Снова в лесу, в этом зеленом храме языческой свободы, в единственном месте, где она могла ощутить себя защищенной, как весталка возле своего священного огня. Снова на руках любимого лесного исполина — на ветке того самого дуба, одетого в плащ из плюща, где она так любила просиживать свободные от притворства и вынужденной работы часы. На той самой крошечной прогалине, где она впервые встретила его... Холодные синие глаза, холодное лицо, холодный голос... А внутри — какой-то завораживающий, слепящий огненный ад. Как он сам выдерживает этот контраст, почему не тает или не сгорает? Ведь она именно это и чувствовала с ним рядом — не то пламя, не то холод, не то ненависть, не то страсть.

Невольно вздрогнув, Виктория в который раз вспомнила вторую их встречу — встречу взглядов, через аркаду холла и каминный жар, сквозь разговор красотки Розали и франтоватого блондина-полицейского. В этом взгляде было узнавание, она словно увидела в его глазах вспыхивающие отражения всего того ведьминского безумия, произошедшего с ними здесь, в этом заколдованном ее присутствием лесу. Тогда ей показалось, что у нее сейчас остановится сердце от дикого, панического стыда, знакомого, должно быть, неумелому шулеру, в решающий момент выронившему из рукава припрятанный туз... Как могло так случиться, почему он вспомнил ее? Ни разу еще ее дар не давал сбоев, ни один не сумел вспомнить ее, понять, почему она улыбается так насмешливо и коварно, случайно встречаясь с кем-то из своих соблазненных и отвергнутых рабов на улицах вечернего Нанси!..

Fils de chienne.

Должно быть, это обреченная и дикая мысль о том, что она в любой момент может убить его, позволила ей безвольно принять его приглашение, когда на следующий же день после той их безмолвной встречи Джеймс появился на пороге пансиона — окутанный мертвяще-живым, пылающим очарованием, пьянящим дыханием свободы с легким привкусом кокаина — и едва она открыла дверь, не представляясь бросил ей эту наглую французскую фразу: «Nous nous promenons?», точно дуэльную перчатку. Это был вызов. И она его приняла.

А когда он уверенно, точно проделав этот маршрут сотню раз, привел ее к той самой лесной прогалине, где журчала ртутная вода ее ручейка, где кружили ее мотыльки и ее иволги тихо свиристели среди ветвей ее деревьев, она просто-напросто решила, что он издевается, когда вполне серьезно спросил: «Это место вам не кажется знакомым?». Наверное, она научилась бы владеть собой, если бы ей хоть раз в жизни это понадобилось. Но еще никто и никогда не сумел загнать ее в тупик, не сумел поколебать ее самоуверенность. Он был первым. И без труда прочитал по ее лицу ответ, который наверняка уже знал и сам. Была в нем какая-то сверхъестественная внимательность, почти пугающая цепкость внутреннего зрения, от которого, казалось, невозможно скрыть ни одно душевное движение. Это волновало, нервировало. И притягивало.

Она поддавалась его магнетическому притяжению раз за разом — слишком заманчивой была эта игра в душевные прятки. «А за этой ложью ты заметишь правду? А сможешь поймать меня вот в таком лабиринте лицемерия? А догонишь на этой скользкой дорожке притворства?» И было что-то заманчиво-новое, немного пугающее и оттого только еще более приятное в том, что она понимала: всегда способная сбежать от кого угодно — в другую ли страну или в глубины собственного обмана — от него она убежать не сумеет. Впервые в жизни она встретила достойного соперника, способного поколебать ее уверенность, заставить ее ощутить себя слабой. Это было просто смешно: она — она, движением руки способная разбить в мелкую крошку гранитные осколки, на которых сейчас перекатывается и журчит ее любимый ручей! — чувствует себя слабой... И вовсе не победительницей. Вовсе не Викторией, а... какой-то глупой деревенской девкой, которой закружил голову столичный щеголь, так что она и думать забыла о своих ежедневных делах, и вот за ее спиной вянут с таким трудом выращенные колосья, а она стоит на окраине поля и бессильно ждет, пока на дороге покажется силуэт ее милого.

