От автора: возможно, в этой главе не найдется множества действий и событий, возможно, кому-то она покажется лишней, но в предвкушении грядущего праздника захотелось подарить нашим героям чего-то именно такого, не обессудьте...
С наступившей весной! Приятного прочтения.

Белая. Белая и восковая, будто бы нарисованная. Ненастоящая.

У нее впалые щеки, у нее тонкие почти детские руки, а ее лицо вытянулось, не желая отпускать маску предсмертной агонии.

Она так беззащитно лежит на этом металлическом ледяном столе, что теряется на фоне белоснежной простыни, которой укрыта.

Эдвард не верит в то, что говорит ему спокойный пожилой человек в белом халате, проводя в эту маленькую нордическую комнатку с синей плиткой по стенам, яркой светлой лампой и кафельным полом - с него легче всего стирать кровь.

- Много ввела. Ампул семь, наверное. За раз.

Шумит в ушах. Сознание отказывается принимать новую ненужную информацию. Закрывается от нее как может, отвергает от себя. Эдварду кажется, что у него подгибаются колени - дрожат так точно.

Вслед за доктором он обходит прямоугольный стол, следуя ровно по шву простыни. Свежевыстиранная и тонкая. Слишком тонкая на вид, но достаточно толстая наощупь. Не просвечивает. Обходит и останавливается у изголовья, возле подобия на прожектор, призванного добавить света, если понадобится. Как раз здесь - на одну треть - простыня откинута. Не прячет ее.

- Мне очень жаль, но здесь даже своевременная реанимация оказалась бессильна.

У доктора круглые очки, седые волосы и отутюженный серый пиджак. Почти такой же, как стол. Светло-серый. Он видит такие картины каждый день. Его от них не бросает в холодный пот.

- Когда наступила смерть?

Эдвард пересиливает себя и смотрит прямо на ее лицо, задав жуткий вопрос. Следует от длинных волос, разметавшихся по металлу, вверх. Сначала к тоненькой шее с просвечивающейся сеткой вен, затем к подбородку, заострившемуся как на чертовых детских воспоминаниях, а после, наконец, к глазам. Широко раскрытым, почему-то не сомкнутым. Лесная зеленая река в них смолкла, солнечный луч потух. Лес погрузился во тьму и никогда больше не проснется. В нем, среди листвы, затаился упрек. Ему упрек… и без слов понятное отчаянье. Последнее, что было испытано.

- Шесть часов назад. Мы смогли дозвониться вам только теперь.

Каллен вздергивает подбородок, по возможности ровно вздохнув. Не может оторвать взгляд от ее взгляда. Боковым зрением видит синие губы, очертившиеся темной тенью скулы, рыжеватые локоны, посветлевшие у висков… все видит. И не сомневается, что все запомнит. К сожалению, памятью обладает фотографической.

- Эдвард, мне нужно, чтобы вы заполнили бланки, - вмешиваясь и кое-как вырывая его из плена застывшего взгляда, говорит доктор, - формальности… и можете забрать тело.

- Формальности… - насилу кивнув, соглашается мужчина. Впервые за всю жизнь летом, в августе, чувствует мурашки по телу. Под рубашкой. Под пиджаком, застегнутом на все пуговицы. А галстук со страшной силой жмет - душит.

- Возраст не назовете?

- Девятнадцать лет…

- Полных?

- Полных, - Эдвард прикрывает глаза, дрожащими пальцами пробежавшись по всей длине ее волос. От макушки до талии. И переставшие виться кудряшки болью отзываются где-то в сердце. Такой ощутимой, что оно, кажется, трескается. И расходится по швам.

- Хорошо, - мужчина в халате делает пометку в своем блокноте, - остальное в моем кабинете. Вы узнаете ее, верно?

- Узнаю, - второй раз за последние две минуты Каллен делает глубокий вдох, с ненавистью встретив холодный воздух морга и запах очистительных средств, бьющий по носу. Но задержать дыхание боится. Как никогда велика вероятность рухнуть где-нибудь здесь, на тот самый легко отмываемый кафель.

- Анна Долгая, - чтобы окончательно убедиться, зовет доктор. Не успокаивается.

Мотнув головой, Эдвард делает шаг вперед, останавливаясь в паре сантиметров от тех глаз, которые так и не утеряли обиду на него. Даже после смерти.

- Энн, - тихонько поправляет он. Скорее для себя.

А потом закрывает ей глаза, легоньким движением проведя по синим тоненьким векам. Ресницы сегодня чернее ночи…

«По твоей вине. Только по твоей со мной что-то может случиться».

И огонь у зеленой радужки. И чернильная тьма в расширившихся после «дозы» зрачках.

Вздрогнув, Эдвард открывает глаза. Отгоняет воспоминания, цепляясь за действительность всем, чем только может.

И к своему удивлению, когда пальцы находят темные каштановые волосы, укрывшие его плечо, сжимает их в тисках. Прижимает к себе.

Хотя бы она…

Изабелла.



Эдвард спит, закинув руку за голову и устроившись на ней лучше, чем на подушке. Одеялом он укрыт ровно наполовину, и возле его солнечного сплетения оно декоративно сбилось, являя на обозрение живописные складки, как на старинных голландских натюрмортах. Синяя кофта выгодно контрастирует с бежевыми простынями, серая полоса на груди оттеняет цвет прикроватных светильников.

Проснувшись, я удивилась, что наблюдаю такую картину. Во-первых, спали мы уже в другой позе, нежели утром - теперь я лежала на спине, а Эдвард, обняв меня, на боку. Во-вторых, его теплое дыхание щекотало кожу у меня на голове, а пальцы в зачищающем жесте прикрывали обе ладони. Он сам, он весь согревал меня. Лучше, чем в любой другой день.

Часы-динозаврики показали половину пятого, когда, отыскав бумагу и простой карандаш в одной из полок, я сделала первый набросок - не смогла удержаться.

Сейчас, если верить им же, половина шестого. И мой портрет практически готов - осталось несколько мелких деталей.

Я сижу, подмяв под себя ноги, возле своей подушки, на своей половине кровати, ближе к изножью. Мой бинт чуть-чуть спутался, но в свете того, что теперь нога практически не болит, это неважно.

Я сижу, немного наклонившись вперед и устроив импровизированный мольберт из толстого русского журнала, на обложке которого самолеты, под белым бумажным листом. Я орудую стиркой, исправляя неточности, и растушевываю грифель, создавая тени. Я хочу добиться максимального сходства. Этот портрет - для меня.

Лицо, потом шея, дальше грудь и сбитые покрывала - как по маслу.

Вот здесь, над бровями, нужно немного подправить. Слева видны пару морщинок, крохотные складочки, но справа их нет. Справа чисто, а у меня прослеживается маленькое движение. Стереть.

Вот здесь, слева, уголки губ обычно приподнимаются, а значит, не должны выглядеть так мрачно. Эдвард не злится на меня сейчас, он спит. И совсем не мрачный он. Ни капли.

А теперь здесь. Вот здесь, вверху, левее, возле глаз. Морщинки возле глаз, по которым я научилась определять, улыбается он или нет до того, как взгляну ниже. Красивые морщинки. Их нельзя упустить.

Улыбаюсь сама себе, тихонько хмыкнув. Подтираю стиркой неровный контур лица, изображая скулы немного объемнее: они у него хорошо очерчены, красиво. Я не стану портить оригинал.

Это удивительно, согласна. Я бы и сама себе не поверила, если бы знала, что, завернувшись в сливовое покрывало и замерев в неподвижной неудобной позе перед зашторенными окнами, буду с такой точностью и ярым желанием вырисовывать для себя портрет фиктивного супруга. Наслаждаться тем, что делаю. Применять все мастерство, какое найду. Ну не бред ли?..

