Наш последний вечер в маленьком раю греческого острова проходит на балконе.
Багряный круг солнца медленно опускается за горизонт, утопая в розовеющем море, а волны ударяются о берег. Они уже крепнут, набирая мощь, и я не удивляюсь, что ночью обещают шторм. Впрочем, мы должны успеть улететь до его полноправного вступления в свои права.
В золотисто-розовом свете солнца Санторини становится будто миражным идеальным городком. Скалы, домики, спускающиеся вниз, витиеватые лестницы… кажется, их я полюбила больше всего здесь. Уж слишком необычны – все необычно.
- Спасибо… - я жмусь к Эдварду, задумчиво разглядывающему небо, устроив подбородок поверх моей макушки. Он в тоненькой хлопковой рубашке островитян и таких же, ей под цвет, брюках. Мы совсем недавно покинули постель, чтобы полюбоваться закатом, и для меня не секрет, что под этими брюками ничего нет.
…В этот раз все было иначе. Такое же робко-сумбурное начало, такие же постепенно набирающие силу поцелуи, такое же расположение на постели и даже поза – повторение. Только вот сегодня, как и все эти два дня, отпущенных на наш медовый месяц, Эдвард сделал все, чтобы прежде всего удовлетворить меня. Набравшись смелости и силы, набравшись решимости, он целовал, гладил и любил… меня. В каждом движении, слове или касании. Он стал чувствовать меня… и я, наконец, сполна почувствовала его. У нас все получилось.
- За что теперь? – усмехается, возвращая мои мысли к себе, Алексайо. Я получаю нежный поцелуй в макушку, а длинные пальцы сильнее обхватывают мою талию.
Сменив хлипенькие стульчики на большое кресло, что Эдвард принес из гостиной, мы смогли полноправно и удобно расположиться на нем вдвоем. Эдвард снизу, я сверху. У нас так и повелось.
- За рай, - не думая, отвечаю я, - внутри и снаружи.
Аметистовые глаза сияют. За эту без малого неделю на острове они наполняются такой жаждой жизни, таким светом, силой… я больше не боюсь, что они потухнут, я не вижу синих кругов под ними и цунами боли внутри. Эдвард счастлив – аметисты не врут мне. И еще больше он счастлив, судя по их северному сиянию в радужке, когда вот так вот держит меня.
- Рай нельзя создать в одиночку, - уверяет муж, легонько поцеловав мою скулу, еще синеватую со вчерашнего дня. Я имела неосторожность не закрыть верхние ящики кухонной зоны, и, когда так резко обернулась на зов Каллена, забыв о манке… благо, Эдвард первее меня поверил, что все в порядке.
- У тебя получилось, Ксай, - я нежусь в любимых объятьях, чуть выше подняв голову, чтобы видеть его, - ты доказал, что можно.
- Моя белочка со мной, - он ласково улыбается, отодвинув с моего лица вставшие между нами волосы, - вот залог рая.
- Ну, теперь ты от нее не отделаешься, - я демонстративно вскидываю вверх руку с кольцом.
Эдвард тут же перехватывает ее, с любовью поцеловав мой безымянный палец.
- А вот это – следствие этого рая, мое золото.
Широко улыбающаяся, я придвигаюсь по своему любимому телу ближе и тянусь к губам. Розовые, теплые, так хорошо выучившие меня за последние дни, они немного вспухшие от бесконечных поцелуев. А я все равно оставляю на них еще один. Не могу удержаться.
В свете заходящего солнца у Эдварда действительно черно-золотые волосы без намека на седину, переливающиеся на солнце. Высокий и широкий лоб сегодня гладкий, без нагнетающих ситуацию морщин, и даже их сеточка у глаз – от смеха. От улыбки.
- Ты безумно красивый… - шепчу я, с любованием глядя на глаза, на прямой нос, на чудесно очерченные скулы и волевой подбородок. Этому лицу не мешает его половинная недвижность, оно, так или иначе, прекрасно. Мне кажется, Эдвард похож на свою родную мать, в то время как Эммет унаследовал черты отца.
- Это все солнце, - пытается отшутиться он.
- Ага, - я с самым серьезным видом, поджав губы от улыбки, киваю, - и у нас с солнцем к тебе вопрос: почему ты никак не можешь в свою красоту поверить? Сколько раз мне нужно поцеловать тебя, Алексайо, чтобы убедить в этом?.. Или ты действительно не замечаешь, как смотрят в твою сторону островитянки?
- Они смотрят на тебя, - отрицает он, - и они думают, в чем дело… в деньгах? В связях? А может, действительно – в любви?
- Главное, что мы знаем, в чем дело. Мне все равно, кто и что скажет.
Эдвард понимающе поглаживает мои волосы.
- Я сделаю все возможное, чтобы это касалось тебя как можно меньше…
- Не надо. Я хочу наслаждаться этой любовью, - я с нежностью провожу несколько линий слева, вокруг его сердца, - я хочу постоянно о ней помнить. И пусть они завидуют.
Моему выводу Алексайо искренне смеется, ни грамма не пытаясь при мне держать лицо. Он открыт. Он свободен, наконец-то. Не представляю, как можно столько лет жить под маской Сурового. Как можно это вытерпеть.
Мой бедный…
Ну ничего. За один год людского горя и ужаса дают как минимум год счастья. Сколько бы у нас ни было времени, сколько бы его ни было у меня, я возмещу мужу сполна те дни и ночи, что пришлось провести в одиночестве, в темноте, с суровостью. И самое главное, что я намерена подарить ему, это покой. Он больше кого бы то ни было заслужил его.
Солнце опускается ниже, багряный круг теперь наполовину скрывается в воде и озаряет все вокруг ослепительным блеском красного. Как в сказке. Как…
Я вдруг ежусь, разглядев, как одна из красных отраженных полос касается белого камня лестницы. Он мгновенно темнеет и преображается, превращая полосу в кровь. И рядом с этой полосой, синий овал посередине лестницы будто бы съеживается, скукоживается, напоминая детскую фигурку.
Я прикусываю губу, неровно выдохнув.
- Что такое? – Эдвард расслабляющими, успокаивающими движениями поглаживает мои плечи. В умиротворенных аметистах пока тихо, но наружу уже пробивается беспокойство.
Я оглядываюсь на лицо Ксая, где правая часть бледнее левой, и картинка на полу оживает окончательно.
Мой маленький храбрый мальчик.
- Как они посмели тронуть тебя? – горько бормочу я, уже обе ладони укладывая на его лицо.
Эдвард в недоумении, хоть и мои касания ужасно ему приятны.
- Кто, Белла?
- Ваши с Эмметом… мучители. На Родосе, - сглатываю, сморгнув одинокую маленькую слезинку.
Каллен изумленно моргает перестроившейся теме.
- Эй, - ему абсолютно точно не нравится горечь в моем голосе, - солнце, это было так давно! Это было даже задолго до твоего рождения, а ты тут… уже все прошло.
Подобное успокоение на меня не действует. Взгляд снова касается кровавой полосы и овала лестницы, и уже вторая слезинка повторяет путь первой.
- Эммет сказал, дело в кулоне… почему ты не отдал им этот злосчастный кулон?
Эдвард немного удивляется моей осведомленности, нахмурив бровь. Но говорит он со мной все так же мягко, как с неразумным ребенком:
- Он был мне очень дорог. Как ты, наверное, знаешь, он принадлежал моей матери.
- Но тебя же могли за него убить! – поразившись правдивости этих слов, ужасаюсь я. – Твоя мама была бы рада знать, что тебя убили за него?
- Эх, Бельчонок, - Эдвард обнимает меня, поднимаясь выше на кресле и увлекая за собой. Вот я уже сижу на его коленях, а обе ладони мужа касаются моего лица, стирая слезинки и поглаживая кожу, - мое солнце, ты слишком много думаешь о прошлом и о том, что могло бы быть. Посмотри – я здесь. Я жив, здоров настолько, насколько может быть здоров такой старик, и я люблю тебя, - его голос, взгляд, касания так и пышут нежностью, - и знаешь, мне кажется, это и есть награда. Мне нужно было заслужить тебя, и мне помогли. А если это так, то я бы никогда не отказался все повторить, зная, что ждет в конце, - он заканчивает, тепло целуя мой лоб, а затем легонько потершись носом о мой нос.
- Старик, - фыркаю я, поразившись самому звучанию этого слова, - ты выдумщик, Алексайо…
- Констатация факта, - заприметив мою улыбку, он сам улыбается шире, - и поверь, мне вдвойне приятно, принимая это во внимание, что ты здесь.
Я подаюсь вперед и крепко, так, чтобы не разжать, обнимаю его за шею.
- Во-первых, не старик, а взрослый, мудрый и самостоятельный мужчина. А во-вторых… - я чмокаю его нос, - я всегда буду здесь.
Череда поцелуев, следуя от левого виска к правому, свадебным обручем обходит мои волосы.
- Вот за это мое главное спасибо, - любовно шепчет Эдвард.
И все же я не понимаю. Как не хочу понять, не могу.
Выдерживаю минуту, а может быть, две, позволяя себе почувствовать сполна, что Эдвард говорит правду. Что с ним все хорошо.
- Неужели дети могут быть такими жестокими? – вопрошаю, отстранившись назад. Моя голова теперь на плече Ксая, а добрые глаза гладят не хуже пальцев, обосновавшихся на щеке.
- Могут, Белла. Дети куда более жестокие, чем многие взрослые, - он говорит уверенно, убежденно, будто со знанием дела. Я морщусь.
- Ты хочешь сказать мне, что был жестоким ребенком? – сам вопрос – уже глупость. Более нежного, сострадательного и склонного к эмпатии человека я еще не встречала в своей жизни.
- Я бы стал им, - серьезно кивает Эдвард, и багряный кровавый луч, сползая со ступеней, обращается к его лицу слева, - и Эммет бы стал, если бы не Карлайл и Эсми.
- Ну что ты…
- Белла, - Алексайо приникает той самой щекой к моей макушке, задумчиво глядя на море, - жизнь без родителей вносит в характеры детей коррективы. Они должны сами заботиться о себе, думать о том, что есть и где спать, зная, что не зарабатывают денег… не могут… и тут только воровство и остается.
- Ты так говоришь, будто простил их.
- А я и простил, - мой Ксай с теплой улыбкой целует мой лоб, - им не повезло, Белла. А мне повезло. Нам с Эмметом.
При упоминании брата его лицо стягивает горечь. И на сей раз я против ее существования, разглаживая собравшиеся на лбу и у губ морщинки, глядя с нежностью прямо в глаза.
- Вы это заслужили.
- Чем? Чем мы лучше любых других беспризорных греческих мальчиков? – Эдвард убежденно качает головой, - Карлайл и Эсми были очень добрыми людьми, очень сострадательными. Это был их медовый месяц, понимаешь? Они ждали друг друга всю жизнь и наконец остались вдвоем… и пошли за устрицами, - он хмыкает, возвращая блеск и добрую радость в свои глаза, - а мы в это же время оказались в порту, под оливой. Карлайл… мне долгое время казалось, что он ангел. Обо мне никто так не заботился, как он в первые дни. Им с женой надо было возвращаться в Америку, к работе, к делам, к собственной новой, светлой жизни. А они больше месяца провели на Родосе, просиживая в больнице сутками, чтобы ни я, ни Эммет не чувствовали себя брошенными. Чтобы нам не было больно снова остаться одним.
На лице Эдварда огромное количество неизмеримой, непередаваемой благодарности к приемным родителям, что сквозит в каждом слове, каждой эмоции. Но в то же время там и недоумение, непонимание… и вера в святость. Потому что иного объяснения не найти.
- Они полюбили вас, - ласково протягиваю я, очертив контур его щеки. Стирая с нее кровавые солнечные блики.
- Да, - он не спорит, - отец говорил, с первого взгляда. Хотя я не знаю… по сути, они могли усыновить Эммета, у него была не очень серьезная травма, и вернуться, не задерживаясь. Но им хотелось еще и меня забрать с собой.
- Почему тебя постоянно это удивляет? – с болью спрашиваю, не удержавшись. Обвиваюсь вокруг мужа всем телом, наглядно демонстрируя свою близость, - все тебя хотят, ты всем нравишься, Эдвард.
- Это напоказ, моя девочка, - он чмокает мою макушку, - и это сейчас. А тогда… с пересадками кожи, с пластической операцией, с бесконечными ранами и невозможностью даже есть по-человечески – мало бы кто на это согласился.
У меня в груди что-то обрывается. Если можно прижаться к нему еще сильнее, если можно закрыть его собой полностью, я пытаюсь это сделать. Я никому больше не позволю его тронуть.
- Тебе было очень больно? – голос вздрагивает.
Алексайо утешающе ерошит мои волосы.
- В больнице да. А в драке… я быстро отключился, если тебя это успокоит. Эммет нет. Ему было… очень больно. И думать, и смотреть на все это… у меня до сих пор в ушах стоит его крик.
«Я орал, Белла, я орал как резанный, а они его били, били, били… я думал, он не выживет».
При всем том негативе, что из-за недавних событий окутывает для меня образ Медвежонка, мне и его становится жаль. Маленькие мальчики такое не заслужили. Они не должны были это испытывать. Это грех, насылать такое на детей. И Богу, есть он или нет, должно быть это известно…
- Эммет простит тебя, - тихонько обещаю я, зная, что волнует Аметистового сильнее всего. И я знаю, что так или иначе, чтобы ни случилось, Эдвард всегда его прощает. В нем просто не умещается обида.
- Эммет плохо прощает, - муж облизывает губы, - это… наверное, это последствия той части детства, о которой ему сложно вспоминать. Он так и не простил тех цыганят. Он был в ужасе и метал молнии, узнав, что я к ним еду.
Мои глаза округляются.
- Ты к ним поехал?
Алексайо усмехается, качнув головой в знак согласия. И глаза его становятся еще добрее.
- Лет через семь после всего этого. Мне было 12, когда случилась драка, соответственно – в 19. Как ты, - он хмыкает, с особой нежностью поцеловав мою щеку, и с улыбкой встречает тронувший ее румянец, - я нашел ту оливу на Родосе и их σπίτι. Дом. Там было очень много детей. И все они были ужасно голодными.
- Ты накормил их?
- Мне хотелось хоть как-то помочь им, Белла. Я договорился с хозяином одной из булочных, чтобы он кормил их хотя бы раз в день, и заплатил ему. Он мне обещал.
- Они тоже, наверное, считали тебя ангелом, - я с обожанием и восхищением смотрю в его глаза, столь необычные и чарующие при свете заходящего солнца. Кто бы еще так поступил? Ну правда. Кроме этого мужчины? Как же глубоко в нем укоренилось желание помогать…
- Не знаю, кем они меня считали, - Эдвард хмыкает, смутившись моего взгляда, - но знаю другое – любой ребенок в душе остается ребенком, чтобы он ни делал и чем бы не вынужден был заниматься. Меня предупреждали, что они обворуют, снимут с меня последнюю нитку, если пойду туда. Но Белла – я пробыл с ними больше суток – и у меня ничего не пропало. Ни одной монетки.
Он смаргивает прозрачную соленую пелену, сфокусировав взгляд, и голос его смягчается, налившийся грубостью при упоминании тех, кто говорил о воровстве и последних нитках. Пальцы на моих волосах мягче и трепетнее, а поцелуи обретают очень большую, окрыляющую силу.
- Ты святой человек, Ксай, - озвучиваю свое мнение я, усевшись на его коленях и накрывая руками обе половины лица – ту, что в тени от уже ушедшего солнца, и ту, что еще под ним. Красную. – В тебе столько любви, столько… понимания. Я не думала, что такие люди еще существуют. Ты правда ангел, Эдвард.