Ведь она и в самом деле обо всем позабыла!.. Как осторожно, тонко и скрупулезно составляла она свой план, как хорошо все рассчитала, как верно выбрала момент для разговора с наивной Элис — та была запугана как раз в самую меру, чтобы почти согласиться, по существу, на собственную гибель из лживо-благородного стремления защитить других, а на самом-то деле просто от безысходности!.. Но вот раздумывала над окончательным решением она слишком уж долго — пришлось ее поторопить. Белла Свон, любимая подруга — разве после нападения на нее «загадочного монстра» Элис не загорелась бы праведным желанием немедленно забраться на жертвенник и вручить ей, Виктории, в руки жертвенный нож? Расчет был верен, но догадливость девчонки весьма ее поразила. В первый же учебный день после долгих каникул, проходя по коридору мимо нее, Элис уронила на пол тетрадку и маленькую, сложенную треугольником записку и, подобрав тетрадь, бросила на Викторию странно многозначительный взгляд и ушла, оставив записку на полу.

Развернув ее, Виктория не удержалась от усмешки. “Aujourd'hui au minuit, ici. Je dois parler avec vous. C'est important. Ne craignez pas. A.” В полночь она уже ждала Элис там же, в пустынном коридоре третьего этажа.

- Я знаю, это вы напали тогда на Беллу, - резко бросила Элис, едва сойдя с лестницы, и прежде, чем Виктория успела ответить, добавила: - Но я согласна на ваше предложение.

Отчаянно и так быстро, словно боялась в последний момент испугаться и отступиться. Интересно, что же стало последней каплей, если хитрость с Беллой она раскусила? Умерли родители? Несчастная любовь? Какая скука... Но это было не важно — той ночью они заключили долгожданную сделку. Почти что сделку с дьяволом...

Несколько недель предназначенная для заклания овечка училась, а Виктория подыскивала подходящую сцену для финальной в жизни Лорана пьесы. Поиски были долгими особенно из-за необходимости скрывать свои вынужденные отлучки от всех обитателей Хайвуда и особенно от матери — она никогда не допустила бы ее попытку повторить ту же закончившуюся гибелью стольких невинных людей авантюру, которую когда-то предприняла она сама... Впрочем, причинами ее исчезновений интересовалась не только Эсми.

- Куда вы то и дело пропадаете? - осведомился у нее Джеймс во время очередной их встречи.

- Какое вам дело?

- Вы загадочно себя ведете.

- Боитесь меня?

- Скорее это вы меня боитесь. Разве нет?

Его слова и тот долгий, одновременно напряженный и совершенно равнодушный взгляд, каким он их сопроводил... Возможно, она поняла бы, почему же они так врезались в ее память, если бы хоть раз в жизни позволила себе до конца понять саму себя.

В самом конце июня, едва ли не в последний учебный день, ее поиски, наконец, увенчались успехом, и она вложила в специально оставленную для этих целей в беседке книгу Элис записку с просьбой о встрече. И напрасно прождала ее там до самого утра — та так и не пришла. А наутро отвозивший ее и двух ее подруг на вокзал кэбмен сказал Виктории, что ее приманка отправилась на прощальный уикенд в усадьбу Хейлов, на другой конец страны.

Тайком проникнув ночью в кабинет директрисы, Виктория отыскала в ее ящиках формуляр Розали и, переписав ее адрес, отправила Элис короткое письмо, не забыв напомнить ей о Лоране и о том, что она все еще в опасности, даже если успела уже об этой опасности позабыть.

Ответа не было очень долго, и когда Виктория уже готова была отказаться от своего плана и начать придумывать что-то новое, ответ все-таки пришел, но с совершенно другого адреса, прочитав который, она не поверила своей удаче: в окрестностях Рединга, там же, где на самой окраине холмистой гряды, на самом берегу Кеннета стоит облюбованный ею пустующий особняк.

На следующий день она уже была там. Элис, встретив ее у дверей, любезно пригласила ее войти, совершенно спокойно выслушала рассказ о выбранном для их ловушки месте и только коротко кивнула в ответ на предложение претворить их план в жизнь этой же ночью.

Все шло прекрасно. И рухнуло за секунду.

Они уже собирались уходить, когда сгустившуюся между ними напряженную тишину внезапно нарушил стук в дверь. Не став дожидаться слуг, Элис открыла позднему гостю сама. Сначала до Виктории донесся ее тихий вскрик, и она испуганно выбежала в холл, готовая увидеть в дверях привидение, или беглого каторжника из вчерашних газет, или Лорана... Но все оказалось куда хуже.

Тот светловолосый парень, друг Джеймса, всегда глухо раздражавший ее тем, что никогда не смотрел на нее хотя бы с тенью восхищения и желания, какие она привыкла видеть в глазах смотрящих на нее мужчин, замер на пороге, глядя на открывшую ему девушку взглядом, полным такой неприкрытой, наивной, обожающей любви, что Виктории почудилось, будто от этого взгляда редеет мрак, уже сгустившийся над речной долиной.

