Глава 5
Пустота утренних часов

С утра мне захотелось позвонить Тане и рассказать, как она была вчера жестока. Как была жестоко неправа. Я это любил — оправдываться. На самом деле, мне нравилось быть человеком, чьё слово в итоге оказывается последним. Также своим изощрённым враньём я пытался воссоздать иллюзию свободы выбора. Хотя если смотреть объективно, то никакой свободы и в помине не было. Всякое о ней упоминание давно истёрлось из моей жизни. Из моих мыслей и из моей памяти. Свобода была лишь сквозняком, который кто-то по недосмотру или ошибке совершенно нечаянно и ненадолго впустил в мою судьбу.

От звонка меня не могло бы удержать даже данное Тане слово, как не может удерживать напор стихии ветхая дамба. Сколько на моём пути было слов? Разных. Простых и сложных. Нужных и совершенно бестолковых. Я говорил — не думая и взвешивая каждую фразу. От моих слов зачастую зависело не столько состояние заграничных счетов, сколько сама жизнь. Но я редко держался за слова и прятал за ними свои ошибки. Как правило, слова текли сквозь меня сплошным речным потоком, вымывая небольшие частички души, до тех самых пор, пока на дне не остались лишь одни неподатливые и неповоротливые камни. Несомненно, камнями были мои грехи. Их я предпочитал держать при себе (подобно тому, как некоторые таскают у сердца бумажник), не спуская с короткого поводка и не давая вцепиться в окружающих. Я не позволял себе даже лишний раз думать о них, боясь схлопотать приступ нервного расстройства. Но именно поэтому, что бы я ни сказал, по-настоящему легче на душе не становилось — камни оставались на прежнем месте, стремительные потоки проносились значительно выше, затрагивая лишь поверхностные слои. Никогда и никому я не позволял заглядывать глубже, в прохладный мрак, застилавший все четыре отдела моего замученного непрекращающейся войной сердца.

Тем не менее слова занимали в моей жизни не последнее место. От случая к случаю они были работой, спасением и проклятием. Чувствуя себя одиноким, я иногда мог говорить сам с собой, выковывая из букв замысловато-ажурные фразы. Это была занимательная, хоть и, безусловно, грустная игра. Обёрнутые в тяжёлую чернильно-бархатную пустоту квартир и гостиничных номеров слова превращались в пули. Сам того не желая, я изобрёл весьма непростой и изысканный способ суицида. Медленного угасания, когда не куски свинца, а звуки собственного голоса вырывают из души неприглядные, окровавленные части. Считается, что разговоры с собой вслух есть признак душевного дисбаланса и провальной во всех отношениях жизни. Но, глядя на меня со стороны, человек мог утверждать что угодно, кроме одного: меня нельзя было назвать неудачником или человеком, продувшим в шахматы Судьбе. Я имел всё, что полагалось иметь и хотеть среднестатистическому обывателю. Я был состоявшимся, я был удачным проектом этого мира.

Успешным, несмотря на то, что меня вчера бросила любовница. В конце концов, ей бы следовало сделать это раньше — много лет назад. И Таня, и его величество Фатум дали мне не один миллион шансов сохранить отношения, но я, видимо, все их пропустил. Либо сознательно проигнорировал. Мало ухватить птицу удачи за хвост, нужно ещё и чётко представлять, что ты после всего станешь с ней делать. Иначе говоря, я мог удержать Таню, но не знал, что мне предпринять после. У наших отношений, в самом банальном смысле, не было будущего. Именно эта непререкаемая истина и стала последней песчинкой, склонившей весы в другую сторону и отбившей у меня всякое желание набирать Танин номер. Последней каплей, расплескавшей чашу моей решимости. Только поэтому я не позвонил и не попытался вымолить прощение. А отнюдь не потому, что моё сердце внезапно начало биться с перебоями.

В принципе, у моего сердца, помимо Тани, была тысяча и одна причина отплясывать в грудной клетке вальс. Неспешно и плавно оно делало «бум», замирало, заставляя почувствовать чернеющую под ногами Вечную Пустоту, затем совершало осторожный шажок вперёд и дальше несколько минут бешено кружило вихрем, заставляя прикладываться то к сигаретам, то к бутылке — за одну ночь я успел нанести сокрушительный удар и по бару, и по печени. В какой-то момент мне показалось, что я умру, просто и незамысловато — в обнимку с унитазом и плавающими перед глазами контурами предметов. Однако крепкий трёхчасовой сон вернул всё на круги своя — я отдохнул и слегка протрезвел. Это было, что называется, то самое. Самое оно. В самый раз. Идеально подобранная пропорция из алкоголя и крови в венах, хотя многие врачи со мной и не согласились бы.

