Я не вижу и не могу двигаться, но обеспокоена этим меньше, чем вы могли бы предположить. Руки держу по сторонам, понимая, что завернута в нечто напоминающее пелену. Я стараюсь поднять их. Материя вокруг меня старая, гниющая. После первоначального сопротивления, разрывается так же легко, как паутина рвется на кусочки. Обрывки материи падают с протестующим треском и, несмотря на уходящий день, я щурюсь; мои глаза постепенно привыкают к свету. Как же долго я спала?

Место кажется удивительно знакомым. Оно обросло шиповником, но все еще остается знакомым. Я не могу вспомнить, когда в последний раз была здесь. Все в испанском мхе, винограднике и рушащихся каменных стенах. Когда я была здесь? Кто я? Это что-то важное. Я почти помню – воспоминания возникают неясными вспышками в моем сознании.

Определенно, когда-то это место было величественным. Может быть, сотни лет назад, оно было центром цивилизации. Однако теперь одичало и заросло. Дикое место. И, тем не менее, впечатляет по-своему, красотой примитивных форм.

Я поднимаю руки над головой и шагаю медленно по кругу среди обрывков, которые когда-то держали меня в плену. Я стою на том, что, должно быть, было двором; плиты толстого гранита, с растущими теперь сквозь щели травой и сорняками. Природа всегда исправляет то, что мы построили своими руками.

Я иду по краю гранитных плит на вершину холма. Трава под босыми ногами влажная и мягкая, а в воздухе царит приятный аромат. Ветер бьет в лицо, спутывая мои длинные волосы, и я убираю несколько прядей за уши.

У меня появилось странное чувство, что я вернулась домой.

… вскоре после вылета из аэропорта в Чикаго О’Хара. Никто не выжил. Полиция продолжает обыскивать озеро Мичиган на наличие черных регистрирующих ящиков самолета. Вероятно, погодные условия стали одним из факторов крушения…

Я вздрогнула от услышанного по радио NPR. Новости обрушиваются на меня, как прилив, наводя всеобщее чувство страха. Даже при идеальных условиях, то есть, когда я утешаю себя статистической безопасностью самолётов, у меня почти получается избавиться от боязни перелетов. Я испробовала все, что только можно: книги, медитации, гипноз, регулярные терапии, биологическую обратную связь (прим. пер.: технология, включающая в себя комплекс исследовательских, лечебных и профилактических физиологических процедур, в ходе которых пациенту посредством внешней цепи обратной связи, организованной преимущественно с помощью микропроцессорной или компьютерной техники, предъявляется информация о состоянии и изменении тех или иных собственных физиологических процессов), дорогие курсы обучения экс-пилотов и единственную вещь, которая становилась для меня надежным лекарством во время полета, прописанную моим врачом. Она расслабляет меня достаточно, чтобы я могла подняться по трапу и занять себе место, но в любом случае, каждая секунда в титановом гробу – своего рода агония. Я буду сидеть в узком сидении, сжав кулаки; ремни безопасности будут так плотно прижимать меня к сидению, что если самолет вдруг остановится, то от меня останутся только две части. Буду сидеть в своем напряженном пузыре, интересуясь, станет ли этот миг последним для меня на земле. Или, быть может, этот. Или следующий. И дальше, и дальше, пока колеса не коснутся земли в пункте назначения. Пункт назначения. Даже термин для конечной точки путешествия звучал устрашающе.

Когда я лечу, думаю, имел ли в виду Шекспир меня, когда писал: «Трусы умирают многократно до своей смерти; отважные вкушают смерть лишь раз».

Я умирала много-много раз.

Так, всякий раз, когда случается авиакатастрофа, я погружаюсь в детали. Летала ли я тем маршрутом? На том самолете? Имеет ли значение номер рейса? Это могли быть те, на которых летала я? Я читаю все статьи, изучаю фотографии Боингов и медленно покрываюсь холодным потом. Иногда я сама себя довожу до такого состояния легкомыслием, из-за чего мне приходится прекращать это занятие и сидеть с головой, зажатой коленями. Кровь мчится по венам и стучит в висках. Я собираю информацию о каждой катастрофе так, как будто бы зная о ней всё, я буду защищена от той же участи.

