Светло-серая теплая материя, чуть отдающая стиральным порошком. Она ровная – сшита для удобной носки – и практически не мнется, как ни странно.
На ощупь ткань мягкая, дарящая лучшие тактильные ощущения. И, хоть смотреть из такого положения телевизор неудобно, эту материю – лучшую из подушек – я отказываюсь покидать.
На жидкокристаллическом экране, расположенном как раз напротив дивана с мягчайшими сиденьями, идет какая-то ерунда. То ли программа о том, как правильно готовить равиоли, то ли о том, как они появились, кто их ел и почему целый эфирный час посвящен их персоне. Я не вслушиваюсь и не всматриваюсь. Меня мало волнует телевизор. Сегодня да.
Я лежу на коленях у Эдварда, прижавшись к его домашним штанам и, время от времени чертя линии по коленной чашечке, наслаждаюсь моментом. Так тепло и уютно мне не было еще никогда.
Алексайо, насколько я могу судить, тоже не видит в происходящем чего-то вопиющего. Он сам и предложил мне устроиться именно так, а сейчас перебирает волосы, поглаживая кожу. Он очень нежный.
Мы оба молчим. В создавшейся идиллии слова излишни, телевизор работает как фон, а самое главное – ощущения. Чтобы впитать их до конца, нужно расслабиться, а нам, благодаря отсутствию Рады, Анты и Сержа, отправившихся за продуктами в саму Москву, это прекрасно удается. Присутствие Эдварда вообще, стоит признать, всегда здорово меня расслабляло. А сейчас он здесь, не глядя на все то, что было вчера. И он в порядке, за что я не устаю благодарить Бога.
Давным-давно, в детстве, читая мамины стихи, рукописный сборник которых мне удалось обнаружить в своей комнате, я узнала о существовании «невозможного единения» и «взаимопонимания без лишних жестов», не то что слов. Это было откровением, но на грани фантастики. Что тогда, наблюдая за Рональдом и мысленно подмечая, мог ли он любить маму так сильно, что затем, познав собственный опыт с Джаспером и одурманенность им, я не поверила, будто эти стихи рассказывают правду.
Люди разные. Люди – противоположности, особенно мужчины и женщины. И любовь… она, наверное, понятие эфемерное. Она измеряется в необходимости и материальных средствах. Кто сколько может предложить…
Но сейчас, встретив Эдварда, выйдя замуж, мне наконец удалось прочувствовать все то, что вкладывала Изабелла-старшая в свои произведения. С Алексайо я ощутила то самое «невозможное единение» и «взаимопонимание без лишних жестов», потому что ни мне, ни ему никогда не нужно было много слов. Взгляд, прикосновение, всхлип, шелест… это похоже на магию. И теперь я знаю, что эта магия называется любовью.
- Ты не передумала?
Моргнув, я вырываюсь из своих философских рассуждений. Слышать бархатный баритон после почти получаса тишины и ленивых касаний – неожиданно.
Впрочем, я прекрасно знаю, о чем он. И готова согласиться с Эмметом, который столько раз называл Эдварда ужасно упрямым человеком.
- Мы ведь договорились, разве нет? – с улыбкой отзываюсь, протянув руку и погладив Эдварда чуть выше бедра. Штаны плавно переходят в свободную синеватую рубашку, чьи пуговицы так нелегко застегнуть. – Тебе нужно отдохнуть.
Мистер Каллен глубоко вздыхает.
- В больнице я бы отдохнул лучше.
Его пальцы осторожно, чуть замедляясь, скользят по всей длине моих прядей. Который раз за этот день мне хочется замурлыкать в такт этим движениям.
- Несомненно, Алексайо, - я закатываю глаза. - Можно вопрос? Почему ты так себя не бережешь?
Я игнорирую телевизор и ведущего, что уже собирается варить равиоли, поворачивая голову назад. Аметисты, пронзительно глядящие сверху, сами меня находят. Они очень грустные.
- Я ее знаю… она уже уверила себя, что я не приду. Ей больно.
Теперь я поворачиваюсь к нему всем телом. Ложусь прямо, чтобы быть в состоянии коснуться руками полумертвого лица. Благодаря нашему совместному утреннему сну белила с кожи Аметистового немного смылись, но не до конца, а синева у глаз и вовсе осталась. По уверениям, он чувствовал себя гораздо лучше, даже хорошо, а по виду явно не смотрелся больше столь хрупким, как бумажное оригами, но мне все равно неспокойно. Как и Эммет Каролину, я до одури боюсь этого мужчину потерять.
- И я, и ее папочка убедили Карли, что вы совсем скоро встретитесь. Она тебе верит, - успокаиваю мужа, потерев его запястье. Пластыря там уже нет, но липкий след от него остался. Напоминание.
- Белла…
- Ага.
- Бельчонок, - Серые Перчатки привлекает тяжелую артиллерию, вспомнив о моем прозвище. Его глаза мерцают, а это то зрелище, которое нельзя игнорировать, - пожалуйста, поехали в клинику.
Просьба. Четвертая за два месяца моего присутствия в России. Одна из тех, на которую отказать – святотатство…
Но не сегодня. Ведь потерять можно гораздо больше, чем обрести.
Кажется, Эдвард видит ответ в моих глазах. Он отводит взгляд, нахмурившись, и слепо следит за приготовлением новой порции равиоли шеф-поваром.
Он мог бы с легкостью скинуть меня с колен, оттолкнуть и пойти туда, куда считает нужным, но он не делает так. Он меня уважает и даже прислушивается… он хочет поехать к Каролине со мной…
Я ненавижу ту секунду, когда черты лица мужа слева заостряются. Несильно, с отблеском горечи, что означает не злость, а мрачность. Он не недоволен, а расстроен окончанием нашей беседы.
- Эдвард, - я покидаю любимую серую материю его штанов, усаживаясь на нашей общей диванной подушке. Повернувшись влево, поймав глазами его глаза, заглядываю в самую глубь драгоценных камней, которые столь прекрасны. Для пущей уверенности даже кладу ладони на плечи в синей рубашке, поглаживая ее ткань, - послушай, ты ведь понимаешь, что это не из-за моего упрямства? Никто из нас не хочет, чтобы вчерашнее повторилось, правильно? А для этого сегодняшний день нужно провести в спокойствии и комфорте, не растрачиваясь на волнения и тревоги.
Эдвард настроен скептически.
- От того, что я здесь, а не там, я не волнуюсь меньше, Белла.
Присев рядышком, но не пытаясь уместиться на коленях, одной из рук обнимаю Каллена за талию.
- Я обещаю тебе, что с Малышом все будет хорошо. Она семимильными шагами идет на поправку, это правда. Можешь спросить у Эммета, если не веришь мне.
Эдвард не разрывает нашего зрительного контакта, и взгляд его становится сокровеннее. Теплая ладонь пробирается мне под спину, придерживая в не слишком удобной позе, а губы чмокают в лоб.
- Я боюсь, что она просто не захочет меня видеть позже, - признается, прогнав робость, Алексайо. Искренне. Мне. – Я и так упустил слишком много времени, Бельчонок.
Левой ладонью я прикасаюсь к левой стороне его лица. По вылепленному подбородку, по пробившейся чуть-чуть щетине, по немного впавшей щеке и заострившейся скуле, к глазам. Невероятным.
- Но это не так, - мягко заверяю. Второй рукой проделываю тот же маршрут, но на сей раз накрываю правую сторону его лица. Как маской.
Дыхание Эдварда на секунду сбивается.
- Каролина всегда слишком сильно переживает… она не поверит…
На его сумбурное бормотание находится мой, все такой же спокойный, ответ:
- Она отдаст за тебя все на свете, Эдвард. Ты не хуже меня это знаешь. И единственное, что ее пугает, это не то, когда ты придешь, а что ты не придешь. Мы решим эту проблему завтра.
Мужчина прикрывает глаза. Его губы, могу поклясться, вздрагивают, чудом не исказившись в болезненной гримасе.
- Карли знает, что я люблю ее, правда?..
Я привстаю на своем месте и нежно, стараясь вложить всю свою уверенность в это действие, целую его щеку.
- Конечно же. Она никогда этого не забывала.
Алексайо не сопротивляется. Он привлекает меня к себе, как следует обняв, и позволяет устроить голову на своем плече. По-детски неуклюже примостившись у его бока, я, тем не менее, чувствую себя очень комфортно. И на губах от близости мужчины, от того, что он верит мне, играет улыбка.
- В больнице – волнение. А чертежи?..
Я посмеиваюсь, услышав вторую попытку. Еще более абсурдную, но все же ожидаемую. Эдвард ненавидит сидеть без дела даже после скачка в опасной близости от предынфарктного состояния. Он неисправим.
- Чертежи – переутомление. Я помню двадцать первое марта, Эдвард.
Он фыркает. Я впервые это слышу.
- А если я соглашусь на еще один массаж?.. – совершенно спокойно. Кэйафаса больше совсем не пугают мои прикосновения.
Я с улыбкой приглаживаю волосы на его затылке.