К восьми утра я был пьян ровно настолько, насколько нужно быть пьяным, чтобы ощущать пряную остроту этого мира и испытывать счастье от каждого прожитого момента. Виски и окружающая действительность водили вокруг меня свой пёстрый хоровод, мешая вглядываться в детали и оттесняя муки на второй план. Я упивался сотворённым обманом, я действительно верил в собственное умение убегать от проблем. Их не было, а понять причину этого мне предстояло ещё не скоро, уж точно не в ближайшие пару часов. Пара часов, неомрачённых ничем, без единой тучки на жизненном небосводе были сродни раю, из которого ни за что не уйти. Собственные мысли ласкали и будоражили. Они лились исцеляющим бальзамом на душу, так же, как лился на сердце крепкий алкоголь. На время я перестал думать о Тане. Перестал тревожиться о сорванных поставках. И даже своих непутёвых братьев я выкинул из головы. Все они могли подождать, а даже если и не могли, то что бы я смог поделать, пребывая в болезненном состоянии, больше всего похожем на отходняк от глубокого наркоза? Глупо улыбнуться и разводить руками.

По прихоти судьбы глупо улыбался и разводил я руками значительно позже. Спустя двадцать четыре часа. Глядя в глаза слесарю Чарли. Бросаясь улыбками, что были не лучше искусственных алмазов — дешёвый и безвкусный суррогат, — я пытался убедить его диктаторское величество в существовании неких неопределимых обстоятельств.

Но всё это дерьмо ожидало меня через двадцать четыре часа. А за тысяча четыреста сорок минут до этого я лишь отстранённо наблюдал полёт пылинок в воздухе. Это была неплохая медитация в стиле продвинутых буддистских монахов. Полнейшее отрешение от насущных проблем и погружение в себя. Но чем больше проходило времени и чем слабее становилось действие алкоголя, тем меньше мне удавалось играть в безразличие. Наивно было надеяться на то, что спиртное что-то решает. Виски давало передышку, а, окончательно проспавшись, я снова должен буду ринуться в бой и либо смогу дать отпор проблемам, либо погибну.

К чёрту! Я уже умирал. Один в пустой квартире, брошенный растворившимися в тумане времени друзьями, безразлично-холодными родителями, эгоистичными братьями и даже любовницей. От странного ощущения — некуда пойти, и никому я не нужен — хотелось лезть на стену или проводить острыми осколками от разбитых бутылок по венам.

Как никогда я ощутил зыбкость и бесцельность собственного бытия, прекрасно понимая, что необходимость во мне заканчивалась там же, где кончалась потребность в средствах для убийства. Продавец из круглосуточного магазина, которого никто и никогда не позовёт к себе на чашку кофе. У которого не спрашивают о самочувствии, а только о ценах на патроны. Что ж, я вполне мог им ответить: цены растут, убийство подорожало. Всякие там общественные организации могли с лёгкой душой праздновать победу и откупоривать бутылки коллекционных вин — жизнь больше не стоила один доллар. И не столь важно, что это не было заслугой правозащитников, а всего лишь отображало взбалмошный и ветреный характер рынка, подобная мелочь не могла никому испортить праздника.

К сожалению, на моей собственной значимости или стоимости подорожание никак не отражалось. Я был дёшев и всегда к услугам. Как единица на мировой арене среди войн и конфликтов, я во все времена был никем. Нулём, который становясь рядом с Вождями и Диктаторами, приобретал некий смысл. Правда, было одно существенное отличие: богачи во все века любили нули, меня же не любил никто. Оно и понятно: в отличие от бесстрастных цифр, я был вполне живым человеком (пока что), и мне было о чём побеседовать с федералами. В глазах сильных мира я был чёртовым ящиком Пандоры с сорванным замком и петлями — долго в таком секреты не утаишь. Нет, они меня не боялись, потому как глупо бояться грязи под ногами. Просто я их раздражал, заставляя досадливо морщиться, как и всякий раз, когда им приходилось увидеть неряшливые землистые пятна на зеркальной поверхности ботинок.