Нет, это не имеет для меня смысла.

Кажется, мой полусознательный контроль, по крайней мере, достаточно защищает психическое здоровье. Моя рука, практически по своей воле, размахивается и ударяет по кнопке, прежде чем я могу услышать подробности. Это действие также сбивает книгу с тумбочки, и последующий грохот приводит меня в чувство. Я сажусь и начинаю потирать глаза. По некоторым причинам, я чувствую желания протянуть руки в стороны, как бы раскрывая крылья. Движение кажется настолько привычным и важным, что я повторяю его снова; мои пальцы распухли ото сна.

По неясному сознанию в полудреме я смутно припоминаю, что слышала что-то важное, перед тем как проснуться. Что это было? Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить, а затем это приходит ко мне: случилась еще одна авиакатастрофа. Обычно я чувствую искушение включить ноутбук и получить всю информацию, но что-то меня останавливало. Поэтому я возвращаюсь в свою обыденную утреннюю рутину. Хлебные злаки. Приготовление ленча. Сбор сумки.

Будет время, чтобы позже зайти в Google, оказавшись на грани приступа паники.

Я сижу с тарелкой хлопьев, вглядываясь в бесцветный день. Я жила в Бостоне уже долгое время и чувствую, что нахожусь на другом конце страны от семьи и старых друзей. Приехала я в колледж для того, чтобы остаться в аспирантуре и предполагала, что никогда не доберусь до дома.

Боязнь перелетов и пять часов в самолёте очень этому поспособствуют.

У меня здесь есть друзья, хорошая жизнь, учитывая все обстоятельства, но иногда я просыпаюсь среди ночи, чувствуя настолько большое расстояние между мной и мамой, как пустоту в желудке. Интересно, все ли чувствуют это, как будто некая невидимая нить соединяет нас с лоном, откуда мы появились на свет. Может быть, чувствуют призрак пуповины, тем же самым путем, что инвалид чувствует отсутствие какой-либо части тела.

Мои школьные друзья по большей части остались в штатах; если они и уезжали в колледж, то возвращались в Вашингтон, оставаясь там. Если они и просыпаются среди ночи, то их пуповинный призрак должен растягиваться только на несколько десятков миль, или пару сотен, но не больше. Мой же растягивается тысячи на три.

Я ставлю тарелку с хлопьями на кухонный стол и слезаю со стула. Я наклоняю лицо к коленям на несколько минут, перед тем как начать собираться на работу. В городе часто случаются резкие похолодания, поэтому я надеваю колготки на нижнее белье и сверху фланелевые штаны. Рассмотрев возможность надевания двух свитеров, я посчитала, что это будет совсем уж лишним. Моя теплая парка на меху будет принимать весь холод на себя.

Все еще были участки непротоптанного снега, поэтому я выбраю путь через болото к кассе, продающей билеты. С собой у меня был термос с консервированным куриным супом и лапшой, блокнот и портативный компьютер в потрепанном рюкзаке. Бостон в феврале может быть довольно холодным. Вы почти можете забыть, как это – быть в тепле, как чувствовать под ногами песок и гравий. Снег на каждом шагу от ваших ботинок превращается в лужицы, которые позже испаряются и оставляют бесформенные следы соли, что, безусловно, говорит о чём-то важном, если бы вы еще только знали, как это расшифровать.

Февраль, в особенности, кажется худшим. Хотя и в декабре короткие дни, февраль намного скучнее и холоднее. Я подумала о Дар Уильямс, поющей строки: «И потом снег, и снова выпал снег, мы всегда его убирали, потом мы проваливались в сон обессиленные, и мы просыпаемся, и снова снежит… ». Я не знаю, проводила ли она когда-нибудь зиму в Бостоне, но слова были такими правдивыми. Мои вязаные перчатки не могуг защитить от холода. Морозный воздух заставляет чувствовать себя так, будто мои пальцы покусали. Я полагаю, что термин «отмороженные» пришел все-таки откуда-то отсюда.

