Форма входа

Категории раздела
Творчество по Сумеречной саге [264]
Общее [1686]
Из жизни актеров [1640]
Мини-фанфики [2734]
Кроссовер [702]
Конкурсные работы [0]
Конкурсные работы (НЦ) [0]
Свободное творчество [4826]
Продолжение по Сумеречной саге [1266]
Стихи [2405]
Все люди [15365]
Отдельные персонажи [1455]
Наши переводы [14628]
Альтернатива [9233]
Рецензии [155]
Литературные дуэли [105]
Литературные дуэли (НЦ) [4]
Фанфики по другим произведениям [4317]
Правописание [3]
Реклама в мини-чате [2]
Горячие новости
Top Latest News
Галерея
Фотография 1
Фотография 2
Фотография 3
Фотография 4
Фотография 5
Фотография 6
Фотография 7
Фотография 8
Фотография 9

Набор в команду сайта
Наши конкурсы
Конкурсные фанфики

Важно
Фанфикшн

Новинки фанфикшена


Топ новых глав лето

Обсуждаемое сейчас
Поиск
 


Мини-чат
Просьбы об активации глав в мини-чате запрещены!
Реклама фиков

Far Away Flame | Далекое пламя
Их прошлое для нее подобно калейдоскопу горьких и радостных воспоминаний. Когда Белла годы спустя наконец найдет в себе смелость отправиться за тем, чего всегда хотела, не окажется ли, что уже слишком поздно?

Мавка
Иногда с Черноморского побережья можно привезти не только загар и фотографии…

A Pound of flesh | Фунт плоти
Привязываться к нему в её планы не входило. Влюбляться тоже. Однажды ночью Гермиона сталкивается лицом к лицу с Драко Малфоем, который ничего не помнит и живёт как обычный маггл. С её стороны было бы глупо упускать такую возможность.

Обрати
Незадолго до свадьбы Эдвард узнаёт, что способен стать отцом монстра. Информация настолько пугает его, что их спланированное будущее с Беллой претерпевает изменения.

Успокой мое сердце
Для каждого из них молчание – это приговор. Нож, пущенный в спину верной супругой, заставил Эдварда окружить своего самого дорогого человека маниакальной заботой. Невзначай брошенное обещание никогда не возвращаться домой, привело Беллу в логово маньяка. Любовь Джерома к матери обернулась трагедией...

Сказ о том, как мышонок помог принцу Золушку отыскать
И когда часы пробили полночь, Золушка бросилась вниз по ступенькам. Кучер свистнул коням, и карета умчалась прочь. Поскакал принц догонять, но за встретил лишь чумазую нищенку да пару гусей, а прекрасной незнакомки и след простыл…

До последней капли крови
Кровавый орден охотится на сверхъестественных существ. Изабелле Свон придется решить, на чью сторону встать – монстров или людей. А что, если в ее прошлом тоже кроется какая-то непростая тайна?

Чужезасранец
В некотором царстве в некотором государстве жил-был добрый молодец. И был он всем хорош да пригож, но очень уж любил он виски. И так уж он его обожал, что жить без него не мог. А где виски, там и приключения. Батюшка с матушкой, и так пытались отвадить дитятко от пагубного зелья, и эдак - всё попусту. Но сколько верёвочке не виться, всё конец будет. Однажды коварное зелье погубило молодца.



А вы знаете?

что в ЭТОЙ теме вольные художники могут получать баллы за свою работу в разделе Фан-арт?



...вы можете стать членом элитной группы сайта с расширенными возможностями и привилегиями, подав заявку на перевод в ЭТОЙ теме? Условия вхождения в группу указаны в шапке темы.

Рекомендуем прочитать


Наш опрос
Какие книги вы предпочитаете читать...
1. Бумажные книги
2. Все подряд
3. Прямо в интернете
4. В электронной книжке
5. Другой вариант
6. Не люблю читать вообще
Всего ответов: 482
Мы в социальных сетях
Мы в Контакте Мы на Twitter Мы на odnoklassniki.ru
Группы пользователей

Администраторы ~ Модераторы
Кураторы разделов ~ Закаленные
Журналисты ~ Переводчики
Обозреватели ~ Художники
Sound & Video ~ Elite Translators
РедКоллегия ~ Write-up
PR campaign ~ Delivery
Проверенные ~ Пользователи
Новички

Онлайн всего: 139
Гостей: 132
Пользователей: 7
Fitaminka, Nuka, Marishik_V, mistyurinaviktoria, jekaterinakrasnova, eclipse1886, Роза1662
QR-код PDA-версии



