Отправив телеграмму с просьбой о встрече, я просидела на почте почти три часа, ожидая ответ, который так и не получила. Вежливый работник в серо-синей форме оборвал мое ожидание короткой корректной фразой «Рабочий день закончен, мисс», и я вернулась домой в еще более смятенном состоянии, чем уходила. Почему он не ответил? Придет ли он? Что сказать отцу, как объяснить Ройсу мое внезапное желание потратить последний день перед отъездом на непонятную поездку в Оксфорд? И самое главное, что сказать Эммету, как объяснить все то, что я объяснять вовсе не обязана, но не объяснить не смогу?

Всю ночь я не могла заснуть, пытаясь во всем этом разобраться, пытаясь понять, найти ответы, и, не находя их, запутывалась в своих мучительных сомнениях и страхах все больше и больше, точно бьющаяся в силках птичка.

С рассветом я была уже на ногах: сидела в гостиной, невидяще уставясь на цветущий сад сквозь распахнутые навстречу утру французские окна.

- Уже проснулась, принцесса? - услышала я негромкий и мягкий голос отца и, обернувшись, увидела, что он стоит в дверях, опираясь плечом о дверной косяк и тепло глядя на меня сквозь поблескивающие в нежных рассветных лучах очки.

- Доброе утро, папа.

Он пересек комнату и сел подле меня на софу.

- Ты сегодня рано. И уже собралась, - он кивнул на мою круглую соломенную шляпу с белой лентой, которую я механически крутила в руках. - Куда-то идешь?

- Да, хочу повидать одного знакомого в Оксфорде, - ответила я, зная, что он не будет против. -
Мы давно не виделись, и... Я хочу... попрощаться.

Отец понимающе и чуточку ехидно улыбнулся.

- Это который же знакомый, Роуз? Я его знаю?

-Нет, нет, - я покачала головой, а потом вдруг, неожиданно для самой себя, сбивчиво добавила:
- Но... Если бы ты его знал, то он бы тебе понравился... Ну то есть... Я... Он очень...

- Очень милый парень? - с улыбкой закончил за меня отец, и я ощутила, как щеки заливает неудержимый и какой-то болезненный румянец. Как верно он выбрал это слово... Такое невнятное, сладкое и глупое обычно, а в этот раз такое точное, правильное... Со внезапным и убийственным ужасом я ощутила, как глаза наполняются горячими, жгучими слезами, а веки начинают предательски дрожать.

- Милее, чем Ройс Кинг? - с непрошеным, ненужным, ненавистным пониманием спросил отец, пытаясь заглянуть мне в лицо, но я отвернулась, этим своим уже вошедшим в привычку жестом закрыв левую ладонь пальцами правой. Всякий раз, когда кто-то говорил о моем женихе, я, сама не зная почему, пыталась как угодно скрыть знак того, что теперь я принадлежу ему.

- Нет, конечно нет! - весело тряхнув головой, ответила я, а в голове билась паническая мольба: перестань так смотреть на меня, пожалуйста, перестань! Но отец не перестал. Взяв меня за руки, он очень-очень тихо и серьезно произнес:

- Ты совсем не счастлива.

В его тоне не было вопроса. И тут же во мне закипел сухой и бессмысленный гнев: никто, никто, никто не должен и не будет сомневаться в том, что я счастлива! Никто, кроме меня самой.

- Я счастлива, - мой голос прозвучал едва ли не до грубости резко. - Очень!

Каминные часы пробили семь, и я тут же вскочила на ноги.

- Мне пора, до Оксфорда долго добираться. Вернусь до вечера, - я быстро поцеловала отца в щеку и хотела было выйти в холл, но он удержал меня за локоть.

- Стивен отвезет тебя — ведь воскресный поезд, как я помню, идет только в полдень, - произнес он спокойно и деловито, и я внутренне выдохнула, расслабилась, чувствуя, как безрассудная и испуганная злость медленно отпускает меня.

Я благодарно улыбнулась, и он, окинув меня гордым и даже немного самодовольным взглядом, неожиданно произнес:

- Ты как кукла.

Я непонимающе нахмурилась.

- Фарфоровая куколка. Этот наряд тебе идет.

