Я нагоняю Эдварда в прихожей.
Уже обутый, в распахнутом пальто, под которым только пижамная майка, он ошалело перерывает ящики шкафа и карманы верхней одежды в поисках своего телефона, на которое и поступило смс от Сержа.
Загнанный, бледный как смерть, с дрожащими руками, Эдвард производит жуткое впечатление. Но куда более жутко мне становится тогда, когда представляю, что сейчас творится в его душе.
- Держи, - протягиваю мужу мобильный, забытый им на нашей постели.
Ксай негромко стонет, облегченно поморщившись:
- Бельчонок мой, спасибо! Я…
И тут аметистовые глаза округляются, заметив, что я стою перед ним не в пижамной сорочке и далеко не без одежды. На мне джинсы, первый попавшийся на глаза пуловер и каким-то чудом даже носки.
Пользуясь замешательством мужа и встраиваясь в его радость по поводу нахождения мобильного телефона, я успеваю даже надеть сапоги.
- Что ты делаешь?
- Еду с тобой, - не терпящим возражений тоном с готовностью заявляю. Тянусь к вешалке со своим пальто.
- Нет, - страшно полыхнув глазами, Ксай прижимает руку к моей одежде, не давая ей соскочить с крючка и оказаться у меня.
- Да, да и точка, - с самым серьезным, непоколебимым видом сообщаю я, - Эдвард, мы теряем время, давай пальто.
В испуганных воспаленных глазах появляются слезы.
- Я не хочу тебя там видеть, Изабелла.
Смирившись с тем, что пойду без пальто, я просто делаю шаг к двери. К Ксаю.
- А я не хочу видеть тебя в гробу, Эдвард. Я не отпущу тебя одного ни при каких условиях.
- Не я собираюсь прыгать!
- Тебе и прыгать не надо, - с горечью вспомнив ночь выходок Мадлен и предынфарктное состояние, я сама едва не плачу, - мы потратили три минуты. Тебе ценно время?
Упоминание о времени, которое хоть и не по правилам, но лучше любых убеждений, вынуждает Алексайо послушать. Он смотрит на меня всего секунду – и за эту секунду что-то в аметистах безжизненно падает наземь.
- Как хочешь… - и муж самостоятельно сдергивает мое пальто вниз, заставив его опуститься прямо мне на руки.
Благодарно кивнув, я быстро его надеваю. На улице хоть и плюс, но мало ощутимый. А Эдвард в одной майке… черт!
Однако времени заставить его надеть еще хоть что-нибудь у меня не остается. На ходу набирая номер, Алексайо просто захлопывает за нами дверь, выволочив меня в коридор.
- Серж, это Эдвард! Где машина?
Предварительно глубоко и резко вздохнув, Каллен кидается вниз по лестнице, минуя лифты. Хватаясь за перила и стараясь не зацепиться о бетонные выступы ступеней, я как могу пытаюсь поспеть следом.
- Зачем?.. – его голос вздрагивает, и эхо, рассеивающее его по коридору, терзает стены. Эдвард опережает меня на целый пролет. Его спина в серой материи и бледные пальцы, хватающиеся за дерево перил, прекрасно различимы в темноте.
Я выключаю мысли. Все.
Вижу только стремительно несущегося вперед Эдварда, лестницу и мерцающую подсветкой в темноте дверь на выход.
Из сознания уходят все предостережения и банальная предусмотрительность. Темень, спешка, общее состояние – все тому причиной. И, возможно, поэтому я, не разглядев еще одной ступеньки, умудряюсь об нее споткнуться.
…Пол. Грязный, холодный и очень твердый. Тонкая ткань легких джинсов, которые обнаружились в шкафу на нижней полке, ничуть не защищает колени. Они грузно, пустив по телу волну из боли, сталкиваются с камнем. И увлекают за собой руки, проехавшиеся предварительно по неровным стенам коридора. Белым. Заметным.
Я даже не понимаю, что случилось. Чувствую саднящие ладони и колени, но не понимаю. Лишь сменившийся угол обзора и то, как затемняется коридорный свет, когда кто-то стремительно возвращается в мою сторону, дают правильный ответ.
- Белла, ты что? – шепчет ужаснувшийся баритон. - Плохо?
Холодные бледные руки беспомощно обхватывают мою талию, не зная точно, можно ли поднимать. Растрепанный и растерявший все самообладание вконец, Эдвард едва не плачет.
- Ступенька, - поспешно бормочу, выдавив улыбку, - хорошо, все хорошо. Сейчас.
И сама, поддерживаемая его руками, поднимаюсь с пола. Это выходит тяжелее, чем представлялось.
- Тебя не упросить остаться дома, да? – смиренным, убитым голосом спрашивает муж. В глазах теплится огонек надежды, молящий меня согласиться…и быстро затухающий с ответом:
- Нет.
Я с готовностью к прежнему ритму обхватываю широкую ладонь Алексайо, вглядываясь в темноту.
- Серж?..
- У входа, - тот сглатывает, но не вырывает руки. Наоборот, будто страховкой, обхватывает ее сильнее, - пойдем.
От Эдварда веет холодом, болью и растерянностью, а я ничего, кроме как держать его за руку, не могу сделать.
Мы выбегаем из подъезда на улицу, где помимо жуткого ветра теперь еще и стучит настоящий весенний дождь, царапая лицо косыми струями, а темными тучами заслоняя небо и затухающие звезды. Солнца не видно.
Алексайо увлекает меня за собой вправо, распахивая дверь черного «Мерседеса» с горящими неоновыми фарами. Внутри так же холодно, как и снаружи, а еще пахнет какими-то средствами для чистки салона. Кожа блестит.
Дверь захлопывается, Ксай садится рядом со мной.
Автомобиль срывается с места с визгом шин и громким урчанием мотора.
- Когда рассвет? – подавшись вперед, коснувшись спинки водительского сиденья, задает главный вопрос Эдвард. На его руках и висках видны синие вены.
- В пять двадцать три, - собранным, но странно звучащим голосом докладывает водитель. Он держит руль душащей хваткой, а у самого на лбу капельки пота, не глядя на погоду. Черноволосый Серж, все с такой же ухоженной бородой и серьезными глазами, несомненно, в ужасе. И он несется по ночным улицам, где гаснут в преддверии утра фонари, лучше, чем ездят по трассе Формулы-1.
- Откуда информация о ней? – облизнув сухие губы, Эдвард придвигается к нему ближе. Но моей руки, чуть поцарапанной о стены подъезда, не отпускает.
- Я приглядывал за Константой, как вы и велели, - Серж резко поворачивает вправо, минуя загоревшийся красным светофор, - и она ушла из дома около получаса назад, оставив камин зажженным.
- Камин?..
- Она поставила его неделю назад. Он похож на тот, что в доме мистера Каллена… Эммета…
Эдвард морщится, будто бы в его голове сложилась четкая картинка, и мотает головой. Рука, свободная от моей, сжимается в страшных размеров кулак.
- И что дальше?..
- Я потушил его, - водитель хмурит брови, взглянув на спешащее время и то, какие густые нависли над городом тучи. Не видно солнца на горизонте. Его лучи не озаряют небо и не дают подсказок. – А когда собирался последовать за ней, увидел на полке камина нечто вроде записки.
- Бумага бы сгорела, как она?.. – недоумеваю я, не в силах свести факты воедино.
- Она выцарапана на металле, - качает головой моим догадкам Серж, - не сгорела бы.
- Что в ней? – почти рявкает Эдвард, из-под нахмуренных бровей глядя на появляющиеся впереди небоскребы «Москва-Сити».
- Стихи о смысле жизни. Они заканчиваются строками об «обрушении обузы с мечты всевидящего ока», а жучок слежки внутри машины Константы остановился на подземном паркинге возле вашей башни.
Я с силой прикусываю губу.
Обузы обрушение с мечты всевидящего ока…
Дрянь. Она знает куда, как и чем бить. Она сделала все, чтобы Эдвард это не проигнорировал. И камин… мне кажется, слова на камине – не просто так. Алексайо питает к ним слабость? Почему его напугала новость, что у нее он как у Эммета? Что за модель?
Черт. Черт, черт, черт.
Я прижимаюсь к мужу, чьи глаза покрываются пеплом, обхватив его со спины. Эдварда трясет, но не так сильно, как кажется внешне. Зато его неровное дыхание очень красноречиво.
Гадина. Какая же она гадина… я сама ее сброшу с этой башни.
- Подожди, Серж… - хоть немного, но приободренный моим присутствием, от которого так рьяно отказывался, Ксай чуть расслабляет плечи, - у Конти нет возможности быть в «ОКО». Здание закрыто, а чтобы попасть в офис, нужен ключ или хотя бы пропуск…
- В здание можно попасть с паркинга с помощью электронного ключа, - парирует прекрасно осведомленный водитель, обдав ни в чем не повинный фонарь водой из грязной лужи, когда поворачивает к парковке. – У нее электронный ключ, мистер Каллен, можете не сомневаться.
- Откуда?..
- Этого я не знаю.
«Мерседес», вынужденный свернуть от наземной парковки из-за шлагбаума, мчится на подземный паркинг.
Пять пятнадцать утра.
Эдвард, оставивший Сержа в покое, за все эти двенадцать минут погони первый раз оглядывается на меня. Выглядит еще бледнее. Волосы темные-темные, аметисты опаляют простым вопросом «за что?» и болью.
Ксай больше не прячется, он не может. У него сил нет прятаться вот такими вот ночами, когда вынуждают прямо из постели куда-то бежать.
Он смотрит на меня и не может… не может больше так. Ему страшно.
- Я с тобой, - одними губами доверительно шепчу ему, перехватив в свой плен и вторую ладонь. Приподнявшись на своем месте под маневры Сержа, паркующегося поближе к лифту, целую в правую щеку, - вместе, помнишь? Только так.
Эдвард насилу глубоко, до самого предела, вздыхает, впуская в легкие как можно больше воздуха. Своим лбом, склонившись, прикасается к моему.
- Тебе больно, - звучит как утверждение. Его пальцы потирают мою пострадавшую кожу.
- Совсем нет, - чуточку слукавив, с серьезностью отвечаю я, - это вообще сейчас не важно. Мне важен ты. Ксай, пожалуйста, - я чмокаю его лоб, - не позволяй ей причинить тебе вред. Ты очень сильный, ты справишься. Ты со всем сейчас справишься…
Немного отстранившись, муж с теплой благодарностью, любованием, нежностью и одновременно горько-сладким страданием глядит мне в глаза. И то, что я вижу в его, делает этот рассвет чуть лучше.
Аметисты покрываются решительностью и верой, сметая растерянность и стенание. На них нет времени.
Он исполняет мою просьбу, загораживая ту самую дорогую свою часть, какую может потерять. Закрывает сердце.
Константа может бить в этот железный занавес, кусать его, грызть, травить стишками и ядом своих слезных рыданий, но это напрасно. Она не заставит его умереть. Не оборвет.
Я с ободряющей улыбкой меняю местоположение наших так и не расцепленных рук. Обе левые – к его сердцу, обе правые – к моему. Наискосок.
- Все будет хорошо.
Серж выключает мотор, припарковавшись, как и планировал, возле самого лифта. В салоне зажигается свет, подчеркивая для меня замаскировавшие, спрятавшие горе аметисты. В них только жажда поскорее все закончить. Предотвратить.
- Спасибо, что не оставила меня, - неслышно благодарит меня Ксай, прежде чем мы выходим из салона.
И, не дожидаясь ответа, раскрывает дверь.
Снаружи пахнет бензином, полом из плит и еще немного – краской.
Подземный паркинг в такой час заполнен лишь на несколько мест. Вдалеке, у стены припаркованы машины, и дальше по бетонным коридорам стоит парочка джипов.
Однако и Серж, и Эдвард сразу замечают синюю «тойоту», припаркованную достаточно близко к единственному в этой части подземного сооружения лифту.
- Ты был прав… - Алексайо, снова перехватив мою руку, пробегает мимо автомобиля, зацепив взглядом номер, - она здесь.
- Качественное оборудование, - водитель что есть силы жмет на податливую кнопку лифта, - и незаметное, что важнее всего.
Кабина на шестерых человек с блестящим поручнем и зеркалом справа останавливается перед нами, гостеприимно раскрыв свои двери.
Эдвард, выудив из кармана карточку, похожую на кредитную, золотистого цвета, вставляет ее в специальную выемку рядом с кнопками.
Двери тут же, как по команде, закрываются. Лифт едет вверх.
- Это и есть электронный ключ? – спрашиваю я, став по левую сторону от мужа. Наши руки все так же сплетены, и нехитрыми поглаживаниями его пальцев я, кажется, позволяю Эдварду хоть чуть-чуть расслабиться. Его напряженная поза, скованное суровостью лицо, глаза, в которых покрывало из стали, отнюдь не придают оптимизма. Я готова самостоятельно оторвать Конти голову уже за то, что в пять пятнадцать утра Эдвард не в постели, спокойный и высыпающийся, а здесь, черт знает где, загнанный и испугавшийся до чертиков. Эти эмоциональные встряски для него опасны. А они все продолжают и продолжают случаться.
- Да, - Алексайо отвечает мне, тронув собственным безымянным пальцем мое золотое кольцо, - это мой ключ. И если Константа поднималась так же, у нее дубликат.
- Откуда? – недоумевает Серж, запустив руку в волосы. Он не на шутку встревожен и испуган так же, как и Ксай. Переживает за хозяина? За то, что не доглядел сам? За Константу?..
- Все можно подделать, - напряженно вглядываясь в так медленно сменяющиеся цифры на табло этажей, Эдвард хмурится, - лучшая электронная система безопасности, а себя не оправдала.
- Хакер-профессионал?
- Часто практикующий, - Серые Перчатки вздыхает, переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, что так тщетно старается заковать внутрь себя. В целом он выглядит куда спокойнее и увереннее, чем когда мы выходили из дома или же ехали сюда. Собранный, решительный, настроенный на правильные действия с самого начала… если бы только все это не была видимость… мне как никому известно, что происходит с Алексайо на самом деле.
- В ее окружении? Мистер Каллен, она не выходит из дому.
- Ей и не надо… - я поджимаю губы, внезапно отыскав ответ. Картинка складывается на удивление легко и быстро. Проще детского пазла, которые Эдвард учил собирать меня на скорость.
- Ты думаешь?..
- Деметрий, - уверенно подтверждаю я, поежившись при воспоминании о Рамсе, оставшемуся за бортом моей прошлой жизни, к которому я, к своему ужасу, еще и думала бежать от Эдварда, - это ее брат. И он умеет взламывать электронику…
Хмурый Серж сжимает руки в кулаки. Его глаза темнеют.
- Вполне возможно, - Эдвард потирает мои пальцы, прищурившись, - но об этом позже.
Я соглашаюсь.
Наконец зажигаются на табло две цифры, означающие последний этаж здания. Серые Перчатки, ловко вытащив карту, выходит первым.
Мы попадаем в комнату наподобие прихожей в его доме, только закрытую и выполненную в серых тонах – лифтовую.
- Сигнализация снята, - стискивая зубы, объявляет он, открывая металлическую незапертую дверь.
Первой мне войти он не позволяет, а вот Сергей галантно пропускает вперед, эту самую дверь придержав.
Офис, который занимает целый этаж, погружен в темноту. Деревянный пол, обличающий любые шаги, стены, на которые отбрасывают тени редкие кресла по обе стороны, ряд не горящих ламп на потолке. И двери. Бесконечные двери налево и направо, ведущие в кабинеты.
- Где она может быть? – Серж, будто бы готовый к какому-то бою, вытягивается в струну рядом с хозяином. Теперь у него такая же идеально-прямая спина, в абсолютно неестественной позе. И руки, похоже, тоже подрагивают, хоть у Эдварда и куда сильнее.
Алексайо загнанно оглядывает коридор, пытаясь подметить хоть какие-то световые пятна, подсказывающие направление. Но темнота такая густая, что можно резать ножом, а редкие окна света не добавляют, наоборот, все затемняя.
Сегодня пасмурно. Багряного круга на небосводе не будет.
А времени все меньше…
- Надо разделиться.
Мое предложение встречается Ксаем с ужасом, если не сказать больше. Он крайне жестко и с нескрываемыми собственническими замашками притягивает меня к себе, пряча за спину.
- Даже не думай, - пока глаза прочесывают коридор на предмет света из-под двери, грубо отвечает мужчина.
