Совершенно голая Гермиона Грейнджер стояла перед душевой и прислушивалась к звукам, которые издавал мужчина, находящийся внутри… Ей просто необходимо было ещё раз серьёзно подумать о том, что она собиралась сделать, а может, Гермиона хотела каким-то образом вернуть себе уверенность, которая так внезапно упорхнула от неё в самую неподходящую минуту. В любом случае, она вдруг поняла, что, прежде чем на что-то решиться, ей надо ненадолго притормозить и разобраться в себе. Потому что сейчас, в этот конкретный момент, Гермиона понятия не имела, какого чёрта она всё это затеяла. Зачем она пришла сюда? Почему стоит перед душем Ксенофилиуса Лавгуда обнажённая и почти готова шагнуть внутрь? Честно говоря, у Гермионы не существовало ответов ни на один из этих вопросов. А в голове было пусто, словно в безвоздушном пространстве: ни одной мысли, ноль, пшик, пустота… Но, по крайней мере, хотя бы помнила, с чего всё началось…

***

Всё началось, когда Гермиона решила убраться из «Норы». На самом деле точная формулировка звучала бы так: в срочном порядке унести ноги из «Норы». Отчаянно нуждаясь хоть в каком-то временном жилье, она была искренне признательна Луне Лавгуд, когда та предложила приютить её, и с благодарностью приняла приглашение.

В самом начале этой истории, когда Гермиона только перебралась к ним в дом, в Ксенофилиусе Лавгуде она видела лишь отца Полумны — эксцентричного ученого с более чем странной манерой одеваться и своеобразной привычкой постоянно бормотать что-то себе под нос. Кто же знал, что скоро всё изменится? Тогда Гермиона даже представить себе не могла, что между ними что-то возможно, и все же…

Она отлично помнила тот момент, когда Лавгуд настоял, чтобы она звала его просто «Ксено». Он неловко взмахнул рукой, отчего несколько обеспокоенных бабочек выпорхнули из нагрудного кармана его жёлтого бархатного пиджака, и воскликнул:

— Пожалуйста, зови меня Ксено. Нет смысла соблюдать формальности, ведь мы знаем друг друга достаточно давно.

Так он стал для Гермионы «Ксено», хотя всё ещё и оставался посторонним человеком, сумасбродным учёным с ярко-голубыми глазами и роем бабочек, постоянно порхавшим вокруг него. Гермиона не раз задумывалась о том, почему эти маленькие, хрупкие существа повсюду следовали за ним. Так и не отыскав никакого логичного объяснения этому странному факту, она решила, что скорей всего бабочек привлекает яркая жёлтая расцветка его нарядов.

Следующий этап сближения прошёл для неё совершенно незаметно. Гермиона так и не смогла точно определить, когда именно стала наблюдать за Ксено, подмечая мельчайшие нюансы его поведения… Возможно, это случилось после того, как он исцелил ранку на её руке: она порезалась бумагой, читая письмо Рона. Гермиона действительно не могла бы сказать точно, что и когда в ней изменилось. Она только помнила, что в то время, как Ксено массировал душистой цитрусовой мазью собственного производства её ладонь, неловко бормоча:

— У тебя такая нежная кожа, Гермиона. Следует быть осторожней и заботиться о ней, — она вдруг заметила, что у него тёплые, мужественные руки. Ну, может быть, не настолько сильные и крепкие, как у большинства её друзей мужского пола, но, конечно, гораздо сильней, чем у неё самой.

Гермиона вспомнила, что в тот момент не смогла сдержать восхищённый полувздох-полустон удовольствия. Да какое там! Она застонала, хрипловато, с придыханием шепнув Ксено прямо в ухо:

— Спасибо, — и была чрезвычайно удивлена его внезапным и поспешным бегством.

Промямлив что-то вроде:

— Да, да, конечно, — он умчался прочь.

Гермионе даже показалось, что она заметила на щеках у Лавгуда намёк на румянец. Хотя, должно быть, она выдала желаемое за действительное… У неё иногда шалило воображение.

Однако он на самом деле привлёк её внимание на выходных во время летнего солнцестояния, когда Луна с Невиллом отправились на поиски цветка папоротника. Гермиона проснулась оттого, что Ксено напевал на кухне какой-то лёгкий мотивчик. Когда она спустилась из комнаты, на столе её ожидали ароматные блинчики, хотя себе Лавгуд приготовил только салат из одуванчиков, утверждая, что он чрезвычайно полезен для здоровья. После завтрака он объявил, что обещал Луне всячески развлекать гостью. И это ему удалось на славу: он в полном смысле слова поразил Гермиону собственными умениями.