- Элис!.. - выдохнул он удивленно, обессиленно и счастливо, словно изможденный кладоискатель, всю жизнь отдавший на поиски клада и вот наконец отыскавший его.

Элис молчала и просто смотрела на него, а Виктория замерла в тени лестницы, захваченная чувством, странно похожим на зависть, самоуничижительную и жестокую, и совсем не сразу поняла, чему же именно завидует.

На нее вот так не смотрел ни один человек...

И прежде, чем она успела подумать о том, что собирается делать, она решительно выступила из своего укрытия и воскликнула:

- Я не нуждаюсь в вашей помощи, мисс Брендон. Прощайте.

И под непонимающими взглядами их обоих, влюбленных слишком уж очевидно и слишком отчаянно, она выскользнула из дома.

Виктория редко когда объясняла кому-либо свои поступки и в первую очередь она не объясняла их себе. И потому сама не знала, что заставило ее поздним вечером, после возвращения из своей оказавшейся бессмысленной поездки, отправиться в одинокую, как и всегда, прогулку по окрестностям — медленно, бесцельно, но одновременно точно ища чего-то...

Она почти не удивилась, когда увидела на повисшим над речной бездной мосту знакомый силуэт, полуразмытый повисшими в замершем воздухе туманными струйками сигаретного дыма. Услышав ее шаги, он неторопливо обернулся и не глядя бросил через перила моста недокуренную папиросу. Алая мерцающая точка, падающей звездой распоровшая густой, как табачный дым, вечерний сумрак.

Может быть, загадать желание?..

Они долго стояли в тишине и темноте, и его глаза блестели так же, как тихо шумевшая река, сжатая узкой аркой моста.

- Вы ждали меня, - Виктория первая не выдержала этого выжидающего молчания. Она хотела спросить, но фраза невольно получилась лишенной малейшей вопросительной интонации.

Джеймс усмехнулся.

- Но это вы хотели меня видеть.

- Докажите! - невольно вырвалось у нее, и это восклицание показалось ей словно звоном сталкивающихся рапир в руках двух умелых дуэлянтов.

Снова мимолетная улыбка углом рта.

- Вы заметили меня еще на развилке. Могли свернуть к полям, если бы не хотели встретиться.

Еще минуту они молча смотрели друг на друга, не зная, кто сделает следующий выпад, и снова она не выдержала первой.

- Объясните, зачем вы... зачем я вам? Скажите правду!

- Правду? - снова эта невеселая улыбка-усмешка, и в голосе, чуть хриплом после сигарет, чудится издевка. - Ну что же... Вы меня интригуете. Да, это, пожалуй, самое... правдивое слово.

Это правдивое слово ее разочаровало.

- Но ждал я вас не ради того, чтобы еще раз попытаться разгадать вашу загадку, - добавил Джеймс. - Просто знаете, такое дело... - Он с притворной скромностью опустил взгляд, а затем вновь вскинул на нее сверкающие глаза и жестом фокусника вытащил из-под манжета узкою полосу телеграммы и помахал ею в воздухе — слишком быстро для зрения обычного человека, но она с легкостью прочитала: «Явиться в часть завтра вечером. Полк выступает в понедельник». - Все мои друзья отбыли в разных направлениях, чтобы трогательно проститься с родственниками и дамами сердца, а мне даже некому сказать, возможно, последние прощальные слова в моей жизни!

- Хотите, что бы я помахала вам платочком? - голос ее прозвучал удивительно резко.

- Ну вы же не откажете уходящему на фронт вояке и будете молиться за его душу?

- За ее упокой? Непременно.

Джеймс рассмеялся.

- О, я вполне заслужил такую жестокость — за то, о чем я сейчас думал-то!

- И о чем же вы думали?

Он прищурился с вызывающим задором — наверняка именно такое выражение было на лице Робин Гуда, когда тот целился из своего лука в лоб очередному запуганному богачу.

- Вы дадите мне пощечину, если я скажу, что у вас под левой грудью очаровательная родинка и что вы чертовски любите поцелуи в шею?

Лицо словно обожгло кислотой, в легких заполыхал пожар, залив мучительным жаром все тело, опалив судорожно сжавшееся горло и глаза, перед которыми вдруг все потеряло четкость, будто бы заволоклось дымом от этого чудовищного пламени унижения. Нужно было ответить, отпарировать этот наглый выпад такой же дерзкой прямотой, сделать хоть что-то — но она не могла, не могла даже вдохнуть, не могла шевельнуть пересохшими губами и только смотрела куда-то перед собой с тупым, растерянным отчаянием — как маленький ребенок, которому ни с с того ни с сего сделали больно. Необъяснимое, нелепое и жестокое, свирепое чувство: словно она призналась ему в любви, попросила защиты, а он в ответ надругался над ней. Ощутив удар, она впервые поняла, как же на самом деле ждала ласки, как же неосознанно, бездумно тянулась к нему как к человеку, впервые разорвавшему ведьмин круг ее эгоистичной и исступленной игры, впервые поступившему по-другому, оказавшемуся не таким, как остальные... И в конце концов обошедшемуся с ней, как и все прочие. Как со шлюхой.