Хостинг изображений



Главная » Статьи » Фанфикшн » Все люди

РУССКАЯ. Глава 33

2024-3-28
14
0
0
Capitolo 33


Все в этой жизни подвержено изменениям.
Все способно на изменения глобальные.
И все, абсолютно все, обычно меняется неожиданно, скатываясь со снежной горы и комом оседая на голову после точного броска. Снегом, который теперь, из-за столь явного присутствия в календаре апреля, не сыскать днем с огнем.
Вот уже которую по счету минуту Эдвард сидит передо мной на коленях, поочередно поглаживая каждый пальчик на ладонях, а я не могу заставить его подняться.
Контролируя голос, лицо, искоренив слезы и все, что может их вызвать, я попросту не в состоянии еще и командовать. Никогда прежде я не чувствовала себя настолько изможденной, выпустившей все соки.
Причиной тому гроза, плохое питание, недосыпание – я не знаю. Да и, собственно, не хочу знать.
Сердце, которому не прикажешь и которое даже самые разумные доводы всегда отказывается слышать, сейчас бьется как у самого живого из всех живых человека. Несется, перепрыгивая преграды в виде моих попыток его унять, разгоняет кровь, бьется о грудную клетку и вдохновленно, радостно, восхищенно поет о том, что его половина здесь. Что его половина вернулась и не бросила на произвол судьбы. Что его половина горит и переливается, светится от счастья, произнося «я люблю тебя» бархатным баритоном. И
всё вокруг, и все вокруг напитываются этим маленьким праздником жизни…
И, возможно, поэтому я отказываюсь, пусть и неформально, заставлять Эдварда вставать. С этого ракурса, благодаря его позе, я могу вдоволь насмотреться на дорогое лицо и не быть замеченной, списав это на разглядывание его пиджака, кухонных шкафчиков за нашими спинами, арки, откуда должны в скором времени появиться младшие Каллены, да чего угодно!
А прежде голову приходилось задирать мне.
Теперь черед Эдварда и он отлично справляется – взгляд с каждой секундой мягче. А его руки все так же мне покорны, давая обращаться с собой так, как того хочу. На них больше нет царапин от ногтей Конти, зато есть парочка синяков, по очертаниям напоминающих подушечки больших пальцев. Я догадываюсь, чьи это отметины. И я не хочу даже думать, потому что меня мутит, как они наносились.
Мой Алексайо выглядит уставшим и не выспавшимся, он бледен, однако глаза горят так живо, губы улыбаются так ласково, а морщинки у глаз и рта от искренности этих улыбок столь красноречивы, что мне не позволено сказать, будто ему нехорошо.
Но без ложной скромности следует добавить, что хорошо со мной. Это подтверждают столь теплые взгляды, прикосновения и, конечно же, признание, что до сих пор звучит у меня в голове на бесконечном повторе. Слова сначала убивают, а потом воскрешают – миллион раз. Я ни о чем больше не могу думать.
- На тебе галстук…
Невозможно не заметить появление моего голоса в тихой столовой, где впервые за столько дней не пугают на стенах гравюры, а деревянная поверхность стола не служит напоминанием о грозовой ночи. Не настроенная говорить, не имеющая представления, что говорить, я все же говорю. Не могу удержаться.
Эдвард, словно бы впервые заметив его, опускает глаза на свой аксессуар. Матово-синий, дополняющий его темный костюм.
- Галстук, Белла. Да.
- Ты не любишь галстуки…
Длинные пальцы с нежностью, от которой мурашки по коже, проходятся по моей ладони.
- Но тебе ведь они нравятся? – вкрадчиво зовет Алексайо.
Он никогда не уезжал. Никогда не было ни его Маргарит, ни его лжи, ни его глупых правил. Была я, был он сам и были чудесные, светлые дни, пусть холодные, пусть морозные… но они делали нас счастливыми. И приводили в подобный трепет, что я чувствую сейчас от каждого его касания. Это почти мазохизм – в душе что-то рвется, но убрать руку, отказаться – нет от наслажденья сил.
Я себя боюсь.
- Ты не должен их носить из-за меня…
Эдвард примирительно пожимает мое запястье, обвив его покрепче. По венам со скоростью света несется ток, вонзаясь в самые чувствительные места души.
- Сегодня просто особенный день. Все в порядке.
Исчерпывающе.
Я безрадостно хмыкаю, отведя взгляд. За окном стучит по подоконнику начавшийся весенний дождь, а ветер завывает раненым зверем, колыхая голые деревца под окнами. Летом у Эммета здесь сад.
- У тебя обветрены руки, - подушечкой большого пальца Каллен-старший осторожно проводит по тому участку моей ладони, о котором говорит.
Все так же наблюдателен.
Я моргаю раз и еще второй, прогоняя неожиданную пелену.
- Это защитная реакция кожи на неблагоприятные погодные условия, - длинным многословным текстом отвечаю, садясь ровнее. Часть расслабленности уходит, уступая место собранности, и моих сил становится еще меньше. Очень хочется плакать. Очень хочется спать. И очень, очень хочется уткнуться Алексайо в шею, обвить его за талию и никогда, никуда больше не отпускать.
Я пережила первую разлуку с меньшими или большими потерями, это так.
Но как теперь пережить вторую, если он ее планирует, не имею понятия… не могу. Я не смогу.
Это все равно что ослепить человека ярким светом звезд, а затем вернуть тьму на небо перед. Потеряв звезды, он потеряет себя… он не будет жить и ждать ночи, чтобы увидеть их… он погибнет.
Страшные собственнические настроения атакуют сознание.
- Мы излечим твою кожу, Белла.
- Она не будет такой же мягкой…
- Она будет здорова, - краешком губ муж мне улыбается, - и не будет тревожить тебя болью.
Мы точно говорим о руке?..
- Я ненавижу резкие запахи мяты и эвкалипта.
- Есть иные чудесные мази, - Эдвард вздыхает, не спуская с лица нежного выражения, - не беспокойся.
Я заканчиваю этот разговор – просто убираю ладонь, спрятав в длинном рукаве своей кофты. Мне холодно в столовой и чай, выпитый десять минут назад, совершенно не греет. Я замерзаю, поежившись.
И только теперь, будто увидев наконец со стороны всю неправильность наших поз, поспешно впиваюсь в Аметистового глазами.
- Встань… не сиди так… не так…
Он принимает мое волнение и торопливость с пониманием. Совершенно не смущенный прежним положением дел, но готовый изменить его, если мне так хочется, Эдвард встает.
Он неловко оглядывается вокруг, подыскивая для себя новое место, а я, находясь на уровне чуть ниже его солнечного сплетения, перебарываю в себе преступное и оголтелое желание прижаться к синей рубашке. Я знаю ее мягкость, фактуру, тепло и аромат. Я нуждаюсь в этом до скрипа зубов и скрюченных пальцев… но не позволяю себе. Не сейчас.
- Я могу сесть рядом с тобой? – мужчина осторожно прикасается к спинке соседа моего стула. Такого же по-темному большого.
- Если тебе хочется быть рядом…
Эдвард вылавливает в моем согласии особую фразу. Морщинок на его лице становится чуть больше, а вот глаза наливаются такой сострадательностью, что можно удавиться. Это уже не влечение, нет. Это уже не природная доброта, что неустанно треплет ему нервы. Это правда любовь. Ее волны, исходящие от мужа, я по-настоящему чувствую.
- Всегда хочется, - кивает он, садясь рядом. Расстояние между нашими руками теперь – два сантиметра. Но я не протягиваю своей ладони, а Эдвард своей – не заставляет меня переплетать их. Просто близость – это тоже хорошо… от нее легко дышится и нет за окнами страшных огненных проблесков.
- Могу я спросить у тебя?..
Алесайо с готовностью обращается в мою сторону, наклонив голову, чтобы проследить за взглядом.
- Конечно же, Белла. Все, что угодно.
Прямо-таки все…
Я сглатываю, нахмурившись и обдумываю, как эти слова здесь прозвучат. Насколько уместны, насколько доступны и, что важнее всего, насколько меня хватит, прежде чем услышу ответ. Прежде чем приму его?
Эдвард терпеливо ждет, вглядываясь в мое лицо. Аметисты взволнованы.
- В Италии ты был с?..
- Время вышло.
Громогласно объявляя эту фразу откуда-то сзади, меня перебивают. Твердо, уверенно и без права на отсрочку.
Я вздрагиваю, подавившись своими же словами. Не оборачиваясь знаю, что в дверях Эммет. И не оборачиваясь могу сказать, что на его лице далеко не радостная братская улыбка.
Надвигается буря.
Тяжело вздохнув, Каллен-старший поднимается, становясь лицом к брату. По мрачным выражениям в чертах обоих я распознаю истину, отодвинувшись на краешек стула.
- Эммет, я прошу тебя, - предельно ровно произносит Алексайо.
Медвежонок, бледный и так и пышущий яростью, морщится.
- Ни к чему просьбы, - его тяжелый взгляд оседает на мне, - не морочь ей голову, Эдвард.
- Хватит… - тихо молю я, сама не замечая, как сжимаю руку Эдварда, придерживающую мою. Он стоит, но не отпускает меня. И от меня не отходит – ни на шаг. А белая кожа без противодействий принимает мои крепкие пальцы, способные оставить синяки.
- Все в порядке, Белла, в порядке, - Уникальный нежно пожимает мою ладонь в ответ, призывая успокоиться, - ничего страшного.
А вот Эммет, похоже, так не считает.
Необхватный, рассвирепевший и с трудом, с непередаваемым трудом еще сдерживающийся, он выглядит по-настоящему страшно. Я боюсь, я до смерти боюсь, что теперь у меня не хватит сил остановить его, если решит придушить брата – заодно и меня придушит. За веру.
- Не вынуждай меня идти на крайние меры, - отец Каролины складывает руки на груди, поджав губы, - Белла обрела настоящий дом и настоящую семью. Мы с Каролиной не намерены устанавливать сроки ее пребывания и правила, по которым должна с нами жить. Разве не этого ты для нее хотел, Эдвард?
Я впервые вижу, как Алексайо потряхивает от эмоций. Он делает глубокий вдох и тут же выдох, прогоняя все ненужное из тона. Такого же переливисто-терпеливого, понимающего.
- Эммет, мы ведь поговорили, я не прав? Можем поговорить еще раз. Но не заставляй слушать это Иззу и Карли.
- Карли и так услышит, - фыркает мужчина, - ты подумал о ней? О том, что она привязалась к Белле? Ты просто возьмешь и вырвешь ее из жизни девочки?
Обвинение адресовано брату, а дрожу я. Не спасает уже ни кофта, ни чай. Одно слово Каролины – и я пойду куда угодно, останусь где угодно и сделаю все, что угодно. Я люблю ее. Я никогда не прекращала ее любить – и она ответила мне тем же. Карли была и есть единственной, кто ни разу от меня не отвернулся, покинув.
- Эммет… - приглушенное предупреждающее рычание старшего Каллена я также слышу впервые. Клубника, которой он пахнет, внезапно окрашивается мятным оттенком.
- Ты снова впутываешь ее в ненужные дела, - не унимаясь, обвиняющим тоном замечает Танатос, кивнув в мою сторону, - завтра утром опять начнется это метание от «можно» к «нельзя», или ты просто нарисуешь ее разок, а потом объявишь новые правила – я слишком хорошо тебя знаю, Эдвард. Ты не будешь ее семьей так, как ей этого хочется.
Нарисуешь?..
Затронувшая воспоминания о чертовой пятнице фраза жжется как каленое железо. Я опускаю голову, а это, похоже, тот эффект, на который Эммет рассчитывал.
Семьей… не будет семьей…
Господи, как же я не хочу в это верить!
Однако при всем негативе Медвежонка, он глаголет истину. Я боюсь в ней усомниться, чтобы снова не напороться на прежние острые грабли. Второй удар по голове будет последним.
Эдвард тем временем отступает на шаг назад – ближе ко мне. Я четче слышу запах клубники, который теперь не перебивает мята, я наблюдаю темно-синий костюм с фиолетовым отливом, что прежде никогда на муже не видела. А на его левом запястье… боже мой, а я ведь и не заметила сначала! Глаза распахиваются: тоненькая-тоненькая серебряная цепочка с крохотной застежкой, фигурка-амулет, которая изображает… бельчонка. С пушистым-пушистым хвостиком.
Я непроизвольно всхлипываю.
- Не разжигай заново скандал, Эммет. Я не намерен сейчас ничего обсуждать с тобой, - по-своему расценив мой всхлип, тон Эдварда наливается чем-то тяжелым, - мы уходим.
- Ты уходишь, - цедит его брат сквозь зубы, - сейчас же.
- Да, - черты Алексайо заостряются, полыхнув злобой. Рука с бельчонком отводится в мою сторону, призывно выпрямленными пальцами подтверждая готовность больше никогда не отпускать. – Пойдем, Белла.
Я боюсь дернуться и вправо, и влево. Мне не нравится, что столовая буквально пропитывается ненавистью двух самых близких прежде людей.
И еще страшнее от того, еще ужаснее, что я причина этой ненависти.
- Мы же условились, - черты Каллена-младшего страшно искажаются, пропитываясь горьким сиропом отчаянья, - ты мне ничего не сказал о том, будто питаешь к Иззе хоть мало-мальски чувства! Ты позволил мне попытаться!
Я опускаю голову так низко, как только могу, отказываясь подниматься. Меня пробирает дрожь, кровь шумит в ушах. Это невозможное, непереносимое состояние. У меня нет сил терпеть эти ссоры. И все это слышать – раз за разом – напоминание, объяснение, угнетение.
За четыре дня, которые прошли с момента отъезда Эдварда, наши совместные времяпрепровождения, наши воскресные чаепития с Эмметом и Каролиной, наши походы в кино – все стало казаться эфемерным, недействительным. Просто телесериал. Просто цветной сон.
Между братьями слишком много различий… между братьями теперь стою я.
- Пожалуйста, прекратите, - взмаливаюсь, встряхнув руку мужа, а Эммету пристально заглянув в глаза, - сейчас Карли спустится… вы же убьете ее своей ссорой!..
Эдвард понимает меня и чувствует атмосферу, сковавшую воздух. То, что среди моих фраз поселяются два неровных из-за дрожи слова, то, что умудряюсь еще раз всхлипнуть, его очень тревожит. Он крепче держит мою ладонь.
- И о Каролине подумай в том числе, - Медвежонок отказывается жать на тормоза, продолжая разговор, но уже на повышенных тонах, - коль ты заявляешь, что любишь ее, коль в ней твоя жизнь, так какого же черта ты отбираешь у нее Беллу? Единственную из всех женщин, которой она нужна!
С отвращением качнув брату головой, Эдвард отворачивается от Танатоса. Он наклоняется, обеими руками приобняв меня за плечи и помогая подняться.
Его неслышный, теплый шепот долетает до меня как через толстый слой ваты, но зато сразу утешает лучше тысячи громких уверений:
- Все сейчас кончится, мой Бельчонок.
- Не смей молчать мне в ответ! – Эммет со всей силы ударяет рукой о стену рядом, отчего глухой звук прокатывается по комнате, - ты спросил Иззу, чего она хочет? Ты позволил ей выбирать?!
- Позже, Эммет, позже, - Эдвард намерен отвести меня к арке, выводящей в коридор, а оттуда и в прихожую, крепко подхватив под локоть и сжав ладонь. Он призывает сделать шаг, а я не двигаюсь с места, будто каменная.
Папа Карли без труда перекрывает нам путь, воспользовавшись моментом. И от него, грейпфрутового и горького, меня мутит.
- Эммет, не надо… - едва не плачу я. Глаза уже давным-давно щиплет, но сейчас как никогда. От невероятности происходящего. От усталости от этого происходящего. От того, что человек, за которого готова умереть, сначала отвергает меня, а потом пытается вернуть искренним признанием, а второй, который столько времени был рядом, не отпускает. Рвет на части.
Голова кругом, во рту сухо, а больше всего хочется спать. Снова, как и в грозу, потерять сознание. Оборвать весь этот ужас и забыть – раз и навсегда.
Черные гравюры враждебно смотрят со стен. Белые тарелки в шкафчиках поблескивают от искусственного света. А уж холод… господи, как же здесь холодно! Я против воли жмусь к Эдварду, не зная, куда мне деться.
- Я пообещал тебе ждать! – рявкает Медвежонок, ударив по стене еще раз, но теперь в опасной близости от нас обоих, - Я сказал тебе, Изза, что время не имеет значения! Ты подтвердила своим поцелуем, что у меня есть шанс! Ты подтвердила любовью к Каролине!