- Для этого необязательно что-то чертить. Я и так тебе его сделаю, если хочешь.
- В августе авиасалон, - так просто он не сдается.
- Я это уже слышала, - мягко посмеиваюсь, запуская пальцы глубже в волосы. Что у Каролины, что у Эдварда они безумно приятны на ощупь и очень густы. Греческие корни дают о себе знать. – Ты все успеешь сделать в срок, я даже не сомневаюсь.
- Крыло нуждается в переработке уже больше недели…
- А ты в отдыхе больше двух месяцев. Одна я чего стоила…
Алексайо останавливается в поиске аргументов, с интересом вслушиваясь в последнюю фразу, а я чувствую, как щеки заливает румянец. Все то, что я делала, непростительно. А еще – грубо. А еще – некрасиво. Уж точно недостойно того, кто одним из первых за всю жизнь раскрыл мне свое сердце – дважды.
- Теперь ты даришь мне отдых, - ласково произносит муж, завидев мое смятение. Его пальцы, обнимавшие мою спину, теперь на лице. Убирают со лба прядки, гладят скулы, подводят черту губ. В нежности Эдварду нет равных.
- Баланс природы…
- Нет, - он улыбается, не скрывая своей улыбки, и касается неподвижной щекой моей макушки, - это ты необыкновенная, Белла.
А потом совсем тихо, неслышно, добавляет:
- Спасибо, что заботишься обо мне.
В ответ я крепко обнимаю его, постаравшись прижаться так сильно ко всему телу, как только могу. Прикусываю губу, как следует вдохнув клубничного аромата.
- За это нельзя благодарить… неправильно, - мотнув головой, с болью встречаю россыпь синяков на его шее, - так будет всегда, Уникальный.
Аметисты почти тлеют. Я никогда прежде не видела в них столько рвущихся наружу, невыраженных, необдуманных чувств. Где-то между ними затерялись невысказанные слова, но для них пока рано… слова – пустое, если нет любви. Он не признался мне. Я ему не призналась. Но мы где-то рядом с гранью…
Эдвард отвечает мне поцелуем. Сладким, бархатным – в губы. Шелковисто, легонько, с придыханием… и со вздохом облегчения, когда блаженное чувство единения, сродни невесомости, накрывает с головой. С каждым разом все больше.
- Мы проведем чудесный день, - оторвавшись от Каллена, я, тщетно восстанавливая дыхание, пытаюсь сказать то, что еще не забыла, - и я обещаю, что сделаю все, чтобы он не был напрасным…
Тоже еще не успевший прийти в себя Алексайо улыбается мне, насилу кивнув.
И возвращает, не собираясь ждать, поцелуй. Ярче.

* * *

Кажется, с тех пор, как мы вместе рисовали, прошло тысячу лет.
Устроившись между коленей Эдварда на его постели, призвав на помощь все умения и поймав за хвост вдохновение, порывавшееся сбежать, мы в четыре руки покрываем белую тарелку гжелевым узором, одновременно и сосредотачиваясь на своем занятии, и игнорируя его.
Аметистовый потрясающий партнер для росписи. Он точен, выверен, его мазок – то широкий, то завивающийся тоненькой нитью – устраивается на тарелке ровным слоем, и мне остается только наблюдать за тем, как чудесно ему все это удается.
Я учусь. И я очень надеюсь научиться.
- Потечет, - он подлавливает мою руку, дернувшуюся вниз при почти полном соприкосновении с его линией, и выправляет рисунок. Спасает маленькую птичку, притаившуюся в густой листве неизвестного дерева.
- Ты слишком быстрый, - кое-как перехватив кисть, бормочу я.
Эдвард ласково посмеивается, прижав меня к себе ближе. Такое ощущение, что вчерашней ночью не только я, но и он боялись друг друга потерять. По крайней мере, за сегодняшний день муж прикасается ко мне больше, чем когда-либо.
- У меня было много времени для тренировок, - он задумчиво проводит носом по моим волосам, -и знаешь, тебе удается куда лучше.
- Ох уж эта лесть… - я немного пунцовею, заканчивая завиток для веточки многострадальной птицы.
- Это правда, - не соглашается Эдвард. Приостановив работу, своей кисточкой, не касаясь тарелки, прокладывает в воздухе мой путь, - ты всегда ведешь тонко. У меня никогда так не получалось.
- А это разве не твоя работа? – скептически мотнув головой, указываю ему мизинцем, свободным от рисования, на тончайшее переплетение серебряно-прозрачных синих нитей, формирующих доисторический цветок.
Аметистовый несогласно демонстрирует мне текстуру мазка, сославшись на лепестки, от которых отходит переплетенный стебель.
- Сверху широко, снизу – узко. Не будь у цветка лепестков, такого бы не получилось.
- А у меня никогда не получались широкие мазки…
Эдвард ничего не отвечает, но через пару секунд я чувствую на своей руке его руку. Кисть Каллена опускается, оставляя на палитре синюю капельку, а вот моя оживает. Он помогает мне, выводя уже тысячу раз знакомый штрих, по которому я научилась распознавать его стиль.
- Сначала сильно, потом – послабее, - наставляет, повторяя слова из далекого прошлого, когда мне даже в страшном сне не могло присниться, что я посмею влюбиться в этого человека… и что буду думать о том, есть ли у нас будущее.
- Сильно, потом слабее, - эхом отзываюсь, вторую попытку уже предпринимая самостоятельно, лишь с подстраховкой Уникального.
Получается.
- Умница, - одобрительно говорит мне муж, предоставляя третий, решающий мазок сделать самой. Доказать, что научилась.
У цветка появляется новый, ровный лепесток. Дополняет прекрасную картинку.
- А ты говорила, не умеешь, - журит Каллен, легонько чмокнув меня в макушку.
- У меня, как всегда, лучший учитель, - весело отвечаю, подавшись чуть назад и прижавшись к нему крепче, - спасибо большое, Эдвард.
Так, нашими общими стараниями, доисторическое растение получает еще четыре лепестка, пушистых и роскошных, приобретая нужный вид.
И вот тогда, когда настает время очертить его фактуру тоненькими паутинками синего по уже задуманному сценарию, на помощь Аметистовому прихожу я.
Это очень необычное, но крайне приятное чувство - ощущать под пальцами его алебастровую кожу, мягкую и твердую одновременно, чуть жестковатую, с волосками на запястье. Я с точностью повторяю положение его ладони, обхватив пальцы и зажав в них кисточку. На сей раз его.
- Не дави на нее, - предупреждаю, ослабляя напор. Эдвард сглатывает, когда крепче держу его руку, направляя движения, - с нежностью и вниз… а потом налево.
- С нежностью…
Ровный угол паутинки прочерчивается по поверхности тарелки, не дернувшись ни влево, ни вправо. Идеальный.
Но стоит Эдварду чуть сильнее нажать… и он расплывается широкой полосой, едва не перечеркнув наши недавние общие старания.
- Тонкую линию нельзя провести напряженной рукой, - я потираю его костяшки, убрав кисть подальше от цветка, - расслабься и доверься пальцам… осторожнее…
Во второй раз он уже не налегает на свой инструмент так сильно. Оставляя в прошлом широкие мазки, дабы научиться тем, которые получаются у меня, Эдвард сдерживает желание напрячь пальцы, протаскивая синюю краску по тарелке.
Получается. Тоже.
- Потрясающе, - вдохновленно улыбаюсь я, погладив его руку, - давай еще разок… вниз, а потом направо, до конца.
Прямо на наших глазах, подчиняясь желанию Эдварда все сделать правильно и моему – его научить, паутина оживает, переливаясь блестящей влажностью акрила. Белая тарелка ничуть не прячет обосновавшуюся на ней красоту, а мы оба с благоговением наблюдаем за работой пальцев Алексайо.
Это магия, волшебство – то, как общими усилиями у нас получается нечто столь прекрасное.
Третий из цветов, последний, мы рисуем вместе от начала и до конца. Эдвард ведет мои пальцы на лепестках, а я его – на тонких ниточках. Если бы такое растение существовало на самом деле, за него бы дрались все оранжереи мира…
- Новое слово в гжелевой росписи, - с восторгом отмечаю я, любовно обрисовав кружком поле нашей деятельности, - очень красиво.
Эдвард, прежде держащий тарелку практически на весу, опускает ее полностью на мои колени. Освобождает руку, чтобы обнять меня за талию. Будто убегу…
- Ты права, Бельчонок.
Хочется танцевать. И петь. И улыбаться. Без конца, без края улыбаться до того, чтобы заболели, завибрировали губы. Это восхитительно. Это потрясающе – чувствовать такое, когда он произносит мое новое имя. И слышать теплое дыхание на затылке, и ощущать радость от прикосновений, и понимать, что он здесь. Сегодня, завтра, и, надеюсь, всегда.
Я не буду торопить Эдварда. Но я сделаю все, если он и дальше будет не против, чтобы нашего развода не случилось.