Следуя дорогой правды до финишной ленточки, я должен был признать, что был необходим лишь иногда, и лишь единственному человеку. Матери. В качестве украшения праздничного стола, как показатель её материнской успешности. По прошествии стольких лет мама принялась выправлять ситуацию, полагая, будто случившиеся неудачи не имеют значения, прошлое можно перечеркнуть одним уверенным движением руки, и никто даже не заметит оставшихся уродливых разводов на белоснежно-чистом холсте будущего. Она стремилась к семье-картинке с обложки успешного журнала. Она хотела собрать море улыбок в своём семейном альбоме (я давно не говорил «в нашем»). И ей было, по большему счёту, всё равно, сколь холодны окажутся эти улыбки, — фотобумага не передаёт температуру, лишь фальшивую сказочную реальность. Узрев такой вот милый и приторный глянец, с лёгкостью переносишься в параллельный мир. Мир, в котором не место боли, усталости, сомнениям и переживаниям. Не место мне. Хотя, в общем-то, я неплохо смотрелся среди продуманных дизайнерами интерьеров в костюме за несколько штук долларов с глазами полными ледяного презрения. Да и моё лицо иногда умело принимать нужное выражение — полнейшего равнодушия к жизни. Сокрытие за маской сноба, всего непредназначенного для посторонних, стало моим призванием, моей единственной непровальной ролью. Ибо я ещё в юности понял прописную истину: люди больше презирают за слабость и готовы простить всё остальное, в том числе и откровенное к ним пренебрежение. Их это восхищает. Они думают — есть к чему стремиться. К такому же каменному пьедесталу, встав на который можно будет плевать на головы оставшихся внизу. Слабых толпа затаптывает, их имена быстро стираются из памяти. Деньги и власть — лучшее средство от забывчивости. И даже более сильное, чем сожжение храмов — сейчас осталось мало тех, кто не спутает Геродота с Геростратом, однако почти все поголовно увлечены чтением жёлтых газетёнок, с непередаваемым аппетитом смакующих подробности личной жизни звёзд и власть предержащих. Я и сам иногда покупал бульварные листки, поддавшись на уговоры грёбаного тщеславия. Что ни говори, а вид собственной фотографии на каком-нибудь развороте был способен здорово повысить самооценку. И лишь текст меня всегда разочаровывал.

Вот если бы очередной ушлый журналюга посмотрел на меня сейчас, то увидел бы типичного алкоголика, похмеляющегося с утра. Помятого, бледного, с воспалёнными глазами, подёрнутыми мутной пеленой. Но подпись к моей фотографии гласила бы: «Эдвард Каллен, такая-то строчка в списке “Forbes”, владелец этого и вон того, и ещё много чего дегустирует дорогой виски во время своего очередного визита в Нью-Йорк». Моё получеловеческое, полусвинское состояние в глазах масс-медиа не являлось чем-то предосудительным, по крайней мере, до тех пор, пока я не выходил гулять по Таймс-сквер без штанов.

С какой стороны ни посмотри, а деньги, заработанные на страданиях и крови, делали меня более приятным собеседником, партнёром и другом. Если на то пошло, без денег я был не лучше пустого места. Ярлычок с величиной моего счёта, помимо всего прочего, служил ярким жёлтым стикером, куда окружающие мысленно могли добавить нужную им пометку. Без своих счетов я был всё равно что голым. Голым типом, забрёдшим на нудистский пляж, где никого нагота не удивляет. И совсем другое дело, если внезапно и резко монотонность голубой лазури и золотого песка нарушить строгим деловым костюмом с указанием цены последнего. Внимание, девки, деньги сразу же твои, главное не надорваться, унося их в свою одинокую берлогу.

Пока мои мысли привычно не находили себе надёжного пристанища, тело бессмысленно шаталось из угла в угол, перейдя от мирно-пассивного состояния к беспокойно-раздражительному. Походило на то, что я сам себя доводил до ручки, до последней грани. Грани чего-то такого у чего даже не было названия. Но рядом с этой границей меркли самые лютые вспышки ярости и самые мрачные кошмары прошлого.