Вся эта грязная, унижающая и унизительная игра в суккуба — прежде она сама вряд ли понимала, зачем делает это, и только теперь осознала, что, как наркоман, трясущимися руками подносящий к носу дурманящий порошок, пыталась создать для себя иллюзию, галлюцинацию... любви. Чужие мужья и женихи, свободные и беззаботные или безответно влюбленные — все они на несколько минут отдавали свои сердца ей, любили ее, ее одну, она была для них единственной, самой желанной, самой любимой... Больная наркотическая ломка реальной жизни, в которой не было ничего, кроме вечного страха и вечного бегства, вновь и вновь толкала ее на поиски этого суррогата, но...но ведь не оттого, что она действительно была порочной, развратной, низкой... Оттого только, что не знала другого способа.

Должно быть, начинался дождь — прохладные капли сбегали по лицу, щекотали щеки и шею... Шелковое платье теперь погибнет... Какая разница — она сама тоже погибла.

- Господи, так это правда... Простите, простите, умоляю!.. Я не думал, что... Сказал это наугад, просто чтобы... Прошу, простите! Пожалуйста, Виктория... Не плачьте!

Она слушала его - и не слышала, не хотела слышать. Хотела только плакать, истечь своей униженной болью и забыть — забыть о том, что есть и иной способ чувствовать себя любимой: просто быть ею... И только когда Джеймс осторожно приподнял ее лицо за подбородок и бережными, ласковыми движениями стер слезы с ее щек, она поняла, что действительно плачет. Огонь, горевший где-то внутри, точно растопил сковывавший ее глаза мертвый лед, и теперь по ее лицу все струились и струились ручейки соленой влаги, словно талая вода с горных вершин, и она не могла остановить это, как ни пыталась ее бившаяся в агонии гордость заставить ее прекратить.

- Пожалуйста, не надо, не плачь. Я не хотел обидеть тебя, я только пытался... проверить... действительно ли это ты. Милая, умоляю, не плачь...

Она не заметила, как это получилось — наверное, это словечко, которое он произнес так неуверенно, а потом с таким удовольствием повторил, словно ловкая подножка подсекло ее по ногам — но несколько секунд спустя они сидели на каменном парапете моста, и он с каким-то безумным упоением целовал ее руки, шепча слова извинений, а она оцепенела, точно статуя, и с безмолвным блаженством чувствовала, как от ладоней и пальцев разбегаются щекочущие волны тепла. Над лесом показалась луна — почти полная, налитая до краев серебряным огнем, она своим голубоватым сиянием обратила их обоих в призраков: одинаково бледных и совсем не земных, и в ее лучах ее слезы незаметно и быстро высохли.

- Ты простишь меня?

- Уже простила.

Его лицо так близко... О, разве есть на свете хоть кто-нибудь настолько же красивый?

- Я не знала, что умею плакать.

- А я не знал, что умею быть таким подонком...

- Подонок... Поцелуй меня... Ну пожалуйста!..

Он, наверное, улыбнулся — она не открывала глаз — и, взяв ее лицо в ладони, прикоснулся к ее губам медленным и очень-очень нежным поцелуем. Как будто бы первым...
Господи, как же хорошо!..

- Первый поцелуй... - Джеймс словно прочитал ее мысли. - У нас все будет в обратном порядке?

Она ребячливо и взволнованно хихикнула в ответ.

- Наверное... Значит, теперь ты должен признаться мне в любви?

Он коротко и почти грубо поцеловал ее вместо ответа, а затем поднялся с парапета и произнес:

- Мне пора.

Она посмотрела на него почти с ужасом.

- Но... Ты... ты ведь вернешься?

Джеймс расхохотался.

- Еще бы — я ведь еще должен тебе признание в любви!..

Он окинул ее быстрым, почти ощутимо горячим от переполнявшего его скрытого напряжения взглядом, словно стараясь запомнить ее облик до последней детали, а затем, не сказав ничего на прощание, шагнул с моста на тропу и мгновение спустя исчез в малахитовых лесных сумерках.