Он с любованием встречает то, как смотрю на него, что говорю, что делаю, поглаживая щеки… но во взгляде мягкое осаждение. Вера и осаждение одновременно.
- Ангел, святой, меценат, благотворитель… о нет, Белла, нет, - он качает головой, видимо, вспоминая свои прозвища, - я просто знаю, что это такое, когда ты никому не нужен. Это убивает – особенно в детском возрасте. Они считают, я покупаю им подарки на Новый год и жертвую на приюты потому, что хочу уменьшить количество налогов… - на миг лицо Эдварда становится очень грустным, - но я просто хочу им помочь. Я хочу, чтобы они хоть что-то счастливое запомнили из своего детства.
- Ты даришь подарки приютам? – мой голос окончательно садится и теперь дрожит при каждом слове.
- Дарю, - смерив меня внимательным взглядом, муж все же соглашается, - я приезжаю в пять тех, что ближе всего к Целеево… а остальные покрывает фонд. Москва и Подмосковье. К моему огромному сожалению, на всю Россию его просто не хватает.
Господи. Москва и Подмосковье. Все детские дома.
У меня не хватает слов.
- Анна тоже была из приюта… - срывается против воли первая проскочившая мысль.
Эдвард хмуро кивает.
- Да. Но ты знаешь, при каких обстоятельствах мы встретились.
Я сожалеюще глажу его плечи, одновременно целуя обе щеки.
- Ты из-за нее потом никого не усыновил?
Эдвард тяжело вздыхает.
- Мне не хватило решимости, - честно и отрывисто признается он, - я потерял ее и боялся потерять еще одного ребенка. Я бы не смог… это пережить.
Я не выдерживаю.
Обхватываю Серые Перчатки руками, что есть мочи прижимая к себе, и глажу его спину, плечи, затылок – все, до чего могу дотянуться. Я без конца и края целую его лицо, особенно щеки, ерошу волосы, снова ставшие черными от почти ушедшего под воду солнца, присваиваю себе губы.
- Как ее звали?..
- Кого? – неслышно выдыхает не ожидавший моей атаки муж.
- Твою мать?
- Эсми, - его голос благоговеет перед этим именем.
- А вторую?.. То есть первую. Родную маму, Ксай? Ту, которая заложила в тебя все то прекрасное, что в тебе есть?
Эдвард осторожно отстраняет меня на мгновенье, чтобы ответить:
- Ангелина, - аметисты наливаются слезами, от которых у меня стынет сердце, и все же эти слезы – добрые, счастливые, любящие, - и знаешь, Белла, вот она точно была ангелом. Как Эсми. Мне безумно повезло, что в моей жизни было целых пять ангелов, которые столько раз меня спасали…
- Пять?.. – не понимаю я.
- Пять, - уверенно повторяет муж, перед тем как перечислить всех, - мои матери и Карлайл – трое, мой Малыш, Карли – четверо, и та, кто подарил мне свет среди непроглядной темноты – ты, Белла. Моя жена.
Я всхлипываю, не удержавшись.
- Ангелы обитают вокруг ангелов, Эдвард…
Он смущенно щурится.
- Мне все равно, так это или нет. Я просто счастлив… Бельчонок, радость моя, тебе не передать, как я счастлив, что моя жизнь сложилась именно так. Что ты сейчас здесь. Что ты – моя.
- Мой, - сморгнув слезы, уверенным тоном отвечаю я, набрасываясь на мужа снова, еще крепче обнимая его, - мой, мой, мой… теперь я буду о тебе заботиться. Я никому не позволю тебя обидеть, мой Ксай. Я тебя очень сильно люблю!
Эдвард ничего не говорит. Я чувствую, как сбивается его дыхание и тройка-другая соленых капель касается моих рук, оставшихся на его лице, а поцелуи, стремящиеся компенсировать это, ощущаются по всей верхней половине тела. И они говорят куда больше, чем слова. Мерцающие, светящиеся фиолетовые глаза, которые встречают меня, едва отодвигаюсь, дабы их увидеть, говорят больше слов. В них до сих пор слезы.
- Люблю тебя… - шепотом повторяю я, приникая своим лбом ко лбу мужа, - только тебя… всегда тебя…
Солнце окончательно прячется за горизонт, небо становится розово-фиолетовым с проблесками желтого, а море расходится сильнее. Только даже его волны будто добрые, убаюкивающие, пусть и шумят. И ветерок, и теплый вечерний воздух, и то, как постепенно загораются за синими ставенками окошки волшебных домиков… нам возвращают ощущение сказки.
Смешно. Теперь я действительно не хочу уезжать. Не хочу думать, что будет в России. Не хочу думать, что еще ждет нас там. Хочу просто любить Эдварда – здесь. Быть с ним одним целым, смотреть на то место, где мы обвенчали души… и видеть море.
Единственная причина, по которой хочется домой – Каролина. Мой Малыш должна знать и видеть, как мы оба любим ее. Она не должна страдать.
- Белочка, что ты делаешь? – на лбу Эдварда прорезается морщинка, но не грустная, скорее удивленно-смешливая. И его полуприкрытые глаза открываются, поглядывая на меня с интересом.
- Что?..
Алексайо догадывается, что я здесь, судя по всему, ни при чем.
Придерживая мою талию, он наклоняется вперед и смотрит вниз, под наше кресло.
Недоуменная, я обращаюсь туда же, держась за его талию, чтобы не упасть.
…Виновник находится быстро. Мой старый знакомый, дымчатый кот с розовыми ушами, любитель молока, с удовольствием трется спинкой о ногу Аметистового. И щурится так, будто бы что-то знает, но не может, не решается сказать.
Ксай усмехается, отыскав причину прикосновений к себе, и осторожно чешет кота за ухом.
- Ты подсылаешь ко мне кошек, солнце? – ласково зовет он, взглянув глазами, в которых уже высыхают все слезы, на меня.
- Нет, - я быстро, но осторожно, чтобы не задеть ни одного из присутствующих здесь мужчин, спускаюсь ногами на камень балкона. И приседаю перед старым знакомым, улыбаясь ему. - Привет островитянам, котик.
Эдвард, чьи колени освободились, по-человечески садится в кресле.
- Ты его знаешь?
- Конечно, - я тоже, последовав недавнему примеру мужа, чешу кота под ушком, - он третий день кушает у нас, поэтому, можно сказать, мы близко знакомы.
- Кушает у нас?
- Он любит молоко и сыр, как удалось обнаружить, - я с улыбкой оборачиваюсь к Алексайо, - поэтому у нас они так быстро заканчивались. Каюсь, Ксай.
Эдвард усмехается, глядя на меня с внимательным интересом.
- Тебе нравятся коты, Белла?
- Кому не нравятся коты? – я глажу спинку своего нового друга, подмигивая его серым глазам, - гораздо больше, чем собаки, да.
С содроганием вспоминается тот пес, что напугал нас с Розмари возле детского парка. Кажется, тогда я перестала питать чрезмерно теплые чувства к собакам…
Алексайо задумчиво наблюдает за нашим с Пушистым взаимодействием, как-то странно поглядывая на розовое небо, постепенно затягивающееся ночными облаками. Они серые, большие и… тоже пушистые. Как кот.
- Хочешь его? – вдруг спрашивает муж.
- Кого? – я удивленно изгибаю бровь, к нему обернувшись.
- Кота, - Эдвард говорит на полном серьезе, его лицо это подтверждает. А глаза горят вопросом.
- Кота?..
Мужчина поднимается со своего кресла, приседая рядом со мной. Представитель семейства кошачьих, будто почувствовав хозяина, сразу же переметывается на его сторону, подставляя свою мордочку под большую калленовскую ладонь.
- Смотри, - Ксай привлекает мое внимание к левому ушку кота, - видишь, чуть-чуть срезано? Треугольник.
И правда. Крохотный кусочек кожи, как раз в форме озвученной геометрической фигуры, отрезан. Шерсть вроде бы должна затенять его, но там она выбрита. Причем основательно.
- Что это?..
- Клеймо, - Эдвард хмыкает, - этот кот прошел обязательную кошачью вакцинацию на Санторини и помечен как тот, кто здоров и может спокойно передвигаться по острову.
- Обязательную вакцинацию, Эдвард?..
- Здесь слишком много туристов и детей, - пожимает плечами Алексайо, - чтобы подвергать их опасности. Все коты должны быть здоровы. При всем том, что их не трогают и не выгоняют, ведется строгий подсчет популяции, делаются прививки и осуществляется кастрация. Правда, этому пока повезло…
Кот горделиво поднимает голову, словно бы понимая, о чем мы. У него пушистый хвост, но сама шерсть достаточно короткая. И на ней замысловатый черный рисунок поверх серого цвета.
- Ты привезешь его в Россию?
Эдвард, присев на корточки, мне улыбается.
- Если ты хочешь. А если нет, я могу купить тебе котенка… уже в Москве.
Кот обиженно мяукает, привлекая наше внимание. Его глаза – большие, серые, внимательные – следят за каждым нашим шагом. И что-то в них такое грустное… я изумляюсь.
- Каролина давно хочет котика…
Алексайо оценивающим взглядом проходится по островитянину.
- Думаешь, он ей понравится?
- Думаю, да, - я протягиваю руку и кот сразу подстраивается под нее, еще раз мяукнув, - смотри, какой он ласковый. А если нет, если вдруг Эммет не захочет, он поедет жить к нам. М-м?
Аметист усмехается моему плану, наклоняясь и чмокая в макушку.
- Значит, не котенок, солнце?
- Зачем же, - я улыбаюсь и коту, и мужу, приобнимая того за спину, - мне всегда нравились мужчины постарше…
Эдвард разражается чудесным мелодичным смехом, с нежностью глядя на меня, и смущенно мотает головой.
- Ну, раз так…
Я целую его щеку, невесомо потеревшись о нее носом. И уже потом обращаю все внимание на кота, напрягшегося при озвучении ответа.
- Поздравляю, мистер Островитянин, - я ласково касаюсь его пострадавшего на благие цели ушка, погладив шерстку, - вы меняете место жительства. Отныне вы – русский кот.
…И теперь мы с Эдвардом смеемся оба. Громко.



Вероника спускается вниз как раз тогда, когда Эммет снимает с огня закипевший, засвистевший чайник.
В своем вчерашнем облачении, состоящем из юбки и блузки, медсестра неловко поглядывает на широкие перила лестницы, выбеленные арки в греческом стиле и чересчур большую кухню, на которой расположился хозяин.
Чайник находит свой приют на резиновой подставке.
- Доброе утро, Ника, - Эммет приветственно кивает, поворачиваясь к своей гостье, - я как раз собирался к вам подняться. Проходите.
Он в темной рубашке и черных джинсах, что делает фигуру еще больше и внушительнее. Ника невольно испытывает трепет перед этим прямым воплощением римского бога войны. Кажется, недавно вышел фильм… Геракл, да. Вот. Геракл выглядел так же.
- Доброе утро, Эммет Карл… - она прикусывает губу, наткнувшись на хмурый взгляд серо-голубых глаз, и сама себе качает головой, - извините, Эммет. Это уже почти привычка.
Мужчина галантно отодвигает один из стульев перед медсестрой.
- Присаживайтесь. Ничего, Ника, привычки тоже можно преодолеть, - подчеркнуто четко произнеся то ее имя, которым просила называть, пожимает плечами Каллен.
Усмехнувшись, Вероника делает несколько шагов до своего места и аккуратно опускается на мягкую подушечку стула.
Эммет становит на стол перед ней чашку с дымящимся черным чаем. Всю ту же, ночную – оранжевую.
- Как чувствует себя Каролина?
- Гораздо лучше, спасибо, - Эммет впервые за двое суток так искренне, пусть и незаметно, улыбается, - у нее стабильно не выше тридцати восьми.
Отсутствие температуры – идеальный вариант. Однако после сорока тридцать восемь – не температура.
- Педиатр?..
- Педиатр будет к десяти. Она как раз проснется, - Каллен наливает чашку чая и себе, присаживаясь на отдалении стула от Вероники, чтобы не смущать ее. Девушка чувствует себя неловко, а усугублять эту неловкость в планы Медвежонка не входит.
- Она просыпалась ночью? – Ника берет небольшую печенюшку из картонной коробки, расположившейся на столе. Вокруг нее устроились вчерашние конфеты, сушки, какие-то крендельки.
- Дважды, - не стирающий с лица удовлетворения тем, что медсестра интересуется своей пациенткой, Эммет кивает, - она просила воды, затем снова засыпала.
- Это хорошо, - Фиронова откусывает маленький кусочек печенья, не обращая внимания на то, что обычно не ест мучного, - но в течение дня лучше поите чаем. В идеале – с малиновым вареньем.
Она говорит это, озвучивая стандартные рекомендации и сначала не понимает, что вызывает в них смех. Ее собственный, с ширящейся улыбкой и такой… веселый.
Но едва взгляд снова касается хозяина, едва вспоминается первая ассоциация, связанная с ним, приходит прозрение.
Малина.
Медведь.
Варенье.
Внимательными серо-голубыми глазами наблюдая за своей гостьей, Эммет подмечает смешинки в ее взгляде. И сперва тоже недоумевает, взглянув почему-то на свой чай, а потом…
И он улыбается. Широко и искренне, даже против воли.
- Малиновое – есть, - хмыкает он. И облизывает губы.
- Вы ради Бога простите, - оправдывается Вероника, покраснев, - просто, когда мне рассказывали о вас в больнице… ни у кого иного сравнения не находилось.
Эммет почти горделиво отпивает немного чая из своей кружки. По его кивку видно, что не обижается, и у Ники отлегает от сердца. Ей не хочется его обижать.
Но через минуту Эммет серьезнеет.
- Плохо только то, - задумчиво говорит он, - что медведи раздирают насмерть… не боитесь?
Вероника замирает с чашкой в руках, из-под ресниц посмотрев на мужчину. Он, такой большой, необхватный, серьезный, хмурый… и все с теми же морщинками у глаз, парочкой седых волос и потрясающей внимательностью, подмечающей каждое шевеление наверху. Наверняка дверь Карли приоткрыта.
- Не боюсь, - уверенно заявляет медсестра, не допустив на лице ни единого сомнения, - просто медведей не надо задевать за живое. И особенно недопустимо обижать их медвежат.
Изумленный Каллен поднимает на девушку глаза.
Она ответно смотрит на него, не опуская взгляда. Она убеждена в том, что говорит.
И как удивительно красиво ее лицо в этот момент: с правильными чертами, темными глазами, русо-золотистыми волосами, подвивающимися на концах… и таким взрослым, мудрым взглядом.
- Сколько вам лет, Ника? – вдруг спрашивает Эммет, поправ правила приличия. Он придвигается к гостье поближе, внимательно за ней следит.
Вероника почему-то совсем не смущается.
- Двадцать шесть.
Мужчина вздыхает. Фиронова ощущает аромат грейпфрута, судя по всему, являющегося его парфюмом, а потом видит, как углубляются бороздки на широком лбу.
- В таком случае, вы очень мудрая молодая девушка, - подводит итог Эммет. И возвращается к своему чаю, даже не глядя на печенье на столе.
Медсестре не нравится хмурость бровей хозяина и его возвращающаяся мрачность, но она не знает, что на такое отвечать. Она даже не понимает значения фразы, которая вроде должна звучать комплиментом, но кто его знает… и потому молчит.
А в такт ей молчит вся кухня, наполнившаяся утренней тишиной. За окном мрачно, сгустились тучи, но дождя не обещали, ведь сырая мокрая земля и без того будет хлюпать под ногами. Весна… когда же уже весна?..