Я люблю…
Сначала я, а затем Аметистовый выводим в углу тарелки свои витиеватые подписи. Уже ставший традицией «Изз», и его «Эдди», которую вижу впервые. Она так ярко выделяется синей краской на нашей белой модели, что я не могу не спросить.
- Тебя так называла миссис Каллен?
- Ты очень догадлива, - он с капельку грустной ухмылкой откладывает кисточку в сторону, следя за тем, как на прикроватную тумбочку отправляется подсыхать и наша тарелка. Теперь перед глазами ничего нет, только стена и «Афинская школа», а мы все так же сидим, крепко укутавшись в объятья друг друга.
- Эсми всегда хотела назвать своего сына Эдвардом, - тем временем продолжает муж, легонько потирая мои плечи, - но у нее не могло быть детей, так что эта мечта была неосуществима… до встречи со мной.
Его приемная мать была бесплодной?..
Черт. Если бы не текущее положение вещей, если бы не вчерашняя канитель отвратительных и губительных событий, я бы поговорила с Эдвардом о его семье… на те темы, что позволит мне затронуть. Но сегодня, боюсь, это лишь сделает хуже. Мы не должны пускаться так глубоко.
- Она привила тебе любовь к синему? – тщетно стараясь подобрать хоть что-нибудь, что можно вплести в диалог и увести в другое, более спокойное русло, спрашиваю.
Напряжение мужа, было прорезавшееся, немного теряется.
- В Греции все синее, - мечтательно произносит он, словно бы рассказывая мне старую сказку, - море, крыши домов, кухни, как правило, и ставенки… говорят, греки не могут не любить синий.
Я не поворачиваю головы, боясь его спугнуть. Вопрос так и рвется с губ и, даже если пожалею, я не успеваю его удержать:
- Ты хорошо помнишь вашу жизнь там, верно?
Рассказы Эммета. Рыба. Лошади. Дед. Мамочка…
Я ухожу не в ту степь – снова, хотя уже вынесла себе предупреждение.
- Помню, - впрочем, Эдвард почему-то не удивлен так сильно, как мне думалось, - но это не слишком радужные воспоминания.
- Вареная рыба…
Могу поклясться, он изгибает бровь.
- Ужасная вещь. Никогда не пробуй.
Он обнимает меня сильнее, почти инстинктивно подтягивая ближе покрывало. Хочет укрыть, защитив от холода, пробирающегося в комнату вместе со свежим воздухом из окна. Или от чего-то еще?
- Почему ты не сказал, что тебе противен даже запах? Я бы не посмела есть пасту с лососем…
Муж хмыкает.
- Ты не обязана от чего-то отказываться из-за меня.
- Но я бы не думая отказалась, - честно заверяю, прикусив губу, - больше никакой рыбы.
Эдвард наверняка жмурится. Я чувствую дрожь его ресниц кожей затылка.
- Не поверишь, но есть рыба, которую я ем.
- Правда? – меня разбирает любопытство. Эммет же обрисовал ситуацию и все те воспоминания, что связаны с морепродуктами. Их дед был чудовищем, нет сомнений. А Эдвард всю жизнь с чудовищами боролся, стремясь вернуть в людях на первое место все то светлое, что заложено в них природой.
- Ага, - Эдвард пожимает плечами, - но я не помню, как она называется. Мы… ели ее с родителями.
- Ты и Эммет?
- Нет, только я, - поправляет он, - мы с мамой садились на берегу бухты, папа разводил костер, а затем мы все вместе жарили конвертики из виноградных листьев с рыбным филе, мандаринами и оливковым маслом. Это было безумно вкусно.
От теплых воспоминаний, пусть и пронизанных синей паутинкой грусти по тому, что уже не вернется, Эдвард расслабляется. Говорит достаточно спокойно.
- Сколько тебе было?
- Когда мы первый раз пришли туда, три года. А последний – почти шесть. За пару месяцев до рождения Эммета.
- А после его рождения… что случилось? – не выдерживаю. Очень хочу сдержаться, промолчать, но не могу. Если тема начата, если уже затронута… последний вопрос. Пожалуйста, пусть это не расстроит его так сильно!
Я поворачиваю голову, не встретив сопротивления мужчины, чтобы видеть его. Чтобы успеть что-нибудь сказать или перевести разговор, чтобы предотвратить боль. Я не хочу этого.
Эдвард задумчиво смотрит вперед, облизнув губы. Его взгляд очень тяжелый, ресницы чернее ночи.
- Отец утонул, - без лишних эмоций в голосе, основываясь четко на фактах, говорит он, - то ли сам, то ли помогли… это стало поворотным моментом, точкой невозврата. Я плохо помню подробности.
- Помогли?..
- Был один человек…
«Наша мать вышла замуж не за того, кого он выбрал. За бедного».
Дед. Неужели он?..
- Ты любил отца… - горько протягиваю я, обнаружив ряд морщин у него на лбу и складочки возле глаз.
- Я больше любил Карлайла, - отметает Серые Перчатки, - и Эммет тоже. Поэтому Каролина – это Каролина-Эсми Каллен, Белла.
- Кэролайн… - ничего себе, посвящение… эти люди действительно святые, у меня нет и малейшего сомнения.
- Кэролайн, - вторя мне, Каллен катает имя малышки на языке. И вместе с тем вспоминает, насколько понимаю, о том, что не дала ему вернуться в больницу к ней этим утром. Удержала.
- Знаешь, - я изворачиваюсь в его руках, снова, как пару часов назад, погладив его по щеке. Прохладной, а не теплой, что мне очень не нравится, - вы были счастливы. И вы счастливы. Ваши родители наверняка больше всего на свете хотели этого.
Эдвард слабо мне улыбается, как всегда откликаясь на жест заботы чуть опущенной головой. Он одновременно и прячет взгляд, и ближе приникает к моей руке.
- Я надеюсь, - шепчет он.
А потом спрашивает, удивив меня:
- А ты что-нибудь помнишь?
- О чем? – нежнее касаюсь его кожи. Не могу уговорить себя не касаться ее. Это почти жизненная необходимость, как и близость этого человека. Я все еще побаиваюсь, что мои чувства окажутся невзаимными, я все еще думаю об этом… но уже легче. С каждым поцелуем Эдварда, с каждым поглаживанием – легче. Ему не плевать на меня. Никогда не было.
- О своей матери, - аккуратно уточняет Алексайо.
По моей спине пробегают мурашки, которые он не может не заметить. Настораживается.
- Если слишком тяжело…
- Я мало помню, - с горечью, но стараясь не скатываться в область истерики, шепчу, пока еще хватает смелости. Он был откровенен, и я буду. Он заслужил, а я перетерплю. – Я помню, что она пекла смородиновый пирог, помню какие-то книжки, которые мне читала, помню, что у нее были мягкие руки и она пахла ванилью… а еще помню, как она укладывала меня спать. Тогда я еще могла спать… одна.
Откровение. Чистое, достаточно размеренное, почти без дрожи. Я не начинаю сразу же плакать и у меня не сбивается дыхание. Возможно, тому причиной то, что я здесь не одна. И что руки Эдварда прекрасно ощутимы на моем теле – согревают вплоть до сердца.
Мужчина сострадательно приглаживает мои волосы. Как ребенку.
- Это очень добрые воспоминания, - подбадривает он.
- Если бы… - я сглатываю, мгновение думая, говорить или нет, но слова почему-то выливаются теплой волной наружу сами. Не успокаиваются, не унимаются. Не могу остаться внутри, - я помню ту грозу. Ярче всего на свете помню… и ее… мертвой.
Тут уж от одной-единственной слезинки не удержаться. Я неровно выдыхаю, выпустив ее из плена, и почти сразу же, не давая даже шанса на побег, пальцы мужа ее перехватывают. Стирают.
- Не надо, - одними губами просит он, наклонившись и крепко, но нежно поцеловав мой лоб, - такого никогда больше не повторится. Ты знаешь.
- От этого не легче…
- Ты же понимаешь, что не виновата? – с надеждой вопрошает Каллен, пристроив меня будто в колыбельке из рук, дав прижаться к груди. Он выглядит невероятно встревоженным, и меня это пугает. Только не повторение…
- Пожалуйста, не волнуйся, - сквозь зубы, кое-как сдерживая всхлип, молю я, - я не должна была этого начинать… я не смела…
- Все в порядке, все, - Эдвард укачивает меня, пробежавшись пальцами по спине, и-таки накрывает одеялом, - тише.
- Я виновата… я вывела ее играть, я привела нас к дубу, я бежала спереди, а должна была сзади… я должна была быть сзади. Это меня должно было убить.
Мой шепот, перемешанный с дрожью голоса от слез, с теми самыми слезами, тихонько соскальзывающими вниз, отнюдь не располагает к расслаблению, я понимаю. Но ничего не могу с собой поделать.
Одна лишь мысль – и конец. Боль неизмерима.
