденности. Серьезный, взрослый, деловой человек. Крайне занятой, зато – честный. Его работа лишь на благо.
А я мешаю…
Оторвавшись от дверного косяка, я неспешно подхожу к мужу, двигаясь медленно скорее от сонливости, чем от желания занять его время. Без Алексайо постель холодная и даже Каролина, мое солнце, ее не согревает до такой степени, как Ксай. И комната темная. И простыни белее...
- Я хочу спать, - грустно взглянув на него снизу вверх, почти сразу же равняюсь ростом. Обнимаю за плечи со спины, приникнув к шее, - но без тебя не усну…
Муж ласково посмеивается.
Мой висок получает поцелуй, а его левая ладонь, оторвавшись от клавиатуры, гладит волосы.
- Ты хочешь, чтобы я, как Карли, отнес тебя в постель?
Я хмыкаю в его майку.
- Я не против… только еще одно условие: там нужно остаться.
Мое упрямство Эдварда забавит. Но ничуть не рушит его взглядов.
- Ты быстро заснешь, не переживай. Постель мягкая, ночь теплая… иди, солнышко.
Фальши нет ни в одном слове, ни в одном звуке. Эдвард… влюбленно-умиротворен. Четко знает, что делает.
- Мне никак тебя не отговорить?
Моя поверженность его немного настораживает.
- Белла, есть срок, к нему нужно сдать. Это издержка профессии.
- Заботиться о твоем здоровье тоже будет профессия? – я неодобрительно гляжу на кофе и время в нижней полосе экрана макбука.
- Это самый быстрый способ взбодриться. Обещаю, первый и последний раз.
- Есть шанс узнать, какая эта кружка?
- Вторая, - Ксай пожимает мою правую ладонь, задержавшись подушечками пальцев на конце, и на его лице появляется вторая по счету ласковая, добрая улыбка, - но заключительная.
- Ты неисправимое создание, - я с тяжелым вздохом поднимаюсь выше, зарываясь лицом в его волосы. Черные пряди еще пахнут полюбившимся нам клубничным шампунем. Сегодня, под теплыми струями, состоялась вторая часть Марлезонского балета, чуть более продолжительная. Но Каролина так и не шевельнулась, чем, наверное, вдохновила нас и на третью. Если, конечно, после таких ночных посиделок на это будет шанс.
- Прости, - Аметистовый откидывает голову чуть назад, прижимаясь к моей талии, - сумасшедшие дни, правда? Но чем быстрее я возьмусь, тем быстрее закончу.
- Но к рассвету тебя не ждать?..
Алексайо окончательно отрывается от компьютера, поворачиваясь ко мне. Отодвигается, поставив программу на сохранение. Тысячи и тысячи линий, порой разноцветных, сливаются в одну точку, являя на обозрение то самое крыло. Во всех подробностях, вплоть до винтиков. Я боюсь этих чертежей.
- Маленький перерыв, - объясняется, хитро улыбнувшись краешком губ, - не присядешь?
Еще бы. Я когда-нибудь отказывалась?
С удобством и даже радостью, что веселит Эдварда, забираюсь на его колени. Одно из моих самых любимых местоположений в этом доме… и вообще в России.
Ксай сразу же обвивает меня за плечи, привлекая к себе.
- У тебя глаза красные…
- С утра были фиолетовые, - отшучивается он.
И все же, с любовью наблюдает за тем, как осторожно снимаю его очки, как бы мне не нравились. Дважды моргает, фокусируя взгляд. Морщинки залегают в уголках, чуть дальше век.
- Фиолетовые будут, когда отоспишься, - чуть выгнувшись, я целую его лоб, - Ксай, правда… мне очень не нравится то, что происходит.
- В августе все закончится, Бельчонок, - сочувствующе произносит муж, явнее меня к себе прижимая, - полетят самолеты… я надеюсь, что полетят…
- Куда они денутся?
Эдвард щурится.
- Я пропускаю цифры. Это серьезно.
От неверия, как когда-то и Каролине, мне хочется усмехнуться. Сдерживаюсь.
- Пропускаешь цифры?
- В чертежах, - он моргает чуть чаще, морщась, - удивительным образом тройка упрямо оказывается двойкой. И ничего не сходится.
- Ошибки в вычислениях?
- В том-то и дело, что Бог невесть где, - Алексайо задумчиво и хмуро глядит на экран компьютера. Сохраненный чертеж подсвечивает составные части тремя цветами. Плотные, жирные линии – зеленым, немногим поменьше – желтым, а связующие звенья и мелочи – темно-серым. – Мы с Эмметом проверяли дважды вместе. Наверное, это загадка века.
- Загадку века будешь разгадывать за ночь? – я, насупившись в точности как наш Малыш, приникаю своим лбом к его.
В аметистах настоящая усталость, от бездействия в течении пяти минут проклюнувшаяся на свободу. Они сухие и покрасневшие. Мне их жалко.
- Во всех сказках отведена одна ночь на решение проблемы, - Эдвард ерзает подо мной, разрывая зрительный контакт и чмокая в нос, - будем пытаться повторить сюжет. Правда, времени все меньше…
Намек мне ясен.
Со вздохом, напоследок едва дотронувшись, поцеловав Ксая в губы, поднимаюсь с его колен.
- Уверена, у тебя все получится, - подбадриваю его, снова оказавшись выше. Рука сама тянется погладить черные волосы… и мужчина улыбается мне явнее, не пряча улыбки, едва не мурлыча. Внимание к собственным волосам нравится ему не меньше, чем то, что оказывает нам с Карли.
Я запомнила.
- Спасибо, - благодарный Эдвард наклоняется вперед, оставив поцелуй на моей ключице, - доброй ночи тебе.
Мне приходится смириться. Негодование негодованием, раздражение раздражением, а Ксай угробил на «Мечту» слишком много здоровья и сил, чтобы в последние пару месяцев все забросить. Форс-мажорная ночь, такое случается… я очень надеюсь, что она и вправду последняя. И он справится.
Я останавливаюсь на пороге комнаты, укутавшись в свою кофту.
Эдвард остается позади, за столом. Привычно щелкают пальцы по клавишам, мышка создает новые переплетения загадочных чертежных нитей. Он молчит, кофе остывает, а очки снова на своем месте. Муж в боевой готовности и всерьез занят работой. И все же, среди пустой ночной кухни он выглядит слишком одиноким и позабытым, дабы я могла так спокойно уйти.
- Пообещай мне, что выспишься завтра, - почти умоляю, крайне рассчитывая на положительный ответ. Может быть, хоть он в состоянии будет меня успокоить?
- После полудня, - согласно заверяет Ксай, что-то снова перечеркнув на своих листках, - доброй ночи, любимая.
Мне приходится быть честной. И удалиться.



Когтяузэр любит спать с Каролиной.
Это теперь опытным путем установленный факт.
Возможно, его присутствие и является гарантом ее пусть и не постоянной, но успокоенности, уверенности в своей жизни? Это дорогого стоит, в таком случае.
Так что Тяуззи, так или иначе, надо благодарить. Теплый комок шерсти, улегшийся между нами, Карли обнимает почти так же трепетно, как Эдварда, когда он рядом. Правда, Ксай еще не научился возмущенно мяукать, когда ему потирают ушко…
Проснувшаяся от тихонького возмущенного «мяу», я высвобождаю нежную часть кожи котика, и без того пострадавшую в Греции при подтверждении его вакцинации, от пальцев малышки.
Она даже не замечает, а островитянин вроде бы благодарен.
Его серые глаза, такие внимательные, всматриваются в мое лицо даже в темноте. А прозрачные усы подрагивают, будто бы скрывая улыбку.
Я качаю сама себе головой, и радуясь, и удивляясь нашему с кошачьим взаимопониманием. И как раз благодаря этому замечаю, что подушка напротив Карли – пуста. И нет никакой теплой ладони на моей талии, где она уже закрепила за собой место за эти дни.
Эдвард еще не ложился.
Щурясь, я поворачиваюсь на другой бок, впиваясь взглядом в часы.
Пять утра и десять минут. Не так много удалось поспать.
Поворачиваюсь обратно к Каролине.
Зайчонок, согнув ладошку в захватывающем жесте, удерживает Тяуззи рядом. Но он, пригревшийся, не пытается высвободиться. Скорее делает все, дабы отыскать нужный угол и тогда, улегшись, затихнуть. Ему не больно.
А Карли такая умиротворенная… я смотрю на ее личико, абсолютно расслабленное в лучах зарождающегося рассвета, и улыбаюсь. Вторая ночь счастья. Может, все дело в том, что засыпать юной гречанке надо в обществе любимых людей?
Любимые люди…
Ксай.
Я со вздохом переворачиваюсь на спину, уставившись в потолок.
Целую ночь. Мы легли в сорок минут одиннадцатого, довольные, мокрые и счастливые. И я была уверена, что следующая встреча случится утром… но нет. Эдвард, что-то мне подсказывает, встал не позже, чем через полчаса. Когда убедился, что я уснула.
Надо меньше спать…
Я устало потираю глаза.
Интересно, он обидится, если спущусь и посмотрю, как у него дела? Воспримет как лишнее отвлечение? Будет раздражен?
Я не хочу не плохих реакций, не дурных слов, не сорванных сроков. Имею ли право мешать, если все действительно так серьезно?..
Впрочем, ответ найден. Он сам находится, быстрее, чем я разрешаю эту дилемму. И все сводится к банальному – кружка воды. У меня зудит горло, а это причина, верно? Спуститься к фильтру. Взять чашку. Взглянуть на Ксая…
Да, я определенно хочу пить.
Из-за окон гостиной и просветов в двери, предрассветная благодать и неяркие, зарождающиеся солнечные лучики, пока еще робкие, занимают собой деревянное пространство лестницы. Скачут по стенам, по полу… и оживляют все. Прогоняют ночь, темноту, прохладу… несут радость и свет. У меня поднимается настроение. Это как волшебное королевство теней, необыкновенное зрелище.
(прим.автора – примерно вот такая атмосфера http://moi-petelki.ru/wp-content/uploads/2012/06/teni-na-stene.jpg)
На кухне все еще горит свет.
Стараясь быть не очень заметной и не слишком предсказуемой своей идеей предпринять новую попытку уложить мужа в кровать, я переступаю знакомый порожек, воровато поглядывая вперед.
Однако картина, представившаяся взгляду, достойна скорее умиления и проснувшегося желания позаботиться, чем боязни.
Алексайо, отодвинув от себя макбук и пару листков, склонился к столу.
Как в далеком марте, ставшем знаменательным для перехода наших отношений на новую стадию, он спит за своим рабочим местом. Волосы отражаются от лакированной поверхности дерева, поблескивая золотом, руки расслабленны, лежат по обе стороны от допитой чашки кофе, а очки… они так и не сняты.