Он нокаутирует меня напоминанием о поцелуе.
Губы вспыхивают, дыхание сбивается, а пальцы, поддерживаемые Эдвардом, крепче сжимают его руку.
Это одна из самых больших ошибок в моей жизни. Это моя боль и горечь, с которой предстоит жить. Ложь, в которую поверили. Эгоистичная, ничем не оправданная ложь.
Алексайо оглядывается на меня, но не тем убитым и поверженным взглядом, какой я видела прежде. Скорее с сожалением, капелькой недоумения, но не больше. В аметистах все та же твердость, на лице – уверенность. Он помнит, что мы условились на ужин. И я помню.
- Только ради Каролины я бы и осталась… - вытащив на поверхность последние силовые резервы, нечеловеческими усилиями заставив себя поднять взгляд и посмотреть в серо-голубые водопады Эммета, признаюсь я. Достаточно громко, дабы расслышал. Достаточно четко, чтобы понял. И почти сразу же смаргиваю соленые как никогда слезы.
Наверху слышны шаги Голди и Карли. Они обе там, обе чем-то заняты и обе, я надеюсь, никогда не увидят и не услышат, что здесь происходило.
Медвежонок выглядит так… будто у него отобрали возможность дышать. Он замолкает на полуслове, проглотив было готовую фразу, а его губы вздрагивают. Впервые при мне так откровенно.
Поверженный. Раненый. Убитый.
Я сглатываю толстый комок рыданий.
- Прости меня, - прошу, не сдерживая слез, - Эммет, пожалуйста, ну пожалуйста, прости меня… я не имела права давать тебе надежду, я не имела права жить у тебя… я не имела права ни на что, что связано с тобой… прости, прости меня!
Я веду себя как ребенок, несвязно бормоча эти глупые, никому не нужные извинения. Плача, прячусь за Эдварда, едва-едва касаясь материи его пиджака и всхлипывая громче от знакомого сочетания запахов. Будто бы он может меня защитить… будто бы я не заслужила все то наказание, что мне положено за такое отношение к небезразличным, добрым людям.
- У меня не было даже шанса?.. – Танатос растерянно выглядывает меня за братом, - Изабелла, ты что же, соврала?..
Дернувшись, я раню искусанную нижнюю губу, превратившуюся почти в кладбище шрамов за последние дни. Вскрывшаяся ранка тут же начинает кровоточить, а огонек боли вспыхивает в сознании. Его хватает, дабы вынудить меня утерять всякую возможность говорить.
Последними являются всего пять слов. Пять, что обрубают в Эммете последние канаты:
- Я не смогу тебя любить
И все. Потом темнота. Бездна.
Накаленность обстановки, ее неправильность, острота – все вонзается в меня ядовитыми шипами. Не могу сопротивляться. Просто не могу. Не сейчас.
Эдвард уверенно обвивает мою талию, видимо почувствовав по тому, как цепляюсь за его руки, что колени у меня подгибаются. Он поддерживает меня в вертикальном положении, с болью наблюдая за тем, что происходит.
- Все, Эммет, хватит, - отстраняет брата, намереваясь пройти, - ты пугаешь Беллу. Прекрати.
Ошарашенный, все еще не пришедший в себя, Каллен-младший вздрагивает.
- Ты же позволила Каролине поверить, Белла… ты же пообещала ей…
Я-таки начинаю рыдать в голос, дернувшись вниз – ведь правда пообещала.
Я поклялась Карли, что их не брошу. Их с папой.
Я снова дала слово, которое нарушу. Непременно.
Эдвард поддерживает меня, прижав к себе. Я игнорирую правильность и неправильность, мысли о близости и ненужных надеждах. Я уже ничего не могу обещать – я не стану. Я просто умру...
В глазах Эммета слезы. Я не могу их видеть. Я ничего уже не могу видеть, я этого боюсь. Зажмуриваюсь, из стороны в сторону мотая головой и все, что могу, кое-как вдыхать через нос, чтобы бормотать:
- Прости… прости… прости…
Эдвард увлекает меня за собой, не говоря ни слова. Ведет мягко, но требовательно. Он знает, что мне сейчас нужно, даже если я до ужаса боюсь ему верить.
Медвежонок, чуть оправившись, неотступно идет следом. К прихожей. Скорее на автомате, чем потому, что об этом думает. Его плечи опускаются как от тяжелейшей ноши, губы, огромные ладони – дрожат. Я видела, чтобы такое творилось с Эмметом лишь однажды – в реанимации Карли. Тогда он терял часть себя…
- Белла, ты бросаешь ее…
Эдвард со скрипом дверцы открывает шкаф, доставая мои сапоги.
- Ты нас обоих бросаешь… - Эммет сглатывает, сморгнув слезную пелену. Он зол, это так, но сейчас он больше обескуражен, опустошен. И это затмевает злость.
Эдвард помогает мне обуться, самостоятельно опускаясь на колени и застегивая замочки на сапогах. Меня так трясет, что руками не в состоянии даже свести вместе пуговицы. Опустив глаза, я просто плачу. Отвратительно-беспомощно. Очень хочется отречься от себя и никогда больше не признавать родства с душой.
Они не должны страдать по моей вине. Каролина и ее папа, которые виноваты лишь в том, что я влюбилась в Эдварда… Каролина и ее папа, приютившие, искренне полюбившие меня первыми… Каролина и ее папа, которые не дали мне распасться на части после судьбоносной пятницы…
А ОНИ СТРАДАЮТ!
- Я обещала Карли прийти… - стиснув зубы, кое-как выдаю цельную фразу я.
Алексайо потирает мои плечи.
- Белла, не надо. Ты напугаешь ее.
- Плюнь на нее, о да, - Эммет без смеха улыбается, почти безумно, - как ее дядя, плюнь и забудь. Вечно думай о том, не напугаешь ли…
Левая бровь Аметистового опускается вниз. Рассерженно и расстроенно одновременно.
- Закрой свой рот, - грубо обрывает брата он.
Меня передергивает.
- Эдвард, она подумает, я соврала, - хнычу, обернувшись за пониманием к мужу, мне не к кому больше обратиться, - что же мне… что же я?..
Слабая. Никчемная. Трусливая. Недостойная.
Да. Да, это я.
И мой Малыш в этом в который раз убедится.
- Мы ее еще увидим, - пытается убедить меня Эдвард, все еще не отпуская талию, - сейчас ни к чему это, сейчас будет лишь хуже, Белла, поверь мне.
- ПОВЕРЬ ЕМУ! – не сдерживая тона, поддерживает Эммет. Меня накрывает волной из его ярости, выплеснувшейся ядовитой кислотой наружу, - ДАВАЙ ЖЕ, ПОВЕРЬ - СНОВА! И НАВСЕГДА РАЗОЧАРУЙСЯ!
Мотнув головой, Каллен-старший торопливо застегивает мои пуговицы, отодвинув мои же руки подальше. Как и в далеком-далеком феврале, там, в самолете… я готова кричать от боли. Память, черт ее дери, ужасно жестокая вещь.
- ТЫ ОСТАВИШЬ ЕЕ БЕЗ ДЕТЕЙ! ТЫ ОБРЕЧЕШЬ ЕЕ НА СТАРОСТЬ БЕЗ СЕБЯ! ТЫ ПОНИМАЕШЬ?! ТЫ, АМЕТИСТОВЫЙ УБЛЮДОК! – плотину Танатоса прорывает так же, как и у всех нас. Он ревет как истинный медведь, он выглядит по-медвежьи, а лицо страшно краснеет. В глазах высыхает влага, на губах появляется убивающая ухмылка, а острота слов… а тон…
Эдвард застегивает последнюю пуговицу. Мне чудится, его пальцы тоже теперь дрожат, но не могу утверждать. Он сжимает губы так сильно, искажая лицо, что эмоций не прочитать. Он не хочет отвечать.
- ТЕБЯ ПЕРВЫМ УСЫНОВИЛИ! – Эммет становится прямо перед нами, успев прежде, чем Алексайо откроет дверь наружу, - МЕНЯ УСЫНОВИЛИ ПОТОМУ, ЧТО Я БЫЛ ТВОИМ БРАТОМ! НЕ НАОБОРОТ!
Он задыхается. Все вены на шее, на руках вздуваются, пульсируют и у виска.
Танатос действительно значит «Смерть».
Танатос может убивать…
- Эммет, дай пройти, - Аметистовый говорит тихо, но требовательно. Рвутся последние сдерживающие оковы внутри него, и я чувствую неотвратимость беды.
- ТЫ всегда был лучше меня! – еще больше распаляется папа Каролины, заметив то, как жмусь к мужу, - ТЫ всегда был первее меня! ТЕБЯ назвали Эдвардом! Ты всегда перетягивал внимание на себя... нас избили из-за тебя, усыновили, предали, продали!.. А ТЕПЕРЬ ТЫ ОТБИРАЕШЬ ЕЩЕ И ИЗЗУ!
Он прерывается и ярость захватывает его окончательно, я едва ли не вижу, как он погружается в ее дебри, в самую толщу жидкой ненависти, из которой выбраться для многих уже невыполнимая задача.
- Эммет, это я виновата… я… вини меня, - хнычу, кое-как прочистив горло.
- Я ненавижу тебя, сукин ты Аметистовый сын! – выдает Каллен-младший, даже не слушая меня. С безумно горящими глазами, с крепко сжатыми кулаками, с красным лицом. И мне чудится, что на правой щеке у него слезная дорожка…
Я замираю, ошеломленная словами Медвежонка, их смыслом и с испугом оглядываюсь на Эдварда.
Но… ничего. Абсолютно ничего. Безжизненно и, так же, как и всегда, мрачно-собранно – вот что можно сказать о его лице.
Он с таким же выражением оставлял меня здесь… он сгорал с таким же выражением… он никогда не показывает того, что чувствует… не при мне… не в таких случаях…
- Я поговорю с тобой позже, - Алексайо многозначительно протягивает руку к двери, - Эммет, уйди с дороги. Я последний раз прошу без применения силы.
Танатос ужасным, грубым голосом смеется, пиная ногой дверь. Та вздрагивает, а от шума, поднявшегося в прихожей, сверху кто-то рьяно рвется спустится вниз.
Я молю всех богов на свете, дабы у Голди хватило сил удержать Каролину в ее спальне сейчас.
- Убьешь меня, Светлячок?! Как деда?! – рявкает Эммет.
…Я не могу понять, как это происходит.
Заслушавшись фразой и сконцентрировавшись на своих слезах, задумавшись о Каролине и недоступности для нее понимания случившегося, я, наверное, отвлекаюсь от действительности. Я занимаю мысли другим, а потому просто не успеваю уловить всю допустимую суть.
И, моргнув глазами, возвращаюсь в реальность лишь тогда, когда с покрасневшим наполовину лицом пацифист-Эдвард хуком справа заезжает в челюсть брату. Тот аж покачивается, не успев отразить атаки. Сильной, но не убийственной. Высчитанной до того, что у меня темнеет перед глазами.
Аметистовый часто дышит, вздернув голову. Его глаза страшно горят, поглощая в себя и тут же испепеляя все вокруг. Волосы взлохмачены, бровь и уголок рта слева опущены вниз, ноздри страшно раздуваются, а у висков проглядывают вены.
Как кратковременное безумие. Как карнавал красок гнева.
Я забываю, как дышать.
- Я люблю Беллу, - предельно ясно и четко, громким голосом произносит Эдвард, смело глядя на Эммета, - я ее не отпущу, пока она сама об этом не попросит меня. Я ее не оставлю. Поэтому пошел вон с дороги, Эммет. Ты достаточно сделал.
- Ты достаточно сделал! - эхом отзывается брат Серых Перчаток, взглянув на него полуживыми глазами, - ты свое получишь… ох как получишь… ты отобрал у меня и у Каролины ту, что приняла нас… ты поплатишься…
Он не делает резких выпадов вперед, он не намерен мешать. Сказав это и, не обращая внимания на подбитую щеку, Эммет просто отходит в сторону. Мертвый взгляд останавливается на мне.
- Ты быстро пожалеешь, Изза, мне очень жаль тебя, - все, что произносит мужчина. Самостоятельно открывает входную дверь.
Ветер, ворвавшийся в прихожую, вытаскивает из закоулков души последнюю дрожь, что там осталась. От холода передергивает.
Эдвард предусмотрительно отводит меня к себе за спину, на левую, дальнюю от брата сторону. Выводит наружу.
Я оборачиваюсь на скользких ступенях, игнорируя дождь и холод.
- Эммет, я люблю Каролину… я ужасно, ужасно ее люблю… пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не убеждай ее в обратном! – вскрикиваю придушенным шепотом и вглядываюсь в серо-голубые водопады, - не делай ей больно… только не ей!..
Эдвард подтягивает меня ближе, следя за тем, чтобы не упала.
- Ты ее предала, Изабелла, - тусклым тоном произносит Танатос. Пожимает плечами, делая все, дабы остановить без устали текущие слезы.
- Я предала тебя, - не унимаюсь, игнорируя попытку Эдварда поскорее меня увезти, - только тебя! Злись, ненавидь, убивай меня! Только не Каролину! Она не переживет, Эммет! ЭММЕТ, ПОЖАЛУЙСТА!
Каллен-младший мне ничего не отвечает – он даже не дослушивает до конца. Захлопывает дверь, сделав это так, чтобы наверняка было отовсюду слышно. Чтобы Карли услышала.
Я съеживаюсь, подавившись слезами. Позволяю Эдварду себя увести.
У дома урчит мотор черного «Мерседеса», за рулем которого Серж и к которому мы направляемся. Хаммер так и брошен у кромки леса, а выкорчеванная шинами грязная земля струйками течет по его колесам обратно в свои владения.
Внутри «Мерседеса» черноглазый обладатель приличной бороды Серж с профессиональным лицом изучает что-то на приборной панели, не замечая ни моих слез, ни бледности хозяина.
Эдвард галантно открывает передо мной дверь, помогая сесть внутрь и не упасть, поскользнувшись на грязи, а я не могу взять себя в руки и, все еще не моргая, гляжу на дом Танатоса. На верхнее окно спальни Каролины, в которой девочка меня ждет. В которой верит, что я приду.
Вот разбито и еще одно сердце… самое драгоценное…
- Дыши, - советует Эдвард, усаживаясь рядом со мной назад. Он не прикасается ко мне лишний раз, не заставляет отшатываться и кричать, призывая убрать руки. Просто говорит. Просто близко.
Я не верю в то, что он тут – не могу, как не заставляю себя. Но в то же время прекрасно понимаю, что без него бы уже давно сошла с ума. Не могу я без него… не могу, даже если он меня не хочет, даже если солгал у брата в столовой… просто не могу… нельзя без души… нельзя!..
- Не бойся меня, - наблюдая за тем, как ладони дергаются в его сторону, а я их останавливаю, шепотом просит он, - Белла, я никогда не причиню тебе вреда… я никогда тебя больше не обижу… Белла, я люблю. Я правда люблю… навсегда…
Что-то впереди жужжит – я испуганно вжимаюсь в кресло, пока не понимаю, что это Серж закрывает перегородку между водительским пространством и основным салоном. Его черные глаза полны сострадания и желания облегчить мою участь. Он очень вежлив.
Эдвард с одобрением встречает жест водителя.
- Я понимаю… - хриплю, отчаянно смаргивая слезы, - я верю… и поэтому я… поэтому мне сейчас… Уникальный!
Скатившись до постыдного постанывания, я рушу последние самостоятельно же и возведенные стены. Прижимаюсь, проигнорировав все поводы сдержаться, к его плечу. Утыкаюсь в шею, пробравшись к ладони без кольца. С энтузиазмом встречая эту уже узнанную правду.
Все, как и хотела – аромат, тепло, близость, подтверждение. Я плачу, плачу и плачу, но чувствую себя куда лучше, чем когда молчу. Нет того стеснения и боли. Есть Эдвард. Есть его тепло. И есть его признание, рассеивающее дождь, тучи и горечь.
- Да, моя хорошая, да, - он накрывает мой затылок теплыми ладонями, он обнимает меня как следует, как хочу, кутает в свое расстегнутое пальто, - я верю… я верю, только не плачь. Я все исправлю.
- Карли…
- С Карли все будет хорошо, - Уникальный целует мой лоб, крепко прижавшись к коже губами, - она не станет злиться, она любит тебя. Она поймет.
- Кто же ее поймет, Эдвард? – стенаю я. Пальцы, скрючившись, дерут ворот его рубашки, пиджака, пальто. Я вжимаюсь в Каллена еще и потому, что с ним тепло. А меня бьет такой озноб, что лихорадка нервно курит рядом.
- Мы поймем, мы, - мужчина убеждает меня, как ребенка. Его поглаживания все явнее, - я с тобой, Белла. Ничего не бойся.
- Пока еще… - обреченно хнычу, до боли стискивая его пальцы.
- Всегда и навсегда, - муж снова целует мой лоб, потирает плечи, - все-все-все, Бельчонок…
За окном пробегают русские целеевские пейзажи. Леса с пихтами, березами, кое-где виднеющимися тающими сугробами и черной, готовой возродиться землей. В сине-сером небе темные облака, а дождь не умолкает…
Я крепко зажмуриваю глаза.
- Алексайо… я не хочу домой… пожалуйста…
Разбитая, растрепанная фраза и сломленная – как мой тон. Не выходит произнести по-другому.
Однако Эдвард будто бы оказывается ко всему готовым. Он поспешно кивает.
- Я только заберу у Сержа ключи, и мы уедем. Мы не будем сегодня в Целеево, Белла.
…Это служит достаточным успокоением. По крайней мере, я пытаюсь подобные слова за него принять. Затихаю, прижавшись к плечу мужа, чье пальто там уже мокрое от моих слез. Слизываю с губ запекшиеся капельки крови.
- Спасибо…