- Неправда, Белла, - Алексайо уверенно качает головой, еще раз поцеловав меня. Теперь – в соленую щеку, - так просто случилось. Это ужасно и больно, я понимаю тебя, но так случилось. Так случилось с нашими биологическими родителями, с нашей приемной матерью Эсми… случилось и все. Мы ничего не смогли сделать…
- Она меня любила, - поскуливаю, уткнувшись, чтобы не давать себе повода разрыдаться окончательно, в его рубашку, - она, Роз… больше никто.
- Все кончилось, - Эдвард качает головой, убрав мокрые волосы с моего лица, - вокруг тебя теперь столько людей, которым ты далеко не безразлична, Бельчонок. Каролина, Эммет, я… мы не дадим тебя в обиду.
От его признания у меня щемит сердце. Сглотнув всхлип, поднимаю на аметисты собственные глаза. Почти чувствую, как с хамелеоном в яремной впадинке, тает в груди сердце. Расползается золотой лужицей.
Не безразлична…
Далеко не безразлична…
- Вот так, - увидев, что мои слезы иссякли, Эдвард мне улыбается. Без сокрытия и масок, так же, как Каролине, - моя умница.
И пусть выглядит он изможденнее, чем все предыдущие разы таких улыбок в любой другой день, это не имеет значения. Он не даст меня в обиду, а я не дам его. Никому и никогда.
- Давай я заварю чая, м-м? – стремясь успокоить меня, предлагает муж. В доме мы по-прежнему одни, экономки вернутся только вечером, и это достаточно сильно окрыляет. Дом выглядит не декорацией для проекта «голубок». Дом выглядит нашим.
И потому, наверное, я соглашаюсь.
- Спасибо большое, Алексайо, - благодарю, нерешительно чмокнув его в щеку, - за все…
Господи, если ты есть, я умоляю, не отбирай его у меня… только не его!..



Только бы она не проснулась.
Одинокий светильник на прикроватной тумбочке мигает в такт тому, как Эдвард закрывает дверь. В чернильной темноте комнаты с задернутыми шторами он – единственный источник света. И горит он с его стороны кровати, отбрасывая отблеск на многострадальную «Афинскую школу», высвечивая каждый из тысяч пазлов.
В комнате тепло, уютно и, что важнее всего, удивительно спокойно. Все последние годы жизни стараясь отыскать хоть один уголок, где царит покой, Эдвард воспринимает эту особенность своей спальни как благодать. Только вот не он создает этот покой…
Только бы она не проснулась.
Мужчина медленными, неслышными шагами проходит вперед. Стены встречают хозяина тишиной, балкон – приоткрытой дверью, а кровать – приветственно откинутым одеялом. Каллен неслышно усмехается, но внутри что-то щемит. Его здесь ждали.
Мягкая подушка и не менее мягкая наволочка. Осторожно, потихоньку, чтобы лишний раз ничего не задеть. Чтобы никого не потревожить. Изабелла весь день сегодня провела так, чтобы лишний раз не сказать, не сделать или не показать того, что заставило бы его встревожиться. Любимый десерт на обед, терпкий зеленый чай с медом, разговоры на отвлеченные темы, откровения, чтобы облегчить душу, и сон. Эдвард никогда и ни с кем так спокойно не спал, как с этой девушкой.
Только бы она не проснулась.
Эдвард устраивается на своей стороне постели, на своей подушке, под своим кусочком одеяла. Он молчит, дышит ровно и спокойно, а его пальцы не предпринимают варварских попыток перекинуться на волосы безмятежной «пэристери», дремлющей рядом. Однако в ту же секунду как замирает в более-менее удобной позе, Белла словно бы получает сигнал к действиям. Все еще не просыпаясь, не открывая глаз, она поворачивается на другой бок, в сторону Каллена и, неостановимая из-за его промедления, прижимается к мужчине. Ее нога у его ноги, ее руки на его талии, а ее голова на его предплечье. Прекрасные локоны волнами рассыпались в зоне досягаемости. Эдвард ничего не может с собой поделать.
Только бы она не проснулась.
Алексайо касается волос девушки первый раз совсем робко – едва-едва. Но даже этого хватает, чтобы наполнить комнату чем-то большим, нежели светом лампы или теплом.
Аромат. От Изабеллы всегда пахнет лавандой и ничему, даже той давно забытой прогулке по лесу в алкогольном опьянении, не под силу было это изменить. Ночью ее запах всегда одинаковый – нежный, переливистый и легкий. И запах этот очень действенен, когда пробирается в легкие. Проспав с Беллой столько дней и ночей, Эдвард слишком сильно проникся к нему. О нем он думал вчера, на больничной койке, сжимая в руке хамелеона.
Только бы она не проснулась.
Длинные пальцы движутся вниз, к кончикам, останавливаясь возле подушки. Роскошные, густые, темные волосы. Здоровые и прекрасные, чуть вьющиеся, если намокнут. Если бы только Белла знала, как сильно они ему нравятся… наверное, в лучшем случае посчитала бы сумасшедшим. Или постриглась.
Постригла. Мадлен отобрала у Каролины ее сокровище неделю назад не потому, что хотела досадить девочке или же Эммету… они любили ее кудри, но не до фанатизма. Истинной причиной такого надругательства над Карли был он. Он заставил бывшую невестку пойти на такое, так как было предельно ясно, что подобная «стрижка» в первую очередь не оставит равнодушным его. Как было прописано в одной из распечаток смс с телефона Беллы, «гребаного фетишиста». И даже если по каким-то причинам донимающему ее из Лас-Вегаса Джасперу девушка не поверила, факт все равно оставался фактом. Извращенец.
Эдвард как от огня отдергивает от каштановых волос свои пальцы. Не место им там. Не среди лаванды. Нельзя. Удел этих пальцев – одиночество. За то, что произошло с Анной, за то, что вытворяла Константа, за то, что сейчас Каролина в больнице, ни к чему прекрасному им больше не прикоснуться.
Только бы она не проснулась.
Эдвард наклоняет голову, касаясь щекой макушки Беллы. Правой щекой. Пытается почувствовать хоть что-то, хоть капельку теплоты или шелка волос ощутить. Однако парализованная сторона все так же безучастна, а это подтверждает мысли, было отошедшие в сторону: претендовать на Иззу он не имеет права.
Возможно, минус лет десять, минус поражение лицевого нерва, минус бесплодие, минус тяга к обнаженным натурам, минус смерти, что записаны на его совести и тогда, возможно… возможно, однажды… когда-нибудь еще можно было бы о чем-то говорить.
Она такая… красивая. Молодая, прекрасная, добрая, сострадательная, умная… в лифте он не ошибся, он правильно рассудил. Как же можно такое сокровище… как можно обрекать?
Он ее любит. Это уже не оправдание и не предположение, это громкий и пугающий крик души, а выхода ему нет.
Хамелеон, подаренный Белле утром, это не простой кулон и вовсе не банальная безделушка. Эдвард видел его в свете больничных ламп и понял, что собирался передать «голубке» через Конти – себя. Аметист, который маленькая ящерка овила пальцами, был его сердцем…
И сердце это теперь Изабелла носит, не снимая, на себе. Как гарант его целостности, пока не выкинула в мусорную урну так же, как в свое время сделали остальные.
Эдвард немного выгибается и гасит прикроватный светильник. Темнота - это как раз то явление, которое он предпочитает. Все ненужное спрятано, все хорошее выходит наружу. В темноте нельзя его испугаться, в темноте он по-настоящему красив. А еще в темноте не видно слез.
Мужчина отпускает золотую цепочку лампы, собираясь вернуть руку на постель, как Изабелла реагирует на его ненужные движения. Чуточку нахмурившись, подбирается ближе и, покинув предплечье, с комфортом устраивается на груди. Ее ладонь теперь на плече Каллена, возле шеи, а те самые каштановые волосы согревают область изболевшегося сердца. Упрямица, как и всегда, она будто бы читает мысли мужа и делает все, дабы их опровергнуть.
Только бы она не проснулась.
Мужчина ласково приобнимает Иззу за плечи, прижимая к себе и согревая.
И что она в нем нашла? Что могло ей захотеться от такого человека? Новый опыт?.. Он ведь ничего, ничего, кроме себя, не в состоянии ей дать.
А может, ей этого достаточно?
Тупик.
- Είστε η ψυχή μου*, - улыбаясь краешком губ, Алексайо нежно целует лоб своего сокровища, а затем добавляет совсем тихо, - ты мечта Кэйафаса, Белла, а не его голубки… всегда…
Девушка не остается равнодушна к такому признанию, хоть толком и не понимает его от смешения двух языков.
- Не пущу! – твердо и смело, но все же обреченно хныкает она. Дернувшись вперед, обхватывает его плечи, уцепившись за ткань рубашки.
У Эдварда теплеет на сердце – нуждается.
Как же он ждал ту, которая будет нуждаться в нем… и не потому, что больна, и не потому, что хочет секса… потому что он нужен. Даже евнухом.
Мужчина бережно поглаживает ее спину, поправив задравшуюся ткань пижамной кофты:
- Ну что ты, моя белочка…
Его тон добрый и нежный, ему хочется верить, однако Белла не верит. Даже не пытается.