Я со вздохом обхожу Каллена, все же сдавшегося настойчивому желанию вздремнуть. Мозг в такое время бодрствовать не любит, немудрено – часы на кухне демонстрируют как никогда явно – 5.15.
И, хоть Эдвард красивый, когда спит, хоть мне нравится его вид в рассветных лучах, в кровати все же будет удобнее. И безопаснее для спины.
- Любовь моя, - тихонько шепчу ему на ухо, поглаживая затылок. Уставшие плечи даже во сне скованны каплей напряжения и что-то подсказывает мне, что понадобится не один массаж, дабы их от этого избавить.
Эдвард чуть шевелится, не спеша как следует просыпаться.
- Пойдем-ка в постель, - продолжаю, поглаживая теперь его спину, - всего пару шагов по лестнице – и все. Давай.
Алексайо что-то бормочет о работе, упрямо отказываясь покидать стол.
Я нагибаюсь вперед, дотягиваясь до макбука. Стремлюсь нажать в программе чертежей, на всякий случай, на ту самую левую кнопочку сохранения. Она все еще открыта и, похоже, активно дорабатывалась. К зеленым линиям присоединяются оранжевые, еще тоньше.
Но не они привлекают мое внимание и заставляют отдернуть руку, так и не коснувшуюся клавиши, а цифры.
Странные цифры, большие. На пурпурно-желтом экране, белым цветом, непонятным шрифтом. Латиница, это точно. Похожа на какие-то английские командные слова.
Они множатся, собираясь в левом окошке, открывшемся сбоку от программы, а я не могу взять в толк, как. Ведь и мои, и Эдварда пальцы не касаются компьютера в принципе…
- Ксай, - настороженная, я бужу его уже по-настоящему, отставляя ласку до лучших времен, - смотри. Быстрее, посмотри!
Он вздергивает голову, напуганный моим тоном. И смотрит. Полуприкрытыми глазами, сквозь очки, автоматически сжав рукой лист бумаги.
Под моими руками его плечи машинально занимают прежнюю, нужную позицию, а потрясенный выдох заполняет пространство. Он будто бы привидение увидел.
- Что это такое? – хрипло спросонья зовет.
Я хмуро гляжу на меняющиеся цифры, не имея никаких версий.
- Я не знаю, я не трогала…
Резко придвинув к себе компьютер, мрачный и уставший вконец, Ксай с самого близкого расстояния всматривается в экран.
- Удаленный доступ!..
И мгновенно, какой-то комбинацией клавиш, активирует зеленого жучка на панели слева. Тот пропадает. И окошко, пурпурное, вместе с ним.
- Какого черта? – Алексайо, подкидывая бумаги на столе, что-то спешно ищет.
Не мешая, я молчаливо жду позади него. Только вот не знаю, отчего больше не могу сказать ни слова – от удивления появлением и исчезновением окна или же тем, как быстро приходит в себя мужчина.
Он находит, что искал. В бледных пальцах черная, как смоль, флешка. Маленькая и металлическая.
Она занимает свое место в специальный выемке и документ с чертежом за… секунду оказывается там, где нужно. Появляется крохотное окошко подтверждения передачи информации, но его муж игнорирует. Кликает на второго жучка внизу, красного.
- Что-то случилось? – встревоженная, я не могу понять ни одно из его действий.
- Но как?.. – сам с собой, то ли игнорируя, то ли не замечая меня, Алексайо ошарашенно глядит на свое рабочее место, - Влад и его команда закодировали… запаролили это! Такое невозможно…
Про то, зачем пришла, я забываю.
И солнце, бегущее от окна к столу, а по столу – к Ксаю, кажется мне кровавым, а ему – слишком ярким.
- Белла, - Аметистовый оглядывается себе за спину, с облегчением встречаясь с моими глазами, - дай мне телефон, пожалуйста. Дай мне свой.
Напряженный, взъерошенный и тщетно пытающийся взять себя в руки (окончательно проснуться в том числе), Эдвард удивляет меня. Последний раз такое наблюдалось при встрече с Константой. Вернее, известием о грядущей этой встрече.
Я приношу Алексайо телефон, и он сразу, быстрее набирая, чем думая об этом, звонит.
Трубку снимают чуть меньше, чем через минуту.
Я безвольно опускаюсь на отодвинутый стул, непонимающе разглядывая и Ксая, и компьютер. Удаленный доступ предполагает проникновение… но неужели это возможно? В такой системе? Да и кому?..
- Да, Влад, я, - перебивая череду вопросов, сразу же произносит Эдвард, - скажи мне, это ты в удаленном доступе работаешь с моей программой?
Ксай бледнеет, получая ответ.
- Определенно, хакерская причем. Документ удален, жук успел перехватить… но я не думаю, что будет затишье.
Встав, я все же наливаю себе воды. С ней проще, ведь атмосфера накаляется.
- Да, проверь. Все проверь, сейчас же.
Серые Перчатки активно обсуждает проблему с неким Владом. И чем больше он говорит, тем больше мрачнеет. Но серьезность прибавляет прямо пропорционально, что не может не настораживать.
Я наливаю себе кружку воды из фильтра. Очень большую кружку.
Но пока слушаю, пытаясь вникнуть, пока рассматриваю ноутбук, вода кончается. Как раз вместе с разговором мужчин.
- Это плохо, - просто заключает он. И выключает телефон.
Постукивая пальцами о дерево стола, Эдвард смотрит на меня. Поворачивается всем телом.
Потрепанный, до боли уставший, но… сосредоточенный. В его голове с сотню мыслей.
- Что это значит? Это… все? – надеясь скомпановать хоть парочку своих, все же спрашиваю я. Нерешительно.
- Удаленный доступ. Когда ты это увидела?
- Сейчас, когда пришла…
- Уже готовое? Цифры шли? – он взволнован.
- Да, - я киваю, толком не зная, правильно ли делаю, - это вирус? Перекачивание информации?
Аметисты, замершие, останавливаются на мне. В них, в глубине льда радужки, пляшет пламя.
- Кража, - с чувством выдает Ксай, впервые при мне так откровенно оскалившись, а ладонь на столе сжав в кулак, - кто-то намерен получить чертеж «Мечты».



Натос отыскивает его в прихожей.
Достаточно большой, с круглыми боковыми колесиками, ему необходима розетка и вставленный вплотную пылесборник.
От его домашней автоматической модели-робота, которому требуется лишь с близкого расстояния сказать «switch on» и просто оставить в покое, дав за два часа вылизать весь дом, он отличается ровно так же, как старая русская «Лада» от нового немецкого «Мерседеса». Здесь пропасть в года, если не в столетия.
В его квартире пылесоса не было. Это Никин.
Глубоко вздохнув, толком не зная, что делать с этим техническим новшеством двухтысячных, Эммет молится лишь об одном: его не сломать. Починить такое уж точно не получится.
Все семнадцать лет, что он в России, Натосу не приходилось… убираться. Еще и пылесосом. Как правило, это входило в полномочия горничных, затем – в полномочия Голди. Да и пять лет назад, с изобретением робота-пылесоса, все стало куда проще.
Но альтернативы в доме Вероники нет – мытье пола заранее обречено на провал, потому что он скорее затопит соседей, чем приберет пыль. А помочь хочется, да и перерыв от звонков в ритуальные агентства сделать тоже было бы неплохо.
Так что, надеясь, что весь его опыт работы с техникой, тем более такой серьезной, как самолеты, сослужит добрую службу, Эммет вытаскивает пылесос из укромного уголка возле прихожей. У него там хранились чемоданы Bric’s.
Включатель для розетки – это логично. Пылесборник на месте – промежутков между ним и корпусом нет. Кнопка… где-то должна быть кнопка включения. На ней традиционный знак.
Громкий шум, являющийся неотъемлемой частью давних воспоминаний мужчины, заполняет квартиру. Слышно даже через стены, саднит в голове, но терпимо.
- Это не сложно, - уговаривает себя Натос, неловко, толком не зная, как своими огромными ладонями держать мелковатую ручку, перехватывая шланг, - назад-вперед, вперед-назад, по волокнам…
Первой жертвой его испытаний становится коврик в прихожей. Тот самый, который не так жалко.
Эммет вспарывает его внутренности резким движением, взметнув грязь вверх. А когда ведет вперед, надеясь исправить положение, она просто оседает на ворсинках.
Нет, все-таки это сложно. Чертовски.
Мужчина пробует снова. Тот же коврик, уже натерпевшийся, сносит все его «первые блины». Теперь Эммет начинает вести вперед, а лишь затем – назад. И опять вперед. Лучше. Пыли и грязи нет.
Каролина когда-то шутила, что так пылесос кушает.
Эммета это вдохновляет.
Так что, окрыленный своими успехами, с глупой детской улыбкой, он переходит на паркет. Здесь труда не составляет ничего, кроме углов. Каждый раз, когда приходится поворачивать или же комната ограничивается стенами другой, у Каллена занимает минуты три добраться до песчинок грязи и пыли уголках.
Вероника, за эти почти двое суток, не убирала, не желая и без того больную голову своего нежданного гостя нагружать шумом. И, видимо, не убирала и за день-другой до прихода Натоса.
Но теперь он сам, намеренный хоть чем-то отблагодарить это чудесное создание за доброту и заботу, наводит порядок. Ей нравится семья. Ей хочется семьянина. А семьянин в состоянии присмотреть за домом в том числе, пусть и не так часто.
Эммету хочется нравиться Нике. Каждый раз, когда она улыбается, когда удивляется чему-то, что он делает, а чаще – говорит, у него теплеет на сердце.
Волей неволей, но он постоянно обращается к мыслям, что девушка может выбрать не его. Даже после своего признания, на которое Ника ответила взаимностью, это опасение остается.
Так что Натос преследует активную цель стать лучше в ее глазах. Пусть даже ему и немногое под силу в данный момент.
Самое страшное во всем процессе – пропылесосить большой ковер в гостиной. Танатос всерьез начинает жалеть, что купил его.
С мужчины льется три пота, когда, припомнив навыки с ковриком в прихожей, он все-таки добивается истинной, а не видимой частоты ковра. Удовлетворяется результатом.
Эммет бросает взгляд на часы.
До прихода Ники еще час.
Он опускается на кресло, глубоко и ровно дыша, давая себе три минуты для отдыха. Не больше.
Голова побаливает, но все еще сносно. Жар… неизвестно, вызван он упражнениями с пылесосом или просто болезнью, все равно точно не узнать. Ну а слабость пережить можно. Меньше, чем через час, он опять будет в постели. И опять Нике за ним смотреть. Готовить Натос не умеет абсолютно, а ее макароны по-флотски заслуживают восхищения.