И хотя знаю, что бред, но менять ничего не хочу. Не стану.

Вопросов, как правило, возникает мало, потому что я боюсь разбудить мужчину и испортить свой план, не воплотив его в жизнь, однако кое-что все же очень интересует. Интересует, а не пугает или раздражает, чего хуже. Всего лишь немного тревожит: что с ним случилось? Что является причиной неподвижности одной стороны лица? Это очень необычно - наблюдать такие вещи, когда сталкиваешься с ними впервые. И когда так четко видишь их.

Почему-то мне кажется, что я готова услышать правду, какой бы страшной она ни оказалась. Желание с утра, когда хотела прикоснуться к правой щеке Эдварда, никуда не делось, только окрепло. Сейчас. Вот сейчас особенно.

В нерешительности прикусив губу, я замедляю движения руки с карандашом. Даю ей перерыв, отвлекшись от портрета на своего ни о чем не подозревающего натурщика. Всматриваюсь в его лицо, в его позу… в него самого. Глубже. Куда глубже, чем было позволено.

На миг сознание пронзает мысль: так ведь я могу! Могу притронуться к нему прямо сейчас. Никто мне не помешает, никто не осудит меня, никто не сможет запретить… сейчас Эдвард спит рядом со мной в доверительной, безмятежной позе. Он беззащитен. Он не накричит на меня, он не накажет за своевольство, которое потом могу списать на внезапный порыв… он, надеюсь, меня не накажет.

Раздумываю пару секунд. Оцениваю свои шансы, обстановку и силу желания. Действительно ли готова рискнуть?

Пальцы покалывают. Пальцы побуждают поскорее исполнить задуманное и почувствовать, каково это - его касаться. Там, где только Каролине, судя по моим наблюдениям, позволено.

Уже протягиваю руку вперед, отпустив карандаш. Уже принимаю решение и готова принять последствия от него… но отдергиваю пальцы в последний момент. Резко выдохнув, отдергиваю, потому что приходит осознание: проснется. Проснется от моего касания, заметит его, не пропустит. Все люди чувствуют прикосновения к своему лицу, даже самые легонькие. Я не стану первой, чьи пальцы покажутся нереальными. Я обязательно его потревожу.

Провал.

По-детски нахмурившись, возвращаюсь к своему рисунку. Придирчиво смотрю на него, прогоняя свое недовольство сложившейся ситуацией. И свою беспомощность. Дорисовываю пару волосков щетины на ту самую правую щеку. Хотя бы карандашом ее…

Опять останавливаюсь. Опять с подобием улыбки, когда идея медленно закрадывается в голову.

Повернув лист вправо, устроив горизонтально, как и рисовала, невесомым движением указательного пальца прикасаюсь к тому, что хочу ощутить кожей. На портрете. На девственно-белом, чуть подпорченном серым грифелем листе. И призываю на помощь все свое воображение, включаю фантазию, продумывая все подробности, должные такие касания сопровождать. Рисую, как и прежде. Только теперь у себя в голове. Теперь кистью сознания.

Необычное ощущение. Конечно, его с натяжкой можно назвать потрясающим, но что-то в этом все же есть. Для начала хотя бы так, не правда ли? У меня уже шансов больше, чем у многих. Я умею рисовать.

К сожалению, все мои цветные карандаши в собственной спальне. И, к еще большему сожалению, не глядя на то, что ноге куда лучше, я не могу до них добраться. Мой портрет останется черно-белым на ближайшие двое суток точно. Но один из цветов - пусть и всего их два - все же отражает суть этого рисунка. Белый. Белый, бумажный, как кожа Аметистового. Я не привираю, я изображаю ее по-настоящему, как есть. Может быть, стоит добавить чуть-чуть кремового оттенка, но это скорее придирки. Для грека он необычайно белокож. Возможно, сказалось долгое пребывание среди этих снегов - южная раса превращается в нордическую. Если бы не волосы, если бы не проскальзывающая средиземноморская нотка в чертах, усомнилась бы в правдоподобности полученной информации. Не поверила бы. А так верю. И продолжаю рисовать.

…Заканчиваю с драпировкой покрывал. Подрисовываю последнюю складочку возле безымянного пальца Эдварда, с обручальным кольцом, и, стряхнув остатки стирки, любуюсь на свою работу. Приподнимаю ее, стараясь сильно не шелестеть листом, придирчиво оглядывая бумагу.

Удовлетворяюсь.

Выверенными движениями по специально проложенным заранее линиями складываю свое маленькое оригами, пряча в карман пижамы. Оно плоское, ровное и незаметное. Оно - мое. И моим и останется, укрывшись от любопытных аметистовых глаз в левом кармашке на груди.

Я раздумываю, что делать дальше. Очень не хочу потревожить мужчину, но еще больше не хочу так и сидеть до его пробуждения одна, без покрывала и теплых ладоней на талии.

И лишь поэтому решаюсь, устроив себе рискованное предприятие, вернуть утраченные позиции.

Выверенными, медленными и осторожными движениями пробираюсь на свое место, устраиваясь, как и прежде, между покрывалом и Эдвардом. Подминаю наволочки, отчего они наверняка оставят полосы на коже, а голову кладу на нижний краешек подушки.

Затихаю.

В руках Эдварда мои волосы. Вернее, у него под руками - они остались у его плеча. Рассыпались по нему, но не похоже, чтобы Аметистовый был против. Он так же безмятежен и так же, кажется, умиротворен. Я справилась.

Пару дней назад, как раз за несколько часов до моего решения довести себя до алкогольной интоксикации, мне позвонила Розмари. Она сразу же рассыпалась в извинениях, что не смогла найти времени раньше, но я была так рада слышать ее, что мало что уже имело значение. И хоть сидела на полу, завернувшись в простыню, и рыдала, не выдала ей себя. Не дала забеспокоиться, поднять тревогу и сорвать весь мой план. Он был слишком ценен.

Но не в плане сейчас дело и не в том, когда звонила Роз. Суть в рассказанном. Сначала двумя словами о Рональде и каком-то его новом проекте, потом о том, что на мой счет он перечислил три миллиона к прежним шести, как обещал, а затем, слово за слово, - и об Эдварде.

О его неожиданном прозвище, которое, быть может, и, не желая того, осветила передо мной. Озвучила.

«Суровый», она сказала. В узких кругах Штатов и широких русских, правда, за спиной, но его называют именно так. Давняя история. Что-то там было... но подробности ей известны не были, да и у кого можно было расспросить? Это просто долетевшая до нас сплетня.

Но ее фразу я запомнила дословно и не раз анализировала в своей голове:

«В нем из суровости только взгляд порой, не имею понятия, откуда взялось прозвище, Иззи. Поверь мне, мягче человека еще нужно поискать».

И благодаря этой фразе впервые всерьез задумалась о том, что, помимо порой удушающего понимания и сострадания в душе моего… мужа (и почему я стесняюсь так называть его, это ведь реальное положение вещей), найдется еще и стремление к физической защите, и проблески грубости. Когда Эммет испугал меня этим утром, Эдвард за меня заступился. За меня никто и никогда не заступался, а он сделал это. И не перед кем-то, а перед братом. И вот тогда, в ту секунду, он и правда выглядел сурово. Как и полагается по прозвищу.

Все-таки нераскрытых черт в нем куда больше, чем известных мне. И передать невозможно, какой азарт охватывает, когда открываю даже самую маленькую, самую мизерную, казалось бы, подробность.

Поздно отрицать: этот мужчина меня интересует. Со всех сторон.

