Вечер в музыкальной комнате, в молчании и умиротворенной тишине, длился, казалось, бесконечно. Элис сидела у рояля, так и не открывая глаз, опустошенная своей музыкой и счастливая в этой пустоте, удивленная и восхищенная тем чувством безбрежного умиротворенного покоя, пусть хотя бы только на краткие минуты этого вечера освободившим ее от страхов, сомнений и воспоминаний. Время словно замерло, а когда снова начало свой ход, и девушка открыла глаза, в классе уже клубился мрак, прорезаемый серебряными нитями лунного света, падавшего в раскрытое в ночь окно.

- Как поздно… - ее кольнуло чувство непонятного разочарования, и она грустно спросила Джеймса, глядя на его смутно различимую тень на бледно-голубом ковре: - Ты снова вернешься в Лондон ночным поездом? А оттуда – в Дувр и обратно в Бельгию?

- Если хочешь, я могу сделать это завтра, а сейчас отыскать неподалеку какое-нибудь жилье и утром позвать тебя на традиционную прогулку по полям и лесам.

Его голос прозвучал очень устало.

Элис подняла голову.

- Да, хочу! А жилье можешь не искать – здесь полным-полно незанятых комнат, все восточное крыло пустует, и…

- О, нет, я не могу, я…

- Почему? – удивленно и отчего-то очень обиженно спросила Элис. - Боишься, тоже станешь отверженным, как я, если переночуешь со мной под одной крышей?

Джеймс утомленно прижал руку ко лбу, покачал головой. И остался.

***

Серая дымка тумана кружит вокруг, захлестывается вокруг ног, хватает липкими пальцами за руки. Дует ветер, наверное… Его не слышно, но становится очень холодно. Капли туманной мороси замерзают на коже, режут высушенные холодом легкие. Ничего не видно, но нужно куда-то идти, продолжать двигаться в пустоте и холоде, но ничего не разглядеть, нет пути ни вперед, ни назад.

Элис очнулась от собственного крика, от слез, щекочущих волосы на висках. Возможно, именно контраст с изумительной благодатью прошедшего вечера сделал ставший почти привычным кошмар настолько чудовищным, но в этот раз ощущение беззащитного, убивающего одиночества брошенной на растерзание всем своим страхам жертвы было нестерпимым, мысль о том, что это только сон, не успокоила, безобидно мерцавшая вода и пакетик ядовитых кристаллов лимонной соли не сработали. Страх был сильнее любых попыток разума защититься.

Оставаться в пустой темной комнате было физически невыносимо, сонные звуки спящего дома, колышущиеся за окном тени деревьев и шорох ветра по стенам казались продолжением кошмара. Зажженный свет не помогал, собственная тень приводила в ужас, спать было страшно, не спать – еще страшнее. Едва понимая, что делает, Элис бросилась вон из своей комнаты, пробежала по коридорам, ничего не видя перед собой, налетая на стены, спотыкаясь на каждом шагу. Воздух казался густым, как смола – как будто она до сих пор спала и пыталась убежать из своего кошмара. Пустынные, серые коридоры восточного крыла, окутанные мраком лестницы, ряды запертых дверей, и из-под одной из них – узкая полоска света, пересекающая пыльный мрамор пола ярким золотым лучом.

Два разных страха терзали ее душу, когда девушка смотрела на эту дверь, поднимала руку для стука, надеясь и боясь, что этот стук услышат…

- Элис?.. – Джеймс замер на пороге, держа в одной руке книгу, а вторую так и не донеся до падавшей на глаза пряди волос. – Что случилось? Что ты… - он всмотрелся в ее лицо и, оборвав сам себя, сказал: - Проходи.

Она вошла, остановилась посередине комнаты, не осмеливаясь даже повернуться к нему и тем более заговорить. Слезы продолжали бежать по щекам, срываясь с подбородка на шею теплыми каплями. За спиной прозвучал щелчок закрывшейся двери, громкий вздох и тихое и тоже очень усталое восклицание:

- Элис, ну что же ты делаешь? Мне ведь теперь придется на тебе жениться!

Эти слова ударили ее, как хлыстом, и она рывком обернулась к Джеймсу и воскликнула, с трудом совладав с голосом:

- Меня и так считают распутной девкой, хуже уже не станет, мне ниже падать некуда!.. – собственные слова неожиданно обрели для нее совсем иной смысл, и она, с ужасом и стыдом посмотрела на Джеймса и пробормотала: - О боже… Прости, я не хотела… А теперь из-за меня и ты окажешься в этом болоте… Прости, пожалуйста!

Она бросилась к двери, Джеймс рывком преградил ей дорогу, схватил за локоть, заставляя остановиться. Угол книги, выпавшей из его пальцев, ударил ее по колену. Она подумала, что он обнимет ее, прижмет к себе, утешит… Вместо этого он почти грубо тряхнул ее за плечи, бесцеремонно взял за подбородок, заставляя поднять голову. Глаза у него были злые.

- Плевать я хотел на репутацию – твою и мою!