* * *


Темное, бархатное и толстое одеяло со скользящей наволочкой.
Мои пальцы, следуя за только-только просыпающимся сознанием, пробегают по его поверхности. Гладят.
Оно незнакомое мне и очень большое – хватит как минимум на троих. По краям у него подобие бахромы, а по центру, на пододеяльнике, вышитый объемный рисунок – чуть-чуть колется.
Не готовая к изменениям прежде незыблемых вещей, я поворачиваюсь на спину, поерзав под покрывалом. Широкая квадратная подушка, на которой лежу, умещает одну треть тела, не только голову. И пахнет от нее ни клубникой, ни порошком Рады, ни даже эмметовским гелем, к которому я так привыкла… пахнет печеньем. По-моему, шоколадным.
Если это сон, он один из самых интересных за все время моей жизни.
Я обнимаю подушку руками, приникая к ней ближе. Происхождение аромата, ровно как и то, откуда такая широкая подушка взялась, не дают мне покоя.
Но разгадки нет – только мягкость. Я в ней утопаю.
…Где-то слева зажигается, а потом гаснет свет. Щелчок, вспышка желтого и… грохот.
Я просыпаюсь за одну двадцатую секунду, придушенно вскрикнув от ужаса. Даже сонная, даже утерявшая ориентацию в пространстве, я понимаю, что это – молния. И я вижу, что она снова рядом со мной.
Свет гаснет…
- Ш-ш-ш, - пока я широко распахнутыми глаза озираюсь по сторонам, выискивая на прежнем месте спальни Эммета окно, что-то темное заслоняет от меня северную стену, - Белла, тише… я ужасно неуклюжий, прости, пожалуйста…
Согретый, заполненный раскаяньем тон. Такой же необычный и неожиданный здесь, как подушка-печенье и желтый блеск. Он настолько близко, что, кажется, можно потрогать руками. А в это время чьи-то другие руки поправляют мое сброшенное одеяло.
Я моргаю, прогоняя с глаз сонную пелену.
Небольшая уютная комната с высоким потолком, деревянными темными панелями на стенах и приглушенным светом, что льется лишь из одного угла. Пол напоминает паркет, на нем ковер. Стены ровные, надежные, не лишенные красоты – напротив постели виднеется какая-то большая затемненная картина, а слева рамка с творением поменьше, тоже неразличимым в полумраке.
Но самое главное, здесь нет окон! Я не вижу их.
- Ты дрожишь, - грустно замечает голос, пытающийся успокоить меня. Под одеялом чьи-то теплые пальцы касаются раскрытой ладони – я отшатываюсь, увлекая за собой подушку.
Простыни шуршат, а света становится чуть больше – я вижу силуэт у своей постели.
Против воли начинают стучать зубы.
Где я? И с кем?
- Белла, - неожиданный благодетель просительно протягивает руку в мою сторону, - не бойся меня. Тебе приснился дурной сон? Или все же я разбудил тебя?
Я морщусь, не спеша возвращаться на прежнее место. Голос нежный, глубокий и знакомый. Я знаю этот голос, хоть спросонья и не могу сориентироваться. А сумасшедшая новая атмосфера, буквально навязывающая комфорт, не дает сосредоточиться.
- Молния?.. – вздрогнув, вспоминаю о главном я. Глаза еще раз, получив свободу, быстро-быстро изучают обстановку. По стенам, по полу, к свету. Но это действительно свет, не гроза. Я не могу так ошибаться.
- Никакой молнии, - поспешно уверяет меня благодетель, с твердым, но в то же время резко погрустневшим голосом, - все в порядке.
Уже хорошая новость…
Я нерешительно, но отбросив предосторожности, пододвигаюсь вперед. До прежнего места рядом с мужчиной меня отделяет длина собственной руки, однако путь назад не отрезан – в случае чего можно спрятаться в податливой темноте.
- Белла… - с нескрываемой нежностью встречая мой жест в свою сторону, мою попытку вернуться, обладатель бархатного баритона улыбается.
Я лежу ближе и теперь мои глаза не заполнены сном. Силуэт говорящего обретает более четкие формы, прорисовываются в полутемноте и черты лица. И вот в тот момент, когда вместе с улыбкой оживает лишь левая сторона лица говорящего, я его узнаю.
- Эдвард?
Он любовно, но в то же время едва касаясь поглаживает мои волосы. Кивает.
- Я здесь, Бельчонок.
Ну конечно же здесь. Он ведь обещал мне всегда быть рядом, как я могу сомневаться?
Сама себе усмешливо фыркнув, я сокращаю оставшееся между нами расстояние.
Эдвард сидит на самом краешке постели, повернувшись в мою сторону и, кажется, с изумлением встречает то, как по-хозяйски обосновываюсь на его коленях.
Мужчина в темных жестких джинсах, однако его тепло согревает ткань, и мне не на что жаловаться. Вокруг аромат клубники, трепетность его рук и свежий воздух, пропитанный благоденствием. Похоже, окно здесь все-таки есть.
- У тебя слишком легкая рубашка, - недовольно замечаю, пробежавшись пальцами вверх, по пуговицам, к его шее, - замерз?
Алексайо недоуменно, но в то же время тронуто усмехается.
Его ладони на моих волосах, поглаживая их, а легкий смешок повисает в пространстве.
- Все в порядке, Белла. Мне совсем не холодно.
Я принимаю этот ответ. Удобнее устроившись на его коленях, спиной прижавшись к талии, блаженно прикрываю глаза.
- Ладно. Но если замерзнешь, не забывай, что у тебя есть личное одеяло.
Эдвард ошарашенно вслушивается в тишину. Его пальцы ласковее, теплее.
Он наклоняется к моим волосам, легонько поцеловав макушку.
- Спасибо, моя девочка.
Довольно поерзав на своем месте, я затихаю. Сон, было убежавший, превращается в дрему, наползая, как теплое одеяло, в который раз поправленное Эдвардом, на мои плечи.
Я не думаю ни о чем и не хочу ни о чем думать.
Я лежу, проникнувшись моментом, на лучшей подушке на свете, которая, к слову, тоже пахнет печеньями, и с удовольствием отдаюсь касаниям трепетных пальцев мужа.
Я стараюсь не заострять внимание на том, что мои волосы короче нужного, а обстановка вокруг не знакома. Я не хочу рушить наше единение, по которому так соскучилась. Мы будто не виделись… сто лет.
Однако время идет, минута перетекает в минуту и мне, наконец, становится интересно, где именно мы находимся.
Это не похоже на «Афинскую школу», дом Эммета или же спальню Каролины. Мой живой интерес оправдан.
- Что это за место? – с любопытством зову, поерзав на коленях мужа.
- Маленькое королевство снов.
Я усмехаюсь.
- Маленькое королевство снов?
Эдвард посмеивается вместе со мной – я слышу по чуточку сбившемуся его дыханию, согревшему левое ухо.
- Да. Здесь сны становятся реальностью, Белла. Ты заснула в машине, и я не хотел будить тебя.
Ну что же, достойная реклама. Я уже не уверена, что хочу знать больше.
- Все-все сны? – мечтательно интересуюсь у него, перехватив руку. Мне попадается левая, но, на удивление, без привычного кольца. Я скорее автоматически, чем осознанно, пытаюсь соединить свою голубку с углублением клюва Кэйафаса, но терплю неудачу. Не с чем соединяться.
- Извини… - прошу прощения, уколов его кожу. Потираю пальцем болезненное место, хмурясь и тут же, не глядя на приглушенный свет, вижу, что на коже видны фиолетовые отметины. Синяки?
- Все-все, - мягко убеждает Эдвард, даже не заметив моего укола, - особенно лавандовые.
- Лавандовые?..
- Ты пахнешь лавандой, Белла, - честно признается Алексайо, не скрывая обожания.
Он наклоняется и целует мои волосы, пустив несколько электрических зарядов по коже, а я внезапно, почему-то, вижу перед глазами ни его джинсы и ни его теплую ладонь, а… холст. Разноцветный, разукрашенный. С цветами-маргаритками. Сине-красно-черными Маргаритами.
Вот она, цветочная ассоциация.
- Рисунки…
Эдвард не слышит моего бормотания.
- Что, Бельчонок? – он осторожно убирает спавший на мое лицо локон, открывая себе обзор на мои щеки и глаза.
- Цветы, - я вздрагиваю, громко сглотнув. Джинсы внезапно становятся холоднее снега, а пальцы сами собой отдергиваются от его руки, - белые… белые ящики…
Я вспоминаю все. Вижу, как перед собой, будто сейчас там, гостиную, коридор, кабинет с ромбом в этом пластике с известным содержимым. Вижу подписи, вижу даты, вижу знакомую технику… и оголенные, подчеркнутые яркими красками достоинства десятков женщин. В самых развратных позах.
В голове, испепеляя почти полностью атмосферу неги и комфорта, звучит голос Эммета:
«А с кем же ему еще спать, Белла? Он же не монах! Эти женщины или другие – какая разница?»
И Каролина, которая плачет, цепляясь за ворот моего пальто. Которая не понимает, почему я не могу по-человечески встретить ее Эдди…
И кольцо, брошенное в полку.
И молния, разыгравшаяся за стеклом.
И осколки в воде, в крови. Тысячу осколков, тысячу маленьких ранок.
И волосы. На полу парикмахерской мои обрезанные длинные волосы…
Эдвард в спальне… Эдвард с ними… двадцать шестого февраля.
Поморщившись, я сжимаю губы так крепко, как могу. Наклонив голову право и выпутавшись из рук Алексайо, я отползаю назад. По скользким простыням незнакомой комнаты, к большим подушкам, пахнущим печеньем. В темноту.
Все вокруг вдруг становится злым, а не убаюкивающим. Углы, которых не видно, пугают меня, картины воспринимаются под определенным впечатлением, а руки… руки дрожат. И я лучше всего различаю их, такие же, как у мужа, на одеяле.
- Белла? – встревоженный, он движется следом, полностью сев на постель. Темные волосы примяты, на щеках видна небритая с утра щетина, а рубашка у шеи расстегнута на первых три пуговицы.
- Мастер, - на выдохе произношу, побоявшись, что больше не решусь. Чувствую себя достаточно отдохнувшей, но очень боюсь, что это видимость, и мой запас сил быстро снова сойдет на ноль.
Алексайо сожалеюще глядит на меня, поджав губы.
- Ох, Белоснежка…
«Потерпи, Белоснежка, потерпи… все пройдет».
Я вздрагиваю снова, дернувшись назад, увидев перед собой взволнованное в грозу лицо Эммета, который пытался помочь мне чем мог, не зная ситуации.
И сегодняшнюю версию этого лица, со слезами и разбитым выражением в глазах. С тоненькой струйкой крови от удара брата. С ожесточением, что сковало медвежьи черты, пока распахивал дверь.
И Каролинины слезы… и ее просьбы остаться… не уходить… не предавать…
Я зажмуриваюсь, опустив голову. Как можно ниже, как можно ближе к себе – неподъемная. Возникает желание к черту срезать все волосы. Насовсем.
- Белла, - увидев первую слезинку у меня на лице, Эдвард придвигается ближе. Его теплота и клубника, уже впитавшаяся в мои рецепторы, режут по живому. – Я обещал и могу пообещать снова, что расскажу тебе всю правду. Я не намерен прятаться и отнекиваться. Я знаю, что у тебя много вопросов ко мне.
Его тон собранный, но в то же время понимающий, его взгляд добрый, но серьезный, в аметистах сострадание, однако и попытка утешить то же. И руки… руки без кольца, что пытаются погладить мои. Хотя бы секунду. Хотя бы легонько.
Я прижимаю ладони к груди, садясь на постели. Слишком быстро – кружится голова.
Мы с Алексайо сидим на двух сторонах, у краешков, разделенные скинутой мной подушкой и толстым одеялом. Вокруг все так же темно и тепло, но воздух из окна уже не кажется мягким, освежающим. Он режется.
- Где мы? – поежившись, зову я. – Что за Маленькое Королевство Снов?
Ну и название, боже мой…
- Моя квартира, - Эдвард выпрямляет спину, садясь в неудобной, смиренной позе. Его голос грустнеет против воли своего обладателя, - та, что в Москве. Я говорил тебе однажды.
Это правда. Припоминаю – кажется, еще по дороге из аэропорта в Целеево.
Как же давно это было!..
- Ты теперь живешь здесь?
- Ты отказалась ехать в дом. Мне тоже не хотелось.
Ох, дом… какое же счастье, что Эдвард меня послушал. При всем содеянном и при всем случившимся по его вине, это огромный повод для благодарности.
Я поднимаю глаза, глядя на него из-под ресниц. Даже в темноте мне неуютно находиться под прицелом аметистов – а ведь минуту назад я нежилась в их реках обожания!
- Спасибо, что не поехал… домой.
Алексайо глубоко, тяжело вздыхает. Его руки кладутся на колени.
- Не за что, Белла.
На несколько минут в комнате становится очень тихо. Слышно завывание ветра за окном, постукивание о подоконник дождя и нашего дыхания – тихого, но сбитого. На что-то решающегося.
- Давай не будем сегодня говорить об Эммете… и о Карли… - молю, сморгнув слезы.
- Не будем, моя девочка, - кивает муж.
Я сижу, прижав к себе одеяло и невидящим взглядом рассматривая подушку, а Эдвард, нахмурившись, изучает стену с картиной. Меня передергивает, когда думаю о ней.
- Белла…
Я с горечью касаюсь его глазами. В этой темноте, тишине, теплоте он выглядит таким близким… будто бы ничего не было и никогда не случалось. Будто бы то, что я лежала у него на коленях не так давно, это не досадная ошибка расслабившегося подсознания, а истинное положение вещей, правильное. Так и должно быть.
Правду говорят, что в темноте стираются многие границы.
- Да?
Аметистовый с опустившимся в расстройстве уголком губ, хоть и не намерен этого показывать, смотрит прямо мне в глаза.
- Наш уговор на ужин ведь еще в силе? Ты позволишь мне хотя бы попытаться объяснить… вернуть тебя?
Я нервно, сквозь слезы, хмыкаю.
- Сдалось тебе меня возвращать…
В аметистах поселяется такая тоска, что мне хочется самой себя и придушить за сказанное. Он смотрит так, будто это мой вердикт, приговор.
- Я тебя люблю, - сокровенно признается Уникальный снова, не катая эту фразу на языке, не запудривая ее, не пряча – отдавая мне всю целиком, с правильным звучанием, с нужным тембром. Вверяя себя вместе с этой фразой.
Хамелеон на моей груди обжигает кожу. Он будто светится, будто переливается. И хочет, хочет жить, хотя никогда не жил. Хотя металл он…
Я смаргиваю слезинку.
- Белла, - мужчина торопится, будто я сейчас его остановлю, заставив умолкнуть, - человек самое отвратительное существо на свете, самое ужасное. Он может жить без прошлого и будущего, он может жить без совести, без ума, без чести… он может жить даже без сердца, Белоснежка!
Эдвард останавливается, переводя дух. Чуточку морщится, прикрыв глаза. В полумраке его бледность кажется мне чересчур явной, а тени под глазами подчеркивают скулы и челюсть, кожа на которых натянута… не только я, судя по всему, похудела.
- Но при всем этом, - возвращаясь к своим словам, продолжает муж, - при всех этих вещах, даже самый злобный, грубый, не заслуживающий уважения и любви, не ценящий то, что имеет, даже самый уродливый Гуинплен, Белла, не может жить без души… в душе – звезды. А ночи без звезд такие темные… и такие холодные…
Алексайо останавливается, шумно сглотнув, и качает головой, отведя взгляд.
- Я не хочу больше жить без звезд. Я сделаю все, чтобы вернуть свою Душу.
Я пристально слежу за ним, не в состоянии оторваться. За ним, который Мой, который не изменился от открывшейся правды, и вижу слезы. Скрытые, спрятанные, но существующие. Соленые-соленые… они блестят так же, как замеченная мною цепочка с белкой на его запястье – она по-прежнему здесь. И она вдохновляет меня.
Ровно через десять секунд я выдыхаю, признавшись в ответ:
- Я люблю тебя, Эдвард.
Такие тяжелые, но такие нужные слова, они озаряют нашу ночь, заставив аметисты вспыхнуть – в самом прямом смысле слова.
Алексайо, прежде сгорбленный, выпрямляется, вздернув голову, а его губы вздрагивают в улыбке. Выражение неверия в то, во что так хочется поверить, завладевает чертами, порабощая лицо. Снова наполовину живое. Снова мое.
- Бельчонок… - не удержав ровного тона, с дрожью произносит он. С прерывистым вздохом.
Его сомнения, его удивление, его неверие разбивают мне сердце.
Господи, чего стоило сказать раньше?
При всем том, что Эдвард сделал и делал уже после заключения нашего контракта, я не могу и никогда не стану игнорировать его чувства. И я не посмею отрицать очевидные вещи. Любовь отрицать.
- Только я не знаю, Алексайо… - прикусываю губу и морщусь, когда становится больно от очередной снятой корочки, прячущей ранку, - что мне с этим делать… как мне с тобой… потому что без тебя – никак.
Мой Уникальный ничего больше не говорит. Он видит, он чувствует, он понимает, как и я, что все уже сказано. Главное озвучено. А больше слова не нужны…
Эдвард садится рядом со мной, перебравшись с другой стороны постели, и аккуратно, почти боязно прикасается к плечу. Я сплю в том же, в чем и уехала от Эммета, он не переодевал меня. Он не стал переходить границ.
Шмыгнув носом, я самостоятельно приникаю к нему, неловко обосновавшись у плеча. Одновременно и хочется, и нельзя так делать, но я не могу противостоять.
Я люблю. Мне больно от того, что я люблю, мне горько, мне хочется плакать, но правда остается правдой… и здесь, в полумраке спальни, далекой и от Маргарит, и от Сурового в Целеево, многое возможно.
- Я никогда не забуду, что ты дала мне шанс, Белла, - муж трется носом о мои волосы, придав голосу твердости, - даже если ты не сможешь меня понять и простить…
- Ты дал мне два…
Эдвард жмурится.
Я не узнаю в нем того спокойного Кэйафаса, что диктовал мне правила со сдержанностью и тактом, что утешал ночами, что подбадривал и вдохновлял, рисуя тарелки или готовя пасту карбонара.
Тот Эдвард был прекрасным человеком и пленил бы чье угодно сердце. Он был великолепен.
Но тот Эдвард – ненастоящий. Он, как бы ни грустно было такое признавать, не имеет эмоций. Он запретил себе даже думать о том, чтобы их иметь.
А Эдвард, что сейчас со мной, что обнимает меня, что порой и грустен, и весел, и добр, и зол, и может ударить, как сегодня утром… этот Эдвард – мой. Он искренний, он настоящий, он существует. Именно его я люблю, а не Сурового. Именно его я бы хотела видеть рядом весь остаток жизни.
Так стоит ли так быстро от всего отказываться?.. Я смогу его простить?..
Вздохнув, я невзначай целую мужнино плечо. Кожа под рубашкой, распахнутой больше, чем нужно, конечно же теплая.
Это будто впервые, будто запретно, будто в последний раз.
Мы оба знаем, что этот ужин будет решающим. Мы смирились.
- Я обещаю, Белла, что оправдаю все твои ожидания, - на ухо шепчет мне Уникальный, щекоча кожу своим дыханием и отвлекая от ненужных мыслей, - если ты выберешь меня…
А затем следует поцелуй в лоб.
Истинно-влюбленный.