- Время, - пытаюсь убедить я, с холодком по спине представляя, что может случиться, если Конти все-таки сегодня спрыгнет со здания, как и обещала, - у нас его слишком мало, а ты затягиваешь.
Эдвард злится, багровея.
- Я не затягиваю, Белла!..
- Изабелла права, - Серж, так ничего и не обнаруживший, не может больше бездействовать, - разделение поможет в три раза увеличить скорость поисков. У вас огромный офис, мистер Каллен.
- Я тебя одну не отпущу, - уверенно качает головой муж, крепче сжимая руку.
- Я быстро, - обещаю, торопящаяся уже не меньше их двоих, - я позову тебя, как только что-нибудь увижу. Ксай, так будет быстрее. Пожалуйста, поверь мне.
С тут же четко очертившимися морщинками, Эдвард хмурится, не в силах выбрать из двух зол меньшее. Он, как и я в особо трудные моменты, прикусывает губу.
- Вы проверите ваш кабинет, - я – левое крыло, - оставляя меня у правого направления, разруливает ситуацию Серж, - давайте поторопимся, осталось меньше пяти минут.
Время.
Гребаное время, да.
Я осторожно, но быстро вытаскиваю ладонь из захвата Алексайо. Он вздрагивает.
- Все будет хорошо, - бросаю ему напоследок, прежде чем едва ли не бегом кинуться в свою сторону. Вероятнее всего, Константа в кабинете, но мне хочется найти ее первой. Мне хочется ей наконец сказать в лицо и честно, что она вытворяет… и, по возможности, не дать сигануть в окно, если таков план.
Эдвард нечеловеческими усилиями меня отпускает. Он смотрит мне вслед не меньше трех секунд, прежде чем побежать самому, и взгляд этот жжется на затылке. Дома мы еще поговорим, намекает он…
Я спешу.
Стены, пол, потолок – все темное. Тупик, к которому я направляюсь, не горит совсем – даже табличка «аварийный выход» потушена. Направо или налево от тупика? Я мучаюсь.
Никогда не представляла себя здесь в пять утра, несущуюся по коридорам. Дыхание ни к черту, зато зрение полностью привыкает к темноте, различая очертания дверей и стен. Я дважды умудряюсь обойти кресла, об которые прежде спотыкалась.
Поворачиваю все же налево, ближе к кабинету Эдварда. Существует вероятность, что Конти он уже нашел и, раз на моем участке пусто, стоит отправиться туда.
…Только вот очередное кресло рушит мои планы. Слишком торопящаяся, я цепляюсь за него своим пальто, едва не падая от резкого толчка, что сама и организовала. Утыкаюсь в мягкую тканевую поверхность пальцами, чудом избежав столкновения кресла с лицом. И понимаю, что неяркое свечение слева от мебели, заслоняющего очередную дверь, вызвано вовсе не моим воображением.
Здесь кто-то есть.
Я нашла?..
Неровно выдохнув, я замираю перед дверью, не зная, что сделать первым – войти или позвать Эдварда.
Возможно, своим своевременным появлением я удержу бывшую «пэристери» от рокового шага. А тем, что начну кричать на весь этаж, вероятнее всего, ее подтолкну… или наоборот?
Но тут, решая мою проблему, дверь сама открывается. Свет из-за нее, приглушенный и мрачный, окутывает меня ледяным коконом, играя тенями на лице спрятавшегося гостя. Гостьи.
- Не зови, - молящим, скорбным шепотом говорит она, - ему не надо это видеть.
Я ошарашенно замолкаю.
Константа, стоя одной ногой на пороге маленького кабинетика, в котором закрылась, а второй – в коридоре, смотрит на меня загнанно и исподлобья. На ее щеке видна высохшая дорожка от слез.
- Заходи, - дверь приветственно открывается чуть шире.
Я не медлю.
Это комната размером десять на десять, с высоким потолком и уютной обстановкой, состоящей из двух кремовых кресел, одного небольшого диванчика им в тон и, как в лучших традициях американских кофеен, низкого столика между всем этим великолепием. На стене за диванчиком висит картина, изображающая оливку, в тоненькой рамочке. А по бокам от обоих кресел – окна. Открывается две третьих. Одно из них как раз приоткрыто, прохладным ветерком обдувая небольшой кабинет.
Мисс Пирс закрывает за мной дверь, не издав ни звука. Ее трясет.
Я не поворачиваюсь к Константе спиной, не желая знакомиться с последствиями таких решений. Я в какой-то момент корю себя, что ослушалась Эдварда, подвергла себя опасности и стою здесь. Но Конти… даже у меня она внезапно вызывает сострадание.
В тонких капроновых колготах, которые порваны на левом колене и напитались кровью из ссадины, в легком пальто цвета бургундского вина и с небрежно накинутым на плечи синим платочком, засаленным и старым, девушка производит не лучшее впечатление. Она босиком, ноги по-детски неуклюже поставлены в косолапой позе, тонкие пряди волос подрагивают на ветру. Конти вся будто ветер – вся подрагивает.
- Прежде чем начнешь кричать, подумай, надо ли ему видеть этот прыжок, - поспешно, видя, что я открываю рот для вопроса, бормочет она.
- Я не собираюсь кричать, - шепотом отвечаю ей, внимательно вглядываясь в худое лицо с выпирающими скулами и синеватыми губами в размазанной красной помаде. Ее тушь потекла и теперь у глаз черные разводы, дополняющие их глубину и мрак внутри.
- Это хорошо, - шмыгнув носом, Константа невесело усмехается. Она невесомо касается двери длинными бледными пальцами, защелкивая замочек на ней, металлический и упрятанный от посторонних глаз, - мне нужно поговорить…
Мне не нравится то, что она запирает нас. Но я просто не могу… представить, чтобы у этой женщины сейчас было на уме со мной разделаться.
Она выглядит так, будто не ела и не спала несколько дней. Прозрачная, бледная – привидение. И все так же неустанно дрожит.
- Я хотела быть красивой, - сморгнув слезинку, все с тем же горьким смешком докладывает она мне, пожав треугольными плечами на мой интерес к своему внешнему виду, - а оно как всегда…
- Красивой?..
- На последних фото, - Конти небрежно утирает слезинку указательным пальцем, протягивая черный развод дальше прежней границы, - всегда фотографируют, когда находят. Я хотела быть красивой, чтобы он меня запомнил такой…
Красивой на посмертных фотографиях. Я вздрагиваю, едва представив реакцию Эдварда.
- Ему больше нравится помнить тебя живой, - замечаю я, несмело прислонившись к стене возле двери. Не хочу отходить от нее далеко.
Конти шумно сглатывает.
- Он поймет. Он всегда меня понимал, Изабелла… я могу называть тебя Изабеллой?
- Изза, - не удержавшись, вдруг выдаю я.
Брови бывшей «пэристери» удивленно изгибаются.
- Изза… - она задумчиво катает мое имя на языке, - ну да, Красивая для Красивого… это красиво.
Маленький каламбурчик ее веселит. Конти едва не подпрыгивает на своем месте.
Сколько ей? Я смотрю и не могу понять. Она была замужем четыре года, значит, как минимум двадцать два. А если прибавить, что уже более полутора лет они с Алексайо в разводе? А если прибавить время, когда он выхаживал ее?.. Двадцать пять?..
Двадцать пять, а выглядит совсем девочкой. Я не такой ее помню на свадьбе.
Не настолько затравленной.
- Ты знаешь, что это за комната, Изза? – переключает тему Конти, с любовью оглядев нашу маленькую обитель, где умудрились спрятаться. - Чайная.
Я хмурюсь, одним своим видом доказывая Константе, что не понимаю, о чем речь.
Она улыбается снова. Чуть более грустно.
- Чайная – место, где он пьет чай в перерывах, - девушка отходит на шаг назад, ласково поглаживая спинку кресла, а затем и диванчика. Ее пальцы дрожат, а коротко постриженные ногти накрашены черным лаком. – Зеленый чай Лунцзин с шоколадным печеньем Bahlshen и долькой лимона. Это рабочая формула счастья.
Я поражаюсь такой осведомленности девушки о том, где, как и с чем Аметистовый отдыхает в офисе. Но от ее маньячной натуры, помешанной на слежке, это вполне логичный вывод. Только вот не выглядит сейчас Конти маньячкой. Кем угодно, только не ей.
- Ты здесь была раньше?
Мисс Пирс меня словно бы не слышит.
Она поворачивает голову на звук, но не считает нужным отвечать. Вместо этого с прежней теплой любовью ведет пальцами по оставшейся мебели в комнате.
- Здесь он дважды при мне спал, - она гладит маленькую подушечку, примостившуюся у спинки дивана, - я пришла сама, меня никто не звал, но он не прогнал меня, когда проснулся, - она вдруг останавливается, подняв на меня мутные от слез глаза, - тебе он позволяет смотреть, как спит?
Карие глаза вглядываются в душу, цепляясь и оставляя на ней зарубки.
Ей жизненно важен мой ответ. А я, взглянув на все еще приоткрытое окно, ежусь.
- Вижу, что да, - без труда определяет правду Конти, хмыкнув. Но потом поспешно заверяет, - это правильно, я понимаю. Ты – его жена. Ты теперь на всего его можешь смотреть…
По ее щекам, прокладывая новые соленые маршруты, текут слезы. Очень горькие, буквально впитавшие в себя темноту из души.
- Почему не я? – всхлипнув, детским голосом зовет она. - Чем я тебя хуже, Изза, ну скажи мне? Я тоже была «голубкой», я тоже жила с ним, я люблю его… я люблю его так, как никто и никогда его любить не будет, он – вся моя жизнь. А он от меня убегает…к тебе.
- Это было его выбором. Он имеет право на выбор.
- И я тоже, - Конти всхлипывает, снова утирая слезы, - поэтому я здесь, правильно? Это мой выбор.
- Давай закроем окно, - я ежусь, хмурясь, - здесь холодно.
Константа горделиво вздергивает голову, откинув с лица длинные каштановые волосы. Она все еще дрожит, даже больше, но не обращает на это внимания. Она настроена решительно.
- Если бы я хотела тебя убить, я бы убила, поверь мне, - посмеивается она сквозь слезы, - и сейчас бы не говорила с тобой, а толкнула, Изза… взяла с собой. Если бы захотела.
Глаза сами собой касаются окна, невольно вынудив руки вздрогнуть, а губы поджаться. Но в целом я стараюсь следовать примеру мужа и не пускаю на лицо все, что чувствую. Это излишне.
- Мне стоит сказать «спасибо»?
- Тебе стоит сказать «спасибо» ему, - поправляет девушка, - я не сделаю Алексайо так больно. На тебе его хамелеон. Он отдал мне его в больнице с повелением отдать тебе, думая, что умирает… это показатель.
Я, кажется, впервые ее понимаю. Для меня тот момент тоже самый страшный. Один из самых, по крайней мере.
Чуть более расслабившись, я складываю руки на груди.
- Если ты его любишь, зачем это делаешь? – глаза перебегают на створку окна.
Константа кусает свои тонкие синие губы, на которых в первую нашу встречу была столь яркая алая помада. От этой девушки исходила жизнь, стервозность, озабоченность, желание играть… а теперь она пустая. И это страшнее нападок из прошлого.
- Потому что люблю, - просто отвечает она, - мне сказали, любимых надо отпускать, чтобы они были счастливы… а я по-другому не смогу отпустить.
Ее неожиданные откровения, ровно как и вид, ровно как и все слова, ровно как и поведение… я не понимаю. Я жду подвоха, а его все нет и нет.
Мы говорим не больше четырех минут, а кажется, вечность. Одна из нас как раз стоит на ее пороге.
- Ты понимаешь, что если покончишь с собой, разобьешь ему сердце? – я и сама не замечаю, как общаюсь на уровне Конти, не упоминая имя мужа. Произнеся его сама, она так поморщилась, будто получила нож в спину. Она намеренно себя не режет. Боится струсить.
- Значит, он хоть чуть-чуть меня любил, - Константа блаженно, проглатывая рыдания, улыбается уголками губ, - это хорошо…
- Инфаркт – хорошо? Он может умереть!
- Ты ему поможешь, - отметает мисс Пирс, - он говорит, ты – его Душа. Человек без Души ничего не может, а вот с Душой – все, что угодно.
Я смотрю на нее с грустью, смешанной с состраданием.
- А ты не думала, что сама чья-то Душа? И если прыгнешь сегодня, он никогда ее не встретит…
- Я знаю, у кого моя душа, Изза, - она фыркает, слизывая помаду с губ вместе со слезами, - а без души я не могу… я не умею…
Она медленно, но верно приближается к окну. Я вижу, что ее тело трясет сильнее, что лицо бледнеет, а волосы она то и дело нервно убирает за спину. У нее они длинные. В три раза длиннее моих.
- Конти, не надо, - прошу я, наблюдая за ее действиями и кое-как сохраняя спокойствие, - Эдвард чуть не сошел с ума полчаса назад, когда узнал, что ты делаешь…
- Он не должен был узнавать сейчас, - она медленно, концентрируясь на грядущем своем действии, качает головой, - Дем сказал мне, что Серж все разузнал… я поэтому и пришла сюда. В кабинете красивее, но туда он бы пошел первым делом… а я не хочу, я совсем не хочу, Изза, чтобы он это видел…
Я стискиваю ладонями, стараясь сделать это незаметным для Конти, свой пуловер.
- Твой брат здесь?
- Нет. Он никогда не здесь. Он... далеко.
Далеко?..
Пальцы белеют, а от волнения сбивается дыхание. Вкупе с новостями о Деметрии, я наглядно вижу олицетворение той записки, что оставила Константа, а поделать ничего не могу. И это очень страшно. Мне ее впервые по-настоящему жаль.
- Знаешь что, - не отпуская карего, такого же, как и свой, взгляда, доверительно говорю я, - Серж боится за тебя. Он написал нам с просьбой о помощи. Ты ему небезразлична.
Константа всхлипывает громче прежнего, уже обеими ладонями вытирая с лица слезы. Оно отныне – сплошная смесь косметики. Как клоунада.
- Серж очень хороший, - шепчет она, - он добрый, он ухаживал за мной и за мной смотрел даже тогда, когда не просили… только я не его… в моей жизни есть лишь один мужчина, Изза.
- А тебе не хотелось отблагодарить его, – пытаюсь зайти с другой стороны я, - за то, чем он тебе помог? И Эдварда, и Сергея… их обоих? Ведь ты… убьешь их, и…
- Изза, - перебивает меня девушка, покачав головой. На ее губах добрая усмешка, до окна осталось четыре шага, - мы с тобой очень похожи, правда. Внешне, внутренне… Изза, ты бы тоже прыгнула, я тебя знаю. И гораздо раньше, чем я… ты бы не терпела все это столько лет…
- Я знаю, что ему будет очень больно и плохо, что он будет страдать, - опровергаю я, - и если бы он не выбрал меня… Константа, я бы не заставила его остаток жизни мучиться вопросом, почему не смог меня уберечь.
Она сглатывает, смаргивая слезы. Их все больше.
- Он боялся быть эгоистом, но в итоге стал им, - Конти стреляет в меня глазами, подняв голову, - я тоже буду. Хоть раз.
…До окна три шага.
И ровно столько же ударов раздается в дверь, так неожиданно вздрогнувшую и напугавшую нас обоих.
- КОНТИ! БЕЛЛА! – голос, который я узнаю из тысячи, баритон, столь любимый и нежный, пестрит всеми цветами отчаянья. Тонет в них.
Константа прикрывает глаза, словно бы только и ждала этого, и отходит еще назад.
…До окна два шага.
На улице меняется погода – потихоньку расходятся облака и стихает дождь, а ветер не столь пронизывающий, как прежде. Я так и стою в своем пальто, как и Конти, но уже не дрожу. Не от холода.
- ОТКРОЙТЕ! ОТКРОЙТЕ МНЕ ДВЕРЬ! – надрывается Алексайо, безуспешно теребя дверную ручку. Его голос, абсолютно не сдержанный, наливается смертельным ужасом.
- Все хорошо, все хорошо, - спешно бормочу я, невесомо коснувшись пальцами двери.
- Взломают чуть позже, - с серьезным видом говорит Конти, - я вынула один элемент… без него – только снаружи. Но не бойся, - она, будто успокаивая саму себя, глубоко вздыхает, - ты права, все хорошо, Изза.