В следующую минуту Элис сидела на краю неразобранной кровати, а Джеймс протягивал ей стакан воды и очень мягко спрашивал, глядя ей в глаза с жалостью и прежней тяжелой усталостью:

- Что случилось? Почему ты плачешь? Расскажи мне, пожалуйста.

Элис уставилась в пол.

- Я… Ты будешь надо мной смеяться.

- Я редко смеюсь.

Это было правдой.

- Мои сны… Они всегда сбываются. Всегда. Я не хотела верить, но я знала, что он не вернется… Я видела его смерть. Его глаза… Мертвые. А вокруг блестит вода, в небе огненные взрывы… Я знала, что так будет, знала! Но не остановила его, хотя могла, должна была!.. – слова лились из нее как и слезы – неудержимо и неподконтрольно разуму. – Я сделала единственное, что могла, но я не могла ничего! – ногти до боли вонзились в ладони. – Это я виновата… Из-за меня он погиб, из-за меня!

- Это не правда! – ее пальцы против воли распрямились, боль в ладонях исчезла, и только тогда она заметила, что Джеймс почти силой разжал ее судорожно стиснутые кулаки. – Ты сама знаешь, что это не правда! Элис, это жизнь, а мы – только люди! Нельзя винить себя за то, что ты всего лишь человек, за то, что ты не смогла сделать невозможное! – он крепче сжал ее руки и тихо произнес: - А твое чувство вины – это просто попытка продолжать чувствовать к нему хоть что-то.

Элис застыла, словно замороженная его словами и его взглядом.

- Это не правда… - только и смогла она сказать.

- Правда! – Джеймс невольно усмехнулся тому, как они поменялись ролями. – Пустота – самое чудовищное, что может испытать человек, и мы всегда пытаемся заполнить ее хоть чем-то, чем угодно – болью, страхом, ненавистью… Но ты не можешь разрешить себе ненавидеть его за то, что он оставил тебя, и выбираешь ненависть к себе за то, что позволила ему уйти! Обвиняешь себя, не его. И обвиняешь за то, в чем нет и не может быть виноватых! А если тебе так нужно обвинять кого-то, то вини меня, Эдварда, наших генералов, его самого – но не себя! – он замолчал, и в наступившей тишине звук их дыхания показался невыносимо громким. А потом он прошептал, и даже слабость его голоса не скрыла ломающую его дрожь: - Я виноват намного больше…

Воздух обжег пересохшее горло, когда Элис с трудом проговорила:

- О чем ты говоришь?

- Я видел, что он делает. Видел, что артиллерия била не хаотично, а очередью, видел, где разорвались два предыдущих снаряда. Я знал, куда ударит третий. Я мог бы крикнуть, предупредить его… Может быть, он бы меня услышал. Может быть, сумел бы повернуть… А я этого не сделал. Не успел. Заколебался всего на секунду. А потом было уже поздно.

Снова тишина. Другая, страшная. Вопросительная. Джеймс отлично понял этот вопрос.

- Знаешь, на войне сложно понять, почему ты поступаешь так, а не иначе. Сознание работает иначе, и тело подчиняется не ему, а каким-то инстинктам, которые потом, когда они отпускают, уже невозможно осознать… Никогда не знаешь про себя всей правды. Но поверь, я виноват намного больше тебя. Больше всех.

Боль внутри засыпала, гибла, не имея сил противостоять его словам; Элис ощущала, как все в ней сдается, подчиняется ему. Вина и страх, которые столько месяцев сжигали ее изнутри, пропали, вытекли вместе со слезами. Даже физические силы растаяли – как у приговоренного, когда внезапный приказ в последний миг дарит ему жизнь. Она не могла даже открыть глаза. Теперь держать их закрытыми не было страшно, ожидающий ее кошмар перестал пугать.

Элис покачнулась, неловко повалилась на покрывало, ощутив щекой жесткую вышивку и щекочущие кожу ворсинки на ткани, и соскользнула на пол. И тогда Джеймс все-таки обнял ее.

Сквозь заполнявший ее туман сна Элис почувствовала странное, теплое умиротворение. Поняла, что хотела этого весь вечер, весь их разговор. Что за этим, наверное, и пришла.

Он укачивал ее, как маленького ребенка, шепча что-то успокаивающее, и даже то, что он говорил о Джаспере, не причиняло теперь боли.

- Я знал его двадцать лет. И я знаю, что счастлив он был только здесь, только с тобой… Знаешь, он ведь всегда считал себя неудачником... Ты была единственным, в чем ему повезло, и это стоило всех неудач!..

- Джеймс… - Элис не знала, что хочет сказать, но он ее, видимо, все же понял.

- Засыпай. – Она почувствовала на виске теплое прикосновение его губ. – Засыпай…

И она послушалась.