Внезапно, будто что-то вспомнив, Эммет резко поднимается со стула. Скрип дерева о плитку ударяет наотмашь слух, зато подчеркивает бас хозяина:
- Спанакопита, - сам себе говорит Каллен. Он отходит от стола, направляясь к холодильнику – огромному, как три никиных в ее квартире, и выуживает оттуда блюдо в фольге, - у меня есть, чем накормить вас, Вероника.
- Спана?..
- Спанакопита, - Эммет со знанием дела отрезает два куска чего-то слоеного и кладет их на тарелку, - греческий пирог. Моя Голди приготовила его вчера вечером, поэтому сегодня он должен быть особенно вкусным.
Пирог отправляется в микроволновую печь, а Ника, подметив нужное словосочетание, тихонько спрашивает:
- Голди – это мама Каролины?
Медвежонок усмехается, поворачиваясь к девушке лицом. Он опирается руками о гранитную поверхность тумбы, ожидая характерного писка микроволновой печи.
Выглядит в эту секунду еще больше и еще выше, чем есть на самом деле. И куда, куда темнее. Прямо-таки постер-иллюстрация к недавно вышедшему «Выжившему», которого терзал такой же медведь.
- Голди – ее няня, - докладывает, с трудом удержав голос в нужном звучании, не грубом и не страшном, а просто с долей неприятия, Эммет, - а мать…
Фиронова с хмуростью наблюдает, как большие ладони хозяина сжимаются во внушительные кулаки. Против воли она немного отодвигается назад на своем стуле.
Эммет замечает. Морщины на его лбу удваиваются, а глаза темнеют.
- Нет у нее матери, - резко обрывает он, буквально выдернув пирог из микроволновки, - и не будет.
Девушка с недоумением смотрит на свою дымящуюся тарелку с угощением, которую мужчина ставит прямо перед ней. Вилка, салфетка – все прилагается. Даже соль появляется на столе, только уж больно громко с ним сталкивается солонка.
- Извините, Эммет Карлайлович, - неловко просит Вероника, почувствовав, что тема о матери очень болезненна.
Каллен опускается на стул рядом, в отдалении шага, и придирчиво смотрит в глаза медсестры. Едва ли не враждебно.
- Сколько я вам должен, Вероника Станиславовна? Сто долларов? Сто пятьдесят? Давайте двести. Двести хватит?
И тут же, как по волшебству, на поверхность стола перед медсестрой кладется две стодолларовые купюры. Даже не в рублях.
Ника пожимает плечами, хоть и осознает рискованность такого поведения.
Почему он разозлился?
- Ноль.
- Что «ноль»? – кривится мужчина, придвигая бумажки ближе к ней, - десять дежурств, я все помню. Берите.
Но упрямая, как и он, медсестра неумолима. Порой игры с огнем доставляют удовольствие.
- Не возьму, Эммет. Извините.
В этот раз, смутно догадавшись, в чем причина, она не употребляет отчества. И чуть смягчает Медвежонка, хотя тот уже свирепеет. По-настоящему.
- Вы помогли Каролине, Ника. Я обязан с вами рассчитаться. Я обижусь, если вы не возьмете деньги.
Медсестра с мягкой улыбкой отодвигается назад, так и не притронувшись к спанакопите.
- А я обижусь, если возьму их. Прошу прощения.
Эммет нависает прямо над Фироновой, грозно глядя в глаза. Линия его рта нахмурена, ноздри раздуваются от неглубокого дыхания, во взгляде самая настоящая сталь, а ладони чуть подрагивают. Но не действует. Его вид не действует, его слова, его поведение… ничего не действует. Она действительно не возьмет. И смотрит, к тому же, не отрывая взгляда, не пряча его.
Смелая. Чересчур.
- Я же… - рычит, намереваясь что-то сказать, Эммет. Но вынужден остановиться.
Детский голосок со стороны лестницы, на которую из кухни лишь на одну треть открывается обзор, слабо окликает его:
- Папа?..
И Ника, и Медвежонок синхронно оборачиваются назад.
Каролина в своей недлинной сорочке, с накинутым на плечики одеялом, стоит посередине лестницы. Ее волосы взлохмачены, личико бледное, серо-голубые водопады смотрят настороженно и очень грустно. Малышке нехорошо.
- Котенок, - Эммет, мгновенно оставив и медсестру, и деньги в покое, спешит к дочери. Она молча протягивает ему ладошки, едва не скинув одеяло, но папа успевает подхватить их обоих, - ты почему не в постели? Меня надо было просто позвать. Пойдем-ка.
Однако в планы девочки явно не входит возвращаться в спальню. В ее влажных глазках все еще присутствует мутность и болезненность, но уже далеко не такая, как вчерашней ночью. Карли упрямо качает головой, слабо упираясь ладошками папе в грудь.
- Не хочу…
- Там тепло и уютно, Малыш, - Эммет чмокает лоб девочки, уговаривая его не быть слишком горячим, и все же поднимается на ступеньку выше, - я принесу тебе чая… с малиной. Хочешь малины?
Юная гречанка, хмуро качнув головой, не убирает ладошек. Не соглашается.
- Давай пить чай здесь, - указывает на кухню.
- Зайка, в постели удобнее…
- Постель неудобная! – ее взгляд вспыхивает проснувшимися слезинками, а уголки губ неумолимо опускаются, демонстрируя крайнюю степень расстройства, - папочка, ну пожалуйста… хоть чуть-чуть… не в спальне…
Эммет тяжело вздыхает. Спорить с ней – еще одно гиблое дело.
- Кружка чая, солнце. А потом в кроватку, договорились?
Слезы Карли высыхают. Она благодарно кивает.
В кухню Медвежонок возвращается уже с дочерью. Он проносит ее мимо медсестры, вместе с ребенком усаживаясь на стул напротив Ники, и только теперь, за все двенадцать часов, Каролина, кажется, замечает свою спасительницу.
Ее глаза округляются.
- Привет, Каролина, - ласково здоровается девушка, тепло взглянув на маленькую пациентку.
- Цветик-Никисветик…
Эммет с удивлением к бормотанию малышки выясняет, что Ника понимает, о чем речь. Она улыбается.
- Я рада, что ты запомнила нашу игру, Каролина.
Девочка кивает, но потом недовольно отводит глаза.
- Но я не буду больше в нее играть. Иголочки это больно…
- Никаких иголочек, - заверяет Вероника.
- И в больницу я не поеду, - куксится Карли, - я дома… папочка, я дома! Пожалуйста!
Эммет успокаивающе гладит ее густые черные волосы. Ника подмечает – полное отражение своих. И такие же брови, ресницы, похожие черты лица. Не глядя на то, что Каллена нельзя назвать уж очень красивым мужчиной, в нем определенно что-то есть. И это «что-то», такое красивое, нежное, воплотилось на лице его малышки. Какая же, должно быть, красивая у нее мама. Где эта ее мама? Что значит – нет? Умерла?..
На пальце русского медведя нет обручального кольца.
- Никакой больницы, Малыш, - обещает он.
- Да, - подхватывает Вероника, подмигнув Эммету, которого самого после вчерашнего такая новость радует больше всех, - теперь ничего этого больше не надо, даже больницы. Только чай. И ты скоро поправишься.
Она оглядывается вокруг, подмечая, где у хозяина стоят чашки.
- Давай я сделаю тебе, - и с готовностью, второй раз за минуту изумив хозяина, поднимается со своего места.
- Варенье вверху, справа… - только и может протянуть он.
Совсем скоро перед Каролиной появляется чашка с чаем нужной температуры и достаточной малиновой наполненности. Девочка тоже удивлена.
- Спасибо.
Медвежонок сглатывает, чуть запоздав с благодарностью, прозвучавшей ответным эхом. Он удобно усаживает дочку на коленях, поправив ее одеяло, и целует в макушку, когда та пробует чай.
Что делает эта женщина? Не принимая денег, отказываясь от платы за проведенную здесь ночь, она с утра еще и заботится о Каролине… зачем? Какова истинная цель?
Ника не похожа на корыстную особу, но если так… смысл?
Теряющийся в раздумьях Эммет растерянно глядит на чашку с малиновым чаем в руках дочери.
- Не за что, - тем временем с улыбкой отвечает им обоим медсестра. Она с мерцающим в глубине глаз любованием наблюдает за тем, как уютно малышка сидит у папы на коленях, как ей нравится это чувство комфорта, безопасности… и как постепенно от чая у нее розовеют щечки. Здоровые.
Вероника поймала себя на мысли еще тогда, несколько недель назад, что переживает за внешность этой маленькой, такой красивой девочки. И теперь, слава богу, видит, что ссадины никак на ней не сказались. И малюсенького шрама нет.
Ника хмыкает.
Если у нее когда-нибудь будут дети… если кто-нибудь захочет с ней детей… пожалуйста, пусть они будут хоть чем-то похожи на эту малышку. Она действительно папино сероглазое сокровище… создание, размягчающее сердце настоящего медведя, что далеко не каждому дано… и красавица, к тому же.
Она будет очень счастливой.
- Поправляйся, Каролин, - искренне желает Вероника.
И таки пробует свою подогретую спанакопиту, едва не испытавшую на себе всю мощь хозяйского гнева.



…Все-таки шторм нам пришлось переждать на острове.
Вылет был отложен на три часа, за которые мы успели добыть Пушистому кошачью переноску, и уже потом, все вместе, отправились домой.
Теперь греческий подарок Каролины, уютно свернувшись калачиком на своей розовой подстилке, дремлет за металлической решеткой. Его место на отдельном кресле напротив и нет необходимости держать переноску на руках. Это очень удобно, потому что все, чего мне хочется сейчас, это обнимать мужа.
Сегодня я увидела, что за блюдо «Ревность по-эдвардовски» и как его едят: при посадке в самолет один из помощников пилота, взглянув на меня, многозначительно подмигнул, а затем, думая, что муж не видит, умудрился даже послать какое-то подобие воздушного поцелуя…
По-хищному медленно Эдвард обернулся к нему, спрятав меня к себе за спину, и, судя по лицу парня, произнес очень нехорошее, зато очень красноречивое слово одними губами.
А потом, дабы довершить начатое, совершено по-мальчишески обхватил меня за талию, буквально перенеся через раскрытую дверь самолета.
В награду, перед моим смехом, Алексайо все же получил благодарный и теплый поцелуй.
- Оправдываете свое имя, Защитник…
- Ты – моя, - на полном серьезе, склонившись ко мне для ответа, объяснился муж. Четко и лаконично.
- Да-да, Ксай. Об этом точно можешь не беспокоиться, - я обхватила его за шею, прижавшись к груди, - только твоя.
…Сейчас полет проходит нормально и спокойно, без лишних ревностных реакций.
Самолет Эдварда представляет собой небольшое летательное средство с уютным салоном и шестью креслами внутри. Все они из светлой кожи, все чудесно пахнут и имеют собственный выдвижной столик. Не знаю, кто занимался дизайном внутренней части самолета, однако здесь все равно чувствуется рука Эдварда – в стиле и расположении объектов. Все изысканно, но удобно и красиво – как он любит.
Я выглядываю в иллюминатор, оторвавшись от изучения салона.
Шторм отступает – тучи расходятся, ветер стихает до нужного уровня и море под нами чуть синеет в темноте. Прежде оно было смольно-черным.
- Боишься? – Эдвард, умиротворенный атмосферой полета, расслабляюще перебирает мои волосы.
- Чуть-чуть… - поежившись, признаюсь ему я. От былого веселья почему-то не осталось и следа.
- Падать мы не собираемся, золото, не беспокойся.
Я удобнее устраиваю голову на его плече, негромко вздохнув. Выходит горше, чем хотелось бы.
- Правда не собираемся, - баритон становится медовым, ласковым, а мои волосы получают несколько поцелуев сразу после прикосновений мужа, - ты что…
- Я не про падение.
Эдвард понимает.
- Дома все будет так же, Бельчонок, - обещает он, крепче прижав меня к себе, - я теперь твой, ты знаешь. У тебя есть доказательство, - он кивает на наши кольца, - все будет хорошо.
- Карета Золушки превратилась в тыкву после полуночи, платье – в лохмотья, а сама она перестала быть принцессой, - утыкаюсь носом ему в плечо я.
Моей аналогией мужчина удивлен.
- Сейчас далеко за полночь, солнце. А моя принцесса все еще со мной.
Я сглатываю, невесело усмехнувшись. Смотрю в иллюминатор, за которым истинная тьма, и волнение разгорается в груди сильнее.
Санторини остался за спиной, а вместе с ним – и вся наша сказка. Сладкое чувство безопасности и успокоения отпустило, чего я никак не ожидала, а сомнения стали набирать обороты. Это все равно, что долгое время оттягивать, отталкивать неправильные мысли, а затем раз – и дать им волю. Накрывают почище морских волн.
- Просто это мой самый страшный сон…
Муж полностью обращается во внимание, припомнив, как сам пару дней назад говорил эту фразу.
- Расскажи мне, - просит он.
На мгновенье я задумываюсь, стоит ли это делать.
Но потом отбрасываю глупости. Стоит. Откровение за откровение, к тому же, я доверяю Эдварду больше, чем себе. Возможно, он действительно сможет подобрать правильные слова, чтобы меня не донимали эти мысли?
- Ладно…
Алексайо ободряюще поглаживает мою спину. Доверие ему приятно. А раз так…
- Я боюсь, что Золушка перестанет быть принцессой, Эдвард, - заглядываю в аметисты, стараясь отыскать там силу, чтобы говорить дальше, - что она… я… ущипну себя, проснусь и окажусь в белой-белой комнате с однотонными стенами, потолком и полом. И не будет там ни окон, ни дверей…
Эдвард ошарашенно выдыхает. Останавливается даже его рука на моих волосах, а от того слезы подступают слишком близко. Жалко, что не счастья. Ужаса.
- Господи, Бельчонок, - он морщится, недоверчиво оглядывая меня с ног до головы, - ты всерьез этого боишься? Ты думаешь, что окажешься в клинике?
Я так крепко обвиваю его руку, что впору задуматься, нормально ли циркулирует в ней кровь. Как последнюю опору или же под стать возможности, что Эдвард захочет уйти.
- Мне никогда не было так хорошо, как с тобой, - торопливо объясняюсь я, пока всхлипы не отняли способности говорить, - и я ужасно боюсь, что это все не по-настоящему. В ту ночь, когда мы встретились, была гроза… а после у меня случилась передозировка и я попала в клинику. Именно там Рональд вдруг пришел и стал говорить со мной о браке. Я еще тогда назвала это сном… и я так боюсь, так боюсь, Алексайо, что была права… что ничего этого – нет.
Я низко опускаю голову. Глаза саднят.
- Тебе часто это снится? – сдержанно зовет Эдвард.
- Не очень.
- И последний раз?..
Я закрываю глаза, стремясь не выпускать слезы наружу.
- Вчера.
Аметистовый сострадательно, со своей типичной нежностью, которая излечивает все страхи, целует мой лоб. Все его покровительство и защита, вся его сущность в этом поцелуе. Он меня убеждает.
- Почему?
- Потому что обладать тобой всегда казалось невероятным. Потому что ты сам называл это первым и главным правилом-запретом. Потому что однажды Рональд хотел отправить меня туда… в белую больницу…
Я с болью вспоминаю тот момент, который подсмотрела через тоненькую щелочку двери, когда Роз и Рональд, думая, что я сплю, обсуждали насущные вопросы. Он стоял, сложив руки на груди и мрачно глядя в окно, а Розмари, накрыв рот ладошкой, его слушала.