- КОНСТАНТА, Я УМОЛЯЮ ТЕБЯ! – ревет по ту сторону двери Ксай, задыхаясь, - РАДИ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА! НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО! НЕ ПРЫГАЙ, НЕ ТРОНЬ БЕЛЛУ! ПОЩАДИ МЕНЯ!
Конти, в этот момент уже ухватившаяся за раму, приостанавливается, вздрогнув. Слезы текут по ее щекам.
- Не подходи, - завидев, что я делаю шаг вперед, она кивает на створку окна, - могу и тебя унести… лучше стой там.
- КОНТИ, НЕ НАДО! – удары о дверь такой силы, что я удивлена, что она еще стоит, - Я СМОГУ ПОМОЧЬ. Я ВСЕ ИСПРАВЛЮ. ОТКРОЙ МНЕ. ОТПУСТИ БЕЛЛУ, ОТКРОЙ МНЕ…
- Конти, не надо, - эхом повторяя за мужем, оборачиваюсь к девушке всем телом. Опускаю руки, глядя на нее пронизывающе, честно и искренне. Без грубости, недолюбливания, злости за все, что уже натворила.
Еще там, в лесу, мне показалось, что я ей сочувствую…
А теперь это чувство буквально накрывает.
- Позаботься о нем хорошо, слышишь? – рыдая у последней преграды, надломленным шепотом велит мне мисс Пирс, - если ты его оставишь, я тебе буду сниться каждую ночь… я тебя не прощу.
- Конти, - снова говорю я, только тише, не обращая на возню за дверью внимания, - я буду. Я обещаю, что буду. Только можно и мне последнюю просьбу?
- Не подходи! - глядя на мои вытянутые руки, дрожащими губами предостерегает она.
- Константа, один мудрый человек однажды сказал мне, - я улыбаюсь, прекрасно зная, что и она понимает, что цитата принадлежит Эдварду, - будто пока мы живы, все возможно решить и изменить. Точка невозврата - это смерть. А до нее существуют пути отступления. Пожалуйста, я прошу тебя, дай себе еще один шанс. Дай шанс Эдварду на полную и счастливую жизнь, если ты действительно желаешь ему счастья. Если мы с тобой не пустим его сейчас, он схватит сердечный приступ прямо за дверью. А если ты прыгнешь… он его не переживет. Пожалуйста. Ради Эдварда. Пожалуйста…
Она смотрит на меня и плачет, вздрагивая всем телом. Крепко держится за створку открытого окна, стоит рядом с возвышением подоконника и слезы неустанно текут по ее щекам, мешаясь с капельками дождя. Более жалкого и пугающего зрелища я еще не видела.
И я понимаю, что не хочу, чтобы она умирала. Никак не могу этого допустить.
Не знаю, была ли серьезно настроена Конти в те разы, но в этот – серьезнее некуда. Она уверенно стоит на краю пропасти, раздумывая, куда шагнуть.
- Ты знаешь, каково это – не спать ночами?! – вскрикивает она, запрокинув голову, - и думать, думать, думать о том, кто никогда не будет твоим?! Думать, как ты с ним спишь, как ты на него смотришь, как он смотрит на тебя?! ВИДЕТЬ ВАШИ КОЛЬЦА?!
Поддаваясь рыданиям, она чуть приседает, хватаясь за створку уже для опоры. Ветер ерошит волосы, слепо ему поддающиеся. Внизу – черная бездна земли. Конти страшно смотреть туда.
- Я знаю, что за него пойду в огонь, Константа, - искренне произношу я, сморгнув и свою первую и последнюю слезинку, - и в воду… куда придется. Я знаю, что если однажды он встретит… кого-нибудь другого и я увижу, что он счастлив с ней…я его отпущу. Я не покончу с собой, понимая, как ему будет больно, а просто отойду…
- Легко рассуждать, когда у тебя – кольцо! – хнычет девушка, до крови кусая губы, - тебе не понять, Изза, о нет… я с самой свадьбы, будто чувствую, хожу за тобой, а ты… как ты его завоевала? Как ты это сделала?!
…За дверью стучат уже в четыре руки. Я слышу Эдварда, слышу Сержа, но их – краем уха. Я слышу Конти. Я говорю с Конти. И я не узнаю той Конти, с которой была знакома прежде.
- Это выбор сердца… я тут ни при чем…
- Сердце выбирает пятых? Шестых? Чем оно руководствуется?! – Конти в сердцах ударяет по створке, порезав руку об ее выпирающий край. От боли морщится, но быстро про нее забывает, едва нарастает громкость выкриков за дверью.
Я не отвлекаюсь. Я знаю, что сейчас не могу. С Эдвардом мы поговорим позже. Он сумеет дождаться, я верю. Главное – Константа. Для него же в том числе.
- Оно слепо, Конти, - сокровенным шепотом доказываю ей я, - слепо, глухо, бьется когда хочет… мы не влияем на его выбор. Но мы можем его разбить. На сотни, тысячи кусочков… мы можем уничтожить его… и очень, очень больно.
- Я НЕ ХОЧУ ДЕЛАТЬ ЕМУ БОЛЬНО! – почти взвизгивает она, - НО ПО-ДРУГОМУ БОЛЬНО МНЕ!
Крик с обоих сторон, эхом отбивающийся от стен и двери, оглушает меня.
Я и сама не замечаю толком, что стою близко к Конти. А она – рядом со мной, все еще сжимая теперь окровавленной ладонью створку.
- Не будет больно, - обещаю я так же, как однажды обещала Каролине, - Конти, дай мне руки… просто сейчас дай мне руки. Мы все исправим.
В какой-то миг, заглянув в карие глаза мисс Пирс, я теряю надежду. Хочется удариться головой о стенку и подготовить себя к тому, чтобы забыть, навсегда забыть, как она прыгала из этого окна… я на миг вдруг ясно вижу, что так и будет. Что она не послушает меня.
Но надежда умирает последней.
- Конти… Константа… - и ладони все ближе, ближе к ее. Только чуть-чуть пододвинуться.
- ПОЖАЛУЙСТА!.. – выдыхает по ту сторону двери, ударив в нее особенно сильно, мой Ксай.
- Пожалуйста, - отражая его баритон эхом, повторяю я.
Константа переводит глаза вниз, на черную землю, постепенно уходящую в утренний туман.
Константа поднимает глаза вверх, на небо, где среди черных туч прорисовывается огненный контур солнца.
Константа наклоняет голову, отдавая лицо дождю, все еще омывающему город.
Константа смотрит на меня – как и при встрече десять минут назад, загнанно и убито.
А потом Константа отпускает створку окна.
- Вот так, вот так, - радостно повторяю я, почти хватаясь за ее руки и увлекая вперед. Сначала думаю, что дрожь, от которой заходимся мы обе – только ее, но потом вижу, что нет. Что и меня подбрасывает на своем месте.
Конти стоит и плачет, стиснув мои ладони, а я игнорирую и ее боевую раскраску, и кровь на руках, и слезы… я боюсь, я думаю лишь об одном – вывести ее отсюда. Показать Эдварду, что она жива. Доказать Сержу, что тоже о ней беспокоится… и закрыть, навсегда закрыть тему с самоубийствами.
- Обузы обрушение с мечты всевидящего ока, - стонет мисс Пирс, низко опустив голову, - он поэтому приехал, да? Ему не все равно на меня?..
- Конти, - я подаюсь вперед, высвободив одну руку и прижав ее к себе, - конечно не все равно. Поэтому ему так страшно. Поэтому он так мучается. Поэтому он плачет… слышишь, он плачет за дверью. Конти, давай откроем дверь…
И тут же едва ли не плачу я сама. С воем.
Она облизывает губы, торопливо стирая с лица дорожки слез. Смотрит на меня с ужасом, с болью, с ожиданием, с благодарностью… я не знаю, что это. Это гремучая смесь.
- Я попрощалась… я должна…
- Ты ничего не должна, - крепче обнимаю ее, не думая выпускать, - мы все исправим. Сейчас мы откроем дверь, и все будет хорошо. Давай мне ту детальку для замка.
Будто бы не было ничего. Не было нашей вражды, звонков, похищения Каролины, моих мыслей по дороге сюда… не было ни капли гадости и грязи, что накатывала при упоминании Конти. Эдвард не страдал из-за нее, она не вынуждала мучиться нас обоих… она просто девушка. Запутавшаяся, испуганная, забытая и собой, и всеми девушка. Ее жгучее чувство благодарности и преданности перешло границы дозволенного, превратив любовь в острую зависимость.
И мне жаль ее. И я хочу помочь ей. И я понимаю ее. Я была близка к такому состоянию совсем недавно.
- Во-о-от он, - трясущаяся бледная ладонь поворачивается, разжимаясь. В ней маленький квадратик.
- Спасибо, - горячо благодарю я, не скрывая своей широкой улыбки.
Нам с Конти требуется около двух минут, чтобы добраться до двери. Я не отпускаю ее, не рискуя так, а она затравленно глядит на раскрытое окно, тщетно стараясь избавиться от искушения.
- Я не могу… - порывается обратно, едва вставляю квадратик на нужное место в замке. Как она умудрилась вытащить его?
- Можешь, все можешь, все-все, - заверяю, проталкивая детальку чуть ближе, - Эдвард, не вламывайся. Я открываю дверь.
…По ту сторону, резко оборвав все звуки, замолкают.
Я поворачиваю блестящий маленький замочек, с которого все и началось.
Конти, кое-как ступив на порог, держит голову опущенной вниз. Ее трясет, колени подгибаются, а волосы, собранные за спину, выбились обратно и теперь мокнут от слез.
Эдвард, стоящий по другую сторону двери, глядит на нас обеих как на видения.
Вспотевший, но в то же время смертельно бледный, он широко распахнутыми аметистовыми глазами, в которых и радость, и боль, перебегает с меня на Конти и обратно. Он дышит тихо, едва слышно, но совсем сбито. И он боится пошевелиться, что выдает чересчур живой взгляд. Морщины, венки – все видно. И это бьет по самому больному.
Серж за его спиной, тоже бледный, молчаливо просачивается за наши спины.
Хлопает окно, закрываясь, отодвигается от него кресло. И Константа, будто по команде, вздрагивает всем телом, покачнувшись.
- Алексайо…
- Конти, - он тяжело сглатывает, пока глаза неминуемо наполняются серебряной влагой, - Белла…
Аметисты осматривают нас как рентгеном. Подмечают все, что касается меня, с облегчением встретив отсутствие травм, потом переключаются на Конти и недовольно встречают разодранные колготки, пальто и грязный платок. Кровь на ладони тоже не радует.
Но в целом – мы живы. И это главное.
- Все хорошо, - одними губами заверяю я, подкрепляя эффект.
Ксай пронзает меня таким взглядом, какой я не видела еще никогда. В нем и восхищение, и тепло, и благодарность, и счастье, и облегчение… все лучшее, все самое сильное, все серьезное… все, что только может быть. Все, что я видела по отдельности прежде.
- Ради тебя… - едва слышно шепчет Константа, оторвав-таки глаза от пола и заглянув в аметисты, которых так старательно избегала. Ее губы вздрагивают в полуулыбке.
Эдвард поджимает губы.
Ни я, ни мисс Пирс не успеваем понять, как оказываемся в его объятьях. Я – слева, она – справа. Эдвард обнимает, с силой прижав к себе, нас обеих.
- Девочки!..
Я получаю поцелуй в макушку, жаркий и благодарный, а потом очередь переходит к Конти. Поцелуй Ксая для нее сильный. Теплый. Сострадательный.
И пальцы Алексайо впиваются в наши спины, не намеренные отпускать.
Я молчаливо держусь за него, посылая благодарственные посылы наверх, к небу. Сегодня предотвратили ужасную беду. Сегодня спасли сиреневоглазого ангела, не став подрезать ему крылья. Сегодня… сегодня сделали кого-то счастливым.
- П-прости… - Константа прикрывает глаза, неловко качнувшись прямо в объятьях своего Кэйафаса. Ее слезы все еще текут, и, похоже, не собираются останавливаться.
Но прежде, чем девушка успевает их вытереть, ее колени подгибаются. На сей раз – основательно. Сознание, измучавшись с «грандиозными» планами, ее покидает.
- Держу, держу, - появившийся из-за спины девушки Серж на удивление ловко подхватывает ее, не утеряв при этом осторожности. Забирая от Эдварда, он прижимает Конти к себе. И крепко, не давая упасть, держит. Мне чудится или он тоже на грани слез?..
- Как ты? – встревоженно зову я, погладив футболку мужа на груди.
- Все в порядке, - сморгнув слезы, Эдвард целует мой лоб куда более жарко, чем прежде. Будто пытается вжаться в него губами, - когда все хорошо у тебя, я в порядке… всегда в порядке…
Я принимаю такой ответ, зная, что на большее рассчитывать не приходится.
Не веду больше пустых разговоров. Самостоятельно целую сначала ключицу, потом шею Эдварда, поглаживая его затылок.
- Спасибо тебе… - прикрыв глаза, шепчет он.
- Это ей спасибо, - я покрепче прижимаюсь к самому родному человеку, стараясь согреть его и снаружи, и изнутри, - Конти оказалась сильной… она отступилась.
Эдвард с негромким всхлипом касается девушки взглядом. На руках у Сержа, собирающегося идти к лифту, она, потерявшая связь с реальностью, выглядит еще прозрачнее.
- За этот день я никогда не смогу тебе по-настоящему отплатить, - сокровенно, но уверенно шепчет мой Ксай.
- Не надо платить, - отрицаю я, даже не думая. А потом смотрю в аметисты, нежно стирая возле них соленую влагу, - я тебя люблю, Уникальный. Мы все тебя любим…
Растроганный Эдвард морщится, неслышно хмыкнув.
И как никогда крепко прижимает меня к своей груди, накрыв спину обеими руками.



Сергей увозит Константу на ее собственной машине, отыскав ключи в кармане ее пальто. Он осторожно укладывает пока еще не пришедшую в себя прежнюю «пэристери» на заднее сиденье автомобиля, убирает с лица ее мокрые волосы, садится за руль.
Первый пункт их назначения – больница, а потом, если все это кажется перенапряжением и навязчивое желание спрыгнуть с крыши не будет терзать Конти, он отвезет ее в Целеево. И Серж, и Конти живут там – в трех таун-хаусах, расположившихся на окраине поселка.
Мы же с Алексайо вынуждены вызвать такси. Он наотрез отказывается пускать меня за руль своего «Мерседеса», приводя в аргумент время суток, погодные условия и в принципе общее состояние, а я так же наотрез не пускаю за руль его. При всем том, что Эдвард покидает башню с облегчением, его руки и его самого трясет, а адреналин, смешавшись с кровью, так и бурлит в крови. У нас обоих.
Так что автомобиль остается на круглосуточной парковке «ОКО», а мы с Калленом усаживаемся в желтую машину, подъехавшую к главному входу.
Мужчина не позволяет мне сидеть и в сантиметре отдаления, даже если бы вдруг этого захотела. Он сразу же прижимает меня к себе, обвив рукой за талию, и гладит по волосам, стараясь успокоить. Как будто мне больше всех нужно успокоение…
Тем временем за окном уже занимается рассвет. Тучи, расступаясь, прогоняют дождь, а холод становится утренним и слабым, а не ночным, собачьим. Тем более, прижавшись к теплому боку Эдварда, в теплом такси, я даже не думаю о погоде снаружи.
Единственное – красиво поднимается солнце. На том участке неба, где теперь видно его лучи, оно, подобно светилу на Санторини, окрашивает все в нежно-розовый. Поддерживает наш оптимистичный настрой по поводу окончания страшной ночи без единой жертвы.
- Не смей никогда больше так делать, - произносит мне на ухо Алексайо, приникнув губами ко лбу.
- Делать как? – я перехватываю его все еще подрагивающую руку, поглаживая пальцы, и сонно смотрю на таксиста, петляющего по улицам. Судя по всему, «дом без детей» Эдварда располагается достаточно близко к «Москва-Сити». Уж точно в три раза ближе, чем Целеево.
- Подвергать себя опасности, - баритон вздрагивает, и его обладатель наверняка морщится, закрыв глаза. Он неровно выдыхает и добавляет уже совсем тихо, так, что похоже на шелест моего пальто от нескольких движений, - я думал, я тебя потеряю… либо Константа сбросит тебя… либо ты с ней...