Потому Каллен поднимается с кресла, медленнее, чем начинал, относя пылесос обратно в прихожую. Теперь ее освещение выглядит чуть более ярким, рябит в глазах.
В ванной мужчина отыскивает две тряпки. Толком не зная, какая для чего, он не рискует. Из-под умывальника, из раскрытой пачки, достает новую.
Подоконники.
Полочки.
Телевизор.
Зеркала…
Махая на себя рукой, дабы хоть как-то охладиться, Эммет, дыша чаще положенного, заканчивает с зеркалами. Конец близок.
Но пойдя на кухню за водой, обрадовавшись своей маленькой победе и тому, что все успел в срок, Танатос не замечает пачку с кукурузными хлопьями… самыми мелкими, которые видел в жизни.
«Зернышки».
Летя на пол, они заново покрывают всю кухню ненужным мусором. И руками этого не собрать.
Мрачно бормоча на самого себя не самые лестные слова, хмурый Натос возвращается в прихожую.
Пылесборник.
Шнур.
Кнопка «включить».
Шум пылесоса разъедает голову, вспарывая теперь не коврик в прихожей, а ее саму. Эммет злится, с болезненной грустью вспоминая своего бесшумного робота-помощника, с которым недалече как три дня назад пробовал играть Когтяузэр. Карли даже катала кота на нем.
Каролина… Малыш…
Эти мысли унимают и злобу, и разочарование.
Эммет так любит дочь, что порой сам себе не верит. Вспоминая годы до ее рождения, вспоминая юность, те дни, когда отрекался от возможности иметь детей и подумывал даже о вазэктомии, не может сопоставить сегодняшнее отношение к своему солнцу с тем временем.
Это окрыляющее, восхитительное чувство. Без нее он ничто. Без нее он жить не станет.
И самое чудесное, самое прекрасное во всем этом, что Каролина любит его не меньше. Не глядя на ошибки, на слова Голди, на ту ситуацию, в которой оказалась, убеждена, что ее папа – лучший. И тоже отказывается без него быть. Сегодня, когда они говорили, она это повторила. Она верит, что папа ее не бросит.
Мысли о малышке придают сил, уверенности в себе. Эммет активнее работает пылесосом, прикладывая максимум усилий, дабы исправить свою оплошность.
И потому, наверное, за шумом устройства, не слышит ничего. Даже хлопка двери. Даже шороха шкафов. Даже оклика.
Лишь когда Вероника, в пурпурном свитере и темных джинсах, с распущенными русыми волосами появляется рядом, у самого плеча, легонько его тронув, видит ее. Понимает, что пришла.
Приходится пылесос выключить.
- Натос? - в ее взгляде плещется и недоверие, и восхищение одновременно.
Мужчина знает, что она видит: его, такого большого и неповоротливого, с одной лишь спиной чуть уже дверного проема, в хлопковой черной кофте с длинными руками и брюками ей под цвет, на шнурках, завалявшихся в дальнем ящике, с пылесосом. Ее пылесосом. В ее, ныне, квартире. Убирающего.
- Привет, - как-то смущенно, неожиданно для себя краснея, бормочет он.
- Ты убираешься? – огоньки Никиных глаз переливаются чем-то волшебным.
- Мне хотелось помочь тебе…
Она изгибает бровь, не спуская с губ улыбки, кладя ладонь на его плечо.
- Ты что же, пропылесосил квартиру? – девушка моргает, будто что-то вспомнив. - И зеркала! Ты вымыл зеркала?! Я-то думаю, почему они такие прозрачные…
Хмыкнув, Натос опускает голову. Пылесосить уже нечего, да и незачем.
- Но разве ты не устал? Ты же болеешь, – сострадательность, которой пропитан голос, бальзамом омывает все медвежье естество.
- Это не повод все переводить на тебя, - убежденно произносит он, - так нечестно.
Ника ошарашенно усмехается, оглянувшись вокруг и подмечая, как все чисто. Без капли ее усилий.
- Спасибо! – благодарно произносит, погладив своего медведя по плечу. А затем, удивляя его, приподнимается на цыпочки и целует в щеку. Крайне признательно. – Какой, какой же ты молодец!
Румянец Танатоса набирает обороты.
- На самом деле, это я должен сказать тебе спасибо, Ника, - прогоняя смятение и откладывая шланг пылесоса в сторону, Эммет поворачивается к Бабочке всем телом, - ты присматриваешь за мной, готовишь… ты постирала мою рубашку, - он закатывает глаза, - спасибо.
На сей раз удается смутить и Веронику.
- Ну… это как раз то, что я хотела бы делать, - робко признается она.
Это костер. Нет, пожар. Или пламя. Яркое-яркое пламя, восхитительное. Натос с головой окунается в него, напитываясь теплом, идущим из самой глубины, из сердца, и не сдерживает своей улыбки. Такой он улыбался всего нескольким людям на свете. Теперь Вероника входит в их круг.
- Я тоже…
Натос наклоняется к ней, сегодня так же пахнущей любимыми духами, со всеми теми же сережками-бабочками в ушах, и смотрит глаза в глаза, не теряясь, не отводя их. Пронзительный взгляд Ники – лучшая ему награда. Согласие.
И потому, получив его, Эммет не теряет времени. Снова, все так же нежно, все так же тепло, желая возвысить, а не напугать, целует свое чудесное создание.
- Сегодня я буду готовить для тебя, Вероника, - сокровенно сообщает он, заботливо поцеловав в конце и уголок ее губ, - поужинаешь со мной?
Вероника щурится, очень нежно прикоснувшись к его щеке в ответ.
- Ты голоден?
- Нет. Но это не значит, что ты должна голодать.
Будто в чем-то уверившись, девушка качает головой.
- Натос, я с удовольствием поужинаю с тобой, когда ты так же будешь в состоянии ужинать. Я не хочу, чтобы все, что ты приготовишь, досталось ли мне.
Эммет закатывает глаза. Что-что, а готовить он точно не умеет. Все дело в чудесной компании «Скатерть-самобранка». За что ее любят, так это за быстроту, что нашла свое отражение в названии. В данном случае это не рекламный трюк и не назойливое продвижение услуг, а чистая правда.
С момента заказа и до конечной доставки продукта проходит тридцать минут. Даже при условии, что базируется ресторан в десяти километрах от жилого комплекса Медвежонка.
А еще «Скатерть-самобранка» имеет услугу, крайне необходимую Каллену-младшему. Возможно, благодаря ей она и на вершине его списка, что подчеркивается карточкой постоянного покупателя (платиновой) и пятнадцатипроцентной скидкой – «романтический ужин». Свечи, скатерть, продуманное меню и вино ему под стать. Нужно лишь выбрать, какие продукты желаемы, а какие – нет.
- Ты готовишь для меня в том числе, - спорит он, сверху вниз взглянув на развеселившуюся, обогретую Веронику.
- Это в удовольствие, честно, - смешинки собираются в уголках ее глаз, руки, такие ласковые, перебираются на его плечи. Первое состояние рядом с ней кажется неправильным. Тогда Эммету казалось, что она слишком маленькая, что не выдержит, не выстоит… что не подходит.
Но теперь, даже при условии, как хрупки Бабочки, мужчина видит в их союзе гармоничность. Противоположности притягиваются?.. А Ника сумела доказать, что не так хрупка, протащив его по квартире до спальни и в кровать. В ней максимум килограмм пятьдесят пять… а в нем – больше сотни.
Точно. Точно чудесное создание.
Эммета пробивает на откровенность от таких мыслей:
- Ника, я будто бы знаю тебя всю жизнь, - доверительно шепчет он.
- Я сомневаюсь, что мы встречались раньше. Я бы запомнила тебя.
Натос фыркает, но не отстраняется. Наоборот, обнимает девушку, прижимая к себе, и наслаждается самой возможностью держать ее в объятьях.
Сперва она сомневается, жмется… но уже через минуту достаточно расслабляется, дабы отпустить себя. Ответно обнимает его.
- Тебе нужно в постель, - через какое-то время напоминает добрый женский голос, - у тебя температура поднимается…
Эммет щурится.
- Без ужина, а сразу в постель?
Метаморфозы происходят за секунду.
Никины глаза вдруг распахиваются, губы изгибаются в болезненном выражении, а испуг волной ударяется от тела, изливаясь в пространство.
Она с трудом сглатывает.
- Натос…
- Это шутка, шутка, Ника, - трижды уже себя проклявший за такую глупость, Медвежонок приседает перед Фироновой, заглядывая в глаза. У нее они на мокром месте.
Она смотрит на него. С надрывом, все с тем же испугом… смотрит секунды три, может быть – четыре. И там, за зеленой радужкой, что-то трескается, разваливаясь на части. Ей больно.
- Конечно, - кое-как взяв себя в руки, впрочем, Вероника отрывисто кивает, - ты извинишь меня? Я на минутку…
- Ника, я тебя не трону. Я никогда без твоего согласия тебя не трону. Я хочу лишь тебя защищать.
Эммету становится жарко, вокруг – слишком тепло, а в горле – сухо. Такие откровения для него впервые, он краснеет, но остановиться – значит сдаться. А сдаться – ее потерять. Он не Павел Аркадьевич. Ей следует уловить суть различий.
- Спасибо… - просто выдыхает она. И отпрашивается-таки в свою комнату, плотно закрывая дверь.

Этим вечером они мало разговаривают. Дежурные фразы, дежурные слова… Ника готовит Эммету ужин, он ее благодарит, а чай они пьют вместе. Но задумчивая девушка делает едва ли три глотка, когда Медвежонок осушает чашку. Приходится ему принести себе вторую.
Злой на себя из-за сорвавшейся с языка глупости, Эммет уже несколько раз пытается извиниться и загладить свою вину перед Никой. Она соглашается, говорит, что все хорошо, но… это видно. Видно, что она в каких-то раздумьях.
Спать этим вечером Танатос ложится не только с легкой температурой, но и с тяжелым сердцем. Он не намерен терять женщину, которую, похоже, ждал всю жизнь, из-за какой-то ерунды. Завтра он горы перевернет, но добьется и ее прощения, и доверия. Обязательно.
Однако шанс предоставляется быстрее…
Эммет открывает глаза, когда в комнате еще темно. Простыни, подушки, одеяло – здесь. Голова практически не болит, зато слабость сильнее прежнего. Видимо, с температурой дела обстоят хуже.
Но важнее не то, что происходит внутри, а то, что творится снаружи.
У двери его спальни тень. Эммет моргает – и тень приобретает очертания Вероники.
В тонком халате, сиротливо укутавшись в него, она, с мокрыми от слез глазами, стоит в проходе.
В первую секунду мужчина хочет списать все это на сон. Но медсестра попытку предупреждает.