Я топчусь на месте, пытаясь хоть как-то предотвратить онемение пальцев на ногах, пока жду поезда. Я смотрю вниз на Хантингтон-авеню в поисках фар маленького зеленого трамвая. Этот поезд всегда опаздывает. В такие дни, как сегодня, я мечтаю о переезде из Грин Лайн, куда-нибудь с линией метро. Но тогда бы я не смогла жить рядом с музеем изобразительных искусств и не смогла бы прогуливаться до дома поздней ночью летом; в воздухе не пахло бы колбасами, не было бы огней от ночной игры в Фенуэй парке, освещавших район как днем. При открытых окнах, я даже могу услышать аплодисменты толпы.

Поезд, наконец, прибывает, уже заполненный и с запотевшими стёклами. Я показываю билет Charlie Card и нахожу себе место в небольшом уголке. Я временно устроилась на неделю работать в коммерческой компании, занимающейся недвижимостью. В мою работу входит: переписывание контрактов, приношение кофе на встречи и также я провожу много времени, уставившись в стену кабинки, желая, чтобы у меня было настоящие стена и, может быть, окно. Моя кожа выглядит немного желтоватой и болезненной при освещении ламп.

Уши закладывает, пока лифт поднимается на шестнадцатый этаж, и я вспоминаю про авиакатастрофу. Если все сегодня будет спокойно, то я смогу сесть за компьютер, который я позаимствовала, и проведу анализ новостей. Но судьба против меня, потому что офис-менеджер уже ждет меня в моей кабинке.

- Белла, - говорит она, слегка нахмурившись, - Меган не сможет прийти сегодня – у нее грипп. - Меган занимает должность секретаря в приемной. - Я знаю, что ты должна прикрыть Карен, но не могла бы ты заменить сегодня Меган?

Что я могу ответить? Я радостно согласилась и последовала за ней к столу в приемной. В компанию обычно поступало много звонков. Очень много. Компьютер на столе Меган – самый настоящий причудливый телефон и еще способ связаться с сотней или около того отделений в офисе.

Телефон звонит весь день, и у меня с трудом получается соединять всех желающих друг с другом. Я ненавижу просить людей повторять их имя и с кем именно нужно их соединить, но я здесь только четыре дня и до сих пор не разобралась, кто и где. Я едва могу понять, что в действительности означает коммерческая собственность. Прежде чем я узнала это, было пять часов.

Должно быть, снег начался во второй половине дня, так как он покрывает землю слоем в несколько дюймов, когда я проделываю путь домой. Я беру такси в Хайнс и уезжаю оттуда. Это немного дальше, но у меня нет желания пробираться через болота с наступлением темноты. Когда ты дочь Чарли Свона, шефа полиции, то можешь увидеть опасность везде.

Когда я прихожу домой, то раздеваюсь до нижнего белья, затем принимаюсь готовить пасту и, пока закипает вода, переодеваюсь в пижаму. Сегодня пятница, и я знаю, что большинство людей моего возраста гуляют по барам Лансдауна, но я всегда была домоседкой. Тем более, сегодня я просто нуждаюсь в рисовании. Мои пальцы покалывает, ощущая себя пустыми без сине-черного карандаша фирмы Staedtler Mars в них.

Я сижу перед телевизором и ем макароны, заливая их соусом. Cartoon Network (прим. пер.: крупный мульт-канал) снова показывает Стального гиганта, и я не могу оторваться от него, хотя и чешутся руки переключить на канал новостей, чтобы побольше узнать о катастрофе. Этот фильм разбивает мне сердце. Я отношу тарелку с вилкой на кухню и возвращаюсь на диван.

Я сижу с блокнотом, рисуя волков – простых маленьких существ с человеческими качествами; я рисую столько, сколько себя помню. На моих рисунках я всегда иллюстрировала их приключения с маленькой пятилетней девочкой Иззи. Да, мне воображения явно не хватает в названиях. Волки были какими-то каракулями на полях, и когда я всё же расширила границы работы, то смогла рисовать углем, акварелью, акрилом и маслом. Поскольку у моих друзей были дети, я дарила им маленькие книги с волками.

- Это удивительно! - сказала по телефону моя лучшая подруга Анжела, когда я послала её ребенку книгу на его первое день рождение. - Ты должна опубликовать их!