В старших классах школы я встречался с соседской девчонкой, и она как-то сказала мне: «Настанет день и тебе станет так невыносимо плохо, что ты просто сделаешь шаг вперёд». Разумеется, она не имела в виду конкретно меня. Она имела в виду всё человечество. И каждого в отдельности. Любого из шести миллиардов. Того, кому в данный момент будет хуже всего. Шаг вперёд. Я сначала не понял, о чём это она. Шаг вперёд? Шаг из окна или с крыши? С поезда или со скалы? В хлёсткие потоки воздуха или ласковые объятия волн? Головой о землю или с головой в огонь?

Ты. Сделаешь. Всего. Один шаг.

Разобьёшь в последней попытке освободиться от обуявших душу демонов хрупкое стеклянное сердце. Ты просто поставишь точку в затянувшемся споре с Судьбой. Промолчишь в ответ на её очередную колкость. Зажмуришь глаза и шагнёшь, игнорируя поставленный белому королю шах. Партия останется незаконченной. Но только так можно остановить Рок в одном шаге от победы, не дать этой сволочи скомкать и уничтожить, перетереть и перемолоть в труху некогда стальные нервы и каменную выдержку, превращая в прах всё, что было раньше так важно.

Это примитивное откровение перевернуло мой мир, срезав тонкую кожицу прямо с предсердий, сорвав ослепительную пелену, подобно тому, как тьма нежно срывает сияющий покров дня. Только в моём случае всё было наоборот. Покровы мрака пали, заставляя до рези в глазах смотреть на неприглядную правду. Или на что-то казавшееся мне правдой.

Обычное движение внезапно перестало быть тем, чем было тысячи лет до того — символом жизни. Любое движение. В этом всегда и был смысл — пока живёшь, вольно или нет, но движешься. Даже лёжа на больничной койке вместе с капельницами и катетерами, с циркулирующими в капиллярах лекарствами и болезнетворными микробами перетекаешь в новый день. Вперёд, навстречу беспросветному будущему. Но… Но если заглянуть с противоположного конца, то ты попутно приближаешься к смерти. Миллионы и миллиарды шажков к даме с косой. Либо всего один шаг.

Я не стал больше оттягивать. Что если уже завтра я действительно захотел бы сделать свой шаг? А такие ответственные мероприятия требовали репетиции. Я сбегал на кухню, нашёл упаковку муки и, недолго думая, высыпал её на пол в комнате, создав таким образом искусственную границу. Интересно, что сказал бы Ницше в данном случае? Что меня крайне привлекают белые порошкообразные вещества и нетривиальные способы самовыражения? И попробуй ещё объясни кому, что у тебя весь пол засыпан не кокаином и ты не наркоман и не псих.

На минуту я отвлёкся, читая рецепт пирожков с яблочками, даваемый производителями муки всем домохозяйкам. В жизни не думал, что готовить грёбаные пирожки так сложно. В рецепте фигурировал с десяток ингредиентов. И далеко не все были мне знакомы. Чёрт знает что! А если бы это была не мука, а что-то менее примитивное? Им бы пришлось втиснуть на этикетку диссертацию или хотя бы дать рецепт изготовления графитовых стержней для ядерного реактора.

— Ладно, Эдди, пирожки в сторону. — Я попытался вернуться к тому, чего ради и затеял всю эту херню с мукой. Я хотел пересечь границу, пускай только воображаемую, но ничто ведь не мешало мне наметить её в своих мыслях той самой чертой — последней в жизни человека.

Но не успел я должным образом настроиться и занести ногу, как послышался скрежет ключа в замке, а спустя минуту в комнате появилась незнакомая девица, весело напевающая себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик. Миг нашей встречи напоминал миг перед аварией, когда всё осознаёшь, но ничто изменить не в состоянии. Остаётся только внутренне сжаться и приготовиться к удару, вознося запоздалые, но самые искренние молитвы Всевышнему. Однако больше из нас двоих удивился я, оно и понятно — не она, а я стоял посреди комнаты, припорошенный по колено мучнистым инеем. Ко всему прочему, у визитёрши было и ещё одно немаловажное преимущество: она хотя бы отдалённо должна была представлять, к кому шла в гости или, по крайней мере, хотела бы прийти. Я допускал, что девушка просто ошиблась дверью, домом, улицей, штатом. Версия была привлекательной, хотя и не вполне состоятельной. Она не давала мне ответа на главный вопрос: откуда у незнакомки ключи. Теоретически же ко мне с равным успехом мог прийти кто угодно и никто одновременно.