- Извини, извини, что разбудила… - сбито бормочет она, пересиливая себя и делая шаг внутрь. Ее потряхивает.
- Все в порядке, - готовый к обороне, если потребуется, Эммет резко садится на кровати, послав к черту все, кроме трезвого сознания, - что случилось, Ника? Тебе нехорошо?
Она натянуто, скорбно улыбается.
- Я… я пришла, потому что больше не решусь, Натос, - сглатывает первый всхлип, - ты такой добрый… я должна…
Танатос поднимается со своего места, придерживаясь за спинку, но всерьез готовый подойти к Нике. Обнять, поцеловать, уверить, что это глупости… что что бы ей ни приснилось, ни показалось – глупости. Чувства светлее, чем к ней, он еще не испытывал по отношению к женщинам.
- Стой! – почти истерически, хоть и шепотом, вскрикивает она, безвольно выставив руку вперед. Ладонь дрожит.
В темноте комнаты, в ее тишине, всхлипы Ники убивают. Танатос сжимает ладони в кулаки от бессилия, недоуменно глядя на свою Бабочку.
А она… она, сделав еще шаг вперед, сама, вскидывает голову. И распахивает, одним резким, точным движением, своей халат.
Под ним ничего нет.
Дважды моргнув, Медвежонок дает себе лишь секунду, чтобы задержаться на ее теле, а затем, смущенный порывом, поднимает глаза. Ника… идеальна.
- Ты очень красива…
Ее передергивает.
Левой, трясущейся ладонью, проглотив слезы, Вероника накрывает левую грудь.
- Она ненастоящая, Натос.
Такие заявления вконец убеждают мужчину, что все это – сон. Цветной, яркий и слишком реальный.
Ника, дрожащая, напуганная… идеальная округлость – женская красота, которой нет равных… и ложь? Что именно ложь?
- Поэтому Павел и Игорь, мой бывший… со мной не спали. Со мной никто не спал, - Вероника смаргивает слезы, помотав головой, - ты должен знать, если я правда тебе нравлюсь… и я пойму, - ее смелость вздрагивает, но ненадолго, наливаясь решимостью, - я пойму, если ты примешь решение не иметь со мной дела.



Она сидела здесь, в этом кресле.
Упираясь в твердую спинку, склонив голову к подушке у подлокотников, исправно сидела. И соловьиными глазами, вздрагивая, когда начинала засыпать, выполняла свою угрозу отправиться в постель только вместе со мной.
В рыжеватой пижаме, в серой кофте, которая была ей великовата, Белла как никогда была похожа на маленького Бельчонка. В лучах рассвета даже каштановые волосы золотились рыжим цветом.
Но настолько же, насколько красивой, она была упрямой. Катастрофически.
Мы условились на том, чтобы перебраться в зал и, пока я разбираюсь с Владом, предоставить ей удобное место ожидания.
Вышло… достаточно удобное. Мягкое кресло, а так же принесенный мной плед сделали свое дело. Белле не помешали даже наши с Владом баталии по поводу того, кто и какого черта вламывается в систему. Она уснула.
Я поднял глаза от ноутбука как раз в тот момент, когда Белла, сворачиваясь в клубочек, привлекала поближе к себе не слишком мягкую подушку. На ее лице поселилось умиротворение, а ресницы больше не трепетали.
Самолет, недосып, Влад, взлом – все отошло на второй план. Безупречно красивая, она была моей. С недавнего времени – и навсегда. А что, как не это, можно назвать главным источником резервной силы.
Я попросил Влада подождать, на несколько минут выгоняя из головы все тревоги и ненужные метания.
Здесь, на рассвете, когда солнце такое нежное, а цвет его особенно ярок, вдохновляя, остались только мы.
Я не намерен был портить такое мгновенье.
Белла попыталась немного посопротивляться в моих руках, но три поцелуя в макушку быстро ее уняли. Доверчиво настолько, насколько умеют лишь дети, она приникла к моей груди и затихла. Смирилась с тем, что пора в постель.
Рядом с Каролиной и Тяуззи, в королевстве света и тепла, она смотрелась настоящей принцессой. У меня их было две этим утром. И ничто, абсолютно ничто не могло перебить то воодушевляющее чувство в груди, когда они обе, с разметавшимися по подушкам густыми волосами, лежали на одной кровати. Спящие, безмятежные и невредимые.
Я наказал Когтяузэру их охранять.
Сейчас же, по прошествии почти двадцати минут с вынужденного прощания Беллы с гостиной, Влад, избавившийся от сонливости голоса, подводит итог тотальной проверки.
- Умелая атака. Базируется на времени.
Я удивленно моргаю.
- Временные рамки?
- Парадокс системы в том, Эдвард Карлайлович, что в пять пятнадцать утра все пересохраняется, кодируясь заново. Это нововведение Антона, я думаю, вы слышали…
- И в чем подвох? Он аргументированно доказал, что это лучший способ защиты.
- Да. В нем практически нет уязвимых мест, - Влад вздыхает, - только одно. Три минуты и десять секунд с 5.15 до 5.18 утра. По данным исследований, в это время лишь пять процентов пользователей используют макбук.
Поселившаяся во мне приятная нега от того, что хотя бы в семье все относительно в порядке, начинает таять. Информация, предоставленная Владом как лучшим хакером, крайне настораживает.
- Думаешь, они успели перебросить информацию? Им нужен был конкретно чертеж?
- Я думаю, Эдвард Карлайлович, - судя по щелчку на заднем фоне, мужчина зажигает сигарету, - что это не первая атака. И утечка информации уже была.
Что же, такое объяснение рушит последние надежды. Возможно, не желай я сейчас так, как и Белла, спать, удалось бы разозлиться. Или хотя бы раздражиться достаточно.
Но трезвая голова полезнее горячей. Это удалось выяснить уже давно.
- Тогда зачем им повторения, риск быть узнанными? Перенести сразу все и…
- Объем не позволяет, - Влад цокает языком, с глубоким вдохом затягиваясь, - за три минуты нельзя перенести более трехсот гигабайт. А в 5.18 включится «жук».
- А мощность компьютера?..
- Да хоть какая. Нужно как минимум минут десять. Но мне кажется, здесь имеет место другое, - хакер выдерживает небольшую паузу, будто проверяя, слушаю я или нет. Макбук, включенный, на перезагрузке. Отвлекаюсь на него, - вторжение, а не сбор информации. Иначе бы, по кусочкам, им пришлось совершить еще атак пять.
- Какую цель преследует вторжение?..
Кажется, я начинаю понимать. От этого, несомненно, спокойствия не прибавляется.
- Изменение пользовательских настроек, внесение поправок в документы, отслеживание действий, например.
- Подстановка иных координат…
- И это тоже. Вы с чем-то столкнулись?
Я поднимаюсь с дивана и иду на кухню. Там до сих пор, правда, уже в папке, сложенные, белые листы с расчетом. Крайний из них, самый запутанный, лежит сверху.
- Не сходятся цифры в старых верных расчетах. Они могут их изменять?
Влад, похоже, присвистывает.
- Несомненно, Эдвард Карлайлович. Это самое простое, что они могут сделать. И самое незаметное.
Лист кладется обратно. Зачеркнутые двойки в нем уже не выглядят столь безвредными.
Не глядя на усталость, я все же злюсь. Я догадываюсь, чьих это рук дело.
- Ты можешь проверить, в каких местах они побывали и какие изменения внесли? – прошу, потирая переносицу. От этих очков больше вреда, чем пользы.
- Это займет несколько часов.
- Но это возможно?
- Конечно, Эдвард Карлайлович.
Хоть какое-то утешение.
Мотнув головой, я благодарю Влада и отключаюсь. Утром, еще до своего рабочего времени, он вынужден всем этим заниматься. Интересно, его Бельчонок имеет что-нибудь против?
Сам себе усмехаюсь. Происки это конкурентов или выходка Деметрия напоследок, но некие люди исправляют мои чертежи, что неминуемо приведет к крушению самолета, если не вернуть все на место, к правильным цифрам. А я, с надеждой лишь на то, что причина всему – бессонная ночь – не могу отнестись к этому максимально серьезно.
Неприятно и тяжело, раздражимо, но… терпимо. Думаю, через пару часов сна будет хуже. Пока все, о чем я могу думать, теплое место рядом с Беллой и Карли. Я не хочу, чтобы девочки снова проснулись одни.
В любом случае, до полного отчета Влада предпринять ничего не удастся.
Убрав папку со стола, я подключаю к зарядке компьютер и намереваюсь подняться наверх. Делаю все необходимые шаги к лестнице, наступаю на первую ступень…
Но ровно в эту же секунду шуршание гравия в идеальной тишине утра, там, на подъездной дорожке, привлекает внимание. Приходится остановиться.
Я выглядываю в окно, отодвинув штору.
К моему изумлению, что даже усталость не в силах подавить, рядом с домом останавливается красный джип Голди.
Женщина, торопливо выходящая из машины, даже не глушит мотор. В высоких сапогах она спешит по подсыхающей от ночной мороси земле к крыльцу, закинув на плечо дамскую сумочку.
Звонок.
Вовремя. Все всегда вовремя.
И вот здесь, наслаиваясь на проблемы с программой, появление гувернантки меня по-настоящему злит. Гнев, тот самый, красный, горький, скапливается внутри.
С каменным лицом, не скрывая его истинного выражения, я открываю женщине дверь.
Рано или нет, но ей придется объясниться. Со всеми подробностями.
- Доброе утро, Эдвард, - негромко приветствует Голди.
Как всегда с заколотыми волосами, в зеленом, она смотрит на меня смелее, чем та же Розмари Робинс, явившаяся отвоевывать Беллу. Сама уверенность, убежденность. Однажды я принял это за профессионализм, но сегодня сомневаюсь.
- Доброе, Голди.
Она чуть крепче сжимает ручку сумки.
- Я успела, Эдвард? Я помню, что тебе на работу к восьми… надеюсь, не сильно задержала.
- Все в порядке, - как можно спокойнее заверяю я.
Голди… изменилась. Нет, даже не так, она словно бы… переменила себя. На лице нет нерешительности, натянутое выражение умиротворения даже с первого взгляда вызывает вопросы, а кожа бледная. Слишком бледная для этой женщины даже после бессонной ночи.
- Я очень рада, - она отрывисто кивает, - ну, тем лучше, не буду задерживать и сейчас. Давай я заберу Каролину.
Мои глаза вспыхивают, что гувернантке не нравится. Она капельку хмурится – тоненькая морщинка залегает у бровей – но никак больше этого не показывает. Сдерживает себя.
- Каролина останется у меня. Три дня я работаю дома, а ей здесь веселее.
Няня натянуто усмехается.