Странно, что отец, любивший яркие цвета и роскошную одежду, вдруг одобрил мой скучный серо-белый костюм, не оживленный хотя бы шарфом или перчатками. Бросив взгляд на зеркальную створку шкафа, я подумала, что похожа на робкую, потерянную школьницу в этой простенькой муслиновой блузке и серой юбке из тонкой шерсти, не украшенной даже вышивкой или поясом. Отвернувшись от зеркала и сдержав внезапное желание расплакаться, я ответила:

- Спасибо. К вечеру вернусь. И постараюсь не разбиться! - голос мой несмотря на попытку пошутить прозвучал совсем не весело.

Я уже дошла до дверей, когда до меня долетел его оклик:

- Как зовут милого парня, принцесса?

Вместо ответа я только махнула рукой и улыбнулась ему беглой улыбкой через плечо. И только теперь ощутила, как же близка к тому, чтобы разбиться.

Я помнила Хэдингтон-Хилл парк со своего единственного визита туда несколько лет назад: это зеленое покрывало мягкого газона, все в складках холмистых склонов, цветущую белую сирень и серебряные звездочки гиацинтов на клумбах, свежий прохладный воздух, дышащий покоем и размеренным, ласковым уютом. Но сегодня, в вечернем багряно-золотом освещении, все было совсем другим: напряженным, ожидающим, замершим в странно недобром предчувствии.

Бессмысленно и нервно меряя шагами бледный круг света под недавно загоревшимся фонарем, я до боли напрягала глаза, всматриваясь в извивистое переплетение парковых аллей в древесной тени и в напряженно выгнутую спину моста, не зная, откуда он придет и придет ли вообще. Неизвестно сколько времени спустя, окончательно обессилев, я жалко привалилась спиной к резной спинке ближайшей скамейки и закрыла глаза, пытаясь убрать из-под век ожог болезненно-желтого фонарного света. Вечерний ветер теребил невесомые воланы на моей блузке, гладил влажными холодными пальцами лицо и шею. Господи, да сколько же это тянется, сколько же я жду?.. Все тело пробирала мелкая дрожь, делалось то мучительно холодно, то так душно, что я почти задыхалась, от волнения к горлу подкатывала тошнота. Боже мой, ну пожалуйста... Где же он, почему же его все нет? Я зажмурилась, сдерживая непрошеные слезы, и прижалась горячим лбом к фонарному столбу, снова задрожав от холода, стиснув трясущимися руками складки юбки так, что кольца больно впились в пальцы.

- Добрый вечер, - вдруг услышала я сдержанный, сухой голос — и это вместо его обычной неизменной радуги сияющих и неподдельных эмоций в каждом слове, которой я так завидовала и так восхищалась...

Эммет стоял в паре шагов от меня: такой же серо-белый силуэт, как и я, словно тень себя прежнего, и с вежливым равнодушием смотрел на меня. И, встретившись с ним взглядом, я почувствовала, как острым лезвием полоснули по глазам готовые вот-вот брызнуть слезы: сколько же было в его взгляде прежде, сколько чувств, сколько невысказанных слов — всего, чего я прежде не видела, пока оно не исчезло — а теперь ничего, только эта вежливая безликая пустота. Не знаю, какими же силами я обладала, если сумела столь же спокойно и сухо ответить на его приветствие, когда внутри все рвалось и заходилось в диком бессмысленном крике: не делай этого, не смотри так, не бросай, не отворачивайся, не предавай меня, только не сейчас, ради Бога не сейчас!!!

- Вы хотели поговорить со мной, - бездушной светскости этой фразы позавидовал бы любой лощеный и лицемерный аристократ. А я сама, насколько жалко и глупо я выглядела, когда, из последних сил борясь со сжимавшими горло спазмами, заговорила:

- Эммет, я... Я пыталась написать вам, но... Мне... Я подумала, что лучше поговорить... с глазу на глаз...

- Я знаю, о чем вы хотите поговорить.

Спокойно. Холодно. Понимающе. Я заморгала, словно он брызнул мне в лицо ледяной водой.

- Знаете?.. Но...Как?

Едкая и горькая усмешка на мгновение тронула его губы.

- У вас очень заметное кольцо на пальце.

Снова это судорожное движение, пальцы правой руки закрывают левую, словно дергаемую застарелой болью рану, а в лице будто полыхнул огонь.

- Все... Все не так... не совсем так, как вы поняли. Я не... - голос куда-то пропал, и я замолчала, пытаясь вдохнуть, готовая умолять его сказать хоть слово, а он все молчал, и когда я с трудом подняла на него глаза, то увидела, что он изучающе смотрит на меня, чуть приподняв брови.