- С-с… - внезапно раздается над ухом шипение. Тихое, но довольно пронзительное, проигнорировать никак не возможно. Удивленно изогнув бровь, я не успеваю даже поднять голову, как ладонь Эдварда стискивает мои волосы. Немного тянет вниз, пробуждая ощущения.

- Эй…

В такт моим словам мужчина вздрагивает. Всем телом, достаточно резко. И просыпается. Открывает глаза.

В ту же секунду сжавшие волосы пальцы разжимаются и теплой ладонью накрывают затылок. Они холоднее, чем прежде; я ложилась в теплые объятья.

Успокаиваясь, Каллен аккуратно поглаживает меня, а я не знаю, могу ли двигаться и должна ли сейчас хоть что-нибудь предпринимать. Почему-то кажется, что в его движениях проскальзывает отчаянье.

Поразительно, как быстро все может измениться. И как внезапно. Прежде ровное дыхание Аметистового становится едва ли не прерывистым, а кожа белеет. Я вижу, что белеет. У меня хороший ракурс.

А потому все же решаюсь. В тени побыть еще успею.

- Эй, - второй раз повторяю, но теперь словами не ограничиваюсь. Боязно, однако с проблеском веры в правильность того, что делаю, прикасаюсь к прижавшейся к моей голове ладони, - все в порядке?

Эдвард, похоже, не ожидал, что уже не сплю. Да и разбудить не планировал, это очевидно.

- Извини… - раскаянно бормочет он. Руки не убирает, но волос практически не касается. Едва-едва, чтобы намек на прежнее ощущение себе оставить.

- Дурной сон? - мягко зову, чуть приподняв голову и вернув его пальцы тем самым на прежнюю позицию. Они не причиняют мне боли и не пугают. К тому же, за все, что сделал за эти пару дней, имеет достаточно прав держать меня так, как хочет.

На лице Каллена хмурость, в глазах - сонная темнота. Он выглядит недоуменным, рассеянным и угнетенным. Не то увидел, что хотел. Морфей, видимо, отдал хорошие сновидения мне.

- Сон? Откуда же, Изз?.. - не понимает. Хочет, но не понимает. С лица исчезает вся прежняя благодать, но, благо, обида от утреннего происшествия так же не занимает своего места. Здесь что-то другое. А что - я понять не могу.

- Тише, - в конце концов нахожу наилучшее решение, отвлекаясь от всего ненужного. Прижимаюсь, как и прежде, к груди. Покрепче. - У меня они тоже бывают. Все хорошо.

Эдвард напряжен, но особенно показывать этого не старается. Лишь лежит чересчур неподвижно, что меня и настораживает.

- Конечно, - неслышным эхом отзывается мне.

Краешком губ улыбнувшись, как всегда делает для меня он, смотрю ему в глаза. Пытаюсь расслабить взглядом, придать уверенности. Мне не нравится его растерянность. Мне не нравится такой его вид. Что там приснилось?..

- С тобой все в порядке?

Тех морщинок, что рисовала, становится больше. Только не у глаз, не от улыбки. На лбу, возле бровей. Я еще их подтушевывала. Слева. Слева, которые настоящие. Которые появляются, когда ему грустно.

- Разумеется, - с попыткой успокоить докладывает Эдвард. С некоторой нервозностью облизывает губы, моргает, сгоняя наваждение.

А потом медленно выдыхает, одновременно увереннее держа меня руками. Теперь уже не волосы гладит, теперь спускается к талии, как и утром. Легонько тянет на себя, прикладывая минимальное количество силы.

Старается не напугать меня и не пугает. Только вот как из лежачего положения мы оказываемся в сидячем не замечаю.

- Изза, послушай меня, пожалуйста, - обращается ко мне Эдвард посерьезневшим тоном. Смотрит по-особенному, по-другому. Не знаю, чему обязана такая перемена и как на нее реагировать - хороший она знак или плохой - понятия не имею. Он будто бы видит во мне кого-то… или что-то… другое. Давнее.

Ох, ну пожалуйста, только бы не Константу! Я не хочу и не буду выдерживать сравнения с ней!..

- Я слушаю… - сообщаю очевидное, хотя он и так прекрасно все видит. Взгляда достаточно.

- Хорошо, - благодарно кивает, немного нервничая, - спасибо.

А потом, переведя дух, все же говорит то, что хочет. О чем, похоже, и был сон.

- Изабелла, самые страшные вещи люди делают сознательно. Это та истина, тот столп, который никак не обойти и не сдвинуть. Мы можем сколько угодно убеждать себя в абсурдности такого вывода, но он налицо. И самое ужасное, что порой не хватает сил остановиться даже тогда, когда видишь, что все получается неправильно. Когда идешь не туда.

В темной комнате с зашторенными окнами, с одним лишь тусклым светильником, в обстановке из простыней и подушек, с присутствующим ореолом утренней ссоры братьев Каллен, слова Эдварда звучат… отрезвляюще. И до последней грани доходчиво. Слишком, я бы сказала. Почти пугают.

- Но я же…

- Я знаю, - Серые Перчатки уверенно, утешающе кивает, натянув на сопротивляющиеся губы мимолетную улыбку, - и поверь, Изза, я очень ценю это. Твоя борьба, твое желание - все это замечательно. И все это обязательно поможет тебе добиться того, чего хочешь.

Я полностью отпускаю от себя атмосферу недавней расслабленности. Наверное, это ключевой ход, особенность дома и взаимоотношений людей в нем: переход из одного состояния в другое, от одной грани к иной. И за считанные часы, а может даже и минуты - как сейчас. Я теряюсь.

- Изз, - Эдвард поглаживает мою спину, призывая на себя посмотреть. Так же открыто, как смотрит сам. В аметистах просвечивается самое потаенное, самое глубокое. В такие моменты он не прячется, не закрывается от меня. Впускает внутрь. - Я прошу у тебя одного: не сдавайся. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы освободить тебя, я помогу тебе в любой момент, когда бы это ни потребовалось. И я прикрою тебя, если будет нужно… только не сдавайся. Тебе нельзя. У тебя все получится.

Слишком откровенно… я даже дыхание затаиваю, проникшись его словами и тем, как смотрит во время их озвучивания. Знакомый человек, но далекий. Будто бы кто-то близкий, но вернувшийся из долгого странствия. Вроде бы и знаешь хорошо, но представления не имеешь - много времени прошло, много воды утекло. Очень странное чувство - и все не назовешь его неприятным. Скорее пронизывающим.

- Тебе приснилось, что я сдамся? - спрашиваю, находя один более-менее понятный себе ответ.

Эдвард уверенно качает головой. Без сомнений.

- Нет. Но я подумал, что тебе это важно будет узнать. Прямо сейчас.

- Что у меня все получится?

- Что тебя нельзя сдаваться, - он еще раз подчеркивает третье слово, - что я тебе не дам этого сделать.

Твердо. На удивление твердо. Сурово.

Немного смутившись, опускаю голову, оторвавшись от его взгляда. Губу не кусаю, но близка к этому.

- Я не думала, что мы будем говорить об этом сейчас…

- Мы не говорим, - легонько похлопав меня по плечу, ободряет Эдвард, - это для общей информации. Чтобы не падать духом и не сомневаться.

- Я в тебе и не сомневаюсь…

Пальцы становятся нежнее. Держат меня нежнее, хотя все так же уверенно.

- И в себе не стоит. Тебе девятнадцать, Изза. У тебя впереди потрясающая жизнь. Ни одна дрянь не стоит того, чтобы загубить все это.

Неужели в этом его восьмичасовом отрыве от реальности проскочило воспоминание о моем дебоше? Или об отравлении в Вегасе? О баре?.. Не знаю. Но явно нечто из этого, раз мы затронули такую тему.