- Но со мной все хорошо, - заверяю, подняв на него глаза. Уставшие, снова покрывшиеся болью, они смотрят на меня с горьким страданием, - она не собиралась мне вредить.
- Почему ты не позвала меня? – шепотом, но болезненным вопрошает Ксай, - ты же пообещала, если увидишь свет, меня позвать…
- Она попросила.
- Константа?..
- Да. Сказала, что тебе не нужно этого видеть. Я с ней согласилась.
- …И позволила запереть дверь.
- Я ее слушала и не успела помешать… прости…
Эдвард самостоятельно наклоняет голову, вглядываясь в мои глаза. Он поворачивается чуть левее, в мою сторону, и гладит волосы уже обеими руками, перебирая прядки.
- Душа моя…
Водитель на мгновенье отвлекается от дороги, чуть прищурившись, но когда я касаюсь зеркала взглядом, он все так же размеренно ведет автомобиль. Вот уже и знакомая арка, окрашенная розовым светом раннего солнца. Дом близок.
- Что она тебе сказала?
Я приникаю к Эдварду, устроившись на его плече.
- Что ей больно смотреть на наши кольца. Но она не хочет причинять боли тебе.
- Она собиралась прыгнуть… - его лицо, искажаясь, принимает такой вид, будто Эдвард сейчас расплачется, - в моей чайной, через это узкое окно…
- Она не желала, чтобы ты это видел. Поэтому не говорила тебе и не хотела пускать, когда услышала, - я ласково прикасаюсь к его лицу, притрагиваясь к уголкам губ, - Ксай, Конти отпустила тебя. Она хочет видеть тебя счастливым.
Ну и ну. Не думала, что когда-то я буду защищать Конти и стоять на ее стороне. Сегодняшняя ночь действительное многое перевернула.
Я гляжу на Алексайо и вижу, какое колоссальное, спасительное облегчение доставила ему новость о том, что мисс Пирс не прыгнула вниз.
Я наблюдала за тем, как он встретил ее… и как обнял… и как целовал… и поняла, раз и навсегда поняла, что он действительно совершенно не воспринимает ее как женщину. Дочка и точка. Девочка…
Ну конечно. А я ревновала. Он – мой.
И кольца, это подтверждающие, и то, как Ксай целует меня прямо сейчас в скулы, а потом чуть ниже, вдохновляют. Это рассвет новой жизни. С еще одной преодоленной ступенькой.
- Как тебе удалось ее отговорить? - Эдвард, неглубоко вздохнув, кладет руку на мой затылок. Прячет в своих объятьях в этом прокуренном такси с темным задним сиденьем, на которое нам все равно. Мне сейчас иного ничего не надо – только Алексайо рядом.
- Твоими словами. Твоей любовью, - я выгибаюсь и целую его губы целомудренным, легоньким поцелуем, - тобой, Ксай…
- Причина, чтобы умереть – как причина, чтобы жить?
- Почти, - мотнув головой, я просто обнимаю его, прижавшись к вороту пальто, - только эта причина абсолютно себя не бережет. Тебе не холодно в одной майке?
- Нет, - Эдвард усмехается, накрывая подбородком мою макушку, - с тобой мне всегда тепло.
Такси поворачивает влево, а затем – вправо, паркуясь прямо на перекрестке, пусть и пустом сейчас. Москва только-только просыпается… и никого нигде нет.
- Почему она поставила камин, как ты думаешь? – увидев рекламный щит, как раз предлагающий услуги каменщиков, зову я. На улице холодно, и мысль о камине согревает не хуже, чем он сам… до той поры, пока не вспоминаю, что на нем вывела Конти.
- Эммет и я много времени проводили возле него, греясь, в детстве. Однажды я рассказал ей это.
Объяснение соответствует нашей суровой действительности.
- Она снова хотела быть ближе к тебе…
- К моему ужасу, - Ксай обреченно опускает голову, целуя мою макушку, - прости меня…
- Она сказала, что только так могла тебя отпустить.
- Бросившись с башни?.. – Эдвард разом стареет на десяток лет.
- Да. Но потом пришли другие мысли, правильные, - я успокаиваю его, тесно прижавшись к груди, - и она передумала.
- Передумала… - эхом отзывается Алексайо, не утаивая скромной радости. А потом оглядывается на пейзаж за окнами. – Приехали.
Расплатившись с водителем, мы выходим из машины. Свежий воздух треплет волосы и покалывает горячие после теплого салона и недавних событий лица.
- Пойдем домой, - Ксай увлекает меня за собой, вводя код подъезда. Его пальто, распахнутое, развевается от ветра.
Ощущающая странную усталость, я молча иду следом. Лесенка до лифта, с которой успела совсем недавно упасть, выглядит смешным препятствием. Однако на белой стене есть незаметная красная линия из моей крови. Было.
Эдвард, как всегда приметливый, не упускает ее. Придерживает меня за талию, особенное внимание уделив как раз на этом пролете.
В лифте нас обоих вдруг накрывает чувство… дежавю. И возвращается адреналин, было начавший затихать, и глухо бьется сердце, и воздух слишком холодный, и лицо горит. И везде, везде пахнет парковочной краской. До сведения рецепторов.
Я морщусь, крепче держа руку мужа, а он тяжело приникает к металлической стенке.
- Хорошо, что все хорошо кончается, - стараясь как-то разрядить обстановку, произношу я.
Эдвард не отвечает.
Он уставшими глазами смотрит, как сменяются цифры на табло, сжимает мою руку, трогая кольцо, облизывает сухие, все еще бледные губы. И будто бы переживает заново, будто бы прямо сейчас видит перед собой наши действия в «ОКО». Все, что там случилось.
На лбу проглядывает синеватая венка.
- Ксай, - мне не нравится то, как мрачнеет его лицо с каждым новым воспоминанием и как волна дрожи пробегает по телу, - мы дома, все. Все кончилось. Тише.
…А у самой трясутся, как у Конти, колени. И потеют ладони.
Я не удивляюсь на этот раз, что Аметистовый снова молчит. Едва лифт останавливается на нашем этаже, он галантно выпускает меня наружу первой, следуя сзади немой тенью – и в этом тоже ничего удивительного.
Но вот тогда, когда не дойдя до двери буквально пару шагов, Ксай вдруг прижимает меня к стене, заслоняя неяркие лампы над головой, ошеломления не избежать.
Его руки пробираются мне подмышки, тело вжимает в стену, а губы следуют ото лба к подбородку, оканчивая свой путь у моего рта. Жаркими, обжигающими, невероятными по силе поцелуями, Эдвард терзает мои губы. Отчаянно как никогда.
- Бельчонок… - стонет Эдвард, намеренный отнять у меня возможность дышать своим напором, - моя… девочка моя…
И руки, словно бы впервые, по моему телу. От спины к бедрам и обратно, сжимая кожу. Я запрокидываю голову, когда Алексайо решает дать мне отдышаться и перекидывается на шею.
От неожиданности даже не знаю, что и делать. Неловко отвечаю ему, прикасаясь руками к плечам, затылку, поглаживая волосы… и не могу понять, что происходит.
Кое-как выдохнув и вдохнув, Ксай отстраняется. Он дрожит.
- Сейчас…
Ключи, вставленные в замок, поворачиваются дважды – и дверь распахивается, пуская нас в полумрак квартиры, в которой разбросана одежда и сломан крючок для пальто в прихожей.
Каллен защелкивает дверь, кинув ключи на коврик у входа, и, не разуваясь, возвращается ко мне.
Поцелуй.
Поднимает на руки, с силой прижав к себе.
Поцелуй.
Обхватывает талию, обещая, что не уронит.
Поцелуй.
Одаривает сотней касаний чуть поврежденную кожу ладоней, унимая незаметную боль.
Поцелуй.
Несет в спальню, минуя горочку из журналов на полу и собственные пижамные штаны, сброшенные в процессе утренних сборов.
Поцелуй.
Стягивает с меня пальто, усадив на постель. Дозволяет мне снять с себя собственное. К верхней одежде отправляются и сапоги, брошенные у изножья постели.
- Я люблю тебя, так тебя люблю, люблю, - задыхаясь, бормочет он, лаская руками мое тело. В своей светлой футболке, пахнущей нашими простынями, клубникой и совсем немного – потом, вжимает меня в матрас, впервые нависая сверху, - никто, никогда, нигде сильнее не любил… Белла, ты – золото…
Нетерпеливые губы крадут поцелуй за поцелуем, принимая неуверенные ответы.
- И я люблю, - хрипло отвечаю, ерзая под ним, стремясь прижаться посильнее, - Ксай, ты сокровище, ты знаешь? Ты бесценен… ты прекрасен… ты – мой.
Его идея полного единения сейчас, когда нам обоим это так нужно, захватывает меня с головой. Пусть не сразу из-за времени суток, пусть не сразу из-за неожиданной силы желания Эдварда, но я принимаю правила игры. И я играю.
Весь наш страх, недоумение, боль и адреналин, оставшиеся в наследство от пяти двадцати утра в башне «ОКО», мы направляем в нужное русло.
И мне хочется рассмеяться сейчас в лицо тем, кто заявляет, что мой любовник стар.
- Я тебя никому не отдам, - рычит Алексайо, почти по животному нетерпеливо задирая мой пуловер в поисках голой кожи, - я ждал тебя всю свою жизнь… я тебя достоин…
Мне греют душу такие слова, на миг поселяя в ней вместо безудержной страсти совсем иное чувство – благоговение. Выгнувшись, чтобы облегчить Ксаю задачу, я любовно ему улыбаюсь.
- Всегда достоин, мое солнце.
Мерцающие аметисты проникают в меня, ответно пуская и к себе, за грань недозволенного. Держат, пленяя. Только уж очень сладким пленом.
Я скольжу руками по материи майки Эдварда, мечтая увидеть и его тело как следует, и Каллен тут же исполняет мое желание. Приостановившись, снимает ее, оставаясь лишь в джинсах. Как и перед сном, в душе, дозволяет целовать себя ниже шеи, до самого пояса.
- Мой… - повторяю я нашу свадебную клятву, восхищенно поглаживая его торс пальцами. Эдвард теплый и ему тепло, но он все же дрожит от нетерпения и силы своего желания. Передает по невидимому проводу эту дрожь и мне, заставляя предвкушать, как совсем скоро докажет и свои слова:
- Моя…
Он сминает простыни возле нас, передвигая меня ближе к подушкам. Дабы не раздавить, балансирует на локтях, но как следует умудряется и прижиматься ко мне, давая себя почувствовать. А еще, поцелуй за поцелуем, Эдвард постанывает, пробуждая мои было уснувшие ожидания.
Такой красивый, близкий и сексуальный. Мой.
- Я хочу тебя, - откровенно и с улыбкой обожания признаюсь мужчине я. Поднимаю руки, призывая его стащить-таки с меня этот пуловер, и уже предвкушаю собственные ощущения от нашего полного обнаженного единения. Я никогда и нигде не спала так уютно и хорошо, как на его груди без одежды.
Эдвард принимает эстафету, продолжая меня целовать. Он упирается коленом промежду моих ног, притрагиваясь ко шву свитера… и вдруг вздрагивает, едва удержавшись на весу.
Дорогое мне лицо внезапно сменяет искаженность страстью на совсем другое чувство, больше похожее на боль, и эхом ударяется в аметистовые глаза.
Толкнувшись об матрас, Ксай поворачивается на спину, оставляя меня. Его рука накрывает левую сторону груди.
- Что такое? – испуганная, я поднимаюсь следом, одернув пуловер вниз, - плохо? Сердце?
Растерявший все свое желание, Алексайо с трудом вдыхает.
- Сейчас, белочка, сейчас… - и его пальцы потирают то самое место на коже, под которым есть чему болеть.
Я прикусываю губу.
- Где твои таблетки? – растерянность – не лучший союзник, но вытурив желание с занятых позиций, она проникает в самую глубь моего сознания. – Или сразу в «Скорую»?..
Боже мой, что я делаю! Какого черта я позволяю ему так себя вести, когда только-только пыталась сигануть с башни «ОКО» Константа, ударив его по самому больному? Я виновата. Я и спровоцировала.
- Тише-тише, - Эдвард со слабой усмешкой пытается уложить меня обратно, - сейчас само пройдет…
- Мы не будем ждать, пока пройдет. Скажи мне, где таблетки?
Эдвард морщится, отводя от меня глаза.
- На кухне, в первом ящике от входа.
Я вскакиваю с постели, на ходу поправляя свою одежду. Темная кухня отзывается негромким щелчком выключателя, когда потрошу тот самый ящик в поисках лекарства. Здесь три картонных одинаковых упаковки, прикрытых авиационным журналом. Никаких иных таблеток нет, не ошибиться.
Теперь сердце болит и у меня. За то, что позволила всему этому произойти, зайти так далеко.
Какая из меня защитница…
- Держи, - я возвращаюсь к Эдварду с таблеткой и стаканом воды. Аккуратно, дабы не задеть его, присаживаюсь на простынях рядом, осторожно поддерживая спину, когда он медленно, сжав зубы, поднимается.
- Белл, это ерунда…
- Конечно, - не спорю, делая вид, что не замечаю боли на его лице, - по тебе видно. Выпей, пожалуйста. Нужно одну таблетку?
- Одну, - Ксай смущенно и в то же время с горечью забирает лекарство из моих рук, не затягивая с его приемом. Левая его ладонь, с кольцом, все еще у сердца. Незаметно потирает кожу.
- Хорошо, - я забираю стакан, осушенный им наполовину, и ставлю его на деревянную тумбочку у кровати, - сейчас будет легче. Ложись-ка.
Я торопливо поправляю подушку, откинутую нами к самому краю, возвращая ее на свое законное место. Эдвард все еще в джинсах, но ни меня, ни его это не волнует.
- Бельчонок, не бойся, - Серые Перчатки так грустно смотрит на меня, будто это мне больно, - я не буду умирать.
Со сдавленным смешком я подаюсь вперед, невесомо целуя его щеку.
- Еще чего, конечно же нет, - фыркаю, стараясь поддержать его шутку, - лежи, а я приоткрою форточку. Сейчас.
Поднимаюсь, постаравшись снова его не задеть, и иду к окну. По ту сторону стекла уже видно солнце, поднявшееся выше. Оно окрашивает изножье постели и ноги Эдварда в красный цвет, несколькими лучами перебегая на его грудь. Слева.
…Свежий утренний воздух струится через образовавшуюся брешь. Я поправляю шторы, затемняя яркое солнце.
Нахмуренный, Эдвард ждет меня на постели. Его рука теперь лежит на подушке, как и лицо, а глаза наливаются презрением. К себе.
- Прости меня, - когда пробираюсь к нему, устраиваясь рядом, искренне просит муж. Белое лицо практически вернулось к тому же, что было в башне небоскреба, ресницы потемнели, волосы траурно спадают на лоб.
- За что мне тебя прощать? – я ласково глажу его плечо, оглядываясь в поисках одеяла, - ничего-ничего, сейчас ты поспишь… и все пройдет.
Нахожу то, что ищу, подтягивая вперед. Эдвард наполовину обнажен, а значит, ему холодно, свидетелем чего являются и мурашки на коже. Просто мне Ксай никогда не признается.
- За то, что все испортил, - мужчина невесело улыбается, прикрыв глаза, - я подумал, тебе понравится спонтанность… прости…
- Мне все нравится, что предлагаешь ты, - я приподнимаюсь на локте, опираясь о свою подушку, и придвигаюсь к нему ближе. Нежно скольжу кончиками пальцев по чуть-чуть прорезавшейся щетине на щеке. – Все в порядке. Мы с тобой еще обязательно все закончим.
- Я не хочу тебя разочаровывать, - Каллен морщится, глянув мне в глаза и чуть повернув голову ближе к моей ладони.
Он выглядит таким несчастным, что у меня внутри что-то обрывается.
- Ксай, все, - наклоняюсь, чмокнув его лоб, а потом потеревшись об него носом, - ты меня ни разу не разочаровал за все наше время вместе, даже не думай. Но говорить мы будем позже. Пока лучше поспать. Мы оба устали.
- До будильника полчаса…
- Нам сегодня не нужен будильник, - отметаю я, приметив взглядом телефон мужа на тумбочке, - внеплановый выходной, что тоже очень здорово.
Алексайо отрицательно качает головой, поджав губы. Под его глазами поселяются круги, а аметисты наполняются сонливостью.