- Учитель придет в десять, Эдвард. У них программа. И Эммет, я уверена, хотел бы, чтобы дочка была дома к его возвращению.
- Эммет заедет за дочерью ко мне, Голди.
Миссис Микш напрягается.
- Ты не доверяешь мне ребенка?
- Я лишь говорю, что до возвращения Эммета девочка будет со мной.
- Это и называется не доверять, - праведное негодование гувернантки ощутимо физически, - ты позволишь мне хотя бы войти? Эдвард, я спешила специально, чтобы не нарушить твоих планов.
Я хмурюсь.
- Да. Но только при условии, что мы поговорим.
- О чем говорить?
То настроение, с которым она пришла, меняется. В худшую сторону.
- Заходи, - я раскрываю дверь шире, отступая назад, - есть о чем.
Впрочем, стоит отдать женщине должное, она не упрямится. Проходит, стараясь сильно не наследить, и разувается без лишних возмущений. Но пальто не снимает.
- Не жарко будет?
- Не могу согреться, - хмуро отрицает она.
На кухне я ставлю чайник. В семь утра чай уже стал традицией, хотя и не приходилось мне пить его после кофе. Не тот эффект. Зато это причина задержать Голди и поговорить с ней со всей необходимой серьезностью. Ситуация с Каролиной пугает меня больше проблем «Мечты». Металл и деньги, что он намерен принести, не идут ни в какое сравнение со слезами ангела. Никто не посмеет обрубить ей крылья… не при мне.
Две кружки чая, свежезаваренного, появляются на столе. Голди садится на краешек стула, хотя вообще не намерена сидеть, и придвигает к себе свою.
- Эдвард, что случилось? Давай не будем растягивать это на два часа.
В принципе, такой она была всегда. Собранной, но торопливой и недовольной нерасторопностью других. Каролина за это звала ее Фрекен Бок.
- Попробуй чай, - советую ей, - может быть, это согреет?
- Если я разденусь, точно будет два часа, - отметает она, - давай начнем. Твои вопросы – мои ответы. И по домам. Девочке нужно заниматься.
Мое утихнувшее на некоторое время раздражение набирает обороты, возвращая утраченные позиции.
- Голди, я повторяю снова – Каролина останется со мной.
- Ты преграждаешь ребенку путь к знаниям, ты отдаешь себе отчет?
- Она плохо спала прошлой ночью, ей нужно отдохнуть.
- Проблема в том, - глаза женщины сверкают от плохо сдерживаемого гнева, - что вы с Эмметом только и даете ей отдыхать. Что она будет делать дальше?
- Дальше будет дальше, - мои философствования смешны, но под стать злости, пробивающейся в тон, звучат достаточно серьезно, - этот вопрос не подлежит обсуждению. Я начну с другого. Куда уехала ты этой ночью?
Миссис Микш хмыкает.
- У жены Каспера выкидыш. Он рвет на себе волосы.
Слова Эммета звучат в голове набатом.
- Голди, Каспер не женат.
Она щурится, взглянув на меня чуть свысока. Губы вздрагивают в ухмылке.
- Я понимаю твои благородные взгляды на весь мир и желание идеализировать всех и каждого, Эдвард, однако «жена» не предполагает обязательных колец на пальце, - она фыркает, не скрывая своего негодования по этому вопросу, а следующую фразу и вовсе произносит как ругательство, - они в гражданском браке. Уже десять лет. Я убеждаю, как могу, его жениться… но тщетно. Может быть, эта ночь расставит все по своим местам.
Заканчивает жестко. Даже слишком жестко.
Я теряюсь.
- Это объясняет и твое отсутствие, и волнение, - наконец произношу, - однако, Голди, для чего ты сыпешь соль на раны Каролины? Что за слова об отцах?..
Гувернантка тяжело, хмуро вздыхает.
- Что она сказала?
- Повторила твои слова. Что мне бы больше подошла роль отца, - повторять это не кажется лучшей идеей. Злости больше, она испепеляет сон.
- Считаешь, это неправда?
- Ей восемь, Голди. И у нее есть папа.
- Этот папа в загуле двое суток. Его никогда нет дома и в то же время до него никогда не дозвониться! Когда у ребенка случился аппендицит, папа и вовсе уехал в Штаты! Что он делал три дня вместо двух там, м-м? Явно пресс-конференции…
- Это не твое дело, - твердо и убежденно говорю я. Тон наливается сталью.
С каких пор наемные работники с таким упоением топчут в грязи работодателей?
Голди верная женщина, она столько лет в семье, что уже близка к ней больше кого-либо. Но даже это не дает ей право на такие слова. И выражение мыслей – подобных мыслей – при ребенке.
- Закрывая на все глаза, ты его не изменишь. Каролина в порядке, потому что ее дядя всегда готов помочь. Это честно, что она знает, кому нужна больше. Тебе ли не на радость?
Разговор принимает опасный оборот. Смелая и, в то же время, свирепая, Голди сама на себя не похожа. Либо бессонница так на нас обоих влияет, либо что-то ночью произошло. Что-то помимо выкидыша.
- Ребенок любит родителей. Не смей внушать ей, что родители не любят ее.
Намеки Беллы не кажутся мне пустыми. Она не верит ей. И я, похоже, тоже не особо…
- Да-да, она плещется в любви. Особенно матери.
- ГОЛДИ! – рявкаю, не желая больше ничего слышать, - я предупреждаю тебя и предупреждаю в последний раз, никаких отрицательных слов об Эммете! Для Каролины он крайне важен. И не тебе обсуждать его воспитание.
Она втягивает воздух через нос. Губы дрожат от гнева.
- Его воспитание кончится одним для Каролины. И ты знаешь, что это будет.
- Я согласен, что проблема есть. Но никаких радикальных мер быть не должно. Понятно? Мы сами решим ее.
- Или лишите себя ее, - женщина жмурится, - попомни мои слова Эдвард, в пятнадцать она сбежит из дома, и когда вернется, вернется не одна. Впрочем, молодые дедушки это тоже неплохо, правда?
Это переход черты. Явнее не придумаешь.
Я осекаюсь.
- Оставь это мнение при себе, - не терпящим возражений тоном, самым серьезным, велю ей, - ровно как и все остальное, что думаешь. Если ты хочешь занимать свое место дальше, тебе придется принимать ситуацию. От твоего воспитания в том числе зависит, что будет с Каролиной в пятнадцать.
- С нее толку не будет, - Голди громко ставит чашку на стол, негодуя, - за это меня уволишь? Думаешь, ее изнеженность – моя работа?
- В ее изнеженности нет ничего дурного. Ей восемь лет!
- Наверное, только это удерживает вас от того, чтобы надеть на нее подгузники.
- ГОЛДИ! – сдерживание отходит на второй план, ровно как и все остальное. Демократичность и терпение – не те союзники. Они распаляют Микш еще больше, а у меня нет ни времени, ни желания это слушать. Думаю, у Эммета тоже.
Правда, от моего рыка она все же затихает. Глядя исподлобья, берет чашку и делает большой глоток. Чай остыл.
- Голди, - повторяю, но уже спокойнее, - поезжай домой. Эммет свяжется с тобой, когда вернется, и сообщит, нужны ли ему еще твои услуги.
- Нанял меня ты, тебе и увольнять.
- В агентстве ты была лучшей. Тебе не составит труда найти работу. А договор заключен между вами с Эмметом. Я лишь посредник.
- Посредники и платят по счетам…
- Извини?
Миссис Микш хочет что-то сказать. Что-то яростное? Что-то колкое? Что-то, что… не понравится. Никому.
Но в последний момент передумывает. И произносит совсем другое, не скрывая прорезавшейся апатии:
- На выходе мы получаем то, за что боролись. Я надеюсь, тебя удовлетворит картина.
Гувернантка поднимается со своего места, одернув пальто. Кружка, наполовину пустая, остается стоять на столе.
- Спасибо за совет, я приму во внимание.
Пожав плечами, женщина обувается. Ее машина так и стоит, заведенная, во дворе.
- Вы губите ребенка, Эдвард. Это единственное, что меня волнует.
Я открываю ей дверь. Такая пассивность после огненного желания сражаться и обвинений, высказанных вслух, накаляет обстановку. Но, пока Голди не представляет угрозы, и я ей угрозу представлять не намерен. Возможно, это все заблуждения. Она просто строгая Фрекен Бок, это правда. Лучше бы так.
Женщина садится в машину, выезжая с подъездной дорожки, и очень быстро скрывается из поля зрения. На максимальной скорости.
Я глубоко вздыхаю, стараясь ее понять. Не получается.
Но что-то подсказывает, мы еще увидимся… скоро.

Белла, когда я прихожу в комнату, обнимает Карли. Прижавшись друг к другу, они прогоняют Когтяузэра, прежде обустроившегося под коленями малышки. Недовольный, он мрачно взирает на них, сидя в изголовье. Но службу блюдет.
- Достойно, - приглушенным тоном хвалю его я, направляясь к своему месту, - спасибо.
На часах почти восемь, солнце уже высоко, пришлось задернуть шторы. Но, в то же время, начался официальный рабочий день Влада… и он обещал мне к десяти полностью проштудировать компьютер, избавить от «червяков», если такие там обнаружатся и перезагрузить систему. Вернуть чертежные точки-цифры на исходную позицию.
Проверять придется все равно… но уже лучше. По крайней мере, объясняется то самое патологическое невезение и невнимательность.
Хакеры. Деметрий.
Я определенно доложу об этом следователю, когда он позвонит. Дело вяжется крайне яркое…
Но это потом. Все потом, даже ситуация с Голди.
На ближайший час я принадлежу своим девочкам. И, как и хотел, проснусь в одной постели с ними.
- Ложись, - указываю пушистому на островок места у груди Карли, приподнимая край одеяла. Кот тенью проносится мимо, заползая туда.
Я укладываюсь с другой стороны. Спина Беллы, ее волосы, лаванда… определенно, сторона лучшая.
И, стоит мне лишь притронуться к ее талии, дабы вернуть ладонь на законную позицию, столь ей любимую, жена выгибается. Навстречу пальцам.
- Уже ночь? – сонно зовет Белла, ерзая, дабы устроиться поудобнее рядом со мной. - Иначе что привело тебя в постель?
- Утро, - мягко отвечаю ей, усмехнувшись. Сон уверенно наводит чары, грозясь не выпустить из них слишком быстро, - так что спокойного тебе доброго утра, Бельчонок.
Белла поворачивается ко мне, сонными, но внимательными глазами изучая лицо.
- Что Влад сказал о коде?
- Зачем тебе это?
- Тебя это волнует.
Моя заботливая девочка.
- Все в порядке, он все поправит.
Она не слишком верит, но унимается. Тем более, это почти правда. А лишнего ей не нужно.