Ну да. Может быть, в один прекрасный день у меня появится мужество, чтобы опубликовать свои работы, но это кажется таким сложным. Не думаю, что я смогу справиться с отказом. Это то, что заставило меня бросить аспирантуру, постоянно подвергаться вопросам со стороны преподавателей и одноклассников. Я не любила прикреплять свои работы на доску, которую увидят около двадцати пар глаз, они будут изучать, и указывать мне на ошибки.

- Необходимо стать менее восприимчивой, мисс Свон, - сказал мой консультант. Я сидела в его маленьком тесном офисе, темном и пыльном, а моя папка лежала на его столе. Я с трудом пыталась сдержать слезы перед ним. Может быть, ты просто не создана для этого, Белла.

Я хмуро кивнула. - Да, сэр.

- Вы будете сталкиваться с гораздо более жесткими критиками там, - отметил он.

- Я знаю, - сказала я, глядя в сторону. Если сфокусироваться на темной, деревянной, панельной обшивке, я смогу притвориться, что нахожусь не здесь, что я не была на краю отчисления за неуспеваемость. Отчисление за неуспеваемость! Кто знал, что исключение из школы искусств возможно?

Он посмотрел на моих мультяшных волков. Скрепленная пряжкой акварельная бумага издавала звук, явно не похожий на бумажный, когда он листал её. Бумага шуршала, как пустая неустойчивая одноразовая упаковка из-под пирога. Мне было интересно: как бумага могла издавать звук, похожий на металлический, и я пыталась воссоздать этот звук в своей памяти.

- Мисс Свон, Вы слушаете?

- Что? - мои глаза переместились на его блестящую седеющую голову.

Он выглядел раздраженным. - Ваши преподаватели сообщили мне, что Вы не слушаете их. И вместо этого рисуете волков. Это прекрасно для другой стороны проекта, но не для Вашей диссертации… Я просто не знаю. Они не показывают достаточную глубину и диапазон. Любой человек с улицы сможет это нарисовать. Как мы уже четко заявили, мы не часто принимаем с нехудожественными проектами в нашу аспирантуру, но мы снова и снова давали Вам возможность проявить себя. Но Ваша работа здесь в прошлом семестре… я не знаю, будете ли Вы способны закончить программу.

- Ох, - я чувствовала себя так, как будто меня лишили воздуха.

Я пыталась делать то, что говорили, и искала новые предметы, но даже когда я писала банальные натюрморты с изображением вазы и фруктом, мои руки жили собственной жизнью. Все, что они хотели изображать – мультяшных волков. И пятилетнюю Иззи. Поэтому я ушла оттуда, прежде чем меня выгнали, не в силах устоять перед еще одним отказом.

Я не могла даже думать об искусстве некоторое время после того случая, слишком стыдно, слишком стеснялась своей неудачи. Но мои руки творили, что хотели. В ресторане я посмотрела вниз на бумажную подставку для столовых приборов и увидела, как волк наблюдает за мной. Где я нашла обломок карандаша? Я просыпаюсь с пальцами, почерневшими от угля, с волками на стенах. Хорошо, что изображения были на стенах моей квартиры, которые чистятся. В конце концов, я сдалась, стараясь не рисовать, потому что если сознательно делала это, то, по крайней мере, могла контролировать, где заканчивались мои чертежи.

Сегодня вечером я рисовала с новообретенной энергией, а не просто положив перед собой бумагу и карандаш - так я не уничтожала вещи. Сегодня не волки. Я начинаю рисовать деревья, протягивающейся испанский мох, вершину холма, обрушившиеся стены. Это место… это место. Откуда я узнала его? Закусив губу, я нервно приближаю карандаш к бумаге. Шарк-шарк-шарк-шарк-шарк. От быстрого движения карандашом остаются неясные пятна, как от бешеных взмахов крыльев насекомых. Я смотрю на черные и синие очертания полос и начинаю рисовать быстрее, надеясь перенестись в другое место. Я теряю контроль, и карандаш выскакивает у меня из пальцев, стуча по деревянным половицам и закатываясь за подставку для телевизора.

Я падаю на руки и колени, подползая к стенду. Заметив карандаш в углу, я протягиваю руку в спутавшееся птичье гнездо кабелей RCA и удлинителей. Я ощущаю вокруг гладкие круглые кабели, покрытые пластмассовой проволокой, пока мои пальцы приближаются к шестиугольному деревянному карандашу. Успех.