Слышу себя быстрее, чем принимаю решение что-то сказать:

- Я постараюсь.

И почти сразу же ощущаю одобрение Каллена. Оно волнами от него исходит.

- Ну конечно же, Изза. У нас с тобой все выйдет как надо.

Он глубоко вздыхает, прогоняя ненужные мысли, и, мне кажется, расслабляется. Сидит удобнее, дышит спокойнее. Пальцами уже не привлекает внимание, скорее создает комфорт. Успокаивает.

В молчании, призванном разогнать прежнюю атмосферу, мы проводим несколько минут. И они прекрасно справляются с отведенной ролью, смягчая все былое. Раскладывая по полочкам.

Эдвард отходит от своего сновидения и неожиданного для меня ликбеза куда быстрее, чем ожидала.

В его голосе уже капелька шутливости, его голос уже бодрее. И нежнее.

- Значит, я все-таки задремал, да? - зовет он.

Пробежавшись пальцами по поверхности одеяла и разгладив его, я подтверждаю эту информацию:

- Мы вместе задремали. На восемь часов.

С не слишком радостной, скорее смущенной полуулыбкой взглянув на часы, Каллен кивает.

- Спишем на субботу.

- Впереди еще и воскресенье…

Он тихонько усмехается.

- Сон - великая вещь, да?

- Он греет, - даю самый простой, но самый честный ответ я. И наглядно демонстрирую то, о чем говорю, приникнув к устроившейся рядом со мной ладони. Той самой, что гладила волосы.

Мне все легче и легче прикасаться к Эдварду, это факт. И факт этот не может не радовать. Я смелею уже до того, что могу погладить его плечу или усилить объятья, а может, даже и изменить позу, в который мы находимся. Я еще робею перед тем, как обвить его ладонь или притронуться к груди, но не думаю, что это станет большой проблемой.

Самое интересное, что в моих прикосновениях к Эдварду нет иного подтекста, кроме практически детского желания почувствовать, каково его трогать. И в особенные моменты, когда только его и хочется, каково…

Никакого секса. Я не настроена на секс. Я не хочу.

Пока я не хочу… у меня выходные, травма и последствия отравления. И неблагоприятная психологическая обстановка, созданная в семь утра Эмметом. Вон сколько уважительных причин.

- Значит, в особенно холодные ночи стоит побыстрее ложиться спать, - шутливо докладывает Эдвард, пытаясь поднять мне настроение. Чуть-чуть выбил из колеи своим неожиданным диалогом на серьезную тему, видит, а потом исправляет положение. Изо всех сил старается, как обещал.

- Можно и в теплые, - заверяю я, уткнувшись подбородком в его плечо. Не могу дождаться, когда разрисую черно-белую кофту на своем портрете достойным того цветом. Поразительно, как легко и быстро можно полюбить какой-то оттенок. И захотеть видеть его как можно чаще…

Ничего не отвечая мне, Эдвард просто поглаживает мои волосы. Снова.

Только пальцы его, мне чудится, опять подрагивают. Куда меньше, это точно, почти незаметно… но я все же вижу. Чувствую.

Правда, прежде чем успеваю что-то спросить, сказать или сделать, Аметистовый перетягивает одеяло на себя. Переводит стрелки, бережно потрепав мои кудри и оставив их в покое.

- Время ужина, - произносит он, взглянув на часы-динозаврики, - как насчет пасты с лососем?

Мне греет душу, что он запомнил. Хоть и не понимаю, как сумел из кучи информации выловить именно эту, самую нужную. Мне бы в такие тонкости и дебри иметь вход…

- Ты не ешь рыбу, - мягко замечаю я. Теперь мы сидим друг напротив друга, уже без объятий. Но не скажу, что оттого чувствую себя хуже. Я хочу касаться Эдварда - везде и постоянно, - но рядом с ним тоже хорошо. Сам факт его присутствия здорово ободряет и вселяет оптимизм.

Я даже не буду пытаться отрицать свою крепнущую зависимость. Налицо она, очевидна… а противостоять ей и вовсе глупое, ненужное занятие. Не желаю.

- Ты ешь.

- Это не повод кому-то оставаться голодным.

- Ты считаешь, у Анты это возможно? У нее в запасе десяток блюд.

- И все-таки… как насчет чего-то… совместного? - я теряюсь и рдеюсь, пока говорю, но на полпути не останавливаюсь. Дохожу до конца фразы и горжусь собой, хоть щеки и пылают.

Эдвард лукаво хмыкает, однако в аметистах теплится признательность в уголках. Он мной доволен.

- Можем попробовать. Что еще ты любишь, Изза?

Я робко вскидываю бровь:

- А ты?

Перехватывая мой взгляд, Серые Перчатки удивляется. Как позволено, осторожно, не перегибая палку. Но все же с вопросом в глазах.

- Желаешь приобщиться к греческой кухне?

- Почту за честь.

Ну вот, смеется. Мои морщинки у глаз, те, что понравились, те, что нарисовала. И уголки губ слева приподнимаются, и кожа уже не такая белая, и выражение лица другое… все в нем другое, все, поддавшись моменту, беспечное. Аметисты не пустые и не темные. В них смешинки. В них пылинками разбросана приятность момента. Его волшебство.

- Ладно, - Эдвард пожимает плечами, согласно кивнув мне головой, - если уж за честь… что насчет мусаки? Это нечто вроде запеканки.

- Я люблю запеканки.

Мужчина по-доброму, как ребенку, усмехается мне. Принимает сказанное.

- Тогда я обрадую Анту.

Он грациозно поднимается, осторожно миновав мою поврежденную ногу и сбитые простыни. Не делает ненужных движений, не двигается резко. С завистью смотрю на него и жалею, что сама так не могу. Уж очень хочется…

Эдвард идет к двери, и я не противлюсь его уходу, сегодня как никогда уверенная, что одну меня не оставит. Что вернется: доказал свою верность и честность данных обещаний.

Однако, когда прикасается к ручке, намереваясь пройти в коридор, у меня вырывается:

- Ты поговоришь со мной? - тихо, но слышно. Не получится списать на «не заметил».

Аметистовый поворачивается ко мне, с интересом глядя прямо в глаза.

- О чем, Изз? - дружелюбно спрашивает он.

Я робею. Мне не нравится, но робею. Это как защитная реакция, ничего не могу с собой поделать.

- О себе, - и все же произношу, решаюсь.

А ведь не так страшно, как казалось.

Эдвард оставляет в покое дверь, поглядывая на меня с налетом удивления. Он не изгибает бровь, не хмурится, не щурится: следит за лицом, не допускает сильных искажений, что напугали меня в Лас-Вегасе. Отвечает и за жесты, и за эмоции, и за действия. А уж тем более за слова.

- Обо мне? - переспрашивает.

- Ну… - неловко гляжу на простыни, будто бы ища там правильные слова. - Ты знаешь обо мне больше, чем я о тебе… и мне бы хотелось наверстать. Узнать тебя получше.

- Я вызываю у тебя любопытство, Изза?

- Ты сказал, я могу спрашивать… - боже мой, он будто бы не верит. Наглец…

Сам себе мотнув головой, Эдвард все же собирается с мыслями для ответа. Не заставляет меня долго ждать.

- Верно, можешь, - успокаивающе подтверждает, заново притрагиваясь к дверной ручке, - и за ужином я обещаю дать тебе такую возможность. Если не перехочешь, конечно же.

Закатываю глаза, тихо фыркнув. Удобнее сажусь на простынях, потягиваясь.