- И все же…
- Так ты позволишь мне остаться? – меняя тему, с усмешкой зову я. - Обнять тебя?..
Она хихикает, прижав к себе мою ладонь в недвусмысленном жесте, и глубоко вздыхает. Успокоенно, отпуская лишние мысли.
- Еще как.



Мне начинает казаться, что в этом мире можно вылечить все, что угодно, кроме трудоголизма.
На поздних стадиях он практически бесконтролен, что неминуемо губит здоровье, а лекарств от данного заболевания еще не придумали. Жены, разве что? Но я плохо справляюсь… или не справляюсь совсем.
Я прекрасно помню, что Эдвард вернулся в спальню ближе к восьми часам, если не в восемь. Он уложил кота, погладил локоны Карли и, обойдя меня, устроился сзади. В защищающей позе прижал к себе, крепко обняв, и искоренил любое желание просыпаться. Он пожелал мне спокойного доброго утра. И остался рядом.
А потом, такое ощущение, что всего через минуту последовал легкий поцелуй в мою скулу.
- Счастливых снов, Бельчонок.
И все снова затихло.
А сейчас, когда зеленые цифры прикроватных часов едва-едва сменились на десять ноль-ноль, наша большая постель пуста на одну ее немаловажную треть. Я не чувствую ни тепла родного тела сзади, ни его аромата, по которому научилась ориентироваться даже в темноте. Пустые подушки и одеяло, чей край заботливо отдан нам с девочкой, красноречивы.
Два часа.
За сегодня он спал два часа и, возможно, еще полчаса после феерии в душе и обоюдного оргазма.
Когда-нибудь нужно проверить опытным путем, позволит ли он мне самой вести такую жизнь…
Когтяузэр, провалявшийся с Каролиной всю ночь, выползает из-под своего края одеяла. С примятой шерстью, но довольной мордочкой, он гордо шествует по малышке к краю постели.
Спрыгивает, недвусмысленно оглядываясь вокруг. И мне приходится встать и открыть пушистому дверь, в надежде, что потратит на поиски лотка хоть какое-то количество времени, прежде чем добавит поводов совершить генеральную уборку.
Каролина вздыхает на едва заметный щелчок двери, выгибаясь на простынях.
Сонное детское личико, неожиданно радостное, радует и меня.
- Доброе утро, Карли, - я присаживаюсь на кровать рядом с ней, проявив самостоятельность и забирая девочку в объятья. С утра ее аромат, как и Эдварда, особенно силен. Это большое счастье, иметь такого ребенка… кем бы он ни приходился тебе.
Неужели если у нашей дочери будут не черные волосы и не голубые глаза, а иной внешний вид, я не смогу любить ее так же сильно, как Карли? Эдвард не сможет?.. Он боится ошибиться, но все ошибаются. И я надеюсь в скором времени ему это доказать.
Обнимая Каролину, я чувствую две вещи: счастье и то, что смогу полюбить приемного ребенка. С самого первого взгляда. Некрозоспермия, даже самая страшная, самая неизлечимая, не отберет у нас возможность иметь детей. Так или иначе, все получится.
А это добавляет утру оптимизма.
- Доброе утро, Белла, - посмеивающаяся Карли переползает на мои руки, выпутываясь из одеяла. Она так и пышет успокоенностью и удовлетворением. Кто-то говорил мне, дети больше всего любят утро, в котором просыпаются не одни.
- В образе какой принцессы будем сегодня? – я наклоняюсь к ушку девочки, притронувшись к ее волосам, а потому вопрос звучит вполне конкретно.
Карли думает всего секунду, прищурив правый глаз. А затем оборачивается ко мне, довольная принятым решением и просто тем, как все хорошо:
- Ариэль.
И расчесывает свои роскошные волосы, не намеренная их заплетать, используя для этого пятерню.

Мои подозрения о неизлечимости трудоголизма обретают плоть, когда мы с Карли спускаемся вниз этим утром. Она – в розовом платьице и колготках с какими-то эльфами, а я – в греческом голубо-снежном подарке Алексайо, платье с кружевами на поясе.
Не слышно никого на кухне. Не скворчит ничего на сковороде. Не пахнут блинчики.
Блаженная тишина, окутанная солнечным светом, нарушаемая лишь постукиваниями пальцев о клавиши и яростным скрипом шариковой ручки, когда она зачеркивает неверные результаты.
Каролина выглядывает в арку, ведущую на кухню, немного удивляясь, что Эдди в зеленом фартуке там нет.
Я же обращаюсь к гостиной, зацепившись за край белой бумажки. И нахожу нашу пропажу, в окружении бесконечного числа расчетных листов, за макбуком. Настоящий домашний офис.
Внимательная Карли так же не упускает возможности дяди отыскать.
- Эдди? – нерешительно зовет она, выглянув из-за дверного косяка.
Мужчина поднимает на нас глаза.
- Зайчонок, - его лицо окрашивает теплая улыбка, он даже снимает очки. И, отодвинув чуть вперед компьютер, поднимается нам навстречу.
Не совсем понимающая, что происходит, но успокоенная правильной реакцией дяди, Каролина виснет у него на шее, ласково поцеловав свою любимую правую щеку.
- Доброе утро…
- Доброе утро, моя принцесса, - добродушно отзывается Эдвард. Он оборачивается ко мне, стоящей рядом, все еще не спуская малышку с рук, - и тебе доброго утра, моя красавица.
Слова чудесные. Из них плещет нежность.
Но в глазах у Эдварда темнота и злостная дрожь, прикрытая простой утомленностью для Карли, заострены скулы, что с таким усилием старается расслабить… и бледность. Снова чертова бледность. Она уже стала неотъемлемым спутником ночных посиделок.
Я отвечаю на приветствие одними губами, одновременно и сострадательно, и недовольно изучая его лицо.
Ничего с трех ночи не изменилось. Вымотанный, но упрямый. Правда, теперь с синяками под глазами, что даже Каролине не по вкусу. Она их гладит.
- Я сварил вам каши, - по секрету докладывает муж девочке, потеревшись о ее щечку, - на кухне, в кастрюльке, она тебя ждет. А фрукты с орешками – в холодильнике.
- А ты не будешь кушать с нами, Эдди?
- Я уже поел. Теперь ваша очередь. А мне нужно поработать.
Каролина, взглянув на дядю из-под ресниц, смиренно кивает. Ее энтузиазм пропадает, будто и не было его никогда. Даже солнце заходит за тучку.
- Ну-ну, зайчонок, - Эдвард целует ее носик, привлекая к себе внимание, - зато я могу пообещать тебе, что вечером мы пойдем в кино. И заглянем в пиццерию.
План работает. Было поникшие плечики и лицо малышки недоверчиво пока, но взбадриваются.
- Правда?..
- Ага. Но вечером. А сейчас – кушать.
Согласная уже хотя бы потому, что мужчина намерен посвятить ей какую-то часть времени, тем более, в такой заманчивой перспективе, юная гречанка слазит с его рук.
- Только надо не забыть накормить и Тяуззи, - со всей серьезностью произношу я, оглянувшись в поисках кота.
Каролина даже подпрыгивает на своем месте.
- Да! Тяуззи!
- Кажется, я видела его наверху, - указываю на лестницу, предусмотрительно освобождая маленькой, снова веселой комете Карли дорогу.
Она взлетает по ее ступеням, продолжая звать любимца.
А нам с Эдвардом выпадает две утренних минуты практически наедине.
Маску на своем лице он держит из последних сил.
- Привет, солнышко, - как по сценарию, сто раз отрепетированному и прогнанному. Два шага вперед, один чуть в сторону. Поцелуй в лоб, абсолютно нейтральный, отсутствие даже рук. И снова – шаг в сторону, два – назад. Нет, три назад. К дивану. – Каша правда на кухне. Иди поешь.
- Тебе нельзя столько работать.
Эдвард, не закрывая макбук, собирает по дивану и журнальному столику свои листы.
- Порой так получается.
- Твоя «пора» длится слишком долго. Ты сегодня почти не спал.
Он глубоко, так глубоко, как может, вздыхает. Сдерживается.
- Я успею поспать. Я уже говорил тебе ночью.
- Но вечером ты собираешься идти в кино с Карли!
- Вечер я могу ей посвятить.
- А сну?..
- Белла! – Ксай повышает голос, но, опомнившись, останавливает себя. Сразу же исправляет и тон, и его громкость, правда, громко захлопывает макбук, - это все очень серьезно. Это самолет. Пожалуйста, прекрати пытаться уложить меня в постель. Я и так потратил время с девяти до десяти на разговор со следователем. Он выел из меня всю душу.
Последнюю фразу – сквозь зубы, а черты, больше не сдерживаемые ничем, наполняются чистым гневом. Тем самым, который затаился в глубине глаз.
- И что сказал?..
- Что расследование продолжается, - Алексайо почти рычит, - он приедет завтра, тогда подробнее. Пока спросил, знаю ли я что-то еще.
- Знаешь?..
- Все, что знаешь ты, - он закатывает глаза, отвечая чуть грубее. И все же, морщины, прорезавшие лоб, о многом говорят. Что-то скрывает.
Замечательно. Значит, есть сокрытие информации и сама информация о том, что времени для сна было еще меньше. И все равно без толку…
- Но нельзя спать полтора часа в сутки, Эдвард! Это неправильно. Ты лучше меня знаешь.
- День кончится – кончится форс-мажор, - он закатывает глаза, поднимаясь с дивана, - к двенадцати закончить я не успеваю. А значит, очень прошу тебя, оставь меня в покое до двух часов. Хотя бы до них.
- А потом ты пойдешь играть с Карли…
- А потом я пойду играть с Карли, да, - раздраженно кидает Ксай, - и что?
Я давно не видела его таким, если не сказать – никогда. Раздраженный, покрасневший, с горящими глазами и опущенным вниз уголком рта, Алексайо – само определение злости. А это всегда, прямо или косвенно, одно из последствий недосыпа.
- Ты обязан беречь свое здоровье, если у тебя есть планы на жизнь со мной, Ксай, - пробуя успокоиться и вызвать в нем здравость, говорю я. Подхожу ближе, осторожно касаясь его плеча. Воздух, да и сам муж, наэлектризован.
- Если «Мечта» упадет с пассажирами на борту, - его передергивает, отчего сжимает зубы, - не будет ни планов, ни жизни. Будет тюрьма. Так что это – меньшее из зол.
- А если с тобой что-то случится? «Мечта» позаботится? – я сглатываю, ощущая, как печет глаза. Ужасные, но правдивые вещи, эти мысли. Эдвард и сам знает.
Но он всего лишь пожимает плечами, превратив лицо не то что в маску, а в полностью отстраненную, пустую и непробиваемую ни на эмоции, ни на колкости броню. Ни одна мышца не вздрагивает даже слева.