- Мой самолет…
- Твой самолет, - вторю, устраиваясь удобнее возле него и поглаживая теперь уже обе щеки, - все будет с ним чудесно. Не думай об этом. Вообще ни о чем не думай. Расслабься и постарайся заснуть. Пожалуйста, ради меня…
И я бережно, напитывая каждое касание нежностью и принятием, скольжу пальцами по его щекам. Обвожу скулы, притрагиваюсь к бровям, перебегаю на лоб, где разглаживаю морщинки… и делаю все, что от меня зависит, дабы его усыпить.
- Мне не нравится не видеть тебя, - из последних сил сражаясь с тяжелеющими веками, Ксай, вернувший свою мягкость и робость, недавно смененные жаждой близости, недовольно вздыхает.
- Но ты же можешь меня чувствовать, - с улыбкой заверяю, целуя его лоб справа, слева и по центру.
- Могу, - левый уголок его губ вздрагивает в полуулыбке, - и поэтому я живу.
Его дыхание постепенно становится размеренным, выравниваясь. Уходят с лица болезненные морщинки. Отпускает.
- Я люблю тебя, Белла, - проникшись моими прикосновениями и повернувшись к ним ближе, как к солнцу на Санторини, он все же соглашается полностью закрыть глаза, - больше всех на свете. В тебе моя жизнь.
- А моя – в тебе, - отзываюсь, щекой приникнув к его лбу, - все, Ксай, засыпай… я здесь. И у нас все хорошо.
Он незаметно кивает, приобнимая меня, и все же сдается Морфею. Под теплым одеялом, с прикосновениями, с близостью идет мне на уступки. Не порывается никуда бежать и прекращает оправдываться и извиняться.
Я терпеливо жду, пока он расслабится, вслушиваясь в дыхание. Не меняю своей позы до тех пор, пока полностью не убеждаюсь в том, что Эдвард заснул.
И лишь затем, выпутавшись из объятий для того, чтобы выключить будильник на его телефоне, присаживаюсь обратно на край постели.
Мое короткое смс Эммету с мобильного его брата состоит всего лишь из шести слов:
«Эдварду нехорошо, пусть побудет дома. Белла».
Но затем, подумав, дописываю кое-что еще:
«Я позвоню ближе к обеду и все расскажу. Не буди его».
И вот только затем, закончив со своей миссией, возвращаюсь на теплое место под боком Ксая. Он, успокоенный моим присутствием и тем, что таблетка сняла боль, мерно дышит.
Ситуация с Константой несомненно оставила в нем след, как бы ни разрешилась, и это особенно заметно по тому, что на лбу остается несколько бороздок даже во сне.
Я ложусь рядом с мужем, обнимая его за талию, и подтягивая себе чуть-чуть одеяла, основной частью укрыв его.
Я обещала Эдварду, что буду заботиться о нем, и намерена держать свое слово. Спонтанность спонтанностью, но мне следует думать головой, прежде чем отвечать на такие его действия после утомительной ночи.
Слава богу, в этот раз ошибка стоила недорого. Приступа нет. Он в порядке.
- Мы все исправим, Ксай, - едва слышно обещаю ему, прижавшись к груди, - спокойной ночи…
…А на востоке, тем временем, все ярче разгорается весеннее солнце нового дня. Даже шторы уже не спасают.
Утро наступило.



- Ради меня…
Болезненный, тихий голос, похожий на скрип, заполняет собой комнату. Стонущий, молящий, он вытягивает меня из сна, повелевая прислушаться и открыть глаза.
- Пожалуйста…
Горький, доверху залитый ужасом, он не умолкает. Бормотания, перерастающие в мольбу и наоборот, бьющие по ушам.
Я сонно щурюсь, пытаясь понять, где нахожусь, и откуда раздается звук.
Свет. Много света.
Штора. Дрожит.
И кровать. Сбитые, стянутые простыни и покрывала. Одеяло никто не видел.
- Не надо… - откровенно скатившись в слезы, заклинает голос. Хрипит.
Остатки простыней, на которых лежу, убегают из-под моих рук. С характерным звуком рвущейся ткани, столь отвратительным и безжалостным к слуху, они исчезают из-под пальцев. И я чувствую ровную материю матраса.
Тогда наконец и просыпаюсь.
Как следует открываю глаза, приподнявшись на локтях, оглядываюсь.
Наша спальня в московской квартире-студии. Оливки на стенах, приоткрытая дверь в гостиную, окно, ветерок из которого колышет ту самую штору, деревянный пол, являющийся стартом для солнечных лучей. Это они, весенние, яркие, создают сумасшедший свет. Апрель вступил в свои права.
Эти солнечные лучи, пробегая и по матрасу, открывают и вторую загадку моего пробуждения: слова.
Я поворачиваю голову вправо, к прикроватной тумбочке и оставшейся в тени северной стене, и вижу Эдварда. Это он стягивает простыни.
В неестественной позе, катаясь по постели, он хныкает, кусая губу, на которой уже есть капелька крови. Лицо ровно разделено на две части, одна из которых выражает весь спектр расчленяющих человеческих страданий, а вторая, неподвижная, почти насмешка над чувствами своего обладателя.
Эдварду что-то снится, и его руки со вздувшимися венами дают выход эмоциям через простыни. Кажется, Каллен их немного даже рвет.
Он несдержанно, обреченно стонет, выгибаясь. В лучах света я вижу на щеках слезы.
И мое сердце обрывается, даже при условии, что сознание толком не проснулось.
- Ксай, - мгновенно оказываюсь рядом, накрывая его собой. Как и перед нашим сном пристраиваюсь у бока, укладывая обе ладони на дорогое лицо, красное от слез, - мой хороший, милый мой, проснись… просыпайся… все нормально, ты что?..
Он жмурится, начиная дрожать. Кровь с губы течет к тому уголку, что страдающе опущен вниз, и смешивается с соленой влагой.
- Не надо…
Я окончательно скидываю покрывало сна.
- Алексайо, - зову громче, требовательно цепляясь за его плечи, - Эдвард, открой глаза, проснись!
Несильно, но по нарастающей требовательнее трясу мужа, когда он не реагирует на прикосновения. С каждым моим поглаживанием щеки почему-то плачет явнее, а длинные пальцы дерут ни в чем не повинные простыни.
Этого зрелища я не выдерживаю уже через полминуты. Осознав тщетность своих попыток и то, что их Каллен принимает за развитие сюжета кошмара, пересаживаюсь на его талию.
- ЭДВАРД! – вскрикиваю, стараясь не превысить громкости настолько, чтобы перепугать его, но сделать ее достаточной, дабы разбудить, - КСАЙ. МОЙ КСАЙ!
И руки по его плечам, груди, талии. И поцелуи подбородку, щекам, векам.
Я приникаю своим лбом к его, в ставшем избранном для нас жесте, и ощутимо ласкаю левую сторону лица, игнорируя его бормотания.
- Мой, мой, мой… только мой!
…Просыпается.
Вздрогнув всем телом, подскочив подо мной, но не в состоянии приподняться из-за моего веса, он распахивает глаза. Там – океаны соли.
- Ш-ш-ш, - успокаивающе уговариваю его я, продолжая череду поцелуев, когда чувствую, как откровенно он пытается меня скинуть, - Эдвард, это я. Я с тобой. Белла. Что приснилось?
Он часто, сбито и поверхностно дышит, запрокидывая голову.
Зато руки, сжавшись в кулаки последний раз, все же разжимаются.
- Бельчонок?.. - не своим голосом, безжизненным, зовет муж.
- Твой Бельчонок, - поправляю его, ласково целуя обе щеки, - все хорошо, любимый. Ты дома. Ты со мной. Нет никаких кошмаров. Тебе приснилось.
Эдвард замирает подо мной, больше не брыкаясь, а лишь всматриваясь в глаза. У него они мутные, вряд ли видит очень много… но очень хочет меня отыскать.
Я облегчаю ему задачу, возвращаясь на свое место и приподнимаясь над его лицом. С любовью смотрю в аметисты, стирая слезы, которые все из них текут, и выдавливаю улыбку. Прошу себе поверить.
Боже мой, что же это такое? Что за день? Сначала Конти, потом сердце, теперь это… сколько можно проверять его на прочность?
Я ощущаю жгучую несправедливость в груди, которая доводит до белого каления. Я хочу, но не могу ничего сделать. Это от меня не зависит.
- Бросилась… - кусая и без того искусанную губу, муж морщится, - да? ДА?!
- Я тебя не бросила, ну что ты, - толком не понимая, что он говорит, уверяю я. Прокладываю дорожку из поцелуев по вспотевшему солоноватому лбу, искренне мотая головой, - я люблю тебя, Ксай. Я здесь.
- Бросилась… - упрямо повторяет он, распахнув глаза, - скажи мне: да? Давно?! Когда?!
- Бросилась?..
Мой вопрос, желающий уточнений, Каллен принимает за простой ответ. Утвердительный.
Закрыв глаза, упрятав аметисты, он внезапно начинает рыдать в голос.
И если раньше я слышала, но сомневалась, что мужские рыдания самая страшная вещь на свете, то теперь эта истина подтверждается раз и навсегда.
- ПОЧЕМУ?! – что есть мочи рявкает мужчина, задыхаясь, - ПОЧЕМУ ОНА ТАК СО МНОЙ?! ОНА ЖЕ ЗНАЛА! ОНА ЖЕ ЧУВСТВОВАЛА!..
Я понимаю, о чем он. О ком. Картинка сходится, если учитывать все сказанное и все случившееся за этот еще не закончившийся день.
На часах час.
Солнце в зените.
Я наклоняюсь к уху Эдварда, поглаживая кожу у виска и привлекая к себе внимание. Не кричу, не восклицаю, не дергаю его и не зацеловываю… просто прошу послушать. Всего секунду.
И когда, проникшись моими странными действиями, он растерянно замолкает на какое-то мгновенье, говорю самую главную фразу на этот момент:
- Константа жива, Ксай.
Вторая капелька крови присоединяется к первой в уголке его губ. Я осторожно их стираю.
- Жива?..
- Жива и здорова, - заверяю, порадовавшись его вниманию. Прикасаюсь осторожнее, нежнее, побуждая концентрироваться, - она не прыгала с «ОКО», мой хороший. Она в порядке.
Эдвард делает неровный, умирающий вздох. Его губы дрожат, мокрые ресницы усиленно моргают, а руки оставляют простыни. Рассеянно, неловко касаются меня.
- Ради всего святого, Белл, - исстрадавшиеся аметисты замирают на моем лице, - пожалуйста, не ври…
- Я не вру, - убеждаю его, придвинувшись ближе и теперь прижимаясь к его телу. Для верности правую ногу закидываю на пояс мужа, окончательно подтверждая свое присутствие и свои слова, - мы с тобой были в башне, помнишь? Ты сам ее видел.
У Алексайо такой беспомощный и убитый вид, что мне кажется, будто я все еще сплю. Он никогда так на меня не смотрел.
В глазах столь непередаваемое количество боли и скорби, что не хватает ни слов, ни касаний, дабы их искоренить. Я перестаю в себя верить.
- Сон?..
- Не сон. Сон у тебя был сейчас. Она жива, Эдвард.
Потрясенный, он замолкает, стараясь все осознать. Слезы еще есть, но их меньше, а в глаза на смену боли приходит растерянность.
- Пожалуйста, не бросай меня…
- Я никогда тебя не брошу, - заверяю его, прижав к себе.
- Этим утром, там, в «ОКО», - Эдвард захлебывается в своем горе, сильнее сжав меня в своих руках, - я так боялся, что потеряю тебя… я так боялся, что она причинит тебе вред…
- Мне никто не причинит вред, Ксай, - я нежно целую его в лоб, а затем возле век, - я под твоей защитой, даже когда тебя нет рядом.
На такое Эдварду нечего сказать, кроме как ответить объятьями с большей силой, а мне нечем его утешить, потому что он сейчас не слышит ничего, кроме своих мыслей. И наверняка видит, представляет, что бы было, прими решение Константа сбросить и меня с высоты.
Подрагивая от всхлипов, он смотрит прямо перед собой.
От такого у меня только одно лекарство.
- Я тебя люблю, - опять же на ухо говорю ему, легонько поцеловав мочку, - и все хорошо.
А потом устраиваюсь на широком плече, так и не ощутившем на себе футболки для сна, обхватывая ногами его бедра, а руками – грудь. Окружаю собой.
Еще на Санторини удалось выяснить, что утешения такого рода – простая близость – помогают больше всего. Я лежу, осторожно время от времени целуя его кожу на шее или у ключицы, и молчаливо подтверждаю, что никуда не денусь. Что все готова сполна испытать с ним.
Проходит минута.
Вторая.
Третья.
…Десятая.
Алексайо постепенно успокаивается. Выравнивается его дыхание, высыхают слезы и приходит вера, что я говорю правду. Вспоминается это утро, беготня, Конти… вспоминается то, как увез ее Серж, обещавший позаботиться лучше, чем о себе. Все нужное.
Ему легче.
- Я сделаю тебе чая, - отстраняюсь, ласково погладив его плечо, на котором лежала, - и приду через минуту. Хорошо?
Эдвард смятенно кивает, не проронив ни слова. Оглядывается на искаженный вид постели, что нечаянно организовал, на капельку своей крови от губы на подушке, на левую руку с кольцом, теплым. И опускает голову.
Я знаю, что ему нужна минутка. И эту минутку вполне могу дать.
На кухне уже давным-давно светло, оптимистично отражается на белом солнце, оставшиеся на диване подушки, сброшенные абы как, компьютер Ксая на столе, авиационные журналы и зарисовки… все как прежде. Все, будто ничего не было. Будто действительно приснилось.
Я ставлю чайник, залив в него воды, и опираюсь руками о подоконник.
Внизу видны люди, спешащие по своим делам, парковка, наполовину опустевшая, клумбы, что скоро начнут зацветать. Жизнь. И слава богу, передумав, Константа не отобрала эту жизнь у Эдварда.
Его кошмар мог стать реальностью меньше восьми часов назад. Еще все слишком живо.
…Вскипает чайник.
Я вожусь с заваркой, когда за спиной слышатся шаги.
Алексайо, прислонившись к косяку двери, с бледным лицом, на котором выделяются красные веки и медленно потухающие аметисты между них, смотрит на меня. Кровь с губ вытерта, слез нет, хотя кожа еще влажная. И майка все так же покоится где-то на полу спальни.
- Ты бы полежал, - мягко замечаю я, - а я бы принесла чай…
Контролируя и лицо, и движения, Эдвард молча направляется ко мне. Он босиком, в одних лишь брюках, в которых вынужден был лечь после неожиданного укола боли, но душой, кажется, обнажен полностью. До самой глубины.
- Прости меня за это… за все…
Я отставляю заварник в сторону.
- Ксай, не начинай. Не за что тут извиняться.
Он останавливается прямо передо мной. Он пахнет собой, окутывая меня этим запахом, и глазами просит не отрывать взгляда.
- Изабелла, - шелестом выдыхает муж, с осторожностью, как хрустальные, обхватывая мои ладони. Поднимает их вверх, к своим губам, по очереди целуя.
А затем опускает и, пугая меня, опускается вслед за ними сам. На колени.
- Эдвард… - пробую воспротивиться я.
Но мужчина, не слушая никаких восклицаний, делает, что хотел – обнимает меня за талию. Его голова как раз у моего солнечного сплетения. Черные волосы золотятся на солнце, а тепло обнаженной кожи сразу же окутывает уютным коконом.
- Я эгоист, фетишист и тварь, Белла, - честным, ничего не утаивающим тоном докладывает мужчина, полностью контролируя звучание голоса, не давая ему перейти границы.
Эдвард говорит тихо, но слышно. Его голос притягивает внимание, не отпуская.
- Потрясающая характеристика, Ксай, - мрачно отзываюсь я, кладя руки ему на плечи и поглаживая затылок.
Каллен сглатывает.
- Она правдивая. Из-за меня бросаются с крыш, из-за меня плачут ангелы, из-за меня у тебя не может быть детей и из-за меня ты обречена слушать постоянные истерики. Я приношу несчастье. Я сделал тебя рабой своих проблем и идиотских предубеждений, когда надел кольцо на твой палец. Меня нельзя простить, Белла. Меня принимать – грешно.