- Не перехочу, - обещаю, расслабленно вздохнув удачному вопросу и не менее приятному ответу. А потом сама себе, дабы Эдвард не услышал, неслышно добавляю: - Не дождешься…



Оно на большой белой тарелке с узорчатыми, разрисованными кистью талантливого художника (я даже знаю какого) краями. Узор исконно-русский: можно разглядеть завируху-метель, нечто вроде саней и, кажется, блестящие темно-синие снежинки. Я уже видела такое оформление, я знаю, что его рисует Эдвард. И я даже читала, слышала, произносила слово, которым оно называется, хоть так с ходу и не вспомню.

Но интерес мой все же обращен не столько к посуде - она бывает разной, - сколько к ее содержимому. Дымящемуся, странно пахнущему - никогда прежде не чувствовала такого аромата - с тонкой насыпью мелко потертого сыра и белыми сгустками по краям, напоминающими соус.

Мусака, сказал Эдвард. Национальное греческое блюдо.

Сейчас, сидя непосредственно перед этим слоеным пирогом из, кажется, всего, что нашлось в холодильнике, немного сомневаюсь, готова ли правда его попробовать. На вид, при всех стараниях экономок, получилось не очень.

На моем подносе вилка, нож и две салфетки. На тумбочке есть стакан с гранатовым соком - моим любимым - и соль, если потребуется. Усевшись по-турецки, как и когда пробовала бульон от Анты, подготавливаю себя к мысли о необходимости поесть.

Хотя бы потому, что Эдвард, устроившийся рядом, на кровати, с тем же подносом, смотрит на меня внимательно и с намеком на улыбку. Ему приятно, что я согласилась на это блюдо. Он его любит?

- На вкус лучше, чем на вид, - утешает меня мужчина, наверняка заприметив капельку брезгливости во взгляде.

- Тут баклажаны, картофель и… помидоры?

- Еще фарш, - приподняв краешек своей запеканки вилкой, перечисляет Каллен, - а также сыр, специи и соус бешамель.

- Как в лазанье.

- Итальянцы пародируют нас, - хмыкнув, самодовольно, пытаясь поднять мне настроение и внушить верный настрой, докладывает Эдвард. Подавая пример, отрезает небольшой кусочек от своей порции, с демонстративно-довольным выражением лица кладя его в рот.

Хитро посмотрев на него, я щурюсь.

- Я люблю лазанью, - заявляю и вслед за Аметистовым пробую блюдо, - так что мне есть с чем сравнивать.

Наблюдая за моей первой пробой, Каллен молчит, не желая вставлять свои слова прежде, чем выражу собственное мнение. Сам есть не продолжает, ждет меня.

Я забираю с краешка вилки свой кусочек. Я, тщательно контролируя свои впечатления, пытаюсь его распробовать.

О да, баклажаны. Тушеные баклажаны, очень похожи на те, какие делала Розмари в моем детстве. И картофель - очень кстати, хотя я не особенно люблю его. Про сыр и помидоры говорить нечего, в итальянской кухне они повсюду, а так как она моя любимая, игнорировать и отсылать их подальше я просто не имею права. Специй, правда, маловато… но это дело вкуса.

- Ну как? - все же зовет Эдвард. Настораживается тем, что до сих пор молчу.

- Лучше, чем я думала, - отрезаю второй кусочек, а после него почти сразу же третий, - а если честно, то вкусно. Мне нравятся печеные овощи.

С одобряющим видом согласившись со мной, Аметистовый возвращается к нашему ужину. Ему очень нравится - это видно, нельзя такое скрыть. И бешамель, и растертые помидоры, и подсоленный фарш… после девятнадцати лет жизни с Рональдом, который из еды признавал только стейки средней прожарки, для меня ново такое отношение к запеканкам, овощам и мясу. Фарш ведь куда интереснее отбивной. И его, несомненно, можно приготовить не меньшим количеством способов.

- Анта умеет готовить все, что ты захочешь? - тянусь к своему стакану с соком, ненадолго оставив основное блюдо. С налетом скептицизма делаю первый глоток, ожидая вяжущего осадка от напитка. Но затем за пару секунд определяю в багровой жидкости ту марку, которую всегда предпочитала в Америке. Откуда знание таких подробностей?..

- Порой мне кажется, что да, - без шуток, но с улыбкой отвечает Эдвард, - она мастер в своем деле.

- Но ты тоже умеешь готовить? - ставлю стакан обратно. Поправляю сползшее сырное покрывало, прежде накрывавшее слой из баклажанов, намереваясь продолжить приобщение к греческой культуре.

- Чуть-чуть, - скромно отвечает Серые Перчатки. Спокойно, без торопливости, расправляется со своей порцией.

- Шоколадные брауни и манную кашу?

- Еще яблочный омлет и «Карбонару».

С удивлением поворачиваюсь к Каллену всем телом, не в силах спрятать улыбки.

- «Карбонару»? С панчеттой?

Почти любуясь моим интересом (что будит румянец, возвращая его на щеки, к моему сожалению), Эдвард, не медля, отвечает:

- Скорее с обыкновенной ветчиной. Панчетту достать здесь сложно.

Этот человек издевается надо мной, верно? Ну не может же он уметь все! И любить все, что мне нравится. Уметь даже это готовить…

- Ты тяготеешь к итальянской кухне, Изз? - в стакане Эдварда сок насыщенно-оранжевого, теплого цвета. К сожалению, на вид не могу определить, но он немного мутный, поэтому цитрусовые отпадают сразу. Абрикос, возможно. Или морковь.

- К пастам, - мило отвечаю, обмакивая кусочек картофеля в бешамель, расползшийся по тарелке.

Мне нравится наш разговор, ровно как и сегодняшний вечер. Портрет, который нарисовала для себя, надежно спрятан в кармане пижамы и не попадет на чужие глаза, зато меня греет мысль, что навыки свои хоть раз применила не напрасно. К тому же, живое и не менее привлекательное воплощение этого портрета сидит сейчас со мной на кровати и разговаривает на отвлеченные темы. О еде, боже мой. О простой еде. Об итальянской и греческой. О макаронах! До чего же приятны такие размеренные, ни к чему не обязывающие, расслабляющие моменты. С самого пробуждения Эдварда мне хотелось увидеть его таким: легкомысленным, ребячливым. Без ненужной официальной требухи, какой так любил забрасывать меня Ронни.

…Он и в тот день так себя вел. Он поставил меня на стульчик возле лакированного черного гроба, поправил черный бантик на голове, надетый Розмари, и серьезным, далеким от ободряющего отцовского тона произнес: «Мы всегда отвечаем за свои поступки, Изабелла. И за все их последствия. Твоя мать пострадала из-за ветра в твоей голове и твоей глупости. Это должно стать тебе уроком».

Конечно, его словам я не придала большое значение тогда; я рыдала, хныкала и сжимала пальцами его рубашку, которую позволил мне держать. Конечно, тогда, все похороны сидя у него на руках, я и подумать не могла о том, чтобы послать отца куда подальше и кинуться за гробом, отправившись туда же, куда мама. Я так испугалась за Рональда, когда он увидел Ее… Я была готова сама умереть - там же, тут же, не только ради мамочки, - чтобы он перестал так сжимать губы… я свою дрожь не могла унять.

- Твои родители из Греции? - как-то само собой вырывается у меня. Быстрее, чем хотелось бы спрашивать. Просто в свете темы отца вполне логичным кажется вопрос о семье Эдварда. Я не хочу спрашивать о брате, дабы не расстроить его, поэтому обращаюсь к остальным ее членам.

- Наши, - поправляет Серые Перчатки, ничуть не изменившись в лице, - мы с Эмметом родились на острове Сими. Это рядом с Родосом.