Во-первых, он заплёл её волосы в замысловатую французскую косу. Затем предложил покрасить ей ногти. Конкретно к этой затее Гермиона отнеслась с некоторой опаской, но Ксено удалось переубедить её. Он сказал, что уже раз сто делал подобное для Луны. В конце концов она не была разочарована: ногти выглядели потрясающе. Ксено даже умудрился изобразить на каждом по бутону орхидей разных видов.

Когда она поинтересовалась, где, во имя Мерлина, он научился всему этому, Лавгуд грустно улыбнулся и ответил:

— Я — отец-одиночка, Гермиона, и пока растил Луну, научился многому.

Эти слова навсегда изменили её восприятие Ксенофилиуса Лавгуда. До этого момента Гермиона никогда не задумывалась о подобной стороне жизни одинокого мужчины. Каково ему было потерять любимую жену и растить дочь в одиночку? Это наталкивало на размышления. В конце концов ему удалось воспитать великолепную дочь.

В ту же ночь они сидели на ступеньках перед домом, наблюдая за круженьем мотыльков вокруг газовой лампы. Ксенофилиус как раз рассказывал Гермионе о ночных насекомых, когда в поле их зрения попало облачко светлячков. Рой мелких, блестящих существ повис в воздухе прямо перед ними. Ксено протянул руку, и Гермиона с удивлением увидела, как одно насекомое опустилось на его ладонь.
Лавгуд взял её руку в свою и бережно пересадил светлячка на палец.

— Ты видишь, Гермиона, — тихо спросил он, — как хрупка эта божья тварь? Насколько она красива? А ведь ты ещё более хрупка, нежна и прекрасна, Гермиона. Пожалуйста, не позволяй Рону или любому другому мужчине разуверить тебя в этом. Ведьмы — очень нежные существа, которые нуждаются в любви и постоянной заботе. Поверь, я знаю… Я понял это на собственном трудном опыте.

Тут он с тяжёлым вздохом встал и пошёл в дом. Некоторое время Гермиона сидела в одиночестве, обдумывая его слова. Ни Рон, ни какие-либо другие мужчины никогда не называли её нежной или прекрасной. Они называли Гермиону Грейнджер горячей и сексуальной красоткой, но никогда — хрупкой. Так какой же она была на самом деле?

Да, вероятно, именно в эту ночь всё и изменилось между ними. На следующее утро Гермиона совсем другими глазами наблюдала за тем, как Ксено работает в саду. На нём были одеты только брюки, и его худощавое тело слегка поблёскивало в лучах утреннего солнца. Он, конечно, не мог похвастаться могучими мускулами, но смотреть на него было приятно. Льняные пряди были стянуты шнурком в низкий хвост, а вокруг него, как обычно, суетилась стайка бабочек. Гермиона почувствовала, что в то время как она наблюдает за ним из окна, в сердце её растёт какое-то новое чувство: незнакомое, но приятное и тёплое. Это заставило её задуматься: а испытывает ли Ксено что-то похожее по отношению к ней?

Ответ на свой вопрос она получила в этот же день. Это было воскресенье, и Лавгуд повёл её на прогулку к роднику. Там, когда Гермиона вскользь поинтересовалась, не хочет ли он поплавать вместе с ней, Ксено слишком быстро отказался и, бормоча что-то бессвязное о диких ягодах на ужин, буквально убежал в ближайший лесок. Но на этот раз Гермиона была абсолютно уверена, что заметила, как вспыхнуло его лицо. Стало очевидно, что он тоже испытывает к ней… что-то.

Почему она решила остаться? Почему не съехала на той же неделе? Если бы её кто-то спросил об этом, она не знала бы, что ответить. Может быть, ей просто нравилось чувствовать себя хрупкой и прекрасной? И, честно говоря, было что-то чрезвычайно приятное в том благоговении, которое Гермиона видела в обращённых к ней глазах Ксено.

Следующие несколько недель она аккуратно кружила вокруг него, загоняя в угол везде, где только могла, и задавая ужасно «важные» вопросы, вроде: а каковы особенности миграции морщерогих кизляков? Пока Ксено старательно и честно отвечал, Гермиона пристально разглядывала его, находя с каждой минутой всё более привлекательным. А тот факт, что он восхитительно краснел, когда они встречались взглядами, лишь добавлял ему очарования. Бедный Лавгуд даже начал слегка заикаться всякий раз, когда она появлялась рядом.

На самом деле он был невероятно милым. Плюс, оказалось, что он совсем не стар и даже очень симпатичен, ну, если не брать во внимание его странные одежды и любовь к жёлтому цвету, конечно. Очарования добавляли изумительные волосы, рассыпанные по плечам небрежными прядями, прямой греческий профиль и полные, чувственные губы. Голубые глаза были полны доброты с лёгким, прячущимся где-то в глубине, оттенком печали. Как она не замечала этого раньше?
День за днём незнакомое тёплое чувство всё больше крепло в груди Гермионы.

Наконец, в прошлое воскресенье Ксено переполнил чашу нежности в сердце Гермионы последней каплей. Это случилось вечером. Жаркий и влажный день ожидаемо закончился грозой. Пережидая непогоду, Гермиона читала, а Луна что-то рисовала в своем блокноте, когда с громким стуком распахнулась дверь в комнату. На пороге стоял вымокший до нитки Лавгуд, держа в руках букет мокрых ярко-фиолетовых цветов.

— Я слышал, что сирень лучше всего пахнет после дождя, — пояснил он, взволнованно улыбаясь и не отрывая взгляда от Гермионы.

Снаружи всё ещё яростно бушевала гроза, но внутри аромат сирени в считанные секунды наполнил комнату уютом и спокойствием. Словно счастливый ребёнок, Ксено по-прежнему стоял у дверей, радостно глядя на Гермиону и не замечая, что вокруг него уже натекла порядочная лужа. Влажные пряди липли к его лицу, рубашка насквозь промокла и стала почти прозрачной, а мокрые бриджи плотно облегали худощавые, стройные бёдра. Каким-то образом ему удавалось выглядеть в одно и то же время дьявольски сексуально и удивительно наивно. От этого зрелища сердце в груди у Гермионы совершило рискованный акробатический кульбит... Ксено был великолепен. Странен, по-своему неповторим, но абсолютно, совершенно великолепен. И Гермиона до смерти хотела прямо сейчас начать обниматься и целоваться с ним… Ну, и всё, что обычно следует за этим… И она, вероятно, решилась бы воплотить всё желаемое тут же, если бы только в комнате не было Луны…

В этот момент Гермиона поняла, что ей необходимо поговорить с Полумной начистоту. Что она и сделала на следующий день. Слава богу, та выслушала её сбивчивую речь со своей обычной невозмутимостью и даже приободрила:

— Конечно, ты должна пойти к нему, Гермиона. Думаю, тебе лучше всего сделать это прямо сейчас, иначе, боюсь, тебя разорвёт на части от сдерживаемых эмоций, — но, когда Гермиона обняла её и собралась уйти, она тихо добавила: — Только будь с ним понежней, ладно? Понимаешь, у него такое хрупкое сердце…

— Обещаю, — успокоила её Гермиона и тут же аппарировала.

***

— А-ах, не валяй дурака, — нервно бормотнула сама себе Гермиона Грейнджер. — Ты точно знаешь, почему стоишь здесь и как дошла до жизни такой. А теперь не будь трусихой и доведи всё до логичного конца.

С этими словами она, упрямо задрав подбородок, шагнула в душевую. Ошарашенному Ксено только и удалось, заикаясь, выдавить:

— Г…Гермиона? — прежде, чем она накрыла его губы своими.

Он не стал сопротивляться, конечно. Вскоре их тела переплелись всеми возможными способами, а его губы целовали её влажную кожу, с благоговением нашёптывая:

— Такая нежная, такая красивая, такая совершенная…

Нежная, как дождь,
Хрупкая, как снег,
Звонкая, как птица.
Чистая, как душа…
Упоительна, как воздух,
Свободна, словно ветер,
Совершенна, как я и ты.

Изящное приглашение —
Вежливый отказ.
Прекрасная идея
Хрупкая, словно тишина.
Невесома, как прикосновение,
Изящна и лаконична.
Деликатна, как ты и я.

Изысканна, как безделушки на браслете,
Изящна, словно браслет на твоей руке.
Нежна, словно объятья любимой,
Чувственна, как наш поцелуй.

Звонкая, как слова,
Неуловимая, как время,
Так плавно течёт рядом,
А затем так незаметно исчезает…

Прекрасна, как глаза,
Чиста, как дыханье…
Так же искусна, как ты, родной,
Такая же нежная, как ты, любовь моя.
Прекрасна, как и ты…
Хрупка, подобно мне…
Совершенна, словно…
Совершенна, как ты и я…»

(«Delicate», «Terence Trent DʼArby»)