* * *


Квартира Эдварда в самой Москве представляет собой стандартную студию с совершенно нестандартным дизайном и высотой потолков.
Просторная и в меру светлая, не глядя на ограниченное пространство, она очень уютная. И совершенно незаметно, что здесь постоянно никто не живет.
Небольшая каштаново-бежевая кухонька из пяти тумб, посудомоечной машины, электроплиты и холодильника плавно переходит в столовую зону с круглым столом на четверых человек и изящными деревянными стульями. Через гипсокартонную дизайнерскую перегородку следует гостиная, оформленная в сливово-топленых тонах со вставками древесно-коричневого. Большой и мягкий, в лучших традициях вкусов Алексайо, диван с россыпью подушек, журнальный столик, телевизор на треть стены над электрическим камином с цветным пламенем. Удобное кресло-качалка из антикварного магазина пристроилось рядом, упокоив на себе несколько авиационных журналов, а своеобразное расположение ламп создавало достаточно света, но не слепило глаза. По крайней мере, мне не больно смотреть вокруг после темноты спальни.
И особенно смотреть на картину, которая украшает нишу между гостиной и столовой зоной.
Выполненная в пастели, шириной полтора метра на метр, она приобщает зрителя к Греции, судя по всему, островной. Знакомые мне синие ставенки, белые оштукатуренные стены домов и покатые крыши, на которых виднеются металлические балкончики. Природа, голубое небо и синее море вдалеке с серебристыми барашками очень красноречивы – хочется захвалить автора и мгновенно переместиться туда. Возможно, в тепле, с нежным бризом, белым песком и мягким морем все выглядит совершенно иным – и жить хочется. Всегда.
Эдвард сказал, мы будем в квартире сутки. И он уверил меня, что никогда здесь не рисовал…
Расположившись друг напротив друга за круглым столом переговоров, заняв свободную деревянную поверхность двумя тарелками феттучини с грибами и стаканами с гранатовым соком моей любимой марки, каждый из нас рассматривает друг друга – как в первый раз.
И никакого стеснения, никакой зажатости… вместе с темнотой ушло единение и нежность, это так, ушло желание все исправить за секунду и раз и навсегда забыть… но главное – желание попытаться вернуть все на свои места – еще существует. За него мы оба держимся.
Расстояние в метр кажется неоправданно большим после крепких и запретных объятий там, в спальне, но это вынужденная мера. Иначе не получится разговора – я точно не смогу говорить.
Эдвард сидит передо мной в застегнутой на все пуговицы (кроме последней) рубашке и с сосредоточенным выражением лица, что неустанно пытается расслабить.
Как вести себя мне, я не знаю. Пытаюсь удобно устроиться на стуле, но выходит скверно. Моя спина слишком прямая, руки неестественно вытянуты, пальцы отказываются принимать естественное положение. На мне темно-голубая блузка и черные джинсы, которые чем-то напоминают эдвардовские… правда, они пожестче.
Волосы я убираю назад, отыскав в кармане черную резинку. Когда-то мне шли конские хвосты.
Эдвард наблюдает за мной – за каждым словом, за каждым жестом, за каждой эмоцией. Примечательный, он видит все. И все, могу поклясться, подмечает. Мое пробуждение полчаса назад и такое непосредственное, из-за сонливости, общение с ним дали свои плоды – расслабили Алексайо. Ему явно куда лучше физически и куда проще начать говорить.
Сегодня он ведет…
- Давай ты немного поешь, а затем мы поговорим? – предлагает Эдвард, собираясь подать мне правильный пример и сам взяв вилку, хотя по его взгляду прекрасно видно, что есть – последнее, чего ему хочется, - это ведь твоя любимая паста, правильно?
Я с хмуростью смотрю на свою тарелку, где ужасно аппетитные для прежней Иззы макароны находятся в сливочном соусе с кусочками грибов. Прежде на этот запах я летела в любой ресторан, а сегодня, когда могу наслаждаться им благодаря заботливому мужу, меня подташнивает.
- Любимая…
- Вот и отлично, - Эдвард с улыбкой, пусть и слегка натянутой, придвигается к столу. Побуждает меня попробовать. – Я надеюсь, тебе понравится.
Вздохнув, я качаю головой.
- Спасибо, но я не буду. Я бы хотела сначала поговорить, а потом поесть… если захочется.
Алексайо с тревогой оглядывает меня, задержавшись на чуть провисших рукавах блузки. Он недоволен имеющейся картиной после своего возвращения. Но будто бы я довольна им… и тем, что он сделал.
- Разговор может затянуться…
О да, как раз на это я и рассчитываю. Откровения предполагают долгое время общения, Эдвард. Тебе ли не знать.
- Значит, вместо ужина будет завтрак, - я с серьезным видом отодвигаю от себя порцию. Я не в состоянии сегодня ее дегустировать, даже если Эдвард сам приготовил все это.
Возможно, он догадывался, что так будет? Поэтому на столе только паста, сок и греческий салат в прозрачной мисочке? Ужин – предлог для разговора. Не более.
Моя решительность Аметистового немного задевает.
Он выглядит по-особенному сейчас. Такой близкий и такой далекий одновременно, как мираж, приятное сновидение. Сидит напротив, пронизывающе смотрит и намеревается ответить на все мои вопросы, как сам и уверил. Больше нет никаких ограничений.
- Хорошо, - Уникальный согласно кивает, так же, как и я, отодвинув свою тарелку. Теперь перед нами только сок в длинных прозрачных стаканах.
- Почему ты не отвечал на мобильный телефон? – взглянув на то, как лежит телефон Эдварда на кухонной тумбе, спрашиваю я. – Эммет звонил тебе…
Каллен вздыхает.
- Тебе нужен был шанс.
- Это повод нас игнорировать? – уголок моих губ предательски ползет вниз.
- Изза, нет… но если бы я услышал тебя, - на секунду на его лице поселяется мученический вид, - я бы не был в Италии так долго.
Я зажмуриваюсь.
Для храбрости делаю один большой глоток терпкого гранатового сока.
После грозы, после водки, в которой искупалась и порезалась, от спиртного меня воротит – еще одно сходство с Аметистовым.
- Белла, прежде, чем мы начнем, и ты спросишь меня, - Эдвард смотрит мне прямо в глаза, практически не моргая, - я бы хотел извиниться перед тобой с надеждой, что ты примешь хотя бы какую-то часть моих извинений.
Я знала, что разговор будет нелегким…
Но я только теперь начинаю догадываться, насколько. После этой фразы.
- Изабелла, - мужчина встает со своего стула, выверенными шагами, давая понять, что делает, подходя ко мне. Его ладони перехватывают мои, несильно сжав, а аметисты не дают отвести взгляд, - я хочу попросить у тебя прощения за то, что в ту ночь, когда обещал быть здесь, рядом, позорно оставался далеко за горизонтом. Эммет рассказал мне, что в субботу у вас была гроза… и я даже выразить не могу, как мне жаль, Белоснежка, что тебе пришлось пережить это в одиночестве.
На глаза наворачиваются слезы, а дыхание сбивается. Я опускаю голову, не зная, в состоянии ли смотреть на мужа. То, что он вспоминает о грозе, то, что делает это сейчас, когда я меньше всего готова, крошит и без того перетертую в пыль душу. Это верх сострадания и любви, я понимаю, попросить прощения… но это и напоминание. Очень яркое.
Я вижу, как загорается небо.
Я вижу, как огромная молния чертит его пополам.
Я вижу, как бегу, ударяясь об стол, падая на пол, накрывая собой осколки.
И я вижу, вижу, вижу, как набрасываюсь на Эммета, хватаясь за его достоинство. Как моля, заклинаю себя взять. Унять смертельную, испепеляющую все внутри боль.
- Я звала тебя, - против воли срывается с губ. Я почти физически чувствую, как лицо бледнеет.
Это запретные слова, но они произносятся. Ровно как и запретными были измены… хотя, наверное я просто ужасно много требую, ну конечно.
Смело вздернув голову, я тут же жалею о сказанном. Отстраняюсь назад, к спинке стула, попытавшись вырвать и руки. Однако Эдвард предусматривает это, переплетая наши пальцы.
- Белла, - на его лице невыдуманное страдание, - мне ужасно жаль… нет слов, нет никаких фраз, дабы выразить это сожаление. Но я могу заверить тебя, могу поклясться и собственной жизнью, и просто собой, что ни одной грозы без меня ты больше не проведешь, если останешься. Ни одной черной ночи…
Меня потряхивает.
- Говорят, где-то в России есть белые…
Его губы трогает отголосок улыбки.
- Есть, Бельчонок. Значит, и ни одной белой. Ни одной ночи в принципе.
Я-таки вырываю руку, проехавшись косточками по костяшкам мужа. Сделав больно и ему, и себе.
- Я не стану извиняться за то, что была в твоем кабинете…
- Я не прошу извинений.
- А я бы все равно не стала… даже если бы попросил, - смело гляжу на него, поморгав подольше, чтобы выгнать слезы, - он был открыт… и он наполнен этими… тем, что ты пытался скрыть. Выбросить из памяти.
- Белла, - мужчина с сострадательной улыбкой целует мое запястье, - я хотел выбросить картины не потому, что желал упрятать их, а потому что мне больше не нужен никто, кроме тебя.
- Тебя это прежде не смущало! – обвиняю я. Громко.
- Я всегда все понимал слишком поздно, да? – на удивление терпеливо, даже с черным неудовлетворительным юмором к себе, докладывает Серые Перчатки. Но потом серьезнеет. – Белла, это особенная история… отдельная…
Я запрокидываю голову, что есть мочи моргая. Уговариваю слезы влиться обратно, пропасть. Не хочу иметь с ними дела.
- Если особенная, расскажи мне! – почти велю, в защитной позе обхватив себя руками, - сядь, как мы договорились, на свое место, и расскажи! Оставь уже мои руки…
- Конечно, - Эдвард подчиняется.
С некоторой грустью выпустив мои ладони, он поднимается и возвращается на прежнее место, присаживаясь на свой стул. Лицо такое же, как и прежде, но в выражении глаз незримо что-то изменилось. Я чувствую маленький укол вины, но он быстро проходит.
Все место, все эмоции занимает жар. От злости? От непонимания? От боли?..
Я ничего не могу с собой поделать, кидаясь из крайности в крайность. Я хочу обнять его, но в то же время пытаюсь спрятаться и скрыться так далеко, как только могу. Я хочу чувствовать его каждой клеточкой, быть рядом, но понимаю, что если это будет так… не имею права обижаться. Иначе если Эдвард откажет мне, если оставит… в чем будет смысл дальнейшей жизни? Это отдаление держит нас на плаву. Нас обоих.
- Раз уж мы договорились на полное откровение, Белла, я буду полностью откровенен, - со всей серьезностью говорит Алексайо, сложив руки в замок на столе. Его пальцы белее, чем прежде, и жмут друг друга слишком сильно, но я пытаюсь не обращать на это внимание. Сама сижу без понятия, что делать с руками. Если Эдварду так проще, это его выбор.
- Мне не нужны подробности соития, - вздрогнув, шепчу я.
На лбу, возле левого глаза Аметистового собираются морщинки. Он сильно хмурится.
- Никаких подробностей, - обещает. – Я лишь о том, что, чтобы понять, откуда взялись Маргариты, ты должна знать об Анне… если захочешь.
Я в нерешительности поджимаю губы.
Это очень личная, сокровенная информация. Мне никогда не говорил о ней Эммет, избегал этих тем. И Розмари темнила… что-то знала, но темнила. А уж что делалось с лицом Эдварда, когда вспоминали эту девушку…
- Ты действительно расскажешь мне? – севшим голосом зову я.
На какое-то мгновенье аметистовый взгляд теряет осмысленность, но потом, напитавшись какой-то неизвестной мне силой, наполнившись ей, вспыхивает решимостью.
- Да, я расскажу. Это относится к списку твоих вопросов?
Мне до ужаса непривычно так разговаривать и так смотреть на него… но выбора не оставили.
- Да, Эдвард.
Сколько раз за последние часы наедине я назвала его «Алексайо» вслух? Это тоже защитная реакция? До командировки я забыла о существовании американского имени Серых Перчаток…
Мужчина делает глубокий, собранный вдох. Его пальцы впиваются друг в друга с убийственной силой.
- Ты уже знаешь, что Анна была моей приемной дочерью по той простой причине, что я не могу иметь собственных детей, - баритон звучит особенно твердо, но не вымученно. Эмоций в нем ноль, присутствует незаметный отголосок дрожи, но не более. Я завидую. – Мы встретились, когда ей было тринадцать. Январь, мороз, ужасный холод… она сидела, завернувшись в тонкое одеяло возле мусорных баков – сбежала из приюта. Я не смог пройти мимо.
На секунду его голос срывается. Я вздрагиваю, уловив это, и вздрагивает сам Эдвард. Однако выправляет ситуацию в ту же секунду. Лицо беспристрастно, тон почти умиротворенный.
Но я прикусываю губу до крови и не жалею об этом, когда представляю, что кроется за этой маской терпения… я вообще имею право на такое? Заставлять его?..
Но прежде, чем успевает проснуться моя совесть, прежде, чем я дозволяю ей это, Алексайо продолжает. Довольно быстро, а потому мне приходится слушать крайне внимательно, чтобы понять:
- Белла, она была достойным, нормальным ребенком. Рыженькая, худенькая, с зелеными глазами. Она жила со мной, ей часто снились кошмары и порой мы спали в одной постели… мы имели на это право, мы были теперь родственниками, и я утешал ее… я правда считал ее ребенком.
Я напрягаюсь, насторожившись. Руки сами собой спускаются с плеч, укладываясь на колени, а эти самые колени подрагивают. От чересчур прямой позы у меня болит спина, но предположение, проскочившее в голове о том, что намерен сказать Эдвард, компенсирует эту боль.
Он становится белым – слишком, слишком белым. Я пугаюсь.
- Она не видела во мне отца, - горько признает он, - не глядя на все старания и правила, не видела. И в один день она просто… - замок из его пальцев негромко ударяет по столу, - захотела меня. Как мужчину.
Мои глаза распахиваются, но никакой больше реакции вырваться наружу я не позволяю. Смотрю на Каллена, немо ожидая продолжения, и пытаюсь осмыслить то, что слышу. Плохо выходит.
Дочь его… захотела?
Дочь захотела секса? Анна была нацелена на инцест?
- Я не педофил, - Эдвард поднимает голову, цепляясь за мои глаза так, будто никогда на него больше не взгляну, - Белла, ты можешь считать меня извращенцем из-за этих картин, по сути, я, наверное, и есть извращенец… но я не педофил… я никогда бы не… я никогда ее не тронул. Я не дал ей повода.
Я сама протягиваю ладони на середину стола под изумленный взгляд мужа. Выпрямляю и без того выпрямленные пальцы.
- Дай мне руку, - одними губами прошу, попытавшись доказать всем своим видом и особенно глазами, что стали нашими негласными проводниками истинных чувств и эмоций, что мне можно доверять. Что сейчас я не ударю его в спину.
Его широкая ладонь касается моей. Кожа – как лед. Я поспешно перехватываю ее обеими своими руками. Тут нет места обидам.
- Я верю тебе, - наклонившись и произнося четко, ясно, без сокрытий, - конечно же ты ее не тронул. Я не сомневаюсь.
Влага в аметистах не оставляет места для маневра. Я забываю все глупости и недовольства – сейчас да.
- Не педофил… - беззвучно повторяет Эдвард, как можно глубже стараясь спрятать боль, что так не вовремя всплывает, буквально прорываясь на поверхность.
- Нет-нет, - отрицаю, выдавив утешающую улыбку, - я видела тебя с Каролиной… из тебя бы получился… из тебя уже, для Анны, получился прекрасный отец. Я уверена.
Алексайо подавляет несвоевременный всхлип, отрывисто мне кивнув. Отвлекая от слез, что стирает за мгновенье, Эдвард наклоняется и целует мои ладони. Его губы синеватые, едва теплые, а вот дыхание ужасно горячее. И жгущаяся маленькая-маленькая капелька соленой влаги остается на костяшке моего указательного пальца.
Муж садится так же ровно, держа себя в руках. На его лице скорбь и только. Никакой истерики, в которую я бы давно окунулась.
Я смотрю на него, так сильно старающегося собрать себя из кусочков и удержать в целом виде, что бьется где-то в горле сердце.
Именно в эту минуту, в это мгновенье, я ничего не помню и не хочу вспоминать. Я хочу любить его по-настоящему, утешать его по-настоящему, стать той, которой он может довериться всегда и везде… Да, он был с этой Маргаритой. Да, он был двадцать шестого, он нарушил правило… но разве же теперь это имеет значение? Когда ему так больно?..
- Эдвард, - я не выдерживаю, придвинувшись на своем стуле ближе. Крепче держу его руку, - послушай…
- Белла, - перебивает он, качнув головой, - она попыталась соблазнить меня одной ночью, но я ей не позволил. Однако с тех пор… я не могу, как все. Я болен или я сошел с ума… я не знаю. Но этого уже не изменить, что очевидно больше пятнадцати лет… пятнадцать лет прошло с тех пор, как Анна умерла, Белла.
- Как все?..
Эдварда, против его воли, передергивает.
- Как все, в плане… секса, - видимо, решив, что прятать уже нечего, он называет вещи своими именами. Глубоко вздыхает, прогоняя слезы, - я не могу через три минуты после поцелуев… и даже через десять. Мне нужно рисовать.
Картины…
Я сглатываю.
- Рисовать… любовниц?
- Маргарит, - Эдвард брезгливо морщится, виновато подняв на меня глаза. Но в аметистах сталь. Истинная сталь. – Первая из них появилась у меня вначале двухтысячного. Разумеется, их не зовут Маргаритами… по крайней мере, не всех, но это общеприменимое имя.
- Серая толпа?
Поражаюсь себе, что так спокойно обсуждаю эту тему. И пусть по спине мурашки, пусть коленки трясутся, но я не замолкаю. Я не смогу без правды спокойно спать.
- Безликость, - Эдвард впервые при мне так откровенно прикусывает губу, - мне не нужны лица, не нужны имена. Все, что мне нужно… ты видела.
Я мужественно киваю.
- И что же, ты каждый раз… рисуешь?
- Каждый раз, - соглашается он, - поэтому картин было так много… их привезли из студии, дабы выбросить вместе с домашними.
- Студии?.. – мои пальцы, что держат ладонь Эдварда, дрожат. Разумеется, от него это не укрывается.
- Переделанная квартира на окраине. Там есть все необходимое, - на удивление ровно, без толики ненужных эмоций, докладывает он.
Мне хочется удивиться, но я не удивляюсь. Я уже мало чему могу удивиться.
- Ты часто там бываешь?
Эдвард морщится. Аметисты, вдруг полыхнувшие несусветной усталостью, останавливаются на мне. Не моргают.
- Как правило, раз в неделю.
Мои руки быстрее, чем успевает сообразить и построить для них план мозг, дергаются из пальцев мужчины. Отскакивают, отталкивают их, будто обжегшись. Пытаются забыть, каково чувствовать их силу и теплоту.
- Раз в неделю?.. – мои губы так дрожат, что с трудом получается произносить слова. Слезы занимают тон, выгоняют из него все так бережно лелеемое, всю решимость.
Мамочки, это что же, после двадцать шестого раз в неделю?.. Это что же, не один, а… шесть раз? Семь?.. «Как правило». А может, все десять?..
Задохнувшись от собственных рассуждений, я возвращаю руки на исходную позицию, обхватив себя. После переезда в Россию это один из немногих дней, когда постоянно, будто смогу что-то сделать, хватаюсь за саму себя. Не даю башне из кубиков, расшатавшейся от ветра горечи, рухнуть. Очень боюсь рассыпаться… разрыдаться…
- Я не был у Маргариты с февраля, после ночей с тобой мне… - как сквозь слой ваты, доносится до меня голос Аметистового, - Изза, я не мог спать ни с кем в одной постели из-за Энн, кроме Карли… и все из девушек, и даже Конти, они смирились… а ты – нет.
Я вспоминаю тот момент, когда впервые забралась в постель к Алексайо, и от сердца немного отлегает. Вернее, он сам забрался ко мне в постель, проникнувшись задумкой. Теплый, нежный, оберегающий, он успокоил меня и позволил заснуть в чужом незнакомом доме. Он стал моим личным оберегом, моим вдохновителем… он тогда впервые вызвал во мне особенные чувства. Неужели и я у него тоже?!
- Это чудесно, но правила про верность? – удержав всхлип, зову я. – Они на тебя не распространялись? Только для нас?
- Белла, ты, наверное, не совсем понимаешь, что для меня значат «голубки», - сострадательно, горько улыбнувшись улыбкой, в которой ни капли смеха, которая искажает его лицо, Эдвард вздыхает, - я занялся ими после смерти Энн. Ей было девятнадцать и ее сгубили наркотики. Она отказывалась лечиться, а я отказывался с ней спать. В конце концов, она узнала, что у меня есть женщина… и покончила с собой.
Он вдыхает так глубоко, как позволяют человеческие легкие. Довольно громко и откровенно, не прячась от меня. Пальцы, так и лежащие на столе, вздрагивают, но у меня нет сил протянуть им руку. Теперь – нет…
Неужели у нас с этой рыжеволосой Анной действительно столько общего? Обе хотели Эдварда. Обе его не получили. Обе собирались совершить… и кое-кто совершил.
- «Голубки» - мои дочери, Белла, как Анна, как дети, - торопливо, постаравшись замять ситуацию с немой просьбой вернуть мою руку, объясняет муж. – я не могу хотеть их, не могу любить, не могу с ними всю жизнь прожить… все девушки были проблемными, и все балансировали на грани жизни и смерти. Позволить и им упасть я не мог.
- И ты что же, пока был женат, всем им?.. – у меня сосет под ложечкой.
Дочери. Защита. Проблемные…
Это было его искуплением? Эти девушки были его искуплением за смерть Анны? Он что же, сам себя наказал за это?..
Кивок мужчины исчерпывает всю надежду. И подтверждает вышеупомянутые мысли.
- И они не знали?
- Константа узнала, - он оглядывается вокруг, снова прогоняя из глаз ненужную соленую влагу, то и дело расфокусируя взгляд, - она без спроса оказалась в кабинете и вытряхнула многие вещи из полок…
- Поэтому вы развелись, - резюмирую я, чувствуя, что дрожу.
Эдвард краток:
- Поэтому.
Один из его пальцев быстро вытирает левую скулу.
- Через четыре года она так и не поняла, что происходит. И по-прежнему верила в «нас». Так не могло больше продолжаться.
Интересно, а сейчас она верит? Вот как я?
Я верю в «нас»?..
Мы оба берем тайм-аут, который длится полторы минуты и пять секунд. Я трачу его на два больших глотка сока, Эдвард уносит тарелки с остывшей пастой и наливает себе воды. Его пальцы, держащие стакан, ужасно сильно дрожат, но я делаю вид, что не вижу. Стакан подается в мойку, а я имитирую заинтересованность брынзой в салате. Он так усиленно пытается это все спрятать… я не буду мешать. К тому же, мои пальцы тоже далеко не спокойны. Меня саму всю подбрасывает на своем месте.
Нельзя больше мешкать… свихнусь.
- Почему ты поехал к Маргарите двадцать шестого февраля? – с места в карьер, пожалев тех сил, что остались, задаю решающий вопрос я.
Тот, из-за которого пролито столько слез.
Тот, который выбил почву из-под ног.
Тот, на который ответ мечтаю узнать уже неимоверное количество дней.
Хмурый Эдвард убирает руки под стол, придвинувшись ближе. Его черные волосы отливают золотом, светло-сиреневые веки подчеркивают цвет горящих глаз.
- Это было днем без правил, - монотонно, стараясь держать себя в узде на достаточном уровне, сообщает он, - я был уверен, что Эммет соблазнит тебя, раз уж я не в состоянии… раз уж я так себя веду.
- Ты отдал меня ему… - с убитым видом делаю вывод я. Ресницы тяжелые, глаза мокрые, телу холодно, а вокруг вместо уютной квартиры теперь ледовое лежбище. И ужасно некрасивый, твердый, страшный стол с гранатовым соком. – Ты и в этот раз ему меня отдал?
Подняв глаза, впиваюсь ими в Серые Перчатки. Заклинаю сказать правду и предостерегаю ото лжи. Все равно узнаю. Все равно поверю. А мы вели разговоры об откровенности на сегодня…
- Мне нужно было дать тебе шанс. И я боялся твоего суицида, - без утайки признается мужчина, - чтобы ты осталась жива, я был готов сделать все, что угодно.
О господи…
- И даже твой брат?.. То, что я с ним?..
- Ты ему нравилась, - припомнив сцену в доме Эммета, Эдвард морщится. Мы договаривались не говорить на эту тему. - После встречи в Вегасе он миллион раз вспоминал тебя и здесь, уже в Целеево… мне показалось это разумным, хотя сейчас, конечно, это ужасающая глупость и ошибка. Я не имел права так поступать по отношению к тебе.
- К черту ухаживания Эммета, - я закусываю губу, всхлипнув, - Алексайо, я понимаю, что тогда ты ничего не обещал мне, но ведь было правило о верности… как же ты двадцать шестого его… попрал?
- Белла, это нужное правило, честное по отношению к вам, - он сочувствующе смотрит на меня, - я не знаю, насколько затянется наше совместное проживание, жить полностью без женщин очень сложно, а позволять вам иметь любовника… я не смогу узнать его, вас контролировать и защищать. Не вас, то есть, а их… «голубок»… - он путается, помотав головой и отказывается от своих слов, - ты не «голубка». Я понял это, кажется, еще тогда, в Лас-Вегасе. Ты… ты просто мое все, Белла. Я не могу этого объяснить.
Глаза на мокром месте. В груди саднит, в горле сухо.
Слишком резкая смена тем…
- Двадцать шестого я отказала Эммету, потому что влюбилась в тебя… - выдаю, всхлипывая громче и накрывая рот руками, чтобы заглушить звук, - а когда я увидела эти картины в кабинете… Эдвард, мне показалось, я сейчас умру…
Откровение в чистом виде. Вот такое, да. Искреннее. Правдивое.
Он ведь о нем просил?
О нем и я просила…
- Белла, ты позволишь мне тебе обнять? – наклонившись вперед, отодвинув стаканы с соком, Эдвард с ожиданием смотрит мне в глаза, - на пару минут. Пока я скажу и все, Бельчонок.
Я запрокидываю голову, стирая слезы. Плачу, но киваю. Я не могу ему не кивнуть. Не теперь.
Он правда меня хочет… он хочет меня, не глядя на то, что было. Он любит меня…
Эдвард появляется из ниоткуда, как всегда. Наклоняется ко мне, и я, думая, что хочет обнять, как и говорил, протягиваю руки. А вместо этого сама оказываюсь на руках. У него.
Мягкий диван в отдалении трех шагов встречает нас распростертыми объятьями.
Муж сажает меня к себе на колени, нежно прикоснувшись к лицу – первой из многих слезной дорожке.
- Прости меня, Бельчонок, я уже не смогу исправить этот ужас, - трепетно просит он, горячими губами поцеловав мой лоб. Клубничный, участливый и безумно добрый, он не отпускает меня и пытается искренне утешить, - но поверь, пожалуйста, поверь мне, что с тех самых пор ты стала единственной женщиной в моей жизни. Ты стала моей душой, Белла. Ты повсюду мне мерещилась. Ты заменила Маргарит, даже не зная о них… их всех… только у тебя получилось разбавить темноту моей ночи… я должен тебе столько, сколько никогда не смогу отдать, Белла!
Непритворное, нескрываемое по своей силе чувство накрывает нас обоих с головой. Призвав его на помощь, вспомнив о нем, Эдвард произносит слово за словом, привлекая меня все ближе, а я перестаю сопротивляться. Затихаю, слушая его, вслушиваясь, подмечая… и даже плачу тише… беззвучно плачу…
- Я слишком сильно тебя люблю, - глотая слезы, хнычу, - если завтра утром ты передумаешь, а я поверю, что же мне делать, Алексайо?.. Или послезавтра?.. Или через месяц, когда ты поймешь, что я так и буду шарахаться от грозы, кричать, увидев молнии, и не захочу, не смогу уйти от тебя?..
- Мое золото, ну что ты, - Эдвард подается вперед, целуя мой лоб, а затем мелкой чередой поцелуев спускаясь по скулам к щекам, подбородку и шее. И обратно. – Сокровище, Душа, Дея… Бельчонок… я же не могу без тебя жить… я только и мечтаю, что ты захочешь остаться. Что забудешь о лице, о бесплодии, обо всей той дряни… что будешь просто любить меня…
Он не плачет, нет, слез не видно… но он подрагивает, его спина подрагивает, и голос дрожит. Сухие слезы – типично по-эдвардовски. Он ужасно скован по части эмоций и их выражению.
Но его слова… господи, я умираю и возрождаюсь с каждым словом. Я без этих слов уже не могу.
- Тебя же все любят, - скулю я, обвивая его шею, прижимаясь к телу, - все без исключения, каждый день, каждый чай… а ты никак не можешь поверить, что это возможно.
Эдвард смаргивает первую слезинку. Первую и последнюю.
- Они любят Эдварда. Ты любишь Алексайо…
- Алексайо так же прекрасен, - заверяю я.
- Алексайо… - Серые Перчатки сглатывает, будто решаясь что-то сказать. Его губы бледнеют, глаза наливаются недосказанностью, граничащей со страхом, а черты лица заостряются. Однако он, похоже, принимает решение говорить лишь правду. И договаривать. – Изабелла, Алексайо убил человека… Ксай – так его звала мама – вернулся в Грецию, на Родос в возрасте двадцати лет… и убил… задушил подушкой их с Натосом мучителя… их деда… ему было восемьдесят шесть… не было вскрытия – естественная смерть…
Эдвард говорит и захлебывается словами, неотрывно глядя мне в глаза. Я плачу, они слезятся, а он не отворачивается, не отводит взгляд. Ему жизненно нужно это высказать.
- Дед замучил Ксая, - бормочу я, плюнув на все сдерживающие оковы и положив обе ладони на лицо мужа, - такого доброго, красивого, нежного мальчика… мальчика, которого все-все должны любить… который не любит рыбу… замучил…
Эдвард, так и не дав договорить, игнорируя близость рук, притягивает меня к себе. И снова череда поцелуев от лба до подбородка. И снова губы, которые утирают слезы. Которые утешают меня.
- Ксай не виноват, - шепчу я, ответно чмокая Алексайо в лоб и ниже, в скулы. И замерзшую, и живую, я больше их не отличаю, - я понимаю… я вижу… я знаю…
Эдвард жмурится, не выпуская меня из объятий. Он никогда так крепко не обнимал меня. Он держит меня так, словно потерял, а потом обрел то, что всю жизнь мечтал обрести. И его потряхивает от силы чувств данного момента.
- Мое солнце, дай мне три дня, - просит он, прижавшись своим лбом к моему, - через три дня, если ты примешь решение уйти, так тому и быть. Не говори не подумав, не отвечай сейчас… три дня… дай мне доказать, что я люблю тебя… дай мне показать, насколько сильно я хочу быть твоим настоящим мужем.
Я громко всхлипываю, собственными руками стирая череду слезинок. Это уже нестерпимо.
- Я очень хочу, Эдвард, правда… но я боюсь, что не смогу заново…
- Три дня, - перебивает он. Пальцы на моих волосах. – Через три дня я приму любое твое решение.