Вежливо киваю, не признав, что такие ориентиры ничего мне дают. Надо будет воспользоваться ноутбуком по назначению и поискать что-то об этих местах.

- То есть, последователи античной культуры научили тебя рисованию?

Эдвард сегодня как никогда улыбчив. То ли я подбираю фразы так удачно, то ли у него хорошее настроение, но больше веселья в нем я еще не наблюдала.

Вот и сейчас он не ограничивается простой ухмылкой. Искренне выражает свою смешливость, не прячет ее глубоко и надолго. А это здорово вдохновляет меня.

- Нет, Изз. Рисовать я учился уже далеко за пределами Греции.

- В России?

- Для начала в Штатах. А потом уже в России.

Практически полностью расставаясь со своей мусакой, доедаю оставшиеся несколько кусочков, задумчиво водя вилкой по тарелке. Гранатовый сок еще ждет своей очереди на тумбочке.

- Ты сам переехал? - все же интересуюсь, не оставив вопрос на потом. Рядом с Эдвардом мне спокойно и хорошо, но не покидает ощущение, что время от времени живу как на пороховой бочке. Не знаю, чего ждать от себя, не то что от других, а потому воздержание и замалчивание может сыграть со мной злую шутку. И могу так и не узнать то, что так интересовало.

Эдвард отрывается от еды, испытующе посмотрев на меня. Немного дольше, чем нужно.

- Мой отец был послом. Он перевез нас сюда.

- Интересная биография…

- Ты ведь о ней хотела узнать? О ней и о моей семье? - крохотный кусочек сыра находит себе пристанище в уголке губ Эдварда, слева. Все еще разговаривая со мной, не особенно отвлекаясь, Каллен слизывает его, непреднамеренно затронув и губу. И это такое простое движение, такое банальное, я бы сказала, вызывает преступный отклик у моего тела. Больно кольнув теплым щупальцем внизу живота, распространяет по венам вместе с кровью… желание? Растерянно выдохнув, я пытаюсь понять. Теряю нить повествования, отвлекаясь на себя.

А потому, разумеется, привлекаю и внимание Эдварда. Его сложно оставить в неведении.

- Изз?

Этот вопрос, затаившийся в моем имени, им самим и сокращенным, возвращает мне трезвый ход мыслей.

Одними глазами вкупе с легким кивком сообщаю ему, что все в порядке и нет поводов для волнений. Отставляю тарелку на поднос, а затем на тумбочку, удобнее садясь в своей новой позе. Ноге легче с каждым часом. Не удивлюсь, если завтра начну все-таки, как и прежде, самостоятельно ходить.

- Я имела в виду не совсем семью… - возвращая беседу в прежнее русло, объясняюсь, - но и ее тоже.

- Тогда я жду твоих вопросов, - напрямую, демонстрируя полную свободу, он глядит на меня. Дозволяет беспрепятственно спрашивать.

Начало мне нравится…

- Какая твоя любимая пора года? - почему-то фантазия расщедривается только на это. Первый вопрос, как и первый блин, - комом. Но я надеюсь наверстать в дальнейшем, а пока послушать. Вдруг эта информация окажется полезной?

- Весна, - не задумываясь, отвечает Эдвард. Как и я, доедает мусаку, убирая свой поднос. Теперь наши тумбочки симметрично украшены пустыми тарелками и стаканами с соками. Наблюдая за тем, как мужчина забирает в ладони свой, делаю то же самое. Почти зеркально, чем немного смешу его.

- Весна потому, что природа просыпается?

- Лед тает, - объясняет Каллен. Делает глоток сока, будто бы избегая сейчас, вот именно в этот момент, эту секунду, моего лица.

Принимаю выпад. И делаю свой, догадавшись о следующем ходе по все тому же взгляду.

- Любимый сок? - провокационно спрашиваю я, для храбрости выпивая сразу три глотка своего, гранатового. С терпким кисловатым вкусом и потрясающим цветом. Очень насыщенным.

Шаловливо поглядев на меня, Эдвард с хитринкой в глазах докладывает:

- Персиковый.

Вот и расшифровка содержимого стакана. Не цитрусы, да. Ты права, Белла.

Интересный выбор…

- Любимый фильм? Что?.. - меня смущает прямая насмешка в его глазах. Почти ирония, нечто на грани сарказма. Очень необычное зрелище для аметистов.

- Ты будешь смеяться.

Изумленно изгибаю бровь.

- Даже так? Это какой-нибудь слезливый тв-роман?

- Это мультик, - подкупающе откровенно говорит Эдвард, - я практически не смотрю фильмы.

- Вы с Каролиной?..

- Да, - мужчина кивает, ощутимо расцветая при имени племянницы и моем напоминании о ней, - она частенько просит меня. Последний раз, кажется, было «Холодное сердце». Диснеевское, насколько помню.

- Но он не твой любимый…

- Нет, - качает головой, и, мне кажется, в глазах мелькает огонечек грусти. Маленький такой, неприметный, но все же существующий. И это не то, что мне хотелось бы увидеть. - Ты вряд ли знаешь его, он не был очень популярен. «В гости к Робинсонам».

А я знаю. Я тоже его смотрела.

- Про рыжеволосого мальчишку…

- Да, про Льюиса, - аметисты теплеют, - в этот мультфильме очень хорошая идея заложена, Изза, - не надо пытаться ничего изменить в прошлом. Жить надо будущим и только. По-другому просто не получится.

Он пожимает плечами, хмыкнув. Допивает свой персиковый сок, осушая оставшиеся пару глотков.

Выглядит немного… не так. Чуть более задумчивым и грустным, что я уже замечала. И все же вместе с тем он, как и прежде, в чем-то убежден. И так убежден, что ничто не пошатнет эту веру. Не посмеет.

- Порой хочется изменить прошлое… - добавляю от себя я. Всеми силами не пускаю ненужных мыслей в голову, но они нагло проникают внутрь. И вырисовывают передо мной картинку с похорон, что не так давно вспоминала. Вынуждают вздрогнуть.

- Я согласен, - Эдвард не бросается в отрицания и поругания моего нетрезвого взгляда на жизнь, попросту мягко кивает, - и все же прошлое нам недоступно. Зато хотя бы настоящее и будущее в наших руках.

- Надолго ли?..

- Надолго, - утешающее сообщает, - в любом случае, сама эта возможность чудесна.

Нерешительно согласившись, я отвожу взгляд, делая вид, что ставлю стакан на поднос. Но на самом деле моргаю, прогоняя слезы. Не хочу их сейчас. Не будут ничего мне портить. Вечер пока лучший за все время моего пребывания здесь.

И все же, когда совершаю задуманное, натыкаюсь глазами на те самые голубо-белые узоры, так затейливо украсившие тарелку. Смотрю на метель, на снежинки, на санки… и придумываю кое-что. Не отгоняю внезапно пришедшую мысль.

- Как называется этот стиль? - обернувшись к Эдварду, показываю ему на тарелку.

Каллен начинает подозревать что-то, но пока не выдает себя.

- Гжель, - повторяет он для меня русское слово, которое пора бы уже запомнить, - это узоры.

- Она сложно рисуется?

Его догадки подтверждаются. Больше не сомневаюсь, что читает мысли.

- Проще, чем кажется, - своей коронной фразой отвечает мне.

Мгновенье медлю, прежде чем спросить. Мужчина молчит в это мгновенье, не требует и не ждет. Делает вид, что просто вежливо слушает. И готовится выполнить мою просьбу.

- А можешь… можешь научить меня?

Каллен нежно улыбается.

- Прямо сейчас?