И я разбилась, не выдержала этого. Внутри что-то точно переломилось пополам, и я, наплевав на то, из скольких же осколков буду собирать себя после этого разговора, сбивчиво забормотала:

- Я... Все просто было так... слишком быстро, я не успела даже понять, что делаю, не успела... подумать... Все происходило совсем как я представляла, точно по нотам, и я не могла плыть против течения, все словно было заранее решено, а я не знала, что вообще могу сопротивляться!.. Это... Это как театральная постановка: все знают свои роли и говорят свои реплики, и... А слова «нет» не было в моей реплике, Эммет!

Ради всего святого, не будь же настолько бесчувственным, не смотри на меня вот так! Пожалуйста, не убивай меня...

- Вы прекрасно справляетесь со своей ролью, мисс Хейл, - устало и равнодушно произнес он, и мне показалось, что этим официальным обращением он меня ударил, оттолкнул. - Жаль, что для меня в вашей пьесе не было места.

Как ты можешь говорить, так, как можешь быть таким жестоким?

Я сама не знала, что хотела сказать ему, когда, задыхаясь и отчаянно хватая ртом воздух, умоляюще протянула к нему руку, а он этого знать и не хотел: не заметив мой отчаянный жест, он посмотрел на часы и произнес — должно быть, именно таким голосом приговаривают к смерти:

- Я был бы рад поболтать с вами подольше, но к сожалению, мне пора.

- Куда-то уезжаете? - едва слышно пролепетала я, не в состоянии даже удерживать на лице защитную маску гордости.

- В Йорк.

Йорк? Зачем, что ему могло там понадобиться? Там живет кто-то из его близких, или друг, или... возлюбленная? От этой мысли все внутри меня сжалось, смерзлось в какой-то чудовищный ледяной ком. Хотелось закричать, завыть от дикой, невыносимой тоски, броситься ему на шею или ударить его — что угодно сделать, лишь бы заставить его прекратить притворяться этой статуей, заставить сказать мне всю правду и пускай убить меня ею — все лучше, чем медленно умирать вот так. Другая девушка — пусть, но только скажи мне об этом, прекрати медленно и жутко пить мою кровь, оборви же наконец эту пытку, тем более ужасную оттого, что я знаю, насколько же ее заслуживаю!..

Наверное, заметив что-то в моем лице, Эммет счел нужным уточнить:

- В тренировочный лагерь Британской армии.

Какая армия? Зачем?.. Боже, неужели, все то, что я краем уха слышала из разговоров отца и Ройса, правда, неужели война действительно будет? И зачем, зачем, Господи боже, ему туда идти?! На нас же сейчас никто не нападает! У Франции (или кого там на этот раз?) что, нет своей армии? Или у королевы нет других солдат? О, какой же бред все эти избитые фразы о воинской чести, патриотизме и героизме, насколько все это лицемерие и ложь! Я не чувствовала ни гордости, ни восхищения его смелостью, ни преклонения перед его желанием своей кровью заплатить за мир — я только понимала, что мне наплевать на весь свет, на все человечество, на жизни миллионов и миллионов людей: они могут утопить друг друга в крови, но он должен жить! Из всего этого хаоса ужаса и бессильной паники возникла одна-единственная мысль, и у меня вырвалось глупое, насмерть испуганное восклицание:

- Зачем?

На какую-то ужасную секунду мне показалось, что он сейчас засмеется. Но нет — он только чуть приподнял брови и снисходительно, словно говоря с бестолковым капризным ребенком, произнес:

- Война. Нужно быть готовым.

Кажется, он говорил что-то еще, но я не слышала: самое первое произнесенное им слово вдребезги разбило последние мои барьеры, уничтожило последнюю защиту. Я как-то жутко, хрипло вскрикнула и, едва шевеля онемевшими губами, пролепетала:

- Ох, нет...

А дальше я ничего не видела, не осознавала, не чувствовала: все мое существо заполнило единственное ощущение, единственное чувство, единственное слово — нет. Отчаянное отрицание, отрицание всего: войны, его равнодушия, моей помолвки, того, что он уходит, а я остаюсь, своего предательства и его жестокости, всей своей жизни, всего, что я натворила.

- Успокойтесь, не плачьте, пожалуйста, все хорошо!.. - услышала я его растерянный и взволнованный голос.

Господи, неужели я и в самом деле плачу, плачу прилюдно, в общественном месте?

- Розали, ну пожалуйста... Что случилось, из-за чего вы плачете?