Я неловко переминался с ноги на ногу. Мука противно скрипела, придавая сцене излишний драматизм. С другой стороны, драмой тут и не пахло, скорее уж дешёвым фарсом. Не зная чтобы ещё сделать и не находя ничего лучше, я швырнул открытую упаковку, в которой ещё оставалось немного муки куда-то за спину. Тихое «пуф», означавшее конечную точку траектории несчастного пакета, придало ситуации уже какой-то совершенно идиотский оттенок.

Девушка довольно быстро пришла в себя и попыталась выдавить на своём миленьком личике жалкую улыбку. У меня в запасе подобных улыбок не осталось. Я истратил их все на мисс Свон. Поэтому я как стоял, так и остался стоять, считая излишним комментировать собственное состояние и оправдываться за неподобающий внешний вид.

— Любите печь? — С трудом сдерживая рвущийся наружу смех, поинтересовалась незнакомка. Но она хотя бы взяла на себя сей нелёгкий труд, потому как окажись я на её месте, давно бы уже катался по полу, держась за живот. Если бы, конечно, не посчитал стоящего передо мной типа опасным для общества и не вызвал бедняге санитаров.
— А вы сами-то как думаете? Способен я стоять у плиты? — Прежде всего, я чувствовал себя бандитом, застигнутым на месте преступления. Мне было неловко, я быстро выходил из себя, теряя остатки самообладания, изрядно поизносившегося за истёкшие двое суток. И я поспешил выместить злость на единственном живом человеке, подвернувшемся мне под руку. Учитывая, что этот самый человек и был первоисточником дискомфорта, то моё поведение выглядело вполне разумно.
— Почему нет?
— Хотя бы потому, что я не смог дочитать рецепт на упаковке до середины.

Я не шутил, но девушка опять хмыкнула, и смех у неё был не из самых приятных: в нём явственно чувствовались никотиновые нотки от сотен выкуренных сигарет. Невидимый серый налёт присутствовал в каждой её черте и сопровождал любой жест. Кожа чуть бледнее, чем положено иметь девицам в самую пору цветения, потускневшие волосы, блеклые голубые глаза. Передо мной стояла нечёткая копия, выполненная на почтовой бумаге дрянного качества. Неспешные движения. Смазанные контуры.

— Хотите, приготовлю вам что-нибудь? Но только, конечно, не из этой муки.
— С какой стати вы вообще собираетесь мне готовить?
— Я же ваша горничная, и это входит в мои обязанности. — Теперь ошарашенными выглядели мы оба. Она, должно быть, поражалась моей тупости, а я же… Я же, в сущности, делал тоже самое: корил себя за ранний прогрессирующий склероз.
— Чёрт побери! Ни разу вас не видел! — Её неожиданное заявление, поставило крест не только на моих дальнейших попытках сделать свой шаг вперёд, за черту из муки, но и на моём алкогольном опьянении, которое и без того стремительно улетучивалось, оставляя после себя тупую боль в голове. Теперь я чувствовал себя уже не преступником, а разбуженным посреди зимы медведем — окончательно дезориентированным, сбитым с толку и не понимающим человеческий язык. Хотя, если кого и стоило винить в сложившейся ситуации, то меня самого. Ни разу не видел собственную горничную! Ни разу! Но как бы мы могли встретиться? По теории вероятности, личное знакомство с этой девушкой было маловероятно и так же нереально, как скажем, шансы улететь на Луну или выиграть в лотерею, не покупая лотерейного билета. Лишний раз я убедился в том, сколь много осложнений способно проистечь из банального нарушения планов. Одно тянет другое, и вот уже гигантская лавина всевозможных случайностей и нелепостей катится с горы, готовясь раздавить и уничтожить.
— Если вы не верите мне, можете позвонить в агентство. — Она тоже стала выходить из себя. С чего бы это? Не у неё же в недавнем прошлом состоялся разрыв с любовницей, а в отнюдь не светлом будущем маячили неразрешимые проблемы с братом-наркоманом, и что-то около одного промилле спирта в крови присутствовало в настоящем.
— Да вы, должно быть, шутите! Нет, серьёзно, вы полагаете, мне заняться больше нечем? И что я ещё помню номер вашего агентства? — В тот момент я имел все права заслуженно возгордиться собой. Возгордиться тем, что смог удержаться от употребления эпитетов вроде «грёбаного» и «чёртового». Всё-таки она была девушкой.
— Судя по тому, чем вы занимались до моего прихода, заняться вам, в самом деле, было нечем. — Её ядовитый язык полосовал острой бритвой все мои реплики, оставляя от гневных слов жалкие лохмотья. Но сдаваться было не в моих правилах и, напрягая саднящие извилины, я выдал не очень-то оригинальное, но должное указать зарвавшейся девчонке её место:
— Разве так обращаются со своим работодателем хорошие слуги?
— Мистер Каллен, — маслом, вылитым на сковороду, зашкварчала горничная, — мы не в средневековой Англии живём. — Не знаю, в каком времени жила она, но её глаза определённо могли бы принадлежать древней ведьме, сжигаемой на костре за колдовство и умерщвление младенцев.
— У вас что, и высшее образование, ко всему прочему, есть? Вы так уверенно рассуждаете о Средних веках. Не согласитесь ли, прочесть лекцию мне? Я, к сожалению, тёмный как ночь и ничего не знаю.
Я рассчитывал, что моё — даже не наглость — а неприкрытое хамство заставит девушку замолчать и не нагнетать конфликт, но я глубоко ошибался. И наглости, и хамства ей и самой было не занимать, а таких словосочетаний, как «нагнетать конфликт», она просто не знала или не считала нужным относить всякую херню на собственный счёт. Прищурив глаза, визитёрша, ни секунды не думая, выпалила:
— Я смотрю, вам не горничная нужна, а проститутка. Давно у вас, что ли, девки не было?
— Да у меня девок сколько хочешь!
— Не льстите себе, мистер Каллен.