- Я привык заботиться о себе сам, Белла. Я переживу.
Я вздрагиваю, прикусив губу, но всеми силами стараюсь не подавать вида, что это меня задело.
- Ну конечно же, мистер Каллен… какой «голубке» позволено вас любить?
Один-один. Аметисты стекленеют.
Муж не произносит больше ни слова, направляясь со всем своим рабочим материалом к лестнице, а я остаюсь в гостиной. И я слышу, как он встречает Карли, спускающуюся с котом, как ерошит, судя по смешку, ее волосы.
А затем их пути расходятся. Эдвард идет к кабинету, Карли и Тяуззи – ко мне.
Приходится сморгнуть навернувшиеся на глаза бессильные слезы.



К прослушиванию обязательно. Официальный гимн «РУССКОЙ»
Не забудьте так же пересмотреть Русскую историю любви.

У Каролины получается котик.
Красный, с закрученным кверху хвостиком, он шаловливо скользит по ободку глубокой тарелки, коготками цепляясь за ее дно. Котик пушистый, но у него длинные уши… и это мешает котику найти свою любовь.
Однако Каролина ненавидит плохие концы хороших сказок (над оригиналом «Русалочки» она даже плакала, так что до «Золушки» и ее «примерок», надеюсь, и вовсе не доберется), так что котику рано унывать. Ему навстречу, с другой стороны тарелки, движется… кошечка. Такая же пушистая, только желтая. Кошечка обожает длинные уши и, сколько котов ни видит, мечтает встретить своего… Ушастенького. Теперь это новая кличка котика.
Мой Малыш с таким завораживающим интересом рассказывает о всех злоключениях кошачьих, придумывая свою историю, что я улыбаюсь. Рядом с Карли, когда она счастлива, вообще сложно испытать грусть, но даже сегодняшнюю, даже логичную, девочка все равно прогоняет. Она светится.
И светится так же Когтяузэр, познавший всю солнечную негу за эти годы, но только теперь – негу от любви. От него не скрыть, что именно он – модель котика. А потому пушистый с горделивым видом восседает на подлокотнике дивана, даже не покушаясь на расставленные на журнальном столике краски, а скорее разглядывая музыкальные клипы на телевизоре. Их там множество, а музыка везде хороша.
Карли иногда дразнит его кисточкой, но кот уверен, что она просто примеривается, как лучше – в анфас или профиль – рисовать его мордочку. Не реагирует.
- А котята будут? – зову малышку я, придерживая ее кисточку в особенно сложном месте. Акрил сейчас потечет.
- Еще бы, - девочка протягивает мне салфетку, удерживая краску, - три котенка.
- Они поладят друг с другом?
- Обязательно, - девочка посмеивается, будто я говорю глупость, - папа мне говорил, братья и сестры всегда ладят. Они очень сильно друг друга любят.
- Но порой они ссорятся… и даже дерутся, - почему-то правда жизни течет из меня рекой.
- Папа с дядей Эдом ни разу не дрались, - Карли задумчиво глядит на свою изрисованную тарелку, - и я бы тоже не дралась. Папа говорил, что когда он был маленьким, Эдди даже отдавал ему свои шоколадные конфеты из-под елки, представляешь?!
Ее восторженность пробуждает мою улыбку. Более теплую, нежели прежде.
- Ничего себе, Каролин! Ты тоже так хочешь?
Она задумывается, прикусив уголок кисточки. Волосы, заплетенные в толстую косу, лежат сперва за ее, а потом и за моим плечом из-за своей длины, а платьице прикрыто одним из фартуков с кухни.
Маленькая, очаровательная художница. Как же нам всем с ней повезло.
Мне вспоминаются недавние слова Голди, слезы девочки по этому поводу, просто ее плохое настроение… и хочется так же обидеть каждого, кто обидел ее. Равно по силе.
- Я бы хотела братика, - наконец выдает она, - братики… смешные.
- Смешные?
- Лучше двух, - поправляется девочка, - чтобы как у папы и Эдди… я бы хотела на них посмотреть.
Я посмеиваюсь, прижавшись щекой к ее макушке.
Малышка продолжает рисовать, возвращаясь к прежнему повествованию о сходящихся котиках и, с моей помощью, обрисовывая маленькие контуры котят. Двое красные, один – желтый. Она иллюстрирует свои слова. Два брата.
Да уж. Ксай и Натос.
Может быть, мне стоит поговорить с Эмметом? Может быть, у него хватит аргументов заставить Эдварда задуматься о своем здоровье?
У меня просто опускаются руки. Нежный, добрый, понимающий и честный, он… несгибаем. Вообще. В том, что касается семьи или «Мечты», когда это требуется, не работают никакие мои уверения или просьбы, не работаю даже я сама.
Он уходил из гостиной злой, недовольный мной. Он даже не обернулся.
Мы оба сказали обидные слова… и я смотрела ему в спину до упора, я ждала. Но не обернулся. Ни на секунду.
Чертов, чертов самолет!
- Тяуззи, тебе нравится? – почти законченную тарелку Каролина поворачивает к коту, - это ты!
Тот протяжно отрывисто мяукает, приподняв морду.
Он всегда это знал. И да, ему нравится.
- Теперь котята, - с серьезным видом малышка возвращается к работе. Прорисовка таких мелких фигурок для нее – самое сложное, но день ото дня Карли рисует лучше. Котики не расплываются.
Я помогаю ей.
Шерстинка за шерстинкой, лапка за лапкой, усики и ушки… красивые, остроугольные ушки котика и кошечки, это точно их котята.
Каролина наслаждается процессом, а я, стараясь встроиться в ее настроение, то и дело посматриваю на часы. Не могу себя от этого отвадить.
Время перевалило за нужную отметку, уже два пятнадцать. Мы только что перекусили с Каролиной макаронами с сыром, а на обед-ужин планируется мусака. С рецептом из интернета и полным холодильником, думаю, нас ждет успех. И еще одно совместное, чудесное времяпрепровождение.
- Я подарю ее маме, - вдруг решает Карли, когда заканчивает третьего котенка. У него самый пушистый хвостик.
- Тарелку, солнышко?
- Ага, - девочка чуть грустнеет, - ей понравится, как ты думаешь?
Как могу попытавшись скрыть дрожь голоса, я горячо заверяю:
- Очень.
И жду, ужасно жду того момента, когда это закончится. Сделать больно все равно придется, но если тянуть, боль может стать нестерпимой. Мы все обманываем Каролину, а Эммет не в состоянии приехать и сказать… но завтра, завтра он будет здесь. И завтра, надеюсь, все вскроется. Нужно будет помочь малышке пережить это с наименьшими потерями. Я молюсь о том, дабы ее душу это все не надломило.
…Начинается новая песня. Небо. Крыша. Москва?..
Красивая мелодия, завлекая в свои сети, вытаскивает меня из депрессивных размышлений. Незачем портить сегодняшний день.
Мы с Каролиной ведем тонкие витиеватые нити узоров, следующие точно по контуру тарелки.
И я, волей-неволей, встраиваюсь в ритм песни. Слышу ее слова.
«Северный ветер
Играет жёлтой листвой…»
Переплетение вниз, где мы встречаемся с малышкой, дабы следовать дальше по своему маршруту. Я вздыхаю.
«Застыл корабль на рейде
И самолёт над Москвой…»
Надо же. Ребята зрят в корень. Я отрываю глаза от тарелки, стремясь понять, откуда такие догадливые люди. И снова крыша, снова Москва. Двое. Их двое…
Карли усмехается, приметив мой интерес.
- Они много поют, - ее узор обходит котика, едва не коснувшись его усов, - только я не понимаю слов.
- Но это же русский? – обратив внимание на то, что спокойно понимаю смысл, хотя английским тут и не пахнет, интересуюсь.
- Да. Они всегда на русском поют.
Ну что же… наши языковые занятия не прошли даром. Скоро мне будет известна вся русская эстрада.
«Стал весь мир кругом
Нашей тайной
Осень бьёт крылом...»
Крылья. Крыло. Поморщившись, я опускаю глаза на своего хамелеона. Еще вчера он согревал.
«Ты, мой Бог, ты даришь мне
Счастье с оттенком отчаяния…»
Каролина фыркает, усмехнувшись такому окончанию запева, а моя кисть вздрагивает. Портит крохотную часть узора.
Слишком… слишком!
Я завороженно поднимаю глаза обратно на экран.
Восходящее солнце, городская панорама и… двое. Бегут. Всегда бегут.
- Белла, потечет! – Каролина, в такт припеву, удерживает мою кисть, близкую к тому, чтобы организовать фатальный провал всей нашей работы.
«Три сантиметра над землёй
Пока ты рядом, ты со мной…»
Хамелеон жжется.
Венчается раб божий Алексий рабе божьей Марии.
Я с силой прикусываю губу.
Это непонятное, несуразное мое поведение во время каждой из песен, что каким-то образом, словами или музыкой, трогает душу, началось после нашей с Ксаем встречи. Первыми были «Небеса», ставшие отправной точкой, но… лишь первые. Дальше – хуже. Меня потряхивает при каждом воспоминании о том, как совсем недавно, на кухне, Эдвард… пел о полетах, дожде и огне. О любви. Немудрено, что увидев нас тогда, Розмари изменила мнение окончательно.
Чувство… чувство взлета и одновременного падения, чувства триумфа и победы, колющее, режущее, но такое желанное, что нет сил удержаться – вот, что делает музыка.
Она вдохновляет.
«Мы не разучимся летать
Испорченный святой
Ещё способен удивлять!»
Я зажмуриваюсь, чувствуя, как губы растягиваются в улыбке, а на глазах, вольно или нет, выступают слезы. Маленькие, незаметные, но до того соленые…
Испорченный святой.
Господи!
- Белла! – Карли отчаянно пытается привлечь мое внимание, недоумевая от такого впечатления от песни, - котики!
- Котики, - тихо шмыгнув носом, посмеиваюсь, ради нее стараясь вернуть все на круги своя, - да, да, конечно… сейчас все подправлю.
Обещание я держу. Коты, их хвосты, узоры, подписи... все как надо, все правильно, все честно.
Но песня продолжается, и я не могу ее не слушать. Каждое слово. Каждый куплет.
Это почти гимн, иллюстрированная история наших отношений с Ксаем. Из-за слов? Из-за музыки? Из-за голоса солиста…
Лас-Вегас, бар. У него стакан воды, а у меня – сигарета. Горечь на лице.
Лас-Вегас, улица. «Ягуар», разъярённый Эммет, Джаспер, который не собирается за меня заступаться и он, в Серых Перчатках. С беспокойством.