***

Солнечные лучи, окрашенные тюле занавески в мягкую охру, падали на лицо и щекотали ресницы, заставляя проснуться. Открыв глаза, Элис оглядела темные складки полога, прикроватный столик со сверкающим стеклянными гранями стаканом и «Приключениями Шерлока Холмса», голубой плед, окутывающий ее теплым коконом и попыталась понять, что же удивляет ее в этой привычной картине. В еще не пробудившееся до конца сознание с трудом пробилось воспоминание о минувшей ночи и всем, что произошло. Так значит, Джеймс все же спас труп ее репутации от посмертного надругательства и отнес ее в ее спальню до того, как рассвет заставил бы ее отправиться туда самой на глазах у проснувшихся обитательниц пансиона. Поразительно благоразумно, заботливо и тактично. О Боже, почему он не может не быть до такой степени безупречным?..

Судя по яркости льющихся в окно солнечных лучей, было уже явно очень поздно. Вспомнив, что Джеймс обещал позвать ее на «традиционную» прогулку, Элис вскочила с постели, оглядела в зеркале свою помятую одежду, растрепанные волосы, отпечаток от складок покрывала на щеке… Она протянула руку за щеткой для волос и только тогда заметила на туалетном столике сложенный пополам листок, которого вчера вечером там определенно не было. Удивленная, переполненная неожиданно приятным, веселым трепетом, как открывающий подарок ребенок, девушка развернула его и заскользила взглядом по строчкам, написанным таким знакомым, но теперь едва узнаваемым почерком:

«Прости, прости за то, что я сейчас делаю, за недостаток мужества, за это трусливое желание покаяться и очиститься, выплеснув свою грязь на тебя, переложив на тебя гнет своей ноши. Мне хватило сил промолчать этой ночью, но больше я молчать не могу.

Ты винишь себя за упущенный эфемерный шанс, за ускользнувшую тень возможности, а я виновен в том, что стоял и смотрел на ускользающий от меня шанс, не пытаясь его поймать, в том, что не сделал того, что мог и должен был. Ты считаешь себя грешницей. Может быть – и я пытаюсь убедить себя в этом, чтобы хоть как-то извинить свое малодушие – когда ты увидишь настоящего грешника, ты перестанешь считать себя виноватой.

Я сказал тебе, что не помню и не знаю, что помешало мне предупредить Джаспера, моего друга и единственного дорогого мне человека, во время того проклятого боя и дать ему этим предупреждением шанс на жизнь. Я солгал. Я знаю. Тогда я на долю мгновения представил себе свою дорогу, которую он больше не преграждает. Представил себе свою жизнь, в которой его больше нет. И мне понравилось то, что я увидел.

Это была такая вспышка внезапно прорывающегося из-за всех заслонов разума и воли безумия и доведенного до предела инстинктивного, бешеного эгоизма, какие случаются хоть раз в жизни с каждым и о которых потом невозможно вспомнить без стыда и ужаса перед тем, что сидит в нас и до поры прячется под маской приличия и человечности. Наверное, то же самое было с Джейн, моей глупой, любимой сестренкой, до безумия и отчаяния – как ты – влюбленной в Джаспера и покончившей с собой, когда он ее бросил. Такая же вспышка эгоистичного безумия, заставляющая забыть, что в мире ты живешь не один. Секундное помрачение рассудка – и ты исполняешь свое желание, наплевав на весь остальной мир. Джейн хотела смерти. Я тоже. Его смерти. И еще… Не знаю, чего именно. Мести? Шанса? Одиночества? Не важно, чего именно – я получил это все.

Прошу, прости меня. Хоть и знаю, что не простишь. И скажи себе честно - разве теперь тебе нужна традиционная прогулка?».

Элис дочитала до конца – и начала сначала, а затем снова, и снова… Болели напряженные, сухие глаза, тяжелые веки дрожали, но отвести взгляд от бумаги было нельзя. Иначе нужно будет думать о прочитанном. А это было просто невозможно, этого было не выдержать, потому что это был приговор, потому что ответом на его вопрос было «да», потому что именно теперь, когда она чувствовала себя нестерпимо ожившей, мучительно завершенной, целостной, почти счастливой – она сама должна будет вырывать из себя с кровью, с мясом все то, что делало ее живой и счастливой, раздирать себя на куски и умирать.

«Не думать об этом, просто не думать, не думать, не думать ни о чем, - мысленно повторяла и повторяла она, медленно опуская руку с письмом, медленно закрывая глаза. – Скоро лето, скоро будет совсем тепло, нужно пойти прогуляться, я еще не завтракала, книга почти закончилась, от Розали давно нет писем, сирень пахнет чудесно, воздух душный, будет гроза, часы бьют, нужно переодеться, начинается дождь, хочется пить, нужно закрыть окно…»

Одна мысль занимала одну секунду. Но время неумолимо шло вперед, а очередь коротеньких, отчаянных внутренних возгласов кончалась, зрение и разум цеплялись за все подряд, но каждая такая соломинка не выдерживала и тонула. «Представил свою жизнь, в которой его больше нет. Мести, шанса, одиночества? Знаю, что не простишь». Слова – точно бинт, рывком содранный с едва затянувшейся раны вместе с кожей и подсохшей кровью. Элис зажала ладонью рот, застонала от боли. «Не простишь». Все бы сделала, все отдала бы за это прощение, умерла бы за него, но…Слезы хлынули из глаз. Кровь из будущего.

- Нет, не прощу!..