Он на полном серьезе. Каждое слово проникнуто мыслями. Каждое слово – доказательство. И в каждом – непоколебимость.
Я хмурюсь.
- Ксай, давай-ка выпьем чая, - предлагаю, ощущая вдруг непосильную слабость от необходимости выслушивать такие вещи и видеть мужа на коленях, - кошмар - это не приговор. Тебе ли мне рассказывать о принятии?..
- Ксай, - вылавливая лишь первое слово, кивает Аметист. Поднимает голову, оторвав ее от моей талии, и заглядывает в глаза, обдавая их серым туманом странной уверенности, - ты называешь меня этим именем, но не знаешь, кто последним меня так называл. Ты просто недооцениваешь степень моего падения, Белла.
- Предлагаю тебе встать на ноги и тогда говорить о степени падений, - я несильно похлопываю его по плечам, желая увидеть стоящим. Ненавижу быть выше его. С самой первой нашей встречи ненавидела. И недоумевала Мадлен, которая делала все, что угодно, дабы сравняться с Эдвардом ростом.
- Первым о ночи светлячков тебе сказал Деметрий, - будто бы не слыша меня, монотонно продолжает муж, - наверняка ему рассказала Константа, но это не суть важно. Главное, что ты услышала. А вторым был Эммет в прошлый понедельник, когда я вернулся к тебе.
- Светлячки?..
- Ночь Светлячков, - поправляет Каллен, - я – это Светлячок. Ксай – Светлячок. В старой-старой маминой песне он спасал тех, кто попал в беду, своим светом. И им же убивал.
Дед. Эммет говорил о деде в контексте светлячков. Убийства. Убийство. То самое.
Мои пальцы перебираются на темные густые волосы Алексайо, массируя кожу головы.
- Ты расскажешь мне, что случилось?
- Даже если ты этого не хочешь, - подтверждает Серые Перчатки, - тебе надо знать. Ты моя жена, Белла. Я хочу выложить всю правду. Сегодня.
Я поглаживаю его волосы ощутимее.
- Я хочу знать.
Эдвард безрадостно хмыкает.
- Его звали Диаболос Карпос – отца нашей с Эмметом матери, нашего деда, - произносит он, - он был грубым, решительным и самодостаточным, не привыкший полагаться на кого-то, кроме себя. Ангелина, как единственная дочь, была для него самым настоящим сокровищем, хоть и нисколько не умел он с ним обращаться. И потому он не смог полюбить нас – мы забрали ее. Я, как порождение порочного ее союза с Тэрапоном Эйшилосом, нашим отцом, а Эммет – как ее убийца. После родов у матери начались большие проблемы со здоровьем, и она не смогла оправиться.
Мне становится больно. Снова перед глазами картинка обездоленных мальчиков, снова их глаза в слезах, кровь на набережной, барак от лошадей и вареная рыба… мой бедный, мой драгоценный Аметист. Я так не могу.
- Ксай, пожалуйста, встань, - шепотом прошу его, закусив губу, - мне так не нравится, когда ты на коленях…
- Потерпи, - качнув головой, велит Эдвард, - я хочу так. Ты заслуживаешь так. Это не будет долгим.
Мне остается что-то, кроме смирения?
Алексайо нежный, добрый и понимающий человек, он может сколько угодно идти на уступки даже в убыток себе. Однако когда он упрямится, его не переупрямить. И не заставить послушать.
- Мы сбежали с Сими в восемьдесят первом году. Стащили у деда платиновый портсигар, за который он с легкостью бы убил нас, поймав, и отдали его лодочнику, переправившему нас на Родос, где нас нашли, а затем и усыновили Карлайл и Эсми. Но как они усыновляли… - Эдвард прикрывает глаза, и глубокая морщина прорезает его лоб слева. В аметистах мрак, темень и боль. Много боли. Страшной боли, непрошедшей. Застарелой и кровавой. – К их удивлению, нашим опекуном был записан не дед, а хозяин одной рыбацкой лавки. Он забирал к себе беспризорников, обещая им золотые горы, чтобы те работали на него шестнадцать часов в сутки – в лавке и в море. Он… перекупал детей. Буквально. Он выкупил нас.
Я вздрагиваю, подавившись воздухом, а Алексайо прижимается лицом к моей груди, жмурясь.
- Выкупил?..
- Дед нас продал, - Ксай тяжело сглатывает, - я узнал об этом гораздо позже, уже в Америке, через восемь лет. Он продал нас, зная, какая будет светить жизнь и что работа у Уайкасса, так его звали – рабство. Этому же Уайкассу он продал все вещи матери, оставшиеся с давних времен. Я дрался за тот кулон, а он!.. Он хотел забыть о боли, избавиться от нее – мы были напоминанием. Мы и были вещами.
Он затравленно выдыхает, со скрытой ненавистью стрельнув взглядом куда-то вправо. Пытается меня от своей злости, так не вовремя пробудившейся, отгородить.
- Ксай… - я очерчиваю контур его лица, тронув пальцами кожу от щеки до подбородка, и хмурюсь, ожидая собственной слезной пелены. История становится все хуже. И мне так, так больно за него, что не передать словами. Ну почему? Почему все, что может испытать человек в принципе, обрушивается на одного мужчину? Смерть родителей, предательство деда, горькие слова брата. Бесплодие, попытка самоубийства из-за него, переживания за самое дорогое создание – свою Карли – когда та проваливается под лед и раздирает лицо… чего он еще не испытал? Что еще ему уготовано? ЧТО ЕЩЕ?!
- Когда узнал это, Белла, я не смог этого простить, я не удержался, - муж вздергивает голову, с поджатыми губами и искаженным от горечи лицом глядя на меня, - это из-за меня в сорок у Эсми было больше морщин, чем у Карлайла в пятьдесят. Это из-за меня отец едва не схлопотал инсульт, это из-за меня Эммет верил, что не нужен никому – в своем переходном возрасте он натолкнулся на повышенное внимание родителей в мою, а не свою сторону… в двадцать я сорвался с цепи и снова поехал в Грецию.
Он шумно сглатывает, прежде чем сказать. Резко и быстро. Твердо:
- Я задушил его, Белла, в ночь светлячков – ночь, когда уезжал на Родос, чтобы продать самодельные медальоны в форме светляков туристам.
Меня чуточку потряхивает.
- Он узнал тебя?..
- Узнал, - Алексайо тяжело вздыхает, а серый туман боли заволакивает его глаза, - он сказал «Ксай, теперь ты светлячок» - и это было последним, что он произнес в жизни.
Он замолкает, переводя дух, а я не знаю, что на такое сказать. Во мне так много всего, а объяснить, выразить не получается.
- Светлячок ведет светом к жизни, - шепчу, подушечками пальцев лаская скулы мужа, - ты сам так сказал… я… я понимаю тебя, Эдвард. Я не убегу.
Он горько кивает.
- Они потом мне часто мерещились, - собственноручно укладывая руки на мою спину, он некрепко сжимает пуловер, в котором я уснула, - я не мог спокойно жить из-за принятого самостоятельно решения, Белла. И ты как никто должна понимать меня – кокаин, конечно, слабее, но галлюцинации – неотъемлемая часть процесса. Они помогают сбежать от реальности. Они защищают.
- Наркотики?! – ошарашенно восклицаю я. В голове не укладывается. Невозможно.
Но удушающе-спокойное, неизменное лицо Эдварда и его руки, остановившиеся у моих бедер, красноречивы.
- Героин, - четко выдают розоватые губы, - четыре дня в неделю. И я верил, что это не зависимость.
Ну все. Картинка в моей голове разбивается на осколки, которые никому не под силу собрать.
Эдвард, ярый борец против наркоты, человек, жертвующий баснословные суммы на лечение наркозависимых, имеющий свой фонд в этом направлении, переключивший внимание на меня из-за жгучего желания спасти… принимал героин?
Я сама не замечаю, как склоняюсь над мужем, стараясь покрепче обхватить его, прижать к себе.
- Господи…
Ксай и сам не ожидает. Он изумленно всматривается в мое лицо, глаза и, похоже, недоумевает, почему вдруг начинаю целовать его. Лоб, щеки, губы… с отметиной, с запекшейся кровью.
Вот и ответ, что еще испытал… вот и ответ, что еще стряслось… вот и наказание.
- Мне некого винить в своем бесплодии, кроме себя, - Эдвард закрывает глаза, пряча от меня их выражение, - я его вызвал. Я сам себе перечеркнул жизнь. Много, много раз. И все, что я делаю… все, что я пытался сделать… это ничто. Оно не обелило меня.
На его губах, лице, в его тоне и взметывании рук, усмешке – огонь из боли. С тысячей искр.
- Это вся правда. Все, что можно обо мне знать, помимо того, что ты уже знаешь. Она – объяснение всему, что происходит, и еще будет происходить. Ты видела, до чего я довожу, - он морщится, сглотнув комок слез, вставший в горле. Под глазами синяки видны куда явнее, - и знаешь, тебе еще не поздно отказаться. Любовь – прекрасное чувство, но даже его побеждает страх. И если ты боишься… я смогу… я смогу тебя отпустить.
Я тихонько всхлипываю, откинув с лица волосы. С жаром, как и он сегодня, целую теплый лоб.
- Ты с ума сошел…
Эдвард сильнее обнимает меня, обвив за талию. Прижимает к себе, будто уже убегаю.
- Сошел, - отрывисто кивает он, - разве не видно? Смотри, что я устраиваю тебе по ночам…
- Это мне говорит человек, перед которым я… обмочилась, - всхлипываю громче, самостоятельно цепляясь за него, - прекрати. Ты же знаешь правду. Ты же знаешь, что я твоя. Ты же знаешь, что я никого не смогу тебе предпочесть. Чтобы ни случилось.
Алексайо серьезно, внимательно слушает, подмечая каждое слово. Он гладит меня, вжавшись в пуловер, и словно бы обдумывает… делает вывод.
- Поехали в Целеево.
- Что? – шмыгнув носом, я не сразу понимаю, о чем он говорит.
Ксай поднимает голову, а затем поднимается сам, исполняя мою старую просьбу. Во весь рост. И смотрит на меня сверху вниз мерцающими фиолетовыми глазами, где есть нетерпение, огонек страха и много, чересчур много решимости.
- Поехали в Целеево прямо сейчас, - конкретизирует муж, - я вскрою кабинет. Я покажу тебе все. Все, что у меня есть.
Глаза распахиваются сами собой.
Красный кабинет… кабинет с ромбом… запретная комната…
О господи!
- У тебя сердце болит, - хныкаю я, легонечко проведя защитную линию по его левой стороне груди, - и тебе холодно, какого черта ты без майки? Давай попьем чай, а потом вернемся в постель. Тебе нужно отдохнуть.
- Я не отдохну, - Эдвард, игнорируя мурашки на коже, прижимает меня к кухонной тумбе, - Белла, дай мне показать тебе, пожалуйста. Я потом не решусь. Я изведусь… я тронусь умом… пожалуйста. Давай закончим с этим сейчас.
Он напряжен, как натянутая струна. Его подбрасывает на месте, пальцы вздрагивают, а на лице мольба, снова, как и во время недавнего кошмара. Он так хочет открыться мне полностью, так хочет стать для меня настоящим, что бросает в дрожь. Это утро в «ОКО» круто его изменило.
Мое сострадание зашкаливает.
- Но потом ты поспишь, - выставляю единственное условие, кладя руки на его плечи, - со мной, как и полагается. И никаких чертежей.
- Я остался сегодня дома для тебя, - Эдвард перехватывает мою руку, с обожанием за согласие ее целуя, - я не буду работать. Обещаю.



Эммет звонит в три часа дня.
Эдвард садится в свой черный «Мерседес» на парковке «ОКО», я пристегиваю ремень безопасности, а телефон, тем временем, оживает знакомой мелодией. Такая стоит у Каллена-старшего на брата.
- Я обещала набрать ему… - виновато опускаю голову, посматривая на вибрирующий мобильник, - я написала смс…
Эдвард вздыхает, активируя зажигание.
- Ты обратилась в последнюю инстанцию, чтобы не пустить меня на работу.
И, сам себе усмехнувшись, он переключает звонок на громкую связь. Мы трогаемся с места.
По сравнению с такси, что летело и останавливалось за долю секунды, не успев проскочить на светофоре, Эдвард ведет мягко и ровно с самого начала движения. Он расслабленно держит руль, сфокусированным взглядом глядит на дорогу, и выглядит достаточно хорошо, чтобы вести машину. Я за него спокойна. И потому я вслушиваюсь в бас Медвежонка, проникнувший в салон из динамиков.
- Скажи мне только одно: она это сделала?! – с места в карьер, чем-то грохнув об деревянный стол рядом с собой, вопрошает Эммет. В тоне столько яда и ненависти, что я вздрагиваю.
- Константа жива, - спокойно отвечает Ксай, сворачивая к выезду из паркинга, куда еще этим утром так неистово мчался Сергей.
Ответом Аметистовому служит нецензурная брань, выдающая облегчение Танатоса.
- У нас громкая связь, Эммет, - объявляет, смутившись такого потока «красоты», Эдвард, - со мной Белла. Помягче.
В трубке слышится глубокий вдох Эммета, которым тот старается себя сдержать.
- Извини, Белла. Здравствуй.
- Здравствуй… - смущенно здороваюсь я в ответ.
Алексайо через автоматически поднимающиеся ворота, выезжает в город. Над нами сразу возвышаются небоскребы Москвы-сити, а впереди виднеются дома, скрывающие уютную обитель Эдварда, что мы вынуждены были покинуть по взаимной договоренности.
Я поднимаю глаза, глядя на огромное оранжевое здание, уходящее в самое небо, и на пресловутое «ОКО», чуть не ставшее навсегда местом траура и поминовения.
Внизу, как раз под левой стороной здания, где располагается чайная Эдварда, полиция ищет что-то на земле. Мне живо представляется, как она же оцепляет этот участок, вызывая патологоанатомов и констатируя смерть женщины в результате падения с высоты.
Судя по холоду в глазах мужа, он видит то же. Длинные пальцы сильнее сжимают руль.
- Эд, где она?.. – Эммет как ни старается, не может удержать просочившейся в голос угрозы. Его тембр дрожит, а дыхание напоминает свист.
- В безопасности и под присмотром.
- А точнее?
- А точнее не нужно. О ней позаботятся – а это единственное, что меня волнует.
…Эдвард позвонил Сержу около получаса назад, как раз перед тем, как приехало такси к нашему подъезду, чтобы отвезти в «ОКО».
Тот обрисовал ситуацию, оказавшуюся более-менее удовлетворительной для такого случая, психиатра, который будет работать с Конти, перечислил парочку успокоительных, что ей назначили, и заверил, что не отойдет от нее ни на шаг. Теперь он ее личный охранник, сопроводитель и присматривающий. По собственному желанию.
Кажется, вовлеченность водителя в жизни своей бывшей «пэристери» порадовала Эдварда и успокоила его, насколько после всего, что натворила Конти, его, конечно же, можно было успокоить. И теперь при ее имени его голос не дрожит, а лицо не бледнеет. Он знает, что с ней все хорошо. Эта мысль его греет.
- Всадить бы ей хорошо по самые… - рычит, не сдержавшись, Эммет, вырывая меня из мыслей.
- Прекрати, пожалуйста, - муж перестраивается в левую полосу, горько взглянув на меня. Безмолвно извиняется за брата.
Господи, будто бы я пугаюсь или мне интересна эта брань.
Ласково ему улыбнувшись, я накрываю ту руку, что лежит на подлокотнике, пока освобожденная от переключения передач. Уверяю таким образом, что все в порядке.
- Ладно, это дело прошлое, - Танатос, кое-как переборов в себе желание голыми руками придушить кого-нибудь (и я теперь понимаю, почему Ксай не назвал ему адрес больницы), обращается к другой теме. Судя по движению в трубке, перехватывает телефон, - ты лучше скажи мне, что с тобой? Белла написала мне в шесть утра…
Эдвард хмыкает, глянув на меня краем глаза. Его глаза закатываются.
- Плохо спал. Но теперь все в порядке.
Ответом Медвежонок недоволен.
- Белла, смотри за ним, - обращается он уже непосредственно ко мне, говоря громче прежнего, - если что-то заболит, немедленно вызывайте «Скорую».