Отец объяснил, что это может понадобиться, если я не прекращу так реагировать на грозу. Он был уверен, что самой мне не справиться, а раз психологи не имеют ровно никакого воздействия, пора подключать психиатров. Он прикрывался заботой обо мне и благими намерениями, но тогда я впервые поняла, что он на самом деле хотел сделать. Как он хотел от меня избавиться.
Розмари протестовала ему. Сначала тихо, с какими-то объяснениями, а потом уже несдержанно, громко. Я убежала тогда, я не дослушала до конца и мало осознала… но главное вывела: Рональд меня не любит. В тот день, в свои восемь, я окончательно это поняла.
- Белла, - Эдвард возвращает меня в день сегодняшний, не вынуждая открывать глаза и смотреть на себя, просто продолжая гладить волосы и говорить спокойным, ровным, убежденным тоном, - этот страх скоро тебя отпустит. Ты видишь, что я здесь и с тобой, ты видишь, что мы обвенчаны, ты видишь, что у нас свой дом и своя семья. Я прекрасно понимаю, как ты боишься остаться в одиночестве – заметь, я боюсь того же. Но вместе бояться – проще. И вместе у нас с тобой получится об этом страхе забыть.
Подтверждая свои слова, Каллен притягивает меня к себе, устроив на груди, и гладит, ласкает, целует волосы и кожу головы.
Я благодарно, тихонько всхлипнув, чмокаю его плечо.
- В России ведь все будет как и на острове, правда? – с надеждой зову я, - общая спальня, кровать, никаких картин… и манка по утрам?
- Если молока будет хватать, - Эдвард улыбается, глянув на спящего кота, - тогда да.
Ободренная его вовремя проскользнувшим юмором, я тоже улыбаюсь. Усмехаюсь даже.
- Ну вот, - Алексайо обрадованно пожимает мои ладони, - а то слезы. Не надо слез, Бельчонок. Они ведь теперь и мои тоже – мы с тобой стали одним целым.
Я решительно поднимаю голову, все еще, правда, не отпуская плеча. Смотрю мужу в глаза, не отводя взгляд, и с каждой секундой верю все больше в то, что он говорит. В наше будущее.
В конце концов, я сама определила, что Рай там, где мы вместе. У него нет определенного временного периода и уж точно нет никакой привязки к местности. По ту сторону моря или по эту, сегодня или завтра, на одном континенте или на другом – он един. Потому что он только Наш. И только мы решаем, каким ему быть.
- Никаких слез, - заверяю я, стирая влагу с лица. Улыбаюсь шире, заглаживая свою вину и бормотания о всяких глупостях.
Когда Эдвард так смотрит на меня, когда он так обнимает меня, когда он рядом и обещает рядом быть – кольцо на пальце лучшее из уверений – чего мне бояться? Это не сон, это правдивая реальность. И наконец-то она такая теплая, как и в моих мечтах. Счастливая.
- Знаешь, Белл, - муж усмехается, любовно очертив мою скулу, - я теперь понимаю, почему отец говорил, что женская улыбка – это восьмое чудо света, - он прерывается, чтобы легонечко поцеловать мои губы, - ты прекрасна, сокровище.
Льстец. Я фыркаю.
И все же на поцелуй отвечаю.
- Расскажи мне о них, - чуть позже, когда своим негромким мяуканьем Пушистый отвлекает нас от проявлений нежности, прошу у Серых Перчаток я.
- О ком? – зацелованный, он блаженно откидывается на спинку кресла, с теплым обожанием поглаживая мое лицо.
- О твоих родителях. Эсми и Карлайле.
- Тебе интересно?
- Конечно, - я все-таки обвиваюсь вокруг него, возвращая голову на грудь и вслушиваясь в биение сердца, - эти люди вырастили тебя и воспитали таким чудесным человеком. Я хотела бы больше знать о них.
- Но это долгая история.
- То, что нужно, - заверяю я.
Муж соглашается.
Правда, перво-наперво он отодвигает подлокотник, вставший между нами, превращая два широких кресла практически в диван, а затем придвигается ближе. Между нами снова гармоничное единение.
- Карлайл был очень добр к нам, - начинает рассказ Эдвард, и голос его становится благодарным, а в глазах сияет восхищение отцом, - мне порой казалось, что мы не заслуживаем столько доброты. Он был сострадательным, понимающим и очень заботливым. Мы не чувствовали себя обделенными родительской любовью и всегда знали, что в безопасности благодаря ему. Даже наш родной отец не относился к нам так, как Карлайл.
- Кэролайн…
- Ага, - любимым словом малышки, подтверждает Ксай, - она названа в его честь, ты права. Ни один человек на свете не был нам так близок, как отец. Наверное, так всегда для мальчиков. Папа – превыше всего.
- Порой и для девочек…
- Девочки больше тянутся к маме, - Алексайо убирает волосы мне за ухо, целуя висок, - ты сама знаешь. Просто у вас с Карли… так получилось.
Я жмурюсь, прогоняя слезы. К черту их.
- А Эсми? – перевожу тему, стараясь не зацикливаться на том, что так расстраивает. Если сейчас я начну вспоминать свою маму, истерика – это минимум, что грядет.
- Эсми была очень мягкой и справедливой, - на лице мужа появляется очень красивое выражение добрых, сладких воспоминаний о том, что уже не вернется, но что так дорого сердцу; он любил свою вторую маму не меньше первой, это легко определить, - при всей доброте Карлайла то, что он запрещал, он запрещал достаточно жестко… а мама скрашивала эту жесткость, дополняя его. Они были идеальной парой. Эсми даже шутила, что слишком идеальной.
- Ты знаешь их историю? – заслушиваясь и баритоном, который так нежно описывает своих самых дорогих людей, и их историей, я затихаю на груди Алексайо, ожидая продолжения.
- Конечно, - его руки опускаются мне на спину, согревая ее в полумраке салона самолета, - они оба родились во Франции, как ты знаешь, если точнее, в Леоне. Только вот первую встречу запомнил лишь Карлайл – и то мельком. Ему было десять, когда она родилась. И его мать дружила с соседкой, матерью Эсми, благодаря чему дети познакомились.
- Они выросли вместе?
- Не совсем. Семья отца переехала, когда ему исполнилось тринадцать. В Америку, за новыми идеями, новым вдохновением, с желанием сбежать от авторитаризма французов и их грядущей Пятой республики. Они не виделись почти тридцать лет.
Я ошарашенно моргаю.
- Сколько?
- Так получилось, - Эдвард приглаживает мою кофту, задравшуюся на спине, - сюжет бы подошел для какой-нибудь книги: они жили разные жизни и не должны были встретиться. Отец с позором вспоминал, что он даже не думал об Эсми… он просто ее забыл, как отрывок прошлого, как жизнь по ту сторону океана. Однако им суждено было встретиться и прожить остаток своих лет вместе, в единении и покое.
- С двумя чудесными детьми, - дополняю я, повернувшись на спину и со своего нового места, снизу, глядя в аметисты, - это просто мечта – два мальчика… ты говорил, твоя мама не могла иметь детей?
Эдвард подкладывает свободную вторую руку мне под плечи, устраивая удобнее, как в колыбели, а сам тем временем с любованием оглядывает мое лицо. Его палец аккуратно скользит вдоль линии волос, спускаясь к скулам.
- Неудачный аборт в молодости. Тогда их не умели делать или это было запрещено… она не рассказывала мне очень подробно.
- Но для твоего отца это не стало проблемой, верно? – я внимательно слежу за фиолетовыми глазами, - у него были дети?
- Нет. Он двадцать лет прожил в бездетном браке с некой Марилой – без любви и страсти, зато с уважением, но потом они все-таки решились разойтись. Он наставлял меня никогда не жениться без любви. Говорил, что счастье единения, что она дает, не затмит никакая выгода или объективные причины.
- Это правда, - я улыбаюсь ему, ласково пробежавшись по щеке, снова гладковыбритой, - я теперь знаю.
- Вот видишь, - он усмехается, - а до меня дошло только на пятый раз.
В такие моменты, как сейчас, с таким смехом, блеском глаз Эдвард не выглядит на свой возраст. В душе ему далеко не сорок шесть… и пусть своей мудростью и умом он давно достиг зрелости, в некоторых аспектах он… очень молод. И мне доставляет удовольствие открывать эти грани и проходить вместе с ним. Начиная от убеждения в отсутствии безобразности его лица и заканчивая сексом. Великолепным, к слову, что бы он ни пытался отрицать…
- Они поженились? – взглянув на наши кольца, интересуюсь я.
- Да, - муж улыбается, - ему было сорок два, ей тридцать два. Они встретились в американском посольстве в Париже. Она занималась выдачей виз, а он, посол, приехал по своим делам. Больше они не разлучались.
- И перебрались в Америку…
- И перебрались в Америку, - вторит мне мужчина, - на радостях, отпраздновав свадьбу, они отправились в романтическое путешествие по Средиземноморью… Карлайл говорил мне, что по возвращении они намеревались усыновить двух детей, мальчика и девочку… даже посещали приюты… но после Родоса все устроилось само собой. Дочерей у них так и не появилось.
- Я бы тоже, наверное, больше хотела сыновей, - выдаю, не подумав, я, - мальчики это… что-то особенное.
И тут же осекаюсь.
Взгляд Эдварда темнеет.
- Но только с тобой, - поспешно добавляю, отыскивая его ладонь, - если ты хочешь девочку, мы можем удочерить девочку… или двух девочек, подружек для Карли.
- Девочки это хорошо, - мечтательно протягивает он, но потом серьезнеет.
Натужная улыбка, что пытается выдавить Эдвард, совсем не освещает его глаз.
- Белла, если бы только знала, - он наклоняется ко мне, приникая своим лбом к моему, как и на Санторини, говорит хрипло и тихо, - как я хочу, чтобы у тебя были свои дети…
- Они будут нашими, - упрямо заявляю я, обвивая мужа за шею, - ты же знаешь, как нехорошо живется в приютах, как хотят малыши иметь родителей… это будут наши дети, Алексайо. Сколько бы ты не захотел.
- Тебе девятнадцать, солнце, - он устало целует мои волосы, - ты пока не понимаешь, что значит иметь именно своих детей.
Я хмыкаю.
- Не начинай, Ксай, пожалуйста. Эти дети будут нашими. Если для тебя это так важно, мы поищем похожих на нас…
- Или Банк спермы, Белла, - озвучивает идею Эдвард, - это выход, кстати… хотя бы для одного из нас этот малыш будет родным.
- Нет, - уверенно отметаю я.
- Я приму его как своего, Бельчонок, - утешает, по-моему, проникаясь этой идеей, муж, - не беспокойся. Да. Да, это определенно выход.
Я решительно качаю головой, привлекая его внимание. Благо, Эдвард слишком близко, чтобы отвести глаза.
- Алексайо, это будет либо наш общий родной ребенок, либо наш родной, но усыновленный малыш. Я согласна иметь детей только от тебя. Или отказываюсь от своих в принципе.
Моя категоричность немного, но забавляет Эдварда. Правда, до грустной усмешки.
- Ты еще поймешь…
- Ага, - закатываю глаза, устало выдохнув, - когда-нибудь, когда-нибудь… не в этой жизни.
- Белла, - его глаза переливаются и снова, к моему ужасу, слезами, - я просто не смогу… снова… усыновить. Только не так…
Мои объятья крепнут, а поцелуи становятся теплее, значимее.
- Вместе у нас все получится. Ты сам так говорил.
И прижимаю его к себе, глядя глаза в глаза. В самое нутро, глубь. Серьезно и с внушением. С верой.
Она заражает Эдварда. Сморгнув слезы, кое-как взяв себя в руки, он кивает.
- Мы еще вернемся к этой теме, Бельчонок, - а потом тихонько дополняет, - меня делает счастливым тот факт, что ты уже думаешь о детях… спасибо тебе.
- Ты достоин лучшего, - я с обожанием гляжу в аметисты, - а значит, я хочу того, чего хочешь ты, мой Ксай.
Алексайо вдохновленно улыбается. Будто я раскрыла какой-то секрет и тем самым сделала его еще счастливее.
- Она говорила ему так же, - на мой безмолвный вопрос отвечает он, - Эсми Карлайлу. Она сделала все, чтобы превратить его жизнь в добрую сказку. Она стала его всем. И, наверное, поэтому, он просто не смог без нее жить…
В его глазах появляется горькая застарелая боль, которая вроде и притупилась, но еще дает о себе знать.
- Что с ними случилось? – сострадательно зову я.
- Она умерла в две тысячи шестом, Белла. Несчастный случай, - Эдвард морщится, мотнув головой, - а Карлайл… он честно старался, я помню, продолжать дальше одному… хотя бы ради нас. Он жил то со мной, то с Эмметом, но мы все трое знали, чем это кончится… он умер меньше, чем через год. Вот уж действительно – от тоски.
Я с нежностью глажу лоб Алексайо и область у глаз, бледную, вот-вот готовую пустить на себя слезы.
- Мне очень жаль, любимый.
Эдвард со вздохом отвечает на мою нежность, свободной ладонью лаская мое лицо. Он убирает со лба волосы, оставляя его чистым и свободным для себя, а потом целует в губы. В нос. В скулы.
- Я его понимаю, мой Бельчонок. Я тоже не могу, совершенно не могу больше без тебя жить.
Я не отпускаю его, удержав возле своего лица. Целую три раза, как отражение, в каждое из тех мест, что выбрал на моем лице он.
- Тебе не придется, мой хороший. Я обещаю.
Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но не успевает.
…Пушистый мяукает, окончательно просыпаясь. Самолет чуть-чуть потряхивает в порывах воздуха и у одного из иллюминаторов спадает задвижная шторка.
Эдвард, напоследок чмокнув меня еще раз, уговаривает сесть ровно. Возвращается подлокотник, пристегивается мой ремень, проверяет, закрыта ли плотно металлическая решетка клетки нашего островитянина.
И только потом, все так же привлекая меня к себе, но на сей раз сам натянув ремень, Эдвард договаривает желаемое:
- Ты будешь жить долго и счастливо, моя девочка. Я сделаю для этого все возможное.



Возвращение в московскую квартиру Эдварда проходит спокойно и без лишних хлопот. Серж, всегда пунктуальный и услужливый, поджидает нас у терминала аэропорта и даже не выказывает удивления, что уезжали мы вдвоем, а вернулись – втроем.
Пушистый оказывается в салоне «Мерседеса» между мной и Алексайо, как и был, в своей удобной переноске, а машина трогается с места по направлению к Москве.
Здесь холодно. Солнышко пробивается сквозь весенние тучи, журчат ручьи и нет никакого снега, даже намека на него, но здесь чудовищно, по сравнению с Санторини, холодно. И я кутаюсь в свое пальто, с горечью вспоминая, как мы с Эдвардом пили на каменном балкончике зеленый чай.
К тому же, с приездом домой, хотим того или нет, и я, и Каллен теряем улыбки. Мы пытаемся строить их или хотя бы делать вид, но выходит плохо.
Медовый месяц кончился, пузырь неприкосновенности, в котором не было никого, кроме нас, лопнул. Здравствуй, реальный мир. Не кусайся слишком сильно, пожалуйста.
По пути к московской квартире Алексайо (и тут я чувствую жгучую благодарность к нему за то, что не везет прямиком в Целеево, в свой дом) мы заглядываем в ближайшую ветклинику.
Пушистый остается у них до вечера, на оплаченном месте и с оплаченной едой, дабы пройти полный курс обследования и получить личный микрочип под холку, а мы отправляемся переодеваться.
Эдвард едва ли не силой (правда, уговоров) заставляет меня пообедать в ресторанчике внутри дома, и только потом, убедившись, что съела почти всю свою порцию, сообщает, что мы едем к Карли. Сегодня понедельник, но для них с Эмметом почему-то нерабочий. Эдвард пытается мне объяснить, однако я не понимаю – что-то связанное с деталями самолета. Их не доставили?..