Громко и горестно всхлипнув, она всем телом вздрагивает, закусив губу, и начинает плакать.
- НЕ ПУЩУ!.. – эхом отдается стон от стен.
Белла подскакивает на своем месте, руками оттолкнувшись от простыней, и вздергивает голову, испуганно оглядываясь вокруг.
- Изз, - Серые Перчатки протягивает руку к ее лицу, вторую по-прежнему оставляя на спине. Привлекает к себе внимание, - не бойся, ничего не бойся. Я здесь.
Ошарашенные, залитые ужасом карие глаза находят его. Всматриваются, будто не поверив цвету аметистов… а потом затягиваются, как июльское небо, нескончаемой серой влагой. По щекам неостановимыми дорожками текут слезы.
- Не пущу… - болезненно бормочет она, сильнее сжав ткань рубашки, - не тебя… никогда… не пущу!
Как же хорошо, что он вернулся раньше! Как же хорошо, что не посчитал нужным заваривать чай, а ограничился кружкой воды. Если бы опоздал, а она увидела, что кровать пуста… страшно представить. Ее кошмары – это всегда что-то с чем-то. И с ними определенно нужно работать, пока это не кончилось умопомешательством. Один страх грозы чего стоит… а на дворе конец марта.
- Ну конечно же нет, Белла, - утешающе уверяет Аметистовый, прижав жену к себе. Такая маленькая, замерзшая под теплым одеялом, но неизменно лавандовая. Хамелеон ей подошел. Эдвард – это хамелеон. – Я никуда не пойду, я остаюсь здесь.
Кусая губы, моргая и то и дело качая головой, Белла плачет, но уже тише. Уже начинает верить.
- Ш-ш-ш, - вдохновившись облегчением для своей «голубки», Каллен любовно проводит дорожку поцелуев по ее макушке. Стерпеть в этом мире можно все слезы, кроме двоих – Иззы и Карли – они ножом по сердцу. – Все, все хорошо.
- Будь здесь, пожалуйста, - заклинает миссис Каллен, как можно сильнее овившись вокруг мужа. Ее нога на бедрах, руки – на груди. Дрожащими пальцами гладят левую сторону его лица.
- Обязательно, - заверяет Эдвард. И замолкает, давая ей возможность прийти в себя. Самое главное – не в словах. Белла сама ему это доказала и не дала шанса опровергнуть.
Ей требуется десять минут поглаживаний, прикосновений к волосам и поцелуев в лоб, макушку или щеки (под конец), чтобы окончательно вырваться из пут кошмара. Уняться.
- Мне приснилось… - кольцо-голубка цепляется за петельку на рукаве его рубашки, чему девушка, кажется, рада, - оно…
- Что приснилось, Белла?
- Страшное…
- О маме? – мужчина сочувствующе потирает ее плечи.
Она жмурится.
- О тебе… - парочка новых слезинок. И всхлип. – Что ты… что тебя… нет. Нигде. Никогда.
- Но со мной все в полном порядке, - Эдвард пробует улыбнуться, продемонстрировав истину, но Изза ей не верит. Ни капли. Лжи верит, а правде нет.
- Алексайо, - она будто приходит к какому-то своему выводу, о котором размышляла уже долгое время. Ее еще немного потряхивает, но мурашек на коже уже нет, а щеки более-менее сухие, хоть и красные. Изабелла делает все, дабы голос не дрожал, а этого дорогого ей стоит – стискивает в кулаки пальцы, - Алексайо, я хочу, чтобы ты знал, что я… я не стану никогда тебя заставлять… я не буду…
Эдвард немного теряется.
- Заставлять?.. – глядя на ее бледное лицо с алыми ободками глаз, переспрашивает он. От взгляда, что дарят аметисты, Белла едва не вскрикивает от боли.
- Заставлять, - как храбрый маленький портняжка, все же продолжает, - если однажды ты решишь, что я тебе не нужна, ты… можешь просто мне сказать. Я не Константа и не… - втягивает воздух, чтобы произнести запретное имя, от которого внутри Эдварда все холодеет, - и не Анна… я ни за что не стану заставлять тебя остаться против твоей воли.
Слезы возвращают себе утраченные позиции на ее лице. Буквально заволакивают его.
- Я не доведу тебя до инфаркта. Я тебя отпущу, если такова цена. Я слишком боюсь, что тебя не станет…
Эдвард слушает ее, но не может поверить в то, что слышит. Это очередной цветной сон? Вылившиеся из сегодняшнего дня переживания? Не Белла ли утешала его всего лишь шесть часов назад по части Каролины?
Она мудра не по годам, но она ребенок. Несчастный, запуганный, потерянный ребенок. Как же сильно ей нужен тот, кто будет ее просто любить.
Кто уже ее любит.
Он?..
- Белла, - Аметистовый привлекает внимание своей «пэристери», тронув пальцами кулончик у нее на шее, - ты знаешь, что это?
- Подарок… - ее рука тут же дергается к украшению, будто он намерен его сорвать, - ты хочешь, чтобы я отдала?
Эдвард отрицательно качает головой, наклонившись ближе к девушке. Почти приникнув своим лбом к ее.
- Нет, Бельчонок. Это теперь мой оберег. И пока он у тебя… со мной ничего не случится, я клянусь тебе, - возможно, говорить такие слова – святотатство. Возможно, он пожалеет о них через минуту, когда позволит ей поверить, что у них есть будущее. И куда большее, нежели год-два по плану «метакиниси». Возможно, он самовлюбленный эгоистичный идиот, который не считается с чувствами других и не планирует свою жизнь. Но не сказать это сейчас, когда она так нуждается в правде, тем более, когда правда и есть правда на самом деле… вот где истинное святотатство.
Белла смаргивает слезы, выгнувшись и, вобрав в себя все мужество, посмотрев ему прямо в глаза. Не моргая.
- Я никогда не причиню тебе боли, Эдвард, - обещает, четко и ясно проговаривая каждое слово, - и никому не позволю этого сделать.
Ее взгляд касается страшных отметин на его шее, которые, слава богу, уже сходят и не так мозолят глаза, а вслед за взглядом обращаются к нужному месту и пальцы.
Эдвард против воли вздрагивает, когда она первый раз так ощутимо гладит его холодными руками, стараясь уверить, что не лжет. От робости и нежности этих касаний взрывные электрические волны идут по всему организму. И больно, и приятно. Хорошо…
- Я верю тебе, - сдавленным шепотом произносит он, на мгновенье прикрыв глаза. В них печет от соленой влаги.
Белла энергично, благодарно кивает, опуская голову и укладываясь на его груди практически всей верхней половиной тела. Прячет сердце.
- Ты не пожалеешь…



…Однажды Каролина потерялась.
В большом детском магазине, когда папа уехал по делам за рубеж, а ей было скучно и дядя Эд решил развлечь племянницу, девочка осталась совсем одна у стеллажа с куклами. Это были Барби-бабочки в цветастых розовых платьях, а на крыльях у них сверкала радуга – малышке не под силу было пройти мимо.
Дядя Эд разговаривал с кем-то по телефону. Он все произносил в трубку «Константа» и «не начинай», и вел юную гречанку к отделу плюшевых игрушек, как они и условились. Он не услышал ее просьбы остановиться возле кукол… и Карли выдернула руку.
Тогда, в слезах стоя в одиночестве возле Барби, Каролина ничего не желала больше, чем увидеть Эдди… и когда он-таки вернулся за ней, не менее напуганный и встревоженный, она обняла его так крепко, как никогда не обнимала. Он ее не бросил.
Эдвард чудесно помнил этот эпизод, потому что с тех пор заканчивал разговоры с Конти при ком бы то ни было, а уж при Каролине – однозначно. Ее слезы, хоть и с лихвой заполнились улыбкой при их встрече, не должны были существовать. Ни в коем разе.
Сейчас, стоя перед палатой своей девочки, мужчина в раздумьях. Постучать или просто войти? Сказать ей «здравствуй» или сразу «я люблю тебя»? У него рвется на части сердце при одной лишь мысли, что она не будет рада его видеть…
Пять минут назад, по их с Беллой приезде в клинику, Эммет рассказал об смс-ке, которую Малыш якобы получила с его номера. И Эдвард понял, что игры теперь стали серьезнее… что смс эта, наложившись на уезд Мадлен, послужила катализатором к побегу, едва не стоившему девочке жизни. Ему стоит поговорить с начальником службы безопасности и принять меры – ничего, что содействует риску, происходить не должно.
Но это потом. Это тогда, когда Карли снова назовет его «Эдди». Пока на первом месте именно эта задача.
Не утруждаясь сделать глубокий вдох, Эдвард все же открывает дверь – без стука.
Стандартная светлая палата, окно, постель, две прикроватные тумбочки, на одной из которых термометр и тонометр, а на второй – особого вида кружка для воды. Эдвард такие уже видел…
Его не интересует цвет стен, мягкость покрывал и даже проводки капельницы, которые исчезли с запястий девочки. Его интересует исключительно она, и ни на что другое растрачиваться мужчина не намерен.