Я поймал себя на странной мысли: с недавних пор окружающие взяли за правило использовать нейтральное выражение «мистер Каллен» как ругательство. Они произносили его с неподражаемой интонацией, делая чуть менее приличным, чем даже банальное «сукин сын». А ещё окружающие вдруг стали говорить правду. Слишком часто, гораздо чаще, чем необходимо потреблять этой самой правды современному человеку. В ложке — лекарство, а в чашке мало того что яд, так ещё и море неприятных ощущений. Поскольку ничто не способно пригнуть к земле и заставить опустить руки так, как делает это правда, — безжалостно и лёгкомысленно. За тысячи лет человечество изобрело оружие ото всего, в том числе и от себя самого… Ото всего, кроме правды. Против сверкающего разящего лезвия нет щитов и нет стен, способных выдержать удар и уберечь иллюзии. Можно годами растить нежные цветы в душе, которые затем либо безликий садовник срежет под корень, либо прихватят жестокие заморозки.

— Эй, я просто немного перебрал. Нет, стойте! — Словно пытаясь отогнать от себя злобу и раздражение, я затряс головой. — Мы же здравомыслящие люди. — Говоря так, я явно шёл против мощного потока истины. Мы были кем угодно, только не людьми. Звери, скорее всего, обезьяны, вставшие на задние конечности, с которых всего за пару минут слетел тончайший налёт благопристойности, вырабатываемый сотнями поколений. Столько труда было пущено на ветер за какие-то десятки секунд.
— То, что сейчас происходит… это типичная ситуация «слово за слово». Продолжая в том же духе, мы ничего не добьёмся. У вас было не самое лучшее утро, я тоже в последнее время был далёк от спокойствия. Понимаете?
— Стремитесь выставить меня круглой дурой, да к тому же дурой виноватой.
— Я стремлюсь прекратить эту ненужную перебранку.
— Класс!
— Так! Всё! Давайте покончим с этим! Извинимся друг перед другом, и каждый займётся своим делом. Идёт?
— Хорошо. Замнём.
— Замнём? — Если со Свон я чувствовал себя человеком с другого континента, то с этой девицей — пришельцем из глубокого прошлого и иной звёздной системы одновременно. — Это да или нет?

Несколько мгновений горничная молча разглядывала меня. Но я был чист, не кривлялся и не пытался казаться идиотом сверх меры. Я был натуральным идиотом, и, похоже, она вскоре пришла к тому же выводу.