Впрочем, как бы то ни было, после нашего ночного перелета, недолгого сна, возни с котом и прочих прелестей быстротечной русской жизни, мы все же оказываемся на пороге дома с голубыми панелями и огромной подъездной дорожкой.
Хаммера Эммета нет.
Алексайо паркуется чуть дальше, возле белого заборчика. Его руки чересчур сильно сжимают руль, на лице ненавидимые мной морщины, а глаза вмиг стареют, наполняясь усталостью. Он не знает, что делать. И как сделать это лучше.
- Все будет в порядке, - заверяю я, отстегнув свой ремень и приникнув к мужу. Его прежнее черное пальто, теплое и удобное, но такое… большое, недостойная замена для свободных рубашек и маек. Мне не нравится.
- Спасибо, солнце, - он накрывает мою руку своей, тоже правой, и глубоко вздыхает, выдавливая улыбку.
Мы оба открываем каждый свою дверь.
Земля под ногами мокрая и сырая от постоянных дождей, дорожка, выложенная камешками, скользкая. Эдвард придерживает меня под локоть, не давая упасть, а я так же крепко держусь за него, не желая больше недвижно лежать в постели с растяжением.
- Эммета нет дома?
- Не знаю, - Алексайо подводит меня к крыльцу, предлагая взяться за перила, - но Голди наверняка тут. Возможно, Каролина тоже.
Звонок разносится по округе и внутри дома, буквально вбиваясь в окна. Не помню, чтобы он был таким громким.
Или же я просто утонула в нашей островной тишине…
Я стою на пороге чужого дома, я держу ладонь Эдварда в своей, я чувствую его кольцо и ощущаю свое, холодящее кожу, и наконец осознаю, впервые за это утро, что нам предстоит сделать.
Заново.
Но вместе.
Мало кто примет этот брак. Причем наверняка найдутся те, кто совсем не примет. Минимум, что мы получим – удивление. Максимум – откровенное противодействие. И я с ужасом, пусть пока и скрытым от Эдварда, думаю, что предпримет Константа, дабы побольнее нас задеть.
Или даже не так. Что она предпримет, чтобы задеть Эдварда? Мне нужно подумать об этом, чтобы иметь хотя бы минимальный план действий по его защите. Второй раз довести его сердце до больничной палаты и капельницы я никому не позволю. И, хочет того Медвежонок или нет, ему тоже.
Алексайо простил брата. Он не может обижаться на него, он, к своей горечи, вообще не умеет обижаться…
Но я Эммета пока не простила. Не за то, что он Эдварду в тот день наговорил.
…По ту сторону двери слышатся шаги.
Я крепче переплетаю наши с Ксаем пальцы.
Ты не один. Ты больше никогда не будешь один.
Голди, невысокая шатенка с беспокойными голубыми глазами и традиционно в зеленом переднике, открывает дверь.
- Эдвард?.. – изумляется она, как-то неловко замерев на пороге.
- Доброе утро, Голди, - вежливо приветствует Аметистовый, - Эммет дома?
- Уехал… - она растерянно смотрит на Каллена-старшего, а потом на меня, приметив наши сплетенные руки, хоть и стою я чуть позади, предусмотрительно отодвинутая Алексайо к его спине.
- И скоро вернется?
- Через полчаса… час… - домоправительница и, по совместительству, гувернантка что-то для себя определяет, - ну что же вы стоите, заходите. Доброе утро, Эдвард. Изабелла...
Я посылаю женщине вежливую улыбку.
В прихожей пусто, темно и пахнет апельсинами. Не слишком заметно, так, отдает… и чем-то тушеным. Голди готовит.
Не ожидавшая гостей, тем более в нашем лице, женщина суетится, подавая вешалки.
- Эдвард, останетесь ведь на обед, правда? Сегодня кефтедес…
Вот откуда запах. Я узнала тефтели и их традиционный томатный соус.
- Мы останемся до приезда хозяина, Голди, а там уже ему решать, - мягко отвечает Алексайо, - не беспокойся. Он ведь не запрещал нас пускать?
Женщина шумно сглатывает.
- Эдвард, ну что ты! Это же дом твоего брата, я тут так, гостья… проходите, не стойте на пороге, не стойте.
- Карли здесь? – с надеждой спрашиваю я, взглянув за спину домоправительницы, на лестницу, а затем на ее лицо.
Суетливо вешающая наши пальто в шкаф, та энергично кивает.
- Малышка спит, Изабелла.
Не знаю почему, но мне становится легче. В этом доме, под этим потолком, в его стенах живет моя маленькая светлая девочка. И она тут. И я совсем скоро увижу ее. И она в порядке.
Это лучшее, что есть в России. Каролина - солнце для всех, кто ее знает. И потому задача этих всех – сохранить солнце и целости и сохранности, защитить его. Что, к сожалению, выходит не всегда.
- Как она, Голди? – прежде чем отпустить гувернантку на кухню, зовет Эдвард.
Женщина грустнеет, вместе с тем как-то съеживаясь.
- Сейчас уже гораздо лучше.
- Лучше? – моя стеклянная картинка радости и беспечности Каролины за эту неделю рушится на глазах.
- Да, - женщина отрывисто кивает, - вот в прошлое воскресенье…
Эдвард, мгновенно напрягшийся, побледневший, делает шаг вперед.
- Что с ней случилось? – вздрагивает его голос.
Мы стоим в главном коридоре, в прихожей, рядом с лестницей. Чудесный обзор на широкие деревянные ступени и большую площадку на втором этаже, которая им предшествует. Голди стоит к ним спиной, стиснув руками свой зеленый фартук, а мы – лицом. И, возможно, поэтому шорох чего-то тканевого слышим первыми. Я слышу.
Женщина что-то говорит Эдварду, а я поднимаю глаза вверх, на первую ступень лестницы.
И вижу картину, которая не просто раздирает душу, а кромсает ее на мелкие-мелкие кусочки, чтобы затем уже надвое каждый из них разодрать.
Каролина, как маленькое привидение, бледная, чересчур худенькая, в блеклой желтой пижаме стоит босиком на голом полу. На ее поникших плечиках разноцветный, бьющий по глазам плед, в который она кутается, а волосы, успевшие уже прилично отрасти, стянуты в хвост на затылке. Две черные пряди – справа и слева – спадают на лицо. Они и оттеняют ее выбеленную кожу и заострившиеся черты, но особенно подчеркивают огромные, широко распахнутые серо-голубые глаза. И в глазах этих столько слез, что можно захлебнуться. Промокли насквозь пушистые черные ресницы, мгновенно потяжелев, а губы страдальчески приоткрыты, кое-как вбивая в себя воздух.
Мое сердце пропускает удар.
- Каролин…
Аметисты, заслышав родное имя, заметив мой взгляд, тут же взметываются вверх, туда же. И не слышат ни ответа Голди на вопрос, ни каких-то ее укоряющих бормотаний о том, почему девочка стоит здесь в таком виде.
- Малыш… - севшим голосом протягивает Эдвард, всеми силами пытаясь вернуть на лицо успокоенное, доверительное для своего золота выражение.
Он намерен броситься к лестнице и взлететь по ней до самой последней ступени, к девочке, чтобы крепко обнять ее. Однако Каролина рушит его планы.
Горько, умирающе всхлипнув, она вскрикивает слабым голоском:
- Эдди!!!
И заливается горькими, оглушающими рыданиями, без разбору кидаясь с лестницы вниз.
…Каким чудом она не путается в своем пледе, пижаме, не спотыкается на этих ступенях, известно одному Богу. Мое сердце обрывается, как и сердце Голди, судя по ошарашенному выкрику, пока малышка бежит вниз. Но вот ее босые ножки касаются предпоследней ступени… и Алексайо, дабы не рисковать, с трепетом подхватывает легкое тельце на руки.
- Дядя Эд!.. – стенает Каролина, дрожащими ладошками обхватывая его шею, - ты приехал… ты вернулся… ты тут!!!
Она задыхается от своих рыданий, слезы водопадами текут по щекам, а детская спинка дрожит и выгибается от боли, едва Карли пытается крепче, сильнее обхватить дядю.
Голди, вконец растерявшаяся, сама чуть не плачет.
- Каролин, ну что ты босиком… девочка, только же вчера спала температура, что ты делаешь?..
Слово «температура» отражается десятком морщин на лице моего Ксая. Не выпуская племянницу, держа ее крепко и нежно одновременно, он прижимается губами к темной детской макушке. Затаивает дыхание.
- Она болела? – мрачно спрашиваю у няни я.
- Так болела, - та беспокойно глядит на свою подопечную, - так болела, Изабелла, не говорите… Эдвард, мистер Каллен, давайте я ее отнесу в постель. А то еще продует, здесь же сквозняки кругом.
Каролина с диким, совершенно нечеловеческим криком цепляется за своего Эдди.
- НЕТ! НЕ ОТДАВАЙ МЕНЯ! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ОТДАВАЙ!
И плачет громче, заливая пуловер дяди горькими слезами.
- Я сам отнесу, - успокаивая и Голди, и племянницу, обещает Эдвард. Отрывается от ее волос, напоследок легонько их чмокнув, - моя красивая девочка, Малыш, ну что ты плачешь? Все хорошо. Пойдем. Пойдем со мной в кроватку.
И он медленно, оценивая ее реакцию, начинает подниматься по лестнице.
Каролина крутится на его руках так, чтобы всем тельцем оказаться поближе к дяде. Слезы не затухают.
- Только не уходи больше… - молит она.
Я подхватываю плед, который волочится за Калленами по полу, и утешающе киваю Голди, у которой, судя по запаху из кухни, горят тефтели.
- Мы отнесем ее в кровать, - обещаю я.
И та, вынужденная принять такой ответ, убегает к стремительно умирающему обеду.
Эдвард тем временем достигает вершины лестницы и стремится повернуть налево, к спальне Карли, однако та молча указывает ему на хозяйскую. Дверь в нее приоткрыта, теплый воздух струится в коридор, и разобранная кровать с единорожкой возле подушки подсказывает правильное направление.
Каролина спит и живет с папой эту неделю.
Алексайо мягко опускает свое сокровище на простыни, тут же приседая рядом. Захлебывающаяся, но уже успокаивающаяся девочка, почти не моргая, смотрит на него своими огромными глазами.
- Я знала, что ты приедешь… что ты не бросишь меня…
Эдвард с нежностью целует ее лобик.
- Ну что ты, мое солнце, конечно же не брошу, - и подтягивает одеяло, смятое у изножья, к ее плечам.
Каролина полулежа опирается на свою пуховую подушку, стянув с края постели Эдди и усадив рядышком.
У единорога фиолетовые глаза, которые светятся от света ночника, зажженного в комнате. И такой же фиолетовый блеск исходит от моего кольца, устроившегося на ладони возле Карли, когда я опускаюсь перед ее кроватью на колени.
Девочкины губы начинают дрожать снова.
- Белла…
- Не плачь, Малыш, не плачь, - шепотом прошу я, тут же приподнимаясь к ней, готовая к объятьям, - мы все здесь, видишь? Мы очень любим тебя. И мы никогда тебя не бросим.
Она шумно сглатывает, жмурясь, но не отказывается обнять и меня. Ладошки пусть и слабые, но с явными проблесками собственничества. Они не отпускают.
- Как ты себя чувствуешь? – Эдвард забирает с пола упавший разноцветный плед, аккуратно вешая его на спинку у изножья постели, - у тебя что-нибудь болит, моя маленькая?
- У меня все болело, - жалуется Каролина из-за моего плеча, - все-все, Эдди…
- Бедняжка, - я сострадательно целую ее щечку, повернув голову, - ну а сейчас? Что-нибудь болит?
Каролина, совершенно не похожая на себя, жизнерадостную, улыбчивую, счастливую девочку, с силой жмурится.
- Ничего не болит. Только не уезжайте…
Не отпуская меня, она протягивает руку вперед, нащупывая ладонь дяди. И когда получает ее по первой же просьбе, стискивает так крепко, как может.
- Дядя Эд, Белла, - так спешит сказать, что совершенно не следит за дыханием, сбивающимся после каждого слова, - я знаю, что вам хорошо вдвоем… я слышала… но, может быть, сегодня, только сегодня, чуть-чуть… вы побудете со мной?.. Я так соскучилась…
И она снова, без сокрытия, умоляюще плачет. Прозрачные слезки бегут по впавшим щекам, по скулам, к подбородку. И мочат блеклую пижаму.
- Нам хорошо с тобой, Каролин, - убеждаю я, утешающе поглаживая ее спинку, - без тебя нам грустно… без тебя и я, и Эдди так скучаем… ну что ты!
- Мы с тобой, Малыш, - подхватывает Эдвард, со вздохом наклоняясь к племяннице в моих объятьях и целуя ее лоб, - не только сегодня, всегда. Не сомневайся.
Девочка недоверчиво, но с проблеском облегчения вздыхает. Она вздрагивает, подавшись вперед, ближе, и теперь удерживает обе ладони дяди, не выпуская меня. Наслаждается тем, что и я ее не отпускаю.
…В дверях появляется Голди. Она приносит большую чашку бордового чая с малиновыми зернышками внутри, ставя ее на тумбочку перед подопечной.
- Чтобы согреться, Карли, - по-доброму взглянув на малышку, объясняется. А затем, когда та прячется у меня за плечом, опуская глаза, обращается к Алексайо:
- Эдвард, пожалуйста, уговори ее попить.
- Не буду, - куксится Карли, качая головой у меня на груди, - не хочу малину… не хочу!
Аметистовый согласно кивает Голди, не отнимая у племянницы своих рук. По его лицу и мне понятно, что Каролина выпьет этот чай. Дядя Эд умеет уговаривать.
- Каролин, - он обращается к девочке, в то время как легонько целует мои волосы, озвучивая немую просьбу отдать малышку ему. Я отпускаю ее руки.
Карли хочет воспротивиться, но когда видит, что забирает ее Эдди, передумывает.
Под легкий смешок Голди она с готовностью перебирается к нему, устраиваясь на коленях всем телом. Самостоятельно, не вынуждая дядю тянуться, пристраивает у своего пояса одеяло, и выжидающе смотрит на него мерцающими от слез глазами.
- Каролин, - с обожанием погладив ее щечку, повторяет он, - давай-ка попробуем чай, м-м? Малина же твоя любимая ягода.
- Я слишком много его пью, - хмуро докладывает Каролина, грустно взглянув и в мою сторону, - не надо, дядя Эд.
- Чай тебя согреет и нам не понадобится одеялко, - мягко убеждает Алексайо, любовно погладив ее волосы, - давай, десять глотков. И мы с Беллой выпьем такой же. Голди, принеси нам такой же.
Та улыбчиво, довольно кивает, скрываясь за дверью. Согласие малышки очевидно.
- Вы меня любите? – ни с того ни с сего спрашивает Карли, глядя на нас обоих. Ее губы все еще дрожат, волосы продолжают траурной волной обрамлять бледное личико, - Эдди… Белла?.. Вы правда не уйдете?..
Мне не нравится этот вопрос, но еще больше мне не нравится постоянное его повторение. И с каждым днем становится лишь хуже и хуже – Каролина не верит нам и в нашу искренность, она постоянно пытается убедить себя в обратном. И сколько бы мы ни говорили, сколько бы ни пробовали… повторение неизбежно. Всегда.
И оно железобетонным катком проходится и по мне, и по Каллену. Причиняет боль.
- Мы никуда не уходили, Каролина, так просто случилось.
- Мы тебя любим, - поддерживая, твердо произносит Эдвард. И то, с каким обожанием целует девочку, как смотрит на нее, выбивает из серо-голубых глаз затесавшееся в них сомнение.
- Очень любим, - я с нежностью пожимаю маленькую ладошку, прокравшуюся к моей.
Девочка более-менее расслабляется, доверчиво приникнув к дядиной спине.
- Ты теперь Эдди, Белла? – она поднимает голову, встречаясь с аметистами, а потом с вопросом обращаясь ко мне, - ты будешь жить с ним?
- Буду, - я касаюсь взглядом Алексайо, заметив слабую, зато без лишних примесей улыбку на его лице.
- У тебя желтый кружочек, - Карли указывает пальчиком на мое обручальное кольцо, а затем для наглядности демонстрирует руки дяди, которую держит у себя на коленях, - у моих мамы и папы были такие же... вы поженились?
Эдвард отвечает за меня, с любовью ероша черные волосы племянницы.
- Так даже лучше, Каролин, - уверяет он, - мы оба любим тебя, а вместе любить будем вдвойне сильнее. И куда чаще приезжать, - он подмигивает ей, заметив, что девочка проникается этой идеей, - к тому же, Белле теперь не нужно никуда уезжать, она остается с нами.
Каролина поджимает губы, с радостью всматриваясь в мое лицо.
- Правда?..
- Правда-правда, - я наклоняюсь вперед, целуя ее лобик, - так что мы никогда тебя не бросим, Малыш.
Каролина окончательно расслабляется на дядиных руках, обмякает. Она с удобством располагается в его объятьях, глядя то на него, то на меня, и ее глазки переливаются, но уже не от слез. От удовлетворения.
- Спасибо…
Эдвард поглаживает ее тельце и волосы, прижав к себе. Слезы девочки высыхают, на губки возвращается улыбка, а лицо уже и не кажется таким бледным… хоть и очевидно, что она болела.
Я накрываю плечо Алексайо ладонью, когда сажусь на постели рядом с ними, и ласково улыбаюсь Каролине.
- Не надо за такое говорить «спасибо», Карли. Ты просто наша маленькая девочка и мы очень-очень сильно тебя любим. Никогда не забывай.
…Дверь, было прикрытая, открывается.
Я даже не оглядываюсь, уверенная, что это Голди, однако напрягшееся плечо Ксая подсказывает, что не она.
И правда.
В воздухе пахнет грейпфрутовым одеколоном, а чашки не очень осторожно опускаются на тумбочку, ударяя об нее.
Эммет с каменным лицом, таким же бледным, как и у Каролины, останавливается возле кровати дочери.
Его взгляд не выражает, в отличие от нашей предыдущей встречи, злобы и ярости, не метает молнии. Он просто… сожалеюще-пустой. И едва этим приметливым взглядом брат Аметистового цепляет золотые кольца на наших руках, он пустеет еще больше.
- Папочка… - тихонько приветствует Каролина.
Кивнув ей, Эммет смотрит в этой комнате только на одного человека. И губы его поджимаются.
- С приездом, Эдвард. Белла…
Вздохнув, Алексайо облегчает брату задачу. Он поднимается, ловко пересаживая Каролину мне на руки, и гладит ее по волосам.
- Дядя Эд, папа, пожалуйста, - вздрагивает девочка, завидев, что мужчины собираются выйти, - папа, только не выгоняй его! Не надо!..
И снова на ее красивом лице слезки.
- Они просто поговорят, зайчик, только лишь поговорят, - я прижимаю малышку к себе, убеждая ее, но сама так же хмуро смотрю на обоих Калленов. В особенности на Эммета, который внешне изменился в худшую сторону.
- Ненадолго, - одними губами, обращаясь к брату, просит Танатос. Он чуть ниже его, но куда шире в плечах. Правда, теперь я знаю, что бить Эдвард умеет не хуже.
Пожалуйста, пусть все не кончится новой дракой. Я очень тебя прошу, Господи. Не надо сегодня.
- Ненадолго, - так же неслышно отзывается мой Алексайо. Отыскав меня, незаметно, но успокаивающе качает головой. Со своей стороны дает обещание.
А потом, оставляя нас с девочкой и тремя кружками малиново-черного чая вдвоем, братья выходят за дверь спальни.
Их шаги по лестнице вниз, к прихожей, гулко отдаются в тишине дома.



Высокие необхватные пихты, одетые одинаково и зимой, и летом, многозначительно шумят верхушками. Ветер, к сожалению, совсем не апрельский, беспощадно их терзает.
По небу плывут облака, которые затеняют солнце. Серые, большие и пушистые, они так же необхватны, как и вся сохраненная природа этого леса.
Единственное, что здесь принадлежит руке человека, помимо домов – дорожка, посыпанная гравием и песком, ведущая по большому квадрату вокруг леса.
Когда Эммет предложил брату прогуляться он, конечно же, имел в виду именно ее. Достаточно удобная для ходьбы, безлюдная и не такая грязная, как размытые водой земляные тропинки.
Казалось, едва ступишь на нее – какая-то тема для разговора придет сама. Или собранность придет. Или решимость.
Но все, чем располагает Танатос, повернув налево от своего дома, пропустив брата вперед – жгучее желание поговорить. С чего начать, так и остается неизвестным.
Впрочем, Эдварду самому есть, что сказать.
- Могу я узнать, что случилось с Каролиной, Эммет? Голди ответила мне очень сумбурно…
Поморщившись при упоминании болезни дочери, Каллен-младший сглатывает.
- Она болела пять дней… в понедельник я вызвал Веронику, медсестру из больницы, чтобы сбить температуру.
- Сбить температуру?..
- Под сорок, - хмурый Медвежонок кусает губу, - но сейчас, слава богу, все хорошо.
Эдварда будто огревают по голове этими словами. Глаза распахиваются, а воздуха едва хватает.
- Под сорок…
- Она поправилась. Сейчас излишне любое беспокойство, - заверяет брата Танатос.
Давая ему минутку на успокоение, мужчина подмечает, как после почти недели отсутствия выглядит Алексайо. Каким умиротворенным, если не считать только что озвученной новости, стало его лицо, какими утешенными – глаза, сколько решительности появилось в позе и движениях, каким блеском окутались аметистовые глаза. Каждое изменение – на пользу. И каждое изменение – как благословление. Оно так и лучится с правой руки Эдварда, как и требуют традиции православия, золотым кольцом.
Эммет глубоко вздыхает.
- Тебя можно поздравить с новым статусом?
Эдвард останавливается, оборачиваясь к Каллену-младшему. В аметистах одновременно и благоденствие, и предупреждение. Он как может старается отвадить от него враждебность, но все же немного ее проклевывается.
- Мужа, да, - спокойно отвечает Алексайо, - спасибо, Эммет.
- Вы заключили второй брак? За границей?
- Обвенчались. В Греции.
Медвежонок ошарашенно замолкает, пытаясь понять, шутка это или всерьез. Но нет. Глаза Эдварда подсказывают, что не шутка. Он теперь даже смотрит по-другому. Его жизнь и мировоззрение эта неделя действительно сильно изменила.
- Поздравляю… - рассеянно бормочет брат Серых Перчаток.
- Эммет, давай я скажу, - Эдвард поворачивается к нему всем телом, глядя убежденно и твердо, но в то же время с нужной долей понимания, в которой нуждаются серо-голубые водопады, - я не обижаюсь ни на одно из твоих слов или фраз, сказанных в прошлый понедельник. Я не могу на тебя обижаться в принципе, ты знаешь… они просто задели меня там, где ты и планировал, но с этим я как-нибудь смирюсь. А вот единственное, с чем мириться не стану, - и тут его глаза вспыхивают синим пламенем, а уголок рта ползет вниз, - это неуважительное отношение к Белле и попытка задеть и ее. Эммет, эта девушка теперь – моя жена. Не «голубка», не Маргарита, а именно жена. Она, как и Каролина, отныне смысл моей жизни. И никому, кто бы он ни был, я не позволю ее обидеть. И уж тем более довести до слез, Натос.
По спине Медвежонка табуном несутся мурашки, а баритон, прежде такой осторожный, мягкий, превращается в тон убежденного и уверенного в каждом своем шаге человека. Эдвард больше не сомневается ни в чем. Это чудесно видно.
- Алексайо, я не собираюсь у тебя ее отбирать…
Хочет он того или нет, но бровь Аметистового изгибается.
Впрочем, больше он никак не выказывает удивления. Просто кивает.
- Спасибо и на этом.
Растерянный больше прежнего, Эммет старается как может собрать мысли в кучку и прекратить молчать. Сегодня он чувствует себя самым слабым и безвольным человеком, который не может даже принести извинения как следует. Ребенком чувствует. Вот таким он метался перед дверями в спальню приемных родителей, таким высматривал спину брата в череде лодочников, когда они сбегали. А в это время сам факт того, что он жив, что он здоров, что он здесь отсылает к Эдварду. Его нужно за это благодарить.
Прежде ангельски терпеливый и готовый ждать нужных слов хоть несколько суток, в этот день Алексайо не выдерживает.
Он резко одергивает ворот своего пальто, нахмурившись, и мрачно глядит на пихты над головой.
- Если это все, Эммет, давай вернемся в дом. Нас ждут.
Танатос вздрагивает.
- Нет, не все, - решительно выдает он, становясь посередине тропинки с таким видом, будто может помешать брату его обойти.
Однако, как бы ни изменился Серые Перчатки, он все же остается самим собой. И он не делает и шага вперед, увидев, что Эммету есть что сказать.
- Эдвард, насколько сильно я ранил тебя в тот понедельник?
Хмурости на лице брата становится больше.
- Эммет…
- Нет, - тот упрямо качает головой, - скажи мне. До полной потери доверия? До частичной? Ты больше не хочешь видеть меня? Анта и Рада сказала, тебя нет дома… ты не живешь в Целеево сейчас. Это из-за меня? Ты выбрал время приехать к Карли, когда меня нет поэтому? Алексайо, пожалуйста, скажи мне правду.
Каллен-старший на мгновенье прикрывает глаза, что-то в них пряча. Эммет не успевает уловить, как ни старается. А пихты шумят сильнее.
- Я не собираюсь обрывать наше общение… если только этого не хочется тебе.
Медвежонку кажется, что что-то ужасно тяжелое, неподъемное падает с плеч. Облегчает душу, возвращает прежний ритм и громкость голоса и просто… теплом отдается в сердце.
- Эдвард, вы и Каролина – моя семья, - наконец дойдя до той точки, когда способен четко, своевременно и искренне выражаться, произносит Танатос, - у меня не было другой, нет ее и не будет, потому что другая мне не нужна.
Он прерывается, глотнув воздуха, и морщится от его свежести.
- Я помню, что уже все это говорил и доверие это последнее, что ты можешь ко мне испытывать, Алексайо. Я наступаю на одни и те же грабли день за днем, а ты меня прощаешь… тебе действительно пора прекратить.
Удивленный такой тирадой от Эммета, его осунувшимся видом и тем жаром, что вкладывает в слова, тем слезным блеском глаз, Эдвард потрясенно молчит. Ему пока нечего сказать. Он уступает свою очередь брату, как тот и попросил.
- Ксай, - тут оба брата вздрагивают, но Эммет – с улыбкой, - Ксай, я принимаю твою женитьбу и твою жену. Я не стану пытаться отобрать ее, очернить тебя перед ней, очернить ее перед тобой. У меня было столько времени на раздумья, что я уже четко вижу всю истину, какую так долго отрицал. Я вижу то, что ты так хотел спрятать от меня, Эдвард – что Изабелла часть тебя. С самой, с самой нашей первой встречи не я, а ты на нее загляделся.
- Ты ее захотел…
- И это удивительно, Эдвард, - Медвежонок хмыкает, - у нас никогда не совпадали вкусы. Возможно, это на подсознательном уровне? После Мадлен…
- Потому что она была моя, – утверждением, с горечью, заканчивает Алексайо.
- Да, поэтому, - Эммет признает правду, как бы ни было сложно, - сначала поэтому. А потом она приняла Каролину… Эдвард, я столько лет ждал женщину, которая примет и сможет позаботиться о Каролине, дать ей то, что она заслуживает. И когда я увидел их взаимодействие… я бы ее полюбил. Я бы смог ее полюбить по-настоящему. Просто за то, что она делает счастливой Каролину.
- Смог бы?..
- В тот день я думал, что уже смог, - Танатос смущенно опускает глаза, поджав губы, - но на самом деле это была просто благодарность. Возможно, через полгода, год… не знаю. И не узнаю. И не нужно мне знать. Она – твоя.
В аметистах, и пугая, и одновременно поддерживая Эммета тем, что его слова действительно воспринимаются как честные и от сердца, появляется слезная пелена. Эдвард теряет ту маску непоколебимости и мрачного спокойствия, с какой стоял здесь прежде. Его плечи опускаются.
- Эмм, тебе ли не знать, что я бы сделал для Каролины все на свете… - он мотает головой, морщась, - но Белла не была готова к роли матери. Она настолько… она сама нуждается в заботе в первую очередь. И я бы сделал все, чтобы окружить ее ей. Во Флоренции до меня окончательно все дошло. Я просто не мог… я догадывался, что это взаимно.
Он резко, быстро выдыхает, наскоро сметнув соскользнувшую вниз слезинку.
Хочется быть откровенным. Сейчас – да.
- Я предложил ей честный, откровенный выбор – в последний раз. И она выбрала меня, - он с усмешкой, такой болезненной и одновременно такой радостной, сладкой, поднимает вверх руку с кольцом. Эммет без труда распознает руку мастера – это рисунок брата. Это его сердце.
- Прости за то, что меня не было рядом в столь важный день, - шепотом просит Танатос, не чураясь и не опасаясь больше смотреть прямо в глаза самого родного человека, - Эд, ты разделил со мной столько горя пополам… а я не смог твоего счастья разделить.
Алексайо не удерживает в плену еще парочку слез. Они ползут вниз по выбритым щекам и холодят кожу от холодного весеннего ветра.
- Натос, ты правда думаешь, что в этом моя вина? – прежним, тихим и неуверенным голосом зовет он.
- В чем, Ксай?.. – от вида брата у Эммета обливается кровью сердце.
- В том, что нас избили на Родосе, - Каллен-старший не пытается сдержать эмоций и удержать прежнее выражение на лице, - в том, что дед нас продал… во всем?
Эффект бумеранга, в который Эммет не верил, работает. Его собственные слова, столь страшные и болезненные, обрушиваются лавиной на него же самого. И если бы Эдвард вскричал их, замахиваясь, если бы выплюнул с ядом и желанием унизить, уничтожить, как он сам… это было бы проще. Это можно было бы пережить, легче.
Но баритон совершенно убитый и недоуменный, в нем нет ярости, а глаза… в глазах не найти живого места. Они изрезаны этими мыслями и попыткой самостоятельно все осознать, вывести.
Эдвард ждет его ответа и сейчас напоминает Эммету мальчика, которого так пыталась отогреть любовью Эсми. Не в укор ему, младшему, как казалось, а на благо своему старшему сыну. Вдохновить мальчика, всегда стоящего в уголке и терпеливо ждущего своей очереди, такого скромного и нерешительного, отплачивающего непомерной любовью за самую маленькую капельку ласки…
Его, его, человека, который положил половину своей жизни для благополучия Натоса, тот так жестоко ранил этой самой заботой. Метнув в него ей, ни на секунду не задумавшись.
Теперь остается пожинать плоды…
И ведь все равно Ксай здесь! И разговаривает с ним!
- Эдвард, знаешь, в чем моя главная проблема? – слезы подступают и к Эммету, но он пока имеет силы с ними бороться, - в том, что я даже с самым родным своим человеком говорю не думая. Не оценивая, не анализируя слов. Я знаю, какую силу они для тебя имеют, и все равно не думаю… меня мало за это расстрелять.
Каллен-старший шумно сглатывает, но не решается перебивать.
Это идет Танатосу на пользу.
- Алексайо, мне всегда казалось, что тебя любят больше, чем меня, что у тебя есть больше, чем у меня… что все, чем я могу с тобой потягаться – Каролина. И то это совершенно нечестная борьба.
- Эммет, как же ты? – лицо Ксая искажается, а соленой влаги на нем, уставшем сдерживаться, становится еще больше. - Ты с ума сошел? Сколько времени ты так думал?
Медвежонок поднимает вверх руку, прося позволения договорить. Его собственные слезы уже близко.
- Я понял, Эдвард, я все понял. Моим единственным выходом, который сам себе и внушил, было обвинить тебя во всем. Во всех моих неудачах, начиная с детства и заканчивая женитьбой. В том, что Каролина не живет как нормальная девочка… в том, что она несчастна. Это былокуда проще, чем искать причину в себе и признавать за собой вину. Поступок слабого и безвольного, Эд, да. Но я таковым и являлся.
Эммет запрокидывает голову, умоляя слезы пока влиться обратно. Пихты шумят громче и сильнее, на улице будто становится холоднее. Начинает накрапывать дождь, ударяя по маленьким камешкам гравия.
- Это ужасно, Эдвард, но это правда – я винил тебя во всем до того самого понедельника, до его ночи. Всю свою жизнь. Я отказывался брать на себя ответственность, потому что ты… потому что ты столько времени брал ее на себя! Всю! К этому привыкаешь…
Он жмурится, проглотив первый горький комок. Истерика, пока только зарождающаяся, грозится очень быстро перерасти в пылающую, полноценную.
- Ты слишком сильно заботился обо мне, Ксай, - ни в чем не повинное дерево, так неудачно расположившееся слева от Эммета, получает по своей коре оглушительный удар, - Карлайл говорил, что там, на Родосе, в больнице ты просил его усыновить меня. Ты думал, что умрешь и перед смертью просил за меня!!! И еще раньше, на Сими… ты не дал мне умереть в этом бараке, ты вырастил меня – ты, девятилетний ребенок! Чуть старше Карли!
Эдвард вздрагивает, огорошенный напоминанием и эмоциями брата, а дерево получает второй удар. Еще более сильный.
- И после этого я посмел обвинять тебя, понимаешь? Я ПОСМЕЛ! – Эммет стискивает зубы, смаргивая-таки соленые слезы. Они самые что ни на есть настоящие.
- Натос…
- Единственное, в чем ты виноват, Ксай, - перебивает Медвежонок, чувствуя, что это все, что он сейчас может сказать, дальше – только неразборчивое слезное бормотание, - так это в том, что хорошенько не вправил мне несколько раз мозги, чтобы я был таким же братом, как и ты. Чтобы я был тебя достоин!..
Эммет замолкает. Эдвард молчит.
Среди леса, под дождем, под ветром они просто… смотрят друг на друга. И не уверены в том, что видят, потому что слезы жгут глаза.
Но все же, рано или поздно, это кончается. Как никогда решительный, убежденный, Эммет набрасывается на брата, крепко сжимая его в объятьях. Морщась, вздрагивая, но не отпуская.
Эдвард облегченно, хоть и неровно выдыхает. Он мгновенно расслабляется.
- Я все понял, Эд, - уверяет Танатос, выправив голос, - за эту неделю я переоценил и понял… и я буду достойным тебя. Я стану тебе настоящим братом. Я верну твое доверие.
Эдвард улыбается, самостоятельно, так же крепко, обнимая брата.
- «Танатос» значит не смерть, Эммет, - сокровенно шепчет он, - «Тан» - это рассвет, а «Атос» - жизнь. Рассвет жизни, получается…
Тронутый до глубины души, Каллен-младший кое-как усмехается. На его лице пока слишком много слез.
- Я люблю тебя, Алексайо, - с крепчающими объятьями признается он. Преданно и верно, - я принимаю тебя таким, какой ты есть. Всегда.
Благодарно кивая в его плечо, Ксай не отпускает брата. Есть что-то невыразимо прекрасное и объединяющее в этой минуте, что хочется продлить и запомнить как можно лучше.
Вспоминается колыбельная, что в такие минуты напевала мама. Укладывая их рядом, по очереди поглаживая по голове, шептала:
Νάνι νάνι καλό μου μωράκι
Νάνι νάνι, κοιμήσου γλυκά
Η μανούλα είν' κοντά
Σε παίρνει αγκαλιά…
Но, в конце концов, один из братьев нарушает тишину умиротворяющего, помирившего их леса.
- Эммет, мы кое-кого привезли из Греции…
- Привезли из Греции? – еще не до конца отошедший от их разговора, непонимающе переспрашивает Танатос.
- Да. Кота. Белла предложила подарить его Каролине, но мне показалось разумным сначала спросить твоего мнения…
- Каролина хочет кота? – как-то растерянно спрашивает Эммет.
- Насколько мне известно, - Ксай самостоятельно стирает с лица остатки слез, выдавливая улыбку, - это ее самая заветная мечта. Она не говорила тебе?
Спина Каллена-младшего холодеет, едва он вспоминает, кем бредила Малыш во время своей болезни… и ответ становится очевиден. Даже принимая все минусы, что появление животного может принести в дом, разве уместен отказ?
В честь примирения. В честь выздоровления Карли. В честь начала новой жизни. Всей семьей.
- Я только «за», Эд, - отвечает Эммет, улыбнувшись, - пусть будет кот, если так хочется. Дарите.

…Они возвращаются в дом, к Белле и Карли, через сорок минут.
Являя взгляду умиротворяющую картину, Изабелла лежит на постели рядом с малышкой, играя с ней в какую-то словесную игру, а та, безумно обрадованная возвращением своей подруги, искренне смеется. И даже ее еще не отошедший болезненный вид как-то сам собой теряется на фоне этой улыбки.
Волосы Каролины распущены и разметались по подушке, и Белла тоже распустила свои. Похоже, они обсуждают их длину. Из этой доброй, нежной девушки получилась чудесная жена. Она сделает Ксая счастливым.
Эммет останавливается на пороге рядом с братом, с умилением глядя на тех, кто пока еще не заметил, увлекшись игрой, их присутствие.
Танатосу, сменившему значение своего имени, становится очень хорошо. Тепло стремится из сердца по всему телу, а улыбка сама так и просится на губы. Пусть они еще и слегка дрожат после слез.
Брат простил его. Брат дал ему еще один шанс. Он, как всегда, оказался сострадательным и понимающим… он поверил в него.
И Эммет как никогда уверен, он клянется себе, что на сей раз его не подведет. Что каждое из своих сказанных слов, каждое из неоправданных действий, так обидевших его, заменит приятными удивлениями и действиями, что порой намного важнее обещаний на словах.
Прежде всего, он сам разберется с крылом «Мечты». Алексайо потратил на него достаточно времени, чтобы заняться другими деталями, а не искать день за днем свои ошибки.
Это меньшее, что Танатос может сделать… ровно как и принять Беллу. Он извинится перед ней. Он поговорит с ней. И он никогда больше не посмеет ее обидеть. Теперь она действительно весомая часть семьи – официально.
- Я очень рад за вас, - сказал Эммету брату в лесу. И это было чистой правдой. Самой искренней.
- Папа! – Каролина все же поворачивает голову, приметив их, и улыбается еще шире. - Вы пришли!
Она поднимается с простыней, оставляя Беллу, и по-детски счастливо и быстро кидается к своим самым дорогим мужчинам. Оказавшись на папиных руках, обхватывает и дядю Эда за шею. Не отпускает.
- Все хорошо, солнце, - Натос чмокает дочь в лоб, - как же мы могли не прийти, ты что?
Капельку встревоженная, хоть и рьяно старающаяся это скрыть Белла вглядывается в лицо мужа.
Но тот, не глядя на чуть припухшие от слез веки, довольно и успокоенно ей улыбается… вызывая ответную, такую же нежную улыбку.
Друг другу. Друг другу принадлежат. Принадлежали. Всегда.
Эммет хмыкает.
Преображается мрачный дом, становятся яркими гравюры, за окном уже не дождь и холод, а весенний дождик, омывающий землю, и сизые облачка, что так интересно рисовать…
Все меняется. Все становится таким светлым… и Эммету впервые за долгое время кажется, что от счастья можно задохнуться.
- Судя по запаху, у Голди готов кефтедес, - он кивает улыбающимся родным людям на кухню, перехватив поудобнее дочь, - никто не против пообедать?

…К вечеру Эдвард, многозначительно взглянув на жену, отлучается в ветеринарную клинику. Само собой его кошачье величество оказывается здоров – единственное, ему подстригли когти – и, довольный жизнью, вымытый, он отправляется в свой новый дом.
Каролина так и застывает с открытым ртом, когда Эдвард и Белла открывают дверцу переноски, выпуская кота на волю.
Маленькая, бледная после болезни, она как будто бы разом… возвращается к своему прежнему виду. Щечки розовеют, губы улыбаются, глаза горят и счастье так и брызжет наружу.
- ЭДДИ! БЕЛЛА! ПАПОЧКА! – она по очереди накидывается с поцелуями на родных людей, не в силах удержать своего восторга. Даже Голди получает поцелуй, вовремя зайдя, чтобы принести чай.
Эммету становится стыдно, что он не увидел такой любви дочери к кошачьим раньше. И тем ценнее подарок Эдварда. Порой Танатосу кажется, что его дочку тот знает лучше него самого…
Пора исправлять.
- Как ты его назовешь, Каролин? – с интересом спрашивает Белла, присаживаясь возле малышки прямо на пол, рядом с котом. Тот, удивленный происходящим, внимательно глядит на свою новую хозяйку.
Девочка на мгновенье задумывается, смешно наклонив голову вправо. Она протягивает питомцу руку и тот, пусть и настороженно, но соглашается дать разрешение себя погладить.
- Когтяузэр.
Изабелла мягко смеется, погладив Карли по волосам.
- Как в «Зверополисе», Малыш?
Юная гречанка осторожно гладит кота за ухом.
- Ага. Благодаря ему я и полюбила кошек…
- Ну, Когтяузер так Когтяузер, - хмыкает Эммет, заметив, как кот подстраивается под руку дочери и осматривает свое новое жилище, - добро пожаловать домой.
С благодарностью похлопывает брата, такого же улыбающегося и довольного реакцией племянницы, по плечу.



Это достаточно большой натюрморт семьдесят на семьдесят сантиметров. Две его главные модели, на которые так красиво падает солнечный свет – блестящие черные оливки с капелькой рассола, устроившиеся на красной скатерти. В них вся душа, вся суть Греции… и зеленые веточки, только что срезанные, лишь поддерживают создавшееся настроение и цветовой фон.
Зеленые склоны холмов Санторини. Красный – круг солнца, попеременно поднимающийся и опускающийся к горизонту. А оливки… оливки в Греции и правда самые вкусные на свете.
Молчаливо улыбаясь, я сижу на нашей большой и мягкой кровати в комнате с кофейного цвета стенами, и, опираясь на взбитую подушку, жду ответа абонента. Любуюсь натюрмортом, что, стало быть, очевидно, создан рукой моего Мастера. Теперь уже никак не связанного с Маргаритами.
Мы вернулись от Эммета несколько часов назад. Чайный поздний ужин с любимыми маффинами и шоколадным мороженым сменился личным временем.
Эдвард извинился и попросил до одиннадцати позволить мне ему поработать с ноутбуком в гостиной, и я, перехватив свою заново наполненную чашку с чаем, отправилась в спальню, уверив его, что все в порядке.
У меня было дело. И сейчас я им занимаюсь.
Розмари Робинс, моя вторая мама, мой ангел-хранитель и просто женщина-героиня, которая к черту послала Рональда с его правилами и меня с моим ужасным порой поведением, появилась в моей жизни третьего июня.
И стабильно с цифры «три», почему-то, всегда начинался ее номер. Порой в аховых ситуациях меня это спасало – кокаин притупляет мышление и вспомнить номер, не знай я первой цифры, за которой выстраивались в цепочку остальные, было бы невыполнимой задачей.
Сейчас это все в прошлом. Лас-Вегас, кокаин, тревога…
Сидя теперь на постели Эдварда, видя в шкафу его вещи, наблюдая за тем, как засыпает и просыпается рядом со мной, я спокойна и счастлива. Кольцо на моем пальце, как он и обещал, прямое доказательство, что отныне мы – вместе. И навсегда.
Даже Эммет это понял. Наш разговор вышел недолгим, но очень насыщенным. Он извинился передо мной, я – перед ним, за обманутые ожидания, и новая жизнь началась и между нами.
По крайней мере, мне кажется, я все же его простила. Сам вид Эммета подсказывал, как он изменился. А уж то, что они так быстро наладили отношения с Эдвардом…
Все идет в гору. Все. За мучениями следует вознаграждение, соизмеримое с этими мучениями… теперь я знаю.
- Белла! – восклицают на том конце, наконец прервав череду гудков. Родной женский голос, обрадованный и удивленный, приветствует меня частым дыханием, - солнышко мое, здравствуй…
- Привет, Роз, - я улыбаюсь, удобнее устроившись на постели и притянув к себе на колени подушку одного клубничного Защитника, - мама, то есть… извини…
Розмари растроганно усмехается, на мгновенье прервав вдох.
- Цветочек, знала бы ты, как я рада тебя слышать.
- А как я тебя!.. - мечтательно протягиваю, закатив глаза, ощущая всю полноту счастья, какую только можно, едва представляю, как расскажу ей. Что хочу рассказать.
- Ты надолго пропала, я уже испугалась, - с материнским теплым упреком сетует Розмари, - и когда я звонила, трубку не брали…
Я вспоминаю те моменты, о которых она говорит. Мой плач над Маргаритами в доме у Эдварда. Ночь кошмара Каролины. День, когда Алексайо рассказал мне правду – она звонила, пока я была в душе.
- Прости, Роз… я не могла тогда говорить… но со мной все в порядке, правда. Сейчас – особенно.
Интуитивно, как и всегда, женщина чувствует, что не надо развивать тему. Она не выпытывает подробностей и не сыплет вопросами. Понимает меня.
- Цветочек, я скажу только одно, ладно? Если тебе нужно, если тебе хочется, позвони мне. В любое время дня и ночи. Я всегда готова с тобой поговорить.
На душе теплеет, а покрывало оливок становится даже на вид мягким и бархатным. У меня есть мама. У меня есть муж, племянница… у меня есть семья. Больше без всяких условностей.
- Конечно, мам, - дабы настроить ее на нужный лад и убедить в искренности, серьезно отвечаю я,- я помню.
Довольная своим новым именем, миссис Робинс хмыкает.
- Я очень рада, моя Белла. Ну, рассказывай. Рассказывай, моя зайка, как у тебя дела?
Ее столь нежное, трепетное отношение рушит во мне последние сомнения, говорить или нет. Медовым сиропом успокаивая сердце, жаром предвкушения распространяясь по груди, жаждой одобрения оседая у горла, ее внимательность побуждает меня признаться:
- Мне есть, чем поделиться, Роз. Очень-очень важным.
Немного настороженно выдыхая, женщина, мне кажется, напрягается. Она сильнее прижимает трубку, что выдает шевеление воздуха, и могу поклясться, у ее бровей собираются морщинки.
- Да, Цветочек?..
Ее опасливость меня забавит.
Глубоко вздохнув, я счастливо, восторженно выдаю:
- Я вышла замуж, Розмари.
…На там конце, звякнув в трубке, что-то падает.
Роз делает потрясенный вдох, сменившийся на быстрый выдох.
- Что ты сделала, моя девочка?
Проиграв в голове свою фразу еще раз, я понимаю, как она прозвучала и что смутило маму. Скажи я ей это до февраля, тогда, возможно, получила бы восторг сразу же, без откладываний. А так, на палец ведь уже было надето кольцо…
- Я по-настоящему вышла замуж, Роз, - рассудив, что так будет звучать понятнее, повторяю, - пару дней назад. На Санторини.
По-моему, я шокирую женщину. В трубке слышится напряженная тишина, которая меня совсем не радует, а ее голос, появляющийся через пару секунд, звучит сдавленно:
- Ты не шутишь?
- Да нет! Ты что, - мой смех выходит немного нервным, - это правда, Розмари… извини, что я не позвала тебя, я так хотела видеть тебя рядом в этот день, просто… у нас не было времени. Это вышло немного спонтанно.
- А когда ты успела, Цветочек? – дослушав меня до конца, спрашивает женщина. Еще более растерянно, - развестись и в этот же день выйти замуж? Еще и в Греции…
- Я не разводилась, - хмуро, предчувствуя долгие разбирательства и желая их поскорее преодолеть, чтобы услышать ее одобрение, я подпираю подбородок рукой, - Розмари, мы просто обвенчались. Как церковный брак, понимаешь?
- Обвенчались, не оформив развод с мистером Калленом? Белла, ты что! Так нельзя!
- Мама, я с ним и обвенчалась! – всплескиваю руками, откидываясь на свою мягкую подушку, а вторую, мужнину, прижимая к груди, - ты понимаешь? С ним!
- С кем?!
Почему-то то, как вздрагивает ее голос, меня пугает.
- С Эдвардом, Розмари… с моим мужем.
Миссис Робинс будто давится воздухом. Трубка в ее руках, вероятнее всего, дрожит, судя и по дрожи тона:
- У них одинаковые имена, Белла? У мистера Каллена и твоего… избранника?
Эта ситуация начинает меня напрягать. Я уже теряю всю веселость и энтузиазм, с которым начала, и жалею, что все это вообще затеяла. Не то время? Не тот разговор? Может быть, я не могу выразиться по-человечески?
Черт.
- Розмари, - сделав глубокий вдох, решаю наконец раз и навсегда расставить все по местам я, - в Греции я обвенчалась с Эдвардом Калленом, тем самым, за которого вышла замуж на светской свадьбе в феврале, в Лас-Вегасе. С тем самым, за кого так ратовала ты, обещая, что он сделает меня самой счастливой. И ты была права, он сделал. Я безумно счастлива. Только я не понимаю… почему не рада ты?
…На том конце снова что-то падает. Только громче.
Лишь когда слышу шевеление воздуха и то, как потом возвращается голос Роз, я понимаю, что уронила она сам мобильный.
- Боже мой, Белла… что же ты наделала?..
Подобное ее высказывание на корню обрубает остатки моего вдохновленного оптимизма. Улыбка как-то сама спадает с лица, и на глазах жгутся кристаллики слез. Она не принимает меня?.. Она что же, хотела чего-то другого? Она врала мне?..
Чувство предательства, оправданное или нет, сжимает глотку.
- Я думала, ты порадуешься за меня, - хрипло бормочу, прочистив горло, - Роз, в чем дело? Что такого страшного случилось?
Мама глубоко-глубоко, чтобы хватило на все желаемые слова, вдыхает.
- Белла, ты же знаешь, я больше всего хочу для тебя счастья, - ее тон становится ровным и спокойным, способным убеждать, - ты знаешь, что я приму любой твой выбор и любое твое решение и никогда от тебя не отвернусь, чтобы ты ни сделала. Однако, Белла, брак это очень серьезный шаг и вступают в него не в девятнадцать и даже не в двадцать лет, к тому же, не с такой разницей…
- Роз! – возмущенно восклицаю я, сильнее сжав подушку Эдварда, - вы же сами меня прочили ему в жены! Вы убедили меня выйти замуж за него в девятнадцать. И вас тогда не пугала ни разница в возрасте, ни переезд…
- Это было правильно! – осаждает меня женщина чуть грубее, чем нужно, - был договор и были обсуждены границы. План «метакиниси», отстранения. Брак – формальность, чтобы контролировать тебя. Мистер Каллен выступал в роли друга, наставника, вдохновителя, ОТЦА, в конце концов. Но никак не мужа, нет. Он убедил нас в этом. Он убедил нас, что разведется с тобой и позволит тебе, уже здоровой и обнаружившей светлые полосы в своей жизни, выйти замуж за нормального человека! Вот как это планировалось.
- За нормального?.. – осекаюсь я.
- За подходящего тебе по возрасту, Белла. Не на двадцать шесть лет старше. Это ужасно много. Ты хоть чуть-чуть думаешь о том, что будешь делать, когда он умрет?
- Я его люблю, Розмари…
- Я уже слышала это про Джаспера, - отрицает она, - Цветочек, скажи мне правду, ты пошутила? Это такой розыгрыш, да? Мистер Каллен уважаемый, добропорядочный человек, он же не старый кобель, чтобы тащить в койку ребенка, правда? Или?..
Шумно сглотнув, женщина вздрагивает и горячо, сокровенно шепчет мне в трубку свой вопрос. Дрожащим голосом:
- Белла, ты беременна, да? Он заставил тебя?..
- РОЗМАРИ! – рявкаю я, в ужасе отшатнувшись от мобильника, - кто меня заставил? Прекрати!
Соленые капельки, как с отвесного обрыва, срываются с век вниз. Устилают собой щеки, перебегая к губам и мочат их, слишком сухие. Делают больно.
Она не может этого говорить. Она моя мама, она другая, она понимающая. Она не станет так… не со мной… мне снится, что я говорю по телефону?..
Но мобильный, издеваясь, не замолкает:
- Спокойно, Белла, спокойно, - приняв мое молчание за согласие, будто сама для себя шепчет Роз, - скажи мне, какой срок? Мы придумаем, что можно сделать, мы все исправим.
У меня по спине бегут мурашки.
Против воли в памяти всплывает наш ночной полет, где как раз и поднималась тема детей, и я с горькой улыбкой подмечаю, что многое бы отдала, чтобы сейчас все было действительно так, как говорит Розмари. Чтобы я носила его ребенка.
- Я не беременна, - четко и ясно прекращаю ее взволнованные обещания, - нет, Роз.
- Это хорошо, - облегченно подхватывает она, наверняка закивав самой себе в знак согласия, - значит, будет легче. Белла, послушай меня…
- Нет, Розмари, - перебиваю я, бог знает откуда набравшись решимости, - ты послушай. Я вышла замуж и мое решение неизменно. Я жена Эдварда, я принадлежу ему и он – моя семья. И мне плевать на возраст и все остальное, если тебе это интересно. И не дай Бог ты позвонишь ему и скажешь хоть что-то из того, что сейчас пыталась донести мне, Роз, - перевожу дыхание, стараясь не думать о том, чтобы Алексайо думал, поступи она так, - в этом случае мы никогда больше не станем разговаривать.
И, вынеся вердикт, отказываюсь слушать все остальное. Слез уже чересчур много.
- Спасибо за разговор, Роз, - мрачно благодарю ее я, - и за понимание. Мне было приятно услышать твое мнение.
- Белла!.. – пытается что-то еще сказать она. Жаль, что напрасно.
Я с силой давлю на сенсорную кнопку сброса, откидывая от себя мобильный на дальний край постели. Туда же отправляются и обе подушки, которые я так активно к себе прижимала. Руками обхватываю саму себя за плечи – уже почти рефлекс.
Правда, одна из подушек пролетает дальше нужного… ударяется о дверь. И я, оторвав мокрые глаза от покрывал, вижу молчаливо наблюдающего за мной Эдварда.
Он с грустью смотрит и на мою позу, и на слезы, и на покрасневшее лицо.
- Я тебе помешала?.. – тщетно стараясь сделать вид, что все нормально, вскидываю голову, смахнув слезы.
Со снисхождением к моему спектаклю, он отпускает дверную ручку, проходя в комнату.
- Ну что ты. Мне наоборот было бы обидно, если бы ты не позвала меня.
Прикусив губу, я робко приникаю к его плечу, когда садится рядом. Куда лучше подушки.
- Ты много слышал?
Эдвард со вздохом целует мою макушку.
- Достаточно, солнце.
Кое-как кивнув, я подползаю к нему ближе. Уже не только головой, но и руками, отпустив себя, цепляюсь за его ладонь.
- Я думала, она обрадуется… будет счастлива за меня.
- Ей нужно немного времени, - мягко объясняет Алексайо, переплетая ладонь с моей, а свободными пальцами утирая мне слезы, - в конце концов, ее волнение небеспочвенно, мы ведь оба знаем.
- Ты что, на ее стороне? – капризно бормочу я.
- Белла, я на стороне здравого смысла.
Я поднимаю на него глаза, взглянув из-под промокших ресниц. На Санторини Эдвард успел немного загореть и теперь его волосы не так ярко контрастируют с лицом, но по сравнению со вчерашним днем морщинок на нем в разы больше. И те, что пропали на острове, что разгладились, возвращаются.
Эдвард сидит рядом со мной в футболке с коротким рукавом, но стабильно серого цвета, и в джинсах, что так и не снял, когда мы приехали.
От него веет теплом и пахнет зеленым чаем. Домом.
- Я тебя люблю, - тихонько отзываюсь, оставляя поцелуй на его плече, - к черту все эти волнения и здравый смысл…
- Солнце, я бы тоже переживал, будь ты моей дочерью, - Эдвард зарывается носом в мои волосы, расслабляюще усмехнувшись, - так что я очень даже понимаю твою Розмари.
- Она отзывалась о тебе куда хуже, чем ты о ней…
- Но я ведь претендую на ее сокровище, - он говорит проникновеннее, добрее, - Белла, я знаю, чего ты опасаешься. Но абсолютно зря. Я не побегу подавать бумаги на развод и не стану устраивать тебе истерику по этому поводу, обещаю.
Крохотная смешинка касается и меня.
- Не станешь?..
- Нет, - муж очаровательно улыбается своей кривоватой улыбкой, заглянув мне в глаза, - я просто поговорю с Розмари. Сам. Я не хочу, чтобы вы снова прекратили общаться.
- Но я не желаю, что бы ты это выслушивал, - вздрагиваю, припомнив «старого кобеля» и прочие прелести, сорвавшиеся с языка женщины.
- А я желаю, - не соглашается Эдвард, - потому что она важна для тебя, и я хочу сохранить ваши отношения. Она – твоя мама, Бельчонок. Видишь, как совпало? У нас с тобой у обоих две мамы. Мы подходим друг другу.
Слышать такое от Эдварда, видеть, как красиво переливаются его глаза, когда это говорит, дорогого стоит. Мне становится легче.
Как же давно я хотела, чтобы он это сказал…
- Согласна, очень подходим, - поддерживаю, отпуская его руку и, встав на колени, пытаюсь дотянуться до губ, - ты – мой…
- Еще как, - не препятствуя мне, Ксай сам чуть наклоняет голову, одаривая меня поцелуем. Трепетным и восхищенным.
Я кладу обе ладони на его лицо, чуточку прикрыв глаза после поцелуя.
- Она думала, что я беременна…
Эдвард очень нежно разглаживает морщинку между моими бровями, когда это говорю.
- Значит, она еще не самого плохого мнения обо мне, Бельчонок, раз уверена, что я бы женился на тебе из-за ребенка.
Я хмыкаю. Ему не больно. Не так больно, по крайней мере, как мне казалось.
Открываю глаза.
- Еще не все потеряно, - улыбчиво отвечаю, ласково поглаживая красиво очерченные скулы под своими пальцами, - о да…
Эдвард, молчаливо улыбаясь, наслаждается моими прикосновениями. Он обвивает меня за талию, придерживая рядом с собой, и просто смотрит в глаза. Вселяет ими и уверенность, и тепло, и любовь. Самое главное ведь то, что он меня любит и что не собирается отпускать. А все остальное я переживу. Мы вместе переживем, как муж и жена.
- У меня здесь сонные белочки, - заметив то, как прячу зевок, Алексайо усмехается, - пора спать, верно?
- Ты собирался работать, я оторвала, извини…
- Работать будем на работе, - находит выход Ксай, качнув головой, - нам бы сейчас в душ – и спать.
И тут его глаза хитро вспыхивают, вызволяя на волю мой румянец и окончательно осушая слезы. Выталкивают ситуацию с Роз из головы.
- Составишь мне компанию, Белла?

…Через полчаса мы оба, мокрые и довольные, лежим в постели. Я занимаю всю грудь Эдварда, его ладони путешествуют по моей спине.
У нас нет ни мыслей, ни на намеков на секс, ни каких-то вычурных движений. Только умиротворение. Только полноценное принятие друг друга. Со всем, что есть. Это главное в жизни.
Даже в душ мы теперь ходим вместе. И мое эстетическое любование телом Ксая продолжается. Он не прячется от меня.
- Спокойной ночи, Уникальный, - устраиваясь как раз там, где слышно биение его сердца, вдохновленно шепчу я. Эдвард спит в майке, но пахнет она далеко не порошком… им она пахнет, вызывая мою улыбку.
- Спокойной ночи, любимая, - бархатно отвечает муж. И, подняв голову, оставляет прощальный на ночь поцелуй на моем лбу. Как и в самую первую нашу ночь.
Супруги спят вместе.



Утро наступает неожиданно.
И даже больше – внезапно.
Я покрепче прижимаюсь к Эдварду, не отпуская его к тумбочке, на которой позвякивает уведомлением мобильный, и муж вынужден осторожно выпутываться из моих рук, чтобы не разбудить.
Но все равно будит.
Я хмуро оглядываюсь вокруг, поближе подтянув одеяло, и вижу, что часы на стене показывают пять утра. В теплой комнате темно, темно и за окном, идет дождь и, судя по всему, солнца не предвидится.
Алексайо, такой же сонный, как и я, с тяжелым вздохом дотягивается до своего телефона. Его лицо подсвечивает синим, демонстрируя прищуренные от чересчур яркого после темноты света глаза, и приоткрытые губы.
Эдвард зевает, открывая папку с сообщениями, а я, сев на постели, пытаюсь понять, что происходит. Единственное желание – зарыться под одеяло, вернувшись на удобную подушку, и по возможности утянуть за собой Алексайо, без которого я совершенно разучилась спать. Теперь понимаю Карли, которая никогда не ложится в постель без Эдди…
- Что там такое?.. – негромко зову я, коснувшись спины Ксая.
И почти сразу же он вздрагивает. Всем телом.
Резко, чем пугает, обернувшись ко мне, Эдвард широко распахнутыми глазами словно бы цепляется за мое лицо. Белый, как снег, с приоткрытыми губами, он… в ужасе.
- Эй, - я мгновенно просыпаюсь, обхватывая его холодную ладонь, - что? Что случилось? Эммет? Каролина?
- Конти… - рвано выдыхает мужчина. Уже и на его губах ни кровинки.
- Что Конти? Что с ней?
Мобильный телефон, чей экран озаряет раннее утро синим светом, немым ответом оказывается у меня в руках.

- «ОКО»? – чувствуя, что и сама дрожу, бормочу я. Что за?..
Эдвард, уже вскинувшийся с постели, иступлено оглядывается вокруг в поисках хоть какой-нибудь одежды. Его трясет, а аметисты налиты расчленяющей болью.
- Офис моей «Мечты», Белла… - стоном отзывается он.