- У нас свободный вечер… - нерешительно объясняюсь я. - И я пока не хочу спать… но если у тебя были планы…

Мотнув головой, Эдвард с трудом удерживается, чтобы не закатить глаза. Медленно, чтобы видела, что он делает, подносит руку к моим волосам, ласково их погладив.

- Сейчас принесу краски, Изз.

Через полчаса, уже в новой позе, с новым занятием и совершенно новыми ощущениями, я делаю то, на что, как считала, не способна.

- Нежнее, - советует Эдвард, следя за тонкой синей линией, что я провожу по белой поверхности небольшой ровной тарелки. У нее широкое плоское донышко, а потому рисовать удобно. К тому же, с таким учителем, чья рука неустанно направляет мои несмелые движения. Кисточка скользит по стеклу, чего никогда не случалось с бумагой или холстом, а потому я нервничаю. Однако Эдвард, стоит отдать ему должное, прекрасно испепеляет любое волнение. Воодушевляет продолжать, даже если сперва не выходит.

- Они разные по твердости?..

- Верно, - длинные пальцы, обвившие мои, чуть надавливают на кисточку, отчего краска ложится увереннее и толще. Мазок уже шире, тверже. Получается лепесток синего зимнего цветка, - но их нужно чередовать.

Теперь пальцы наоборот, удерживают мою руку в достаточном отдалении от тарелки. Касаюсь ее только кончиком кисти, самым-самым… и провожу восхитительные тычинки, выглядывающие из цветка наружу. На конце каждой из них изворотливым движением Эдвард оставляет овальную синюю капельку.

- Эти узоры придумали русские? - завороженно глядя на то, что получается нашими совместными усилиями, спрашиваю я. Немного отвлекаюсь.

Эдвард сидит позади меня, но все равно достаточно близко. Я практически у него на коленях, чуть ниже. И он, приобняв меня со спины, учит росписи тарелок. Гжели. Ну подумать только…

А напряжение не пропадает. То самое, что я, как думала, отослала уже давно, при таком близком контакте почему-то напоминает о себе. Покалывает под ребрами и внизу живота. И на кончиках пальцев, конечно же.

Аромат Эдварда полностью окутал меня, его тепло, его естество - как в постели сегодня в полшестого, когда намеревалась вернуться в эти объятья. Когда хотела погладить по щеке…

- В одной из деревень, - отвечает на заданный вопрос Каллен, - она так и называлась - Гжель. Потом это стало нарицательным именем.

- А краски только синие и белые?

- В теории нет… осторожнее, потечет, - приподняв мою руку, Аметистовый делает так, что кисточка забирает в свои владения небольшой подтек, собирающийся заляпать зимний цветочек, уже законченный на левом конце тарелке, - были и красные, и желтые… но как-то выжило себя. Синий с белым остались как отражение русской зимы.

- Синий иней…

- Ага, - его смешок отзывается теплотой у меня возле шеи, отчего едва не перечеркиваю все старания, отправив их к чертям. Неожиданно проснувшаяся чувствительность на руку мне точно не играет.

- И что обычно рисуют? - отвлекаю себя разговорами. Мне нравится то, что происходит сейчас, но боюсь сделать неверный шаг. Оступиться, как часто бывает. И все разрушить.

- Узоры, - Эдвард кивает на правый край тарелки, где прямо сейчас с его помощью вывожу замысловатые линии, - а также птиц или растения.

- Цветы.

- Почти цветы, - крепче придерживает мои пальцы с кистью, уводя ее вправо, от уже проложенной дорожки подальше. Синяя краска высыхает достаточно быстро, поэтому ошибки не слишком приемлемы. Их крайне сложно исправить.

- И давно ты этим занимаешься? - интересуюсь я.

- Лет десять, - спокойно отвечает он, - может, чуть больше.

- То есть, не с приезда в Россию?

- Нет, ну что ты, - Каллен качает головой, опровергая мою идею, - куда позже.

Тем временем тарелка приобретает узор. Прежде белая и чистая, становится традиционно-русской, как одна из тех, которые я разбила недавней ночью во время своего бунта. Синей становится. С цветком, узорами и, как замечаю позже, хотя своей рукой рисовала, небольшой подписью в уголке. «Изз» - и с последней буквы витиеватой радугой узор вплетается в основную канву. Теряется в ней, оставляя лишь ниточку-напоминание о своем существовании.

- Готово, - заверяет меня Эдвард, когда подвожу черту, оставляя зимний цветок в покое, - твоя первая разукрашенная тарелка, Изабелла.

- И подписанная…

- Ну конечно же. Куда же шедеврам без подписи, - мягко заверяет Эдвард, - так не пойдет.

- На твоих подписи нет…

- В том количестве, в каком их накопилось, это сочтут манией величия.

- А как же шедевры с подписями…

- Это всего лишь хобби, - он аккуратно откладывает готовый экземпляр на покрывала, ненароком коснувшись моего плеча. Оставляет после своих пальцев легкое покалывание.

- Красивое хобби, - восхищенно смотрю на получившийся результат и понять не могу, как у меня поднялась рука громить такую красоту. Тем более с таким трудом созданную. С азартом. С любовью.

- У меня много белых тарелок, - как бы между прочим произносит Каллен, хохотнув, - можешь рисовать сколько захочешь. Практиковаться.

- Я приму к сведению…

Мы по-прежнему сидим вместе, и он по-прежнему не отодвигается от меня. Правда, особенных действий также не предпринимает, не обнимает как следует, не гладит… держит дистанцию.

Мне это не нравится.

Пролетевшие с нашего пробуждения пять часов - в ожидании обеда, за разговором, а потом и за живой раскраской - кажутся достаточными для бодрствования. Даже более чем. Суббота - сонный день. Так и запишем. Где там мой псевдо-дневник?

Самостоятельно, чуть повернувшись и отложив на специальный поднос кисточку и колпачок с краской, левой стороной лица приникаю я к плечу мужчины. Тихонько и осторожно.

- Я же остаюсь, верно? - неслышно спрашиваю у него.

- Уже устала? - с заботой, но в то же время недоверчивостью, спрашивает Эдвард.

- На последнем издыхании творческих сил… - шутливо заявляю. Но с плеча никуда не отодвигаюсь. Жду ответа.

- Тогда сон действительно то, что тебе нужно, - соглашается Каллен. Отвечает мне, расправив застеленное одеяло. Своей постели. Рядом с собой.

- Этой ночью?..

Глядя на то, как нерешительно ложусь на свою половину, внимательно следя за ним, Эдвард краешком губ ободряюще улыбается. Убедительно мне кивает.

- Куда же я от тебя денусь, Изабелла, - шепчет. Убирает краски, оставляет тарелку сушиться и гасит свет, чей выключатель так кстати расположен возле кровати.

Не проходит и пары минут, как лежит рядом со мной. Как утром.

Не спрашиваю сегодня разрешения, просто придвигаюсь ближе. И просто устраиваюсь под боком, затихнув, как только опускает одну из рук мне на спину, прикрыв ее двумя одеялами.

- Спокойной ночи, Изз, - желает мне, не скрыв тихой ласки в голосе. От нее мне становится тепло даже без одеяла, а любые страхи притупляются. Не боюсь я с ним засыпать. Ничего мне не страшно.

- Спокойной ночи, - эхом отзываюсь я, подтягивая одеяло повыше, как и утром, чтобы укрыть его. Даю себе пару секунд, чтобы оценить уходящий день и сделать вывод, что он абсолютно точно был замечательным, не глядя на испорченное Эмметом утро.

Эдвард ближе ко мне. Он куда, куда ближе… он почти полностью со мной. Я его чувствую телом и руками, которые, не смущаясь, устраиваю на груди.