Не спрашивай об этом, не спрашивай ни о чем, просто зови меня по имени, как прежде, погрей меня своим теплом, хотя бы в последний раз...

Внезапное чувство не то падения, не то полета, какой-то секундный обморок — и я очнулась на скамейке, прижимаясь лицом к его груди, цепляясь слабеющими, разжимающимися пальцами за его плечи, и горячие капли моих слез впитывались в тонкую ткань его рубашки. Он говорил мне что-то, но в его словах я различала только свое имя, а все остальное тонуло в обиженной и умоляющей боли страдающего ребенка: все не то, не то, не то...

Неужели же ты не видишь, как я истекаю своими слезами и своими чувствами, как кровью, неужели ты дашь мне умереть у тебя на глазах?

- Все хорошо, все в порядке...

Ну пожалуйста, пожалуйста, не говори этих дежурных слов, скажи, что я для тебя еще хоть что-то значу, скажи, что тебе не все равно! Ведь тебе не может быть все равно, я же знаю!.. Будь же милосердным, скажи, что я еще нужна тебе, скажи, что любишь меня... Пожалуйста, скажи... Пойми, наконец, что я просто не могу признаться в этом первой... А ты так нужен мне, Господи, так нужен... Пожалуйста!

- Что, что мне сделать? О чем вы просите? - его хриплый, измученный голос вырвал меня из непроглядного тумана истеричного отчаяния, и я поняла, что умоляла его не только в мыслях. -
Я что угодно сделаю, только не плачьте...

От этих слов над моей головой точно сомкнулись волны беспамятства и безумия, совсем как тогда, когда я узнала о смерти мамы, и когда неведомо сколько времени спустя способность понимать и чувствовать вернулась ко мне, я ощутила, как Эммет на мгновение коснулся губами моего раскалывающегося от боли и жара лба и пробормотал:

- Не нужно, не говорите этого, потом вы будете жалеть о своих словах.

Я не помнила, что же наговорила ему, и только понимала, что это было все то, о чем я никогда бы не смогла сказать, если бы не это внезапное безумие, слишком боясь, слишком в себя не веря. А значит, это был конец. Все, что я только могла сказать, он услышал. И ему было все равно. Эта короткая мысль остановила мои слезы быстрее, чем все его утешения.

- Простите, - тихо произнесла я. - За все это... Вы правы, я не должна была позволять себе подобного. Простите, прошу. И забудьте.

Эммет чуть улыбнулся — печально и как-то безнадежно.

- Пойдемте. Я провожу вас.

Он поднялся со скамейки, а я вдруг поняла, ощутила до конца, что это была наша последняя встреча, что больше я не увижу его никогда. Жизнь властно ставила точку и переворачивала страницу, и не важно, что я душу бы продала, лишь бы это остановить.

Как во сне, я встала со скамейки, и мы медленно пошли через пустой парк к главному входу.

Когда совсем недавно я шла этим же путем одна, он показался мне длиною в вечность, а теперь я не успела даже приготовиться попрощаться, как момент сделать это уже настал.

- Было здорово снова вас увидеть, - одновременно задорно и грустно произнес Эммет, остановившись в нескольких шагах от ожидавшего меня автомобиля.

- Я тоже была рада встрече, - откликнулась я, и мы замолчали, не зная, что еще сказать друг другу.

Он стоял совсем близко, скрестив на груди руки, и слабый ветер шевелил его темные волосы, сегодня растрепанные особенно буйно. Всегда такой веселый, смелый, живой — почему же именно именно теперь, в нашу последнюю встречу, в нем не осталось и следа этих чувств?

- Улыбнитесь, - жалобно попросила я дрогнувшим голосом. - Я не хочу запомнить вас таким...

- Каким? - с неожиданным интересом спросил он.

- Таким... незнакомым.

Он мимолетно улыбнулся — совсем не той улыбкой, от которой мне всегда делалось так сладко и тепло, словно от глотка горячего шоколада. Под веками вновь стало жарко от слез, взгляд помутнел.

- Прощайте, Розали, - вдруг произнес Эммет, как будто решившись. - Желаю вам счастья.

- До свидания, - почти неосознанно откликнулась я и только тут поняла смысл его слов. - Нет, не прощайте, не прощайте! Скажите мне «до свидания»!

Эммет медленно отвернулся и, не отвечая, пошел по узкой улице к повороту. Безумным рывком погибающего зверя я бросилась за ним и схватила его за руку, стиснув пальцы так, что заныли суставы.