…Через час, уже лежа в постели, я честно стараюсь заснуть на своей стороне. Обвиваю подушку, накрываюсь одеялом, дышу как можно ровнее и мирюсь… мирюсь с тем, что теплее не становится.
Эдвард тоже не может заснуть. Он то и дело посматривает на меня, сострадательно выискивая на лице хотя бы намек на грядущий сон, а затем тяжело вздыхает.
- Иди ко мне… - в тишине просьба звучит дозволительно и интимно. Темнота стирает ненужные границы.
Я молча переползаю на другую сторону кровати.
Прижимаюсь к Эдварду, с неровным вздохом встретив его близость, всем телом. Слишком быстро, да, слишком отчаянно… но я физически не в состоянии спать без него, зная, что он неподалеку… это просто убивает.
- Я чуть-чуть, - бормочу, стараясь оправдаться, - извини… извини, я знаю, что слишком рано… что потом должна буду…
- Ты ничего и никому не должна, - прерывает меня муж, пододвинувшись ближе и закрыв собой от окна, - радость моя, просто засыпай. Я здесь.
На нашей общей подушке остается одна моя соленая капелька. Это словно бы источник энергии, оазис – спать возле него, с ним, в одной постели. Я уже и забыла, каково это.
- Спасибо тебе…
Я не устаю благодарить. А он, кажется, уже устает принимать благодарности.
Гладит мои волосы, согревает своим телом. Родной, близкий, невозможно-знакомый… ну конечно же он мой! Ну конечно же я люблю его! Ну конечно же я не смогу отказаться от него – незачем себя пытать. Это очевидно!
И оттого больнее – кончики волос щекочут кожу шеи.
- Я отращу, - шепчу в тьму ночи, поджав губы, - самые-самые длинные…
Эдвард с обожанием проводит пятерней по моей голове. От макушки к шее, затронув уже печально известные шрамы.
- Это не имеет значения, это просто волосы, Белла. Я принимаю все в тебе.
Я чувствую, что задыхаюсь. Слезы, требующие, практически рвущиеся наружу, дерут горло.
- А я – в тебе…
И только потом, по покрепчавшим объятьям Эдварда, по его особенно жаркому поцелую в щеку, понимаю, что сказала.
Но не думаю исправляться.