- Эммет, я еще здесь…
- На тебя надежды мало, - тут же отметает Каллен-младший, - ты как не смотрел за собой, так и не смотришь, Алексайо. Я не собираюсь этого терпеть. Белла, надеюсь, мы поняли друг друга.
Я с улыбкой гляжу на Эдварда, ощутимее погладив его ладонь. Муж отвечает мне приподнявшимся уголком губ слева и усталостью, проскользнувшей в глазах. Но не страшной.
- Я о нем позабочусь, Эммет, не волнуйся.
Сама себе качнув головой, задаю свой вопрос:
- Как Карли?
- Чудесно, - Медвежонок снова вздыхает, но уже расслабленно, облегченно, - не может нарадоваться на ваш греческий подарок. Кот прячется от нее под кроватью от такой любви.
- Она заслужила радость, - убежденно произносит Ксай.
- Еще бы, - мы с Эмметом практически синхронно фыркаем.
- Может быть, приедете, Эд? На ужин? – с надеждой спрашивает Каллен-младший.
- Сегодня точно нет.
- А если завтра? Каролина уже успела соскучиться по вам, - говоря о дочери, тон Медвежонка отдает благоговением и нежностью. Он не колет, не пронзает, не причиняет боль. Он залечивает раны и успокаивает, он теплый и очень, очень добрый. Эммет вернулся. Гризли больше не существует.
- Завтра подойдет, - Эдвард улыбается чуточку шире, но улыбка никак не отражается в глазах, - после работы я заеду за Беллой и мы приедем.
- Отлично, - удовлетворенный ответом, Танатос говорит так восторженно, как ребенок. И мне становится за него очень радостно.
…Братья говорят еще минут пять, может – десять. Я слушаю их краем уха, не слишком заостряя внимание на словах, а глядя в окно. И там, за окном, где природа отходит от суровой зимы, а утро и все его события кажутся выдумкой, вижу приход весны. Долгожданной, нужной и такой теплой.
Наше возвращение из Греции вскрыло многие раны – в том числе Константы. И это истинное благословение для нас, что она передумала. Не представляю, что было бы с Эдвардом, решись спрыгнуть…
Правда, сейчас есть другой вопрос, не мене важный. Красный кабинет. Обещание вскрыть его, вытащить наружу всю правду, показать то неприглядное, то грязное, что так хочется скрывать за семью замками.
История Эдварда, вернее, ее окончательные элементы, ударили меня в самое сердце, оставив в груди и сознании еще больше любви к Уникальному и еще больше жгучей ярости на его судьбу, но так же и ощущение всемогущества, решимость.
На Санторини я обещала себе, что никому более не позволю его обидеть. И слово свое я сдержу. Костьми лягу, но не позволю. Он заслужил лишь любовь и покой. Всего будет в избытке.
Мы откроем ящики, выпотрошим полки, сотрем ромбы… и у нас все будет хорошо. Мы будем созидать собственные судьбы заново, и радоваться жизни.
А еще, я надеюсь, сможем сотворить нечто волшебное и чудесное, что способно окрылить Эдварда лучше, чем сотня моих уверений, прикосновений и поцелуев. Чего бы это ни стоило.
Когда Ксай и Натос заканчивают разговор, мы продолжаем путь молча. Изредка Эдвард говорит мне что-то о пейзаже или определенном месте, не отрываясь от дороги, указывая на него пальцем, а изредка я делюсь какими-то своими мыслями.
Никаких обсуждений, серьезных тем, признаний – ничего.
Между нами все увеличивается повисшее напряжение, пропорциональное приближению поселка, и под конец Эдвард просто поджимает губы, впиваясь руками в руль.
Он следует по узкой асфальтной дороге мимо красивых домиков по сторонам и бескрайних полей, летом наверняка пестреющих травой, и все больше нервничает.
- Не надо накручивать себя, - негромко советую, разглядев то самое дерево, к которому бежала, впервые встретив Медвежонка. Мы проезжаем его быстро, но я узнаю. Дом уже рядом.
Ксай с горькой усмешкой качает головой.
- Так заметно?
- У тебя моя душа – я чувствую, - по-доброму сообщаю, уложив свою ладонь на его, - Эдвард, все в порядке. Я знаю о тебе все. Меня уже не застать врасплох.
- Но испугать можно.
- Ты пугаешь меня далеко не своим прошлым, - отметаю я, - гораздо больше я боюсь настоящего. Ты едешь слишком быстро.
- Ехать осталось всего ничего, - пожимает плечами Эдвард, но, стоит отдать ему должное, притормаживает на повороте. И поворачивает прямиком в тупичок к своему дому. Тормозит на подъездной дорожке, не заезжая в гараж.
Отстегнув ремень, я выхожу на улицу следом за мужем. Здесь чуть-чуть холоднее, чем в самом городе, но все так же терпимо. И, что бы я ни испытывала к этому месту и событиям, с ним связанным, шум пихт над головой подсказывает – я дома. Я дома со своим Ксаем. Никто нас больше не разделит.
Кораллово-розовый особняк не изменился. Разве что растаяли снежные шапки на его крыльце и перилах, погашен фонарь у двери, а сама она затворена на совесть.
Окна в пол, панели, даже гравийная дорожка к входу – все как прежде. В том числе место, где парковался грузовик, забирающий белые ящики с картинами…
Стоп. Не те мысли. Не то.
- Осторожно, - Эдвард, приняв мои неправильные помыслы за нерешительность, сразу же оказывается рядом, придерживая под руку, - ты же знаешь, я не дам тебе упасть, Бельчонок.
- Главное, чтобы не падал ты, - усмехаюсь, целомудренно чмокнув его поджатые губы, сведенные от напряжения, что никак не проходит.
- Ниже падать некуда.
- Ксай…
- Все, пойдем в дом, - мужчина разворачивает нас лицом к крыльцу, подстраиваясь под мои шаги, чтобы не вынуждать идти по грязи быстрее.
Я смотрю на это красивое сооружение, в котором прежде было так уютно, тепло и спокойно, и отмечаю для себя, что не вижу никакого шевеления за окнами, подергивания штор или, на крайний случай, запаха еды.
- Анта и Рада?..
- В Питере, - не замедляя шага, отвечает муж. Таким тоном, будто это непонятное слово все объясняет.
- Где?..
- В Санкт-Петербурге, - называя город его полным именем, что мне, конечно же, известно, Эдвард мгновенно расставляет все по своим местам, - они вернутся в четверг.
- Ты отпустил их?
- К семьям. Они двоюродные сестры, - он останавливается возле крыльца, закрыв от меня маленький, чудом уцелевший кусочек льда, и помогая подняться на первую ступень, - четыре раза в год я их отпускаю. В этот раз вышел внеурочный пятый, раз уж мы с тобой были в Греции.
Я становлюсь на мокрое дерево, с грудью обернувшись на Ксая. С этого ракурса и положения я равна с ним ростом.
- И это время ты живешь здесь один? – содрогнувшись при мысли об одиноком Эдварде в пустом огромном доме, я морщусь.
- Я уезжаю в квартиру, - мужчина поднимается за мной следом, снова возвращая нашу разницу в росте, - в эти дни лучше всего получается поработать.
- Никто не отвлекает, не заставляет вспоминать о еде и сне…
- Верно, - он нервно посмеивается, наскоро поцеловав меня в макушку, - но это сейчас не важно. Давай закончим с кабинетом. Ты не представляешь, как я хочу с ним разделаться.
Ну что же, такие мысли - это как раз то, что нам нужно. Такая решительность.
Да и узнать всю правду, наконец, я хочу не меньше Эдварда. Чтобы он убедился в моей верности еще раз, чтобы окончательно поверил, что я остаюсь, чтобы мысли не допускал, будто не приму его. Чтобы ему стало легче.
Алексайо открывает дверь своим ключом.
Ловко и галантно, впуская нас в пустую и звенящую тишиной прихожую, снимает и вешает мое пальто в шкаф-купе. Наша обувь остается снаружи – просыхать.
Я оглядываю ничуть не изменившуюся обстановку дома, подмечая каждую деталь, что сохранило услужливое подсознание, будь то акварельный натюрморт груш над лестницей, или два пуфика у ее начала. Даже подушечки, такие мягкие и приятные на ощупь, проглядывают через арку гостиной на диване.
И нет ни намека, ни какого-то дуновения присутствия здесь белых ящиков.
Мастера не существует больше. Мой Мастер стал добрым и возлюбленным Ксаем.
Я прогоняю горькие воспоминания о своем побеге из этого дома, стопке водки у Эммета, ночной истерики, мерещущихся портретах ню, и дат рисования полотен.
К черту прошлое. Мы с Эдвардом условились так сразу.
Сам мужчина, извиняющимся взглядом наблюдая за моей реакцией, через две минуты просит:
- Пойдем наверх?
Я обвиваю его руку, отрывисто кивнув в знак согласия.
Внизу слишком, слишком тихо и темно. Без домоправительниц дом пуст и без них он теряет уют, который женщины с такой видимой легкостью создают.
Я впервые ощущаю, будто скучаю по ним.
Мы идем по коридору вдоль кофейных стен, акварелей в рамочках, золотистых плинтусов. И, когда наконец достигаем двери в ромбиках, оба одновременно делаем глубокий вдох.
- Белла, можно я скажу в последний раз? – бровь Эдварда изгибается, опускаясь вниз, а уголок губ дрожит, - я заслуживаю порицания и любого из нелестных слов. Я готов ответить на все твои вопросы и принять все твои упреки, только… не сбегай молча. Ради бога, пожалуйста, не молчи…
Мне совсем не нравится, какие эмоции вызывает у него грядущее откровение. Эдвард выглядит отчаянным, испуганным и очень несчастным. Он режет меня без ножа и этими словами, и этим взглядом с огоньками боли, и просто тем, как нежно держит мои руки.
Разве наши совместные ночи, дни не доказали, что отныне деваться, кроме как друг к другу, нам некуда?
Вместо полноценного ответа, способного бы сравниться с его просьбой, я просто приподнимаюсь на цыпочки и приникаю к его щеке. Правой, обездвиженной. Целую ее.
- Я ко всему готова, мой Уникальный.
…У него даже внешне отлегает от сердца, что не может не радовать. По крайней мере, не давит уже так сильно.
Эдвард, насилу приподняв губы в улыбке, открывает дверь. Совершенно не запертую.
Стол, кресло, шкафы, паркет и стены. Бежевые стены с проскакивающими вставками красного.
Здесь идеально чисто, пахнет каким-то освежителем, окно завешано темной шторой, создавая полумрак.
Алексайо зажигает свет, громко щелкнув выключателем. Я не подскакиваю лишь потому, что держу его за руку, и бояться в такой позе, как знаю, мне нечего.
Становится светлее.
Эдвард, еще нервничающий, что выдает его чересчур прямая спина, ведет меня прямо к своему боссовскому кожаному креслу, удобному, с обтекаемой формой для человеческого тела и широкими подлокотниками.
- Садись, - отпускает мою руку он.
Я исполняю просьбу.
Каллен, помедлив всего секунду, отходит обратно. Он закрывает дверь, будто в пустом доме кто-то может подглядеть за нами, поворачивается к шкафам, раскрывая их дверцы. И кидает на меня последний, предупреждающий, вдохновляющий, боязливый и утешающий взгляд. Виноватый.
А затем, с видом совершенно другого, импульсивного человека, буквально сгребает все с полок и закрытых ниш. На пол. С высоты. С грохотом.
Я все-таки вздрагиваю, подскочив на своем месте, когда какие-то журналы, книги, шкатулки обрушиваются вниз, устилая паркет.
Вены на его руках вздуваются, пульсирует такая же синяя на лбу, глаза застилает злобой и даже лицо краснеет. Растрепанный, он застывает, когда оказывается, что все так долго хранимое вдалеке от меня, выставляется прямо перед глазами.
- Когда Карлайл и Эсми нас усыновили, - начинает муж, склоняясь над довольно-таки приличной горкой своего добра, что-то в ней выискивая, - у нас не было ничего, кроме маминого медальона. Ни одежды, ни вещей. Я тогда еще считал, что обделен по части сувениров памяти… и меня услышали. Они стали появляться буквально каждый год, западая в душу с разных сторон. К чертям ее заполняя.
Ксай морщится, но находит то, что искал. Он выуживает из своих вещей какую-то потрепанную книжечку в красном мягком переплете, а затем еще одну, такую же, но черную – и куда более толстую.
- Белла, Константа устроила мне обыск, и в тот день я понял, что не могу с ней жить, что она не примет мои правила игры. А с тобой я хочу прожить до конца своего существования. И потому я покажу тебе все сам. А решать уже будем позже…
Он достает маленький, перфекционистски-ровно сшитый фотоальбом, в котором все фотографии приклеены клеем, нет ни кусочка скотча или еще чего-нибудь. Этот фотоальбом кладется поверх книг, что Ксай держит в руках.
- Я прятал этот кабинет потому, что он – мое прошлое, Бельчонок, - Эдвард с каменным лицом перебирает залежи из книжных листков, самих книжек, брошюр, каких-то пластмассовых небьющихся фигурок… но не замолкает, - до встречи с тобой, прошлое – это все, что у меня было. Я не смел с ним расстаться. Но, так как сейчас я хочу видеть будущее, я не могу прятать это все дальше.
Он с горечью смотрит на свои пожитки, одни из которые держит в руках, а вторые складирует у своих ног. Аметисты загораются огнем страха и решимости одновременно. Огнем мужества.
Эдвард кладет руку на непрозрачную нишу, судя по звуку, отщелкивая что-то от нее. И держит его крепче, чем все остальное, когда поворачивается ко мне. На вид – плотный лист бумаги А4 в рамке, но не берусь судить, не разглядев как следует.
- Это те вещи, что сделали меня таким, какой я есть, - Алексайо смотрит прямо мне в глаза, не давая отвести взгляд, спрятать его, - ты хотела узнать, правильно я тебя понял? Теперь у тебя есть такая возможность.
И на этом все. Больше он не тянет время, не заливает его слова, не вынуждает меня переспрашивать.
Подступает к столу, выкладывая на его ровную, пустую поверхность прямо передо мной все свое богатство, мерцающими глазами окидывая его взглядом. И медленно, осторожно присаживается с другой стороны, напротив, на самый краешек посетительского белого кресла.
Я растерянно смотрю на вещи, над которыми так в свое время трясся мой Ксай. Из воспоминаний о предпоследнем посещении кабинета – последнем, когда в нем мы были вдвоем – он до смерти перепугался, будто я рылась в полках.
А теперь их содержимое – передо мной. Самое главное, раз им отобрано.
И я вижу, я ощущаю, как подрагивают бледные пальцы и колени Эдварда, прижатые к столу.
Это перегрузка…
- Не волнуйся, пожалуйста, - умоляю его, прекрасно помня, чем чреваты волнения в этот бесконечный ужасный день.
- Я не могу, - он мотает головой, дважды моргнув, - но я обещаю, что постараюсь.
Этот ответ – все, что мне достается. На большее его просто не хватает.
И я понимаю, что тянуть время не стоит и мне. Разбирательство, тем более как можно более скорое, единственный выход.
- Что это? – обращая внимание на повернутую ко мне не лицевой стороной бумагу в пластмассовой рамке со стеклом, я аккуратно касаюсь острых краешков.
Эдвард с силой прикусывает губу.
- Пазлы, - негромко протягивает он.
- Я могу повернуть?
- Конечно.
Я с осторожностью, чтобы ничего не повредить и не разбить, поворачиваю находку на другую сторону. Помощь Эдварда приходится как раз кстати – мои пальцы сковывает холод.
Это… газета. Желтая, старая газета с черными буквами под стеклом. Разорванная, даже больше – разодранная на клочки – она вся состоит из маленьких трещинок – шрамов этих разрывов. Но при всем том она… цельная. И ее можно читать. Приклеенная к бумаге, полностью собранная, эта газета в прямом смысле слова ювелирная работа. В этом способен убедиться даже ребенок.
- Господи, Ксай, - я, не веря, скольжу пальцами по стеклу, - ты собрал ее?..
- Мне нужно было, - он прикрывает глаза, - фотография… я не имел права забывать.