И уже потом, практически заснув, вспоминаю, что хочу чуть-чуть гарантий, и левой ногой оплетаю его правую. Сегодня ему не нужно никуда идти. И ни к кому.



Это знакомый сон, хоть он и всегда приходит неожиданно.

Это сон, отразивший в себе одно из ярчайших воспоминаний его жизни, истинно автобиографичный.

Это сон, который не покидает с шести лет, лишь затаиваясь на время, а потом всплывая на поверхность снова. И не помеха ему ни время, ни возраст, ни иные мысли в голове своего обладателя. Он неизменно несколько раз в год стучится в его двери. И проникает в сознание, кромсая его так, как хочется. Под линейку.

В детстве, еще в больнице, когда Эсми позволяла Эммету оставаться на ночь с братом, он нередко находил себя крепко прижавшимся к Эдварду, на кровать которого взбирался со своей раскладушки. Они оба тогда плакали, и их обоих миссис Каллен тогда утешала. Не проходило и ночи, чтобы она или Карлайл не дежурили в палате или не присматривали за мальчиками в номере своей гостиницы. Они никогда не оставляли их в одиночестве, за что Эммет был очень благодарен новым родителям. Но даже их присутствие, даже их сострадание и забота не искореняли кошмары, возвращающиеся снова и снова.

Каждый свое день рождения Эммет, сидя перед большим клубничным тортом - своим любимым, испеченным Эсми специально для такого торжества, - загадывал одно-единственное желание, задувая свечи:

«Хочу быть таким сильным, чтобы защитить Δελφινάκι*!»

И так быстро билось горячее сердечко, и так отчаянно сжимались в кулачки ладошки, и так влажнели глаза при упоминании данного мамой прозвища брата… ничего маленькому Каллену не хотелось больше. Он слишком хорошо все помнил.

Их пятеро. А может, семеро. Или восьмеро... Восьмеро человек, просто из-за солнца, жажды и однотипного пейзажа оборонительной стены, окружившей Старый город, все сливается в одну картинку. Растягивается, сужается, кружится… хочется воды и спать. Но спать нельзя, Эдвард так сказал. Он тоже устал и не сможет донести Эммета, даже если очень захочет. Эммету нужно идти самому. Иначе их догонят.

В руках у одного из подошедших рогатка. Кривая, неправильно вытесанная, совсем не такая, какую учил делать папа. Страшная рогатка, но, как потом выяснится, очень действенная и меткая. Подстроена под руку своего хозяина.

Второй крепко зажал в ладони камень - небольшой, но увесистый обломок какой-то скалы, коих полно здесь, у берега. В сражениях камень уже бывал - его левая сторона, чуть вверху, окрашена запекшейся бордовой полоской. А края неровные. Края могут сильно порезать.

У остальных нет ничего, чем можно было бы похвастаться или начать угрожать. Все как один, они темноволосые, кареглазые и смуглые, с каемкой грязи под ногтями и длинными, сто лет немытыми пальцами.

Они смотрят с насмешкой, когда окружают их. Первого пускают, который с камнем, второго - псевдо-лучника, а потом замыкают круг. Правильное место выбирают: у северной стены, в тени, где нет туристических дорожек, где не ходят местные. Здесь две оливы цветет и трава. Высокая такая, в нее можно что угодно спрятать… и не скоро найдут.

Эммет чувствует опасность, обвившую их с братом густым плющом. Он крепко держит его за руку, он изо всех сил старается не плакать и что есть мочи сжимает пальчиками золотое сердечко на недлинной цепочке. Маленькое сердечко, но очень родное. Мамино…

Цыганята приближаются, осознавая свое превосходство. Ведут себя развязно, не боятся и не стесняются. Выкрикивают обидные слова и злорадно смеются.

Эммет с тревогой смотрит на брата, но от утешающего взгляда того чуть расслабляется. Неслышно отодвигается за его спину, прижимаясь к холодным даже в такую жару камням. Голова кружится…

- Побрякушку! - звучит повеление. Без лишних уточнений и вопросов.

Эдвард хмурится, окидывая сверстников испепеляющим решительным взглядом. Уверенно качает головой.

- Побрякушку - и пойдешь живой, - с добродушной улыбкой повторяет тот мальчишка, что с камнем, подкидывая в руке свой трофей. Демонстрирует, какой силой обладает оружие.

- Мамина… - тихонько всхлипнув, бормочет Эммет, показавшись из-за спины брата, - нельзя…

- Да хоть папина, - долговязый псевдо-лучник гортанно смеется. Совсем по-взрослому, - давай сюда!

Круг сужается, пространства для маневра становится все меньше. Цыганята знают толк в том, что делают, и, конечно же, не упустили бы такой приз: двое детей, безлюдный будний полдень, море рядом, камни… никаких свидетелей, улик и доказательств. Им нужны деньги… или развлечение. А лучше и то, и другое.

Эдвард будто бы читает их мысли, понимает отчаянный настрой. Но и сам обладает не меньшим упрямством.

- Нет, - четко проговаривает. Забирает у брата медальон, крепко зажимая пальцами. Перекручивает цепочку на указательном и вздергивает подбородок. Не шутит.

Эммет до скребущих по сердцу когтей пугается, когда Эдвард делает это. Взгляд цыганят сатанеет, кожа краснеет, а руки подрагивают… вместе с камнем… вместе с рогаткой…

- Побрякушку, рыбий потрох! - последний раз повторяет долговязый. Сплевывает на землю, ощерившись. Готов к бою.

Ответа Эдвард не дает. Эммет лишь видит, что брат становится перед ним, крепче вжимая в камни. А руку с последней оставшейся ценностью отводит назад.

И тем самым дает спусковой курок всему, что начинается позже…

Эммет плохо помнит продолжение тех минут. Он очень быстро оказывается вне игры, когда пытается оттащить особенно рьяного в побоях цыганенка от брата. Получает по голове и падает на мостовую, больно ударившись затылком. Плачет, задыхается и мутным взглядом наблюдает за кучей-малой, скопившейся под оливой.

Знает, кем она занята.

Видит со своего ракурса на медленно алеющих камнях тонкую золотую цепочку…


Вздрогнув, Каллен-младший резко распахивает глаза, подскочив на кровати. Больше всего ненавидит то состояние, какое преследует после таких снов, неминуемо собой накрывая. Душит, терзает и режет на кусочки. Мелкие-мелкие, как размытые морем песчинки.

Сжав зубы, Эммет прогоняет давнее видение, пытаясь компенсировать его реальностью, какую помнит куда лучше. Насаждает моменты из настоящего на прошлое, закрывает ими, прячет… не дает пробоваться выше, пытается унять.

Сердце загоняется, ладони потеют, а в горле сухо. Тот сон, да. Обычная реакция организма, к которой он приводит.

И самое отвратительное, что глаза как всегда находят взглядом комод напротив постели, где в специальной маленькой шкатулочке, подаренной когда-то давным-давно Карлайлом, прямое доказательство реальности случившегося. Сам медальон, со знакомой цепочкой. Той самой, разве что чуть потемневшей после событий на набережной.

И внутри золотого украшения нисколько не тронутые, не задетые временем слова, выгравированные старинным способом: «Мое сердце - это вы оба».

У Эммета на глазах закипают слезы. Он морщится, что есть силы ударив о кроватную спинку подушкой, а потом второй, а потом рукой - до того, чтобы завибрировало дерево.

Перед сознанием встает то воспоминание. Полное, какое есть, с кровью и страшнейшим выражением агонии на дорогом лице. Когда за «побрякушку» они оба едва не лишились жизни.

- Δελφινάκι… ох, Эдвард… - и плачет. Строго, режуще и горько.