— Да.
— Ладно. За все причинённые неудобства… — Я чуть не выпалил «выпишу вам чек», но в голове моментально всплыли Танины слова о моей тяге к снобизму и кичливости, и я заткнулся. Окружающие слишком часто принимали мои подношения за взятку. Стоило мне преподнести подарок от чистого сердца или в знак искупления вины, как всё шло чертям под хвост. Никто не верил в мои благие намерения и возможность творить добро или раскаиваться. Хотя пара сотен за очищение собственной совести эта та же взятка, только в более привлекательной обёртке. — Прошу вас ещё раз меня простить.
Странное дело, но эти примитивные и глупые слова лучше всяких чеков смягчили горничную. Она улыбнулась не столько даже своими бескровными никотиновыми губами, сколько ведьмовскими глазами.
— О’кей. Но знаете, что я вам скажу? — Я, полагая недоразумение улаженным, уже собирался уйти, дабы дать девушке возможность приступить к своим непосредственным обязанностям и убрать муку с пола и мебели, но её неожиданный вопрос меня остановил.
— Что?
— Только без обид. Вы никогда больше так не смотрите и вообще на людях лучше очки надевайте.
— Как не смотреть?
— Мистер Каллен, я не знаю. У меня нет дипломов, и я не разбираюсь во всякой заумной фигне. Но у моего последнего парня, когда его ножом в печень пырнули, такой же взгляд был. Маманя говорит, что перед смертью люди видят врата Рая, так вот он, должно быть, эти врата и увидал. Но, что вы увидали, я не знаю.
— Ничего я не увидел. В том-то всё и дело.

Горничная от моих слов растерялась и наконец-то задумалась, предоставляя мне прекрасную возможность окончить неприятный разговор.

Практически протрезвев и вернувшись после длительного путешествия с планеты «Спиртяга» в реальность, я сделал несколько звонков своим партнёрам, ещё раз созвонился с пилотом, уточняя кое-какие мелочи и обещая встретить самолёт на месте прибытия. Нажимая после каждого звонка на кнопку отбоя, я некоторое время вертел телефон в руках, раздумывая, не набрать ли мне номер Свон. Но нет, кажется, за несколько часов, что минули с момента моего разрыва с Таней, я успел отдалиться от Беллы и её мира на порядочное расстояние, которое не способны были преодолеть звуковые волны и не в силах были сократить опутавшие улицы города телефонные провода. Этими тончайшими медными жилами не стянуть края той пропаси, у которой мы стояли — каждый на своей стороне. Только вот я знал: для Беллы пропасть осталась позади и перед ней уже скоро засияет солнце, задрапированное пушистыми облачками. Я же, наоборот, с каждым днём всё стремительнее приближался к скалистому обрыву. И речь уже не шла о моём желании, дело обстояло таким образом, что больше идти было некуда.

Разобравшись со звонками, я отложил трубку в сторону и решил осмотреть покалеченную руку. Боль, заглушаемая виски, постепенно возвращалась, нарастая в геометрической прогрессии и наводя на мысли о расходящейся системе — такая амплитуда затухнет нескоро. Рука опухла, пальцы практически не гнулись, малейшее движение в кисти сопровождалось ноющей болью, рикошетом бьющей по мозгам. Обращаться за помощью к медикам я не спешил. Не потому что боялся докторов, а потому, что я им не доверял. Конечно, если бы обстоятельства сложились иначе я, переборов собственные взгляды на всю американскую систему здравоохранения, вверился бы в руки нью-йоркских коновалов с дипломами престижных университетов. Но альтернатива у меня, к счастью, была — попытать счастья у либерийских знахарей. На моих глазах они только что мёртвых не воскрешали, и делали это за сущие гроши, а то и бесплатно, из явно нездоровой любви к искусству.

Но всё изначально пошло не так. Не так, как я планировал, и совсем не так, как хотел бы. Нет, я не попадал в аварию и не опаздывал на свой самолёт. Хотя предпочёл бы и попасть, и опоздать, лишь бы дальнейшие события прошли без моего непосредственного участия, а точнее, на моих глазах и при моём полнейшем бездействии. Я готов был пожертвовать здоровьем. Но выбирать, остаться без ноги или без частицы души, предстояло не мне. В очередной раз, отчаянно мухлюя карты, сдавала судьба.