Затаив дыхание, я смотрю туда, куда он указывает. И, хоть из-за времени и разрывов краски не такие яркие, хоть кое-какие подробности и без того нечеткой фотографии стерлись, основная картина ясна как день: знакомый разрез глаз, широкий лоб, скулы… скула. Это Эдвард. Это Эдвард в возрасте двенадцати лет или чуть меньше, и у него на фото только одна половина лица. Вторая, как олицетворение моих самых страшных кошмаров, разбита и размозжена по костям. Темная струйка под глазом наверняка кровь из него. Кошмарное фото…
- Алексайо, хороший мой, - я накрываю рот рукой, не в силах оторвать глаза от фотографии. От самого факта и вида ее существования. Боже мой, здесь же не меньше сотни кусочков бумаги! И не меньше ведра, огромного ведра из аквапарка Вегаса, боли.
Мальчик на снимке без сознания, он не плачет, и без того потрепанное лицо не искажается. Но мальчику этому больно… и будет еще больнее… больнее с каждым днем. Он расплачивается за чьи-то грехи. Его не отпускают.
- То, кем я был – он мрачно кивает на фото, чтобы затем рукой характерным жестом обвести себя, - и то, кем стал, заслуга моих родителей. Они дважды выкидывали это фото, они его и рвали – вырезка из греческой газеты. А я его упрямо собирал.
Тон насыщен, напитан страданием.
Я забываю, как дышать.
- Как же ты смог это?.. Все это?.. И простить их?..
- Зато мое прощение опоздало в другом месте, - стиснув зубы, Ксай привлекает мое внимание к вырезке из газеты, такой же разорванной, в самом низу, подальше от изуродованного ребенка. Там всего пару слов, состоящих из непонятных мне букв, но Эдвард от них дрожит.
- Греческий?..
- Греческий, - он прочищает горло, - «мертвым найден торговец амулетами на острове Родос – труп был обнаружен самими туристами прямо на набережной. По предварительным данным смерть произошла по естественным причинам».
Его перевод, точный, прочувствованный и убитый, эхом стучит у меня в голове.
- Эдвард, - я хватаюсь за его руку, что есть силы сжимая в своей, - я здесь, посмотри, я с тобой. Я хочу знать все о тебе. Все нормально.
- Ты сейчас заплачешь, - внимательные аметисты подмечают соленую влагу в уголках моих глаз.
- Слезы - это хорошо, - убеждаю его, потирая ладонь, - со слезами будет легче. Ты тоже можешь… ты должен поплакать. Не держи это в себе.
Он наклоняет голову, жмурясь. Морщины кружками от камешков, кинутых в воду, бегут по лицу.
- Я накурился, напился… я сделал все, чтобы набраться смелости. Только вот состояние аффекта меня абсолютно не оправдывает, Белла, - дыша часто и неглубоко, бормочет Каллен, - смерть. Смерть по естественным причинам – это я. Я – Смерть.
- Ни в коем случае, - убежденно, так и не отпустив его ладони, глажу черные волосы, - ты – жизнь, защитник, спаситель. Ты – мое все.
- Бельчонок, - он сдавленно выдыхает, целуя мои пальцы. Множество горячих, ласковых и бесконечных раз, - мой маленький, мой чудесный Бельчонок…
Потом он вдыхает глубоко и спокойно. Ловким движением пальца, отваживая от разглядывания записок и фотографии, раскрывает одну из книжечек. Красную. В тесном переплете.
Дневник.
Почерк незнакомый мне, но мелкий и похожий на детский. Чуть наклоненный, то черными, то синими, то розовыми чернилами, он переплывает от страницы к странице, оседая между маленькими рисунками-изображениями и наклейками.
Мой взгляд цепляет за один абзац, сразу же объясняющий, почему Эдвард раскрыл первым этот дневник:
«Сегодня мой Эдвард снова «убедительно» просил называть его «папой». Задумался заделаться мне в отцы, видано ли такое? Отваживает все ухаживания, не дает себя трогать. Он издевается. Но я тоже умею издеваться. Рано или поздно он сдастся. Все мужчины сдаются».
Алексайо, до боли, до крови прикусив губу, следит за тем, как я читаю. Его начинает потряхивать.
- Дневник Анны… - не требуя подтверждения, сострадательно озвучиваю я.
- Долгий, долгий дневник… семнадцать-девятнадцать лет, Белла…
- Ты хранишь его?
- Выбросить его – выбросить ее, - Ксай не удерживается от пары слез, усердно их смахивая подушечками пальцев, - я не могу…
- Ты читал его? Весь? – я крепче сжимаю его пальцы.
- Я знаю его наизусть, - поправляет Каллен, - во-о-от, - его голос срывается, вздрогнув. Пальцы раскрывают передо мной новую страницу. Она начинается с наклейки в виде двух сердец, спаянных железной цепью. А под ней надпись и пару значений в столбик:
Способы соблазнения.
1. Раздевание.
2. Стриптиз.
3. Предложение о петтинге.
4. Минет.
5. Минет в душе (прокрасться) - попробовать.
И дальше – в том же духе. Меня передергивает. Одно не зачеркнуто. Не успела.
- Родитель, да? – Эдвард всхлипывает, нацепив на лицо страшную, убийственную улыбку. – Самое то для ребенка. Минет… петтинг… мать их!
Он запрокидывает голову, будто уговаривая слезы влиться обратно, но потом, смирившись с невозможностью этого, просто вытирает их рукой. Так же небрежно, как Конти этим утром.
- Ее фото, - переворачивает страничку, являя мне на обозрение девушку… девочку, изображенную на другой части бумаги.
С длинными рыжими волосами, что вьются на концах, с зелеными, как лес, глазами, создание с веснушками и вытянутым лицом без стыда смотрит прямо в камеру. И чувственные губы, и детская шея, и взрослость, смешанная с нежными чертами, выглядит жутко. Худенькая и невысокая, она позирует в длинном сиреневом платье. И рука ее нашла приют чуть ниже небольшой груди.
Анна пыталась соблазнить его?.. Такая маленькая?
Господи.
- Мой дневник, - Каллен притрагивается к другой книжечке, черной, раскрывая и ее. Насилу отрывает взгляд от Анны, шумно и с трудом сглатывая. Его трясет сильнее.
Я смотрю на дневник мужа. Такой же старый, как и Аннин, судя по всему. Правда, записей там куда меньше, а почерк куда размашистее. Я узнаю Эдварда. Там в основном какие-то печатные желтоватые бумажки… они шуршат и их очень, очень много.
- Справки, - когда пытаюсь разглядеть, о чем гласят бумаги, приходит на помощь Ксай, - о бесплодии. За каждый раз попыток.
- Ты сохранил их…
- Они – подтверждения моего порока, моей негодности… Белла, шансов нет. Совсем нет. Ты просто не понимаешь… я так боюсь, что ты строишь иллюзии…
- Эдвард, - я перебиваю его, не заостряя на этом внимание, - все. Никаких иллюзий. Я понимаю, почему ты их не выбросил… я же знаю правду, верно? Я приняла ее и тебя. Это не недостаток, Ксай, это просто обстоятельства…
- Когда ты поймешь, будет поздно!
- Это не станет проблемой, клянусь, - глажу вторую его руку, не прерывая нашего зрительного контакта, - все. Все хорошо…
Эдвард проглатывает слезы, удержав всхлип. Морщится от боли.
- Сими, - откинув и свой, и дочери дневники в сторону, дает мне тот самый ровно сшитый фотоальбом, - немного Родоса… и Сими…
Передо мной мелькают фотографии.
Виды острова, прежде незнакомого, много лет назад. Море, волны, песок, домики… и неприглядная грязь и мусор, что сейчас скрыты от туристов.
Барак. Судя по всему, тот самый.
Лодка. Такая хлипенькая, такая ненадежная…
И рыба. Разная рыба, мертвая, выпотрошенная, сваренная… вареная рыба.
- Ксай, - на сей раз не удерживаюсь от слез я, все-таки заглянув вместе с ними мужу в глаза, - любимый мой, хороший, зачем, зачем ты это хранишь? За что ты себя наказываешь?
- Мне хватает причин наказывать себя, - Эдвард говорит серьезно, пусть и несдержанно из-за дрожи в голосе, - поверь…
- Ты не мазохист.
- Я – подонок. Мразь. Тварь, - без труда перечисляет он, ни разу не сбившись, - это заслуженно. Все это.
- Не говори так.
- Правду не перепишешь, как и историю, Белла. Прости… прости, что я тебя заставил… что я обрек тебя, позволил тебе… мне очень жаль.
Я поднимаюсь со своего места, почувствовав, что хватит. Ощутив по своей дрожи, по дрожи Эдварда, по нашим общим слезам, заливающим фото, под вид горы из воспоминаний на полу… неясных, невыдуманных, ужасных и болезненных.
Делаю вывод и принимаю решение.
- Мой Ксай, - обнимаю мужа за талию, теплыми поцелуями прокладывая дорожки по его шее и челюсти, - вдохни и выдохни. Глубоко. Вот так. Иди ко мне. Иди сюда. Я тебя люблю… я только тебя люблю, я твоя. Ты знаешь. Ты все знаешь.
И прижимаю его к себе, что есть мочи, вслушиваясь в прорвавшиеся, выдравшие себе свободу рыдания. Со стонами, хрипами, крепкими объятьями и дрожью – как полагается.
Я даю Эдварду выместить всю накопившуюся боль, ничуть не ограничивая его, даже не собираясь. Я терплю. Все, что внутри себя, терплю. Не время для него.
- Скажи мне, за что ты меня любишь? За что можно любить Сурового?.. – Эдвард держится за меня так, как никогда не держался. Сажает на колени, но лишь для того, чтобы почувствовать еще ближе. Он стесняется, как ни крути, своего заплаканного лица, истерики, несдержанных рук… но позволить себе отдалиться не может.
Нет больше никаких сил.
Я терпеливо утираю слезы с его щек, делая это с таким же добрым выражением на лице, с каким утешала меня Розмари в детстве.
- Нет и не было никогда Сурового, Ксай. Был только мой Уникальный.
Фиолетовые глаза тонут в соленой влаге, захлебываются в ней. И так отчаянно всматриваются в мое лицо, что у самой подкатывает комок к горлу.
- Я люблю тебя за то, - продолжаю, выпрямившись, чтобы лучше его видеть, - что таится в твоей душе. За твою натуру, твою сущность, красоту в тебе. Все то прекрасное, что ты собой представляешь.
- Это ничтожно мало, чтобы тебя пленять, - хрипло шепчет он.
- Мой выбор – быть твоей. И я намерена ему следовать.
Эдвард выуживает на чистую поверхность стола передо мной уже знакомую рамку. Себя, из тысячи кусочков. И почти требует, задыхаясь:
- Посмотри! Как следует, как нужно посмотри!..
- Ксай, - я обрываю его попытки продемонстрировать столь яркую истину, ставшую новым откровением, и крепко обнимаю за шею, - я смотрю, постоянно смотрю, и любуюсь. Своей внешностью ты меня точно не отпугнешь, ну что ты.
- А как же дела?.. – его палец указывает на заметку о деде внизу листа.
Признаться честно, мне страшновато от того, что именно сделал Эдвард в Греции… и, признаться честно, меня это коробит. Но в то же время оно с таким трудом представляется, что не передать никакими словами. И эта трудность как раз помогает не думать лишнего. Просто любить. Принимать и любить.
- И делами тоже, - обещаю я, на сей раз губами пробежавшись по слезным дорожкам, - спасибо, что открылся мне, что все показал…
Господи, этот ли человек говорил недавно, что меня достоин? Эдвард не устает сомневаться в непреложной истине...
- Куча-мала… - Каллен, неровно выдохнув, глядит на скопление вещей за моей спиной.
- Если у тебя будет желание, ты покажешь мне еще что-нибудь позже, - поглаживаю его шею, вынуждая слушать себя, не отвлекаясь. Даже всхлипы становятся чуть тише, - а сейчас мы пойдем пить чай. Как тебе?
Алексайо смотрит на меня устало, затравленно и грустно. У него такой вид, будто не спал несколько ночей подряд, а сейчас рассказал если не главную, то точно одну из главных тайн своей жизни. Дневники, картинка… доказательство его уродства, как считал…
Краткий экскурс, я уверена, не последний, но… впечатляющий. Да. Именно это слово.
Эдвард так переживал, что я не приму это. Что именно? Слова от Анны? Убегу, увидев справки? Или же фото? Или же некролог?
Глупый мой…
- Пойдем, - я призывно поднимаюсь с его колен, держа за руку, - я заварю тебе.
…На кухне, этим серым днем, после стольких событий, мы садимся рядом на соседних стульях, пробуя какой-то новый чай из только что вскрытой упаковки. В белых кружках с гжелевым узором, придающих атмосфере особенной нежности, согреваемся горячим напитком и взаимным теплом.
Постепенно слезы Эдварда сходят на нет, сменяясь успокоенностью. И он, со слабой улыбкой вздохнув, шепчет в мои волосы свое тихое:
- Спасибо…
- Не за что, - трусь носом о его нос, оказавшийся близко, и улыбаюсь в ответ, - я обещаю, что все наладится. Ничего больше не надо прятать, Алексайо.



Она выходит из красно-серого вагона «Аэроэкспресс», покинув свое синее место с удобным подголовником, на конечной остановке – Павелецком вокзале.
Толпа людей и чемоданов сразу поглощает ее, вовлекая внутрь себя и мешая с неизмеримым количеством случайных прохожих. Она ничем не отличается от десятка других – идет так же уверенно, смотрит спокойно, а выглядит хорошо. С ней приятно иметь дело, и ее спешка, по сути, никого не занимает.
Следуя уговору, женщина надевает бирюзовое пальто, пестрый шейный платок и белые перчатки, одной из которых держит свою небольшую сумку. И неспроста – на улице, не глядя на апрель и солнце, стоит холодина.
Новоприбывшая поспешно спускается в подземный переход, следуя указателям какой-то рекламы на стенах, и выходит к тяжелым стеклянным дверям с яркой буквой «М» на затертой поверхности.
Первый спуск. Основной пассажирский поток. Синие коробки касс.
Как и договаривались…
Она ждет, прижавшись к стене, и вглядываясь в лица прохожих, желая отыскать того, с кем связалась вчерашней ночью.
Ждет минуту, три, пять… а на седьмую уже намеревается достать телефон и позвонить, набрав код один-решетка-звездочка-один, однако он все же появляется рядом. Выходя из-за спины, как фокусник, высокий и с копной черных волос, в длинном черном плаще, мерцающим взглядом глядит на женщину.
- Р.Р., как я понимаю? – больше похожим на утверждение вопросом осведомляется мужчина, приметив облачение незнакомки.
Та решительно кивает.
- Здравствуйте, Рамс.
- Можно просто Деметрий, - Рамс хмыкает, протягивая невысокой женщине со светлыми волосами и добрыми глазами руку для приветствия.
- Мистер Рамс, не обольщайтесь, - она с отвращением глядит на его ладонь, а взгляд наливается сталью, - я не собираюсь водить с вами дружбы. Просто вы владеете информацией, что мне нужна.
- И которую вы готовы купить, ну конечно, Р.Р., - Деметрий вздыхает, с улыбкой качая головой, - девочка – превыше всего, так?
Это замечание ее злит.
- Сколько вы хотите? – женщина понижает голос, сильнее сжав в руках свою сумочку, - за то, что отвезете меня к ней?
Голубые глаза новоприбывшего хитро поблескивают. Он доверительно наклоняется к своей гостье, облизнув губы.
- Вы проделали такой путь… как думаете, заслуживаете скидку?
- Сколько? – не намеренная тянуть время и играть, та гордо вздергивает голову. - Цифрами. И поскорее.
Деметрий тяжело вздыхает.
- За это и не люблю матерей – они все время думают только о ребенке, - он обидчиво щурится, поджав губы, - а как же все остальное?
- Время… - напряженно протягивает женщина в бирюзовом. Хмурит брови.
- Время – деньги, ну конечно, к делу, - Деметрий очаровательно, безвинно улыбается своей новой знакомой, хотя глаза так и полыхают корыстью, - десять тысяч долларов, уважаемая Р.Р., ни больше, ни меньше. И я отвезу вас к Иззе и ее Суровому подонку.

Вот такие дела... как думаете, Роз достигнет цели своего приезда? Удовлетворится ей? А как же Ксай?..
Эта глава - последний аккорд второй части истории РУССКОЙ - "Алексайо". Начинаем третью часть
Так же напоминаю, что мы с командой фф с нетерпением ждем вашего мнения на ФОРУМЕ. Туда же помидоры и все остальные овощи. Спасибо за прочтение!