* * *


Поезд из воспоминаний, чьи вагоны представляют собой набор теплых и лучистых картинок цвета карамели, где изображены лучшие фрагменты детства, юности и жизни в России, несется вперед. В окошках мелькают то «Афинская школа», то разукрашенные гжелевые тарелки, то жар от плиты, на которой варятся мои макароны в сливочном соусе, то влюбленное «Бельчонок» с покачиваниями из стороны в сторону…
Это огромный, просто несоизмеримый поезд, который едет все быстрее и быстрее. Рельсы вздрагивают, накаляясь, колеса вздрагивают, попискивая, а машинист бьет тревогу.
…Состав сходит с рельс.
Воспоминания рассыпаются, сразу же уносясь в темное ледяное небо, снежные хлопья обхватывают их и кромсают на мелкие кусочки перед моими глазами, а самые ценные частички памяти безбожно втаптываются раскаленным железом в грязную мокрую землю.
Калейдоскоп, ураган из воспоминаний… и в какой-то момент он просто, сконцентрировавшись вдруг в одну толстую и большую струю, с невероятной силой ударяет в небо. Подбрасывает к небу меня, чтобы лучше разглядела открывшуюся глазам картинку: поделенные на две части – лево и право – облака. И заплаканные, выцветшие звезды.
Молния.
С самого начала я не понимаю, почему кричу. Это получается само собой, нечто вроде рефлекса. Я просто запрокидываю голову и даю слезам волю, а крик каким-то образом оказывается тонким проводком соединен с ними.
Глаза открываю уже значительно позже, когда первая порция ужаса выплескивается наружу, прекратив истязать изнутри.
Потолок. Кровать. Окно.
От ветра штора сдвинулась, оголяя стекло, а створка, чуточку приоткрытая, полностью распахнулась. И там, внутри, будто в обрамлении великолепной рамки, горит свет. Озаряет собой пейзаж, облака и косые струи дождя, бегущие с крыши.
Холод заставляет тело закостенеть.
Я выгибаюсь, тщетно стараясь вернуть себе контроль над ними, я кричу громче, словно бы надеясь криком вынудить руки и ноги послушаться… я плачу. Но это за последние дни уже не новость.
Гром сотрясает спальню, заставив шторы серым парусом взвиться к потолку. Дверь, так и не закрытая до конца, хлопает, ударяя о стену.
- Эдвард… - сорванным голосом умоляю, хватаясь пальцами за подушку слева от себя, - Эдвард, Эдвард, пожалуйста!..
Мне не хочется верить, что все случившееся за этот день – очередной кошмарный сон. Откровения мужа, признание Эммету, слезы Каролины и неожиданное возвращение на место души, которая теперь снова безбожно выдирается. Меня подкидывает на месте так, будто кто-то сверху вытягивает за нити содержимое груди – облившееся кровью сердце.
- Эдвард, пожалуйста… - хриплю, жмурясь и мотая чугунной головой из стороны в сторону.
Но молния все так же светит.
Но гром все так же бьет.
Но никто не приходит.
Приснилось. Совершенно точно приснилось.
А кровать… а шторы… я в Лас-Вегасе? Я в спальне Роз? Рональда? Я просто сошла с ума, верно? Он отдал меня в клинику и никогда, никогда больше не заберет.
Нет Изабеллы Свон. Нет Беллы. Нет…
- Бельчонок, - громкий шепот, мгновенно сменившийся частым дыханием, накрывает меня откуда-то слева.
Хлопает, закрываясь, окно.
Дергаются, звякнув деревянными кольцами карниза, шторы.
Невидящими глазами я не оглядываюсь по сторонам, задыхаясь, я просто протягиваю руки – не знаю, кому, не знаю, куда, не знаю, захочет ли кто-нибудь прикоснуться ко мне.
- Эдвард… - как мантру, как заклинание, сипло повторяю.
- Сейчас, моя девочка, - кровать прогибается, одеяло откидывается в сторону, а подушка возле меня прекращает быть холодной и пустой.
Алексайо перехватывает мои ладони, прижав к себе, и подползает ближе. От него тоже веет прохладой, не теплом, однако присутствие уже бесценно.
- Вот так, - поцелуй защищающей печатью устраивается на моем лбу, - вот так, Бельчонок… тише…
- Гроза, - кое-как сориентировавшись в темноте, опираясь на тактильные ощущения рук, я вжимаюсь в грудь мужа так сильно, как только могу, - гроза, Алексайо… молния!..
- Она уже заканчивается, - руки Эдварда оказываются у меня подмышками, проникая к спине, и помогают почувствовать ту силу объятий, какая требуется, - это два последних отголоска, Белла. Не бойся.
Я стискиваю зубы, чуть запрокинув голову. Слез слишком много, из-за них не могу по-человечески дышать.
- Когда же этому придет конец, Уникальный?.. Когда уже будет все?..
Мужчина сострадательно, с всевозможной нежностью, помноженной на близость, целует мои волосы. Мои обрезанные, некрасивые, попытавшиеся отвадить его волосы. Принимает их.
- Все, - уверяет, - уже все… уже и дождь не идет, Белла, уже ничего не сверкает, не бойся…
Меня передергивает, а по губам течет кровь. Я не уверена, смогут ли они когда-нибудь полностью залечиться.
Колени, что содрала в прошлый раз, не так давно покрылись защитной коркой, а уж синяки и подавно не сошли… у меня никогда так не болела спина, как в дни отсутствия Эдварда. У меня никогда и ничего так не болело, как когда он уехал. И от этого понимание, что будет, если пропадет снова, лишь крепнет. Оцепляет меня, мешает сердцу биться. Уговаривает молнию-таки ударить и убить. Невозможно всю жизнь прожить, поддаваясь страшной пытке.
- Я не могу это больше терпеть, - скулю, заливая слезами тонкую пижамную кофту Каллена, - у меня нет сил, я не хочу… Я НЕ БУДУ!
Подавшись порыву, прочувствовав его, дергаюсь назад, однако напрасно. Хватка у Эдварда потрясающая, а уж удержать меня, ослабевшую от крика, на месте, ему и вовсе не составляет труда.
Вспыхивает еще раз молния. Озаряет картины на стене и темные углы у кровати.
Но за мгновенье на смену железной позе рук, в которую заточил меня, на смену решительному удержанию, приходит всеобъемлющая любовь. С поцелуями, прикосновениями и согревающим дыханием.
Почему-то я только сейчас понимаю, как замерзла. И жмусь к Эдварду сильнее, оставив попытку вырваться, ощутив его тепло. Это я так горю?.. Это поэтому он показался мне холодным?..
- Осталось совсем немножко, моя девочка, - сладко увещевает Каллен, потирая мою кожу, открытую майкой с коротким рукавом, - будет утро, будет день… не будет грозы.
- Тебя не было, - рыдаю я.
- Белла, - Алексайо немного привстает на подушке, заслоняя от меня окно и пряча за собой, как за самой защищенной и уютной загородкой, - я здесь, видишь?
- Тебя не было, когда я проснулась, - обвиняющим тоном хнычу, кое-как встроившись между всхлипами.
- Я был в гостиной, когда услышал, - он наклоняется и крепко целует мой лоб, - я пришел сразу же, как ты позвала. Гроза почти закончилась к тому моменту, как ты проснулась.
- Она светила… и светит... и окно, - я придушенно вскрикиваю, зарывшись в простыни и подушки, спрятавшись у его плеча, где оно плавно переходит в шею, - господи, зачем же вам эти окна?..
- Тебе не нужно их бояться, - Эдвард мягко трется своим носом о мой, - Белла, молния почти никогда не попадает в людей, особенно в городе. Это сейчас редкость. Она ничего тебе не сделает.
- Она всю жизнь хочет меня… - цепляюсь пальцами за его кофту, ногами обвиваю ногу, с блаженным успокоением встречаю, что за все это время не слышала грома, - она всю жизнь будет ходить за мной по пятам… будет пытаться меня убить…
Алексайо вздыхает, потирая мои плечи руками.
- Нет, моя девочка. Ты же знаешь, что нет. К тому же, я всегда буду рядом.
Я плачу в голос, пугая его.
- Не говори этого!!!
Эдвард с живым состраданием на лице вглядывается в мои глаза. Его руки держат мое тело крепче.
- Что не говорить?
- Что будешь рядом… однажды я поверила… я чуть не сошла с ума…
Все обвинение, вся грубость, вся боль обрушивается на мужчину по моему указу. Не скрытые эмоции, чувства, невысказанные мысли и слова, по каким-то причинам сдержанные, вырываются наружу. Я не могу, не хочу и не собираюсь их останавливать.
Я считаю себя смелой. Я даже смотрю в аметистовые глаза, чей контур просвечивает среди темноты и полоски света от двери, так и не закрытой.
- Ты меня бросил!
Я дышу, хотя не помню, как это делается. И я не позволяю себе кричать от горя.
…Однако вся смелость и надуманная решительность заставить Эдварда почувствовать свою вину растворяется как сахар в теплой воде, едва мужчина собирается подняться.
- НЕТ! – саму себя испугав, вскрикиваю я. Цепляюсь за его кожу, кофту, штаны, даже простыни, на которых лежит, - не надо… не надо, стой!.. Я не это… я не за это… ПОЖАЛУЙСТА, НЕ УХОДИ!
И все. Никаких больше сдерживающих оков. Только взлетевший на две октавы голос, мгновенно вспыхнувшее перед глазами пламя ужаса и дрожь, от которой тело не в состоянии защититься.
Крови от губ больше – я кусаю их со страшной силой, игнорируя боль.
Эдвард приостанавливается, ошеломленно на меня оглянувшись.
Я вдохновляюсь.
- Ударь меня!.. Бери меня… предай меня!.. ТОЛЬКО НЕ БРОСАЙ МЕНЯ! – захлебываясь и слезами, и словами, вымаливаю я. Руки не в состоянии удержать его, хотя пытаюсь, тремор пальцев переходит всяческие границы, а в груди все стягивает в толстый комок. Мне плохо.
И конечно же, в лучших традициях жанра, освещая передо мной растерянное лицо Эдварда, за окном все же вспыхивает в последний раз. Неярко, угасающе, но видно. Молния не дает о себе забыть, а я и не пытаюсь… только вот простыни подо мной, эти светлые и красивые… влажнеют.
В нос ударяет запах аммиака.
О господи…
- Белла? – уловив перемену на моем лице, Алексайо наклоняется ближе.
Я отшатываюсь от него как от огня. Я вижу, что он понимает… и внутри меня что-то рушится, едва это понимание подмечаю.
Теперь точной уйдет… теперь не останется.
Как-то чересчур горько, почти умирающе всхлипнув, я отпускаю Эдварда, убрав от него дрожащие руки. Мгновенно окунувшись в холод комнаты, почувствовав ледяное мокрое пятно под собой, отползаю по простыням. Клубочком, в который сворачиваюсь, пытаюсь прикрыть свой позор… не хочу, чтобы он его видел…
Если бы в этот момент мне суждено было загадать желание, я бы выбрала смерть. Или, на крайний случай, потерю сознания, хотя это и означает продление мучений.
Просто ситуация уже настолько невыносима, что я не могу… я хочу, а не могу… а уж если Эдвард сейчас уйдет… а он уйдет! Он увидит, что я даже не могу контролировать такие вещи, он увидит, как я безнадежна, и пожалеет… любой бы пожалел – однажды, когда такое случилось рядом с Джаспером, он выставил меня за дверь посреди ночи. И не пускал к себе трое суток – до тех пор, пока счет не пополнился на десять тысяч…
- Иди сюда, - раздается в ночной тишине, где только-только умолк дождь. Призывно.
Прикусив собственные пальцы зубами, чтобы не закричать, я мотаю головой. Сильнее сжимаюсь на простынях, прячась. Будто бы сольюсь с ними.
- Белла, не надо так, - Алексайо говорит тише, без прежнего трепета. Скорее с болью. Его руки протягиваются в мою сторону, касаясь талии.
- Не трогай… - неразборчиво выдыхаю, съеживаясь.
- Позволь мне тебе помочь, - Эдвард настойчив. Мягок, но настойчив. Его руки теперь и на моих плечах. – Ничего ужасного, ничего страшного… я здесь. Я остаюсь.
- Ты не хочешь…
- Я очень хочу, - он наклоняется, игнорируя и запах, и влагу, и все-таки исполняет задуманное, поднимая меня на руки.
Задрожав, я всхлипываю – это все, на что остаются силы. Ожидание наказания, помноженное на ужас от грядущего ухода и грозы – чересчур. Мне нечего больше предложить ему для борьбы. Я бесполезна.
Держа крепко и одновременно целуя в макушку, Эдвард выносит меня из спальни.
В гостиной-столовой горит свет, на столе светится голубым цветом компьютер, чей экран заполнен бесконечными цифрами-расчетами, а целый заварник зеленого чая пристроился возле отодвинутого стула. Видимо, здесь мужчина и находился, пока я не начала кричать.
Впрочем, мимо всего этого чересчур яркого великолепия муж проносит меня, не моргнув и глазом – направляется к ванной.
…Включается вода из блестящего серебристого крана.
…Мочится край желтого махрового полотенца, пристроенного на сушилке.
…Холод бортика смешивается с холодом остывшей мочи, вынуждая меня зажмуриться.
…Пижамные штаны пропадают, оставляя на коже влажный саднящий след.
Не открывая глаз, я пережидаю, не в силах принять, понять и перетерпеть, не прячась, пока Алексайо… вытирает меня. По коже, совершенно не чураясь ее и того, что случилось, игнорируя обнаженность, на которую ему плевать.
Он делает это так, будто бы оно в порядке вещей, как и в день красочного побега и первого совместного душа, а на моих щеках самым ярким из цветов – алым – рдеет смущение. Красная краска пошла и по шее, и по груди. Она жжется.
Будто бы он не должен выставить меня за дверь за столь не налаженные отношения с собственным организмом.
Я решаюсь посмотреть на мужа только через десять минут, когда обтирание закончено и он приподнимает меня, помогая надеть свежую пижаму.
- Я могу спать здесь… - нерешительно предлагаю, встречая сосредоточенное выражение его лица, похолодевшие, застывшие аметисты и то, как уверенно руки делают свое дело, затягивая два шнурка на моих штанах.
- Не говори глупостей, - отрезает, помогая мне подняться к умывальнику. Снова вода, снова ароматное клубничное мыло и снова Эдвард сзади… сейчас он по-настоящему теплый.
- Я понимаю, как это отвратительно… - с трудом, но заставляя себя посмотреть в зеркале на него без сокрытий, шепчу я. За шумом воды плохо слышно, но я не сомневаюсь, что Алексайо поймет. – Иногда мне очень страшно… иногда я не могу…
- Белла, - Серые Перчатки осторожно приникает щекой к моему виску, пряча его, - ничего столь ужасного не случилось. Пожалуйста, не думай об этом. Просто не думай. Не сейчас.
Он выключает воду, доставая новое, свежее полотенце и вытирая ладони вместе со мной. Он не отходит ни на шаг, словно я упаду сразу же, как это сделает – почти правда.
- Мне очень жаль…
- Тише, - муж качает головой. Снова, не давая мне самостоятельно идти, берет на руки. Но на сей раз вместо холодного бортика ванной опускает на согретые подушки дивана. В гостиной, где светло, в гостиной, где не страшно. В гостиной, где ужасно толстые шторы и никакая молния не достанет.
Эдвард садится возле угла, где наиболее высокая спинка, устраивая меня на своих коленях.
Не противлюсь, потому что не могу. Потому что он сейчас – все, что мне нужно.
Приникаю к калленовской груди, абстрагируясь от случившегося так, как он и просил. Вслушиваюсь в ритм биения сердца, проникаюсь тем, как его руки медленно разглаживают мою кофту, будто стирая, скидывая весь страх с тела.
- Мое золото, - нашептывает Алексайо, не преминув подтверждать слова поцелуями, - дыши со мной. Ты устала, ты испугалась, ты расстроилась… дыши со мной и попытайся отдохнуть. У нас будет время поговорить утром.
На мои плечи, помимо рук Эдварда, ложится покрывало с дивана. Даже плед, а не покрывало. Только не кусачий, хоть и выглядит шерстяным. Мягкий.
- Извини меня…
- Не за что извиняться, - муж качает головой, накрывая своим подбородком мою макушку и давая прижаться к себе максимально крепко, чувствуя каждым уголком тела. – Давай – вдох-выдох…
Я послушно вдыхаю, перебарывая оставшиеся островки всхлипов, царапающие горло.
- Эдвард, пожалуйста, не уходи сегодня…
- Никуда не уйду, - обещает он, - вдох, Белла…
Я снова вдыхаю.
- Я не допущу, чтобы снова… пожалуйста, поверь мне.
Тон мужа наполнен пониманием. Он мне вторит:
- Я верю тебе. Вдох.
…Всхлипы искореняются, колющее ощущение в груди тоже – мне легче. Румянец, слава богу, тоже спадает.
Я кладу голову на плечо Эдварда, возле его ключицы, и честно закрываю глаза. Он помогает мне и не отказывается, не уходит. Это ли не максимум, что можно пожелать? Я счастливица.
И даже казус не омрачит сейчас моего тихого счастья, что Алексайо не плод моего воображения, что он здесь. Это первая гроза с ним, и она – другая. Хотя бы потому, что в данный момент я в его объятьях, а не по ту сторону двери, как было с Джасом. И без криков, как было с Эмметом… в усыпляющей, в блаженной тишине.
С запахом зеленого чая я засыпаю.

* * *


Саундтрек (к прослушиванию обязательно)

Любить — это прежде всего отдавать.
Любить — значит чувства свои, как реку,
С весенней щедростью расплескать
На радость близкому человеку.

Любить — это только глаза открыть
И сразу подумать еще с зарею:
Ну чем бы порадовать, одарить
Того, кого любишь ты всей душою?!

Любить — значит страстно вести бои
За верность и словом, и каждым взглядом,
Чтоб были сердца до конца свои
И в горе и в радости вечно рядом.
Э. Асадов


Утро приходит в московскую квартиру Эдварда… с солнцем.
Выглянувшее сквозь бесконечные тучи, прорезавшееся среди капель недавнего дождя, его лучи затапливают все вокруг ласковым прибоем сладкого сиропа радости, призывая покинуть постель и хотя бы одним глазком выглянуть наружу.
Смелый солнечный лучик, пробираясь по постели, клубочком сворачивается возле моего носа, заставляя жмуриться. Он меня и будит.
В постели с бежевыми простынями и широкими подушками я, свив из одеяла кокон, лежу в одиночестве. И это при условии, что с Эдвардом мы оба раза ложились в постель вместе… даже если я и плохо помню, как именно вместо дивана оказалась здесь.
Спальня, озаренная солнцем, похожа на красивую картинку из каталога – с широкой кроватью, простынями, эффектно помятыми по краям словно для тренировки драпировки, с картинами-натюрмортами оливок на стенах, с высокой резной кроватной спинкой и ковре на полу – в ней хочется оставаться и нет нужды бежать. Я будто впервые, будто случайно понимаю эту истину, зарывшись в свое одеяло.
Оно пахнет Эдвардом.
Подушка пахнет Эдвардом.
Незримо он здесь… я не в одиночестве.
И пусть вокруг витает безмолвное напоминание и о грозе, и о моем позоре на этой самой постели (а простыни-то свежие, пусть и того же цвета!), и о том, что вчера мы с Калленом обсуждали… но это не имеет значения. Сегодня, благодаря солнцу, ненужное рассеялось. Хотя бы на период утра.
Сладко потянувшись и улыбаясь погожему началу дня, я запрокидываю голову, размяв шею. Не удивлюсь, если всю ночь и проспала комочком под боком Эдварда – не существует пока способа лучше почувствовать себя в безопасности.
И все же, где он сам?
Глубоко вздохнув, я медленно поднимаюсь на ноги, несколько смущенно поправляя свою новую пижаму. Светло-зеленую, все так же в виде футболки, а не сплошной кофты. Это обстоятельство больше Алексайо не беспокоит.
Как только босые ступни касаются пола, как только маленький электрический заряд бежит по венам, я вдруг понимаю, что этот день не будет таким, как вчерашний. Что он не будет серым, не будет безнадежным, не будет состоять лишь из разочарований. Утром понедельника, лишь открыв глаза, я пожалела, что это снова случилось… а сегодня я не хочу их закрывать.
Посмеиваясь сама себе, я решительным шагом направляюсь к своему главному заклятому врагу – окну, что теперь закрыто, хотя шторы немного отодвинуты… и распахиваю его, не пожалев сил на ручку. Пускаю солнечные лучи в самую глубь комнаты, с удовольствием подставив разгоряченное, еще немного саднящее, стянутое от долгих слез лицо ветру. Он нежен…
Солнцем разбужена
И укрытая тоненьким кружевом…

Негромкие слова, появившиеся буквально из ниоткуда, цепляют мое внимание. Выглянув наружу, за стекло, я пытаюсь разглядеть, не доносятся ли они из окон дома напротив или от соседей… однако на улице тишина – видимо, уже поздно слушать музыку – рабочий день.
Заинтригованная, я чуть прикрываю створку, на цыпочках отходя к двери из спальни.
…Переливы прекрасной современной мелодии, встраиваясь в звук фортепиано на заднем фоне, дополняются мужественным и вдохновленным голосом солиста.
Я вдыхаю её, забираю её,
Полусонную, в плен без оружия…
Я приникаю к дереву двери, легонько опираясь о него пальцами. Дверь приоткрыта, музыка способна долетать и до меня, и что-то теплое тугим нежным комком сворачивается в груди. Этот голос очень похож на голос Эдварда… баритон?
И как без неё теперь,
Как продлить эту краткую оттепель?
Выжимаю сильней, да прибудет во мне
Её запах и родинка на спине…

Вслушиваясь, запоминая слова, пытаясь их чувствовать, я даже не сразу понимаю, что это русский… и певец, судя по уверенному голосу, и песня, если говорить о речевых оборотах.
А я понимаю. Большую часть точно, а контекст – по случаю.
«Оттепель»…
Интересное слово. Надо будет спросить у Эдварда, что оно значит.
Ноты переплетаются, переходят на новый уровень, звучат особенно… включаются в припев.
Небеса. Обетованные небеса. И синева ее глаз…
Зачарованная, я не могу двинуться с места. То ли наслаиваясь на утро с солнцем, что так редко здесь, то ли на мое общее состояние и неожиданную легкость после вчерашнего, но музыка и слова затрагивают те струны души, о которых я и подумать не могла – которые похоронила. Это восхищает.
Однако при всей охватывающей тело блаженной недвижности, при всей восторженности, едва рецепторы улавливают тоненькую цепочку аромата манной каши… я не могу больше стоять за дверью.
В гостиной все так же светло. Шторы отдернуты, окна приоткрыты, свежий ветерок колышет покрывала на диване и какие-то бумаги на журнальном столике, а на телевизоре включен звук. Там тоже бумага, взлетающая в воздух. Там поцелуи человека в белой рубашке с черными волосами, в которых проседь, и глубокими карими глазами, где затаилось самое великое на свете чувство – любовь. Темноволосая девушка, молодая и прекрасная, улыбается ему очаровательной улыбкой, пританцовывая на месте… на ней его пиджак. И у нее, похоже, его сердце.
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня…

Припев, закончившийся одной быстрой нотой, перетекает в следующий куплет. И, хоть слова все так же прекрасны, хоть они наполнены истинными людскими переживаниями, их опытом, вовсе не красота слога отвлекает меня от клипа. И даже не пресловутая манная каша.
Голос человека, стоящего у плиты ко мне спиной в нежно-голубом джемпере с четко очерченными синей полосой воротом и темных брюках, заполняет комнату, запевая новый куплет. Проникнутый, вдохновленный голос… мой бархатный баритон.
Как всё неправильно,
И за что полюбила она меня?..

Медленным, плавным движением его рука помешивает содержимое блестящей серебристой кастрюли, пока расслабленная поза демонстрирует избавленные от тяжести непосильного груза плечи, густые черные волосы и проглядывающие при повороте к регулятору жара конфорки благородные черты лица. С влюбленным отливом фиолетовых глаз.
Объяснения нет, она послана мне
За десяток веков ожидания…

Эдвард напевает в два раза тише, чем исполнитель, но слышно. Он не фальшивит, попадает в ритм и придает песне, музыке особое очарование. Оно пробирается под кожу, обосновываясь в сердце и вынуждает любить. Сильнее. Явнее. Нежнее.
Помогает прощать, заслышав ответ на вопрос, заданный в предыдущей строчке…
«Десяток веков ожидания»…
Десять тяжелых, десять насыщенных веков – не без ошибок. Но ведь ценен тот, но ведь дорог тот и смел, храбр, кто их признает! В этом самая большая сила, этим подкупают!
Я приникаю к косяку двери, ласково проведя по ровному дереву пальцами. Боюсь разрушить этот момент. Боюсь погасить огонек, вспыхнувший в сердце. И очень, очень хочу поцеловать те губы, что прямо сейчас, пусть даже не имея об этом представления, в который раз признаются мне в любви.
Солнцем разбужена
И укрытая тоненьким кружевом,
Я вдыхаю её, забираю её,
Полусонную, в плен без оружия.