Он улыбается.
Каролина сидит, удобно устроившись на подушке и выдвинув прикроватный столик вперед. На нем ноутбук, судя по характерным восклицаниям угрюмого Грю, с ее любимым мультиком о миньонах.
Волосы юной гречанки вымыты и собраны назад пластмассовым обручем нежно-розового цвета, не причиняющего дискомфорта и прячущего локоны от повреждений. Это теперь не раны, а сходящие ссадины коричнево-бордового цвета с толстой корочкой. Начинаясь чуть ниже глазниц, они следуют по щекам до самого подбородка, не минуя и губы. Но они уже почти зажили, если судить по внешнему виду.
У Каллена-старшего немного отлегает от сердца – она в порядке. Белла не соврала, она поправляется.
- Здравствуй, мой малыш, - приоткрыв дверь шире, Эдвард обращает на себя внимание. Пока еще не переступает порог.
Каролина вздрагивает одновременно с тем, как на экране начинают верещать миньоны. Ее огромные глаза отрываются от ноутбука, служащего единственным на этот момент развлечением, и скользят ко входу, чтобы стать еще больше от осознания, кто на пороге. Неужели?..
Она сглатывает.
- Ты позволишь мне войти?
Карли растерянно, не веря тому, что происходит, кивает. Ее ладошка резко, заставив девочку придушенно взвизгнуть от боли, захлопывает ноутбук. Поскорее, будто Эдвард наругает, когда увидит.
Аметистовый осторожно, не собираясь пугать племянницу больше прежнего, проходит внутрь. К ее постели.
Каролина смотрит на дядю как впервые, изучая взглядом его фиолетовый свитер, черные джинсы и потускневшие, но такие знакомые черные волосы с золотым отливом. От их цвета кожа кажется белее, и девочке это не нравится. Она съеживается.
Эдвард хмурится.
Казалось, что история не обречена на повторение. Казалось, никогда больше не придется ему вымаливать у Каролины прощения, видеть ее слезы, слышать рыдания и осознавать, что он причина всех ее проблем.
Но вот они здесь. Девочка – на больничной койке, а он на коленях возле нее, без труда становясь ниже – так видно Каролинин опущенный взгляд.
- Привет, - еще раз, уже бархатно повторяет Алексайо, вынудив губу дрогнуть в улыбке.
Она жива. Она скоро будет здорова. Она еще не выгнала его. Уже куда больше, чем смел захотеть еще вчерашним утром.
Каролина смущенно супится. Ее забинтованные ладошки рассеянно поглаживают краешек простыни.
- Зайка, - Эдвард с грустной улыбкой прикасается к ее плечику в розовой домашней пижаме – одним лишь пальцем. И ведет вниз. – Я знаю, что тебя тревожит. Я пришел, чтобы развеять все твои сомнения и доказать, что мои чувства к тебе неизменны. Мой маленький, красивый зайчонок, ты поговоришь со мной?
Каролинины плечи резко опускается вниз на прерывистом выдохе. Она вздрагивает, быстро оторвав глаза от кровати, и с тоской оглядывается на дядю. На две секунды, но уже достаточно, чтобы дать увидеть ему в серо-голубых водопадах неподдельную боль. Ее мучает эта неясность.
- Папа сказал мне… - тихонько говорит девочка и Эдвард вслушивается в каждое слово, тревожно наблюдая за ее исказившимся пострадавшим личиком, - что меня любит… и что не будет наказывать. Он меня пожалел.
Алексайо сострадательно ведет уже всей пятерней по плечу своего ангела.
- Ну конечно же, моя маленькая, конечно.
- А ты?.. – наполненный солью взгляд племянницы, переборов себя, касается его лица, - скажи мне, как ты считаешь?..
- Как считаю я?
- Ты злишься? – ее потряхивает от переполняющих эмоций и опасения получить положительный ответ, но как может прячет это обстоятельство. Даже немного отодвигается, чтобы дрожь не была так заметна.
- Я никогда на тебя не злюсь, малыш, ну что ты, - честно уверяет Эдвард, спустившись с ее плеча ниже. Предплечья, локти, даже запястья – все гладит. Благо, капельницы больше нет.
- Значит, - выдержанным тоном подводит итог Каролина, - ты меня любишь?
Серые Перчатки едва-едва перебарывает в себе желание зажмуриться. А Белла ведь уверяла, что она не сомневается…
Стоило бы уже привыкнуть, черт подери, что такие вопросы стали обычным делом для его маленького золота.
- Каролин, - Эдвард протягивает вперед обе руки, очертив пальцами левой ворот пижамной кофты девочки, а правой – ее талию. Как никогда хочет обнять, прижать к себе, но понимает, что пока для нее это слишком. Она все еще не верит, боится, - мой зайчонок, больше всех на свете. Больше солнышка, больше всех речек и морей, больше луны и звездочек… больше всего, что существует.
Она горько всхлипывает от его признания и мягкого тона. Губы дрожат.
- И даже больше своей «Мечты»? Ты же ее обожаешь…
Каллен едва не фыркает. И пришло ведь в голову!
- Куда, куда больше «Мечты»! - нежно произносит он, порадовавшись тому теплу, что пробирается в сердце вместе с ее облегчением – настолько явным, что поражает своей силой. – А теперь можно я тебя обниму? Я так соскучился…
Каролина не отвечает. Она привстает на своем месте, отодвинув столик, и судорожным вздохом впивается пальцами в руки своего крестного, когда он садит ее на колени.
Клубничный аромат, теплота кожи, ласка… ее Эдди здесь! Ее Эдди правда ее любит!
Припомнив указание Эммета, мужчина достает из пачки стерильную салфетку, уложив ее к своему свитеру. Одну – брат уверяет, что уже завтра они будут излишни.
Каролина приникает к груди дяди, зажмуривая глаза и игнорируя боль от морщинок и напряжения. Ее спина дрожит уже достаточно сильно для слез, а ресницы тяжелеют под гнетом соленой влаги.
- Не наказывай меня! – затравленно взмаливается юная гречанка, обхватив шею своего Эдварда, - не сегодня… хотя бы не сегодня…
Алексайо крепко прижимает ее к груди. Тепло родного тела, его близость, то, что малышка рада ему, что любит… все это цветным водоворотом счастья утягивает на дно. И никакой воздух не нужен – приятно задыхаться от эйфории.
- Я не намерен тебя наказывать, Карли. Ни сегодня, ни когда-либо еще. Ты лучшая девочка на свете.
- Ты поэтому ко мне пришел?
- Я пришел, потому что люблю тебя. До самой-самой луны и обратно, зайчонок, - Эдвард бережно гладит черные кудри, обстриженные Мадли, но все равно крепкие и пушистые этим утром, - я всегда к тебе приду.
Девочка хмыкает при упоминании одной из первых услышанных и самых любимых свои сказок – Большой Заяц и Зайчонок обсуждали, чья из них любовь больше. И Заяц победил – до луны и обратно.
- Тебе больше не больно? – вдруг встревожившись, зовет она. Воспоминания о волнениях Беллы, о папином разговоре с кем-то, о том, что дядя Эд не приезжал так долго, накрывают ее. И девочка не может воспротивиться.
- Нет, малыш, - Алексайо ласково ерошит ее кудри за обручем, - ты же знаешь, что ты прогоняешь любую боль.
- Но тогда я тебя не отпущу…
- И не надо, - Эдварда сильнее обнимает девочку, по-доброму рассмеявшись. Ее личико у его сердца, как совсем недавно Беллино, ее личико греет лучше любого солнца. С любовью этой девочки, с ее признанием, с заботой – разве под силу ему сдаться? О нет. Это недопустимо.
- Белла тебя увезет. Она тоже за тебя боится.
Серые Перчатки любовно проводит по лбу малышки цепь поцелуев.
- Ничто не мешает нам всем остаться вместе, - милостиво замечает он, - и с папой. Вчетвером.
Каролина, ухмыльнувшись краешками губ, согласно кивает.
- Я соскучилась по чаепитиям… я по всему соскучилась, дядя Эд… и по тебе!.. – Подтверждая сказанное, юная гречанка самостоятельно, не жалея ладоней, крепко-крепко обнимает крестного отца, - ты – мой плюшевый Эдди.
С теплой улыбкой, с обожанием, какое не скрыть, Эдвард укачивает девочку на руках. В ее пижаме тепло, рядом с ней ему самому тепло, а вокруг – горячий, наполненный любовью воздух. Нельзя желать большего.
- Знаешь что, - он загадочно отводит одну руку назад, роясь в своем кармане, - я кое-что принес для тебя. Ты ведь любишь единорожек?
Серые глаза вспыхивают, заставляя Эдварда улыбнуться шире. Этот подарок не был напрасным.
- Вот, - не растягивая интригу, он укладывает на собственную ладонь, не тревожа девочкины, маленький кулончик на серебряной тоненькой цепочке, по цвету такой же, как и радужка Каролины. А на цепочке маленькая фигурка невиданного животного, сделанного так, будто срисован был с ее любимого фиолетового единорога.
- ЭДДИ! – восторженно, не жалея эмоций, вскрикивает Каролина. Нерешительно касается украшения руками.
- Он тоже будет тебя охранять, - Эдвард нежно целует племянницу в лоб, - если ты хочешь, я помогу тебе его надеть прямо сейчас.
В голосе чувствуется смущение и Каролине оно явно не по вкусу. А ей ведь всего восемь.
- Спасибо, Эдди, - благодарно, не скрывая восторга бормочет она, поворачиваясь к дяде спинкой, - он такой красивый…
- Он твой, - Алексайо без труда застегивает крохотную застежку цепочки на шее своего ангела, - я – твой. Никогда не забывай об этом, мое сокровище.
Каролина смятенно кивает, расчувствовавшись от неожиданного подарка, и возвращается на его колени, приникнув щекой к влажной салфетке на груди. Забинтованные ладошки, словно не чувствуя боли, гладят его спину.
- Ты хороший… никто не обидит моего хорошего дядю Эда…
Ее слова такие искренние, голос такой нежный, а прикосновения… похоже, перезапустить сердце можно не только дефибриллятором. Ангелы пусть и расплачиваются за грехи людей, но сохраняют их жизни.
Теперь и Карли дала ответную клятву хранить дорогих людей в целости и сохранности. Включая Беллу, их четверо.
Братство Кулонов. Каллены.
- Спасибо, малыш.
Девочка затихает, наслаждаясь моментом, и Эдвард не мешает ей – он тоже молчит. Она оба легонько покачиваются из стороны в сторону, отказываясь разжимать объятья, а мысли крутятся в голове, ища выхода наружу. Но это простые мысли, приятные. От них не кромсает душу.
Все куда проще. Все легче, терпимее, преодолимее, чем могло показаться. И влюбленность, и любовь, и чувства…
Эдвард обдумывает произошедшее за последние пару дней и приходит к выводу, прижимая к себе Каролину, что ближе, чем они есть, уже не стать. Белла – часть семьи. И, если таков будет ее выбор, он позволит ей остаться в этой семье.
Даже с ним…
- Ты улыбаешься, - хитро замечает Карли, извернувшись в руках дяди, - что?..
- Ты – красавица, - Эдвард ерошит ее локоны, нагнувшись к макушке, - я безумно горд, что у меня такая девочка. У нас.
Полусодранные, но все же щеки Карли капельку пунцовеют. Ему не чудится.
- Мне тоже есть чем гордиться, Эдди… - сокровенным шепотом уверяет девочка, легонько коснувшись пальчиками в бинтах его лица. Неизменно справа. - До самой-самой луны и обратно. Я тебя люблю.





Спорим, наша мама красивая?
Спорим, у нашего папы добрые глаза?
Спорим, у них есть луг, где живут розовые единорожки?..
Белла и Каролина синхронно прыскают от смеха, заслышав фразу маленькой кареглазой героини мультика Агнес. Она стоит в центре экрана, обнимая своего розового пушистого друга и поет веселую песенку о том, почему единороги – лучшие существа на свете.
Карли, чья рука поглаживает свой новообретённый кулончик, кивает в такт каждому слову, а Изабелла нежно ерошит ее волосы, улыбаясь. На какое-то мгновение она поднимает глаза, выглянув в коридор, и встречается с аметистами.
Эдвард сразу уже улыбается, даже не сдерживая себя. Внутри наступает глобальное потепление, погребающее под собой остатки нервозности, а неудобный больничный стул больше не кажется неудобным.
Смутившись такой быстрой реакции, но с радостью во взгляде, Белла тоже выдавливает улыбку. Многообещающую.
Одними губами мужчина произносит: «Бельчонок».
И она смеется, потрепав плечи Карли и прижав ее к себе. Девочка уже недовольно качает головой, заметив, что Изза пропускает действие мультфильма, где девчонки из приюта как раз планируют день развлечений.
- Умиротворяюще, - Эммет, вернувшийся из кафетерия с двумя большими стаканами чая, присаживается рядом с братом. Его лучащийся спокойствием взгляд с улыбкой касается мисс и миссис Каллен, беззаботно сидящих в обнимку на постели Карли и коротающих время до выписки.
Эдвард с благодарностью принимает чай. Без сахара.
- Очень, - соглашается он.
Эммет делает первый глоток, чуть поморщившись от вкуса, к которому нельзя привыкнуть. В какой-то степени он ждет возвращения домой как раз для того, чтобы уже заварить и себе, и всем родным нормальный напиток. Достойный того, чтобы его пили.
- Знаешь, что нонсенс? Белла привнесла его.
Эдвард сглатывает, так и не отпустив девушку взглядом. Теплым, но теперь, при брате, сдержанном.
Впрочем, Медвежонка куда больше волнуют синяки на его шее. Стоит лицу брата хоть немного измениться, как он тут же прикусывает губу, а стакан сжимает в медвежьих пальцах. Это не кружка – треснет.
- Она отогрелась и теперь готова отогреть Карли и нас, - спокойно объясняет Эдвард. Не прикасается к воротнику рубашки, хотя все еще живо желание его оттянуть.
- Прости меня…
- Простить? – столь резкой перестройки мужчина явно не ожидает. Эммет вдруг становится… младше. Гораздо, гораздо младше, почти ребенком. Стоит Эдварду обернуться и встретиться с его глазами, ответ налицо. Ему стыдно. Ему жаль. И он неустанно корит себя…
- Не болит, - Алексайо придвигается на хлипком стульчике ближе к своему гризли, ободряюще притронувшись к его плечу, - доктор сказал мне вчера, что через двое суток синяки полностью сойдут.
- Надеюсь… - Эммет громко прочищает горло, маскируя желание выпустить кусочек гнева на себя наружу. – И все равно, мне бы хотелось заслужить твое прощение, если это возможно.
- Эмм, - Аметистовый прикрывает глаза, качнув головой, - все в порядке. Это уже такое давнее дело… зачем нам его вспоминать?
Каллен-младший хмурится, позволив щекам заалеть – точь-в-точь как у Карли.
- Прощаешь?
Эдвард ерошит его волосы – как в детстве.
- Я уже давно простил, Эммет. Хотя и прощать было нечего.
Медвежонок морщится, глотнув еще чая, и оглядывается на палату дочки. Веселые миньоны поют песню Грю с днем рождения, а сиротки дарят ему подарки, каждый подкрепив записочкой. Грю читает: «мы любим тебя, папа». А Каролина беззвучно повторяет за ним эту же строчку, поскребя пальчиками на постели рядом с собой. Она тоже любит. А с этой верой можно не то что горы свернуть… с ней можно жить тогда, когда уже ничто не удерживает в этой жизни. Эммет спокоен за их будущее. Сегодня – как никогда.
- Как ты? – он оборачивается лицом к брату, оставляя Беллу и Каролину досматривать мульти-шедевр.
- Полный порядок, - Каллен-старший усмехается его волнениям, но глядит благодарно. Аметисты всегда благодарны, если проскальзывает хоть слово, хоть вопрос в их адрес. Эммет уже давно это подметил.
- Мне совестно от того, - признается он, сжав стакан в руке до всплеска зеленого чая в нем, - что недавнего могло и не случиться, позволь ты мне все решить самому.
Эдвард останавливает глоток на половине.
- Что решить?
- Вопрос с Мадлен, - Эммет кривится при имени сучки, - не ругай Беллу, но она рассказала мне, не сумев сдержаться. Мы все очень испугались… и она упрекала себя в том, что позволила тебе ехать. Как и я.
Эдвард тяжело вздыхает, еще раз взглядом ненароком проскользив в обитель двух девочек. Карли теперь у своей старшей подруги на коленях, затылком приникнув к груди, а Белла успокаивающе придерживает ее ладошки и устраивает подбородок на черной макушке. Единение.
Она правда так волновалась? Она правда, как и он, чувствует все настолько глубоко? Это уже почти безумие. Приятное до боли, и такое же до боли страшное безумие, которое он и не думал познавать.
- Я не хотел, чтобы ты знал. Я был твердо намерен позавчера все закончить.
- Тебе удалось – ни звонка.
- Мадлен правильно расставляет приоритеты. За это ее можно хоть каплю уважать, - у Эдварда сводит скулы, и он не удерживается от легкого оскала в конце предложения. Стоит только вспомнить, что по вине Мадли едва не случилось с ее ребенком… и можно не рассчитывать на спокойную обстановку.
- Она жалит словами. Ты оказался в больнице из-за нее… - бас Каллена-младшего дрожит, наполняясь злостью и нервозностью. Каждое слово как туго натянутая тетива – того и гляди спустит стрелу.
- Сейчас я здесь, - переводит тему Эдвард, оборвав все разговоры о больнице. С Беллой с утра хватило выше-крыши. Он не заслуживает того, чтобы о нем так волновались. – Это важнее всего, правильно?
Медвежонок смягчается, вздохнув. Похлопывает брата по плечу.
- Правильно. Но все равно – береги себя.