Лас-Вегас, резиденция Ронни, первая человеческая встреча. Я – в полете на ступени лестницы, он – с полыхнувшими ужасом аметистами. С тех пор и навсегда они запали мне в душу.
А потом… столько всего потом!
И массаж, и «Алексайо», и поцелуй, и его возвращение, «Маленькое Королевство снов», Родос, свадьба, домик из камня с синими ставенками, приезд Розмари и наш совместный ужин…
Как. Я. Ненавижу. Ссоры.
«Ты, мой Бог, ты даришь мне
Счастье с оттенком отчаяния…»
Похоже, так случается крайне часто.
Я смаргиваю слезную пелену, заслышав ноты, намекающие на начало припева.
- Каролин, я сейчас приду, - обещаю девочке, чмокнув ее макушку, - дорисуешь мой узор?
Карли, прищурившись, оглядывается на меня через плечо.
- Не надо было пить столько чая, я говорила…
Туалет, ну конечно. Замечательное оправдание.
- Больше не буду, - посмеиваюсь, с первыми же словами о том, кто мы, если вместе, сбегая с дивана. Дрожь – и счастливая, и отчаянная – перемешивается в теле в гремучую смесь.
Этот порыв не удержать.
Три сантиметра над землей.
Три сантиметра над…
Три сантиметра…
Три.
Три последних ступени, по которым взлетаю, остаются за спиной. И прямо с них, только-только приостановившись в коридоре, я его вижу.
Алексайо в синих брюках и свободном пуловере, прикрыв дверь кабинета, намеревается спуститься в гостиную.
На нем нет очков, на ногах – подобие тапочек, а лицо, пусть и все еще уставшее, выглядит… более удовлетворенным?
Впрочем, это удовлетворение сменяется на изумление чистой воды, когда аметисты видят меня.
Эдвард останавливается, не совсем понимая, что происходит.
Я не хочу струсить. Я хочу поддаться этому мощному музыкально-чувственному посылу и, возможно, выразить его, выпустить. Тогда станет легче – сейчас тяжело даже дышать.
«Мы не разучимся летать».
- Ксай…
И бегу. Не сдерживаюсь, не останавливаю себя, не даю отмашки. Просто бегу. Наслаждаюсь этим.
Уникальный успевает словить меня прежде, чем врезаюсь в него со всей силы этого полета, надежно обвив руками.
«Испорченный святой
Ещё способен удивлять».
Я обхватываю его талию, крепко прижав к себе. От частого дыхания не получается как следует сказать то, что хочется, а спина дрожит.
Эдвард быстрее, чем я сама, замечает слезы.
- Бельчонок? – ошарашенный, он наклоняется ближе ко мне, доверительнее. - Что такое? Что-то случилось?
Это знакомое ощущение – так обнимать его. Когда вернулся из Флоренции, когда пришел к Эммету, там, в машине, уезжая… я держала его также. Я знала, что я не одна.
Эдвард теплый, пахнущий клубникой, зеленым чаем и слегка-слегка – бумагой. Но это не имеет никакого значения.
- Каролина? – Ксай выглядывает поверх моей макушки, напрягаясь. - Кто пришел?!
- Н-никого… никто не пришел…
- А что тогда? – обрадованный моим контактом, муж ласково, как и всегда, гладит мои волосы. Этот жест – одно из величайших проявлений заботы. Иначе вы просто не знаете Эдварда.
- Т-ты…
- Я?
- Ты! – отрывисто, громче, чем прежде, повторяю. Высвобождаю одну из рук, сама отстраняясь на пару сантиметров. Смотрю в глаза, касаюсь щеки. – Я тебя люблю…
Муж сострадательно, со всей возможной нежностью, будто впервые, вытирает мою слезинку у подбородка.
- И я тебя люблю, Бельчонок, - тронутый, тихим, добрым баритоном, который не имеет ничего общего со злостью и раздражением, признается он в ответ.
Эти слова дорогого стоят. Они исцеляют меня.
- Спасибо…
А снизу песня, снизу слова, ноты, что вызывают дрожь по всему телу и много, много откровений. Каролина рисует котов на тарелках, не проникаясь ими, а я никак не могу отпустить.
- Ты что?.. – муж целует мой лоб, поглаживая спину, - еще и спасибо… тебя так расстроили эти сложности с самолетом? Маленькая моя, но я же все равно тебя люблю, независимо от того, что происходит. Это неизменно в принципе.
Я зажмуриваюсь и дрожу. Слезы текут сильнее.
Эдвард сострадательно выдыхает.
- Бельчонок, прости меня. Я не имел в виду твою ненужность, это были просто слова, глупые, неправильные, которые не повторятся, - его пальцы находят пластырь на моем плече, прячут, - ты абсолютно права, нельзя не спать, нельзя столько времени проводить с чертежами. И мне очень приятно, очень радостно, что ты заботишься обо мне…
Я всхлипываю, практически вжавшись лицом в его грудь.
Ксай понимает.
Левая его рука придерживает мою спину, согревая собой, а правая накрывает затылок, давая прижаться к себе как следует, дабы выплакаться и хоть немного, но успокоиться.
Присутствие. Близость. Забота.
Это три составляющие, которыми Эдвард всегда лечит. И меня, и Карли… они крайне действенны. А от него – еще и волшебны. Не бывает таких добрых и нежных, как он. Не бывает…
Я чувствую себя ребенком, причем куда, куда младше Каролины. Вся разница в том, что так дети жмутся к папам, а я – человеку, заменившему всех.
И именно поэтому одна лишь мысль о том, чтобы потерять его, одно лишь представление-фантазия о воплощении в явь страшного слова из марта «инфаркт» доводит до ручки.
- Я боюсь…
- Это лишнее, - утешает Ксай, - посмотри, все ведь хорошо. Все почти закончилось.
- Т-ты дорисовал?..
Ночной код. Возможно, это помешало? Вирусная атака… мне стоит расспросить Эдварда поподробнее. Но потом.
- Досчитал, - он с мягким смешком поправляет, подсказывая мне глазами, что сказал правду утром – хакер действительно все решил, - все исправлено, крыло отправлено. Я боялся не успеть окончательно и поэтому так себя вел. Извини, пожалуйста. Я готов загладить свою вину как скажешь.
Я всхлипываю громче, потянувшись вперед, чтобы поцеловать его шею. Она ближе всего к лицу и единственное, до чего сейчас могу дотянуться.
- Я ненавижу ссориться…
- Мы не будем. Обещаю.
- И не разучимся летать…
Серые Перчатки чуть изгибает бровь, когда смотрю на него, не совсем понимая. Но позади начинает играть припев многострадальной песни, настолько перевернувшей последний час, что все становится ясным.
- Би-2, - Эдвард мягко усмехается, поцеловав мой лоб, - белочка, это всего лишь песня, ну что ты…
- Пока ты рядом – ты со мной…
Моей памяти можно позавидовать. Вот это действительно называется «запало в душу».
- Всегда рядом, - больше не шутя, Ксай перехватывает мою ладонь, крепко, долго ее целуя, - но конкретно сейчас я бы предпочел последовать твоему совету и отправиться в спальню часиков до шести. Как думаешь?
Я поднимаю на него глаза. Заново отстранившись, позволив себе это, не отрываю взгляда.
- Это не желание позлить или обидеть, Уникальный, это не моя прихоть… - сбито бормочу, не тая эмоций, - я просто хочу, когда спорю или когда пытаюсь уговорить тебя на тот же сон, чтобы все было в порядке, чтобы ты был… я ни в коем случае не преследую цели навредить вашему проекту, спутать твои планы… я просто… просто тебя люблю… слишком, слишком сильно, чтобы остаться одной…
Аметисты затягиваются страданием.
- Я понимаю, я все понимаю, радость моя. Я не думал, что ты воспримешь все это так близко к сердцу.
- Просто твое – это мое, - пытаюсь усмехнуться, поскребясь по его пуловеру с левой стороны.
Алексайо участливо кивает, прекрасно понимая, о чем я. Накрывает мои пальцы своими.
- Все будет хорошо, - обещает. Наклоняется к губам.
Это похоже на поцелуй у стены в его квартире, после того, как мы заново друг друга обрели. Сбито, искренне, любовно и крепко. Нежность нежностью, но мне как никогда хочется почувствовать Эдварда. А ему – меня.
- Сокровище, - его любовная улыбка, обращенная ко мне, когда отрываюсь (а эту возможность муж оставляет за мной), стоит больше всего мирового золотого запаса. Заботливые пальцы вытирают все мои слезы.
- Я тебя люблю.
- А я – тебя люблю, - Эдвард не прекращает улыбаться и все его лицо, все его естество подсказывает, доказывает, что принадлежит мне. Действительно очень сильно любит.
На такое сложно что-то ответить словами.
Я снова избираю путем благодарности поцелуй.
Хорошо, все хорошо, как же он прав…
Затихают аккорды песни, а я держу в руках свое истинное сокровище, еще и имея возможность его целовать.
- Ты не «голубка», - отрываясь, чтобы вдохнуть, уверяет Ксай. Судя по морщинкам на лбу, его тронули эти мои слова четыре часа назад.
- Нет… - убежденно, уверенно киваю, облизывая губы, - я – жена. Кольца так говорят.
- Душа, - поправляет муж, - и звезды…
От него веет теплом, которое не похоже ни на что, что было прежде. Влюбленный до того, что сложно выразить (как и я), он выметает из моей головы все неправильные мысли и болезненные воспоминания о нашей первой ссоре. В надежде – последней.
- Ты прав, тебе нужно поспать, - поглаживаю его скулу, задержавшись справа, - а потом кино… Карли обрадуется…
- Очень обрадуется, - Ксай бодро улыбается, хоть в глазах его и сонливость, - разбудишь меня к шести?
Я чмокаю его подбородок.
- Запросто, любимый.
И стремлюсь снова поцеловать, не зная точно, сколько могу продержаться без этих губ в принципе, уж очень они желанны.
Но как только приподнимаюсь на цыпочках, почти воплощая мечту в жизнь, оглушительный детский вопль, впитавший в себя смертельный ужас, прорезает все стены дома.
Слышен звон разбившейся тарелки.
…Не знаю, кто точно и кого стаскивает с лестницы.
Факт в том, что через секунд пять после первого выкрика и я, и Ксай вбегаем в гостиную.
А там телевизор, чьи края Каролина сжимает пальчиками как своего врага и лучшего друга одновременно, как свою последнюю надежду.
А там – Мадлен. Ее лучший фотопортрет, тот самый, что девочка показывала мне одним из первых. Волосы до плеч, пронзительный взгляд, яркий макияж и алые, алые губы… они и оттеняют черную ленточку сбоку лучше всего.
- МАМА! – утонувшим в слезах голосом выкрикивает малышка.