…Не надо оружия. Оно никогда не было нужно.
Вчерашнее утро. Хмурое, темное. Серые Перчатки. Теплый взгляд. Отсутствие кольца на пальце. Простое, но такое сложное «Я тебя люблю». И конечно же «Бельчонок»…
Вчерашний вечер. Утешение. Колени. Джинсы и подушка, пахнущая печеньем. Касания, от которых перестают кровоточить все раны. Откровения. Правда. И снова признание…
Ночь. Гроза. Окно. Дрожь и холод, объятья и защита. Искренность. Полное принятие. Возможность доверять и никогда, никогда не думать, будто отвернуться. Вера…
…И теряются слова
Синева-нева-нева-нева…

Не удержавшись, прямо на этих словах, напитавшись эмоциями и настроем музыки, я прекращаю скрывать то, что уже не сплю. И что все вижу. И что слышу. И что чувствую, не глядя на то, что запретила себе верить так быстро. Что пыталась отвадить себя же от истины.
- Алексайо… - прижимаюсь к спине мужа, обвив его за талию, сократив между нами расстояние за несколько секунд. Бегом, не боясь ни упасть, ни сделать больно… бегом и с желанием прижать к себе и зацеловать. Это утро одно из самых лучших за мое существование. За новое существование – уже не как «голубки». Уже как просто Беллы.
Эдвард замолкает, не ожидавший моего появления. Ложка, которой он мешает белую кашу в кастрюле, едва не оказывается поглощена ей, а его рука с некоторым опозданием накрывает мои ладони.
- Белла?..
- Доброе утро, - хмыкнув, я вытягиваю голову, чмокнув его плечо, - как пахнет!..
Не отпуская ложки, Аметистовый оборачивается ко мне, не скрыв лицо, на котором капелька румянца. Но вместе с ним и обожание. И тепло. И солнечный свет.
Как красиво!
- Доброе, красавица, - оценивая мое настроение пристальным взглядом, здоровается он. А потом спрашивает чуть тише, похлопав по моей ладони на своем животе. – Как ты себя чувствуешь?
На этот раз румянцем заливаюсь я.
- Очень хорошо, спасибо, - тихонько отвечаю, прижавшись к нему посильнее, как всегда жалась к Роз, прячась от ее приметливых глаз, - утро чудесное…
- Чудесное, - не заостряя внимание на моем самочувствии, то ли потому, что верит, то ли не желая нарушать создавшуюся атмосферу, Эдвард соглашается на переведенную тему. Он призывно поднимает руку, устраивая меня рядом с собой, и целует в макушку. – Не поверишь, но еще и теплое… сегодня только солнце, никакого дождя.
- Дождь нам не нужен…
- Еще бы, - Эдвард в который раз поворачивает ложку, не допуская комочков в своем кулинарном утреннем творении, - хорошая погода – залог хорошего настроения, правильно?
Приникнув к плечу в шелковистом, приятном коже пуловере, я задумчиво смотрю на Эдварда из-под ресниц. Наблюдаю за морщинками от улыбки на его лице, за этой самой улыбкой, которую теперь не прячет, за блеском радужки и всепоглощающим, непередаваемым теплом, что она в себе хранит. Незабываемая. Аметистовая. Моя.
Сейчас я в это верю.
- Я люблю тебя, Уникальный.
Эдвард второй раз едва не роняет ложку. Не ожидавший моего признания, тем более такого не завуалированного, такого прямого, он делает лишний вдох.
А музыка играет, повторяя слова.
А музыка превращает это утро не просто в волшебное, а в истинно-неземное.
И еще светлее, еще радостнее оно становится, когда Алексайо губами легонько скользит по моему лбу. Не было тех ужасных четырех дней. Не было тоски, не было боли… я будто проснулась, возродилась. И я не хочу больше так умирать…
- Я люблю тебя, Белла. Ужасно люблю.
Прочувствовавшая происходящее, напитавшаяся им, я смаргиваю чуточку слезной пелены. Только не жгучей, не страшной, не едкой. Влюбленной просто-напросто. Ласковой.
Небеса мои обетованные…
- Очень красивая песня, - мой взгляд касается телевизора.
Эдвард усмехается.
- Мне тоже нравится.
- Ты пел… - я прищуриваюсь, погладив его руку, - давно ты ее знаешь?
- Совсем недавно. Русский магазин сувениров во Флоренции. Когда я купил это, - он поворачивает к солнцу свою руку, на которой та самая, еще запомненная мной со вчера серебряная тоненькая цепочка с бельчонком, - и услышал ее.
Я с интересом разглядываю его новое украшение.
- Оно очень необычное…
Он улыбается – широко, явно, пусть и не без толики смущения.
- Но ведь и моя Белочка очень необычная, - объясняет, покрепче прижав меня к себе. Глаза оставляют в покое кашу, концентрируясь на моем лице. И переливаются семью цветами радуги.
Его белочка…
Выдохнув, я поднимаю голову выше, привставая на цыпочки. Эти губы, лицо, тело… я не могу без этого. Наркотик или нет, а необходимость – не отрицаемая. Я в ней тону.
Эдвард мне отвечает. Выкидывает ложку в умывальник, не заморачиваясь расчетами, но попадая в самую цель, а сам отступает назад, к стене у холодильника. На ней поселилось солнце из окна.
Я целую его, прижавшись всем телом, а руками обвив шею, а он помогает мне дотянуться, приподняв над полом и без видимого труда держа на весу.
Небеса мои обетованные…
Он не стесняется и не упирается, он любит… он доказывает, показывает, подтверждает, что любит. Каждым своим движением, взглядом и касанием – страстным.
Ранки на губах чуть саднят, но это неважно. Я убеждаю Эдварда, что это неважно, когда он замечает их.
Я просто хочу его любить. Его – Алексайо, Аметистового, Эдварда, Серые Перчатки, Мистера Каллена. Каким бы ни был, где бы ни был, когда бы не возвращался… он – моя душа. Он все, что мне нужно.
Теперь это не новость, требующая подтверждения. Теперь это откровение и признание. Окончательное.
И пусть между нами еще миллион тем, заслуживающих внимания, пусть из-за нас льют слезы нам обоим до одури дорогие люди, пусть мы оба тяготимся прошлым, а кошмары не отпускают ночами… все – пусть. Оно не сегодня, оно потом. Не на этой кухне, не этим утром и не при солнце… при дожде.
Потому что обнимая так, понимая так, так любя, можно многое вынести и решить. Запросто.
- Останься со мной… - глотнув воздуха и, дабы дать его глотнуть мне, целуя оба виска, просит Эдвард. Сорванным шепотом. Жарким.
- Если ты останешься, Алексайо…

* * *


Тик-так, тик-так,
Конти живет по часам, не лепя отговорки.
Тик-так, тик-так,
Ее жизнь теперь есть сплошные стекольные осколки.
Тик-так, тик-так,
Она смотрит на лица прохожих, изучает мужчин.
Тик-так, тик-так
Но ни один не такой, не похож на него ни один!
Тик-так, тик-так,
Близится утро, а Конти не спит, сжимает подушку.
Тик-так, тик-так,
Ей не уснуть без темно-синего пиджака с мятной отдушкой!..
Тик-так, тик-так,
Время бежит, отбирая последние силы.
Тик-так, тик-так,
А сдаваться, ей говорили все, так некрасиво!..
Тик-так, тик-так,
А можно ли жить с сердцем, что шито неровно?
Тик-так, тик-так,
Любить, но оказываться – безусловно?..
Тик-так, тик-так,
Потерянных суток, часов не воротишь…
Тик-так, тик-так,
И что ты, Деметрий, в том интернете находишь?
Лицо не то, черты не те, не тот и запах, и походка…
Ненужное найти в кромешной темноте – загвоздка, та еще работка.
Тик-так, тик-так,
Несутся часы вдаль и вскачь, крутя за циферблатом виражи…
Тик-так, тик-так,
Покрепче руки бинтом обвяжи и пореши…
Тик-так, тик-так,
Звучат все клятвы, горькие слова, стенания и плач.
Тик-так, тик-так,
Но без тебя никак, никак не выйдет… ты – палач.

Константа опускает ручку, поставив последнюю точку, и кладет голову на руки, громко, в голос рыдая.
В ее бокале на столе дивное красное вино, призванное разогнать тоску по Алексайо, а на пальце найденное где-то в самых дальних шкатулках голубиное кольцо…
Оно круглое, платиновое, с красивым «птичьим» узором на главном ободке. И эти птички, кажется, впечатались каленым железом в ее сердце.
А на компьютере, что послужил катализатором для неожиданного творчества, открытое письмо от Деметрия – его не остановило то, что она сменила номер телефона.
И там черным по белому прописано с приложенной фотографией гребаного (стопроцентно эдвардовского!) рисунка:
«Твой Кэйафас, зайка, изготавливает на заказ обручальные кольца… золотые».

…Хочется умереть.


__________________
С огромным нетерпением ждем ваших отзывов под главой и на форуме. Теории, мысли и предположения будут как никогда кстати. Что предпримет Константа? Что решит делать Эммет? Какой сюрприз припасен у Эдварда?..
Размер глав напрямую связан с размером и количеством комментариев smile
Спасибо за прочтение!

ВНИМАНИЕ! На форуме читателей ждут новые баннеры к истории, которые можно утащить к себе в профиль.


Источник: http://twilightrussia.ru/forum/37-33613-47#3383444
Категория: Все люди | Добавил: AlshBetta (13.10.2016) | Автор: AlshBetta
Просмотров: 4269 | Комментарии: 37 | Теги: AlshBetta, Русская, LA RUSSO


Процитировать текст статьи: выделите текст для цитаты и нажмите сюда: ЦИТАТА






Всего комментариев: 371 2 3 »
0
37 ღSensibleღ   (01.02.2017 04:53) [Материал]
Эммет вообще пока не думает о дочери и брате...

0
36 kotЯ   (26.10.2016 15:32) [Материал]
Да, откуда этот Деметрий узнаёт-то всё это?!

0
35 na2sik80   (20.10.2016 16:44) [Материал]
Ну Эммет...без слов.Всегда поражаюсь когда близкие люди выплескивают на тебя столько ненависти, которая была замаскирована под любовь.И избили ж их в детстве не из-за Эдварда вроде.Я думала что там со светлячками, а оказалось Эдвард убил деда.Жалко Константу, а Деметрий мог бы и не сообщать сестре о кольцах.Спасибо за главу, жду продолжения

0
30 Герда   (16.10.2016 22:12) [Материал]
В этот раз буду краткой, просто пройдусь по местам, что больше всего меня впечатлили и удивили. Но знай, что глава мне понравилась, как и все предыдущие, как и все будущие. Просто времени совсем мало, но не отписаться - просто не могу. wink И сразу скажу спасибо за жутко прекрасную и полную на эмоции главу!
Итак, начнем, конечно же, с поступка Эммета, я его, как никто понимаю, понимаю и всем сердцем переживаю за него, но глядя со стороны, вижу в нем маленького немного глупого и эгоистичного ребенка, которого любили, оберегали, но которому банально не хватило этой любви, просто не хватило, и теперь отняли ее вновь. Разве он, да что тут говорить, любой из нас смог бы спокойно отпустить свою надежду? Вот так вот просто смотреть, как ее уводят из под носа? Да, конечно, я уверена, что он поймет, поймет и извинится, все исправит, но откровенное говоря, при всем ужасе и боли, что испытала я сама и Белла с Эдвардом, винить его не могу, просто не могу. Да, некрасиво, да эгоистично, да будет жалеть об этом, да исправится, но этого было не избежать, иначе было бы слишком просто, иначе было бы совсем ненатурально, разве не так? Хотя, возможно, я пытаюсь усмотреть то, чего нет, кто знает.
Момент с Беллой и Эдвардом был очень мил, но не это слово фигурирует в моих мыслях, когда я размышляю о них в этой главе - они были искренне, да, подобные моменты случались и раньше, и да ничего особо нового он ей не открыл, еще лишь приступил, еще только началось, но искренность была не в словах, точнее, она была в них, но главной была та, что чувствовалась в их движениях, в прикосновениях. Они же буквально пропитаны этой любовью, искренностью. Это так завораживает и удивляет, воистину потрясающие герои, ты мастер эмоций и чувств! Они у тебя настолько живые, что порою кажется, что на первом плане не герои, а чувства. Ведь они так важны для восприятия героев, и вот оно, у тебя это чудесно получается воплощать в жизнь, описывать. Просто не могу смолчать об этом. wink
Но даже при том, что Белла и Эдвард здесь поражают своей любовью и искренностью, второй ошеломляющий момент для меня - это небольшой абзац о Конте. Так мало слов, но такая передача чувств... Серьезно, такая тоска и боль нахлынула, что не передать словами и не описать. Мне жаль ее всем сердцем и душой, ведь если так подумать, она ничего не сделала. Она просто полюбила. И разве могу я ее винить за это? Можем ли мы ее винить за любовь? Которая, как известно толкает нас на самые безответственные, ошеломляющие и порою просто глупые поступки. Она просто полюбила, нельзя ее за это винить.

0
29 Ice_Angel   (16.10.2016 16:23) [Материал]
Потрясающая глава!!! Столько эмоций и открытий!!! Спасибо большое!!!

0
25 GASA   (16.10.2016 13:44) [Материал]
два дня как прочитала...а отзыв ни как не напишу...очень переживательная глава получилась...у каждого свои проблемы в жизни случились,но они друг друга поняли...и это главное....каждому из них нужен второй как пара....не куда им деваться от судьбы...

0
24 Svetlana♥Z   (15.10.2016 16:50) [Материал]
Спасибо за продолжение)

0
23 natik359   (14.10.2016 22:42) [Материал]
Эмоции просто переполняют! Эммет, как я и боялась перегнул палку, и сделал он больно не только брату, но и Иззе,и ей досталось больше всего. Еще не известно как Карли ко всему отнесется, ведь Эммет в гневе и обиде может натворить бед. Я надеюсь, что он остынет и пожалеет о своих словах, ведь нельзя так с любимыми людьми. А у Беллы и Эдварда, впереди тяжелое еще время, но теперь когда они знают о чувствах друг друга им будет легче все пережить.

0
22 gadalka80   (14.10.2016 20:35) [Материал]
Спасибо за главу,она просто потрясающая во всех смыслах(как и все последние главы).Все чувства и эмоции переживаешь вместе с героями и за них переживаешь и радуешься,если у них все хорошо.Вы МАСТЕР слова!!!Удачи вам и вдохновения!!!

1
21 hope2458   (14.10.2016 17:01) [Материал]
Спасибо, спасибо! Как обычно, после новой главы эмоции от прочтения во мне просто бурлят! Конечно, услышав историю жизни Эдварда, рассказанную им самим, понимаешь, что пережитое этим мужчиной не могло не оставить отпечаток на его личности. На мой взгляд, немало мужчин, выяснив, что они бесплодны, да еще и имеют определенного рода эректильную дисфункцию могут просто сломаться психологически, их самооценка упадет ниже нуля. И то, что в Эдварде осталась эта крупица веры, в то, что и он достоин счастья, и, самое главное, пусть не сразу, но появились силы бороться за свое счастье - это просто здорово! Я очень надеюсь, что Белла, после всего рассказанного ей Эдвардом, не передумает, не откажется от них. Она очень его любит и нуждается в нем, но обида, неуверенность и разочарование еще не до конца отпустили её разум. Остается надеяться только на сердце, которое одно "зорко".
Меня страшно разочаровал Эммет. Я конечно понимаю, что в любви каждый сам за себя, но такого негатива в адрес Эдварда я не ожидала. Причем, в пылу гнева Эммет собрал уж совсем какие-то нелепые обвинения в адрес брата,которые было просто больно слышать. Сдается мне, причина тут не только в Белле, есть какие-то более глубокие проблемы. Эммет и раньше позволял себе проявления жестокости по отношению к Эдварду: и в тот раз, когда запретил брату видеть Карли, и когда чуть не придушил его. И хотя у каждого предыдущего случая были, казалось бы, причины, все это навевает определенные мысли и вопросы.

0
28 GASA   (16.10.2016 13:56) [Материал]
вот да...Эммет все время проявляет жестокость....и причина явно в детстве....считает Эда виновником во всех своих бедах?

0
34 AlshBetta   (18.10.2016 22:14) [Материал]
Видимо, всегда Эд был крайним... тот, кто больше всего заботится, и больше всего виноват sad

1-10 11-20 21-30


Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]



Материалы с подобными тегами: