Джеймс,
я отлично знаю, что ты сейчас валяешься на кровати в своей комнате и что мне достаточно только подняться по лестнице, чтобы поговорить с тобой и сказать тебе все это лично, но ведь бумага, в отличие от меня, не краснеет, не сыплет ругательствами и не путается в словах. И поэтому я пишу тебе это письмо - потому что просто не знаю, что мне делать, как разобраться с тем, что происходит со мной. Мне кажется, что я схожу с ума от невообразимой, невозможной нереальности происходящего. Я не знал, что подобное вообще бывает не только на страницах романов!..

Всю предысторию ты знаешь и сам, ты слышал о ней, ты ее видел, ты говорил с ней... И судя по тем твоим словам, которые ты мне тогда сказал и после которых мы чуть было не подрались, ты сразу увидел то, что я наконец понял и заметил только теперь. Ты тогда назвал меня безмозглым и слепым идиотом. Собственно, я пишу тебя, чтобы сказать, насколько же ты был прав!

Сейчас, когда я вспоминаю свое поведение, свои слова, свои мысли о ней, меня душит такой злобный стыд за самого себя, что я с огромным удовольствием надавал бы сам себе пощечин. Я даже не верю, что все это говорил и думал я, что это я осмелился назвать эту неземную девушку «сумасшедшей», «жалкой дурочкой»... Ну вот, я снова сбился и запутался в собственных словах! Конечно, ты ничем не сможешь мне помочь — она одна способна спасти меня от этой горячей лихорадки, но может быть, если я расскажу тебе, как началась моя болезнь, мне станет хоть немного легче. Я как классический влюбленный — не в силах жить без возможности хотя бы говорить о своей любимой, раз уж говорить с ней самой у меня больше нет возможности.

Я помню, как первый раз пришел в усадьбу мистера Хейла — пришел, чтобы встретиться с его дочерью, с прекрасной белокурой Розали, почти забыв и думать о той, из-за которой я познакомился со своей красавицей, и, внезапно столкнувшись с ней в парковой аллее, не почувствовал ничего, кроме нетерпеливого раздражения оттого, что она отвлекает меня от того, зачем я пришел. В этом доме я был принят как герой и получил возможность являться к ним хоть каждый вечер, проводил целые часы в приятном обществе дочери хозяина и ее подруг, и хоть Розали и не посылала мне сияющие улыбки и не одаривала томными взглядами из-под длинных ресниц, сама возможность продолжать надеяться, что когда-нибудь я все-таки дождусь подобного чуда, была уже сама по себе достаточно приятной. Однако вместо разделенной влюбленности я получил бронхит, прервавший мои, как я теперь думаю, слишком уж частые визиты в усадьбу Хейлов. А когда доктор Каллен милостиво позволил мне, наконец, выходить из дома, оказалось, что долгие каникулы моей королевны уже завершились, и мне осталось терпеливо ждать ее возвращения домой или поручения мистера Свона, позволившего бы мне под уважительным предлогом явиться в Хайвуд. Как ты уже знаешь, я дождался первого: Розали сама прислала мне хоть и любезное, но предельно формальное приглашение. Помню, тогда меня дико разозлила причина, по которой она меня звала: якобы раз мисс Брендон была настолько добра и нанесла мне визит соболезнования, то я, безусловно, хотел бы возвратить этот визит и поблагодарить ее за заботу, а коль скоро адрес ее мне неизвестен и по случайному стечению обстоятельств она вновь оказалась гостьей в усадьбе Хейлов, то я могу воспользоваться этой возможностью, если мне будет угодно. Конечно, мне это было очень и очень угодно, но вовсе не ради благодарности за трогательную заботливость мисс Брендон — мне трудно поверить, что еще неделю назад я был способен так думать, но тогда о ней я и не вспомнил бы без напоминания Розали. В глубине души я и тогда прекрасно понимал, насколько мерзко и грубо вел себя с ней, и потому неосознанно запрещал себе даже вспоминать о том кошмарном разговоре, закончившимся ее слезами и моими ругательствами.

Господи, как же я только мог!!!

Словом, я с ретивостью фанатика воспринял это приглашение как долгожданный шанс снова встретиться со своей красоткой и отправился «возвращать визит». Возможно, моя болезнь, возможно, что-то другое повлияло на Розали, но в тот день она была сама любезность и очарование, и мне даже начало казаться, что мои дерзновенные мечтания вполне могут сбыться, и я был совершенно счастлив, ловя ее прекрасные улыбки и прогуливаясь с ней по вечернему саду... Пока все это не кончилось — так внезапно и необъяснимо, что мне кажется, во всем произошедшем было виновато волшебство — в реальности такого не бывает.

В тот вечер я, как обычно, мило болтал с Розали и Беллой (последняя в основном только слушала, представив вести беседу своей подруге, и я видел, что мысли ее были где-то далеко), когда вошедший в гостиную мистер Хейл неожиданно воскликнул:

- Сегодня наш последний вечер вместе. Элис, дорогая, а ты еще ни разу не пела для нас!

С Элис я за весь день не перемолвился и парой слов, если не считать ужасных, холодных и лживых слов приветствия, и я успел совсем забыть об ней, сидевшей на другом конце комнаты у окна, и теперь удивленно воззрился на нее. Вот уж не подумал бы, что она певица!

- Простите, мистер Хейл, но я не очень хорошо себя чувствую, - тихо ответила она, и я только теперь заметил, что она действительно выглядит усталой, почти больной — темные круги вокруг запавших глаз, бледное какой-то призрачной белизной лицо... Но тогда мне, чертовому идиоту, разумеется, было все равно.

- О нет, Элис, пожалуйста! Ты так давно не пела! Мисс Ли будет недовольна, что ты совсем забросила музыку! - воскликнули Белла и Розали, и я, скорее из вежливости, чем из действительного интереса, поддержал их просьбу.

- Да, мисс Брендон, мне бы очень хотелось послушать, - голос подчинился мне с трудом, все во мне сопротивлялось необходимости вообще заговорить с ней: она заставляла меня самим своим присутствием невольно испытывать стыд — за свое кошмарное поведение, на которое она, именно она меня тогда спровоцировала своим ненужным и разочаровывающим визитом и о котором я не мог не жалеть и не мог не злиться на нее за то, что она заставляет меня чувствовать весь этот раздражающий и почти мучительный клубок эмоций.

При звуке моего голоса на ее щеках вспыхнул болезненно яркий румянец, и, больше не споря, она подошла к роялю. Мелодичные и простые аккорды разнеслись по гостиной, и я, толком не прислушиваясь, повернулся к Розали, чтобы сказать что-то, и тут Элис запела. И весь мир перестал для меня существовать.

Не знаю, что сделали со мной неземные переливы ее нежного и страстного, проникнутого исступленным упоением и неподдельным чувством голоса, выпевавшего простые и остро искренние слова боли и счастья проникновенной баллады о безнадежной любви, но я чувствовал себя как слепой, внезапно и счастливо прозревший: словно впервые я увидел ее, увидел по-настоящему — ее хрупкую, точно сотканную из света и ветра фигуру, ее одухотворенное лицо, горящее нестерпимым внутренним огнем, в ореоле пышных, сияющих темной бронзой волос... И когда наши взгляды встретились, я... Не знаю, как объяснить это чувство — его невозможно передать словами. Я просто понял, что приговорен, приговорен к ней своей судьбой, что я, еще не зная ее, уже принадлежал ей, ей одной, а теперь просто встретил ее наяву. Это была словно магия. Но она не развеялась, когда певица закончила песню и смущенно опустила глаза под громом восторженных рукоплесканий и похвал, которые обрушили на нее ее слушатели, - мир по-прежнему не существовал для меня, и люди вокруг были бесплотными и безликими тенями. Все, кроме нее.

Захваченный этим новым и фантастическим чувством, я вскочил с дивана, собираясь подойти к ней, просто оказаться с ней рядом, и случайным движением зацепил стоявший на столе заварочный чайник. Дальше помню только отчаянный звон бьющегося фарфора, охватившее руки пламя, прожегшее меня точно до костей, и испуганный галдеж вокруг. А потом я вдруг обнаружил, что сижу на жестком стуле в пустынной кухне, и Элис стоит подле меня на коленях, прижимая к моим обожженным рукам пропитанное ледяной водой полотенце.

- Вам лучше? - взволнованное звучание ее голоса отдалось во мне обессиливающими волнами непередаваемого блаженства; я не мог понять, что заставляет меня дрожать и замирать под ее взглядом — боль от ожогов или то, что это ее руки касаются моих, что успокаивает мучительную боль опаленной кожи — холод мокрого полотенца или прикосновения ее тоненьких пальцев.

Почему так происходит, почему голос одного человека заставляет замирать от восторга и слепого обожания, а голос кого-то другого — всего лишь пустое колебание воздуха? Почему прикосновение именно этой руки возносит на небеса, а другой — не пробуждает никаких эмоций? И почему всего час назад эта девушка не вызывала во мне никаких чувств, кроме мрачного, злого раздражения, а теперь один ее взгляд переворачивает всю мою душу?

Я что-то ответил ей — кажется, сказал, что все хорошо, и, захлебываясь словами, выразил ей, наконец, свое восхищение, но все мои слова казались мне бессмысленными и пустыми, совсем недостойными ее. А потом мы как-то спонтанно разговорились - обо всем на свете, о чем только могут говорить совсем не знакомые люди, и говорили с такой торопливой жаждой и неутолимым нетерпением, как будто годами молчали и только теперь обрели, наконец, дар речи. Музыка, погода, книги, Америка, живопись, английская архитектура, верховая езда, военная форма и фарфоровый чайный сервиз, стоявший на полке над нашими головами — не важно было, о чем говорить, важно было только слышать ее голос, видеть ее, быть с ней рядом. И когда в кухне неожиданно появилась Белла, посланная узнать, куда мы пропали, оказалось, что прошло уже четыре часа. Извинившись за свою невежливость, я немедленно покинул дом мистера Хейла, не смог заснуть всю ночь, и, едва дожив до того, как часы, наконец, пробили девять, помчался обратно — уж не знаю, что я собирался сделать: пригласить Элис на прогулку или просить ее стать моей женой — и услышал от хозяина дома, что его дочь и ее подруги сегодня рано утром уехали.

- Мистер Хейл, куда она уехала? - выпалил я, не назвав даже имя — мне казалось, что всему миру и так было ясно, о ком я говорю: ведь для меня на свете не существовало никого другого.

Мистер Хейл неожиданно нахмурился и, предложив мне сесть, позвонил дворецкому, велел принести кофе и сигары и, закурив, внимательно посмотрел на меня, ожидавшего окончания этих зловещих приготовлений.

- Мистер Уитлок, в последнее время вы были частым гостем здесь...

- О, сэр, если я злоупотребил вашим гостеприимством, то... - поспешно заговорил я, но мистер Хейл поднял руку, отвергая мои извинения.

- Вовсе нет, я был счастлив с вами познакомиться, тем более после вашего героического поступка, и моя дочь и ее подруги тоже были неизменно рады вашему обществу... - он сделал паузу, и я, почувствовав, что нужно что-то сказать, воскликнул:

- Я тоже был счастлив с ними познакомиться, сэр, и...

- Но прежде, чем я скажу вам, куда они уехали, я должен задать вам один вопрос, - мистер Хейл строго посмотрел на меня и произнес: - Каковы ваши намерения, мистер Уитлок?

Я совершенно не ожидал услышать такой вопрос — я ведь и сам не знал ответа, но теперь раздумывать было некогда, и я произнес:

- Я... Я хочу попросить ее выйти за меня замуж.

Мистер Хейл взглянул на меня одновременно довольно и неодобрительно.

- Вот как?.. Что ж, я этого ожидал, и ваши чувства мне вполне понятны, но...

Ожидал? Понятны? Странно, они непонятны и мне самому, и еще вчера я и думать не думал, что спустя двадцать четыре часа буду просить руки едва знакомой мне девушки!..

-... но Розали уже обручена, и поэтому... - между тем продолжил мистер Хейл, и тут я не выдержал и совершенно невежливо перебил его, громко расхохотавшись.

- Но мистер Хейл, я говорил не о вашей дочери! - наконец произнес я. - А о мисс Брендон!

Мистер Хейл едва ли не вытаращил на меня глаза.

- Вот как?.. Я и не думал, что... Э... Что вы... - он откашлялся, скрывая смущение от своей ошибки, и произнес: - Учебный год окончен, и мисс Брендон вернулась к себе домой, я полагаю. Но ее адрес мне неизвестен.

И вот теперь, когда бешеная буря чувств хоть немного улеглась, я пишу тебе это письмо и не знаю, что мне делать. Я понимаю, я мерзавец: так обойтись с ней, швырнуть ей в лицо ее доброту, ее нежность, ее смелость, наконец — не могу даже представить, как тяжело ей было решиться нарушить все существующие правила этикета и своего собственного воспитания и навестить меня тогда! — посмеяться над ней, над ее чувствами, о которых я не мог тогда не догадаться, но которые были мне не нужны, оказаться таким самовлюбленным кретином, таким... Теперь я не посмею даже просто взглянуть ей в глаза - я сам лишил себя права на это, наговорив ей все те непоправимые слова, заставив эти глаза наполниться слезами. О Боже, Джеймс, вызови меня на дуэль и убей — это единственный выход, который я могу придумать!