Пока достаю карандаш, я чувствую едва ощутимое сопротивление рядом с моей рукой, одновременно липкой, и пыльной. Моя рука покрыта шелковой паутиной, когда я вытаскиваю её из-за подставки, сжимая карандаш. Я стираю пыль о пижамные штаны и чувствую эхо ощущений разрывания паутины на части; я вспоминаю, как рвала пелену во сне.

Мой сон.

Мне не снились сны. А прошлой ночью я впервые увидела сон. Я не видела их уже в течение последнего десятилетия. В последний раз это было ночью, перед тем как мама ушла от Чарли и меня. Она покинула наш дом, тогда я и попрощалась со снами. Знаю, знаю, что говорят, если ты не видишь сны, то ты не в себе. Я должна была пытаться сделать что-то, что-то с участием парадоксального сна (прим. пер.: Парадоксальный сон, в отличие от медленно-волнового, характеризуется ЭЭГ, сходной с ЭЭГ бодрствования, резким усилением вегетативных реакций (вегетативные бури), наличием быстрых движений глаз и ярких эмоционально окрашенных сновидений.), потому что когда я просыпалась, чувствовала, как мой мозг восстанавливается. Но мне никогда не снились сны. Я представляла себе, что мой мозг просто закрывается от всякой ерунды, как телевизор, включенный на пустом канале; экран со снежащими помехами.

Однажды я всматривалась в снежащий помехами экран телевизора несколько часов, пытаясь увидеть, появится ли изображение. Все, что я видела – миллионы крошечных извивающихся червей. Мне чуть ли не стало плохо, как я представила, что эти статистические телевизионные личинки роются в моем мозгу, пока я сплю.

Я усаживаюсь обратно на диван и снова начинаю рисовать. Электричество исчезает без предупреждения. Я не могла работать на чертежах в кромешной тьме. Во тьме, без рисования, способного отвлечь меня, я понимаю, как холодно. Я подхожу к шкафу и достаю старый спальный мешок. Я влезаю в него и устраиваю себе бег в мешках до дивана. Сев в спальном мешке на диван, я прислушиваюсь к своему дыханию в полной темноте.

Все погружается в темноту и тишину, даже сам город. Падающий снег заглушает совершенно все. Тихо-тихо он говорит. Мой нос слегка замерз. Я представляю теплые фотографии из комнаты: мое тело покрыто красными и оранжевыми пятнами, с забавным желтовато-зелёным пятном на кончике моего носа.

Мой мобильный телефон звонит на журнальном столике, нарушая тишину. Анжела звонит мне. Я не разговаривала с ней со дня рождения. - Привет, незнакомка, - говорю я.

- Ох, Белла, - отвечает она, звуча обеспокоенной.

- Все в порядке? - спрашиваю я.

- Ты слышала о последних новостях?

- Не интересовалась, - говорю я, не понимая, в чем дело.

- Ты слышала об авиакатастрофе? - спрашивает она. Я чувствую возвращение холода.

- Да, я слышала что-то утром. Недалеко от Чикаго, верно?

- Белла, ты не слышала?

- Что? - почему мне вдруг стало страшно?

- Ты помнишь Эдварда Каллена из школы?

Это имя вслух я уже не слышала долгое время, и мое сердце стучит быстрее из-за столь знакомых букв.

- Конечно, - говорю я, запинаясь и недоумевая, к чему это имеет отношение.

- Он был на том самолете.

- Подожди, что? - я не понимаю, как её два предложения могут сочетаться. Эти кусочки мозаики не состыковываются.

- Он был на том самолете, Белла. Он мертв.

Со свистом и писком техники в моей квартире, я делаю глубокий вдох, электричество возвращается обратно громко, как телевизор, и неловко, как возвращающийся в семью пьяный дядя. Я закрываю глаза от внезапного и болезненного света, а мое сердце как будто остановилось. Мои уши оглушены недавней тишиной, а слова Анжелы эхом отзываются в моей голове.

Эдвард Каллен мертв.

Как вам пролог? Будем ждать ваших комментариев на ФОРУМЕ