- Обещаю, - Аметистовый улыбается Эммету краешком губ, наполняясь магией момента до самого горла. Родные, любимые люди – рядом. Здоровые, практически невредимые, с оптимистичными взглядами вперед и прекрасным будущем. Его семья. Теперь – полная. Как же это греет!..
- Каролина была очень рада тебя видеть, - немного погодя, когда чая остается наполовину меньше, произносит Эммет. Анализирует свои наблюдения и ощущения после недавнего разговора с дочкой. Даже медсестра Вероника заметила, что девочка стала совсем веселой и уже не плачет даже от уколов. Говорит, что у нее есть оберег-талисман. Сказочный.
- Я ее тоже, - Эдвард вдохновленно припоминает мгновенье их встречи, воскресив в памяти вопросы и ответы юной гречанки, сделавшие его счастливым. А уж то, как приняла подарок… они с Беллой очень похожи. – Я так скучал… если бы я только мог прийти к ней раньше…
- Мы все знаем, почему это не было возможным…
- Да. Но важнее всего, что она в это поверила.
Танатос хмыкает, взъерошив пятерней собственные волосы. Допивает свой чай.
- Мне нравится твой оптимизм, Эд. И спокойствие – это бесценно.
Мужчина щурится.
- Мое спокойствие – вы, Эммет, - уверенно произносит, не усомнившись ни на секунду, - и благодаря вам я чувствую себя лучше. Вот что бесценно.
Между братьями воцаряется понимающая, теплая атмосфера доверия. С каждым словом, с каждой секундой она лишь крепнет и даже не думает ослабевать.
Эммет окончательно рушит стену остатков недопонимания, когда крепко обнимает своего родного человека, возрадовавшись, что он здесь, не смотря не на что. И что никакая дрянь вроде Константы его больше не достанет.
- Ты сегодня всем нам сделал подарки, Эдвард, - Эммет проводит пальцем по своему новому браслету, имеющему особый смысл в связи с изображениями маленьких медвежат, клубник и переплетений золотых цепей, оформленных в интересном общем стиле, - Каролина не снимает своего единорожку…
Каллен-младший смущается.
- Она носит его только четыре часа, - с улыбкой объясняет он, - Эммет, это не показатель.
- Показатель, - не согласно отзывается тот. – Еще какой. И поэтому я бы хотел и тебе сделать подарок… если позволишь.
Он выглядит… взволнованным? Эдвард не может понять причину. Да, он никогда не сдерживал чувств и никогда не скрывал того, что думает, однако уместно ли такое волнение при желании вручить подарок?.. Он, кажется, даже немного потеет – ладони и лоб. Будто это какая-то необычная правда. Будто это – откровение. Или Эммет все же купил украшение? Но когда?
В животе почему-то комком сворачивается недоброе предчувствие. Оно иррационально, не имеет смысла и, Эдвард уверен, мгновенно исчезнет с открытием интриги Эмметом, однако пока очень давит в области груди. Будто душу выгоняет. Воздух.
- Я буду рад любому подарку от тебя, ты же знаешь. Спасибо! – пробует ободрить, поддержать он.
…Легче. Терпимее. Медвежонок глубоко вздыхает – уже без дрожи.
- Тебе спасибо, - Эммет переводит дух, несильно сжав его руку.
И лишь затем, для храбрости пробежав взглядов по всему коридору и особенно задержавшись на Карли и Иззе, все же говорит:
- Эдвард, ты сделал для нас всех столько хорошего за последние дни, месяцы и годы, что не перечислить. Твое присутствие, твоя помощь, твои советы и поддержка – неоценимые вещи. Ты всех нас поставил на ноги и все мы безумно тебя любим, независимо от того, что вокруг происходит и кто и что говорит, - он выдавливает улыбку, настолько робкую, что напряжение нарастает, - и в то же время мне как никому известно, что после нашего благополучия тебя больше всего тревожит благополучие твоих «голубок». Девочек твоих, Эдвард. Конти, Соф… я помню твое волнение.
Что-то не так. Вот сейчас. Вот в эту секунду.
Эдвард подозрительно щурится.
- Эммет?..
- Я к тому, - поскорее исправляясь, пока еще хватает сил, Каллен-младший переходит к делу, - что наконец у меня появилась возможность отблагодарить тебя, сделать тебе подарок. И я непременно ей воспользуюсь.
Эммет вздыхает, расправив плечи. Твердость, стать, добродушие и… желание. Во всех смыслах этого слова, но больше, почему-то, с характерным любовным блеском. Эдвард уже видел такое на лице брата.
- Твоя пятая «голубка», Алексайо, - на розоватых медвежьих губах теплая улыбка, - не доставит тебе проблем и устроит свою жизнь так, как она достойна. Ее будут любить, уважать и беречь, как зеницу ока, ей подарят добрую семью, возможно, если захочет, детей, и никогда, никогда у нее не будет больше повода взяться за старое. Пусть пока ей и всего девятнадцать.
- Белла?..
Эдварду кажется, что его сердце сейчас разорвется на части.
Удар.
Что?..
Удар. Нет…
Удар. Пора.
- Изабелла – Белла будет в порядке, - уверенно повторяет Эммет, сделав голос ровнее. Сосредотачивается, представив девушку прямо перед собой. - Я о ней позабочусь – и в горе, и в радости. После вашего развода я попытаюсь предложить Изабелле свою руку и сердце, Алексайо.
Удар…

* * *

Этой ночью Эдвард плохо спит. Он то и дело ворочается, сминая простыни, и, насколько могу судить по ряду морщин на лбу, у него болит голова.
В своей темно-синей пижаме, кое-как устроившись на прежде мягкой подушке, он говорит что-то о том, какая она твердая. И молчит. На все мои расспросы.
Это удивительно, если учесть, что сейчас все как раз идет в гору, а не наоборот. Каролину сегодня выписали домой, и она так радовалась возвращению в родные пенаты, Эммет угощал нас вкуснейшим чаем и потешал добрыми историями, и даже Рада специально приготовила кефтедес, чтобы порадовать хозяина.
Но ничего не помогло.
- Тебе холодно? – заботливо спрашиваю, погладив его по плечу. Кофта кажется как никогда жесткой.
- Нет, Изабелла. Спасибо.
- Изабелла? – я подбираюсь к нему ближе, встревоженно заглянув в глаза. Эдвард их отводит. – Что такое?
Он тяжело, будто обреченно вздыхает. Настораживает меня.
- Я устал, Изз… пожалуйста…
И я отстаю. Устраиваюсь у него под боком, все же укрыв мужа одеялом, и легонько чмокаю в плечо.
- Тогда отдохни, Алексайо. Спокойной ночи.
А в ответ – тишина, разбавленная темнотой задернутых штор.
Правда, так крепко, как обнимает меня сейчас, когда думает, засыпаю, Эдвард никогда меня не обнимал. Мне чудится, будто сбивается его дыхание.
- ψυχή**… - убито.
И молчание. До утра.
А на следующую ночь все повторяется.
И через одну.
Мне становится по-настоящему страшно за него. Я не понимаю. Я спрашиваю, в чем дело, но не получаю ни единого ответа. Эдвард вежлив, добр, он думает обо мне… но он будто не тот, он холодный. И мне больно.
Муж будто прячется, закрывается в себе, отказываясь разговаривать. Что-то съедает его изнутри, а он молчит. И, хоть поначалу списываю это все на беспокойство о готовности чертежей «Мечты», раз уж семья теперь в порядке, понимаю, что это верх наивности.
В конце концов, в четверг, не выдержав, встречаю Каллена прямо в прихожей. Он снимает пальто, устало поморщившись, а я подхожу к нему со спины и обнимаю за талию.
- Расскажи мне, в чем дело? – повернувшись к нему лицом к лицу и заметив и бледность, и морщины, и обеспокоенность, спрашиваю прямо, без сокрытий. Мы уже переступили ту черту, когда были доступны замалчивания. После дня выписки Каролины, вернее, его утра, это кажется ужасным сном. А я так радовалась достигнутому единению…
- Все в порядке, Белла, - ответ остается неизменен. Несмотря ни на что.
Но взгляд такой убитый… неужели Константа снова дала о себе знать? Или дело действительно в работе?
- Я не слепая.
Эдвард горько усмехается. Как по мне – слишком горько. Чуть ли не до слез.
- Ты больше не Дея?
Я хмурюсь. Что за черт?
- Я такого не говорила, Гуинплен.
Эдвард отводит взгляд. Глаза скользят по кухне, по аркам в гостиную и столовую, подкрадываются к лестнице в спальню…
- Ты хочешь, чтобы я сказал? – без эмоций спрашивает он.
- Конечно. Если ты хочешь… я смогу помочь, - обвиваю его руку, неожиданно холодную, сжав в своей.
Ну слава богу. Правда? Пожалуйста!
Алексайо тяжело качает головой. Вынуждает меня отпустить свою руку.
- Командировка, Белла. На неделю. Мне придется уехать…

_____________
*Ты – моя душа
**Душа