- Скажите мне «до свидания»! - звук собственного голоса, ломкий, хриплый — едва различимый — ужаснул меня саму.

Эммет несколько секунд смотрел мне в глаза, а потом тихо проговорил:

- До свидания.

- Пообещайте, что будете мне писать! - я сделала героическую попытку улыбнуться.

Все так же глядя на меня с этим непонятным выражением, он кивнул.

- А вы обещайте, что больше не будете так плакать.

Я закивала в ответ, чувствуя, что если скажу хоть слово, то не выдержу и тут же нарушу свое обещание.

Еще один долгий взгляд — и Эммет вдруг шагнул ко мне, странно шевельнув рукой, точно собираясь обнять. Не думая о том, что делаю, я закрыла глаза и всем телом подалась ему навстречу, только теперь, когда мне вот-вот станет так тепло в его объятиях, поняв, как же я замерзла... Но теплее не становилось, и я, едва не потеряв равновесие от своего порыва, открыла глаза и увидела, что стою на пустой улице, освещаемой белыми звездами фар ожидающего меня автомобиля, одна.

Он ушел. Страница перевернулась.

Кажется, все пережитое нахлынуло на меня, едва Стивен закрыл за мной дверцу «роллс-ройса»: я съежилась в уголке сидения, уткнувшись лицом в душистую кожу обивки, и провалилась в парализующую полудрему, спасшую меня от необходимости снова погрузиться во все произошедшее и до конца понять это. Очнулась я под шорох шин по гравию подъездной аллеи усадьбы, заботливо укрытая курткой верного Стивена, совершенно разбитая, выпитая до дна, и, оказавшись в своей спальне наедине со своими мыслями и воспоминаниями о проведенных в Хэдингтон-Хилл парке минутах, поняла, что больше спасительный сон мне не поможет.

Кажется, только в детстве,давным-давно, я последний раз чувствовала желание не пережидать свое горе в одиночку, а выплакать его на плече кого-то близкого и дорогого, и сейчас впервые за многие годы захотела того же, бессознательно понимая, что одна я не справлюсь. Но к кому я могла побежать, размазывая по щекам слезы, о чьей помощи просить? К отцу? Как бы я его ни любила и как бы сам он меня ни обожал, мы никогда не были действительно близки, и я никогда и не думала о том, чтобы всерьез открыть ему душу. Возможно, я была слишком занята собой и не заметила, когда наши пути начали медленно, но неуклонно расходиться, возможно, я обижала его незаслуженным недоверием и слишком боялась дать ему шанс, но... Нет, я слишком отвыкла от доверия, чтобы пытаться проявить его сейчас. Друзья? Не так уж много у меня их было — я всегда была слишком высокомерна для настоящей дружбы. Даже Белла и Элис — единственные во всем мире люди, возможно, считавшие меня другом, сейчас были далеко.

Невольно всхлипнув, я бережно вытащила из-под покрывала маленького игрушечного котенка из бело-голубого плюша, осторожно протерла рукавом его стеклянные глаза-пуговки и уткнулась носом в его мягкую макушку, вдыхая совсем слабый запах мускуса и ежевики. Его сшила для меня мама на далекое Рождество 1902 года. Наверное, это было моим единственным детским воспоминанием: как она, блестящая аристократка, вернувшись поздним вечером из Оперы, сидит в папином старом кресле у камина, поставив на колени круглую корзинку с рукоделием, и серебряный сполох иглы быстро-быстро мелькает в ее тонких пальцах.

Мама. Только к ней я смогла бы прибежать сейчас, поздней ночью, уткнуться лицом в ее колени и выплакать свое горе, чувствуя, как ее мягкие руки нежно гладят меня по волосам. Только ей я смогла бы рассказать, что я помолвлена с нелюбимым и сказала об этом любимому, который не смог или не захотел защитить меня от того будущего, к которому я сама себя приговорила... Но ее больше не было со мной. Не было никого, кроме бессловесного плюшевого котенка, жалобно смотревшего на меня синими бусинками глаз. Свернувшись на неразобранной постели, я прижала его к себе, вдыхая легкий ежевичный запах — такой родной, мамин...

Я нарушила свое обещание, проплакав в дурмане ежевики и одиночества до самого утра, и мне осталось только надеяться, что Эммет не нарушит свое — ведь иначе у меня не будет ничего, даже надежды.